Свитер

Валерия Коренная
- Чего уставилась? Иди дальше, - сказал Славик.
Я смотрю на него, не отрывая глаз. Вернее, смотрю на его свитер и не могу поверить, что это – тот самый свитер. Я хочу дать ему хоть какой-то маячок, напомнить, что это я, Люда Егорова.
- Послушай, тебе чего надо? – он делает шаг в мою сторону.
Я улыбаюсь и почти произношу: «Ну, как же, ты что, не помнишь?»
Но не успеваю – он ухмыляется и поворачивается к своим друзьям.
- Не, ну, нормально, тёлки прямо на улице клеют.
Друзья хохочут. Их семь человек. Я успела посчитать – три девушки и четверо парней.
- А может, возьмем ее с собой? – говорит один из них, оглядев меня с ног до головы.
- Я тебе возьму, - девица в короткой юбке, с копной рыжих волос, замахивается на него сумкой.
Кажется, что я где-то видела эту рыжеволосую девицу. Ее колкий холодный взгляд что-то мне напоминает. Но дело сейчас не в ней. Свитер – вот, что по-настоящему потрясло меня.
- Ну, ладно, хорош. Чего надо? – Славик начинает раздражаться.
Я делаю вдох и говорю:
- Ты же Славик.
Сама я в этом уже не совсем уверена. Я, действительно, начинаю думать, что ошиблась. Ни в чертах лица его, ни в прическе, ни в голосе я не улавливаю ни одной знакомой детали. Только свитер, который на нем, этот свитер, связанный когда-то моей мамой, говорит, что передо мной – Славик Гордеев.

Мы учились в одном интернате. Его перевели к нам из детдома в пятом классе. С нашими мальчишками у него не заладилось с первых дней. Они ставили ему подножки, исподтишка ударяли по спине, неожиданно выскакивали из-за угла, когда он шел по коридору, ночью выливали на него холодную воду. Так проверялся каждый новичок. Обычно адаптация проходила нормально, через какое-то время новенький вписывался в коллектив и становился «как все». Со Славиком этого не произошло.
Иногда я ловила на себе его взгляд. Он смотрел на меня не по-дружески, как другие мальчишки, а с каким-то необычным интересом. Я краснела от смущения.

Как-то я проходила по пустому коридору мимо палаты мальчиков и услышала всхлипывания. Я на цыпочках зашла в палату. В самом дальнем углу, на кровати, головой в подушку, лежал Славик. Плечи его тряслись.
- Ты чего? – спросила я.
Честно говоря, я думала, что он пошлет меня куда подальше. Мальчишки не любят, когда девчонки вмешиваются в их дела, тем более, когда их жалеют. Тем неожиданней был для меня ответ Славика, когда он резко оторвал голову от подушки, увидел меня и растерянно сказал:
- Я не знаю, что мне делать.
- А что случилось?
- Я не умею давать сдачи, - Славик опустил глаза.

Мне трудно было понять, как можно не уметь давать сдачи. Я делала это с легкостью. Желающих получить от меня ответный удар становилось всё меньше. В самом начале, когда я была новенькой, меня несколько раз проверили теми же способами, что и Славика. Я, вроде, выдержала, не ябедничала, не плакала. Одному мальчишке врезала кулаком в лицо, когда он резко поднял подол моего платья, другому – просто пригрозила. Этого оказалось достаточно.
- Кто обидел? - спросила я Славика.
- Лика.
- Кто? Лика? – я чуть не прыснула от смеха, - девчонка?
- Ну, да, эта девчонка – хуже любого пацана.

Это было правдой. Лика Громова была неуправляемой. Воспитатели с ней справиться не могли. Наказания на нее не действовали, выговоры не пугали, замечания в дневнике подчиняться не заставляли. В столовой она могла вылить кисель на головы одноклассников, приклеить к макушкам тарелки, манной кашей вниз, могла втихаря пробраться на кухню и высыпать пачку соли в кастрюлю с компотом. Любимым ее развлечением было вставить в стул учителя вертикально булавку. Когда тот подпрыгивал от боли, Лика хохотала на весь интернат.

Учителя ее не любили, одноклассники сторонились. Никто не знал, что она выкинет в следующий момент. Когда я пришла в интернат, Лика уже вовсю там хозяйничала. У нее были длинные, густые рыжие волосы и какой-то безжалостный, как лезвие, взгляд, который заставлял подчиняться. Она прихрамывала на правую ногу.

