Фото, прилагаемое к рассказу, взято из семейного альбома.
И относиться к середине 1942 года.
Ранняя весна 1941 года… Потревоженная утка, крякая и шумно хлопая крыльями, взлетела со своего гнезда из зарослей молодой только что начинающей расти осоки и камыша. Покружив над только что брошенным гнездом она, как другие утки, улетела подальше от тех мест, спасаясь от посягательства на её жилище. Это болотистое озерцо, с которого взлетела утка, как и множества таких же маленьких озёр, располагались недалеко друг от друга вокруг небольшой деревеньки под названием Охотчевка. Состояла она всего-то из шестидесяти домов и получила своё название давно.
Когда-то давно, там, в Воронежской области, Верхне-Хавского района, на тех озерцах стоял всего лишь один небольшой охотничий домик. Любили туда ездить на ружейную и соколиную охоту на уток князья, графы, а возможно и простые помещики. Нравилось им там охотиться на уток и, порой увлекшись охотой, им приходилось часто ночевать в небольшом домике-сторожке егеря, стоящего в окружении тринадцати озёр. Скорей всего деревенька та, и получила такое название из-за того, что построилась рядом с тем охотничьим домиком спустя какое-то время на земле графских угодий.
Кроме села Охотчевка на северо-восточной окраине Воронежской области рядом с Липецкой областью были еще конечно и многие другие такие же крохотные сёла Луговатнка, Колкотинка, Графское и многие другие сёла, расположенные недалеко друг от друга.
Жили люди в этих сёлах небогато. Выращивали в своих огородах картошку, свеклу, капусту, редьку и те растения которые не боялись прохладного лета и заморозков – как весенних, так и осенних. Держали скот, как крупный рогатый, так и мелкий. Ведь сама природа распорядилась так, что мест для выпаса скота с лугами сочной травы было предостаточно. Вокруг почти всех деревень располагались луга, а лес находился лишь в селе Графском. Поэтому с дровами были проблемы и по той причине печи все жители сел топили свои печи соломой. Тяжелый каторжный труд: попробуй, протопить большую русскую печь соломой. Трудно, да ещё нужно и умудриться испечь в ней хлеб, сварить кашу и щи. А сколько надо соломы принести с поля чтобы не замёрзнуть зимними морозными ночами – килограмм 30, а то и может быть 60 в день? Вот и задумаешься в шутку размышляя над всем этим, что тяжелее: килограмм соли или килограмм соломы принести на плечах?
С наступлением холодов жители заносили маленьких телят и поросят с ягнятами в избу, рассуждая: «Хоть и скотина, а всё одно жалко – помёрзнут и околеют в хлеву. В тесноте да не в обиде. Пусть с нами до весны поживут…».
По той причине в избах была необычная обстановка и особенно был тяжелым воздух. Но с наступлением тепла в избах наводилась генеральная уборка (обычно перед Пасхой). Тщательно вымывались окна, стол, табуретки (у кого они были) и лавки. Дощатый пол очищался добела с помощью кусочков стекла или осколков глиняных горшков или какой-нибудь другой нечаянно разбитой посуды. Но после уборки пол всё равно посыпали соломой. Видимо так было заведено или же его посыпали по привычке, а возможно потому, что никто не разувался, входя в избу с улицы, как это было заведено у терских казаков. И если бы так жили казаки – эту семью, даже возможно бы и выгнали из станицы или всыпали хозяину подворья плетей на станичной площади для науки чтобы он потом поучил нерадивую хозяйку чистоте и порядку. Но в сёлах глубинок России такой быт считался нормой.
Одним весенним утром Таню разбудила мать: «Таня быстрей слезай с печи, а то телка хвост задрала и сейчас писать начнёт. Подставляй чашку быстрей и потом ещё за поросёнком убери, а то он на полу нагадил и воняет, а я, пока ещё не совсем рассвело, за соломой схожу…».
Неохотно, но довольно-таки быстро, Таня спустилась с тёплой печи, ещё не успевшей остыть за ночь. Спала она рядом со своим младшим братом на грубой самотканой льняной рогожке. Ловко соскочив с печи, она попала босыми ногами прямо в валенки, стоящие рядом с печью на полу и, управившись с делами, вновь забралась под тёплый полушубок— под бок сладко спящего братика.
Хотя печь была ещё теплой, но в избе было холодно, как это обычно и бывало по утрам. Мать, ушедшая за соломой минут через сорок, вернулась. Солому она носила особым способом. Набрав большую, даже можно сказать громадную охапку чтобы не ходить ещё раз, а то и два, Нюра увязывала её верёвкой. К этой верёвке она привязывала ещё одну, и получалось что-то вроде лямки на рюкзаке. Взвалив вязку на плечи, она несла её домой. Лямку-ободок из верёвки, она закидывала не на плечи, а за голову, упираясь в неё лбом. Скорей всего, ей, так было легче справляться с громадной копной, размером больше Анны раза в полтора. Вот только от этого способа, которым она пользовалась, видимо ещё с детства, на её лбу была видна сформировавшаяся за многие годы ношения тяжестей бороздка-вмятина от давящей в лоб верёвки и проходила она по лбу горизонтально – чуть выше бровей.
Едва протиснувшись, пропихивая большую связку в двери, Анна занесла солому в дом; положила её недалеко от печи и стала разводить огонь в печи.
— Дети, вы опять спите?! Просыпайтесь! На озёра пойдём. Будем яйца утиные собирать.
Услышав об озерах, дети быстро засобирались. Сборы были недолгими. Взяв небольшие плетёные из ивовых прутьев корзинки, все трое вышли из избы; прошли несколько десятков метров и уже ходили по заболоченным озерцам, беспокоя уток. Потревоженные утки взлетали со своих гнёзд и шумно хлопая крыльями, улетали куда подальше.
— Сестрица, а можно мне яйцо выпить? Уж очень кушать хочется… – сказал Иван.
Брату Тани Ивану, шел тогда четвёртый год.
— Нет, Ванюшка! Нельзя их пить, потому что живот болеть будет, да и маменька заругает, потерпи немного. Вот придём домой… запечем их в печи… тогда и поедим. Ты зачем же взял лишнее яйцо из гнезда? Ведь мама сказала больше двух-трёх штук с одного гнезда не брать, а то утка гнездо бросит! Понял? А на-ка, иди и положи его на место сейчас же! – приказала брату Таня, которая была старше его лишь, на каких-то два года. Иван, покорно подчинившись приказу сестры, отнёс яйцо в гнездо, где лежало ещё шесть таких же утиных яиц.
Их мать, Дружинина Анна Филипповна, по девичьей фамилии Свиридова, которую называли все не Анной, а почему-то Нюрой была молодой женщиной. Ростом она не удалась и была чуть более полутора метра. Её волосы были чёрными, словно крыло ворона; карие глаза и маленький, слегка курносый нос; её брови, слегка взлетающие краями к верху в разлёт, придавали лицу необычайную красоту, а стройная, щуплая фигурка с правильными формами, лишь подчёркивала, всю красоту простой русской женщины-матери.
