Стиль и результаты колчаковского руководства.
(Продолжение, предыдущая глава: http://www.proza.ru/2016/03/25/1156)
Думаю, что читателям будет небезынтересно разобраться в особенностях стиля руководства Колчака и некоторых, малоизвестных ныне, результатах этой деятельности на подконтрольной ему территорией Сибири и Дальнего Востока.
О том, что Колчак был крайне неуравновешенным и взбалмошным человеком писали многие его современники, и даже его верные сторонники.
Держать себя в руках и контролировать собственное поведение Колчак не умел.
Есть несколько описаний очевидцев того, как он публично вел себя в откровенно истерической манере: топтал ногами собственную фуражку, метал ножницы в портового инженера за то, что не понравился его доклад, выходя из себя от плохих вестей, Колчак хватался за нож и начинал «яростно строгать» поручень своего кресла, швырял и ломал телефонные аппараты и т.п.
В молодости, будучи вахтенным начальником, Колчак не брезговал и мордобитием матросов своего экипажа.
Такие личностные качества не добавляют уважения никому, и уж совсем недопустимы они для поведения того, кто «возложил на себя крест» Верховного Правителя.
Вместо того чтобы строго, но уважительного спрашивать со своих подчиненных, вникать в детали их работы и оценивать её конечные результаты, Колчак ограничивался периодическими вспышками ярости, к которым все довольно быстро привыкали, «за глаза» иронически говоря, что «адмирала штормит».
Вот характерное свидетельство главноуправляющего делами Совета Министров Колчака Г.К. Гинса о ситуации в правительстве летом 1919 года:
«То, что я увидел после своей болезни в политической обстановке, было очень непривлекательно. Не говоря уже о личных отношениях министров, деловые их отношения свидетельствовали об отсутствии твердой хозяйской руки.
Военный министр по доносу контрразведки посылает своих чинов арестовать должностное лицо Министерства внутренних дел, а министр внутренних дел приказывает оказать сопротивление силой. Происходит скандал. По городу носятся слухи о столкновении частей войск.
Другой случай. Комендант города, ведающий распределением помещений, приказывает очистить здание, занятое чинами Министерства финансов. Министр финансов приказывает чинам охраны золотого запаса силой противодействовать самоуверенному капитану, явившемуся очищать здание.
Это происходило на глазах Правительства. А сколько было случаев мелких нарушений приказов городских властей. Я помню, как министр финансов Михайлов ездил с прошением об отставке к Верховному Правителю из-за спирта. Он ограничил нормы отпуска спирта для автомобилей, а ставка не подчинялась этим нормам.
Адмирал выходил из себя, ломая телефонные аппараты, и поносил на чем свет стоит своих военных сотрудников.
Вот какова была атмосфера в дни моего возвращения к власти».
Г.К. Гинс также приводит пример одного из совещаний у Колчака:
«Накануне заседания министры были ознакомлены с темами, которые могут быть затронуты. Я решил посвятить в них адмирала. Устругов, Краснов и я отправились для этого втроем.
Необычность коллективного доклада сразу подействовала на адмирала возбуждающе. По-видимому, к тому же перед приемом министров у него были какие-то неприятные сведения.
Впервые я видел его в состоянии почти невменяемом.
Он почти не слушал, что ему говорили. Сразу перешел на крик. Стучал кулаком, швырял все предметы, которые были на столе, схватил перочинный нож и ожесточенно резал ручку кресла...
Из болезненных, истерических выкриков можно было понять, что он изливал все накипевшее в его измученной душе.
— Все хотят быть главнокомандующими! Мало быть министром, надо еще быть генералом! Министр всё может сделать, но ему надо еще что-то, еще какие-то права...
— Всё плохо! Всё надо преобразовать! Да как же это можно делать, если враг с каждым днем приближается. Какие теперь преобразования!!
Оставьте меня в покое. Я запрещаю поднимать подобные вопросы. Я приду сегодня в Совет министров и заявлю, что ни-ка-ких отставок, ни-ка-ких преобразований сейчас не будет!..
Аудиенция кончилась».
Что называется: «ну вот и поговорили…»
О том, к чему на деле приводила подобная практика колчаковского «руководства» говорит на редкость честное и откровенное письмо начальника Уральского края инженера Постникова.
«Он действовал как генерал-губернатор, но был подчинен командующему армией. В начале апреля Постников ушел в отставку, а о мотивах отставки сообщил особым письмом, которое было зачитано в Совете министров, как обвинительный акт против местного и центрального управления. Много было в этом письме жестокой правды, и оно не осталось безрезультатным» -
В качестве главных оснований своей отставки Постников называл следующие обстоятельства:
«1) Диктатура военной власти
С восстановлением ст. 91 Устава о полевом Управлении войск, военные власти, от самых старших до самых младших, распоряжаются в гражданских делах, минуя гражданскую непосредственную власть.
Незакономерность действий, расправа без суда, порка даже женщин, смерть арестованных «при побеге», аресты по доносам, предание гражданских дел военным властям, преследование по кляузам и проискам, когда это проявляется на гражданском населении — начальник края может только быть свидетелем происходящего.
Мне неизвестно еще ни одного случая привлечения к ответственности военного, виновного в перечисленном, а гражданских лиц сажают в тюрьму по одному наговору.
Уполномоченный по охране действует независимо от начальника края. То же и военный контроль.
Военные, не знающие ни Урала, ни промышленности, разбирают сложные промышленные вопросы, критикуя специалистов. Транспорт исключительно в руках военных, ни во что не считающих надобности населения. Все, что пишу в этом сообщении, обосновано на фактах».
(Современным «колчаколюбам» стоит обратить внимание на констатацию «расправ без суда, порки даже женщин и смертей арестованных «при побеге», об этом, как об обычной практике буднично сообщает начальник края).
«2) Продовольствия на Среднем и Северном Урале нет, потому что железные дороги его не перевозят. Всё использовано под эшелоны…
Между тем в 250 верстах, в Шадринске, лежит готового хлеба 400 вагонов. Вообще, хлеб есть, но обещания командарма выделить часть состава для перевозок, данные еще в ноябре, потом подтвержденные, не выполняются…
Есть населению нечего, и приходится покупать хлеб, привезенный гужом за 300 верст или от спекулянтов. Рабочие говорят: «Прибавок для удовлетворения спекулянтов или хлеба». Все попытки добиться распоряжения в первую очередь перевезти продовольствие для интендантства, семенной материал, хлеб для населения — игнорируются. Население доводится до отчаяния, а с голодными рабочими наладить и даже удержать промышленности не могу.
3) Министерство торговли и промышленности.
Мы не знаем деятельности Министерства торговли и промышленности в Омске, но для нас оно не существует. Ни одно обращение к нему не получает ответа… Представления лиц на утверждение в старших должностях остаются без движения по 3 месяца…
Общие вопросы министерство не решает; а висеть без конца в воздухе они не могут. При таких условиях тоже нельзя руководить промышленностью.
4) По рабочему вопросу каждое ведомство действует по-своему, почему трения идут всё время. Например, в Перми железная дорога, морское ведомство и пушечный завод — все платят разно и на различных условиях…
5) Земельный вопрос остается в рамках газетных сообщений, и определенных ответов населению давать нет возможности.
6) На голодном Урале недостаток рабочих, и пока хлеб не придет, они не прибудут. Поэтому рабочих на более трудных работах вовсе нет, и в результате рубка дров почти прекратилась. Урал выплавляет в месяц 1 миллион вместо 4 миллионов 1916 года и то сжигает старые дрова. Дальше будет еще хуже, когда кончатся запасы. Господа военные не понимают, что значит ни во что не считать тыл.
10) Земские учреждения действуют с освобождения, расходы на них идут, а притока средств нет. Налоги за 1918 и 1919 годы еще не утверждены. Главные плательщики, округа и заводы, без средств. Земство докладывало Верховному Правителю о критическом положении...
Необходима помощь Правительства. Большевики давали керенки во все стороны, а новая власть не дает, и нужда на местах острая, вызывающая ропот…
11) В губернии тиф, особенно в Ирбите.
Там ужасы в лагерях красноармейцев: умерло за неделю 178 из 1600. Здоровые питаются по 90 коп. в сутки, немытые, на голом полу.
По-видимому, все они обречены на вымирание, а зараза на весь город.
В Екатеринбурге 730 больных. Помощь по всей губернии нужна очень широкая и без особых формальностей, выполнение которых не всем разогнанным управам по силам. Нужно дать Ирбиту сразу тысяч 200—300, Екатеринбургу — 500—700, а то, что отпущено, достаточно на несколько дней, идет на пропитание и совершенно недостаточно на организацию постановки рационального лечения».
Тут, конечно, особенно потрясает процент СМЕРТНОСТИ в концлагерях для пленных красноармейцев: всего за ОДНУ неделю там умерло более 11 процентов (!!!) от общего числа заключенных. «По-видимому, все они обречены на вымирание» - спокойно сообщает об этом своему Совету Министров начальник Уральского края.
