Сказы про Гена Быка
Светлой памяти
моего земляка
славного человека,
Геннадия Дмитриевича
Драчёва посвящаю.
Герой детских сказок.
Когда дети мои еще любили слушать сказки, не было для них более любимого повествования, чем рассказы о Гене Быке, моем деревенском старшем друге, с котором не один десяток километров прошли в едином покосе, не одно лето коротали вечера вдали от дома в сенокосной избушки. И воспринимался он детьми с не меньшим почитанием, чем сказочный Емеля или былинный Илья Муромец.
И каково же было их изумление, когда в очередной летний приезд в деревню я знакомил их с этим простодушным деревенским жителем могучего телосложения. Это простодушие, сила да природное заикание, видимо, и послужило причиной прозвища, которое очень обижало, но которое так и не покинуло его до самой смерти…
Маленькая, да сильная.
В те годы (начало шестидесятых прошлого столетия) дрова для себя деревенские жители заготовляли прямо в лесу по весне. Генко топором срубал деревья, карзал, лучковой пилой разделывал их на кряжи по четыре чурки. Чтоб было по силам унести, снашивал в кучу. Затем, сделав из кольев подобие козел, уже на месте будущей поленницы пилил снова той же лучковкой на чурки, колол на поленья… Подобная работа занимала обычно несколько апрельских недель, а итогом ее становились 3-4 поленницы расколотых и уложенных дров, которые следующей зимой следовало еще вывезти к дому на конных санях.
А совсем рядом двое молодых парней Борька и Шурик из той же деревни Жилено бензопилой «Дружба» заготовляли дрова для сельской школы. Все дни тарахтела пила, заглушаемая разве что треском падающих стволов, которые потом пластала на чурки. А в перекуры, давая зубастой прожоре остыть, сбрасывали ребята чурки в огромные кучи. И где могучему мужику требовалась неделя упорной работы, парни справлялись за день.
Терпел, пыхтел Генко, но увидев, как Борис сел покурить в то время, как Шурик продолжает допиливать поваленную сосну, воткнул свой топор в пень и под видом перекура пришел к соседям. Несколько минут наблюдал за работой Александра, а потом не удержался и попросил: «Н-н-ну-ко, Сашка, д-дай-ко мне п-попробовать…»
Сашке и самому мертво курить охота да и руки устали – передал пилу безропотно, показав заодно где и как на рычажок газа давить. Ухватился Генко своими лапищами за пильи «рога» намертво, газ выжал – до отказа… Брызжет цепь опилками, шина сама в древесину вгрызается, как нож в талое масло идет… Не успел и глазом моргнуть, как чурка откатилась, а там и вторая, третья… Нравится мужику такая работа! А вот на четвертой зажимать шину стало. Выхватил лесоруб пилу из реза, а Сашка ему кричит: «Ты снизу, снизу подпили!». Начал Генко снизу ствола пилу пристраивать, да неловко самым кончиком шины, где звездочка цепью крутится, за дерево и задел, да еще и газ не успел сбросить…
Рявкнула пила сердито и так мужика по рукам саданула за неумелость, что полетел он от неожиданности в сторону метра на три на груду сучьев и пилу выронил. Та до него немного не долетела, упала в мох и заглохла…
Встал Геннадий с земли, ушибленный зад потирает и на пилу восторженно глядит: 2М-м-маленькая, а с-с-сильная: т-такого м-мужика с ног с-свалила!..»
И невдомек ему было тогда, что чуть-чуть не стал он инвалидом.
Перепуганные случившимся ребята больше пилу ему в ту весну в руки не давали. Лишь много лет спустя, когда в личном хозяйстве своя «Дружба» появилась, осознал он всю степень опасности, что подстерегала его тогда…
«Как р-робят-то не жалко…»
Сенокосная избушка. На нарах вдоль стен спит наработавшийся за день люд.
Бригадир, молодой парень, каждое утро поднимает свою бригаду в пять часов и по росе ведет ее на подкоску травы, оставшейся возле кустов и озерин после конной косилки.
Стоит ведро, и днем косить некому – все заняты на уборке сена. А утром, пока дневной жар и ветер не сгонит росу, самое время для косьбы. Да и по утреннему холодку с росой косить легче и гнус не донимает потные от работы тела.