Михаил и Анна, родившись в 1916 году, были одногодками. Поженились они, когда им едва исполнилось по 17 лет.
Михаил Тимофеевич Дружинин был высоким мужчиной под два метра ростом и красивыми чертами лица.
Побывав дома в декабре 1940 года всего несколько дней, Михаил вновь уехал на курсы и, поэтому Нюра собирала утиные яйца, прыгая с кочки на кочку заболоченных озерец без него. Он, примерно в середине 1940 года, был направлен на курсы по переподготовки бойцов для Красной армии. К своим 24 годам он уже успел, отслужить в армии – в должности отделённого командира (командира отделения) в звании младшего сержанта имея, довольно-таки неплохое образование в те времена – четыре класса школы, а также состоял в рядах КПСС. Войну он закончил в должности начпрода роты и в звании старшины. Побыв какое-то время дома после службы в армии, он вновь ушел на сборы от Военкомата на курсы повышения военной квалификации. Грамотных младших командиров в Красной армии, на тот период, явно не хватало, да ещё и эта нестабильность в странах Западной Европы…
***
Непокорная Германия, начала поднимать голову опьянённая бредовыми идеями фашизма национал-социалистической партии о всемирном господстве. Народ Германии, уставший от политической и экономической нестабильности после первой мировой воины, обрадовался тому, что наконец-то к власти пришел человек искренне переживающий за жизнь и судьбы народа Германии. Клюнув на уловки Адольфа Гитлера о мировом господстве, немецкий народ подумал: «Нацизм и фашизм – это очень даже хорошо и то, что мы немцы являются высшей, особой расой людей – просто великолепно, а быть арийцем, как утверждает в своих речах наш вождь – это гордость для каждого немца». Но, при этом, мало кто из немцев знал о том, что арийцами являлись, на тот момент, все люди планета Земля. И это, уже пятая раса после рас: «само-рожденных», «бескостных», «лимурийцев» и «атлантов». Трудов Е.П. Блаватской, Н.К. Рерихи, они, видимо, не изучали и даже не читали. Приняв за истину труды Ж.А Гобино по расизму, они не могли знать, что арийцы – это не только немцы, а все люди планеты Земля. И доказать им это вряд ли бы кто смог потому, что уж очень давно это было. Но Гитлер, скорей всего, знал о существовании древних цивилизаций, поэтому упорно искал на Тибете вход в таинственную страну Шамбалу.
***
Вернувшись с озёр Анна протопила печь; сварила пшенной каши и картошки в мундирах, а ещё раньше похождения на озёра и того как разбудить Таню в первый раз, она, успела, проснувшись ранним утром, подоить корову, а также покормить и напоить всю остальную скотину, находящуюся в хлеву.
— Маменька, печь уже накалилась, и солома скоро совсем прогорит! Можно яйца класть в неё? – спросила Таня, которая не отходила от печи, пока мать управлялась с другими делами по приготовлению пищи. Когда же Анна возвращалась к печи, то на пару со своей дочерью скручивала солому пучками и забрасывала в прожорливую топку печи непрерывно. Пучки соломы вспыхивали мгновенно и быстро прогорали, истлевая и оставляя после себя кучу раскалённого пепла, часть которого вместе с дымом, искорками, вылетал из дымоходной трубы на улицу.
«Но как же хозяйки умудрялись жарить, например, картофель? Да ведь он весь будет покрыт слоем пепла и сажи» — возможно, спросил бы кто-то из казаков, живущих в иных бытовых условиях. Да всё очень просто: на одну сковороду наливалось нужное количества масла или жира, накладывалась картошка, нарезанная ломтиками и лук, а другой сковородой или же крышкой прикрывали нижнюю сковороду. Но только такой картофель едва можно было назвать жареным картофелем: масла, как обычно, хозяйки экономили, а крышка или сковорода которой была накрыта картошка, не давала испаряться влаге. Поэтому, блюдо получалось ни то ни сё, и не пойми, что. Снизу картошка, обычно зарумянивалась и порой даже пригорала, схватывалась большим поджаристым блином, а сверху была вареной и почему-то слегка отблескивала синевой.
Хлеб же пекли совсем иначе – когда печь раскалялась обычно в то время, когда хозяйка уже успевала сварить щи и кашу. Сгребая кочергой жар к центру топки печи, и заложив в топку формы с тестом, хозяйка закрывала проём топки печи услоном 1*. Ну а когда хлеб начинал подрумяниваться – вытаскивала его из печи.
Щи, картошку в мундирах или кашу варили в чугунах, накрыв крышками, и в печь помещали с помощью длинного ухвата. Ухватом-рогачом также и вынимали сваренные щи ли кашу, а те запечённые в золе утиные яйца, Таня выгребла на пот печи длинной кочергой и ею же она их туда аккуратно закатывала для того чтобы они запеклись.
— Клади, доченька… клади. Уже можно… Как раз самый жар… — ответила мать и вскоре яйца, спекшиеся в протопленной печи были поданы к столу.
Голодный Ваня, такой же, как и Таня, принялись жадно поедать найденную ими добычу, посыпая её солью.
«Кушайте, кушайте деточки мои хорошие», — говорила Анна, сидя рядом с ними за столом, глядя на то, как едят дети.
— Мамочка, почему же ты ничего не ешь? Кушай и ты снами, — предложила ей Таня поесть. Мать, посмотрев с отвращением на еду, решила всё же попробовать съесть одно яйца.
Кроме яиц на столе был хлеб с солью, варенная в мундирах картошка, а также пшенная каша и парное молоко в глиняной крынке.
Съев два яйца, Нюра быстро поднялась из-за стола; встала и выбежала из избы во двор: токсикоз с беременной женщиной, сделав своё дело. И как было положено, через девять месяцев после визита домой её мужа в их семье в середине августа 1941 года на свет появилась девочка, которую назвали Зиной.
Отца детей на момент рождения Зины дома опять не было: он в это время, уже защищал Родину от фашизма. Девочка родилась крепкой и здоровой, такой же крепкой, как все дети Анны и Анна была заботливой матерью. Она словно волчица охраняла своих детей и заботилась о них. Сама, порой, не доедая куска хлеба, отдавала его им. Жизнь тех лет была и без того тяжелой, а тут ещё и эта начавшаяся война.
У детей Анны, были, конечно же, и дедушки с бабушками. Хотя всё население страны по-прежнему облагалось непосильным продовольственным налогом, но дедушки с бабушки жили гораздо лучше их мамы и папы. У них, кроме надоевшей детям пшённой каши и картошки со свеклой, которую трижды в день подавали к столу в семье Анны и Михаила и – почти ежедневно, было и ещё кое-что из продуктов. В их избах имелось сало, подсолнечное и сливочное масло, а у одной из бабушек хранилась даже большая головка сахара, которая постоянно находилась в сундуке под большим амбарным замком, и эта самая бабушка, по имени Полина, была матерью их отца. Но она редко угощала этими продуктами в том числе и сахаром своих внуков, но исключением был её муж дед Тимоха (Тимофей) который украдкой от своей жены угощал внуков и у детей сложились разные мнения о своих бабушках и дедушках.
