Реки, разделённые полосой отчуждения,
реки, впадающие в никуда,
реки, танцующие танец напрасных волн
1. Танго – 1 Я танцую танго всю жизнь. Может мне кажется, что я танцую танго всю жизнь. Может мне думается так. Может мне видится жизнь такой. У каждого своё «ка¬жется». Родное. Давно ещё в девичестве мой учитель скажет, милая моя, «кажется» – это не сон, это не об¬ман, это твоё видение. А попробуйте определите моё видение и видение со стороны, с двух разных точек наблюдения. Попробуйте. Вы получите в худшем слу¬чае жизнь замечательных людей, а в лучшем – зани¬мательный анекдот. Но я отвлеклась. Покружила и хватит. Возвращусь к началу.
3
– Я танцую танго всю жизнь. Мне скоро сорок
шесть лет.
– А мне – сорок восемь. И я танцую танго, но
вовсе не всю жизнь. А только тогда, когда ты
рядом. Когда мы танцуем вдвоём на сцене ли или
между столиками в ресторане у развилки дорог.
Помнишь?
– Конечно, мы же там были вчера.
– А мне кажется, это было давно.
– Значит для тебя двадцать четыре часа ну по-чти вечность? – Без тебя – да. – Спасибо, милый.
– Я сказал не для тебя, а для себя, значит благо-дарность ни к чему.
– Это так хорошо, что ты не меняешься. Пред-ставляю, что было бы, если бы ты говорил и де-лал всё для меня. – И что? – Было бы ужасно скучно.
Каденция–1 Позволю себе под оглавлением «каденция» размещать вольные, скажем лирические раз-мыш-ления, конечно же свои, доморощенные и потому душевно и даже за-душевно значи¬мые, насколько для виртуального читателя – не знаю, а для автора – безусловно, иначе он бы не стал вязать из слов всякие смыслицы и бессмыслицы. После столь просторного
4
вступления можно было бы и завершить пер-вую каденцию. Но я всё-таки выражусь-само. О чём? Конечно о жизни, и не о смерти, – хотя они повязаны одной нервущейся шёлко-вой нитью –, да именно о жизни. Чтобы заду-маться о смерти, надо что сделать? Ну, под-скажите. Совершенно верно – ог-ля-нуть-ся. А я смотрю перед собой, стало быть вперёд и делаю вид, что что-то вижу даже за горизон-том из-под чёрного огромного семейного зон¬та, отделяющего меня от голубого неба. Вот какая каденция случилась. Но она не отзвуча¬ла ещё вся. Она в пути. До встречи.
2. Бах – 1 Двое у камина. В камине полощится огонь. Горят ак¬куратно подбитые поленья. Камин без огня – не ка¬мин. Даже если автор сопротивляется этой заведён¬ной жанровой необходимости. Сколько чудесных строк посвящено огню в камине. Но мы с ними не бу¬дем состязаться. Впрочем возможный про-читатель, если ему будет угодно, может пофантазировать на ка¬минную тему, закрыв глаза ради нескольких минут сча¬стливой отрешённости. А я упорно вижу, что у ками¬на сидят двое. Он и она! В креслах. Напротив друг друга. Он просматривает газету. Она задумалась. О чём? Она чуть заметно усмехается, едва скривив губы. Вы спрашиваете. «О чём?» Конечно о прошлом. И о нём в этом прошлом. И о себе. Я всегда была рядом. А между нами – Бах, музыка. Когда я впервые увидела,
5
как он слушает музыку Баха, я вдруг поняла, что музы¬ка эта не просто звуки, чудесные звуки, но она это живое существо. И я полюбила. Полюбила музыку. По¬любила его. Полюбила быть рядом. Как и сегодня. Он сейчас выронит газету. Он устал. Я возьму серебрис¬тый пульт музыкального центра, включу его. В цент¬ре в дисководе уже лежит диск с клавирным ре-минор¬ным концертом Баха. И грянет Бах. И тишина родит музыку. И встрепенётся он. И я улыбнусь, как вчера, как и позавчера, и год назад. И оживут его глаза. И он даже поднимет упавшую газету. И я подумаю, неуже¬ли я была когда-то молодой, неужели когда-то была наша первая с ним встреча.
Каденция – 2 Жизнь человеческая на земле, жизнь челове-ческая в отдельно взятой напрокат стране, жизнь человеческая в отдельно взятом без боя городе разве не расслоилась, не расщепилась и не размежевалась настолько, что можно решиться на у-твержд-ение о разных жизнях, о разных потоках, не пересекаемых, как па¬раллельные миры, о которых мечтают скрыт¬но даже учёные люди с фантазией. И тут са¬мое время перевести дух и взять аккорд – «ко¬нечно» –, конечно во все времена даже жизнь амёб расслоена, и многие амёбы и многие человеческие существа и понятия не имеют о существовании НЕ-пересекаемых почти личных – чуть не вписал слово «приватизи-
6
рованных» – миров. И вновь утруждаю слух аккордом – «конечно» – конечно и в отдель-но взятом с неба человеке могут существо-вать, ужи-ваться и ведь существуют непересе-каемые миры – разве мы не множественны, – но порой проявляемые выбросами поведе¬ния, поступков или само-извержения, выбро¬сами, которые далёким сторонним наблюда¬телем представляются огненными протубе¬ранцами звёзд.
3. Прощание славянки – 1 Они бежали навстречу друг другу. Нет. Я ошибся. Они шли. Я слышу, как моё отражение из-за окна кричит, «нет-нет, неправда». И я соглашаюсь. Да, они катились. Их катили навстречу друг другу. Но я, стоящий в сто¬роне под раскидистой берёзой, прислонившись при-сутуленной спиной к прохладному её стволу, говорю себе, или возражаю собственному отражению, «и всё-таки, разве они не бегут, разве их взгляды не бегут, опе-режая инвалидные коляски на мягком резиновом ходу, разве их улыбки не летят навстречу, опережая звуки шагов тех, кто толкает или ведёт коляски, и шерохова¬тые звуки колёс. И, о господи, в такие минуты я не могу отказать в мило-сердие тебе. Не могу, потому что сле¬дом за улыбками сидящих в колясках парили улыбки сестёр милосердий, ведущих коляски, светлые улыбки двух молодых женщин по всему осчастливленных уча¬стием своим в свидании тех, кто был разлучён на це¬лый день, ведут так, словно это они спешат сами на
7
свидания с любимыми. Кто-то скажет, мол счастье со¬участия. Я соглашусь и подумаю, войти в участь дру¬гого, как бы обретя её, примерив к самому себе, не каждому дано, а тому, кому дано никто не завидует, не завидует большинство, стоящее в стороне. И всё-таки наперекор явленной правде я повторюсь, они бежа¬ли навстречу друг другу, мужчина в инвалидной коляс¬ке-каталке и женщина – в другой, встречной.
Каденция – 3 Жизни, жизни, повсюду жизни. Сколько жиз-ней, столько миров. И представьте все миры почти параллельны. Почти. И потому почти НЕ-пересекаемы. Почти. И в этом «почти» слабое взаимодействие, как слабая надежда, взаимо-действие через об-щение. Любовь ли, увлечение ли, страсть ли, враж-да! и прочее есть только выплески жизни, выплески одно-го существа за пределы берегов, оставаясь собой и даже при себе, оставаясь всё тем же параллельным миром, условно обозначаю-щим слабое взаимо-действие через некие не-договорные знаки, имея потребность со-об-щать причём совершенно напрасно о себе. И потребность эта, и знаки столь же параллель¬ны своим собратьям или со-сёстрам из других миров. Итак, мы путаемся в параллелях, итак, мы пытаемся перескочить с одной паралле¬ли на другую. Но, увы, есть только слабое вза¬имодействие. Слабо-ват(н)-ое взаимо дей-
8
ствие. Вот и всё наше об-щение. Обмен вода-ми рек своих жизней горстями воды, зачёрп-нутой детской ладонью. Всё это не ново – со¬гласен. Всё это ново – то же согласен. И пото¬му всё это вечновато. И вот гремит последний аккорд. Вечновато, жутковато, все эти парал¬лельности заполняют все-существо-вание. Всё моё существо. Вот это аккорд!
1. Танго – 2 А всё началось с того, что когда мне было пять лет, я, забавляя своих тёток, даже умиляя их, косолапила. А мама тревожилась. Девочка и косолапит. Замуж не возьмут. И повела меня в районный дом пионеров. Уговорила, очень упрашивала принять косолапую де¬вочку в балетный класс. И начались мои мучения. Позиция одна, позиция другая. А слёзы всё одни и те же. Я даже как-то поцарапала себе вилкой правую ногу, чтоб не ходить на урок в балетный класс. Но вытер¬пела всё. И победила свою косолапость. А потом был вальс. Первый вальс. Уроки вальса. Раз-два-три, раз-два-три. Целый месяц мы разучивали вальс. И нако¬нец – кружение. Кружение в паре. Партнёром моим был светловолосый мальчик по имени Артур. Ребята его в шутку называли Порт-Артурович.
– И с этого вальса Ты стала танцовщицей. – Наверное.
– По-моему об этом ты мне не рассказывала. – Может быть. Выплыло вдруг. И мама, и балет-ный класс, и кружение в первом вальсе с парт-
9
нёром Артуром. Кружение по залу словно сорва¬ло пелену с глаз, и я увидела себя со стороны, парящую над дощатым полом танцкласса. Это был полёт. Потом было хореографическое учи¬лище. Помнишь, как ты появился в училище? – Смутно. Но помню, как до того почти всем классом ещё в школе пошли записываться в танц-кружок. Зачем, почему? Скорее всего – развлечь¬ся. В те времена с развлечениями было не густо. Пошли все – и я пошёл, не терзаемый страстью к танцам. – Ну и девочки.
– Конечно, у нас же был смешанный танцкру-жок. Каждой твари по паре. Иначе какой танец. Первая партнёрша выдалась невзрачная, ростом с меня, а я тогда ещё не пошёл в рост полный, и к тому же была она вялая, я её называл про себя «рыба».
– Эта та, у которой ладони были холодные и влажные?
– Да, кажется, да. А в хореографическом учили-ще всё было по-иному. – И я?
– И ты. Смутно помню, кажется ты мне показа-лась слишком высокой.
– И потому ты поначалу отказался танцевать в паре со мной? – Да.
– Какое золотое время было, солнечное. А я как-то сразу сжалась, увидев тебя.