Намаявшись днем сметальным шестом Геннадий вставать не хочет, сон так и клонит к нарам яго большую голову. С трудом продирая глаза недовольно бурчит: «К-как тебе, В-Володька, р-робят-то не жалко, т-т-такую рань их будишь?..»
«Робята», которые спать хотят гораздо больше его, так как вечером угомонились часа на два позднее, не перечат бригадиру, но до самой пожни, где придется косить, идут почти с закрытыми глазами, досматривая сны на ходу, и только работа стряхнет с них всю утреннюю дрему.
«Я м-м-мужик, а она б-б-баба…»
Самое сложное на сенокосе вдали от дома – это найти повара. Если не уговоришь заранее ехать на сенокос какого-либо старика или пожилую женщину, то кашеварить придется либо самому бригадиру, либо всем в порядке очереди.
В то лето в бригаде оказалась пенсионерка, бывший сучкоруб Ольга Соколова. Была она безмужней, крепко пьющей и к тому же – курящей. Но на сенокосе в радиусе 12 километров магазинов не было, потому про выпивку и речи не шло. Вот и уговорил бригадир Ольгу еще и поваром быть, отпуская с пожни на час-два раньше остальных.
Первым возмутился Геннадий. На второй день сенокосного бытия отозвал в сторонку бригадира и забасил: «С-с-смени, Володька, кашевара… Л-л-лучше уж с-сами б-будем варить… П-п-по очереди… А то она к-курит и п-пьёт…»
«Но ты, Геннадий, тоже куришь и от стопки никогда не отказываешься…»
Аргумент прозвучал убийственный: «Так ведь я м-мужик, а она – б-б-баба!..»
«Д-д-дай-ко мне…»
Вечер… В избушке все нары заняты уставшими за день сенокосниками: им после работы пришлось еще прошагать километра три до соседней избушки, так как прежняя, своя, в этот сезон оказалась непригодной для жилья. Кто-то уже дремлет, кто-то смолит последнюю перед сном цигарку, отгоняя табачным дымом надоедливого комара, которого не смог уморить или выгнать на улицу удушливый сенной дым из каменки-печки, кто-то лениво пересказывает давнишнюю историю.
Только и слышны: голос рассказчика, писк комара да плеск близкой реки, что течет под горой-слудой.
Генко уже давно хочет пить, но слезать с нар и обувать сапоги лень, а идти за водой босиком по росной траве тоже не хочется – все ноги будут мокрыми. Выскочившего на улицу по малой нужде Леньку, двенадцатилетнего паренька, уже в дверях догоняет голос Геннадия: «Н-ну-ко, Леньк, возьми ведро и с-сбегай до р-реки за в-в-водой… М-м-мужики п-пить з-захочут…»
Ленька понимает свою промашку и безропотно плетется под угор с ведром, также молча возвращается и ставит его на лавку, готовясь залезть на теплые нары, но снова слышится голос Геннадия: «Что-то, Л-ленька, в горле п-п-пересохло… Зачерпни и д-дай-ко к-ковшик с водой мне…»
Ленькино терпение лопнуло: «А говорил: «М-м-мужики…», передразнивает он Геннадия, но воду все же зачерпывает из ведра…
«Думают, что я - к-корова…»
На второй день, как приехала бригада на сенокос и обустроилась, приступили к косьбе самой большой пожни, Базанихи. Весело стрекочет косилка, лошади пока еще не измотаны работой, зноем и оводами, споро тащат ее круг за кругом, все сокращая и сокращая островок цветущих трав.
Подкосчики устроились перекурить на высоком берегу Содонги, где ленивый ветерок хоть иногда обдает прохладой и сгоняет оводов и слепней с потных спин. Все косари, словно сговорившись, лежат на только что скошенной траве животами вниз («на якоре» - так принято подшучивать над этой мужской позой лежания) и медленно, с явным наслаждением, покуривают, отгоняя дымом надоедливый гнус.