Но, может быть, зато в торговле было оживление, и произошел расцвет частных ремесел, после освобождения предпринимателей от «ужасов военного коммунизма»?!
Читаем у Постникова и об этом:
«12) Никто спокойно не работает: все опасаются преследования. Торговцы, не спекулянты, опасаются вести дела, потому что в этой атмосфере и их замешают в спекуляцию. Несмотря на запугивание, спекулянтов военные не поймали, а других от торговли отодвинули. Населению от этого еще хуже.
13) Мной неоднократно докладывалось, что медленность решения вопросов по всем ведомствам в Омске, а главное, нерешение их по Министерству торговли и промышленности требует, в виде особой временной меры, предоставления широких прав местной администрации. Это не дается, а скорость в Омске не увеличивается.
Изложил только главное, и то оказалось слишком длинным.
Руководить краем голодным, удерживаемым в скрытом спокойствии штыками — не могу.
Не могу удержать промышленность в таких условиях здесь при бездействии Министерства торговли и промышленности в Омске.
Не могу бороться с военной диктатурой. Не могу изменить порядок хода дел в Омске: для того не призван и не компетентен».
Вот такая картинка реальной жизни Уральского края под колчаковской властью…
Отчасти причиной всего этого была милитаризация, введенная на всей территории Сибири:
«14 марта 1919 г. был издан приказ Верховного Правителя, «милитаризировавший» в смысле военного управления всю Сибирь…
На основании этого указа даже Омск, временная столица, резиденция Правительства и всех миссий, оказался в руках командующего войсками округа.
Теперь уже все гражданские и экономические свободы стали условными. Военный, так называемый «прифронтовой» суд обнажил свой жестокий, беспощадный меч в самом центре страны, где население привыкло к свободе и где оно не понимало сущности борьбы и старалось выяснить лишь: кто лучше?
Последствия
Население городов, встретившее спокойно переворот 18 ноября, теперь, в апреле 1919 г., стало заражаться враждебным настроением. Гнет цензуры, царство военщины, аресты, расстрелы — всё это разочаровывало даже ту умеренную демократию, которая раньше поддерживала адмирала Колчака, и возбуждало население, которое ранее относилось безразлично к формам власти» - подчеркивает Г.К. Гинс.
Другим важнейшим фактором большевизации населения Сибири были жесточайшие карательные экспедиции колчаковских войск, занимавшиеся «усмирением» восставших крестьян.
Тот же Г.К. Гинс вспоминает об этом:
«В Тарском уезде происходили большие восстания. Виной этого был характер подавления восстания…
До какой степени неразборчивы были агитаторы в средствах, может показать одна прокламация, имевшая успех на Енисее.
Один из предводителей повстанцев, Щетинкин, бывший офицер, по происхождению крестьянин, по убеждениям не большевик, а большевиствующий, увлекшийся революционной карьерой, — объявил крестьянам, что на Дальнем Востоке уже выступил великий князь Михаил Александрович, что он назначил Ленина и Троцкого своими первыми министрами, что Семенов к нему присоединился и осталось только разбить Колчака...
Какая же каша должна была быть в головах крестьян, которым Ленина и Троцкого представляли министрами великого князя?
Что в Енисейской и Иркутской губерниях чуть ли не половина крестьян считала власть Колчака давно павшей — это факт, многократно подтверждавшийся корреспонденциями с мест…
И вот в это темное царство являлась карательная экспедиция.
Крестьян секли, обирали, оскорбляли их гражданское достоинство, разоряли. Среди ста наказанных и обиженных, быть может, попадался один виновный.
Но после проезда экспедиции врагами Омского Правительства становились все поголовно.
В Тарском уезде усмиряли поляки. По удостоверению уездных властей, они грабили бессовестно. Когда после поляков пришел отряд под командой русского полковника Франка, который не допускал никаких насилий, крестьяне не верили, что это полковник колчаковских войск.(!!!)
Обыкновенно русские части вели себя не лучше поляков или чехов.
Правда, последние допускали иногда невозможные издевательства. Так, например, у города Камня на Алтае был такой случай. Спасаясь от большевиков, население собралось к реке с последними пожитками, чтобы уехать на пароходе. Пришел пароход. На нем оказался польский отряд из Новониколаевска, где находился польский штаб. Подошел к берегу, начал грузить вещи. Захватив вещи и не приняв ни одного пассажира, отправился обратно.
Вот нравы периода гражданской войны…
Со стороны все казалось очень спокойным, мирным. Но вот мы в Таре. Мне докладывают, что начальник уездной милиции просит принять его незаметно. Я прохожу в каюту моего секретаря и там принимаю. Начальник милиции рассказывает, что военные власти вытворяют нечто невозможное, что они терроризировали всех, и милиционеры бросают службу и убегают, что хочет убежать и он, потому что население возбуждено и будет мстить всем без разбора».
Об аналогичных безобразиях делает запись в своем дневнике барон А.П. Будберг:
«11 мая 1919 года.
Переходить на законные формы военного хозяйства и отчетности не хотят прежде всего армейские верхи, а за ними тянется и все остальное; люди распустились и привыкли жить вне всяких норм, руководствуясь только собственным хотением; такие порядки быстро и глубоко въедаются, и искоренить их можно только силой.
Силы же налицо нет, ибо Омск импотентен, а командующие армиями ни малейшим образом не намерены самообуздываться и обуздывать подчиненных. Внутренней, идейной дисциплины, способной заставить подчинить общему свое личное, нет…
Пепеляев захватил все запасы, найденные в Перми, и не хочет ни с кем делиться; он же заставил все местные заводы работать только на свой корпус; Гривин, Вержбицкий, Казагранди делают то же самое и не исполняют ничьих приказаний; благодаря этому в одних частях архиизбыток, а в других — голод и нищенство.
Все попытки учесть военную добычу и обратить ее на общее снабжение безрезультатны и вызывают самые острые протесты и даже вооруженное сопротивление; чинов полевого контроля гонят вон, грозят поркой и даже расстрелом.
Гайда захватил единственную на всю Сибирь суконную фабрику, обозные мастерские — все то, чего нет в Западной армии, и не дает последней ни одной шинели, ни одной повозки или походной кухни; в ответ на это Западная армия прижимает Сибирскую, не давая ей фуража и гречневой крупы.
Все распоряжения главного и полевого интендантов армиями игнорируются и не исполняются».
Не правда ли, интересный уровень порядка и «взаимодействия» у различных корпусов колчаковской армии, которые присущи не для регулярных войск, а скорее для каких-то «самостийных» анархистских отрядов?!
Ну и «импотенция» Омска (читай верховного командования Колчака) тоже совершенно очевидна.
Вот еще один пример из дневника А.П. Будберга об этом:
«19 мая 1919 г.
Пришлось быть безмолвным свидетелем объявления Степанову уже совершившегося факта его отставки и утверждения адмиралом новой реформы военного управления.
Пришлось пережить очень неприятные минуты нравственной неловкости за вынужденное участие в этой церемонии и чувство стыда за адмирала, в котором не нашлось достаточно характера, чтобы сделать это самому и в более приличной для своего сотрудника форме; неискренность адмирала очень напоминает в этом несчастного Николая II».
Под стать Колчаку были и другие его военачальники:
«В министерстве увидел телеграмму Хорвата с просьбой о назначении Иванова-Ринова его помощником по военной части и параллельную шифрованную телеграмму начальника хорватской военной канцелярии генерала Колобова с мольбой этого назначения не допустить, так как Иванов-Ринов занят только тем, чтобы всячески подорвать авторитет Хорвата, свалить Хорвата и самому влезть на его место.
Ясно, что первая телеграмма послана в открытую, чтобы отделаться от назойливого и опасного своими атаманскими связями подчиненного, а вторая послана секретно для того, чтобы аннулировать первую.
Как это характерно для харбинского хамелеона и его дипломатических повадок.
Тут же Степанов (тогдашний военный министр Колчака – комментарий) показал мне телеграммы того же Хорвата: одну — с ходатайством удовлетворить просьбу председателя междусоюзного комитета инженера Стивенса об освобождении от призыва на службу 61 русского переводчика комитета и другую — с просьбой этого ходатайства не удовлетворять, так как из этого числа 52 еврея».
Подчеркнем, что этот, на редкость лживый и двуличный, генерал Хорват считался одним из лучших и опытнейших руководителей колчаковской администрации!
Посмотрите, какую характеристику личных качеств Колчака дает хорошо его знавший (и высоко ценивший) его военный министр, генерал-лейтенант барон А.П. Будберг:
«Адмирал, по-видимому, очень далек от жизни и, как типичный моряк, мало знает наше военно-сухопутное дело; даже хуже того: он напичкан и как добросовестный человек очень усердно напичкался тем материалом, который ему всучили Лебедев (это - начальник штаба у Колчака – коммент.) и К°; сразу видно, что многое напето ему с чужого голоса.