10
Каденция – 4 Пруд застыл в ожидании встречи. Промча-лась весна. Промчалось мимо лето. Солнце обходило пруд стороной. И звёзды переста¬ли падать, будоража дремавшее воображение. Редкая птица залетала да и то по ошибке в эти края, залетала, чтобы, увидев облака в молча¬ливой глади пруда, встрепенуться и взмыть к небу подальше от зеркальной обманчивости. И всё-таки встреча состоялась. Шёл октябрь. Холодный не по календарю. И в день, когда солнце чудом пробилось сквозь тучные обла¬ка, на берегу появился мальчик. Он поднял камень. Повертел его в руке и бросил. Камень шумно упал на застывшую гладь пруда. И по¬шёл потерянно ко дну. И пруд ожил. По нему побежали кругами лёгкие волны. Пруд даже вздохнул. С облегчением. Встреча всё-таки состоялась. Наконец он был нужен кому-то.
2. Бах – 2 Они столкнулись на улице Герцена, на её углу с Манеж¬ной площадью. Мужчина в тёмном костюме шёл со сто¬роны ленинской библиотеки. Он торопился. Она тем временем неспешно переходила улицу, решив зайти в продмаг напротив, прикупить кое-что на ужин, и по¬том домой на Грановского. И вдруг… Что бы я делала без этого «вдруг». Не успела я ступить на тротуар, как он, мужчина в тёмном костюме, сворачивая с манеж¬ной, столкнулся со мной. Я потеряла равновесие. Вот
11
оно мгновение, которое нарушает собой равновесие привычной, ухоженной жизни. Я упала бы, если бы он не удержал меня. Его испуганные глаза были совсем рядом. Они просили об извинении.
«Я не ушиб вас?» – побеспокоится он.
«Нет, нет ничего», – отвечу я, не испытывая ни толики раздражения на него.
«Извините, я спешу на концерт». – начнёт муж-чина свои объяснения, но запнётся, хлопнет себя по лбу и, сияя от мысли, счастливо озарившей его, пред¬ложит,
«А давайте пойдём на концерт, я приглашаю вас, вроде замаливаю свой грех».
«Спасибо», – замнусь я нерешительно.
«У администратора для меня отложены две конт-ромарки», – пояснит он и спросит,
«Вы заняты?»
«Нет, в общем нет», – честно признаюсь я.
«Тогда бежим», – скомандует он. И мы побежим. Куда, зачем, что ожидает нас там, где нас ждут ли вместе? Я не задумывалась. По дороге я узнала, что мы бежим на концерт Рихтера, что Рих¬тер впервые включил в программу концерта Баха.
«Интересно очень и очень», – заметит он, часто дыша.
Я конечно знала, что Бах – великий немецкий компо¬зитор и даже слышала о Рихтере от начальницы Та¬тьяны Аркадьевны, что он пианист от бога. Может и эта наша встреча тоже от бога, помнится, промельк¬нула тогда мысль. И до сих пор бежим. Не так скоро,
12
как когда-то. Но бежим. Не от первой встречи, нет, нет и нет. Та встреча с нами. Со мной. Рядом. Она продолжается. И это не бред выжившей из ума ещё не старухи. Это правда. Мне иногда кажется, что толь¬ко она и есть. Оглядываясь, я всякий раз сталкиваюсь с ним на углу улицы Герцена. Как будто прошлого и не было. Но конечно же оно было. Было. Как и тот пер¬вый концерт, на который он меня привёл. В камине огонь начинает догорать. Она подбрасывает отщеп полена. Огонь вновь разгорается. «Ты слышишь, твоя любимая вторая часть», – обраща¬ется она к мужчине, которого мы обозначили место¬имением «ОН». Он улыбнётся в ответ. Она поднимет¬ся с кресла, подойдёт к нему и поправит шерстяной платок, накинутый на его колени, и незаметно, легко погладит по голове мужчины, ушедшего в никуда.
Каденция – 5 Равновесие. Равно-и-весие. Слово это, как зуб с двумя корнями. Равно-равное-равенство, но без братства. Весие-вес-весомость, но без зна¬чимости. Слово-то с двумя корнями, но с од¬ним исходным смыслом – борьба. А борьба – это значит присутствие хотя бы двух борцов или противо-борцев. К чему каждый стремится? Нет, не к мировой или мир-о-вой, а к тому, чтобы пере-силить другого, или пере¬весить. Но наступает – бывает и такое – стече¬ние всяких обстоятельств такое, что силы про-тивобомрцев оказываются ну совершенно рав-
13
ными. И тогда чаши весов замирают, отвязав-шись, отмахнувшись от бессмысленного пока¬чивания, замирают, возможно испытывая из¬рядное удовольствие от достигнутого равно-и-весия. Но такое замирание есть конец движе¬нию, это замирание исключает даже порыв ветра, это замирание наконец просто скучно. И бросаю на одну чашу весов слово, весомое слово. И чаша эта начинает своё падение, а другая – легковесный взлёт. И тогда незамед¬лительно бросаю на взлетающую чашу другое, но тоже по-своему весомое слово. И начинает¬ся новая жизнь старинных аптекарских весов.
3. Прощание славянки – 2 И вот они снова вместе. Коляски рядом. Колесо к ко¬лесу. Позади крошечный пруд. Перед ними за цветоч¬ной клумбой асфальтированная дорожка, её зовут окружная дорога, опоясывающая главный корпус че¬реды двух-трёхэтажных зданий. Чуть позади ближе к пруду высокие берёзы сдержанно шумят. Время от времени доносится сверху с берёзовых ветвей птичья трель, пронзительная, лихая. Женщина вертит голо¬вой, пытаясь поймать взглядом первую птичку.
– Ты слышишь, это наверное соловей, – заметит мужчина.
– Нет, милый, – возразит она, – соловьи в кус¬тах, поближе к земле.
– Ты так думаешь, – искоса глядя на собеседни-цу, спросит мужчина.
14
– Нет, не думаю, так говорила моя бабушка, а я думаю совсем о другом, я думаю, что я соскучи-лась по тебе.
– Как, мы же виделись утром, впрочем я ничему не удивляюсь. Кстати, ты выглядишь сегодня чудно.
– Спасибо, меня по-новому причесала Варя. – Да, Варенька замечательная девушка, – задум¬чиво произнесёт мужчина и, чуть помолчав, нео¬жиданно бойко обратится к женщине, – послу¬шай, а выходи за меня замуж. Женщина удивлённо посмотрит на него и, сжав губы, пожмёт растерянно плечами. А мужчина продолжит, – Давай поженимся. – Как? Мы? – Да, у нас всё есть. – А ЗАГС?
– Нас обвенчают в часовенке. – Только я не хочу фаты, я всегда её почему-то боялась.
– Фата – это коронация.
– Ты прав, прав, вот почему я её боялась, коро¬на, это же отречение от себя. О, господи, как всё просто.
– Ну так как, ты согласна? – Согласна, говорить «нет» нам уже нельзя. – Что ж, сегодня же в ужин мы объявим о нашей помолвке и назначим день свадьбы. Предлагаю через неделю. Пока есть август. – Хорошо.
15
И будет свадьба. И будут столы на берегу пруда. И бу¬дет август. И будет ветер. И будет он кружить вокруг и сообщать всем о свадьбе. И будут деревья перешёп¬тываться, и удивляться, и радоваться. И будет музы¬ка. Какая? Простая. Духовая. Так захотела невеста. И в разгар застолья попросит она жениха,
– Милый, пусть они сыграют «Прощание славян¬ки», как будто уходим на войну.
Каденция – 6 Жаль, жалость, Жальба.
У каждого слова своё выражение лица. А лицо одно на всех.
Жаль. Жаль большая. Жаль малая. Сокруше-ние о всяком. О том, что не случилось. О том, что прошло мимо, о том, к чему не прикос-нулся.
Жалость. Отношение к кому-то. Жалость – перенос жали за другого. А нужна ли она, жа-лость другому? Кто знает. Всякое бывает. Жальба. Разве не сродни слову «пальба». Хотя может родственности и нет. Но отрекаться не станем.
Жаленье, со-жаленье, со-кружение и наконец печаль. Но увы, моя печаль в том, что мне ничего не жаль. Не жаль, что мимо проплы-вают облака, и я никогда не узнаю, что они унесли с собой. Но, провожая их взглядом, не погружаемся ли мы в тишину.
16
1. Танго – 3 – А ты знаешь, что бывает со звездой, когда она сжимается? – Не знаю.
– Я в школе увлекался астрономией. А всё нача-лось с планетария.
– Вот не думала, ты мне не рассказывал. – Что мы знаем друг о друге. Наверное только то, что словами не очертить, разве что ночами. – Ты шутишь? – Шучу, но очень серьёзно.
– Хорошо, пусть будет по-твоему, а что же звезда твоя?
– А она… кстати, а ты бывала в планетарии? – Нет.
– Вот это новость. Это моё упущение. Завтра же сходим. Я приглашаю тебя на танец звёзд. – А он для взрослых?
– Конечно, для взрослых, которые остались детьми, значит для недоразвитых членов обще¬ства. Он вспомнит это чёрное-пречёрное планетарное небо, яркие белые звёзды, и монотонный голос лек¬тора из-за спины, и сопровождающую слова ниотку¬да рождающуюся светящуюся стрелку на небосклоне. Вспомнит и этот странный млечный путь, опоясав-ший небо, нет, подумает он, он не опоясан, млечный путь не пояс, он мост, перекинутый от одной вечнос¬ти к другой, от одного молчания к другому. Ведь небо это молчание вечности. Подумает так и усмехнётся
17
кажущейся правде вдруг привидевшегося образа, рож¬дённого метафорой.
– О чём ты, – спросит она, трогательно нарушая молчание.
– Да так, откуда-то из дальности залетела мысль, ну да ладно, на чём мы остановились? – На недоразвитых членах общества. – А прежде ещё?
– На судьбе сжимающейся звезды. – Вот чёрт, склероз, только и помню, как пере¬двигать ноги под танго. – И слава богу.
– Вот именно – «слава», а пока звёзда сжимает-ся, но не вечно, и где-то у края пропасти, в кото-рой она может исчезнуть и потерять имя, она взрывается, вспыхивает и умирает спустя про-писанную ей вечность. – Как лекарство?
