Кепка

               

      Алексей проснулся ранним летним утром в квартире своего дяди Ивана Ивановича. С вечера он завел будильник, но открыл глаза раньше звонка. Несколько раз он просыпался  и ночью,  смотрел в тревожные, синие окна, за которыми стояла белая ночь, и потом незаметно для себя засыпал снова. Он приехал в город поступать в летное военное училище. 
       Из гостиной доносились звуки рояля. Это дядя Иван выполнял свои обыкновенные утренние экзерсисы. Работал он профессором специального фортепиано в музыкальном училище. Несмотря на то, что его сын Петр, вернувшись  с войны, привез из Германии трофейное фортепиано "Бехштейн", дядя Иван неизменно играл на старом дореволюционном “Беккере”, наследованном еще от его деда, страстного любителя и знатока музыки.
     Алексей лежал и слушал рассыпающийся горох дискантов  и смотрел на мерцающие блики на высоком потолке.  Он вспоминал родное село, выцветший, довоенный плакат у правления колхоза "Молодежь — на самолеты!"; вспоминал широкое поле, которое выделил колхоз под полеты на планерах; вспоминал войну и подвывающий гул немецких "Фоке-Вульфов", летящих бомбить узловую железнодорожную станцию; вспоминал, как у него, маленького мальчика, сжимались кулаки, когда он смотрел с чердака сарая на вспышки взрывов на горизонте, похожие на зарницы при отдаленной грозе.
     Безнаказанность немецких самолетов, педантично точно по часам бомбящим его родную землю, вызвала у него непреодолимое желание стать летчиком-истребителем. Война отгремела совсем недавно, он подрос и уже начал летать на планере. Взлетал он пока, разгоняясь с помощью резинового амортизатора, и летел невысоко и недолго.
     Он мечтал подняться под самые облака с помощью самолета-буксировщика. Он помнит свой первый полет. Вот, он садится в планер, застегивает пряжку пилотного ремня, закрывает обтекатель, выставляет в нейтраль элероны и рули.
— Готов! — кричит Алексей.
— На амортизаторе! — кричит выпускающий.
— Есть! — отвечают люди на амортизаторе.
— Натягивай! — вновь кричит выпускающий. Люди  начинают идти вперед, расходясь углом и натягивая амортизатор.
— Раз! — кричат они, сделав десять шагов. — Два... три...
Видя, что натяжка амортизатора достаточна, выпускающий командует:
— Старт!
     Люди, удерживающие планер за хвост, отпускают его, и он скользит на своей лыже, набирая скорость. А деревенский мужик, задрав косматую бороду в небо, чешет себе затылок: "Ишь ты! Летит, а без мотора! Тихий самолет..."
     Когда поднимаешься в небо на тихом, безмоторном планере, кажется, что ты растешь изнутри, тебя становится все больше и больше, душа ширится, растет и достигает небосвода.   
— Ванечка, этот этюд Скрябина словно поднимает меня в небо! — восторженно восклицала тетя Соня, жена дяди Ивана, сидя на кресле в гостиной и наматывая волосы на марсельские щипцы. Патетическое выражение лица дяди Ивана на мгновение приняло нетерпеливое выражение, но он молчал и продолжал играть. Кончив этюд, он, потирая уставшие руки, обратился к тёте Соне:
— Сонечка, ты вечно отвлекаешь меня от игры.  Я задел пару лишних нот. Это невыносимо!
— Но как же ты играешь на концертах, когда много народу?
— И я давно не играю концертов, как будто ты не помнишь! — слегка раздражаясь ответил дядя Иван, взял другую папку с нотами и поставил на пюпитр. — Для того чтобы давать концерты у меня не хватает концентрации.
Было видно, что дяде Ивану наступили на его больное место. Алексей вошел в гостиную. На круглом столе, покрытом синей скатертью, уже был подан завтрак в белой посуде. Петр, одетый в военную форму, ел яйцо всмятку.
— Ванечка, но у тебя талант! А ты ограничиваешься только обучением ленивых студенток! — не унималась тетя Соня. — Алеша, доброе утро!
— “Я — видел небо... Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом... Земли творенье — землей живу я.” — процитировал своего любимого Горького Иван Иванович.
— Рожденный ползать — летать не может! Правда, старик? — пробубнил Петр, жуя бутерброд, и подмигнул Алексею.
— Алеша, ты поступишь! Я точно знаю! — сказала тетя Соня, многозначительно взглянув на Алексея своими выпуклыми голубыми глазами с красными прожилками.
     Когда Алексей вышел из дома, она крикнула ему в окно:
— Алеша, ты забыл головной убор! Сегодня будет очень жарко!
Она бросила  в раскрытую форточку его белую кепку.
      Алексей, торжественно одетый в белые брюки и рубашку, в парусиновых туфлях, натертых мелом, поехал в училище. За окнами проплывали здания, на стенах которых висели большие портреты вождей коммунистической партии. Промелькнула белая церковь без купола. В его селе тоже стояла полуразрушенная  церковь в которой сохранилась одна стена, расписанная фресками. На ней было изображено  синее небо в белых облаках, а между облаков — летящие белые ангелы. Алексей представлял, что скоро он дождется хорошей теплой погоды и кучевых облаков. Он будет перелетать на планере от облака к облаку на восходящих потоках теплого воздуха земли, совсем, как те ангелы в его сельской церкви.
     Он вспомнил, как ещё до войны мальчишкой шел с бабушкой с похорон по широкому, ржаному полю. На пыльной проселочной дороге они повстречали  священника. Он благословил их и тихим голосом что-то говорил  про небо духовное, где все грехи замирают, а душа пребывает в покое, свободе и добре. Он говорил и смотрел на них светящимися, голубыми глазами, а седая борода его развивалась по ветру. Потом церковь разрушили, и Алексей уже больше никогда его не встречал. Иногда он думал, что священник поднялся на духовное небо, про которое рассказывал людям.
