Бедное детство
Два месяца не был в родном городе. Когда приехал, мне сказали, что дом, где жил в детстве, ломают. Пошел проститься.
От дома осталось уже половина. И от коммунальной секции, где жил, две трети – коридор почти весь, обрушенная комната Плесаковых, туалет и ванна целы, кухни нет, почти не сломанная комната Коноваловых, без деревянного напольного покрытия, с рамами без стекол. И моя драгоценная комната, только остов от двери и стены без окна и фасада, и пола. Я узнаю косяк своей комнаты, где прожил до двадцати четырех лет! Он весь расковырян многочисленными врезами для замков. Часто ломались замки, терялись ключи, а иногда и вышибалась дверь от пьяни. И также торчит большой черный гвоздь в глубине косяка. Как много мне он говорит – я же его помню еще подростком! Вещественная память, напоминающая о вечном, победила суетное время! Этот гвоздь, словно вне времени пришел, вернулся ко мне, будто не было этих сорока лет, пока он торчал здесь без меня. Гость из прошлого! Косяк, оказывается, совсем близко от тыльной стены, где стоял диван. Как он тут помещался? Ведь были еще две кровати, шифоньер, стол, стул, этажерка, старый холодильник и радио с телевизором… Штукатурка, что еще помнит меня, юным. Жизнь сердца. Отчего ему так дорого бедное детство, коммуналка, в которой самая маленькая комната наша с матерью и отцом? Этот в бело-матовой краске облупленный косяк, сломанный сейчас выключатель на уровне моего роста с вытянутой рукой. В комнате было много солнца и воздуха! Единственное окно выходило на юг, в отличие от сумеречных северных комнат Коноваловых и Плесаковых, у которых под двойными окнами росли большие толстые тополя. А у нас под окном только деревянный столб с проводами. Мы, мальчишки, к нему в юности приделали турник, вкопав рядом столбик помене.
Вообще, в детстве было много солнца и воздуха, потому что был я неприкован и волен, как птица. Все время почти на улице, в играх с товарищами! Не оттого ли и сейчас в душе есть солнце и воздух?! Есть чем дышать и жить!
Время спрессовалось за годы, с трудом вытаскиваются воспоминания, особо яркие.
Отчего эта любовь к ушедшему детству с болью? Быть может, это сопротивление души быстроменяющемуся миру, хочется ей, чтобы даже в этом временном что-то было незыблемым и вечным?
Стоял бы дом, мне было бы легче на этом свете жить, душу грело прошлое! Я полюбил его. А в детстве просто жил, впитывая жизнь, как губка впитывает воду.
Туалет, где повесился Анатолий Плесаков. И окно из него в ванную комнату, в которое мы с Сашкой Пушкаревым подглядывали за моющейся молодой родственницей Плесакова. Тайна пола манила подростковые сердца, красота женского тела обжигала душу.
Первая жена Плесакова Нина оставила его из-за скандального характера, гонял ее во хмелю. Сама работала бухгалтером. Встречал ее после, когда уже работал в газете. Нормальная баба. Что толкнуло потом Нину запить – перестройка, реформы, безработица? Умерла в доме напротив, неподалеку от места кончины мужа, сгорев от водки, а жила ведь совсем не рядом. Бежала от пьяного, и сама спилась неподалеку. Этого я не ожидал.
-Душа болит, когда проезжаешь мимо,- сказала мне о порушенном доме моя сверстница Тоня Пушкарева, также прожившая здесь двадцать с хвостиком лет.
Не было детство не сытым, ни богатым, ни в великолепных хоромах, а сердцу теперь очень дорого.
За два месяца до разрушения я проходил у дома, там уже пустовали две секции, бывшие Пушкаревых и Рушаковых. Я подходил к окнам первого этажа, Пушкаревых. И, кажется, ладком и рядком сидели и глядели на меня с дерматинового дивана у стенки, что напротив окна, где стоял еще слева на комоде телевизор, тетя Лида, русская немка с белесыми волосами и крупным носом, и дядя Петя, остроносый, чернобровый, остролицый, давно умершие. А на верхнем этаже пахло одеколоном и сытой жизнью у Рушаковых, где под карнизом окна, уже вывороченным, птицы свили обнаженное гнездо.
Да, стрижи. Куда теперь вернутся стрижи, верещавшие под шифером нашего дома, летними вечерами долго летающие и звенящие?
Тут были и трагедии. Жира зарезал в секции Холиных, что находилась на первом этаже, под нашей, молодую девку, пытаясь ее изнасиловать, и все измазал кровью. Скрылся на чердаке, проходить мимо которого я потом долго боялся. Все казалось Жирных сидит там, а он давно уже был в тюрьме. Потом Валерка Холин то ли повешался, то ли повешали его в другой секции, напротив, через стенку, куда они переселились в девяностые. Жизнь в доме никогда не была только сладкой и гладкой, хоть любили здесь больше, и детей растили.