Между тем по всему чувствуешь, что этот человек остро и болезненно жаждет всего хорошего и готов на все, чтобы этому содействовать, но отсутствие знания, критики и анализа не дает ему возможности выбиться на настоящую дорогу; личного и эгоистического у адмирала, по-видимому, ничего нет — это ярко сквозит во всем его разговоре, в его мыслях и решениях.
По внутренней сущности, по незнанию действительности и по слабости характера он очень напоминает покойного императора.
И обстановка кругом почти такая же: то же прятание правды, та же угодливость, те же честолюбивые и корыстолюбивые интересы кучки людей, овладевших доверием этого большого ребенка.
Скверно то, что этот ребенок уже избалован и, несомненно, уже начинает отвыкать слушать неприятные вещи, в чем тоже сказывается привычка старого морского начальника, поставленного нашим морским уставом в какое-то полубожеское положение.
Страшно становится за будущее, за исход той борьбы, ставкой в которой является опасение родины и вывод ее на новую дорогу…
… с ужасом вижу, что власть дрябла, тягуча, лишена реальности и деловитости, фронт трещит, армии разваливаются, в тылу восстания, а на Дальнем Востоке неразрешенная атаманщина».
Интересно, что очень похожую характеристику военных дарований Колчака дает и другой его приближенный (и верный соратник) Г.К. Гинс:
«За эту поездку я впервые получил возможность ближе узнать адмирала. Что это за человек, которому выпала такая исключительная роль?
…Десять дней мы провели на одном пароходе, в близком соседстве по каютам и за общим столом кают-кампании. Я видел, с каким удовольствием уходил адмирал к себе в каюту читать книги, и я понял, что он прежде всего моряк по привычкам.
Вождь армии и вождь флота — люди совершенно различные. Бонапарт не может появиться среди моряков.
Корабль воспитывает привычку к комфорту и уединению каюты. В каюте рождаются мысли, составляются планы, вынашиваются решения, обогащаются знания. Адмирал командует флотом из каюты, не чувствуя людей, играя кораблями.
Теперь адмирал стал командующим на суше. Армии, как корабли, должны были заходить с флангов, поворачиваться, стоять на месте, и адмирал искренне удивлялся, когда такой корабль, как казачий корпус, вдруг поворачивал не туда, куда нужно, или дольше, чем следовало, стоял на месте.
Он чувствовал себя беспомощным в этих сухопутных операциях гражданской войны, где психология значила больше, чем что-либо другое.
Оттого, когда он видел генерала, он сейчас хватался за него, как за якорь спасения.
Каждый генерал, кто бы он ни был, казался ему авторитетом. Никакой министр не мог представляться ему выше по значению, чем генерал.
И когда адмирал, объясняя нам тобольскую операцию, удивлялся, почему она не удалась, и покорно слушал доклад генерала Редько, удалившего героя Боткинского завода полковника Юрьева за то, что он без разрешения победил — я понял, что Верховного Главнокомандующего нет».
Думаю, что Г.К. Гинс тут очень точно подметил главную слабость Колчака, как полководца: полное отсутствие у него хоть какого-нибудь ОПЫТА и УМЕНИЯ организации сухопутных операций.
От этой его некомпетентности в вопросах ведения войны на суше и возникало его преклонение перед любым «сухопутным» генералом, которое подчеркивает Гинс.
(По большому счету, и флотоводческого опыта у Колчака было не слишком-то много.
Вся его «всероссийская слава» была умело «распиарена» тогдашними газетчиками, при поддержке думского лобби, возглавлявшегося А.И. Гучковым.
Посудите сами: в годы ПМВ на Балтике он командовал минной дивизией (а это – эсминцы и миноносцы, легкие силы флота) и участвовал в нескольких не слишком-то успешных операциях;
Опыта самостоятельного командования кораблем первого ранга (крейсером, или линкором) у него вообще не было;
Назначенный Николаем Вторым сразу на должность командующего Черноморским флотом, он тоже ничего особо выдающегося там совершить не смог. Выходил (раз 5-6 на новейшем дредноуте, с кораблями обеспечения) из Севастополя к Босфору, обстреливал турецкое побережье и спустя несколько дней возвращался обратно. Ни одного выхода в составе всех линейных сил ЧФ к Царьграду под его руководством так и не было сделано.
А ведь наш ЧФ в 1916 -1917 годах имел подавляющее превосходство над турецким флотом, единственным современным кораблем которого был германский линейный крейсер «Гебен». (Легкий крейсер «Бреслау», о котором так любят вспоминать у нас, при всем уважении к его заслугам и подготовке экипажа, не представлял никакой опасности для наших черноморских дредноутов и броненосцев).
Вернемся к рассказу Г.К. Гинса о личности Колчака:
«Что же читал адмирал? Он взял с собою много книг. Я заметил среди них «Исторический Вестник». Он читал его, по-видимому, с увлечением.
Но особенно занимали его в эту поездку «Протоколы сионских мудрецов». Ими он прямо зачитывался.
Несколько раз он возвращался к ним в общих беседах, и голова его была полна антимасонских настроений. Он уже готов был видеть масонов и среди окружающих, и в Директории, и среди членов иностранных миссий.
Еще одна черта обнаруживалась в этой непосредственности восприятия новой книжки.
Адмирал был политически наивным человеком. Он не понимал сложности политического устройства, роли политических партий, игры честолюбий как факторов государственной жизни. Ему было совершенно недоступно и чуждо соотношение отдельных органов управления, и потому он вносил в их деятельность сумбур и путаницу, поручая одно и то же дело то одному, то другому…
Увы! Приходится сказать, что не было у нас и Верховного Правителя. Адмирал был по своему положению головой государственной власти. В ней всё объединялось, всё сходилось, но оттуда не шло по всем направлениям единой руководящей воли.
Голова воспринимала, соглашалась или отрицала, иногда диктовала своё, но никогда она не жила одной общей жизнью со всем организмом, не служила ее единым мозгом.
Но если адмирал был неудачным полководцем и политиком, то зато как обладатель морских и технических знаний он был выдающимся. В своей специальной области он обнаруживал редкое богатство эрудиции…
Будь жизнь несколько спокойнее, будь его сотрудники немного более подготовленными — он вник бы в сущность управления, понял бы жизнь государственного механизма, как он понимал механизмы завода и корабля, единство всех частей, их взаимное соотношение, их стройность.
Но в такое время, когда все были неподготовлены, когда никто даже из лучших профессиональных политиков не сумел найти методов успокоения революционной стихии, — как мог справиться с нею тот, кто всю жизнь учился быть хозяином не на суше и в огне битв, а лишь на море и в царстве льдов, кто провел большую часть жизни не на широком общественном просторе, а в тесной и уединенной каюте!
Адмирал в кругу близких людей был удивительно прост, обходителен и мил. Но когда он одевался, чтобы выйти официально, он сразу становился другим: замкнутым, сухим, суровым. Не показывает ли это, что роль Верховного Правителя была навязана ему искусственно, что изображал он эту роль деланно, неестественно…
Редкий по искренности патриот, прямой, честный, не умеющий слукавить, умный по натуре, чуткий, темпераментный, но человек корабельной каюты, не привыкший управлять живыми существами, наивный в социальных и политических вопросах — вот каким представлялся мне адмирал Колчак после нашей поездки в Тобольск.
Я одновременно полюбил его и потерял в него веру.
Какую ответственность взяли на себя люди, которые в ночь на 18 ноября 1918 г. решили выдвинуть адмирала на место Директории!»
Просто поразительно, насколько наблюдения Г.К. Гинса совпадают с мнением военного министра Колчака, барона А.П. Будберга о нем:
«Характер и душа Адмирала настолько на лицо, что достаточно какой-нибудь недели общения с ним для того, чтобы знать его наизусть.
Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России; несомненный неврастеник, быстро вспыхивающий, чрезвычайно бурный и несдержанный в проявлении своего неудовольствия и гнева; в этом отношении он впитал весьма несимпатичные традиции морского обихода, позволяющие высоким морским чинам то, что у нас в армии давным-давно отошло в область преданий.
Он всецело поглощен идеей служения России, спасения ее от красного гнета и восстановления ее во всей силе и неприкосновенности территории; ради этой идеи его можно уговорить и подвинуть на все, что угодно; личных интересов, личного честолюбия у него нет и в этом отношении он кристально чист…
Жизни в ее суровом, практическом осуществлении он не знает и живет миражами и навязанными идеями.
Своих планов, своей системы, своей воли у него нет и в этом отношении он мягкий воск, из которого советники и приближенные лепят что угодно, пользуясь тем, что достаточно облечь что-нибудь в форму необходимости, вызываемой благом России и пользой дела, чтобы иметь обеспеченное согласие Адмирала.