В первый же день Лика меня проверила. Когда я садилась за парту, она вытащила из-под меня стул и тут же схлопотала по морде. Это я сделала, скорее, автоматически, чем от смелости. Но Лика, как ни странно, драться не стала, а протянула мне руку:
- Лика.
- Люда, - буркнула я.

Мы подружились. Мы делились тайнами друг с другом. Как-то я сказала ей, что новенький, Славик, странно на меня смотрит.
- Влюбился, значит, - хмыкнула Лика.
- Дура, что ль? Когда влюбляются, так и говорят. А он молчит.
Лика спорить не стала, только резанула по мне взглядом. Честно говоря, иногда меня передёргивало от холода, исходившего из ее глаз. Потом я к этому привыкла и перестала замечать.

Незаметно от Славика, я начала присматриваться к нему. Какое там «влюбился»? Худой, невзрачный, молчаливый. Волосы, как у Анджелы Дэвис. Он и понятия не имеет, что такое «влюбиться».

Лика рассказала мне, почему она хромает. Оказалось, что ее мать – пьяница, к ней каждую неделю ходят новые мужики. У них – комната в коммуналке. В одном углу – Ликина раскладушка, которую мать притащила с помойки, в другом – кровать матери. Раскладушка провалилась почти до пола. У Лики болело всё тело после этого, как она выражалась, «дырявого гамака на палках». Вечерами мать уходила, и Лика оккупировала ее кровать, чтобы хоть немного поспать. Но мать вскоре возвращалась с бутылкой и очередным мужиком.
- Тебе чего, места мало? - орала она и стаскивала дочь на пол.

Однажды, когда Лике было десять лет, у матери появился новый хахаль. Кровать скрипела так, будто распиливают огромный дуб. Уснуть Лика не могла и сказала:
- А нельзя потише бодаться?
Хахаль матери, с огромным брюхом, вылез из кровати голый, в носках, подошел к Лике и, не говоря ни слова, ударил ее кулаком в лицо. Лика не заплакала, озверела. Она разгромила всю комнату: разбила бутылки, сломала о подоконник стул, бросила в зеркало чугунный утюг. Она орала, что осколками перережет горло и этому козлу пузатому, и матери. Мать в это время с отсутствующим взглядом сидела на кровати и курила. Хахаль набросился на Лику, пытаясь отобрать у нее большой осколок стекла, но вместо этого тем самым стеклом порезал ей ногу. Кровь хлынула фонтаном. Соседи вызвали милицию и скорую. У Лики оказалось разрезанным сухожилие возле стопы. После этого она стала хромать.

Лику оформили в интернат для трудных подростков, а через полгода перевели в наш, для детей с ослабленным здоровьем. На самом деле, наш интернат был нормальным, все были здоровы, а самыми серьезными заболеваниями считались гланды и аденоиды. Лике повезло – у нее обнаружили гланды.
Все или почти все врали про родителей. Чем хуже была жизнь с ними, тем большими героями мамы и папы оказывались в наших рассказах. Те, у кого родителей не было, врали с еще большей фантазией. Они придумывали самые невероятные небылицы, лишь бы убедить других, что скоро их отсюда заберет мама. В придуманном мире нам было легче выживать, чем в реальном.

Я присела на кровать Славика.
- Говори, - сказала я, - но учти: никаких гадостей про Лику. Она – моя подруга.
Славик сел рядом, вытер слезы и посмотрел на меня долгим взглядом.
- Какая ж это подруга? - сказал он серьезно.
- Эй, поосторожнее, - мой голос стал грубым.
- Она, знаешь, что сказала? При всех. Про твоего отца.
- Про моего? Причем здесь мой отец?
- А при том. Мы с ребятами стояли у столовки, трепались. Кто-то рассказывал, что его отец гулял от матери. Мы не заметили, как подошла Лика. И вдруг она говорит:
- Людкин отец тоже по бабам шлялся. Она врёт, что он разбился на машине. Это мать его выгнала, когда застала в койке с соседкой по коммуналке.
Я сказал, что она врёт. А она говорит:
- Ты, салага, вообще, молчи. Думаешь, я не знаю, что твоя мать бросила тебя в роддоме? А ты всем мозги паришь, что родители умерли.