     Здание летного училища стояло в тени вековых тополей. Тополиный пух летал повсюду. Алексей поймал пушинку и, загадав желание, отпустил её. С трепетом он прошел по блестящим, чисто вымытым, светлым коридорам училища. Сердце его билось. Рядом со входом в приёмную комиссию висел стенд со списками поступивших. На серых, никчемных листочках была отпечатана судьба десятков молодых людей. Алексей протиснулся сквозь группу абитуриентов и стал искать свою фамилию. Нашел!
     Для уверенности прочитал еще раз  и выбежал на улицу, вдохнул теплый июньский воздух. Все вокруг улыбалось ему. Улыбалась девочка, сидящая на лавочке с мороженным, улыбались молодые мамаши, катящие коляски по солнечной стороне улицы, улыбалась толстая бабка, торгующая фруктовой водой с сатураторной тележки “Главфруктвод”, улыбались даже черные ЗИСы, вкрадчиво шуршащие шинами по широкому проспекту. 
      Солнце стояло прямо в зените и сильно припекало. Алексей коснулся рукой волос и почувствовал, что забыл кепку в кабинете приёмной комиссии. Он вернулся в училище, взбежал вверх по широкой лестнице легко и быстро, как это бывает только в юности. Дверь в приёмную комиссию была открыта, из неё доносились звуки печатающей машинки. Возле двери стоял военный и что-то говорил машинистке. Алексей взял кепку и еще раз посмотрел на списки.
— Молодой человек, вы приняты в училище? — услышал он сиплый и как будто ленивый голос военного.
— Да, — ответил Алексей и повернулся к военному. Широкоплечий, приземистый человек с раскосыми, карими глазами внимательно смотрел на него. Портупея туго перетягивала его широкую грудь, черные волосы с проседью были зачесаны назад.
— Вы нашли себя в списках, обрадовались и забыли кепку? — опять как бы равнодушно спросил он. Машинистка перестала печатать, и воцарилась тишина.
— Да, — ответил Алексей, краснея и не понимая, чего от него хотят.
— Ваша фамилия, имя, отчество? — уже холодным, твердым по-военному голосом сказал военный.
— Смирнов Алексей Борисыч,— тихо ответил Алексей, чуя неладное.
— Знаешь, Алексей Борисыч, чем хороший летчик отличается от хорошего машиниста паровозов?
— Летчик должен быть внимательным, товарищ полковник, —  попытался уловить подвох вопроса Алексей.
— Настоящий машинист тоже должен быть внимательным, —  ответил военный. Орден Красной Звезды блеснул на его груди рубиновой искоркой.
— Но и внимательность может как спасти, так и погубить, — продолжил он. — Помню, как командир моего звена стал преследовать немца, и уже почти догнал его, но повернул обратно. И спрошу я тебя, почему он не довел дело до конца?
— Наверное, он упустил немца из виду, — предположил Алексей.
— Он ме-ня упустил из виду, — ответил военный, — это, Алексей Борисович, называется гипнозом цели, когда кроме неё вокруг уж ничего и никого не видишь. Не видишь товарищей, не можешь их вовремя прикрыть, не видишь врага, который может атаковать со всех сторон, а видишь только цель, цель, цель!
Говоря это, он несколько раз ткнул перед собой в воздух узловатым пальцем. В глазах его блеснул дьявольский огонёк.
     "Вот она как начинается учёба" — подумал Алексей про себя.
— Налеее-во! — послышался командный голос за окном. — Шагом марш!
     На плацу, расположенном под окнами училища, началась строевая подготовка.
— Только тот достоин неба, кто не поддается гипнозу цели, а постоянно контролирует всю обстановку по всей воздушной сфере, кто полностью отмобилизован в воздухе, — продолжил военный, а потом добавил, как бы межу прочим,
— я буду ходатайствовать о вашем отчислении.
     В первые секунды Алексей не понял, что речь идет о нём, легкая смущенная улыбка ещё некоторое мгновение оставалась на его лице, но потом искорки в его глазах погасли, и он перевел взгляд на голубые, обрамленные черным кантом петлицы военного. Он замер и уже не мог отвести от них глаз. Военный развернулся и, не дожидаясь ответа Алексея, ушел, гулко чеканя шаг.
— Это начальник училища! — высунулась из двери испуганная машинистка.
     Алексей вышел на улицу и ему казалось, что теперь все отворачиваются от него, даже солнце на минуту скрылось за тучей и подул прохладный ветерок. "Только кепка, кепка... " — навязчиво крутилось в его голове. Он не поехал домой и весь день ходил по городу, не находя себе места. Наконец, он вышел на набережную. Он сел на высоком берегу и долго смотрел на широкую реку, над которой стояли кучевые облака. Недалеко от него расположилась молодая семья.
     Он смотрел на эти счастливые, загорелые, освещенные солнцем лица, и чувствовал в себе самом что-то доселе незнакомое и неприятное, о чём он узнал только сегодня.  "Я — видел небо... Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился," — слышал он внутренним слухом голос дяди. Ему было стыдно перед родными, стыдно перед односельчанами. Он представлял, как Петр нервно закурит прямо в гостиной, а тётя Соня всплеснет руками и в первый раз не сделает ему замечание; как на следующее утро Петр наденет военную форму и поедет к начальнику училища. Но что бы не случилось, в эти минуты он ярко осознал, что уже никогда не станет летчиком-истребителем.
 

Март 2016