Отсутствие твердых взглядов и твердой воли порождает почти что ненормальную неустойчивость решений и вечное колебание общего курса правительственной деятельности, делающегося вследствие этого рабом разных течений, возникающих во властвующем над волею Адмирала кружке лиц.
Тяжело смотреть на Адмирала, когда неожиданно он наталкивается на коллизию разных мнений и ему надо принять решение; видно, что он боится не ответственности решения, а принятия неверного, вредного для всепоглощающей его идеи решения.
Своего анализа, своего твердого критерия у него нет и это делает его беспомощной игрушкой в руках тех, которые приобрели его доверие и овладели его волею.
Он избалован успехами и очень чувствителен к неудачам и неприятностям; особенно болезненно реагирует на все, что становится на пути осуществления главной задачи спасения и восстановления России, причем, как и во всем, тут нет ничего личного, эгоистического, честолюбивого...
Когда у меня было много неприятных докладов, то я с довольно тяжелым чувством входил в адмиральский кабинет, зная, что мне придется надолго вывести из душевного равновесия этого больного идеалиста. Если же приходилось докладывай что-нибудь приятное, то Адмирал радовался, как ребенок, сверкал глазами и готов был всех облагодетельствовать.
Военного дела он не знает совершенно, даже хуже, ибо схватил только общие места и приобрел кое-какие теоретические сведения, дающие видимость знания, но крайне опасные в практическом применении.
В этом отношении он настоящий моряк того типа, десятки образцов которого я видел во время своей Владивостокской службы; я знал многих адмиралов, которые тесно соприкасались с нашей сухопутной жизнью и совершенно не знали основ нашей организации; были такие, которые знали хорошо разницу между иерархическими положениями командира корпуса и начальником дивизии (ибо это определяло порядок отдачи визитов и число выстрелов салюта), но имели очень смутное представление, что такое корпус и дивизия.
Вообще, морская кость смотрела на «армию» (огульное для нас название), как на нечто низшее, и считала, что ей невместно и не к чему знать нашу организацию и основания нашей службы и боевой работы.
Попав на высший пост Военного Командования, Адмирал со свойственной ему подвижнической добросовестностью пытался получить неприобретенные раньше знания, но попал на очень скверных и недобросовестных учителей, дававших ему то, что нужно было для наставления Адмирала в желательном для них духе.
Не думаю, чтобы они делали это сознательно, ибо и сами учителя были очень малограмотны, сами знали только отвлеченные теории и не имели должного практического опыта…
На наше горе эти учителя не были даже третьестепенными подмастерьями своего ремесла, и это сыграло самую роковую роль во всей истории первого года нашего Верховного Командования…
К этому человеку нужны были крупные поправки в лице его ближайших помощников по командованию армией и по гражданскому управлению страной; нужно было чтобы на посты Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего и Председателя Совета Министров попали крупные, талантливые деловые люди, специалисты своего дела, способные справиться с той великой задачей, которая возлагалась на них их положением; они должны были прикрыть, сгладить, умерить и парализовать все недостатки наличной Верховной Власти и направить всю силу духовного и душевного величия Адмирала на созидательную практическую работу.
Своей системой им следовало заменить бессистемность Адмирала; своими специальными знаниями восполнить его незнания и непрактичность; своей волей подпереть колеблющуюся волю Верховного Правителя… На горе России судьба вздвоила Адмирала самыми второстепенными ничтожествами, и это предрешило тот поток разных бед, что сыпятся на нас последние полгода», - такие горькие слова осенью 1919 года записал в своем дневнике А. П. Будберг.
Он же оставил интересное наблюдение об ораторских способностях Колчака (точнее – о полном их отсутствии у него):
«При посещении Ижевцев впервые видел Адмирала перед войсками; впечатление большого начальника он произвести не может; говорить с солдатами он не умеет, стесняется, голос глухой, не отчетливый, фразы слишком ученые, интеллигентные, плохо понятные даже для современного офицерства.
Говорил он на тему, что он такой же солдат, как и все остальные, и что лично для себя он ничего не ищет, а старается выполнить свой долг перед Россией.
Он роздал много наград, произвел десятки офицеров и солдат в следующие и офицерские чины, привез целый транспорт разных подарков, но сильного впечатления не произвел.
Он не создан для таких парадных встреч; вместе с тем, я уверен, что, если бы он объехал стоянки частей, посидел с солдатами, запросто пообедал, удовлетворил бы несложные запросы и просьбы, то впечатление осталось бы глубокое и полезное».
Теперь о том, почему за Колчаком, среди его сторонников и подчиненных утвердилась слава «рокового» человека и неудачника (этим «качеством» он тоже, на удивление, походил на Николая Второго).
Вот что рассказывает о причинах этого Г.К. Гинс:
«В начале октября Верховный Правитель собирался в дальнюю поездку, в Тобольск…
Как раз накануне отъезда в доме Верховного был пожар. Нехороший признак. Трудно было представить себе погоду хуже, чем была в тот день.
Нескончаемый дождь, отвратительный резкий ветер, невероятная слякоть — и в этом аду огромное зарево, сноп искр, суетливая беготня солдат и пожарных, беспокойная милиция.
Это зарево среди пронизывающего холода осенней слякоти казалось зловещим.
«Роковой человек», — уже говорили кругом про адмирала.
За короткий период это был уже второй несчастный случай в его доме.
Первый раз произошел взрыв гранат. Огромный столб дыма с камнями и бревнами взлетел на большую высоту и пал. Все стало тихо. Адмирала ждали в это время с фронта, и его поезд уже приближался к Омску.
Взрыв произошел вследствие неосторожного обращения с гранатами.
Из дома Верховного Правителя вывозили одного за другим окровавленных, обезображенных солдат караула, а во дворе лежало несколько трупов, извлеченных из-под развалин.
Во внутреннем дворе продолжал стоять на часах оглушенный часовой. Он стоял, пока его не догадались сменить.
А кругом дома толпились встревоженные, растерявшиеся обыватели.
Как и часовой, они ничего не понимали. Что произошло? Почему? День такой ясный, тихий. Откуда же эта кровь, эти изуродованные тела?
Когда адмиралу сообщили о несчастье, он выслушал с видом фаталиста, который уже привык ничему не удивляться, но насупился, немного побледнел.
Потом вдруг смущенно спросил: «А лошади мои погибли?»
Теперь во время пожара адмирал стоял на крыльце, неподвижный и мрачный, и наблюдал за тушением пожара. Только что была отстроена и освящена новая караульня взамен взорванной постройки, а теперь горел гараж. Что за злой рок!
Кругом уже говорили, что адмирал несет с собой несчастье. Взрыв в ясный день, пожар в ненастье... Похоже было на то, что перст свыше указывал неотвратимую судьбу».
Интереснейшая реакция Верховного Правителя на сообщение о взрыве в его доме: погибло и было ранено несколько солдат из его личной охраны, вот случай проявить к ним внимание и заботу, а он не нашел ничего лучше, чем поинтересоваться лишь …о судьбе его любимых лошадей.
Очень интересен и рассказ Г.К. Гинса о его поездке совместно с Колчаком на фронт, под Тобольск осенью 1919 года:
«Фронт производил впечатление какой-то безалаберщины и пассивности командования. Повсюду на дороге мы видели разбросанные отряды новобранцев, которые сидели без дела, потому что никто их не перевозил за отсутствием якобы транспорта, а между тем у Тобольска все штабы разместились на больших пароходах, хотя в городе было много свободных помещений.
Генерал Редько дал плохие отзывы решительно о всех своих сотрудниках и только полковника Бардзиловского представил в генералы, но и то после производства стал выражать удивление, что такой молодой офицер получил генеральский чин…
В тобольский кремль ведет высокая и крутая каменная лестница. Подымаемся. Перед нами богомольная старушка, а навстречу спускается пьяный офицер.
Он берет старушку за подбородок и говорит ей: «Иди, иди, старушенция, выпей».
Пьяных офицеров было вообще много».
Не правда ли, замечательная сценка, которая так и просится в римейк печально знаменитой киноэпопеи «Адмиралъ»: Колчак-Хабенский задумчиво взбирается по ступенькам, а навстречу ему спускается пьяный офицер, который на его глазах хватает «богомольную старушку» за подбородок (!) и советует ей: «Иди, иди, старушенция, выпей»!!!
Какой простор тут открывается для фантазии сценаристов и режиссеров: можно Колчаку и собственноручно с лестницы негодяя спустить, и в рядовые его тут же разжаловать, и на дуэль пьяного подлеца вызвать!
Но ничего этого «в жизни» сделано не было, потому как: «Пьяных офицеров было вообще много».
Подчеркнем, что отсутствие элементарного порядка и дисциплины в колчаковских войсках и тылу, неоднократно отмечал в дневнике и А.П. Будберг:
«15 июня 1919 г.