– Да, ты молодчина, хорошо придумала, веч¬ность – это лекарство. – А кто доктор? – Ну, не загоняй меня в угол. – А звезду жаль. Да, так оно было, однажды увидев его, я сожмусь, и вспыхнет что-то обширным окном во всю стену репе¬тиционного зала, и я зажмурю глаза, и тогда свет заз¬вучит, он переложится в звуки, в звуки на двоих, в зву¬ки уходящего, неостановимо уходящего танго, но ос-тающегося быть в нечаянных со-прикосновениях, пока он и она есть, это танго их жизней, танго их су-
18
деб, танго двух падающих звёзд, падающих стреми¬тельно, рассекая небосклон старого планетария, и всё-таки успевающих соприкоснуться и забыть о бу¬дущем, потому что у танго нет и прошлого.
Каденция – 7 Огонь не знает поражений. Он всегда и еже-секундно, пока горит, побеждает. Он гаснет, исчезает не побеждённый, а только потому, что исполнил назначение своё. Да и гаснет ли он? Не тлеет ли он замкнуто во всём, что сотворено, в каждой даже пылинке, в каждом камне, в каждой душе или в некой душе-подоб-ности. И кто сказал, что огонь уничтожите-лен? Я? Возможно. Когда был поправимо мо¬лод. Но нынче в иные времена и современья я сомневаюсь и говорю, а не творителен ли он, говорю вопрошаемо-утвердительно.
2. Бах – 3 Врач сказал, что из этого не возвращаются никуда, возвращаются-воз, усмехнётся женщина, которую мы обозначили местоимением «она», усмехнётся за¬бавной перестановке в слове, и вдруг оттого вылез¬ла суть возвращения, да-да суть во вращении, в кру¬говом замкнутом движении, так что врачи может и ошибаются. И разве ей не удаётся пусть редко, но возвратить его в потерянное прошлое. Она задума¬ется, оставив ответ в стороне. А когда закончится вторая часть ре-минорного клавирного концерта,
19
женщина вновь спросит себя, а было ли прошлое, и мы все просто не больны ли им. Разве не смешно, прошлое – и вдруг болезнь. И вылечиться от прошло¬го можно, заболев болезнью этого дотошного док¬тора Альцгеймера. Но иногда женщину посещала шальная мысль, а что если он, её мужчина, един¬ственный на всю от и до жизнь и не болен, а притво¬ряется, творит из себя совсем другого человека, со¬вратил диагноз по-нашему страшный, чтобы отгоро¬диться от себя прежнего, от навязчивой жизни, от всех нас, отгородиться и каждое прожитое мгнове¬ние комкать ненужной запиской и выбрасывать в мусорную корзину, из которой утром уборщица выт¬рясет, как из души, всё содержимое в огромный бак, чтобы отправить неудавшееся прошлое на фабрику переработки мусора. Говорят его там сжигают, кре¬маторий прошлого. Женщину передёрнет от такого сравнения. Но что поделать, скажет она себе, я ни-когда не боялась говорить себе всю правду и о себе и о других. Но встреча, вспомнит она мысленно, пер¬вая их встреча ведь была, иначе мы здесь не сидели бы вместе возле камина, ведь я не сиделка при боль¬ном болезнью Альцгеймера, я его жена, я его всё, что оставалось после музыки. И она вспомнит тот день, в который она ближе к вечеру перейдёт улицу тог¬дашнего Герцена, а он выскочит из-за угла дома с Ма¬нежной площади, и они, он и она, столкнутся, и от того столкновения окажутся на концерте в большом зале консерватории, и она впервые узнает, что кро¬ме всего прочего есть на свете Иоганн-Себастьян
20
Бах, его концерт на двоих, концерт не для кого-то одного, а именно для двоих, его и её, клавирный ре-минорный концерт. Так всё и началось. Всё – что поделаешь – всё имеет своё начало, разве не так, спра¬шивает она себя, и отвечает «да», и не важно, что же было в начале, главное, что оно было. Вот скоро за¬кончится и третья часть концерта. Но Баха много. Очень много. Его музыка, думает она, это дорога воз¬вращений её любимого, дорога его узнаваний.
Каденция – 8 Вся наша здешняя жизнь {п а у з а} я осторожен, не хочу обижать то, что расположено опосле здешней жизни, не зря издревле говорят, по-ту-сторон-ний мир разве не состоит из покиданий и возвраще¬ний. Мы покидаем родной дом нашего обита¬ния и возвращаемся в него, мы покидаем лю¬бимых и возвращаемся к ним пусть и мыслен¬но, мы покидаем служивые места и возвраща¬емся к их порогу, мы покидаем себя {п а у з а}
а покидаем ли мы себя? Нет и довольно решительное, потому как, покинув себя мы уже к себе родному не возвратимся.
21
но тщетно, наши пристрастия держат нас, как сторожевые псы, ни они нас, ни мы их не по-кидаем, более того, разве не мы при них, на то они и
при-страстия.
3. Прощание славянки – 3 Война. Какая она? Не знаю, подумает женщина. У каждого она наверное своя. Вот у неё война была странная. Училась сперва в консерватории. На пи-анистку. Подавала надежды. Рано выскочила замуж. За гинеколога. Не послушалась маму. А отца уже не было. Ушёл под марш «Прощание славянки» на фронт в 41 и скоро пропал без вести. А она при ги-некологе жила безбедно. Но как-то полезла она в кладовку и за чемоданом обнаружила женские чул-ки набитые деньгами и опешила, и спросила его, откуда, как, а муж и ответил, дорогая, аборты были, есть и будут во все времена и война им не помеха, и она не стерпит, и она уйдёт, она бросит его и весь достаток и возвратится к матери. А потом работа хоть где, чтобы заработать на жизнь, уроки музы¬ки, а консерватория осталась там, где-то позади, в прошлом, как сон, который может и не привидел¬ся. А что было потом и не хочется вспоминать. А ничего и не было. Она вздохнёт и крепче сожмёт его руку, руку мужа, сидящего рядом в такой же, как и она, коляске на резиновом ходу. Что прошлое, оно пустота. Оно потеряло все свои смыслы. Вот сейчас она живёт на краешке жизни, она встретила его, он
22
рядом, он тёплый, он добрый, он с ней навсегда, и что ей ещё нужно.
– А вот и Митя, – воскликнет муж и покажет ру¬кой на дорожку. А на дорожку выедет автомо¬биль, детский, с аккумулятором, самоходный, за рулём будет сидеть мальчик лет одиннадцати. Вот он машет им сидящим на обочине дорожки, машет, лихо руля одной левой. Он кричит. – Тётя Катенька, привет. А тётя Катенька в ответ прокричит ему,
– Митя, осторожно. А дядя, муж её крикнет вслед убегающему авто, крик¬нет так громко, как силы позволят,
– Ах, Митя, ты опять превысил скорость.
Каденция – 9 – Анечка, привет, я возвратился. – О, здравствуйте, а мы вспоминали вас. – Наверное говорили, не видно что-то этого нашего старого еврея, подевался куда-то. – Ну что-то вроде этого.
– Чтобы вспоминали по имени, представ¬люсь, Гурий. – Грузин?
– Милая Анечка, я и грузин, и русский, и ар-мянин, и даже кое-что польское есть, помесь, дворняга.
– А кто вы по профессии? – Я? Даже не знаю определённо. – Но вы же работаете?
23
– По одной стороне анкеты, с лицевой я учё-ный, что-то вроде думателя, а по другой, обо¬ротной – сочинитель. – Вы шутите.
– Отменно замечено. Конечно шучу и по ли-цевой и по оборотной стороне анкеты. И ста-ло быть что? А то, что вся моя жизнь шутка. – И всё-таки.
– И таки-всё, говоришь. Я вот задумываюсь, кто же шутит я сам или кто другой надо мной подшучивает, как думаешь? – Ну, конечно, вы сами. – Спасибо, так веселее. – А у вас есть трудовая книжка? – Конечно, и в ней только одна запись, при¬нят на работу на этом свете такого-то числа, такого-то года рождения на должность работ¬ника при окне с обязанностью созерцать и получать удовольствие от работы такой, удо¬вольствие в качестве вознаграждения за что? За потерянное время, вот так, милая моя. – Опять вы шутите.
– Нет, Анечка, нет, это всерьёз и надолго до конца здешней жизни.
– Я тоже в детстве любила постоять у окна, мама ругалась, мы жили на пятом этаже. – О, ты мне напомнила, ведь я где бы не жил, всегда оказывался на третьем этаже. – Бог троицу любит. – Он и шельму метит.
24
1. Танго – 4 Ей – сорок шесть. Ему – сорок восемь. Но он всё ещё любит стоять у окна, как в детстве – сколько свободы было в те времена, он даже сомневался, а были ли они, но это так мимо и думно –, да, да стоять и глядеть в окно, в мир, который там за окном, мир, который он строит сам своим молчанием. Иногда ему видится, что его мол¬чание это пространство, то пространство, которое за-полнено его же существованием, а может оно заполне¬но не существованием, а воображением, иной жизнью, не переводимой в слова, а лишь в молчаливые очерки всего, что было или может быть. Было танго. Был он – блестящий танцор. Говорили от бога. Он и сейчас танцу¬ет. Танцует с ней. Она всегда рядом. Она везде. Он зна¬ет, протяни он руку, и рука его обязательно встретит тёплую руку женщины. У женщины есть имя. Но имя ничего не значит. В танце слова не нужны. Танцуя тан¬го, разве мы не смеёмся над словами. Танцуя танго, разве мы не молодеем, заселяя надеждами наши зао-конные молчания. Да, в танце имена пусты. В танце взгляды безымянны. В танце прикосновения есть при¬косновения их желаний. Завтра они выйдут на сцену. А сегодня, танцуя, она чуть слышно скажет,
– Ты танцуешь неправильно.
– Почему? – спросит он.
– Потому что я люблю тебя больше, чем ты. Он улыбнётся в ответ и признается,
– А я не люблю тебя, я просто не представляю
себя без тебя. Танец без тебя. Это ведь только
звуки, но не жизнь. Вот и всё.
25
А однажды, отойдя от окна, он спросит её, – А ты будешь меня помнить? – Нет, – ответит она – и, чуть помолчав, тихо по¬вторит, – нет.
– Почему, – спросит он, не удивляясь, а всего лишь допытываясь.
– Не знаю, может потому, что разве пустота уме¬ет помнить.
Каденция – 10 Я двуногое существо по прозвищу
че-ло-век
чел-о-век,
чело-век
челом-бьёт-век. Умные люди говорят, что слово это самое че¬ловек от двух ветвей в единое срослось. Ветвь первая – это чело – челядь – стадо – толпа. Ветвь вторая – это век – мальчик на всяких древних выживших из умов языках. Получа¬ется что-то вроде – мальчик из толпы, из ста¬да, взял да и выделился.