— Кушайте детоньки мои милые, кушайте мои хорошие. У меня ещё есть, а если не наедитесь, я вам ещё сварю каши или запеку чего-нибудь. Чего вы хотите: каши с тыквой, или каши со свеклой?.. Ну-ка подставляйте свои чашки, я вам ещё добавлю кашки, я её слегка сахарком подсластила, да и маслицем сливочным сдобрила, — предлагала Прасковья запечённую тыкву или свеклу, так как ничем другим ей угостить детей попросту не было. — Ешьте, детоньки мои хорошие. Кушайте, мои дорогие… — говорила бабушка в то время, когда угощала детей, и детям казалось, что бабушкины угощения самые вкусные на свете. А ласковые слова для них, порой, были слаще сахара.
Параша (Прасковья) была добродушной женщиной и поэтому дети тянулись к ней, а их визиты к любимой бабушке были очень частыми. Можно даже сказать, что дети так и пропадали у бабушки Прасковьи, которая доводилась Анне матерью.
Мужем бабушки Прасковьи был дед Филипп, но его уже несколько лет не было в живых. Когда-то давно во время строительства своей новой избы поднимая головой балку, на которой в дальнейшем должен был лежать дощатый потолок, Филипп чрезмерно напрягся и ослеп, а вскоре простудился, заболел и умер, и бабушка Параша жила одна, похоронив мужа в 1939 году. И Таня, которой было в то время почти четыре года, запомнила лишь его густую чёрную бороду, когда она сидела у него на коленях и дед Филя рассказывал ей сказки.
Все семеро детей бабушки Параши и деда Фили выйдя замуж или поженившись уехали из Охотчевки. Разъехались почти все кроме Анны.
Анна жила в Охотчевке неподалеку от матери. Сестра Анны Полина жила в соседнем селе Луговатке, а все остальные дети Прасковьи жили в Воронеже.
Как-то раз, в один из тех дней, Анна, послала своих детей зачем-то не к своей матери, а к родителям мужа, которые жили неподалеку от них.
— Да кто ж это к нам пришел?.. — радостно сказали сидящие за столом их дедушка и бабушка, жадно поедали какую-то похлёбку. — Вы проходите, гости дорогие… проходите. Что ж вы встали на пороге? Были бы ещё ложки, посадили бы вас за стол, но лишних ложек у нас нет. Так что… подождите, пока мы поедим, — дети, пройдя в избу, и чтобы не соблазняться и не смотреть, но то как дедушка и бабушкой едят, молча, глядели в окно, ожидая окончания их трапезы.
— Ванюшка, ты туда не смотри — стыдно смотреть. Отвернись и смотри в окно, — тихо сказала Таня.
— Сестричка моя Танюшка, слюнки текут. Как же не смотреть туда? Ведь так сильно кушать хочется…
— Потерпи, вот вернёмся домой и если дома кушать будет нечего, то пойдём к бабушке Параше.
— Ладно, сестрица, потерплю… — ответил Ваня и, выполнив распоряжение матери, дети бегом побежали к любимой бабушке, которая накормила голодных детей. Она как обычно, сварила свекольной каши со щепоткой пшена, и дети были счастливы, и довольны жизнью.
Родившаяся Зиночка была неспокойной девочкой. Она часто плакала видимо от того что у неё что-то болело, а может быть от недоедания вовремя той начавшейся войны, то ли – ещё отчего-то иного?.. Всё, что у людей было, они отдавали порой до последнего – фронту. Видимо Зиночка и плакала потому, что была голодной и не видела того, что ели счастливые дети, которые жили в Европе или Америке. Дети, которым, скорей всего, даже никогда не было знакомо чувства голода. «Всё для фронта – всё для победы над фашизмом!». — Таков был девиз тех лет, а дети, потерпят.
***
Кончилось лето, за ним прошла осень и настала зима, но война всё никак не заканчивалась. Немецко-фашистские войска рвались к Москве, надеясь осуществить свой задуманный план ”Барбаросса” молниеносного нападения и захвата большевистской империи зла. Воронеж был разбит бомбардировкой с воздуха и артиллерией. Вскоре были захвачены многие другие города и жизненно важные промышленные объекты западной части страны. Красная Армия позорно отступала, оставляя город за городом врагу. Заводы поспешно эвакуировались, а оборудование и объекты, которое эвакуировать не удавалось по какой-то причине, уничтожались, их взрывали чтобы они не достались врагу. Да и вообще, как можно было воевать не только при нехватке снарядов, но и патронов к винтовкам? Но порой не хватало и самих винтовок и винтовка, часто выдавалась одна на пять-шесть бойцов из расчета: если противники убивали того, у кого она была то кто-то другой из этих пяти-шести человек должен был взять в руки винтовку убитого товарища и продолжить сражаться с врагом. Зато фашистская Германия была оснащена хорошо и чувствовала себя всемирной покорительницей. Офицерам и солдатам вермахта вручали инструкции-памятки, о том, как себя вести с врагом: «… Убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай, этим ты спасёшь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семье и прославишься на веки».
***
Однажды зимой в то время, когда немецкой армии смогли дать достойный отпор под Москвой и они отступили примерно на 140 – 150 километров в Охотчевке произошел случай.
Один из немецких солдат, который скорей всего был из военно-полевой разведки и их группа проводила разведку в окрестностях Охотчевки, решил справить естественную нужду. Управившись с делами сидя меж двух дворов солдат встал, подошел к одной из изб и начал старательно выдирать пучки соломы из крыши избы, которая стояла напротив избы Анны. За происходящей картиной из окна наблюдала не только семья Дружининых, но и несколько эвакуированных из Воронежа жителей которые давно жили у них.
“Die russichen Schweine»2*, — говорил немецкий солдат выдирая солому из крыши. К крыше он пробирался в раскоряку, широко раздвинув ноги потому, что штаны его были спущены до колен и видимо он боялся того что они спадут вовсе до пят. Стоя возле избы со спущенными штанами и голым задом солдат начал вытирать зад соломой. Но увидев женщину, которая случайно выйдя из дома оказалась на пороге, солдат, ничуть не смутившись продолжил свою речь, правда уже на ломаном русском языке обращаясь к бабке-соседке по своей неосторожности случайно вышедшей из своей избы: «Эй, матка! Москва всё равно возьмём! Попа мягкая белая бумага вытирать будете. Неси быстро, яйки, сало, шнапс, курки, млеко, давай! Schneller, bitte! 3*».
Вскоре, ещё до наступления темноты, разведчики ушли. В семье Анны забот прибавилось из-за эвакуированных беженцев: «Но да разве же это беда? С кем не может такого случиться? Хорошо, что эти изверги не стали сильно приставать с расспросами о беженцах – и поверили тому, что они мои родственники из Луговатки» — думала Анна.