У Геннадия на самой возвышающейся части брюк насело столько оводов, что из-за них не видно ткани…
«Генко! У тебя на заду столько оводов сидит!..» восклицает кто-то, как бы предупреждая последовавший за этим хлопок ладонью по шевелявшейся куче насекомых…
«М-мухи то д-думают, что я - к-к-корова, - следует спокойный ответ. – От меня к-коровой п-пахнет, дак… В-вчера во двор к к к-корове в этих штанах ходил…», - продолжает простодушно пояснять Геннадий.
… От хохота бригады начинает осыпаться песок обрыва. Мальчишки смеются, перекатываясь с живота на спину и обратно. Генко не может понять, что это он смешного сказал. Васька Морозко вводит ясность: «Какая корова, если ты – Бык…»
Поняв свою оплошность в признании своей принадлежности к коровьему роду, Геннадий недовольно пыхтит, первым встает на ноги и начинает яростно молотить по звонкой косе, настраивая ее на работу.
Как «цари»…
Октябрьские праздники в народе почитались потому, что основные уборочные работы уже закончены, а зимние еще не начались, и потому – самое время выпить…
Генко встретился с Колькой Серегиным утром в магазине. Отправлен он был женой за хлебом, денег было дано строго на покупки, а Колька был не женат и более свободен в выборе товара, потому присовокупил к хлебу еще и бутылку «беленькой».
До дома от магазина тащиться Николаю километра три, и грешно тащиться в праздник домой трезвому, когда бутылка в сумке булькает. Только на улице пить – душа не позволяет. Тем более – в праздник. Тут-то Генко ему и подвернулся: «П-пошли, К-колька, ко мне… М-моя-то с утра на ферму ушла, отел у нее, так что посидим, к-как чари…»
От предвкушения близкой выпивки не руганного вина, он даже заикаться меньше стал и не заметил, как царя «чарем» назвал.
«Цари, так цари», - согласился Николай, но в уме прикинул, что одной бутылки на двоих будет маловато, и прикупил вторую.
Пришли… Пока Гено расставлял на столе нехитрую снедь из квашенной капусты, соленых огурцов да творога с молоком, резал хлеб, Николай выставил из сумки обе бутылки, одну распечатал, налил в граненые стаканы.
Выпили… Закусили… Хорошо…
Потянуло на разговоры, но еще не сильно….
Нужно повторить… Наполнили…. Снова опрокинули стаканы в себя…
После третьей-четвертой стопок уже и песня на волю запросилась. А пел Геннадий не заикаясь, басовито… Тут-то генова жена и нарисовалась. Видя мужика своего за столом со стопкой в руке, да еще и угощающего кого-то и решив, что вместо хлеба он водки накупил, завелась с пол-оборота и выдала по полной все, что в голову на тот момент пришлось. Для убедительности, еще и запустила в мужа только что снятый с ноги сапог. Пока стаскивала не ко времени застрявший второй, Генко успел крикнуть: «К-кольк! Беги, а то и т-тебе т-тоже б-будет!..»
Николай, забыв про недопитую водку, рванул мимо сердитой хозяйки, все еще стаскивающей с ноги сапог, успев прихватить только сумку с хлебом да шапку-ушанку…
…Долго потом потешались над ним мужики, когда он рассказывал, как «по-царски» отметил октябрьские праздники…
х х х
Бывая каждое лето в родных местах, я опять, через года как бы слышу его глуховатый заикающийся голос. Он не умел хитрить ни тогда, когда молодым парнем прибегал нелегально с учпункта (учебный пункт – своеобразная полувоенная школа, где вместе с работой давалась определенная специальность во время войны), чтобы помыться в бане и сменить белье, бесшабашно утверждая, что за этот проступок его «Д-дальше с-солнышка не с-сошлют», ни тогда, как сразу после женитьбы объясняя появление в качестве жены красивой и работящей девушки: «А-а, п-присушил…». Да и встав уже вполне самостоятельным, он перед свадьбой первой дочери мог вдруг огорошить соседей признанием-радостью: «А хоть н-напьюсь…».
Нет, он не был пьющим (в нынешнем понимании) человеком. Редкие случаи выпивки по праздникам служили как бы поводом для отдыха от нескончаемой крестьянской работы. Наверное, про таких, как он говорят: «Ломил, как бык…» Не от него ли и пошла эта поговорка?..