Особых примечательностей наша деревня не имела. Деревня, как деревня. В ней было всего две улицы и обе назывались одинаково – Зареченская. Назывались они потому так потому, что располагались на противоположных берегах реки Тараба, которая являлась притоком реки Чумыш, впадавшего в Обь.
На левом берегу реки размещались контора, клуб, магазин, больница, молочная ферма, склады, мехток, заправка ГСМ, конюшня, весовая, школа и кладбище. Правая сторона была покрыта лесом, где в изобилии водились грибы и ягоды. Ко всему этому обе стороны являлись жилой зоной жителей села.
Улицы соединялись мостом, и жители, отправляясь на другую сторону реки, говорили: «А за речку пойду, в магазин надо». Или «За речку за грибами ходили».
Улицы ныряли, где в гору, где - под гору. Дома выглядели обыкновенно. Про такой порядок говорят «дома, как дома»; одни прятались за палисадниками, заросшими черёмухой, клёнами, да цветущими до поздней осени мальвами; другие открыто глядели трёх – или четырёхоконными фасадами на дорогу.
В летние солнцепёки пылились от проезжающих машин и млели от жары лопухи, стояли, как часовые, покрытые шишаками репейники, и жуткой стеной высилась крапива – надёжное убежище для свиней и кур. Между домами, вдоль улиц пролегала дорога. Она никогда не мостилась. Обыкновенная грунтовка, после дождя по которой и на телеге-то проехать без опаски было рискованно. Но ездили.
Жители не таились друг друга , и двери в дома прорубали на дорогу. Не запирал их, куда бы ни ушли или ни уехали. Проезжающие машины поднимали пыль, которая густо оседала на подворье. Поэтому в деревне, когда бабы устраивали стирку и вывешивали бельё на просушку на проволоку, натянутую во дворе, машины не ездили.
Дома как бы скатывались по крутым увалам к реке, и поэтому после дождей вода долго не задерживалась, а ручьями скатывалась в речку, унося с собой много навоза и мусора. От этого пруд зарастал тиной и другими водорослями, что зимой вело к замору рыбы.
Зимой жизнь в деревне замирала, а ранние сумерки ещё больше глушили тихую жизнь заиндевелых домов, занесённых до окон, а то и до труб, сугробами. Однообразная картина зимы надоедала до жути: хрумкал под ногами промёрзший снег, январь прожигал морозами и на последнем своём закате начинал запаливать снег; пламя февральских буранов бушует на улицах, перекатываясь от дома к дому. Не выдерживая этого однообразия, деревенская ребятня лети, катясь под гору на санках да лотках.
А там, глядишь, по склонам дорог и по ложбинам побегут быстрые мартовские ручьи. И вот уже ломается лёд на реке, и деревня будет слушать, как льдины с шипением, наталкиваясь друг на друга, крошатся.
Река разливается, но затоплением не грозит: умно первопоселенцы выбрали место для поселения и теперь без заботушки своим чередом готовятся к весенним работам. День клонится к закату. На вечернем небе месяц похож на обтаявшую сосульку, и висит, стыло и жёлто. Трепетно перемигиваются звёзды, зная что-то заветное про себя. И зовёт, и манит куда-то людей весна, заставляя сердце колотиться сильнее и чаще.
Май окутывал теплом округу. Зеленя пробились. Вот и коров погнали на выпаса. Они в первый день будто взбесились: носятся, рогами землю баламутят – тоже им радостно, что на волю вырвались. Но быстро входят в степенность и важность, как-будто сознавая, что наступило их время отплатить хозяину за его зимнюю заботу о них.
Деревенские рыбаки встают раным-рано, и каждый день теперь встают всё раньше и раньше – далеко до восхода. Идёт такой торопыга по синей и уже тёплой тропинке – за ночь не успевает тропа, от нагрева солнечного днём, остыть. Бодрая поросль травы по бокам пути его немного будто пьяноватая – наклонилась под тяжестью росы. Она ещё не выросла, а потому росою не захлёстывает до пояса. Только сапоги рыбацкие блестят. Медленно появляются дальние увалы. Вначале пятном размытым, а потом и очертания виднеться начинают. Из тумана неожиданно мужик корову гонит. Тихо здороваются и дальше каждый своей дорогой пошёл. Пахнет осокой и молодым листом смородины.