Незаметно за тревогами и переживаниями прошел день. Солнце клонилось к закату. Начало смеркаться и вскоре наступила ночь. Дети Анны, как и трое детей беженцев, спали на печи все вмести, укрывшись одним полушубком на всех и были они Тане и Ване почти ровесник. Зина, наплакавшись за день наконец-то уснула в своей колыбельке, подвешенной за крючок к потолочной балке.
— Дети просыпайтесь и вставайте на колени. Будим молиться за отца вашего, и чтобы мы эту немчуру поганую победили. Будем молиться чтобы он, ваш отец, живым с войны вернулся, — тормошила поздним вечером своих детей Анна. Дети неохотно, но беспрекословно подчиняясь воле матери слезли с печи стараясь не потревожить лежащих рядом с ними детей, эвакуированных из Воронежа; встали на колени пред иконой и начали молиться. Икона, которую их мать прятала от своего мужа до войны потому что тот был коммунистом и ярым атеистом, висела теперь на прежнем месте.
— Милая мамочка, так хочется спать, — сказала Таня. — Ведь я знаю, когда эта война закончиться и – то, что папка придёт живым и здоровым домой, только дай нам поспать.
— Ишь, какая ты умная да всезнающая! Давай, молись! — строго, сказала мать. — Быстро на колени, неслухи!.. — и Тане с Ваней, ничего не оставалось больше делать, как только то, что усердно молиться.
Помолившись, Таня встала с колен, и не умевшая ещё в то время считать и не совсем хорошо знающая календарь, сказала: «Маменька, вот у меня на руке пальцы. Вот этот большой, не берём, а как эти пальчики на руке по счёту кончаться по годам, то в тот год, наш папка домой и придёт...».
Шести летняя Танечка с точностью, можно сказать до минуты, предсказала возвращение своего отца домой, когда тот вернулся действительно, как она и предсказала – в середине мая 1945 года и после того уже никто не стал сомневаться в её уникальных способностях. Откуда, да и от кого могла узнать Таня точные даты— это осталось непонятным для всех. Этот дар Таня, видимо, унаследовала от своей матери — но ещё в большей степени. Ещё с детства Таня могла предсказывать все события, которые должны были произойти, а уже в зрелом возрасте и, особенно в старости, её было трудно обмануть, сказав неправду. Но особо чувствовала она то, если с её детьми или близкими ей людьми и родственниками случалась или должна была случиться беда. Вещих снов видений и ангелов наяву Таня не видела, как их видела, порой, её мать, но многим казалось, что она могла даже видеть человеческую душу – словно врач травматолог мог рассмотреть переломы костей у людей на рентгеновском снимке. Анна же напротив не могла предсказывать будущие события и так хорошо разбираться в людях как её дочь.
Однажды после того как Таня сказала матери о том, что знает, когда придёт с фронта отец, через пару дней три ангела во время молитвы являлись Анне внезапно появившись перед иконой. Дети уже спали, а Анна, встав на колени перед иконой, молилась, прося Бога о том, чтобы закончилась эта кровопролитная война.
— Святый Боже! Ответь мне, когда ж эта война кончится? – тихо говорила Анна во время молитвы, и тут произошло явление ангелов.
— Война закончится весной 1945 года, и муж твой вернётся домой живым. Анна! Что же ты дочери своей не поверила, когда она тебе об этом хотела на пальцах показать? – сказал ей ангел, стоящий посреди двух других ангелов. Два других ангела молчали и после того как ангел сообщил Анне о том, когда закончится война и упрекнул в том, что она не поверила дочери, все трое явившихся Анне ангелов мгновенно исчезли таким же образом, как и появились в углу перед иконой.
Предстали они перед Анной в белоснежных одеждах. Их лиц она не могла разглядеть из-за их ослепительного белоснежного сияния. Поэтому Анна видела только лишь их белоснежные волосы и одежды, а также четко слышала голос говорящего ей ангела.
Нюра не понимала в те минуты что с ней происходит: то ли это был сон, то ли явь. Но при этом она не пугалась видений, когда ей являлись ангелы потому что слова ангела, который говорил с ней были ласковыми и успокаивающими, хотя и громкими. И то, что говорил ей ангел —сбывалось. Являлись же они ей нечасто. В первый раз они явились ей перед тем как начаться той войне, затем – в середине войны и ещё раз явились уже перед тем, когда её семье предстоял переезд. Но о своих ведениях Анна старалась никому не рассказывать так как боялась того, что ей не поверят и сочтут ненормальной или даже сумасшедшей.
***
Но вот, наконец-то, война, показавшаяся людям вечностью, закончилась. Радости людей, победивших фашизм, не было предела и они, словно дети, искренне радовались победе: «Всё-таки мы смогли выстоять и раздавили эту змеюку, эту гадину – фашизм! Значит, не зря погибли наши отцы сыновья и мужья, спасая нас от проклятых оккупантов!».
Вернувшийся домой Михаил долго праздновал победу над фашизмом, часто пропадая по ночам неизвестно где. Через год, в 1946 году, в семье Дружининых, и снова в августе, родился мальчик, и назвали его Николаем. Отец любил Колю больше всех остальных детей видимо потому, что из всех его четверых детей, тот, родился и начал воспитываться на его глазах. Он, радовался и смеялся над проделками и детскими шалостями младшего сына, а порою даже выходками, когда маленький Коля начал ходить, говорить и, порой, материться не по-детски…
Так незаметно день за днём за жизненными делами и заботами шло время. Страна поднималась из руин разрушенных городов и селений – словно птица Феникс из пепла.
Как-то раз, не совсем ещё оправившись от тяжелых родов, Анна полезла в погреб чтобы спасти картошку, залитую подпочвенной водой. Стоя в воде босыми ногами почти по колено она собирала её в ведра, а её муж, стоя над люком погреба, принимал картошку из её рук. После этого, Анна, сильно заболела и слегла, проболев более года.
Тане же, тогда, когда её мать заболела, жить пришлось нелегко. Ведь она была самой старшей в семье. Поэтому на её плечи теперь уже полностью легли все работы, которые выполняла мать. Таня убирала в избе, стирала бельё и пекла хлеб. Горечь во рту, порой, стояла у Тани от нелёгкой и не по детским силам ребёнка тяжелой работы: «А кто же ещё, если не я?.. Ведь я старшая, после родителей в семье…» — думала она в свои неполных двенадцать лет. Но несмотря на её юный возраст вся работа по дому, которую выполняла её мать, а также и уход за детьми лежал теперь на ней и Таня, всё делала очень хорошо – с усердием. С раннего детства она была словно старушка, умудрённая жизненным опытом, а Ване и Зине, порой, Таня была дороже матери.
Своего отца дети боялись из-за того, что тот был хотя и весёлым человеком на людях, но строгим, требовательным и порой – даже жестоким в семье. Будучи коммунистом, он не верил в Бога, так как искренно верила в него Анна и ей, снова пришлось спрятать в укромное место икону чтобы муж не использовал её для изготовления табурета вместо верхней широкой доски для сидения.
