Часто бывая по делам моей торговой фирмы в городе N., я постоянно заглядывал в приморский кабачок, чтоб пропустить кружку другую пива, поговорить с такими же как я коммивояжерами о превратностях нашего ремесла и услышать свежию порцию анекдотов с Континента.
В последнее время я все чаще стал замечать странного человека, который сидел, уткнувшись в стол, в дальнем углу зала с кружкой. Человек этот не походил на оборванца, но что-то в его согбенной фигуре было неуловимо печальное, сквозила обреченность. Бармен сказал, что не помнит, когда он тут в первый раз появился, но к нему все давно привыкли и не обращают внимания.
«Угостите его пивом — и тогда он расскажет вам свою грустную историю», — ухмыльнулся бармен.
Я поставил кружку на стол, понурый человек медленно поднял голову и, удивленно посмотрев на меня, произнес: «Что ж, вы, наверное, желаете послушать мой рассказ…»
Я послушно кивнул. И тогда он, отхлебнув из кружки, неспешно начал повествование:
«Единственной женщиной, не считая матери, в моей жизни была Д.
Сестра или подруга, она, казалось, появилась тогда, когда я впервые почувствовал смутное томление по женскому полу. Сколько помню, Д. всегда стойко охраняла мой покой и ревностно следила за непроницаемостью моей обстановки, чтоб другие девушки и женщины не смущали меня своим присутствием.
В юности она предугадала мой первый интерес к тому, что скрывает на женщине покров одежды, и препроводила мое любопытство в плоскость отстраненной мечтательности. Так, до тридцати лет я не имел возможности удовлетворить свой интерес физическим путем и был принужден довольствоваться лишь игрой воображения, впрочем, вполне невинной. И моя подруга Д. тоже радовалась: так уж свыклась она, видать, со мной, что не хотела расставаться.
Я точно не помню, но как-то возник тот лик бескорыстной красоты с размытыми чертами, в присутствии которого возникала тихая отрада и смутное предчувствие вечности бытия. Тщетно я, однако, искал в посторонних женских лицах повторения этого чувства. Я видел, как эти женские лица грубели, дурнели в каждодневной борьбе за существование и погоне за своим местом в жизни, как они перемазывались косметикой, чтоб на ярмарке жизни им бросали погуще внимания, как их черты искажала гримаса агрессивной отчаянности самки — такими они и впрямь походили на волчиц. Я смущался и отвращался от них. Помню, что вернулся я как-то домой в слезах и бросился на грудь Д.
Так как я взрослел и мужал, а Д. оставалась прежнею, то все чаще наблюдал на ее лице тень какой-то тревожной печали. Все ревностней она следила за моим рационом духовной жизни, что я поначалу удивлялся, а потом понял: тревожит ее возможность расставания. Я рассмеялся в лицо ее страхам и сказал, что помыслы мои чисты как прежде, и что, пожалуй, даже крепче прежнего я привязан к ее миру беспорочных радостей.
Однажды я, собираясь на прогулку, как обычно оставил Д. в умиротворенном состоянии дома. Раньше она боялась отпускать меня на улицы, где низменные страсти расставляют сети для наивных простачков, но давно уж свыклась с моею верностью ей и перестала тревожиться.
Я гулял по улицам, в парках, чтоб проветриться, напитать воображение новыми красками и насладиться игрой солнечных лучей и теней, и вот случайно, по рассеянности, забрел в порт.
С любопытством первооткрывателя я взирал на странных людей — моряков, — на груды каких-то ящиков, на высокие мачты кораблей, где развевались флаги каких-то диковинных стран. Не скрою, меня одолевало смущение, когда я наблюдал вблизи грубые повадки этих людей: и конеподобный смех, и вульгарные шутки по неопытности вгоняли меня в краску. Но странное любопытство гнало меня все дальше по набережной вниз. Так я оказался у большого деревянного здания, бывшего ночлежкой и кабаком, из которого вырывались на улицу раскаты пьяного смеха.
Там я стал невольным свидетелем драматической сценки, которая оставила в моей душе неизгладимый рубец.
Я не решался вступить в кабак и, постояв чуток, порывался, было, уже уйти, но вдруг заметил, как в дверях появилась женщина. Она едва держалась на ногах и все время болталась у входа, словно ее не пускали внутрь. Увидав меня, она расплылась в улыбке и, подойдя, протянула руку.
Отвернувшись от смущения, я поскорей полез в карман, чтоб дать ей пару монет и тут же уйти, но столкнулся с нею глазами и — увидал в них столько доброты, кроткой беспомощности, что тут же вспомнил, что женские видения именно с такими глазами так часто преследовали меня в юности.
Я смотрел ей вслед как завороженный, и только грубый чей-то окрик, послышавшийся из глубины кабака, заставил меня очнуться. Прошли считанные мгновения, как в дверях появился огромный пьяный моряк, в руках которого сверкнуло лезвие.
«Воровка!» — вскричал он. Еще мгновение — она вскрикнула, и ее изношенное белое платье быстро обагрилось.
Я в ужасе отвернулся и закрыл лицо руками. На улицу высыпала толпа и окружила убийцу и жертву. Я сорвался с места, но до меня долетали обрывки фраз: «Дурак, что ты наделал… Ведь заложил ты свою цепочку неделю тому назад, сам же говорил…»
Вернувшись домой, я несколько недель не выходил наружу. Все это время гостеприимная грудь Д. не высыхала от моих слез.
Едва оправившись, я робко вышел погулять в парке, проветрить мысли и чувства. На обратном пути, там, где чаща прилегает к кладбищу, я случайно услышал разговор двух могильщиков.
Старый могильщик. Да, помолодел как будто нынче клиент. Не успевши пожить как следует, торопится обратно в землю. Видать, сильно приспичило Ему ее назад к себе призвать. Уж отмучилась она свое…
Молодой могильщик. Отмучилась… Глянь на ее лицо — картинка! Только бледновата чуток… Ей бы жить да жить… Уж со мной она бы не заскучала… Интересно, кем она была? Может, балериной или судейским секретарем?
Молодой выпрямляется и пытается подражать судейскому секретарю. «Ваша честь, я не расслышала, будьте любезны, повторите: расстрелять или помиловать?»
Старый могильщик. Брось паясничать. Мертвые тем паче уважения к себе требуют. Глянь сюда. Видишь вон тот одинокий крестик? Еще вчера обладательница сего убежища была трактирной тряпкой, собиравшей медяки, а сегодня лежит себе смирненько на погосте в новом, чистом платье. Уж и голоса не подаст, не проявит ни боль свою, ни радость. Зачем жила — одному богу известно… Одно слово: отмучилась. Что до этой (он покосился на свежую яму)… эта птица не нашего полета. Поэтому ты знай себе копай, лишь о кармане своем не забывай. И ежели безутешный супруг желает препроводить свою усопшую супругу в последний путь по высшему разряду, то пусть раскошеливается, ибо хотя земля равнодушно примет и прачку, и жену золотодобытчика, меня лишний золотой согреет здесь (он похлопал себя по груди) от созерцания чужой скорби…
Я быстро шагал прочь…»
Он кончил свой рассказ и опустил голову на стол. Я попросил прислугу поставить еще одну кружку моему рассказчику, а сам вышел, чтобы прогуляться в раздумьях и освежиться.
Я еще несколько раз я бывал в этом городишке, а потом фирма закрыла это направление, и больше этого человека я никогда не видел.