Невеселое впечатление производят омские улицы, кишащие праздной, веселящейся толпой; бродит масса офицеров, масса здоровеннейшей молодежи, укрывающейся от фронта по разным министерствам, управлениям и учреждениям, работающим якобы на оборону; целые толпы таких жеребцов примазались к разным разведкам и осведомлениям.
С этим гнусным явлением надо бороться совершенно исключительными мерами, но на это мы, к сожалению, не способны.
Ясно, какие тяжелые и острые впечатления должны вывозить из Омска случайно попадающие сюда с фронта чернорабочие офицеры и какие зависть, злоба и негодование накопляются в их душе по адресу тыла…
17 июня
После обеда имел длинный разговор с Лебедевым; высказал ему свои взгляды на положение и свои опасения за будущее; нарисовал ему грозность слагающейся обстановки и надвигающуюся со всех сторон катастрофу; указал на тот общий развал, который на моих уже глазах прогрессирует с ужасающей быстротой и грозит погубить все наше дело….
Указал на прогрессирующий развал фронта, на распухшие штабы; рассказал, что, по сведениям приезжающих с фронта строевых офицеров, высшие и низшие штабы переполнены законными и незаконными женами, племянницами и детьми, о которых начальники заботятся больше, чем о подведомственных им частях; что солдат заброшен; что штабы доносят заведомую неправду; что при эвакуации Уфы раненых бросили, а штабы уходили, увозя обстановку, мебель, ковры, причем некоторые лица торговали вагонами и продавали их за большие деньги богатым уфимским купцам; что за последнее время грабеж населения вошел в обычай и вызывает глухую ненависть самых спокойных кругов населения; что общая апатия и чувство безнаказанности родили и развили чисто формальное исполнение своих обязанностей, лишь бы не попасть под ответ; что постепенно гибнут последние остатки того самопожертвования и великого подвижнического служения идее, с которыми было начато сибирское белое движение и без которых невозможно торжество того, за что мы боремся.
Указал на дряблость и бессилие власти, признаваемой фиктивно «поскольку — постольку», но реально беспомощной и убиваемой атаманщиной; указал на разброд, вялость, бесцветность, бессистемность и никчемность правительственной программы, на отсутствие каких-либо основных и твердых идей в строительной и созидательной работе правительства, пытающегося взгромоздиться на всероссийские ходули и не способного удовлетворить примитивные нужды населения…
И так далее, подобных примеров у Будберга множество.
А вот у «красных» положение с дисциплиной и воинским порядком стремительно улучшалось, что вынужденно признавали не только сами колчаковские руководители, но и офицеры-перебежчики из Красной Армии.
К примеру, 2 июля 1919 года А.П. Будберг записывает:
«Наши порядки вообще так неудовлетворительны, что переходящие к нам с красного фронта офицеры говорят, что у красных больше порядка и офицерам легче служить».
Это же вынужденно признает и Г.К. Гинс в своих воспоминаниях:
«Как это ни неприятно, но приходится признать, что регулярные красные войска проявляли летом и осенью 1919 г. больше дисциплины, чем войска белые. Во время пребывания адмирала Колчака в Тобольске можно было наблюдать распущенность военных и особенно офицерства, которое пьянствовало и развратничало, тогда как, по общим отзывам, красные вели себя с большой выдержкой.
Точно так же в сентябре, при последней попытке наступления от Ишима к Тобольску, когда белые вновь занимали районы, недавно побывавшие в руках красных, приходилось наблюдать, что красноармейцы большей частью аккуратно и честно расплачивались с населением, тогда как наши казачьи части обнаруживали чисто грабительские инстинкты…»
Говоря о своем, совместном с Колчаком, посещении Тобольска Гинс сравнивает рассказы местных жителей о жизни в период «красной» власти, и с неудовольствием отмечает:
«Между тем о красных никто дурно не отзывается.
Расстреляли двух: одного за организацию противосоветского отряда, другого, еврея - «буржуя», за защиту своей собственности.
В городе поддерживался порядок, пьяных не было. Когда уходили, увезли меха, городскую кассу и пожарный обоз, но никого не грабили…
Наиболее интересным в газетах было, однако, интервью преосвященного Иринарха.
О нем говорил весь город, который, кстати сказать, представлялся вымершим: так мало было в нем народа после эвакуации всех правительственных учреждений.
Архиерея посетила еврейка и беседовала с ним об отношении советской власти к церкви и о его впечатлениях о большевиках. Он отзывался о них хорошо.
Сказал, что удивлен порядком и доброй нравственностью, что он считает Омск Вавилоном и что колчаковцы вели себя много хуже, чем красные. Преосвященный, в свою очередь, посетил совдеп. Ему показали издания классиков для народа, и он пришел в восторг.
Далее выяснилось, что все церковное имущество останется неприкосновенным, но только церковь не может рассчитывать на содержание от казны.
Архиерей был доволен.
Теперь он встретил адмирала Колчака с иконой и речью на тему: «Дух добра побеждает дух зла».
Адмирал заходил в покои епископа. У крыльца его выхода ждала небольшая группа любопытных, преимущественно женщин и детей. Никакого воодушевления в городе не было».
Не правда ли, удивительное описание «страданий» (да и поведения) преосвященного Иринарха в период «красного владычества» в Тобольске?!
Как ни странно, никто его тогда не притеснял, и не репрессировал.
Более того, для архиерея была устроена экскурсия в местный «совдеп» и разъяснена политика по отделению церкви от государства, которая его вполне устроила.
А в самом Тобольске поддерживался порядок, «пьяных не было» и «красные» почему-то никого не грабили.
И это все местные жители откровенно рассказывали одному из приближенных Колчака во время его визита.
Вот вам и одна из разгадок того, почему русский народ, даже в относительно богатой и благополучной Сибири пошел тогда за «красными», а не за Колчаком и его соратниками…
Надо подчеркнуть, что колчаковский фронт начал разваливаться еще летом 1919 года.
Вот лишь несколько записей из дневника А.П. Будберга об этом:
«12 июля
Фронт совершенно развалился, многие части перестали исполнять приказания и без всякого боя, не видя по нескольку дней противника, уходят на восток, обирая население, отнимая у него лошадей, подводы и фураж. Хаотическая система снабжения, не способная справиться с этим делом при стоянии на месте, лопнула, как мыльный пузырь, как только начался ускоренный отход; весь плохонький аппарат сразу развалился — его составные части и хозяйственные учреждения ошалело бросились на восток, спасая свои семьи и бебехи и забыв про свои части и про свои обязанности.
Немудрено, что брошенные части стали продовольствоваться местными средствами со всеми эксцессами и уродливостями, неизбежными в плохо сколоченных, малодисциплинированных и распущенных воинских частях.
16 июля
Разговаривал с полковником Зубковским, только что прибывшим с фронта; по его мнению, положение совсем скверное:
огромная часть личного состава прямо не хочет воевать, не хочет рисковать жизнью и терпеть разные невзгоды и лишения; набранные наспех уральские пополнения во время отхода армий разошлись по домам, унеся с собой все снабжение, частью и винтовки.
В частях остались штабы, офицеры и очень немного солдат, преимущественно из стариков и из тех, кому некуда уйти. Вся эта редкая паутина ползет на восток, не оказывая уже никакого сопротивления; отходят на забираемых у населения подводах, что и объясняет быстроту отката.
Красные ведут преследование тоже на подводах.
Происшедшее с нашими дутыми армиями характеризуется тем, что в Сибирской осталось около б тысяч штыков, а еще в июне эта армия требовала денег и снабжения на триста пятьдесят тысяч человек.
Все отправленное за последние два месяца на фронт снаряжение, снабжение и вооружение погибло и перешло в руки красных…
19 июля
Бывшая система снабжения (если только ее можно так назвать) рухнула, всякий оборот запасов прекратился, и войска перешли на существование за счет местных средств, причем во многих случаях происходит самый бесцеремонный грабеж.
На нашу невыгоду, красноармейцам на фронте отдан строжайший приказ не трогать населения и за все взятое платить по установленной таксе.
Адмирал несколько раз отдавал такие же приказы и распоряжения, но у нас все это остается писаной бумагой, а у красных подкрепляется немедленным расстрелом виновных»...
Нетрудно заметить, что соратники и сторонники Колчака достаточно объективно анализируют причины поражений его войск: они рассказывают о развале тыла, отсутствия дисциплины и деморализации в колчаковских войсках, бездарности его полководцев, враждебности основной массы народа и т.д.
В отличие от современных «демократических» историков, они, отчего-то» не пытаются в качестве основной причины своих поражений выставлять «красный террор» или всемогущество «еврейских комиссаров» Троцкого (как это стало модным у некоторых нынешних горе-публицистов).