А вот я, относящийся и вовсе не к умникам, знатокам, а будучи простым о-быв-ателем, ду¬маю, что чело-век это от, во-первых, слова чело – стало быть лоб, бугор, холм, возвыше-ние, во-вторых, век, стало быть время долгое, срок жизни и сила её и побеждение. Бугор долгий, одолимый-НЕ.
26
2. Бах – 4 И она подумала с безнадёжной уверенностью, что если на этой дороге узнаваний вот в сию же минуту появится старый кантор, чуть подслеповатый, груз¬ный, но всё ещё статный и пойдёт навстречу, не торо¬пясь, но твёрдо, опираясь на всякий случай на палку, то он, сидящий у камина, встанет с кресла, разведёт руками, мол, батюшки, кого я вижу, да неужели это вы господин Бах, да, конечно он узнает своего Иоган¬на-Себастьяна, и пригласит Музыканта к камину по¬сидеть рядом и вместе послушать тот самый реминор-ный концерт, но Бах извинится и скажет, что нет вре¬мени, он спешит, правда и сам не ведает куда, но спе¬шит, может спешит убежать от прошлого и что загля¬нул сказать «спасибо».
Женщина представила, как тот, кого она не то, что-бы любила, любить ведь можно и себя, заполнял со¬бой всю её жизнь, да она представила, как тот, кто сидел в кресле напротив у камина удивится, «за что». Она знает за что. Однажды он скажет, «что бы я де¬лал без музыки». И ведь так и сеть. Если дважды два четыре, то без музыки он был бы просто помножен¬ным на ноль, и не было бы его, и не было бы их встре¬чи. Да и как отделить его и музыку так, чтобы не по¬ранить смертельно обоих. И разве прошлое властно над музыкой. Пусть оно, это долгое и путанное про¬шлое покинуло его, подло, трусливо, скрылось за уг¬лом здания, сложенного то ли из кирпича, то ли отли¬того из бетонного монолита, но без окон и дверей, но осталось будущее, а в будущем и она, не только
27
жена, нет, но ещё и его память, а в будущем и музыка, его жизнь. Женщина неспешно продолжит думать, даже размышлять и рассуждать без всякого умысла, требующего усилий. Тем временем огонь в камине незаметно почти догорит. Она подбросит колотые отщепы поленьев. И вспыхнет вновь огонь. И она скажет себе, а может он не желает, не хочет настой¬чиво слышать голоса прошлого, кто-то или что-то волит его так поступать, и слушает он только музыку, музыку Баха, музыку, чьи голоса, взявшись за руки, убегают в будущее, «нет», поправит себя женщина, поправит, потому что вдруг представит, как музыка многими рукавами, протоками полноводной реки стремительно бежит к морю, и хотя моря не видно, но оно есть там, за узколобым горизонтом настояще¬го. Потом наступит её тишина, нарушаемая потрес¬киванием огня в камине. Потом промелькнёт строка, залетевшая утопически ниоткуда – утопи себя в про¬шлом, утопи себя в будущем.
Каденция – 11 Что вмещает замирание между двумя ударами сердца? Кто-то скажет – «ничего», и пожмёт плечами. Может он прав для себя. Так спокой¬ней. Так легче пережить частицу того, что когда-то непременно наступит. А я скажу, «нет, вы ошибаетесь». Между двумя ударами серд¬ца жизнь. Иная. Не переводимая в слова. Но не сон. Между двумя ударами сердца твори-тельность. И только едва ответные очерки
28
могут нечаянно её очертить. Между двумя уда¬рами сердца стих, не принадлежащий нико¬му, просто стих, освобождённый, снятый с креста признаний. Между двумя ударами сер¬дца звучание тишины, крик её, её вздох об¬легчения. Между двумя ударами сердца полёт облака. Между двумя ударами сердца встреча, которой более не быть. Между двумя ударами сердца радуга, под которой я прохожу в стра¬ну удач, и откуда я уже не возвращусь. Но раз¬даётся следующий удар, и я стану совсем, со¬всем другим.
3. Прощание славянки – 4 На повороте Митя сбросит газ и пойдёт на второй круг.Потом будет третий и может быть четвёртый. А лучше накрутить ещё много кругов. Никто не запре¬щает. Тётя главврачиха даже сказала вчера, что он, Митя, может рассчитывать в будущем на Формулу-1. Но Митя знает, это очень не скоро. Но надо, надо тренироваться. Главное, чтобы аккумуляторы не сели. Так говорит дядя, который подарил ему автомобиль. Выходит, что аккумуляторы, как люди, когда устают, садятся. Отдохнуть. Но дядя купит ему новые аккуму-ляторы, сестричка Марина точно знает, что купит. Но вот и следующий поворот, и Митя выезжает снова на разгонную прямую, приближаясь к тёте Кате и к дяде, лысому-прелысому. Дядя этот друг тёти Кати. Мари¬на, моя сестричка с красным крестом на белой косын¬ке говорит, что они любят друг друга и поженились.
29
Я тоже люблю их, успевает подумать Митя, проезжая мимо. Но больше всего я люблю автомобиль, заклю¬чает Митя свои скоротечные мысли. Мальчик мчит¬ся на предельной скорости. Газ выжат весь. Руль под¬рагивает. Но Митя держит его уверенно. Вот он под¬катывает к крыльцу главного корпуса, где столовая и все тёти и дяди доктора и укольщицы. На крыльце стоит сестричка Марина в белом халате. Она отдаёт честь и кричит вслед, «Митенька, последний круг и ужин». Но Митя знает, это не последний круг, будет их много, много ещё, но потом, а пока он должен впи¬саться в последний поворот, и не снижая скорости, в тот самый поворот, за которым должна быть автостра-да, прямая, до самого горизонта, за который скаты-вается солнце.
Каденция – 12 Говорят, тени исчезают в полдень. Такова физика солнечных лучей, световых лучей, лучей посланий, лучей смыслов. Кто-то спро-сит, а причём тут всякие иные лучи, кроме световых, а притом, что как и для световых видимо очевидных лучей, так и для всяких иных, некий предмет обретает в них свою тень, но обретает тогда, когда он непрозра-чен, не призрачен, когда ворота его сути зак-рыты на все засовы, закрыты все двери пара-дных и чёрных ходов, все ставни. Это означа-ет, что некий предмет сопротивляется и те-нью своей он обретает знак своего же суще-
30
ствования, пусть и безымянно, пусть и безли-ко. Но когда предмет прозрачен, тогда… Тог-да нет тени и нет меченного… Ветер гонит вовсе не тучи, ветер гонит слова по миру – и вдруг мне кажется, что мир это моя ладонь, я закрываю глаза и отнекиваюсь от видения – слова вихрятся, носятся в беспорядке, но кто-то находит в них смыслы и очерки прошло¬го, а кто-то и будущего порядка. Говорят тени исчезают в полдень, когда кто-то или что-то перестаёт сопротивляться сол¬нцу. Вот так вот, оказывается, что в полдень истинный от дерзости до смирения расстоя¬ния-то всего в одно мгновение.
1. Танго – 5 Она одна. Нет, не одна. Где-то за спиной, где-то в ка¬ком-то пятом углу сгущается пустота. А способна ли пустота сгущаться, спрашивает она себя и отвечает, если я чувствую её сгущение, значит способна. Жен¬щина в ожидании. Он должен скоро придти. Сегодня он сбился с ритма во время их сольного танго. Он уже падал, но она его удержит. После концерта он скажет ей, «Ты иди, я посижу, сброшу кожу, что-то жмёт она». И вот ожидание. Она знает, он сбрасывает кожу в рюмочной. Что поделать. Она не мешала и не будет мешать быть. Да, именно «быть» и именно ему. Он есть такой. И разве дано кому-то право быть правым и усердствовать, переделывая такого в сякого. Даже она, которая не представляет жизни без него, не воз-
31
разит, не укорит, а смирит его с собой и утешит, если надо. Ведь они танцуют танго. В танго бьётся одно сердце на двоих. Если падают, то падают оба, и он, и она. А потом наступит день её отъезда на гастроли. Она уедет одна. Они с ним поменяют сюжет танца. Она будет танцевать с тенью. С его тенью. А может и со своей. Кто знает тень в лицо. Тень не имеет ни лица, ни имени. Он посоветовал ей порепетировать в до¬роге. Только не в каюте. На палубе. Она плывёт на гастроли на теплоходе. Впервые, ведь впервые она едет на гастроли одна. Он убедит её поехать одной, не срывать гастроли. И вот палуба, вот шезлонг. Она присядет перед тем, как попробовать первые движе¬ния будущего танца. И раздастся трель мобильника. Сообщение. СМС. От него. «Срочно возвращайся. Постарайся успеть». Успение? Почему? За что? И на первой же стоянке она сойдёт на берег. И постоит на пристани, пока корабль не отчалит под звуки танго. Неужели в нашу честь, подумает она. И отплывая, теп¬лоход унесёт с собой эти дорогие, родные звуки и сер¬дечные ритмы танго.
Каденция – 13 Сегодня закат красен. К перемене погоды. К перемене настроения. К перемене в чьей-то жизни. И странно, над закатным горизонтом, нависли два облака. Каждое по-своему стран-ное угловатостью очерка. Глядя на одно из них, я почему-то подумал, Шекспир – О, гос-поди, как давно я о нём, не вспоминал, – к
32
месту спросить, а что это такое, получилась шутка – и эта шутка не театр многомерных образов, это не театр человеческих миров, а театр коллизий, театр ситуаций, в которых персонажи, напоминающие очевидно людей, разыгрываются как игральные карты. Но за-кат поник, скатился за горизонт. Через час-другой пришла ночная пора. И ближе к полу¬ночи некая странная, как и облака, радиостан¬ция запустила запись чаконы Баха. Я подошёл к окну. За окном расположилась темнота с отголосками тусклого света от далёкого улич¬ного фонаря. Я стоял у окна и слушал. Я не мечтал. Я не возвращался к прошлому. Я не связывал невольно музыку с некими событи¬ями жизни. Я слушал. И наверное отрешался от себя вчерашнего. Но обретал детскую силу духа. И не были нужны слова, наши помощ¬ники-подпорки. И возвращалось чувство одо¬ления напрасности. Чакона Баха бабочкой залетела из темноты. Как долго я не общался с ней, почти целую жизнь.