Свою жену он, можно сказать, не любил, а жил с ней видимо потому, что их связывали дети. Михаил был симпатичным и красивым мужчиной, а в компаниях – весел и общителен, поэтому на него засматривались многие женщины – и не только вдовы, чьи мужья погибли на той ужасной воине.
Анна была хоть и симпатична, и даже можно сказать красивой женщиной, но щуплой и своим ростом едва достигал плеча мужа, и выглядела она по сравнению с ним как подросток. Но, несмотря ни на что, она любила своего мужа и, порой, прощала ему даже измены.
Бывало, уйдут родители на работу, а Таня остается присматривать за детьми потому что так было заведено и не только в их семье, а почти что во всех семьях глубинок России. Пока родителей нет дома она стирала грязную одежду, пеленала Колю в чистые пелёнки, а грязные – стирала и гладила; варила щи, каши и даже пекла хлеб. Бывало, она даже была воспитателем, если возникала необходимость в воспитании братьев и сестры, и, если её не слушались, Таня наказывала их, поставив в угол. Но такое случалось очень редко и обид Ваня с Зиной на неё не держали и любили свою сестру. Коля был ещё маленьким и обижался на всё, если ему что-то не нравилось, но его старший брат Ваня и сестра Зина думали иначе: «Ведь она старшая, а это значит, она, первая после родителей, а сами родители первые после Бога. Поэтому, как же их или Таню, можно ослушаться?.. Ни как нельзя…».
Но особенно тяжело Тане было месить тесто для выпечки хлеба (если его можно назвать, конечно же, тестом). Тесто, когда Анна сильно болела и поэтому лежала в постели, часто месил Михаил, но когда его не было дома, то эту работу делала Таня. Ну а тесто в послевоенные голодные годы было примерно таким: в большой чан выливали пару ведер протёртой картошки, ведро протёртой свеклы, ведро отрубей и несколько горстей муки, ячменной или ржаной, ну и соль по вкусу естественно. Остаётся непонятным то, как вообще люди, а не только Таня умудрялась из такого месива испечь что-то наподобие хлеба?
Возможно, Тане жилось бы легче, если бы их любимая бабушку не умерла, замёрзнув на дороге той зимой. Она обязательно помогала бы своей заболевшей дочери и её детям если было жива, но она замёрзла по дороге домой в январе 1947 года, когда возвращалась из Воронежа…
Кроме Анны, живущей недалеко от матери и другой дочери Полины, жившей по соседству с Охотчевкой в Луговатке, у Прасковьи было ещё пятеро детей и жили они в Воронеже.
Сын Иван служил и был инженером по испытанию двигателей для самолётов, выпускаемых одним из заводов Воронежа. Дочери Елена и Прасковья (Паша), работали в одном трамвайном парке. Паша работала перемотчиком электродвигателей в трамвайном парке, а Елена – вагоновожатой. Ещё два других сына, Михаил и Федор работали на строительстве разрушенного войной города разнорабочими.
В один из тех холодных зимних дней их мать в очередной раз отправилась в Воронеж чтобы проведать детей, отвезти им молока в качестве гостинца и узнать: всё ли у них в порядке. Причиной её беспокойства стал сон, который она видела в ту ночь перед поездкой.
Утром, придя к Анне чтобы проведать больную дочь, Прасковья стала рассказывать свой тревожный сон:
— Нюрк, я нынче сон видела. Стою я на мостке через Озерок Топкий, и подходит ко мне старец. Волосы его белые от седины словно снег, а сам в белых одеждах. Подходит он ко мне и протягивает зажженную свечку, а вокруг мостка всё так красиво. Цветы цветут и птички щебечут. А я ему и говорю: зачем же мне свечка-то ведь день и светло. А он мне и отвечает: возьми, дочка, возьми. Без свечки никак нельзя – заплутаешь. Взяла я у него свечку из рук и обернулась назад, потому что меня мама окликнула. Но маму я так и не увидела, а сама и думаю: ведь она умерла давно и чего ж это она меня окликнула? И когда я повернулась, то старичка возле меня не оказалось. Он словно испарился в одно мгновение. А я держу свечку, она горит, и воск мне на руку капает. Потом, слышу, меня мать снова окликнула и говорит, а голос доносится вроде как из-под мостка: «Парашка! Ты б мне хоть свечку дала, а то темно мне тут…». А я её никак не могу найти и увидеть, и кричу ей: мама! мама ты где? И тут я проснулась. Тревожно мне на душе. Как бы беды не вышло. Поеду я нынче в Воронеж и проведаю детей, да и узнаю: всё ли у них хорошо? Как бы кто не заболел ещё кроме тебя, Нюра. Ох, не к добру этот сон мне привиделся. Бог даст, и может быть, всё обойдётся?..
— Ну, конечно же, мама, обойдётся. Ведь это только лишь сон. Мне уже лучше и скоро я пойду на поправку… — успокаивала её Анна.
Недолго думая, Прасковея, собравшись в дорогу, пошла пешком в Хаву; села на поезд и поехала в Воронеж. Побыв немного в гостях у детей, она засобиралась в обратный путь, и Иван пошел провожать её на вокзал.
— Мама, останься на ночь, — просил её Иван. — Переночуешь, а завтра мы с Леной, Пашей, Федей и Мишей поедем все вместе в Охотчевку Нюру проведать.
— Нет, сынок, я уж, пожалуй, поеду. До ночи успею ещё в Охотчевку вернуться. Уж очень сильно, Нюрка болеет, да и сон я плохой видела. Как бы с ней в эту ночь чего не случилось. Вас проведала, и теперь моя душа за вас не болит. Не держи меня сынок и не уговаривай. Всё равно здесь не усижу, да и сердце моё за Нюрку волнуется. Лучше уж я поеду…
— Ну что ж, мама, езжай тогда сегодня, а мы завтра приедем. Мам, я тебе тут в бидон несколько кусков мыла положил, а в узелке, ещё вещички кое-какие. Мы их тут Нюриным детям насобирали — в хозяйстве пригодятся. Правда, нужно будет что-то подштопать, а что-то и перешить, ну а кое-какие вещи почти новые… — говорил Иван, провожая мать, придя с ней на вокзал и ожидая поезд, идущий до Верхней Хавы.
К вечеру разыгралась метель. Иван натянул на голову поглубже свою шапку, и поднял воротник полушубка, так как метель перешла в пургу и колкие снежные крупинки хлёстко стегали по лицу и шее. Наконец-то к перрону подошел поезд. Пассажиры сели в вагоны. Состав тронулся с места и поехал, а Иван, помахал матери рукой след уходящему поезду; постоял ещё немного на перроне и пошел домой.
Доехав до Верхней Хавы, Прасковья вышла из вагона и пошла пешком, а идти ей предстояло от вокзала ровно двадцать пят километров. Пурга к ночи усилилась, и крупинки снега, гонимые порывами ветра, больно хлестали по лицу.