К сожалению (для колчаковских войск) немалая часть белого офицерства проявила в тех боях отнюдь не лучшие свои качества, что во многом отразилось и на боеспособности «белых» армий.
Вот лишь несколько записей из дневника А.П. Будберга:
«30 мая 1919 года.
…начальник канцелярии дал мне для прочтения письмо, полученное с фронта проживающим здесь известным епископом Андреем Уфимским; пишет мой бывший подчиненный по штабу 70-й дивизии подполковник Кронковский, только что прибывший в штаб Западной армии; он в очень мрачных красках описывает настроение отходящего фронта, причем указывает, что кучки героев затираются подавляющим числом самых отъявленных шкурников, больше всего боящихся опасности и смерти»…
30 июня
Скверные известия с фронта, достоверные, но неофициальные, ибо штабы армий не любят доносить о скверных вещах…
В одном Уфимском районе мы потеряли до 2 миллионов пудов зерна и до 200 тысяч пудов крайне необходимой нам гречневой крупы.
Эвакуация фронта производилась возмутительно преступно; было время многое спасти, но сначала шли многочисленные штабные и хозяйственные эшелоны с бабами, няньками, детьми и прочими бебехами; затем уезжали в купленных вагонах богатые обыватели.
Прибывшие с фронта офицеры трясутся от негодования, рассказывая, как производилась эта эвакуация. Надо еще удивляться прочности нашей дисциплины, которая позволила офицерам и солдатам спокойно смотреть на эти мерзости и не разорвать в клочья тех, кто это делал или допускал делать. Многотерпелива еще армия и молчит, но сколько невидимых трещин оставляют такие картины и сколько злобы и ненависти накапливается в этом молчании; и как преступны те, кто все это делает…
31 июля
…В ставке совершенно непристойная буря по поводу задержки в производстве в полковники какого-то подполковника Васильева, имеющего счастье состоять супругом певицы Карийской;
Васильев, по рассмотрению дежурного генерала, никакого права на производство не имеет, но жена все время клянчит за него у адмирала.
Последний изругал Бурлина и приказал выслать на фронт дежурного генерала ставки Кондрашева — жалкая картина в специфически-морском духе».
Похоже, что не только Анна Тимирёва имела в Омске неформальное «влияние» на одинокое сердце Колчака: оказывается какая-то (совершенно безвестная ныне) «певица Карийская» умела так очаровать адмирала своим искусством и прочими достоинствами, что он за задержку в производстве в чин полковника (!) ее супруга, даже турнул на фронт дежурного генерала ставки. (А это одна из ключевых должностей Ставки, которыми разбрасываться, по капризам заезжих певичек, не было принято).
Между тем, положение и в самом Омске стремительно ухудшалось.
Г.Е. Гинс так вспоминал об этом:
«Наши войска начали отступать.
Омск уже с августа казался военным лагерем. Он уже потерял свой прежний безмятежный вид. Над городом летали аэропланы и даже гидроплан, который пугал гулявших, опускаясь на уровень крыш. На Иртыше трещали автосани. Кругом города в рощах поселились беженцы. Они нарыли в роще землянки, грелись у костров. Тут же паслись их лошади и скот. Иногда казалось, что Омск в осаде и вокруг него расположены военные лагеря.
На площади у собора служили всенародные молебны. В Омске собралось около пяти архиереев-беженцев. Молебны проходили торжественно и усиливали впечатление грозной опасности положения.
По улицам ходили крестоносцы, поступившие в ряды армии для защиты веры православной. Рядом с ними маршировали мусульмане со знаком полумесяца. Это было движение «святого креста» и «зеленого знамени», развивавшееся под руководством энергичного и смелого идеалиста профессора Болдырева и религиозного генерала Дитерихса.
Верховный Правитель на собрании беженцев сказал им: «Бежать больше некуда, надо защищаться».
Но это уже был «глас вопиющего в пустыне», на который мало кто обращал внимание.
Защищаться (и погибать за Колчака) в Омске желающих было немного.
Зато, как нередко бывает накануне военного краха, у правителей стали возникать надежды на новые чудо-формирования с «громкими названиями» которые непременно создадут перелом на фронте.
Сначала возникла идея экстренного формирования частей «белой гвардии».
Военный министр правительства Колчака А.П. Будберг со злостью вспоминает об этой новоявленной фантазии:
«5 Августа 1919 года.
Бесконечно долго жевали вопрос об организации белой гвардии, ставшим очередным, модной nouveaute, в которой видят спасение от всех зол. Иванов-Ринов с наслаждением старой полицейской ищейки смаковал вопрос об облавах в Омске на офицеров и о постановке по Иртышу постов для ловли дезертиров с непременным их расстрелом; казалось бы, что столь высокому и собранному для важной цели совещанию совершенно неуместно заниматься такой дрянью, но на ней проболтали больше часа.
Едва добился слова и высказал, что спасение не в создании насильственно белой гвардии, не в сугубых карательных мерах, а в установлении крепкой и реальной власти, приказы и распоряжения которой беспрекословно исполнялись бы ее агентами и были бы для населения не только жупелом и писаной бумагой; надо покончить с атаманщиной на фронте и в тылу и с разными автономными организациями…
Немыслимо существование такой власти, которой приходится гадать на пальцах исполнять или нет отданное распоряжение и при неисполнении делать вид, что она это не замечает.
С военной точки зрения дряблая власть немыслима и все атаманствующие элементы должны быть сокрушены во что бы то ни стало, ибо это белый большевизм язва, гангрена, которая нас слопает.
Нужны героические меры по сокращению армий, по уничтожению расплодившихся обозов и по расформированию дивизий в 400 штыков при 6—7 тысячах нестроевых и штабных чинов.
На командные должности надо поставить настоящих начальников, умеющих распоряжаться боем и войсками; нужно, чтобы начальники и штабы «колыхнулись» и своим примером показали, как надо служить родине в столь тяжкие времена…
Потом стали обсуждать экстраординарные меры по укреплению разваливавшейся дисциплины на фронте и в тылу:
«11 августа 1919 г.
…Приходил ко мне порядочно выпивший Иванов-Ринов и в пьяной болтливости высказал несколько весьма характерных мыслей из своей системы управления:
1) предать суду и публично расстрелять некоторое количество спекулянтов (конечно, жена Его казачьего Превосходительства, привозившая с Дальнего Востока товары вагонами, ничего не платя за провоз, а потом публично продававшая их в Омске по кубическим ценам, к числу спекулянтов не относится).
2) Устраивать постоянные облавы на офицеров и чиновников, причем известный процент захваченных тут же расстреливать.
3) Объявить поголовную мобилизацию, ловить уклоняющихся и тоже расстреливать
Симпатичная идеология, непредвиденная даже Щедриным, изобразившим в «истории одного города» самые разномастные типы российских помпадуров; несомненно, что в лице этого отставного Держиморды совнарком потерял замечательного председателя чрезвычайной комиссии, который затмил бы славу Дзержинского и К°.
И, однако, этот городовой вылез на амплуа общего спасителя и на него с надеждой и упованием взирает вся посеревшая от страха буржуазная слякоть, и ждет, что сей рыкающий лев наверняка избавить ее от красного кулака».
В Ставке и правительстве стали появляться разные проходимцы, предлагавшие свои, чудодейственные «рецепты» по оздоровлению ситуации и формированию (как правило где-то далеко) новых дивизий, которые придут на подмогу и непременно сокрушат красных супостатов.
Г.К. Гинс рассказывает об этом:
«С конца августа в Сибири стало появляться много «знатных» гостей из России. Они выезжали оттуда в мае—июне, когда звезда адмирала Колчака ярко разгоралась. Приезжали и разочаровывались переменами, которые произошли за два-три месяца их путешествия…
Получив на обратное путешествие солидный куш соразмерно знатности положения, они, обыкновенно жестоко понося «колчаковщину», устремлялись во Владивосток для нового странствования в Россию или для выполнения патриотической миссии за границей.
Я был очень удивлен, когда генерал Дитерихс, который меньше всего был склонен поощрять подобные путешествия, внес в Совет министров предложение выдать генералу Нагаеву, только что приехавшему с юга России, четыре тысячи фунтов стерлингов для формирования на юге России отдельной сибирской дивизии. Этому же генералу выдано было еще на миллион рублей мелких керенок.
— Помилуйте, генерал, — говорили мы Дитерихсу, — ведь он не успеет доехать, как война окончится победой или поражением.
Под свежим впечатлением работ комиссии по продовольствию и снабжению армии я горячо утверждал, что зиму мы продержаться не сможем.
Я был против командировки Нагаева и убеждал в этом адмирала.
Но генерал Дитерихс, в свою очередь, настаивал.
«Нагаев, — говорил он, — сорганизует дивизию из застрявших на юге России сибиряков и с ними через Туркестан будет пробиваться весной 1920 года к нам».
Предложение Дитерихса было принято. Нагаев получил деньги и уехал».