2. Бах – 5 А у него есть только настоящее. В нём нет того, что было, нет тех, кто был. Для него каждая минута, как первая, он неизменно и неотвратимо новорождаемый. Потому всё, что заполняет минуту пришедшую – всё вновь требует знакомства мимо-и-лётно. Здравствуй, я твоя жена, я та, которая тебя обожала и обожает,
33
та, которая поддерживает огонь в камине. «А я», – ответит он, «а я», – ответит он и замолчит, растеряет¬ся, а я и не знаю, кто я. Но я поставлю сейчас диск с Бахом, подумает она, женщина, жена, поставлю бахов-скую оркестровую сюиту номер два, да именно си-минорную, и он вспомнит, и он произнесёт шёпотом и с облегчением, произнесёт одно слово, – «Бах», и улыбнётся. И женщина с этой улыбкой обретёт явный и настойчивый отголосок прошлого счастья. Так и случится. Слушая тяжёлое в начале сюиты звучание скрипок, она спросит себя, кем она была для него прежде. Тогда, когда они вдвоём уезжали, на море, в Гагру, В Ялту, в Мисхор. Всегда вдвоём. Он, она и море. Он ведь без неё никуда не уезжал из дома. Даже в ко¬мандировки. Тогда она после музыки была для него всем. Ну а теперь, теперь, когда потеряно прошлое. Когда осталась одна музыка, не вся, а Баха, Иоганна-Себастьяна Баха. Разве она прислуга, разве она сидел¬ка при нём, как говорят, судачат те, кто живут как все? Нет, отвечает она, откидываясь порывисто на спин¬ку кресла, нет и нет. И не судья она судьбы, судья, за¬читывающий приговор самому себе, и она не сопро¬водитель любимого по дороге из пустоты в пустоту. Она весталка в храме, который есть Он. А музыка Баха огонь, который она назначена беречь, хранить, под¬держивать. Хранительница жизни. Уходящей. Для всех. Но не для него. Она скривит губы в короткой напрасной улыбке, вспомнив слова поэта о том, что жизнь наша висит на волоске над пропастью, а что там, внизу никто не знает, впрочем, она тут же попра-
34
вит себя, поэт так сказал о мире, мир висит на волос¬ке, но разве, но разве мир и наша жизнь не одно и тоже. Женщина бросит взгляд на мужчину и увидит в его глазах очерки радости, вчерашней, да-да, вчераш¬ней радости. Он глядит на неё узнаваемо, он качает головой задумчиво. О чём он задумался, спросит себя женщина. Может обо мне, о нас. Или как и прежде под музыку Баха он снова тот, кто дарит себя ей, и только ей. Не оттого ли, что музыка Баха двуголосая. И два голоса бегут рядом, то опережая, то отставая друг от друга, то сливаясь в один, убегающий от само¬го себя голос. А когда настанет черёд последней час¬ти сюиты придёт время вступиться «Шутке» баховой, лицо её любимого расплывётся в улыбке, и долго она не будет сходить с его лица, и ей услышится, что он говорит своей улыбкой, «ну что, хорошо я пошутил».
Каденция – 14 Мы исполняем жизни фугу По нотам записи чужой, Минут бессмыленную вьюгу, Её неугомонный вой Иначим в строй, иначим в звуки, Ложащиеся строго в лад, Выстраиваем наши муки В звучащий мелодично ряд. И вызывая к смыслу тему, Мы о себе всю жизнь поём, Пытаясь доказать теорему, Что всё же лучше жить вдвоём.
35
И контрапункт, как место встречи Вплетает в дней живую ткань Иные голоса и речи, И милый вздор и даже брань. Так день за днём, и звук за звуком, Мечтая обрести покой, Мы исполняем жизни фугу По нотам записи чужой.
3. Прощание славянки – 5 И вот сад. И вот те же берёзки. И две ивы дальние за прудом. И сам крошечный пруд. И дикий виноград, что весело обвивает побелённые стены вокруг двора. И это двухэтажное жёлтое с белыми пилястрами, ка¬менное старой постройки здание, в котором и лечеб¬ные, и врачебные кабинеты, и столовая с кухней, и зал отдыха с выходом на веранду. И конечно между зданием и прудом асфальтированная окружная дорож¬ка. И она же гоночное кольцо для митиного автомо¬биля. И лысый-прелысый мужчина и она, тётя Катень-ка любят сидеть напротив здания перед дорожкой. Сидеть вдвоём, взявшись за руки, сидя каждый в сво¬ём кресле-каталке. И сквозь щебет воробьёв они слы¬шат, как вдалеке марш «Прощание славянки» играет духовой оркестр. Так же играл оркестр, провожая ухо¬дящих на войну. Уходят и они. Уходят вместе. Уходят по одной дороге. И кто знает, что ожидает их на этом пути, что подарит им дорога. И будет ли она одна или их будет две. Кто знает. А однажды, это будет в сен¬тябре, на асфальтированную дорожку снова как и
36
прежде выскочит из-за поворота слева митин автомо¬биль. Женщина, укутанная в плед, сидящая всё там же, всё в том же кресле-каталке, встрепенётся. Она по¬смотрит влево и, увидев рядом пустующее кресло-ка¬талку, вдруг забудет о чём она хотела подумать. Но голос Мити возвратит ей будущее. Митя, выжимая весь газ, на предельной скорости проносясь мимо, крикнет, «Тётя Катенька, привет», и умчится к следу¬ющему повороту. Но она успеет едва услышано крик¬нуть вслед мальчику,
«Ах, Митя, ты опять превысил скорость».
Москва, август 2008 года
снебапад под вздохи прошлого
{до} Я ребёнок. Я был им. Я может и остался
им. Потому я и пишу, потому я наговари-ваю на самого себя. Но тогда я плакал. Я умел плакать. Я уже хожу. И даже бегаю. Я разговариваю. Не бездумно бегло. Разгова¬риваю так, будто родился разговариваю¬щим. Но я плачу. Это не каприз. Это не от неисполненности желания. Мои желания рождались исполненными. Кому и за что я обязан такой благодатью, не знаю. Но благо дарю я ему незнакомому и безымян¬ному. А тем временем я плачу. Я ребёнок. Я
38
был им. Я может и остался им. Я слушаю Моцарта. Кажется это была фантазия. Ре-минорная. Я слушал и видел, как клавиши западают и вновь встают вровень, и труд¬но было поверить, что эти на первый взгляд беспорядочные движения клавиш связываются в гармонии и мелодию, кото¬рые и есть всё, всё в этом мире. Кажется это была именно ре-минорная фантазия Моцарта. Пусть будет она. Главное я ребё¬нок. Я плачу. Слёзы и звуки. И отец. Он сердится. Раз – отец сердится. Два – отец сердится. Три – отец сердится. И тогда раз¬даётся щелчок. Это отец стукнул линейкой по столу. И слёзы перестали течь. И звуки отлетели за горизонт, за представимость. Остались вокруг одни немые стены. И отец скажет мне раз и навсегда. Или ты пере¬плюнешь этого Моцарта или я уничтожу все пластинки, всю музыку в этом доме. И я согласился. Но бедный он, бедный отец, он не понимал, что Моцарт звучит во мне. Следы ведут к морю. Я сижу у калитки, Жду возвращенья.
Это небо голубое безнадёжно. Это ожидание встреч безнадёжно. Это радостные и даже счастливые встре¬чи безнадёжны. А музыка?
39
{ре-бемоль} У меня был совершенно абсолютный слух, была душераздирающая память, которой бог наказал меня. И был ли этим богом отец или кто-то потусторонний – не знаю. Конечно же в том далёком детстве, далё¬ком не по годам исчисляемым, а по пере¬живаниям прожитым и нажитым, я был ещё слишком мал, чтобы заигрывать такие понятия, как «кто-то потусторонний» и я заигрывал гаммы до чёртиков в глазах. Но позднее нет-нет да закрадывалась мысль, что каждый из нас не некая суть сама по себе, объявлено призванная существовать, а что все мы есть части целого, части все¬го, и не просто сумма, а пронизанные каж¬дый друг другом, прошитые стёжками вся¬ких смыслов, и не потому ли каждый наде¬лён, кто больше, кто меньше чертами це¬лого, чертами и очертаниями всего. А те¬перь я в том наверное не сомневаюсь. Те¬перь – это то самое текущее время, когда я обнаружил, что мне уже 28. Песня дождя, В ней столько обещаний, Хотя бы одно сбудется.
Границы смыслов размыты. Всё во всём. Всё в каждом. Каждый во всех. Очерки каждого, как очерки обла¬ков изменчивы и даже неуловимы. Сплошной импрессионизм.
40
{си} Да, обнаружил, что мне уже 28, обнаружил,
как что-то среди заброшенных и ненужных вещей. 28 не дней, а лет. Или столетий? Нет, конечно, лет. Я один. Я уже не концертирую. Я забыт. Меня присудили к забвению. Но па¬мять никуда, да-да, моя память никуда не де¬лась. Иногда, как и сейчас, я наговариваю на диктофон что-то, что сходит на язык с верх¬них полок памяти, а может и восходит с под¬польных хранилищ на всё стерпящий язык, если он не безоговорочно нем. Потом, по слу¬чаю, когда ко мне заходит мой бывший сек-ретарь, он забирает кассеты и переводит зву¬ковые знаки в печатные. И получается что-то вроде запечатанной метели намётанных со¬бытий, той метели, что вдруг вскруживается в моей памяти. Порой я начинаю думать, что эти события в размышлениях ли, в вспоми¬наниях ли не принадлежат мне, а падают от¬куда-то сверху, с неба, падают, кружась не¬спешно, превращая моё времяпрепровож¬дение в снебапад. Впрочем это всё слова. Слова это пыль. Иногда от неё слезятся глаза. Лучше ничто не замечать.
У Вермеера синий цвет – любимый. Что это значит? Знак чего? Синий. Как и у меня – синий до индиго. Кто-то однажды заметил – печали бытия – цвета индиго.
41
{до} Он и отец. Сын и отец. На манеже только
двое, отец и сын. Дрессировщик и дресси-руемый. Публика не видна. Амфитеатр цир¬ка скрыт в полумраке. Нападающий и за¬щищающийся. Кто из них кто? Сколько любопытствующих, сколько любознатель-нопризнательных вгрызалось, въедалось в отношения между отцом и сыном. Не счесть. Их двое. Он и отец. Сын и отец. Утро. Фортепиано. Отец даёт задание. Гам¬мы, гаммы и гаммы. Час, не меньше. Разра¬ботка пальцев. Растяжка. Потом первая симфония Моцарта. Переложить для фор¬тепиано. Самому. Обработать собственный клавирный вариант. Перерыв. После пере¬рыва композиции. Первая – в ре-минорной тональности – три минуты. Вторая – в до-мажорной тональности – три минуты. Не больше, не меньше. И наконец – импрови¬зация на заданную тему. Любимое задание. Перерыв. И гаммы, гаммы, гаммы перед сном. Отец говорит, «да, только труд, труд и ещё раз труд. Труд превратил обезьяну в человека, за тысячу лет, а ты должен пре¬взойти Моцарта и в концертировании и в композиции за пять, за пять лет, пять и ни днём больше!»
