И в Алексеевском равелине посадили в каземат
3. «…и в Алексеевском равелине посадили в каземат».
После боевого крещения при штурме Праги, Ермолов получил назначение в Италию. Он состоял при главной квартире австрийского главнокомандующего. Австрия вела войну Францией. Россия пока ещё не участвовала в войне. А в 1796 году новый поход, теперь уже в Персию под командованием Валериана Зубова, кстати, единственного порядочного из братьев Зубовых, двое из которых превратились в сановных уголовников, совершивших в составе шайки великосветских преступников жестокое убийство Императора Павла Петровича.
Валериан Зубов не участвовал в заговоре и даже не был посвящён в него, поскольку братья Николай и Платон, жаждавшие крови Императора, опасались, как бы он не выступил против мерзкого преступления.
Впрочем, натура Валериана Зубова была противоречива. Отличившись при штурме Измаила и уже в чине генерал-майора при взятии Праги, он во время пребывания в Польше попал в неприятную историю.
Георг фон Гельбиг в книге «Русские избранники» написал, что Валериан Зубов отличился «низким, бесстыдным и возмутительным обращением с некоторыми поляками и их женами». Он связался с женой воеводы Потоцкого, урождённой княжной Любомирской, которая забеременела. Правда, во избежание скандала, Зубов, после её спешного развода с мужем, женился на ней.
Но осенью 1794 года он был ранен в ногу ядром в ногу. Рана была серьёзной и привела к ампутации. Перед Императрицей он предстал на коляске. Протез был заказан в Англии, и уже на протезе генерал-аншеф Зубов возглавил поход, в котором довелось участвовать Ермолову.
Достаточно сказать, что Валериан Зубов, лишившись ноги, оставался в строю. В 1801 году братья-цареубийцы в планы покушения на Императора его не посвятили.
В 1796 году Валериан Зубов должен был пройти через Персию, Анатолию и атаковать Константинополь с азиатской стороны. Суворову поручалось возглавить специально сформированную армию, выступить в поход в Европу, разбить Наполеона, о котором он говаривал, что широко, мол, шагает мальчик, пора бы уж остановить, затем, преодолев Балканы, ударить на Константинополь одновременно с Зубовым. Сама же Екатерина собиралась прибыть на Черноморский флот и вместе с адмиралом Фёдором Фёдоровичем Ушаковым, которого называли «Суворовым на море», штурмовать город с моря.
Это подтверждает Г.Р. Державин: «Императрица же сама лично на флоте имела намерение осадить сей город, и сей план должен был начаться в будущий 1797 год, к чему уже Суворов и приуготовился, но Провидение, имея Свои планы, не допустило сему свершиться».
Валериан Зубов после похода стал покровительствовать молодому храброму офицеру, а это могло проложить путь к успешной карьере, но… вскоре Алексей Петрович оказался в камере Петропавловской крепости.
Если Валериану Зубову братья не доверяли и в заговор не посвятили, то, как знать, что было бы с Ермоловым, не окажись он в заточении…
Об этом заточении и последовавшей за ним ссылке мы находим рассказ в очерке Н.С. Лескова:
«Начавши службу так удачно, Алексей Петрович с шестнадцати лет приобрел самостоятельность и репутацию, которые сулили ему блестящую будущность. Но судьба неожиданно подставила ему ногу.
Смоленский губернатор сделал донос на Каховского, брата Алексея Петровича по матери. Тот был взят по этому доносу под арест, а вместе с ним был арестован и Ермолов: его взяли и отвезли в Калугу.
Но чуть только Ермолов явился в Калугу к губернатору, ему было объявлено всемилостивейшее прощение государя и возвращена шпага. Тем не менее, однако, Ермолов счёл себя всем этим крайне оскорбленным и требовал от генерала Линденера объяснений, которых тот ему, разумеется, не дал, но зато тотчас же секретно донёс о нём как «о человеке неблагонадёжном». Последствием этого нового доноса было то, что за Ермоловым в Калугу был прислан из Петербурга курьер.