Об этом же анекдотическом случае вспоминал и А.П. Будберг:
«Фронт продолжает ползти назад; настроение в Омске, несмотря на все казачьи завывания за последние дни сильно сдало; дутый подъем начала Августа начинает сменяться растерянностью и пессимизмом; тяга на восток делается все сильнее, так как «служебные и коммерческие дела» того требуют; много охотников получать разные командировки в восточном направлении для разрешения накопивших вопросов.
Отбыли на Дальний Восток и далее к Деникину недавно приехавшие оттуда генералы Лебедев 2-й и Нагаев; первый — набирать служащих, а второй — для еще более анекдотического поручения.— провести сюда через Закаспий и Туркестан дивизию из уроженцев Сибири, которую он собирается сформировать у Деникина.
Для последней цели экстренно ассигновано около 80 миллионов рублей романовскими и керенками…
…впервые я не выдержал и, отбросив все приличия, высказал Совету свой взгляд на такие командировки; высказал свое негодование по адресу Ставки и авторов этого нелепого и невыполнимого проекта, ибо они, как офицеры Генерального Штаба, не могут не знать истории наших Туркестанских походов и всех исключительных условий движения и военных действий в тех краях; сказал, что только высокое место, в коем присутствую, удерживает меня от того, чтобы назвать все это дело и его авторов тем названием, которого они заслуживают.
Тем не менее, ассигнование было утверждено, и два превосходительных гастролера, отряся Омский прах со своих ног и, получив 2000 фунтов стерлингов на расходы, плюс обобранные из всех казначейств десятки миллионов романовских, изволили отбыть обратно на юг».
Разумеется, ни Нагаева, ни его сибирской дивизии, которую он обещал набрать в туркестанских песках, колчаковцы так и не увидели.
«По всей Сибири разлились, как сплошное море, крестьянские восстания. Чем больше было усмирений, тем шире они разливались по стране. Они подходили к самому Омску из Славгородского и Тарского уездов, с юго-востока и северо-запада, прерывая линии сообщений Семипалатинск—Барнаул, захватили большую часть Алтая, большие пространства Енисейской губернии.
Даже местным усмирителям становилось, наконец, понятно, что карательными экспедициями этих восстаний не потушить, что нужно подойти к деревне иначе. Зародилась мысль о мирных переговорах с повстанцами, так как многие присоединялись к движению, совершенно не отдавая себе отчета, против кого они борются.
Приходили сведения о жестоких расправах в городах с представителями местной социалистической интеллигенции. Делавшие это помпадуры не понимали, что интеллигенция — мозг страны, что она выражает настроения широких кругов населения и заражает их своими настроениями, что всякая излишняя, а тем более произвольная жестокость вредна не только потому, что убивает без смысла, но и потому, что создает тысячи новых врагов.
Трудно было проверить все, что приходило с мест.
Красильников, один из участников переворота 18 ноября, повесил на площади городского голову города Канска, (!!!) и, как рассказывают, когда ему сообщили о жалобе на него Верховному Правителю, то он пьяным, заплетающимся языком ответил: «Я его посадил, я его и смещу».
Вот такой авторитет у имени Колчака, к этому времени, имелся даже у тех, кто год назад способствовал его приходу к власти.
Ну, и конечно, сам факт публичного повешения ГЛАВЫ ГОРОДА Канска атаманом И.Н. Красильниковым хорошо иллюстрирует нравы и привычки поведения колчаковских полководцев.
Потом вдруг колчаковская верхушка начала возлагать большие надежды на «добровольческое движение», которое очень «продвигал» генерал Голицын.
Вероятно, одной из причин этой попытки создания добровольческого движения в Омске, послужила гневная статья английского генерала Нокса, который выступил в печати с объяснением того, какая помощь оказана Англией России в ее борьбе с большевиками и с упреками в адрес колчаковского правительства и «общества».
«Английские офицеры, — писал генерал Нокс, — помогли и продолжают помогать при обучении более 1500 молодых русских офицеров и такого же количества унтер-офицеров. Далее, наша помощь выразилась в посылке громадного количества военного материала в Сибирь, хотя это количество меньше того, которым Великобритания снабдила Деникина.
Мы доставили в Сибирь сотни тысяч винтовок, сотни миллионов патронов, сотни орудий и тысячи пулеметов, несколько сот тысяч комплектов обмундирования и снаряжения и так далее.
Каждый патрон, выстреленный русским солдатом в течение этого года в большевиков, сделан в Англии, английскими рабочими, из английского материала, доставленного во Владивосток английскими пароходами.
Мы сделали, что могли.
Некоторые русские говорят нам откровенно, что эта помощь недостаточна и что мы должны прислать еще большую армию. Кто винит Великобританию в непосылке войск, тот забывает, что Великобритания — свободная демократия, и правительство не может отправлять войска в другие страны без согласия народа».
Генерал Нокс в этой статье резко упрекал «русское общество» в его пассивном, холодном отношении к колчаковской армии:
«Армия нуждается в добровольцах для моральной поддержки мобилизованных молодых солдат.
В настоящее критическое время каждый мужчина в тылу, работающий в сравнительном комфорте только 6 часов в сутки, должен отдать отечеству полный рабочий день. Все должны удвоить работу, чтобы освободить половину тыловых работников для фронта.
Женщины Англии добровольно соглашались на разлуку с мужьями, сыновьями, и благодаря их патриотизму быстро удалось набрать два миллиона добровольцев.
По этому расчету, Сибирь должна дать 660 ООО добровольцев. Армия нуждается в теплых вещах и разных мелочах: чае, сахаре, табаке и папиросах. Каждый офицер и солдат на фронте должен чувствовать, что он герой и что вся Сибирь постоянно следит за ним.
Подкрепления и свежие части, отбывающие на фронт, провожались бы в Англии ликующей толпой, их угощали бы чаем, обедами, добровольными пожертвованиями, им прислуживали бы женщины-добровольцы.
Вы, русские, часто останавливаетесь полюбоваться отрядом молодых, красивых, здоровых мобилизованных крестьян, марширующих с песнями на улицах.
Почему, однако, вы так мало делаете для них, когда они возвращаются с фронта усталыми, разбитыми, больными и ранеными, исполнив тяжелый долг для вашего благополучия?
Часто им самим приходится носить со станции свои пожитки, их не встречают, не сопровождают до места назначения, они становятся пасынками для своей страны, людьми, не имеющими сочувствия. Во всех государствах мира такие обязанности выполняются обществом добровольно.
Легко, сидя дома, критиковать правительство, что оно не организует всего этого; но не критиковать нужно, а работать самим. Такая инертность общества непростительна в то время, когда даже иностранцы стремятся улучшить быт русского солдата, примером чему могут служить английские общества в Японии и Китае, приславшие много белья и подарков для русских войск».
О том, что затея с «добровольчеством» с самого начала была обречена на провал, говорил А.П. Будберг:
«9 сентября 1919 года.
Надо быть слепым оптимистом или безнадежным дураком, чтобы варить в возможность серьезного значения добровольческого движения и возможности базировать на этом пополнение армии.
Голицын и примазавшиеся к нему господа, не краснея (это качество ими давно и безнадежно потеряно), докладывают Адмиралу, что они выставят очень скоро до 30 тысяч добровольцев. Трудно понять, как можно дойти до таких нравственных мозолей, чтобы докладывать такую заведомую ложь, верить которой они при всей своей тупости все же не могут; они знают, что, несмотря на все материальные заманки, их шумиха провалилась; у них есть донесения о том, что в больших городах тыла число добровольцев определилось в несколько десятков человек, а в каком то городе записался один человек.
Они знают, что контингент годного в войска населения исчерпан призывами и наборами, а то, что осталось в деревнях, ушло в шайки Лубкова, Щетинкина и прочих лесных главарей и громит наши тылы.
Они не могут не понимать, что нагло лгут ослепленному и плененному Адмиралу и подают ему такие надежды, которые никогда не будут осуществлены. Все это делается ради честолюбия и самоустройства; трудно подыскать даже эпитет для оценки деятельности этих мерзавцев...
21 Сентября.
…Газеты продолжают бряцать мечами и обещать чудеса от собирающихся добровольческих формирований; Голицын устраивает митинги и собрания, но добровольцы нейдут.
Платные перья, захлебываясь от патетического восторга, описали отправку на фронт первой дружины Святого Креста — единственный, пока, результат месячного раздувания добровольческого подъема; картинно описывается, как на правом фланге шел унтер-офицер Болдырев — профессор и организатор добровольческого движения, но упущено добавить, что шел только до вокзала, откуда вернулся на свое место в осведомительном отделе и отбыл в Ново-Николаевск проповедовать новый крестовый поход;
последнее вполне нормально и в этой роли он будет несравненно лучше, чем на должности взводного унтер-офицера, но неприятна ложь и попытки надуть публику. Сейчас это хуже, чем когда-либо…
Провал казачьего бума и добровольческого набора отрезвили многих; чем больше были надежды, тем острее разочарование.