Вечер или ночь,
Говорят были сумерки,
Где они, где я.
Этот безнадёжный взгляд, устрем¬лённый в безнадёжную даль, где обитает будущее, якобы будущее, потому что оно там, куда ты не можешь уже оглянуться. {до--диез} Он ребёнок. Пройдёт всего два года. Пер¬вый концерт. В доме композиторов. Ему семь лет. Скоро восемь. Первый концерт на публике. Выходя на сцену, мальчик спот¬кнётся. Плохая примета, подумает отец. Но ребёнок не знал ничего о приметах. Он знал только музыку. Знал на зубок. Соб-ственное переложение первой симфонии Моцарта. А на бис фантазия Моцарта. Пуб¬лика была в восторге. Апплодисменты. К мальчику подойдёт невысокий рыжеватый дядя. Пожмёт руку и скажет, «замечатель-но, молодой человек, замечательно». По дороге домой отец скажет, что это был профессор консерватории и что его, маль¬чика приглашают в школу при консервато¬рии. Но отец скажет решительно, «у нас, сын мой, своя консерватория и через го¬дика два мы им не такое покажем». Маль¬чик не знал, что же они с отцом покажут в доме композиторов годика через два, но точно знал, что завтра, что послезавтра и много дней после будет утро, день и вечер и всегда труд. Труд тот самый, что превра¬тил обезьяну в человека. И как-то в одно
43
чудесно пасмурное утро мальчик почувству¬ет, что всё, что он больше не может, не может быть таким, как вчера, что он не прочь стать снова обезьяной. Как ему на¬доест, как его угнетёт эта необходимость быть на самом верху, держать голову над водой. А ему так хочется нырнуть и до са¬мого дна, туда в тишину, в ничто. Он даже притворится больным. Мнимо больным. Перетрудит левую руку. Кистевой сустав. Врач посоветует дать отдых на неделю ру¬кам. Но уже на следующий день мальчику станет не по себе от того, что чего-то нет, чего-то не хватает, ах, да ведь нет труда!
Ветер стих.
Тишина или молчание.
Где ответ.
Радости неродившегося с первым криком его превращаются в печали рождённого. {до--диез} Концертное турне. Мальчику десятый год. Что такое концертное турне? Это дикий зверь, сбежавший из зоопарка и обретший свободу. Он бежит по пятам и заставляет тебя бежать ещё быстрее, бежать и бежать. Отец будет счастлив. Будет ли счастлив мальчик? «Не знаю» – ответит спустя годы так и не повзрослевший мальчик. Он знал, что такое несчастье. Это когда нота оказы¬валась фальшивой. А о счастье он ничего
44
не знал. Впрочем, – да, слово «впрочем» очень даже к месту – однажды мальчик с отцом по дороге с одного концерта в пунк-те А на другой в пункте В окажутся в гос-тях в еврейской семье, знакомой отцу с прежних лет, проведённых в соседстве. Семья примет их радушно. Уже с порога глава семьи полный лысый дядя крикнет, «Миша, иди, посмотри кто к нам приехал». Так они встретятся, однолетки. Пианист и скрипач, одарённый, как скажет лысый дядя, отец скрипача, «одарённый от бога». И ведь на встречу им был дан один день. Но какой! Отец скрипача сразу строго пре-дупредит, «завтра с утра занятия, каждый на своём инструменте, потом лёгкий кон-церт, а потом два часа вам на общение, зай¬мётесь, чем захочется». И именно, имен¬но эти два часа, не они ли окажутся впер¬вые счастливыми для обоих мальчиков, дороги-пути которых более никогда не пе¬ресекутся. И спрашивается, чем они зай¬мутся в эти свободные от отцов два часа? Ответ – да, ничем. Они просто без долгих размышлений решат сочинить свою музы¬ку, серенаду для фортепиано и скрипки. Спорили, в какой тональности сочинять, в ре-минорной или в до-минорной. Почему в минорной? Они и не задумывались «поче¬му». Наконец, не сговариваясь, выбрали
45
всё-таки минор, но решили начать с до, а закончить в ре-миноре. Так и сделали. Но дали слово самое крепкое, не говорить никому о своём сочинении! Никому… Море или горы. В море впадают все реки. Горы ближе к небу.
Музыка не знает, что такое надежда.
Музыка и понятия не совместимы.
Музыка и представление не пересе¬
каются. А главное – музыка ночует
там, где нас нет.
{ми} Время, время. Оно не бежит. Он возника-
ет вдруг и заявляет о себе – я есть. И тогда приходится заниматься арифметикой. И тогда выясняется, что кто-то повзрослел, кто-то постарел, а кого-то уже и нет рядом. Концертирование занимает наверное по-ловину жизненного пространства, а другую половину репетиции, гаммы, разучивания и снова гаммы, гаммы, гаммы. Отец после каждого концерта потирает руки и приго¬варивает, «ещё чуть-чуть, сын, и мы пере¬плюнем Моцарта». И продолжится бег по дороге успехов, бег вдогонку за стоявшим одиноко впереди любимым Моцартом. И только спустя не замеченную молодость мальчик, да – всё ещё мальчик, поймёт всю напрасность и даже нелепость этого кон¬цертного и прочего музыкального бега на
46
месте. Однако, тогда ему было не до раз-мышлений, потому что он не успевал вспомнить, что существует такое понятие, как время. Но однажды в редкий час насту-пившей тишины, заполненной молчанием опустевшего зала, повзрослевшему мальчи¬ку, почти молодому человеку вспомнится сама собой, без усилий серенада, сочинён¬ная им с мальчиком-скрипачом в далёкий день из раннего детства, та самая серена¬да для фортепиано и скрипки. И он тут же подумает, подумает и решит, надо перело-жить партию скрипки для левой руки и исполнить на фортепиано. И за считанные ночные часы он переложит партию скрип-ки для левой руки, доведёт до изнемождён-ного совершенства партию обеих рук и само исполнение ставшей странной сере¬нады. А под утро, когда едва рассвет даст о себе знать, рухнет в кресло, но не успеет впасть в дрёму, потому что вспомнит, ведь исполнение серенады в концертах исклю¬чено, программы составлены далеко впе¬рёд, и только на третьем или четвёртом биссировании можно подарить серенаду публике. На том и порешит. И тут же уснёт легко и глубоко, как человек, исполнивший всё задуманное за прошедший день. Публи¬ка примет серенаду на ура. Восторг будет полный. Но вот беда, буквально на третий
47
день после концерта отец, он же продю¬сер, получит уведомление из суда об иске на плагиат заявленном другим отцом, отцом того самого мальчика-скрипача, с кем и была сочинена серенада. Подавший иск отец выиграет дело, а проигравший уплатит компенсацию за моральный ущерб, запла¬тит и взбешённый возмётся отчитывать сына. Мол, как ты посмел, ты же професси¬онал, ты же служишь и за службу получаешь плату и не малую, мол ты же служишь обще¬ству и служишь честно по правилам, мол без краплённых карт, и наконец, какое удоволь¬ствие вся эта история доставит этому про¬ходимцу промоутеру Прайсу. Мальчик, став¬ший за эти несколько дней уже вполне мо¬лодым человеком, подумает, слушая настав¬ления отца, нет, не карт, а без краплённых нот, и скорее крапленных клавиш. А что касается службы, то хорошо оплачиваемая служба не такая уж тягостная обязанность. Хотя… И ещё долго горьковатый след слу-чившегося тянулся за молодым человеком, нагоняя порой незнакомое прежде чувство душевного беспокойства.
Скоро взойдёт солнце,
Роса ещё дремлет.
Распустится ли роза.
Не служение, а постижение, про-никновение через созерцание, че-
48
рез способность создавать из ниче¬
го жизнь, жизнь своих видений это¬
го мира и самого себя в нём.
{фа} Но однажды случилось то, что должно
было случиться. Самое случайное. По-встречается она. Что, любовь? Кто знает. Увлечение? Это всего лишь слово. Шаг в сторону? Может быть. О, господи, как же она была хороша, эта жизнь вдвоём на Га-вайях. И роскошные пальмы будут здесь не причём. И красавец океан будет мало значащим украшением. Потому что рядом будет она. Кажется они будут говорить о чём-то, но это не важно. Кажется, взяв-шись за руки, они будут спускаться с хол-ма к океану, но и это будет не важно. Ка-жется вечер такой же тёмный, как ночь, заполнится звуками гитарных струн, но разве они, эти звуки не уносятся в разные дали, а она остаётся рядом. И даже рояль, признанный самым лучшим из всех роя¬лей стейнвея, который он таскал за собой повсюду, остался на материке. Но всё про-ходит, проходит, следуя странному и не-уместному закону жизни в нашем мире. Всё. Отец отметит возвращение сына воз-гласом «Наконец!» и запьёт возглас шам-панским, а запивши добавит, «наконец ты выздоровел». Сын улыбнётся в ответ. И по улыбке трудно будет понять, согласен ли
49
он с отцом или великодушно нет. Но сын отметит про себя, что отец здорово поста-рел, да и это пристрастие к спиртному тревожило. И именно в это самое время счастливого возвращения сына к отцу на-ведается тот самый проходимистый про-моутер господин Прайс. Был он вовсе не из тех, кто разделывает жареную, истека¬ющую жиром курицу руками, кто вытира¬ет пальцы о края скатерти, кто разжёвы¬вал белое куриное мясо тут же, выплёвы¬вая слова и косточки, предлагает условия нового контракта, нет, господин Прайс был из тех, кто выглядит весьма прилично и вкрадчив, но взглядом убедит и раздела¬ет любого собеседника. Так вот этот самый господин промоутер предложит отцу пере¬вести концертирование сына на совершен¬но новую ступень, а именно в спортивные залы, на стадионы, обещал без сомнений сказочный успех и очень, очень большие гонорары. Отец, поторговавшись, согла-сится и пойдёт уговаривать сына. Но к сво-ему несколько жутковатому удивлению он обнаружит, что сын пожмёт плечами и со-гласится. Молодой человек решит начать новую, нет не новую, а иную жизнь.