Когда слышу или читаю, что начались весенне-полевые работы или «весенняя страда», то на память приходят наши деревенские мужики-механизаторы. Они так не говорили. К севу у нас готовились всегда несуетно, без торжества, газетчики из района не приезжали, на нехватку запчастей при ремонте техники никто не жаловался, торжественных выездов на первую борозду не делали. Одним словом, всё шло обычно: по-деловому, конкретно, размеренно и с толком.
Но самое главное, мне нравилось, как у нас говорили в эту пору – «посевная». А некоторые и того больше усиливали это слово, придавая ему оттенок мягкости – «посявная». И это произношение придавало теплоту и ласку периоду сева пшеницы, овса или другого чего. Так и велось – посявная да посявная.
А потом приходила пора своих огородов. Огороды вспаханы и ждут «завтра-послезавтра». Хозяйки следят друг за другом – кто первый выйдет сажать картошку. Только стоит выйти одной, тут как тут загремят вёдра по всем огородам. Управляются быстро потому, что посадка картофеля самый быстрый из всех процессов огородных работ. Потом сажают всякую мелочёвку: морковь, лук, чеснок, огурцы и прочую съедобную растительность.
На огородах соседки сходятся и «та-та-та, та-та-та» про разные дела, кроме огородных. Поверье такое есть: нельзя говорить, тем более хвалиться урожаем со своего огорода. Про чужой можно. Даже про соседский. А про свой – ни-ни. Вот и стоят, нахваливают друг друга. А ведь обои знают, что огурцов в прошлом году было так много, что кормили ими коров.
Теперь стало не так. Теперь в апреле в парниках огурцы всходят, а в мае свежий огурец не редкость в деревне. Но что замечено: парниковые огурцы какие-то скрюченные и на вкус горчат. Толи мстят они людям, что не дали им вырасти в воле огородной, толи ещё по какой причине у огурцов жизнь горькая случилась.
Только посеяла хозяйка морковку, прибила не больно ладонью грядку сверху и отошла довольная трудом своим. Оглянулась на красоту посмотреть, а там уже кошка раскорячилась и хвостом в ямку подрагивает. Ярость хозяйкой овладевает мгновенно. Слово «дармоедка» самым нежным и безобидным говорится в адрес мурки. Полено ли под рукой, палка какя, ком земляной, кирпича кусок – всё летит в кошку. А та, недоумевая, с выпученными глазами в связи с неожиданно прерванным делом, срывается с места, и как угорелая, мелькая бело-рыжими пятнами, несётся по мягкой огородной пахоте. И хорошо, что по пути кто-нибудь из пацанов не встретится и не снабдит её дополнительной порцией резвости в виде каменюки.
А в это время начинается буйство огогньков. Вообще – то этот цветок называется жарок. Растут они в сырых, но не затенённых местах и переувлажнённости не переносят. Красивый и ярко-алый бутон крепится на высокой ножке. У нас к нему относились бережно: даже самый суровый мужик никогда не проедет на лошади через цветущее поле огоньков; массово никто цветы не рвал, а если сорвут девчата на венок, то 3-5 штук не больше.
Да и вообще у нас не рвали цветы для подарков или в комнату поставить. В букете огоньки долго не живут – через день уже осыпаются. Мы, будучи маленькими, пробовали пересадить огоньки в домашние палисадники, но ничего из этого не получалось – погибали. Вроде и окапывали хорошо, и корни старались не повредить, бесполезно – засыхали. Моя бабушка говорила, что там, где огоньки растут крови много пролито. А ведь и вправду, смотришь на поле огоньковое издалека и оно будто в капельках крови. А в 2009 году узнал, что огоньки занесены в «Красную Книгу Алтая». Вот я и подумал: не цветы туда занесли, а время детства моего, что стало теперь историей.