Жаль, что до сих пор власть боится открыто и правдиво объявить о своевременности эвакуации Омска; раз ставка на казаков бита, то больше уже играть нечем; надо готовиться к тяжелым временам и всячески облегчить грядущие бедствия; сейчас еще есть возможность удалить из Омска очень многое в порядке срочной эвакуации, а не панического бегства».
Когда вся эта «добровольческая» затея с треском провалилась, то попытались сделать ее «реинкарнацию», придумывая для пущей красоты отрядам новых «добровольцев» различные красивые наименования: «крестоносцы», отряд Святого Духа, «дружины креста и полумесяца» и т.п. названия.
(В юности, читая рассказы Ярослава Гашека о его сибирских приключениях, где он в юмористическом тоне описывал все эти «дружины», я думал, что такие экзотические наименования – плод фантазии знаменитого писателя.
Оказывается, что все это реальный «креатив» колчаковских «осведомителей» и полководцев).
Вот что рассказывает об этом А.П. Будберг:
«Очередная шумиха — это дружины креста и полумесяца; провалившись на первом этапе своей добровольческой авантюры, ее создатели, при помощи услужливого осведомления, стали грохотать, что весь путь добровольчества это религия и защита ее от большевиков; по сему зазывание, уговаривание и вербовку надо производить в церквах, с надлежащим подогревом и пр. и пр.
Одновременно пущен и такой осведомительный эффект, что чуть ли не все мусульмане Сибири решили идти в добровольцы, ибо Коран осуждает большевизм.
Пока что эта шумиха собрала около 200 человек добровольцев; они расположены около здания, занятого военным министерством; большинство из них производит очень благоприятное впечатление; видно, что пришли по убеждению; если бы таких были десятки тысяч, то песня красных была бы спета; все горе в том, что это все, что могла дать ближайшая к Омску Сибирь; больше таких уже нет и не будет.
Моему пессимизму не дано понимать, каким образом можно хоть на минуту поверить возможности минутным подъемом дряблого и трусливого настроения нашего массового шкурника-обывателя двинуть его на подвиг, на лишения и даже на смерть.
Ведь все то, что именуется душевным подъемом населения, связано исключительно с благоприятными сведениями с фронта.
Но разве это душевный подъем? это радость трусливенького поганыша, радующегося тому, что кто-то отдаляет от него все жупелы красного нашествия, прогоняет все связанные с этим грозные призраки и дает возможность продолжать свое спокойное существование с идеалами на манер навозного жука.
Наш трусливый обыватель будет петь молебны, будет захлебываться от радости по поводу побед; со слюной будет смаковать все подробности разных спасительных для него одолений; он будет выносить потрясающие резолюции и храбро, шумно требовать решительного наступления; кое-кто с дрожью вожделения, но оглядываясь, чтобы не услыхало что-нибудь подозрительное на красноту, будет заглазно уничтожать красные полки и расстреливать комиссаров, зловещие тени которых портят его буржуазный сон.
Но в то же время он не дает ни гроша на нужды армии и государства; он облазит все пороги и пойдет на всякую гадость, чтобы спасти себя и своих близких от грязной неприятности попасть на фронт или подвергнуться каким-нибудь лишениям; он бесконечно далек от мысли положить свой живот за какое-то отечество и считает, что это обязаны делать все, кроме него самого и его детей; зато он считает непреложным, что отечество обязано охранять его живот, все его преимущества и оберегать от красных покушений его капиталы и бебехи; он делается весьма злым и крикливым, если считает, что отечество не достаточно надежно его охраняет и готов тогда насадить ежей за пазухи всем, кого считает в том виновным»…
Но ключевой проблемой для боеспособности колчаковской армии, все же была подготовка офицеров.
И именно с этим дела обстояли из рук вон плохо.
Военный министр правительства Колчака генерал-лейтенант А.П. Будберг так писал об этом:
«14 Августа 1919 г.
Был в Ставке; видел много офицеров, прибывших с фронта с разными поручениями, преимущественно по части снабжений; встретил нескольких старых знакомых по немецкому фронту и послушал их рассказы о состоянии армий;
общее заключение, что присылаемые укомплектования могут при умелом обращении дать весьма сносных солдат, но зато большинство присылаемых офицеров ниже всякой критики;
наряду с небольшим числом настоящих дельных офицеров прибывают целые толпы наружно дисциплинированной, но внутренне распущенной молодежи, очень кичащейся своими погонами и правами, но совершенно не приученной к труду и повиновению долгу; умеющей командовать, но ничего не понимающей по части Руководства взводом и ротой в бою, на походе и в обычном обиходе.
Очень много уже приучившихся к алкоголю и кокаину; особенно жалуются на отсутствие душевной стойкости, на повышенную способность поддаваться панике и унынию;
свидетельствуют, что мне говорили и раньше и что отмечено в донесениях посылаемых мной на фронт офицеров, — что очень часто неустойчивость и даже трусость офицеров являются причинами ухода частей с их боевых участков и панического бегства.
Мне показывали донесение начальника Ижевского гарнизона, в коем отмечалось, что задолго до прихода на Ижевский завод отходивших через него войск, он наполнился десятками бросивших свои части офицеров, которые верхом и на повозках удирали в тыл…»
В качестве выводов своего описания хода Гражданской войны в Сибири, он записывает:
«Офицерский вопрос разрешен Ставкой отчаянно плохо; у
влеклись непомерным развертыванием армий и вызванным этим спросом на офицеров;
не сумели сдержать автономные формирования и использовать кадры старых унтер-офицеров для производства и назначения на офицерские должности.
Остановились на совершенно неверной системе краткосрочных школ, не учтя совершенно современного состояния нашей, даже полуинтеллигентной молодежи. На этом мы уже обрезались в прошлую войну, но это не помешало Ставке повторить ту же ошибку.
В несколько недель нельзя создать офицера или даже сносный его суррогат; его нельзя научить даже азбуке военного дела в объеме, требуемом младшим офицером и ротным командиром; я знаю это по опыту школ, организованных на фронте во время большой войны.
Еще меньше возможно заложить за это время основы офицерской этики в ее здоровых и разумных проявлениях.
Офицер же, умеющий только командовать, отдавать честь, делать гимнастику, но не знающий основ военного дела и лишенный настоящей офицерской этики, это очень опасный материал для современных милиционных войск, могущих быть сносной вооруженной силой только при наличии хороших и знающих офицеров.
Произведенные строевые унтер-офицеры имеют то преимущество, что знают основные приемы своего ремесла, умеют распоряжаться в бою, на походе и на отдыхе; наши же штампованные офицеры этим умением не обладают и это лишает их всякого практического значения.
Таково единогласное заключение всех старых офицеров, с которыми я говорил по этому поводу.
На германском фронте еще до революции наши солдаты подметили слабые стороны офицеров, выпускаемых из краткосрочных школ и звали их шестинедельными выкидышами...
Все било на эффект и на быструю отмену. Правда была не в ходу.
Когда командир одного из корпусов, генерал Сукин, захотел заставить обратить внимание верхов на отвратительное снабжение фронтовых частей и вывел почетный караул для встречи Адмирала без штанов, т. е. в том виде, в котором ходили все солдаты корпуса, то его отрешили от командования и все время держали потом в немилости.
Процветали зато конвой начальствующих лиц, ставочные и штабные сотни, разные техническая команды и тыловые учреждения.
Общее бессилие Омской власти распространялось и на фронте. Зимние успехи распоясали суровую дисциплину первого периода войны. Распухнувшие штабы блистали великолепными поездами; фронт стал заполняться семьями; строгие порядки постепенно рассосались; воцарилось штабное засилье, сибаритство.
В конце концов на одного бойца появилось девять тыловиков и никто не обращал на это внимания. Ставка величественно это игнорировала, хотя ей, как голове военного управления, надлежало понимать, что установившиеся на фронте порядки недопустимы и обратят армию в негодные для боя таборы, причем в общей каше исчезнут те настоящие боевые элементы, которые при правильной организации будут стальной, непреоборимой силой.
Сама Ставка разрослась в нечто чудовищное по своим размерам и совершенно не соответствовавшее той ничтожной положительной работе, которая там производилась…
Наиболее роскошно развились такие паразитные, а при отсутствии строгого надзора, гнусные учреждения, как контрразведка и разные осведомления, создавшие громоздкие, дорогие и вредные для чистоты нашего дела организации. У них нет даже того уменья и той профессиональной добросовестности, которыми отличались наши старые охранные учреждения и их штатные агенты; зато все скверные стороны прежнего восприняты полностью».
В следующей главе поговорим о той роли, которую сыграли в Сибири казачество и колчаковская контрразведка.
Продолжение:http://www.proza.ru/2016/04/22/1334