Но до Охотчевки, она не дошла километра два, даже чуть меньше, где её и нашли утром, следующего дня едущие на санях в Верхнюю Хаву путники.
Пурга к утру стихла и день был ясным, солнечным и безветренным. На обочине дороги возле мостка через Озерок Топкий путники издали увидели скрючившуюся и уже околевшую Прасковью, сидящую на бидончике. В ту погоду, какая была той ночью не только путешествовать, но и нос на улицу высовывать без нужды было никому неохота, поэтому дорога была пуста и безлюдна.
Тем вечером, когда начало темнеть Никита, возвращающийся с Верхне-Хавского базара проехал мимо Прасковьи, не посадив её в сани. Устав, Прасковья присела на бидончик, чтобы немного отдохнуть. Прижав руки к животу и съёжившись, она, видимо, старалась согреться, да так и осталась сидеть, скрючившись на морозе. И присела она именно в том месте где ей приснился на мостке тот беловолосый старец давший ей свечу. Непонятным осталось также и то почему односельчанин Никита не взял её тем зимним вечером к себе в сани, проехав мимо.
— Никита! Никита! Довези, Христа ради. Не дойду — устала очень… — негромко крикнула Прасковья. И как позже оказалось— это была её последняя просьба к односельчанину Никите.
— Что тут идти, Прасковья? Село под боком — версты две не более. Дойдёшь, а у меня мало места в санях, да и лошадь устала — ответил ей тогда Никита.
«Ну, что ж, Никита… сама дойду, да и, правда: чего тут идти? Осталось-то версты две не более, дойду уж сама как-нибудь помаленьку. Сейчас вот только посижу чуток и пойду. Метель-то как разыгралась. Интересно, тепло ли у внуков, протопил ли Мишка печь? За соломой-то далековато идти. И как там Нюрка…» — рассуждала Прасковья, сидя на бидончике. Потом ей стало почему-то тепло и потянуло в сон…
В гробу бабушка Параша лежала розовощёкой и красивой — словно живая, а тот самый Никита горько плакал, говоря и оправдываясь перед сельчанами, стоя возле гроба:
— Ну не было места у меня, чтобы посадить её в сани, да и подумал я тогда: что тут идти? Думал, что она притворяется. Она баба-то крепкая на вид, вот я и решил, что притворяется: коня пожалел, а оно видишь, как всё вышло?..
— Эх, Никита, Никита… дай-то тебе бог и твоим деткам, здоровья, — сказал один из сыновей покойной Прасковьи. – Не уж то место она у тебя в санях отсидела бы?..
Особенно переживали разлуку с любимой бабушкой внуки, думая: «Теперь не к кому будет бегать чтобы покушать чего-нибудь вкусненького. Теперь наша любимая бабушка не сможет с ними играть и рассказывать нам сказки. Её больше не будет и её, закапают в мёрзлую землю рядом с дедом Филей…».
Дед Тимофей любил внуков не меньше чем его покойная сваха Прасковья и даже иногда угощал их сахаром, отколов от большой головки несколько кусочков, открыв большей амбарный замок, висящий на сундуке. Но угощал их только тогда, когда его жены по каким-то причинам не было дома.
Сестра Михаила Мария или как все её ласково звали Маня часто приходила к своей снохе Нюре. Мария была симпатичной женщиной, стройной и крепкого телосложения, как, впрочем, были и все дети в семье Дружининых.
Когда Анна болела то, Мария часто приходила к ним домой и охотно помогала Тане доить корову. Он показывала ей, как нужно это правильно делать.
Семья Дружининых была многодетной. В их семье было семеро детей. Самая старшая была Агриппина, за ней Павел, Михаил, Мария, Пётр, Григорий и Николай.
Братья и сестры жили дружно между собой и помогали во всём друг другу. Жизнь военная была тяжелой, но тяжелей всех жилось детям Павла и его жены Марии. Павел погиб на войне, а Мария простыла, заболела и умерла, и Ваня с Дусей остались без родителей. Как им жилось – это лишь Богу да им самим известно. Но дети пережили ту воину и послевоенное время, живя у своей тётки, сестры их покойной матери.
Ваня, он же Иван Павлович Дружинин, получил образование и стал учителем, как и мечтал об этом с самого детства, а после того, когда пошел в армию, то там и остался. Дослужился до подполковника и был начальником школы Военной Связи в городе Полтаве. Его сестра Дуся, она же Евдокия Павловна Дружинина закончила, Авиастроительный институт и стала инженером, и проработала ведущим специалистом на Воронежском авиамоторном заводе почти всю жизнь.
***
Шло время и жизнь, продолжалась. Анна, поправившись, снова работала в колхозе, а приходя с работы, суетилась, управляясь с делами по хозяйству и дому. Война, длившаяся почти четыре года и показавшаяся людям пережившим её бесконечной вечностью, наконец-то осталась в прошлом. Пережили они и голодный 1947 год, когда люди порой даже пухли от голода. Михаилу и его семье помогла выжить корова дающая молоко. Да и сам Михаил был хваток и ловок в делах, расчётлив, общителен и мог раздобыть кое-какие продукты для семьи или что-то купить за проданную и изготовленную им мебель: стулья, сундуки, столы или табуретки, так как он был хорошим плотником и столяром. Вспомнились Михаилу тогда и те недавние военные годы и – то, как ему удалось не только выжить самому, но и спасти солдат от смерти и голода.
В начале войны, находясь на передней линии фронта и попав в окружение они выходил из него. «Солдаты голодные. Что делать? Как выйти из окружения? Боеприпасы на исходе. Есть нечего. Много раненых» — думал тогда Михаил. А спасла всех и не только солдат его роты, а весь состав батальона смекалка Михаила и – также лошадь, подорвавшаяся на мине. «Голод – не тетка» — думали бойцы, срезая окорока с убитой лошади. Затем повар, который находился в подчинении Михаила, помолов мясо на мясорубке, умудрился сделать котлеты. Не очень-то и вкусна конина без специй, да и хлеба не было, но зато наелись все бойцы, а сытый боец — хороший боец.
Хорошим, заботливым старшиной был Михаил Тимофеевич, заботился он о своих бойцах. Но, однажды, его чуть не расстрелял майор НКВД, когда они успешно вышли из окружения.
Проезжающий мимо на легковом автомобиле майор увидел, что солдаты собирают арбузы на бахче. Виллис затормозил и остановился, а майор вышел из машины.
— Кто у вас старший! — крикнул майор. — Позовите его немедленно!
Михаил, увидев остановившийся автомобиль, поспешил навстречу с майором. Подойдя, отдал честь, приставив руку к козырьку фуражки и, представился.
— Товарищ старшина! Почему ваши солдаты занимаются мародерством? Линия фронта всего в несколько сот метров отсюда. Ваши документы! – скомандовал майор.
Взяв в руки документы Михаила, майор стал внимательно рассматривать их, проверяя на подлинность. Думая: «А вдруг это переодетые немецкие диверсанты?».