Нет, весна не причём,
Это ветер настроений
Замёл вчерашнюю тропу.
Танго – это дорога в никуда, танго – это дорога уходящего партнёра, тан¬го – это путь к самому себе забытому. {фа--диез} Успех был ошеломляющий. Специальная акустика издаёт необычное звучание и обеспечит такое массовое впечатление, о котором можно было только мечтать. Отец вновь расцветёт, даже чуть помолодеет, хоть и не бросит пить. Что поделаешь, пристрастия – это наши продолжения, это наши щупальцы протянутые во внешний мир, щупальцы, пытающиеся объять этот мир. Но так думает не молодой человек безусловно очень успешный, а тот, кем он станет много позднее. Тем и хороши сло¬ва, что им времена грамматические ни-по-чём. Однако успех даже самый громоглас-нопродолжительный бывает бессилен пе-ред дерзкой случайностью. Бывает, что достаточно малости, достаточно одной капли, чтобы стакан переполнился. Кто знает, что значит эта капля, где и от кого и от чего она рождена. Ну и слава богу за та-кое неведение. И вот однажды на одном таком электороакустическом концерте молодой человек, расположившийся в са¬мом центре футбольного поля, окружён¬ный чёрной чашей стадиона, переполнен¬ной зрителями, исполняя всё ту же фанта¬зию Моцарта, но в непостижимо сложной
51
собственной обработке, вдруг остановит¬ся на полуноте, остановится, сбросит руки с клавиатуры, посидит вечность, уместив-шуюся на ладони, встанет и покинет сце¬ну, покинет поле, покинет стадион. По до¬роге до него будут доносится вопли, свист, крики возмущения негодующих зрителей. Но все эти звуки будут долетать издалека едва слышимыми. Господин Прайс не про-стит ему этой выходки. Он потребует со-гласно контракта неустойку за срыв кон-церта и будет настаивать на выплате неус-тойки в виде лучшего в мире рояля стейн-вея. Лучшего. Суд удовлетворит его иск. Остановить ветер? Даже ветряная мельница Не остановит его.
Этот взгляд полный не страдания,
нет, а приятием, не смирением, а
даже мужественным приятием без¬
надёжности всего, что есть и при¬
ятием наперекор самой этой безна¬
дёжности.
{соль} И он уйдёт, уйдёт не зная куда, туда, где не
будет никого и ничего прошлого. Только отец и вовсе обмякший и затерявшийся в трёх соснах. Молодой человек, очутивший¬ся во взрослости, будет пытаться записы¬ваться на студиях. Но увы, без своего бес¬ценного рояля звучание потускнеет. Дис-
52
ки будут плохо расходиться. Да и мистер Прайс не останется в стороне. Наконец молодой человек сбросит руки с клавиш и станет другим, совсем другим. Станет та-ким, какой он и есть сейчас. Но прежде он потеряет отца. Умирая, отец скажет «про-сти меня, прости», а с последним вздохом выдохнет, «ты свободен». На похороны сын пойдёт, пересилив себя не потому, что он имел что-то затаённое против отца. Вов¬се нет. Он мысленно говорил отцу спаси¬бо за рождение. Но душа его противилась публичному прощанию, да и не был он сто¬ронником похорон, поминок, этих ритуа¬лов далёких от прискорбных настроений. И всё же, что значили слова отца. Кто-то со стороны даже скажет, что он убил отца своим поведением. Возможно. Но кто-то иной, засевший в нём самом, возразит, что прежде была дуэль между отцом и сыном, и первым отец надолго, надолго смертель¬но ранил сына, и раненный сын успел вы¬стрелить ответно и убить наповал отца. Дверь распахнута, Я вошёл в опустевший дом, Жизнь продолжается.
И не напрасность, не она вокруг нас, и в нас самих, нет и нет, а безнадёж¬ность, и что поразительно – эта безна¬дёжность не напрасна, не напрасна.
53
{си--бемоль}Как я живу и проживаю время теперь? Очень просто. Моя бывшая жена заложи¬ла наш дом на Гавайях, кстати дом, ставший после развода её собственным, и процен¬ты перечисляет мне. А мой бывший секре¬тарь помогает безвозмездно. Когда я пред-ложил ему вознаграждение за услуги, он сказал с улыбкой, но жёсткой, «ни гроша и никогда, иначе я более к вам не приду». Так что разные люди встречаются, разные. Мне повезло. На одного дважды. Наверное есть немало людей, у которых нет ни од-ного из таких очень разных представите-лей рода человеческого. А ещё мне 28. Лет. Или столетий? Так что мне ещё 28. Или – уже 28. Разница велика. Две большие раз-ницы. Утверждают, что так говорят в Одес¬се, в которой я не был ни разу. Впрочем «ещё» или «уже» не мне решать. Я прини¬маю себя, какой я есть. И никому, почти никому нет дела до меня сегодняшнего. А о вчерашнем кто помнит? Только я один и энциклопедический словарь. Да ещё мо¬жет кто-то, кто неведом, но наверное есть. Вот и всё. Ах, нет. Нет. Не всё. Вы слыши¬те? К сожалению вы не слышите. Вы слиш¬ком далеко. А я вот слышу, как в распахну¬тое ветром окно залетала шутка, шутка са¬мого Баха, шутка, которую запустили с дис¬ка на свободу, и она залетела ко мне. И я
54
говорю, не вздыхая с аханьем, значит не всё потеряно, если кто-то ещё шутит, да так замечательно.
Без вёсел лодка Покачивается на волнах. Как она свободна.
Музыка не покинь меня
Без тебя этот мир не мой.
Он не мой и чужой.
{си} Вот теперь всё, но если вы думаете, что на
том снебапад и кружение событий остано-вится, то ошибаетесь. Метель событий бу-дет кружится и тогда, когда мне исполнит-ся и не одно столетие. Вздохи ветра, Ветер устал лететь, Но он продолжает полёт. И не потому ли мне ничего не жаль, ни-че-го! а музыка...
Январь 2009 года
схе-ма-ма или вкус цикуты
Моей сестре, её светлой памяти посвящаю
ОНА проснулась. Что за день? Сегодня или вчера. ОНА не знает. ОНА не хочет знать. ОНА не встанет. Полежит. Окно занавешено. Шторы от мамы. Всё, что осталось от неё. Деньги мамины съедены. Пенсии хватает. Да ещё случаются редкие пособия от фонда свободных писателей. За ту её первую и пока после¬днюю повесть с названием Схе-МА-МА. О чём повесть помнится смутно. Надо вспомнить как-нибудь, а пока я полежу, подумала ОНА, да и лёжа денег тратится меньше. Тоже ведь экономия. А может всё ещё вчера. И ОНА ещё спит. И ночь не прошла. Кто знает, за ок-
56
ном занавешенным день или ночь, вчера или сегод-ня, и ОНА не удивится, если за окном уже завтра. Мамины шторы спасительны. Мама спасла шторы. А шторы меня, подумала ОНА, улыбаясь собственной выдумке. А ещё ОНА потеряна. Да, потеряна для вре¬мени. Где часы? Их нет. По пути время куда-то поте¬ряло меня, так и запишу решила ОНА. Но карандаш уже давно заточился. А последний листок бумаги мышь утащила. Они не мешают друг другу. Мышь и ОНА. Мама не потерпела бы мышь в доме. Но то мама. Где она? Там, где все и где никого нет. Перед тем, как уйти, мама поцеловала её в лоб и серьёзно без улыб¬ки, сбегающей с её красивых губ, сказала, как закли-нание в напутствие «всё будет хорошо», и ушла. Пра¬вая мамина ладонь покоилась под левой грудью, как будто поддерживало падающее сердце. И ушла. Мама больше не приходила. Соседка по балкону знала всё обо всех. В городе говорили, что маму нашли где-то в подвале. Значит она жива. Не для всех. ОНА знает, что мама никогда дочь свою не покинет. Мамины што¬ры похитили её у времени. Похищение века. Ограб¬ление на все времена. Кажется ОНА уже когда-то так думала. Мысли или есть или их нет. А если они есть, они то уходят, то приходят. Раз появившись, не исче¬зают. Вот, где нет времени. Вот, где райское существо¬вание. Жизнь или существование? ОНА смотрела в сторону табуретки возле дивана. На табуретке стоял стакан с недопитым похолодевшим чаем и рядом чай¬ная тарелочка, а в тарелочке сухарь, обсыпанный са¬харным песком.
57
Схе-МА-МА – кажется повесть. Весть-по, по-весть, весть, откуда? весть кому? весть-по-веду по вести, по вестям. по вестям в стране слов. Из них из слов слагается жизнь. Чья? Не знаю? Автору не обязательно знать чья. Из слов слагаются дороги. Вот одна из них, ведущая в горы. В горы, в горы, в горы. Там небо ближе. Там солнце дру¬гое. Там на склонах снег. Он заворажи¬вает. Он белый-белый. Он живой. Там в горах бродят сказки. Там в горах и люди становятся другими. Настоящи¬ми. А, спустившись с гор, теряют себя. А какой я буду там в горах? Может ста¬ну красивее, а может подурнею. Мне всё равно. Да, я и здесь в городе хоро¬ша, даже красива. И зачем мне стано¬вится красивее. Я хочу любить и быть любимой. ОНА глядит всё на сухарь и удивляется. Сколько этот сухарь лежит и дожидается её. А может уже год про¬шёл. ОНА не считает дни. У неё есть одна несмолка-ющая ночь. Любить ночь? Нет, любить или не лю¬бить ночь это не её участь. Ночь это она сама, она сама вся в этом слове. Можно ли себя уместить в одно слово? А почему бы не вместить. Жизнь ведь вмеща¬ют в мгновение. А слово оно сильнее, оно безразмер¬но, как её чулки. Мгновения со словом не дружат. Они легковерные бабочки летучие. А в слове разве
58
не ОНА есть. Да и с жизнью слова не очень дружат. С тем, что вокруг. Слова слагают и что слагают страшно сказать, но ОНА решается и говорит, при-знаётся себе, слагают жизнь, но настоящую. Слага-ют, как слагают повести, стихи и легенды. О, какое чудное слово – ЛЕ-ГЕН-ДА. Звонкое, прозрачное, как кусок льда, облитый прежде водой. Смотришь в него, как в волшебное зеркало и видишь совсем иной мир, и ОНА сама в нём совсем другая, сов-сем. Лучше? Кто знает. Но другая. ОНА подтянула подушку повыше, присела, прислонившись спиной к подушке. Вот и новая жизнь. Была лежачая, стала сидячая. Смешно? Но тем, кто глядит со стороны, плакать хочется. Им жаль её. Жаль. Жаление.Интересно,оно присуще только людям или и животным. Жаление не себя, а других. Зазвонил телефон. Надо было решать, сни-мать трубку или нет. ОНА ведь иногда отключает телефон. Телефонное общение – это бутерброд, по¬мазанный не-маслом, а видимостью общения. Сплош¬ной обман. Пока ОНА решала, звонки прекратились. Ну и бог с ними. Кому надо дозвонится. А кому я нуж¬на, спросила ОНА в упор себя. Учинила допрос. От¬вет был прост. Ни-кому. И это так здорово, подума¬ет ОНА и даже захлопает в ладоши. И вдруг всё за¬мерло. Концерт. ОНА сидит в первом ряду концер¬тного зала. На сцене за роялем мама. Только отыг¬рала кажется Бетховена. Кто скажет, «К Элизе» со¬чинил Бетховен? Не важно кто. Главное ОНА в пер¬вом ряду и хлопает в ладоши, в те же, вот в эти же самые ладоши.