У красивой и злой Аллы Гнедых пил муж, увалень-медведь Виктор. Теперь пьет похожий на него сын и не пьет благополучная дочь. Говорят - не общается даже с родным братом. Юданов и Пестов, родственники с соседнего подъезда, били худого Огородникова, все пьяные. Сын Огородника погиб молодым в безработные и лихие, воровские, криминальные девяностые. У Бори Гойко с первого этажа соседнего подъезда отец кончил жизнь в психушке, и мать уже умерла давно.
Этот дом сегодня отошел в вечность. Но в душе жив. И прошлое, что живет в ней, бессмертно, поскольку душа бессмертна! И дом теперь вечен, хоть и тяжелее оттого, что в физическом реальном мире его не стало. Двадцать с лишним лет дал мне Господь ходить в него и вспоминать, любить, разговаривать со стенами, что, как и я, знали и таили прошлое. Я просил Господа, чтобы он сохранил мой дом. Но чем я лучше других, дома которых рядом также разрушили за последние двадцать лет?
В вечном плане бытия они существуют, просто тяжелее их в памяти теперь воспроизвести, надо сильнее напрягаться.
Широкий коридор секции, где мы гоняли с малым Женькой Плесаковым мяч или шайбу, стуча в двери так, что нас разгоняли родители, оказывается, не так уж широк и длинен, как казалось в детстве. И общий коридор, где с Васькой Холиным, Сашкой Пушкаревым, Андрюхой Рушаковым играли в голилки, уже поруган и порушен. Нет и Васьки, и Андрюхи на этом свете. Однажды нас напугала зашедшая пьяная баба из нашего двора. Показалось, как мертвая, бледная, с того света - привидение!
У Коноваловых квартира была больше нашей в два раза, посередине ее стоял стол, по краям кровать, шифоньер, диван, пианино, швейная машинка с ножным ременным приводом. Тетя Римма работала швеей в пошивочном доме напротив. Людка, дочь ее, родила первенца, будучи в деревне учительницей - закончила педучилище. Вернулась без мужа. Я водился, как и Тонька, с ее сопливым Женькой на первом году, как когда-то Людка со мной, годовалым. У Коноваловых вкусно кормили и готовили в отличие от отцовских почти всегда кислых щей и деликатеса - жареной картошки с молоком. Водилось у Римуси мясо. Захожалый хахаль Риммы Леонид работал на тепловозе. Людка была не от него, по отчеству Брониславовна, знать, полуполячка. Беленькая, полненькая, пышненькая. Позже сойдется с радиомастером Валеркой Булахом и родит еще сына. Валерка учил нас с Сашкой радиоделу, собирали самодельный приемник, проводили провода со второго этажа на первый для переговоров с Пушкарем. Недолго он с нами возился.
-Его интересует больше хоккей, а не радиодело,- упрекал после меня.
Уедут они с Людкой и тетей Риммой в Калинин в восьмидесятые, и там разведутся. Валерка как-то приедет к матери и в порыве пьяной откровенности, когда зайду к ним, скажет:
-Я тебя уважаю не за то, что ты университет закончил. Работал я с профессорами. За то, что ты из этой среды вышел и не спился.
Хахаль Риммы Леонид повешался. Чего ему не хватило? Семьи, тепла, уюта, детей? Хватило разве водки и одиночества, придури или зауми, за которыми стоял враг? Зарабатывал неплохо, но Римма гнала его, когда приходил пьяный, как и своих родных братьев, любителей выпить – Генку и Славку.
Славно они отмечали Новый год под пугачевское «Арлекино, Арлекино…», когда мои родители уже спали, и я, лежа в кровати, слышал, как гуляли соседи. Звенели бокалы, смех, возгласы, потом они компанией пошли кататься на горку.
Вот стою у своей притолоки, и воспоминания развивают свиток исписанных страниц прошлого. Детство не перепишешь. Хотел бы я снова оказаться там, в том времени. Да, хотел бы. Даже если бы пришлось опять пройти тем же жизненным путем, не всегда сладким, а часто и горьким. Чудес не бывает? А, может быть?.. Мы не знаем, что нас ждет за порогом вечности.
Прощай, мой любимый дом. Целую твои порушенные перила, прислоняюсь лбом к старым стенам в штукатурке. Ты мне дорог. Люди разрушили тебя, и оттого больно душе и сердцу. На глубине сердца и души ты всегда все же со мною. И я еще не раз приду сюда, где не будет даже этих разрушенных стен. Потому что люблю! Потому что болею прошлым и живу памятью, которая не смываема временем. Она неумирающая часть меня и моей души!