— Мы, товарищ майор, прорвав оборону противника, около часа назад, вышли из окружения. В данный момент личный состав подкрепляется подножным кормом и далее, направляется для соединения с боевыми действующими частями Красной армии. Товарищ майор! Разрешите вопрос: и какое ж это мародерство?.. Арбузы на бахче всё равно брошены. Жители эвакуировались, так что… их собирать некому и они, можно сказать не чьи.
— Ты что себе позволяешь!? Как ты смеешь рассуждать и мне перечить!? – расстреляю тебя сукина сына прямо тут на месте! Где твой командир? Вас здесь больше роты. Почему не офицеры, а ты мне докладываешь вместо своих командиров?!
— Так не осталось никого, товарищ майор – все офицеры погибли в бою. Вот я, и принял на себя обязанности командира батальона, — ответил Михаил. Но солдаты, увидев то, как их командира хотят обвинить в мародерстве и отдать под трибунал, грудью защитили своего командира, встав живой стеной между НКВДешником размахивающим пистолетом перед лицом Михаила.
— Майор, что же тебе, арбузов жалко, что ли? Давай тогда и в нас стреляй заодно! Ведь брошенные они всё равно.… Пусть сгниют, да! Только бы не нам солдатам? — говорил майору НКВД один из солдат, которым был пожилой мужчина лет шестидесяти, ласково именуемый в батальоне батя.
— Ладно, чёрт с вами. Жрите свои арбузы, и мне один принесите. Один хрен немцам достанется: всё равно отступаем… — когда арбуз принесли, майор, обращаясь к водителю, сказал: «Давай, поехали!.. А то скоро немцы тут будут. Ещё чего доброго и в плен попадём». — Виллис запылил по грунтовой дороге и вскоре скрылся из вида, двигаясь на восток.
***
В начале 1948 года пережив страшный голодный год, родители Тани, а также и её тёти, и дяди, решили: «Вот что мы надумали. Нюра и Миша!.. Наверное, будет лучше если Таня поживёт какое-то время у кого-то из нас и вашей семье, будет легче. Меньше едоков, да и денег, Таня немного заработает…». — И выбор пал на семью Пожильцовых: тётю Пашу и её мужа дядю Жору у которых было двое детей – две девочки Тома и Рая. И чтобы Тане было интересно жить в их семье, и она не считала себя нахлебницей, то её взяли к себе в качестве няни присматривающей за детьми. Даже зарплату 45 рублей в месяц пообещали платить. Видимо устроит детей в детский сад им было сложно. По этой причине многие семьи нанимали таких вот малолетних нянек как Таня. Ведь детей одних дома без присмотра не оставишь, а пропусти работу или хотя бы опоздай минут эдак на пять – всё!.. Тюрьма или лагеря ГУЛАГа и прочие престижные, так сказать “курорты” обеспечены. Ведь “отец вех народов” зорко следил за всеми “врагами”, которые окружали его…
Жили Паша и Жора в собственном доме одного из районов Воронежа на южном склоне неподалёку от реки Воронеж. Район тот пользовался дурной славой и назывался “Чижовка”.
После похорон Прасковьи Свиридовой её дети решили разобрать дом и перевезти его из Охотчевки в Воронеж.
Разобрав избу, они занумеровали брёвна и все остальные детали избы и перевезли её в город. Избу они разделили на две половины. С одной, жила семья Пожильцовых, а с другой стороны дома жил брат Паши, Иван Свиридов, с женой Люсей.
Двор был также разделён между родственниками поровну – от центра длинного деревянного дама к левой и правой сторонам краёв земельного участка.
Земли было у каждой семьи сотки по полторы – не более, но этого хозяевам хватало чтобы вырастить немного лука, огурцов, петрушки и прочей зелени. Пытались они даже вырастить “вечно зелёные” помидоры. “Вечно зелёными” их называли потому, что те не вызревали до холодов, а дозревали уже, лёжа под кроватью, будучи положенными в валенки либо накрыты фуфайкой. Первый раз в жизни Таня увидела тогда и попробовала виноград: «Конфеточки, на веточках» — говорила она, когда дядя Жора принёс однажды, виноград детям.
В нехитрых делах и заботах по присмотру за своими двоюродными сёстрами незаметно шло время. Таня продолжила учёбу, брошенную из-за войны и учась в одной из вечерних школ Рабочей молодёжи города Воронежа. В ту школу она ходила вместе с соседской девочкой Катей, живущей через дорогу. Катя, так же, как и она, жила и работала няней, но только у совершенно чужих для неё людей.
На деньги, заработанные Таней покупались всевозможные вещи и прочее самое необходимое её братикам и сестрёнке, и передавалось через родственников или знакомых в Охотчевку. Работая няней, она прожила в семье Пожильцовых почти четыре года и ей шел семнадцатый год от роду. Правда, себе она тоже кое-что умудрилась купить. Этим “кое-что”, были: сапожки да платьице модного покроя “тятьянка” сшитого из штапеля. Правда к началу февраля 1953 года, Танины “наниматели” были недовольны ею из-за того, что она однажды им сказала: «Вон, Катька, за одним дитём смотрит, так ей 50 рублей платят, а я за двумя, и мне только 45 рублей всего…».
В один из тех, зимних дней, приехал отец Тани чтобы сообщить ей новость.
— Дочка, нам предложили перебраться в тёплые края на юг. Как ты?.. Поедешь с нами или может быть, останешься? Доучишься и поступишь на врача, как и хотела…
— Нет, я с вами поеду…
Тане, скорей всего, было стыдно оставаться после высказанного упрёка тёте и дяде насчёт своей зарплаты. И кода отец уехал, Таня через несколько дней в сопровождении тётки вернулась домой.
Вернувшись в Охотчевку, Таня решила встретиться с подружками, которых она давно не видела. В свои шестнадцать с небольшим хвостиком лет Таня отличалась от своих сверстниц красивой фигурой, а не по годам сформировавшаяся грудь и бёдра придавали ей вид взрослой женщины. Женихов у Тани не было и она, даже о них не думала, и дружбы с парнями не водила. Бросив Вечернюю школу в Воронеже, она решила не продолжать учёбу, так как Вечерней школы не была, а сидеть за одной партой с малышами она стеснялась, считая себя взрослой.
Не долгими были сборы семьи Тани, переезжающей на новое место жительство. Корову они продали. Продали и дом, но до отъезда пока жили в нем. Вскоре закончился февраль 1953 года, а за ним наступил март.
5-го марта, когда они уже ехали в поезде, в стране произошло событие: умер Сталин. Люди, едущие в теплушках-вагонах вместе с ними, вышли на перрон станции «Прохладная» Ставропольского края. Их поезд, как и многие другие эшелоны переселенцев в это время остановился чтобы заправить паровоз водой дровами и углём, и двигаться дальше к городу Грозному и его районам. Но вдруг рёв паровозных гудков оглушил людей, и они стали спрашивать: «Что случилось?» — «Сталин умер, вот что случилось… Беда-то, какая, как же теперь без него жить-то будем?» — со скорбью в голосе отвечали те, кто услышал новость раньше тех, кто спрашивал о той новости.