Рос у нас ещё один цветок, называли его Марьина Кровь. Найти его было крайне сложно. Он прятался в таких местах, куда ходу даже нам не было. Встреча с ним считалась удачей, но домой его приносить было нельзя. А потому, если его находили, то не рвали и не говорили, где нашли. Дома, бывало, скажешь об этом, а бабушка отвечала: «Ну, нашёл, так нашёл, и пусть себе растёт». Вообще же по-научному этот цветок называется дикий пион.
В деревне ждут первого дождя. Первый дождь- бесповоротное начало лета. Первый дождь – это как первое материнское молоко для младенца. Напьются все и всё. Огороды, леса, поля, реки всяк по-своему ждёт первого дождя. Старики определят по продолжительности дождя и количеству воды в нём, каков урожай «ноне будет».
Июнь пройдёт ни шатко, ни валко. Огороды растут, пшеница своё берёт, мужики нежат себя рыбалкой и мелкой работой по домашнему хозяйству. Из серьёзной работы – только заготовка дров. Но на это уходит дня два. Присматриваются к покосам – хороши ли виды на траву.
Со средины июня начинается сенокосная пора. Вот уж поистине сказано: «День год кормит». Теперь дождя не надо. Боже упаси – дождь на кошенину. С утра до вечера мужики на сенокосе. Кто в колхоз заготавливает сено (у нас говорили – мечет), кто себе выгадывает.
К середине августа самый нерадивый хозяин и тот ставит стожок. Умнут, утрамбуют сено, чтобы вода не прошла внутрь и гниль не завелась. А по первому снегу притащат трактором стог, и пока хозяин с трактористом угощаются стопочкой-другой, ребятня, успев соскучиться по лету, кувыркаются на духмяных травах привезённого сена. Рады. Как рады и собаки весёлым лаем помогающие ребятишкам дурачиться.
В августе загудят комбайны, трактора, машины, мехток. Дату уборки хлебов никогда не назначали. Жители деревень всегда знали, она начнётся тогда, когда с полей ветер принесёт дух созревшей пшеницы. В природе на некоторое время установится тишина. Поднятая машинами или коровами пыль надолго зависает в воздухе. Ночами становится прохладно. Утрами роса придавливает уже пожухлую траву. Трактора по утрам заводятся звонко. С тополей больше не ломаются ветки, берёзовая листва пахнет баней. Кони на водопой приходят сытые. На черёмуховом кусту оставшиеся ягоды густо покрыты пылью, и ребятня больше не купаются в речке. И когда всё это проявляется одновременно, знай – завтра уборка хлеба начнётся. Народ это время называл «уборка» или «уборочная».
Как-то сразу всё кругом засуетится. Заснуют туда-сюда машины. Гуси пойдут подбирать по дороге просыпавшееся из кузовов машин зерно. К зерну, привезённому на первой машине с поля, придут старики и будут пробовать на вкус. Несколько пенсионеров, в прошлом механизаторов, будут придирчиво поглядывать на организацию работ на току, и на любую оплошность кого-либо из работников тока кто-нибудь из них воскликнет: «Ванька, куды тя не знаю, рук, что ли нету?» И затянется пахучим махорочным дымком. Всё как всегда. Уборка идёт...
А когда хлеб обмолотят удачно, то и всё остальное в лад придёт да к месту окажется. И сено, и дрова, и огородные припасы, и нагулявшая за лето жирок скотина – всё будет радовать моих земляков. К 7 ноября, когда морозы уже на попятную не пойдут, начнут в деревне забивать свиней (у нас говорили – колоть). То тут, то там раздаётся пронзительный поросячий визг, и по деревне расползётся вкусный запаз плёной щетины. И сидят два соседа за бутылочкой водки, закусывают свеженинкой, да нынешним солёным огурцом, говорят друг другу: «А што, кум, нам не жить. Пиво есть и водка взядена. Мука в ларю, погреба полны, ребятня при школе. Што ишшо надо, кум?». Вечером жёны разведут их, а на завтра ни один из них не вздумает опохмеляться.
Скоро опять придёт трескучий январь, за ним метельный февраль. Утром и вечером из труб домов будет выходить дым, свидетельствуя о здоровом и уверенном житье-бытье, затерянной в алтайских просторах деревне.