Людка, понимаешь, это была моя тайна. Мне было стыдно, что у всех есть мамы, хоть какие, но есть. И моя тоже есть, где-то, но не у меня. Понимаешь? У меня-то ее нет. Я не знал, что ответить. Ребята смотрят и молчат. И вдруг я заплакал. Не знаю, почему. Мне обидно стало. А Лика захохотала. И пацаны – тоже.

Славик замолчал. Мне стало его жалко. Я повернула голову в его сторону, улыбнулась и, вдруг он обнял меня за шею и поцеловал в щеку. Я отпрянула:
- Ты что, с ума сошел?
У нас, в интернате, нежности были не приняты. Мы росли колючими ёжиками, и там, где можно было нагрубить, делали это с удовольствием.
- Извини, - сказала я Славику, увидев его испуганный взгляд, - я не хотела тебя обидеть.

В тот день я написала маме письмо, попросила ее связать два свитера – для меня и моего друга. Мама хорошо вязала, и я хотела, чтобы Славик понял: его не бросили, о нем заботятся. Лике я сказала, что она мне больше не друг, но Славика чтобы не трогала. И еще сказала, что мстить не буду.
- Больно надо, - Лика взмахнула своей рыжей гривой и, хромая, отошла от меня.

Через две недели приехала мама и привезла два свитера. Какие же они были красивые! Длинные, до колен. На них мама вывязала пейзаж. Впереди – поле с зеленой травой, голубое небо и солнце с лучами в разные стороны, а сзади – звёзды на темном небе и растущий месяц. Славик так обрадовался. Он сказал, что ему никогда ничего не дарили, и теперь это будет его главный подарок. На всю жизнь.

Он стал ходить за мной по пятам. Мальчишки смеялись над ним, но не трогали. Они говорили, что он, как пёс Артемон, вечно – со своей Мальвиной. Он, и правда, был похож на Артемона – черной кудрявой шевелюрой. Волосы его росли быстро и почти сразу после стрижки превращались в мохнатый шар.
Через год мама забрала меня из интерната. Славик на прощание поцеловал меня в щеку и сказал:
- Ты – мой самый лучший друг. Я буду тебе писать.

Больше мы не виделись. Ни одного письма от Славика я не получила. Мой любимый свитер я ношу целых двенадцать лет. Сама я вытянулась, а свитер уменьшился, стал короче. Сейчас он мне по пояс, его краски не выцвели, они такие же, как и в первый день, когда я его надела.
Я – уже студентка. Мне двадцать один год. И вот, сегодня я вышла из автобуса на Арбате, прошла несколько кварталов и увидела группу молодых людей. Вернее, на одном из них – увидела короткий, по пояс, свитер, тот самый свитер, тот самый рисунок: поле и – выше – солнце с лучами. Я понимаю, что это Славик и в то же время не могу его узнать, не вижу ни одной знакомой черты того мальчишки из интерната, моего лучшего друга. Он коротко стрижен, под ёжика.
Мне хочется многое сказать Славику, расспросить о его жизни после меня, сказать, что я учусь в институте иностранных языков. Он, наверное, обрадуется. Я не знаю, с чего начать и слишком долго смотрю на него. Это его раздражает. Я понимаю: меня бы тоже раздражало, если бы кто-то чужой сверлил меня взглядом. Но я же не чужая. А может, это не он, а его брат? Да, нет, какой брат? Мать сдала Славика государству сразу, как родила, он ее никогда и не видел. А свитер?! Такого больше ни у кого нет и быть не может.

- Ты же Славик, Гордеев, - делаю я еще одну попытку, уже увереннее, - я – Люда Егорова. Из интерната. Помнишь? Я тебя по свитеру узнала. Это же моя мама вязала для тебя. У меня – такой же. Ты, что, забыл?
Друзья Славика с любопытством и удивлением переводят взгляды с меня на него и обратно. Рыжая девица берет его под руку и смотрит на меня пронзительным, холодным взглядом. Проходит несколько секунд. Я вижу ухмылку на лице Славика.
- Ха, ненормальная, - брезгливо говорит он прокуренным сиплым голосом, - смотрите на нее. Интернат какой-то придумала, свитер. Да этот свитер, между прочим, мне мама вязала своими руками. Ребят, пошли отсюда.

Он отворачивается и идет вперед. Следом – его друзья. Рыжая девица продолжает держать Славика под руку и идёт, прихрамывая на правую ногу. Я остаюсь одна посреди Арбата, смотрю в спину уходящего от меня друга и думаю: «Какие красивые звезды и месяц. Совсем не выцвели. Надо же, как он вырос из маминого свитера».