— Миша, что теперь будет? — спросила Анна у своего мужа. – Что ж теперь, обратно что ли в Охотчевку возвращаться! А может, вернёмся?..
— Нет, уже, почти до места доехал – поедем дальше. Будь, что будет... тем более что возвращаться нам некуда. Дом-то мы свой продали— ответил, Михаил.
В эшелонах добровольных переселенцев на Кавказ ехали не только семьи из Охотчевки и пригородных деревень Воронежской и Орловской областей, но и из областей Белоруссии. Смерть вождя, “отца всех народов”, поставила организаторов переселения людей в тупик, а именно: было решено изменить планы по переселению и, разместить переселенцев не в предгорьях Кавказа – в пустующих аулах чеченцев, как и задумывалось, а в Курском районе Ставропольского края. Но едущие на Кавказ переселенцы воспротивились ехать и жить в Ставрополье, говоря: «Зачем нам это надо! Пыль глотать на степных ветрах!?».
Многие из переселенцев, вернулись к себе домой, а те, кому уже некуда было возвращаться – остались потому что продали своё жильё.
От города Прохладный эшелоны дошли до станицы Наурской где переселенцев встретили под звуки духового оркестра с плакатами на которых было написано: «Добро пожаловать!». Семья Михаила, взяв свои узелки с вещами в руки, сошла на станции. Кроме узелков со сменным бельём у них была ещё глубокая медная чашка. В ней они купали детей и умудрялись помыться сами взрослые, и ещё из всего их немногочисленного имущества был у них и мешок крахмала, который потом, добравшись да основного места, где им предстояло жить, они поменяли на что-то из еды. Но несколько дней до того, как семье предстояло попасть в самую древнюю из всех станиц, станицу терских гребенских казаков Старощедринскую, им пришлось пожить на квартире у одной добродушной бабульки, терской казачки в станице Наурской.
— Окна, окна, протирайте! Видите, потеют?.. — говорила чистоплотная старушка, заходя по утрам к своим квартирантам в хату-кухню, которая стояла в её дворе напротив дома, в котором она жила.
Через несколько дней главе семьи удалось найти своего знакомого земляка по имени Денис Петрович Сидоров из деревни Петровской, который жил теперь в станице Старощедринской. Он то, и помог об устроиться Михаилу на новом месте.
Договорившись с председателем колхоза «Коминтерн» и наняв грузовик, Михаил перевёз свою семью. Но кроме его семьи в Старощедринскую, также приехало ещё несколько семей переселенцев, как из Орловской области, так и городов Белоруссии.
Семье Дружиненых хватило денег от вырученных за продажу коровы и избы на покупку небольшого, но уютного домика в станице. Дом был почти новым, добротным, высоким и с черепичной крышей. «Дом – не изба, крытая соломой... Огород хотя и небольшой, но ухоженный; за двором на улице, тоже чисто; возле дворов стоят лавочки для посиделок, да и живут здесь не так как у нас, а гораздо лучше…» — думал Михаил.
Рядом с домом во дворе стаяла хата-кухня. Русских печей к каким привыкли переселенцы из глубинок Росси ни в домах, ни в хатах-кухнях не было. Вместо них были печи-плиты и их топили дровами. На них можно было даже жарит картошку, поставив сковороду на чугунную плиту, а не засовывать её в топку, как это бывало раньше, когда они жили в Охотчевке, да и прикрывать сковороду от золы, сажи и пепла теперь не было нужды.
В их приобретённом доме была идеальная чистота и порядок. Стены были оклеены обоями, а деревянные полы и потолки – окрашены. На окнах висели занавески, а снаружи окна закрывались ставнями.
Никакой скотины в домах казаков не было: она была в катухах 4*, хлевах и сажах 5* на базу 6*. Да и зимы на Кавказе не были такими суровыми и снежными как в Воронеже.
В огороде в скором времени у них начали росли настоящие, а не “вечно зелёные помидоры” и рос даже виноград. Но Таня долго не прикасалась к нему, потому что не знала, когда его нужно есть, и как-то раз наелась не вызревшего, кислого винограда.
— Таня, что же ты виноград не ешь? – спрашивали её новые подружки, когда Таня работала вместе с ними на винограднике.
— Сами ешьте эту кислятину!..
— Да ты попробуй, а потом говори…
Таня отщипнула одну бубочку 7*, за ней – другую и так съела всё кисть, нахваливая необычайно вкусный и сладкий виноград.
— Ну что, Танюша, сладкий виноград?.. А ты его есть не хотела...
— Да я его попробовала, когда он зелёный был. Такая кислятина, я вам скажу, что скулы сводит, зрелый, он вкусный. Но разве же я это знала? Я в первый раз в жизни виноград увидела и попробовала, когда в няньках работала. Отщипнула одну бубочку и съела. Он такой вкусный был, словно конфетка, — услышав объяснение Тани, почему она не ела виноград, подружки весело и дружно рассмеялись и сказали:
— Таня, а ты тёрн ещё не пробовала есть?.. Попробуй… так может и вовсе скулы сведёт. Ну, ничего, ты девушка хорошая, мы тебя научим и объясним, что к чему…
Дом, в котором поселилась семья Дружининых, стоял на центральной улице – “на грейдере”. “Грейдер”, так станичники называли центральную улицу, и стоял он напротив клуба и парка-скверика.
В Старощедринскую школу Таня опять не пошла, сказав: «Ещё чего, буду там, с малышами в пятом классе учится! Я уже большая. Мне стыдно... Пойду работать…».
Один переезд, если верить пословице, равняется двум пожарам. Всё приходится начинать заново: новые люди со своим укладом жизни, законами и обычаями, иной климат и природа. Но переехавшая семья благополучно устроилась и обосновалась на новом месте.
Родители Тани устроились работать. Михаил устроился учётчиком в одной из виноградарских бригад, а зимой, когда работы на виноградниках не было, он работал столяром.
Анна, устроилась работать на виноградниках, а также работала на полях и в садах разнорабочей в колхозе «Коминтерн» вместе с Таней.
Ваня с Зиной, пошли в школу. Почти семилетний Коля, был пристроен в детские сад.
Жизнь наладилась и потекла своим чередом…
***
1. Услон – железный щит закрывающий топку печи. У терских казаков он называется также: как услон, так и ослон. Только услоном называли железный щит для печи, а ослоном – шит который был изготовлен обычно из тростникового камыша, и он служил защитой в бою, например, от вражеских стрел.
2. Die russichen Schweine – русские свиньи.
3. Schneller, bitte – быстрей, пожалуйста.
4. Катух – небольшая постройка для содержания свиней, коз либо овец на скотном дворе.
5. Саж – небольшой домик, обычно собранный из досок, предназначенный для содержания свиней.
6. Баз – скотный двор.
7. Бубочка – одна ягода виноградной кисти.