Вот как рассказал Алексей Петрович о дальнейших своих злоключениях:
«Я не был отставлен, от службы, не был выключен, ниже арестован, и объявлено, что Государь желает меня видеть. Без затруднения дано мне два дня на приуготовление к дороге: до отъезда не учреждено за мною никакого присмотра; прощаюсь с знакомыми в Несвиже и окрестности и отправляюсь.
В жизни моей нередко весьма уловлял я себя в недостатке предусмотрительности, но в 22 года, при свойствах и воображении, от природы довольно пылких, удостоенный всемилостивейшего прощения, вызываемый по желанию Государя меня видеть, питающий чувства совершеннейшей преданности, я допускал самые обольщающие мечтания и видел перед собой блистательную будущность. Пред глазами было быстрое возвышение людей неизвестных и даже многих, оправдавших свое ничтожество, и меня увлекали надежды!
В дороге фельдъегерь оказывал мне угодливость; на последней к П [етер] бургу станции, куда приехали мы до обеда, советовал дождаться вечера, говоря, что могу быть встречен знакомыми, и неприятно будет мне дать повод к невыгодным о себе заключениям. Тут начало мне представляться положение мое совсем в другом виде. В П [етер] бурге привезли меня прямо в дом генерал-губернатора Петра Васил [ьевича] Лопухина. Долго расспрашиваемый в его канцелярии, фельдъегерь получил приказание отвезти меня к начальнику тайной экспедиции. Оттуда препроводили меня в С.-П [петер] бургскую крепость и в Алексеевском равелине посадили в каземат. В продолжение двухмесячного там пребывания один раз требован я был генерал-прокурором: взяты от меня объяснения начальником тайной экспедиции, в котором неожиданно встретил я г. Макарова, благороднейшего и великодушного человека, который, служа при графе Самойлове, знал меня в моей юности и, наконец, его адъютантом. Ему известно было о дарованном мне прощении, о взятии же меня в другой раз он только то узнал, что по приказанию Государя отправлен был дежурный во дворце фельдъегерь, и причина отсутствия его покрыта тайною. Объяснения мои изложил я на бумаге; их поправил Макаров, конечно не прельщённый слогом моим, которого не смягчало чувство правоты, несправедливого преследования и заточения в каземате. Я переписал их и возвратился в прежнее место.
Нескоро однако же после того прислан фельдъегерь принять арестанта из 9 нумера и отправиться в означенный путь. Мне приказано одеваться теплее в дорогу. Из убийственной тюрьмы я с радостью готов был в Сибирь. В равелине ничего не происходит подобного описываемым ужасам инквизиции, но конечно многое заимствовано из сего благодетельного и человеколюбивого установления. Спокойствие ограждается могильною тишиною, совершенным безмолвием двух недремлющих сторожей, почти неразлучных. Охранение здоровья заключается в постоянной заботливости не обременять желудка ни лакомством пищи, ни излишним его количеством. Жилища освещаются неугасимою сальною свечою, опущенною в жестяную с водою трубкою. Различный бой барабана при утренней и вечерней заре служит исчислением времени; но когда бывает он не довольно внятным, поверка производится в коридоре, который освещен дневным светом и солнцем, незнакомыми в преисподней.
В дороге фельдъегерь сообщил мне, что должен сдать меня костромскому губернатору, но что весьма нередко поручается им отправлять несчастных далее и даже в Сибирь.
По прибытии в Кострому мне объявлено назначение вечного пребывания в губернии по известному собственно государю императору преступлению. По счастию моему, при губернаторе находился сын его, с которым в молодости моей учились мы вместе. По убеждению его он донес генерал-прокурору, что находит нужным оставить меня под собственным надзором для строжайшего наблюдения за моим поведением, и мне назначено жить в Костроме».