Большая. Постап в мире метро
...И мир светляков нахлынет,
И прошлое в нём потонет,
И крошечное сердечко
Раскроется на ладони...
Ф. Г. Лорка.
Зоська привычным жестом стянула в хвост на затылке жиденькие волосы, повязала старушечий платочек и вышла в ночь, в непроглядную темень перегона. Ну, пусть платок старушечий, зато он до сих пор пахнет чем-то родным, маминым. Мама ушла года три назад по очень важному делу на Пушкинскую. И больше Зоська не видела её никогда. Говорили разное, но всё про одно: померла так померла, а как – разве это тебе надо, девочка? Сама как-нибудь, большая...
И большая Зоська, семнадцатилетняя девчонка, жила сама в конурке неподалёку от станции; это была даже не комнатка, а просто ниша в стене, заколоченная щитом, в которую еле втиснулся набитый всякой дрянью матрац и кривая тумбочка – в ней легко помещалось Зоськино добрецо. Нет, она не жаловалась. Она учила детей на станции читать и писать, её тут уважали, но величали, так странно, будто ей уже много лет – Даниловна...
Зоська всегда казалась старше ровесников, потому что была она невысокого росточка и на диво плотного телосложения, даром что жили впроголодь. Кубышка на ножках. Как видно, наследственность, думала Зоська «мамиными словами». Вообще после маминой смерти Даниловна и говорить, и думать старалась, как мать, чтобы хоть как-то сберечь в памяти мамин голос, интонацию. И, конечно, жалела себя, такую одинокую, нескладную и кругленькую. Но унывать долго было не в её характере.
Она довольно бодро шагала по направлению к станции, уже наблюдая впереди мечущиеся отсветы костра, как вдруг невнятный шорох заставил её остановиться и напрячь слух. Метрошный житель, Зоська решила: раз прячется – это не к добру, что бы там ни было. Потому замерла и даже дышать перестала. Неведомый шорох повторился, потом будто бы затих. Но Зоська уже поняла, что бояться пока нечего. Привыкшая к темноте, она разглядела очертания худенького ребячьего тельца, вжавшегося в стену. Даниловна не стала кричать или хватать неведомое ей дитя, а лишь тихонько спросила:
– Ты кто?
После долгой паузы, во время которой ребёнок решал, надо ли говорить и не будет ли ему хуже, раздался его звонкий презрительный шёпот:
– А ты-то кто, деловая?
– Экий шустрый, – улыбнулась Зоська, не обижаясь. И то ведь, чего обижаться, видно же – сирота, не местный какой-то, один таскается по станциям, как ещё живой остался.
– Ну-ка, пошли со мной, – решительно приказала она.
– Никуда я с тобой не пойду, – звонко сказал мальчик. – Ещё чего! Ты меня продашь опять, а я не хочу назад в клетку! Только подойди – я так закричу!
– Да будет выдумывать-то. Ну, кому ты тут нужен, – Зоська снова улыбнулась. – Ты есть-то хочешь?
Этот вопрос сразу обезоружил мальчика. Он, может, и хотел бы возразить, но одна мысль о еде выбила его из колеи. Нахальство и резкость сменились жалобными нотками:
– Ну, а если хочу?..
– Если хочешь – скажи, как тебя зовут. Я – Зоя Даниловна.
– Ты что, дура? – опять зашипел несносный мальчик. – Даниловна. Ты если подпрыгнешь, и то меньше меня ростом будешь!
– И чего? – резонно возразила Зоська. – Ну, так пойдём? Или будем тут стоять рост измерять... в прыжке?
Мальчик мотнул головой, будто отгоняя плохие мысли, потом решительно протянул Зоське руку:
– Костик я.
– Костик. А дальше? – принимая эту руку, ласково спросила Зоська. Рука была тоненькая, худенькая, с длинными пальчиками, и пожатие у Костика получилось такое слабенькое, хилое, что у Даниловны сердце защемило от жалости к нему.
– А ничего дальше. Костик. Меня так ОНИ звали.
Не выпуская его тонкую лапку из своей широкой мягкой ладони, Зоська повлекла ребёнка назад, в тоннель, к своей конуре. По каким-то ей одной ведомым приметам нашла на щитах нужную дощечку, отодвинула и протиснулась в комнатку. Мальчик стоял у входа, не пытаясь, впрочем, убежать или зайти. Просто ждал, наверное, что ему через эту щель дадут что-то съестное и закроют дверь.
Зоська хмыкнула, подумав об этом. «Надо же, какой недоверчивый-то... Настрадался, видать». Когда унылый, но уютный свет керосинки наполнил убогую комнатушку, Зоська прямо-таки силком втащила в неё Костика и с размаху посадила на матрац, не рассчитавши, что матрасик у неё убитый и плоский, как блин. Костик шмякнулся задом так, что в конурке ухнуло. И тут же подскочил:
– Ты точно дура! Больно же!
– А чего ты упираешься?! – в свою очередь закричала Зоська. – Тяну тебя, как репку! Вот и вышло так.
– Как чего тяну?..
– Сиди уж тихо, – Зоська полезла в тумбочку.
Пока она там копошилась, мальчик успокоился и с интересом наблюдал. При свете керосинки можно было увидеть, что Костик и в самом деле худ и слаб до чрезвычайности даже по меркам метро. Он был много бледнее, чем все виденные Зоськой до сих пор дети. На вид она дала бы ему лет 8-9. Рыжие волосёнки, давно нестриженные, висели над ушами и на затылке неопрятными косицами. Из-под длинной рыжей чёлки выглядывали блёклые круглые глаза, веснушчатый нос был похож на мышиный. Тонкие губы в кровь искусаны. Пальцы рук все сплошь покрыты заживающими царапинами и порезами. Грязная худая шея с просвечивающими синими жилками, бьющимися в такт сердцу...
«Одежонка-то на нём какая – мама, не горюй… – сама с собой рассуждала Зоська. – И это где ж такое видано – пальто на голое тело. И драное какое. Ладно, хоть штаны какие-то есть... Мать моя, женщина, да он в сандальках на босу ногу! Кто ж тебя так одел, горе?!».
Последний вопрос Зоська, видимо, задала вслух. Мальчик дёрнулся как-то всем телом, сник и пробубнил:
– А я не знаю, кто ОНИ. Но я туда не пойду больше. Что я, зря убежал? Я две станции тайком прополз, меня никто не заметил...
– Ну-ка, рассказывай, – пристала Зоська.
По словам Костика, выходило, что все свои сознательные годы прожил он в клетке у каких-то сектантов. Возили они его по станциям неведомо зачем, а только кормили плохо, били часто, заставляя каждый день резать пальцы, чтобы кровью намазать какую-то там свою святыню... Может, дело было и не совсем так, но большего из Костика Зоська не вытянула. Во-первых, он и вправду мало что понимал в этих делах, хотя ненавидел своих сектантов люто, аж зубами скрипел. Во-вторых, ей особенно больше ничего и не надо было знать, она и так уже разжалобилась напрочь, пустила слезу, по-бабьи отирая глаза уголком платка.
А в-третьих, Костика так интересовало, чем же его покормят, что он не в состоянии был долго рассказывать, у него на тонком бледном горлышке уже бегал кадычок, чуть слюной мальчик не давился. И Зоська решила больше не спрашивать: надо будет – расскажет.
Поесть у Даниловны было кое-что припасено к обеду. Ей удалось достать какую-то дивную кашу за половину своей зарплаты – наливаешь кипятком, а она распухает вдвое. С утра Зоська смоталась за кипятком на станцию и заварила эту крупу впервые в жизни. Теперь серая масса вылезла из тарелки и повисла неаппетитными буграми. Но пахла она вкусно. У Зоськи, честно говоря, со вчерашнего вечера во рту маковой росинки не было, потому она и сама с вожделением смотрела на это серое вязкое нечто, «стоявшее стулом» в железной миске.
– Ну, ложка у меня одна. Так что... на, ешь, – жертвенным голосом сказала Зоська и протянула мальчику самодельную алюминиевую штуковинку, которой можно было похлебать кашу.
Костика не надо было упрашивать. Он принялся со смаком и чавканьем уписывать еду за обе щеки, постанывая от удовольствия.
– Вкусно? – заботливо и ревниво спросила Даниловна.
– Муум, моам, – закивал мальчик.
«Ты смотри, как есть взялся, – посетовала на свою доброту Зоська. – Про меня и не подумал, нахал: может, я тоже хочу. Гляди-ка, как ложкой звенит, уже в миске донышко видать!».
Тут она снова взглянула на его тоненькие запястья, далеко торчащие из рукавов клетчатого драного пальто, и ей стало стыдно своей жадности.
«Ну, а что я. Я хоть при мамке жила всё детство. Мамка моя... хорошая была... А этот чего в жизни видал? Не евши толком, не спавши... как в той клетке спать? На полу на голом. Одежонка ещё эта... Пусть ест, я уж как-нибудь перебьюсь...».
Мальчик всё же вспомнил о Зоське. Когда в тарелке осталось ложки три серой размазни, он вдруг спохватился, ткнул от себя миску, точно скользкую жабу.
– А ты... будешь? – спросил он.
– Да уж не откажусь, – улыбнулась Даниловна, соскребая ложкой кашу, которая, действительно, оказалась дивно вкусной. Зоська аж глаза зажмурила, смакуя.
Пока Даниловна ела, мальчишка совсем осоловел. Глазёнки его стали мутными и печальными, он приткнулся в уголке на матрасике и засопел курносым носом.
– Э-эй, Костик, – позвала она.
– М-м-м?
– Ты не уходи, ладно? – попросила Зоська. – Ну, куда ты пойдёшь?.. А тут тебе хорошо ведь?
– М-м...
Даниловна глубоко, по-взрослому, вздохнула жалостливо, накрыла мальчика своим единственным драным одеялом. Потом подумала немного, стянула с плеч широкий вязаный шарф, в котором выходила на станцию, красивый, от мамки оставшийся, и накрыла Костика ещё и шарфом. Он уютно заворочался, угнездиваясь, забормотал что-то. Сначала невнятные, эти слова заставили Зоську подумать о долгих тёмных ночах, проведённых мальчишкой в клетке, когда он, наверное, думал о своей маме. Может, он её немножко помнил, потому и бормотал сквозь сон, обращаясь к ней:
– Мам, мама, давай книжку читать... про дядю Фёдора... мам...
– Спи, спи, сыночек, – ласково зашептала Зоська, поглаживая его по плечику, торчащему из под шарфа, – обязательно почитаем, мой маленький... про дядю Фёдора, про всех-всех... Ты спи, сыночек, тебе надо сил набираться...