59
Ожог. Кипяток. Руки в слезах. Все пла¬чут. Все мечутся. Все. Руки. Что будет. Ожог. Потом боль. Долгая. Пройдёт. Память. Ожог. От взгляда мамы. Зачем слова. Только взгляд. Он говорил «Нет». Ожог. В ответ улыбка. Чья? Про¬сто улыбка. Улыбка согласия. Со-гла-сие. В один голос. Потом после концерта они с мамой пойдут по ночно¬му городу домой. Тяжёлая мамина рука ляжет на пле-чо девочки. Но ОНА будет чувствовать лёгкость. Это будет рука тёплой ночи. Фонари затмят звёзды, но всё равно ночь они проведут с мамой. Ночь. Её ночь. Ночь – это её состояние. И всё-таки. И всё-таки. Здесь в комнате ночь от маминых штор. А там за окном тоже ночь. Та же, что когда-то? И мелькнула мысль, а что если как-нибудь ближе к полуночи взять да и выйти в ночь. В ту ночь. Из ночи в ночь. Это будет странное путешествие. Путешествие летучей мыши, сорвав¬шейся с карниза дома.
Ветер. Порыв. Занавеска вздулась. Па¬рус. Корабль готов к отплытию. Голос с кухни. Мама. Закрой окно, бабу про¬дует. Бабушка. Это живой талисман. Ей скоро исполнится сто лет. Вся сгорб¬ленная сухонькая. В морщинах. У чере¬пах такие же на шее. Сидит в кресле у окна. Рот с одним зубом. Как у бабы-яги. Но она не баба-яга. Она добрая. Сидит, как мышонок посреди комнаты.
60
Читает газету. Очки на кончике носа. День начинается с газет. И жизнь. И снова шум. Это ветер. Порыв. Летучие мыши спят на вису, головой вниз. Но ОНА не летучая мышь. ОНА не спит вниз головой. Свесив¬шись. ОНА скорее обезьяна такая, которая неболь¬шая, медлительная как её, а ну – да лемур. Может ви¬сеть на одной лапе, и долго перехватывать другой лап¬кой, долго, почти полжизни, ведь за это время обезь¬янку могут съесть хищники. И ОНА- лемур, нет-нет, не лемур, а лемуриха, вожачка, крупная-прекрупная лемурного семейства. А может лямурного. Нет. Аму¬ры- шустрики. Это из другой оперы.
ОН. Да, он. Ему семьдесят два, а мне семьдесят. Он стоял у перехода в ожи¬дании зелёного света. Он покорно, но с достоинством стоял. Он ждал меня. Я в машине. Я за рулём. Я зову его. Я машу ему. И что? А то, что я прощаю себя за всё за то. За что? За приход к нему перед моей свадьбой с другим. Он не помнит. Но я его ещё люблю. Люб-лю-лю-лю. А что такое люб-лю-лю-лю? Может сделаем ребёнка. Ты не умеешь? Тогда зачем лезешь ко мне в постель или ошибся? Любишь? Кого? Меня? Себя? А ребёнок? Оперу ОНА никогда не любила. Смех. Лежит умира¬ющая, или он, смертельно простреленный, а поют во всю силу лёгких. Лучше уйти домой и послушать, но с
61
пластинки. А мама обожала оперу. С представления уходила под впечатлением, вся в себе и продолжала напевать вполголоса. Спрашивать маму в такие мину¬ты было просто опасно. Уничтожит взглядом. Ей, сво¬ей дочери она прощала нелюбовь к опере, и говари¬вала, пиши, пиши, может, что путное от отца доста¬лось тебе, всё-таки дочь родная. А ОНА про себя до¬бавляла – и любимая. И ОНА любили отца.
ОНА. Тишина. Ночь и тишина. Для неё тишина, как небо давнее в горах, как море однажды в детстве. Глядя на небо дневное в горах, глядя на море, ОНА за¬бывала себя, ОНА начинала быть дру¬гой, не той ли, которой была на самом деле. Тишина рождает звуки, слова, а значит и жизнь. Почему она так дума¬ет? Не знаю, говорит ОНА сама себе, значит так надо думать, роднясь с ти¬шиной. А вот и музыка не её. Соседей. Пусть играет. Пусть звучит. Там что-то другое творится. ОНА не знает что. Говорят, жизнь. А что разве у неё нет жизни? Жизни вообще нет. Есть жизнь моя, думает ОНА, есть твоя или вот этого таракана, а может и мухи надоед¬ливой. Я рада ей, улыбаясь, отмечает ОНА. Муха к тому же не читает нота¬ций, внушениями не занимается, не кормит лекарствами, которые должны спасать от самой себя. ОНА их не пьёт.
62
ОНА их скатывает за спинку дивана. Там этих лекарств столько, сколько на аптечном складе в городе. Любила? Нет, это не то слово. Боже, подумала ОНА, как мы сложены из слов. Игра в кубики. Значит надо подобрать другое слово или слова. Он был близок ей, с ним ей было легко. Отец был до ненужности добр и терпим. Он великодушно прощал маме её обжигаю¬щие взгляды, и только грустная улыбка выдавала, как ему горько от наступивших времён. А когда стало со¬всем невмоготу, он ушёл, и вслед ему неслись прокля¬тия и долгие пересуды.
Так-так. Значит ты, Сократ. Заходи. Что стоишь? Ну как хочешь, стой в две¬рях. Я слышала о тебе говорят, Сократ интересный тип. Ты жил в Афинах? Что молчишь? Ах, ты памятник. Ну, спасибо. Прямо как командор. Только не раздави меня. Шучу. Говорят в Афи¬нах ты всем на рынке бесплатно читал нотации – нраво-учил. Только их мне не читай и не просвещай. И не учи жить. Кстати по-своему. Тебе надо было изоб¬ражать доктора. А, да-да-да, я забыла, ты же и был врачевателем общества Древнегреческий Карло Маркс с Эн¬гельсом. Но кто видел тебя? Никто. Кто помнит тебя? Я помню, хоть и не читала и не видела. И в Афинах не была. Ты что, мыслитель, молчишь?
63
Всё уже высказал. Поучил всех, кому был ненужен и надоел, как вот и мне своим молчанием. А им надоел своими словами. Наверное это были не слова, а камни, нет-нет, это были пчелиные жала. Ладно, стой, а я пока посплю. А отец стоял на коленях возле кровати доченьки и гладил её по волосам. Был кипяток. Был водопад об¬жигающий. Руки ныли. Руки не знали, какое будущее их ожидает. Не знал и отец. Но он молил всех богов простить его спасти дочь. А ОНА ни слова не могла вымолвить ни вслух, ни про себя. Сейчас другое дело. Сейчас от слов бывает нет спасенья. А тогда, а тогда не было слов, но был рядом отец. Как здорово тогда было. А теперь рядом табуретка немая, как и ОНА сама, и такая же неподъёмная, как и ОНА. Схе-МА-МА. Кажется повесть. Любовь. Камень, ко¬торый надо сперва поднять, а потом бросить. Вот и влюбилась. В горах. Там в горах мало кислорода. И от этого на¬ходят восторги. Их восторгов внизу у подножья нет. А если и есть, то совсем другие. И ещё красота. Гор. Неба. И её красота. Соседке тёте Оле становилось страшно, ведь какая ты красивая, гово¬рила тётя Оля. Ну вот и влюбилась. Вся. Не по частям, а вся сразу. О, гос-поди, как же он ревновал её. Ревновал даже во время свадьбы. Так может рев¬новали древние и греческие боги.
64
Даже к родной дочери ревновал. Тётя Оля охала и ахала. И разошлись ведь. Раз – и разошлись. И всё та же соседс¬кая тётя скажет, с такой красотой надо жить одной. Да, я неподъёмная, подумала ОНА. Говорят, это бо¬лезнь. Но ОНА знает, это не болезнь, это её выбор, это её жизнь, именно моя, повторила ОНА про себя, и довольная улыбнулась. Когда-нибудь ОНА призна¬ется в этом. Но когда и кому? Вот когда будет умирать, тогда наверное и признается. Пока живётся, что без толку признаваться, да и признания поменяться мо¬гут. Это, как завещание. Можно уже в первом классе его написать и заверить у нотариуса. Но что потом? А потом, суп с котом и лягушка с пирогом. А вот «Кому?» – это вопрос вопросов и без ответа. Ведь для всех я не я, усмехается ОНА. А надо признаться, что Я есть Я, продолжает ОНА размышлять. В одном слу¬чае я не равно я, значит неравенство жизни, а в дру¬гом – равенство. Арифметику ОНА помнит. Молод¬чина всё-таки, корча гримасу собственному отраже¬нию в зеркале, похвалит себя. А кто ещё похвалит себя, если не сама. ОНА даже вспомнит, что есть знак неравенства, в виде клювика, разинутой стороной обращённого к бомльшему. И как же она обрадовалась не забытой школьной грамоте. Кстати, где же мои грамоты, куда я их подевала, надо бы поискать, поду¬мает ОНА и возвратится из школы домой без порт¬феля, набитого учебниками. ОНА скажет себе груст¬но-грустно, учебниками дорога устлана в никуда. Лицо
65
её просветлеет вслед выскочившей откуда не возьмись крылатой фразе, которая не улетит дальше этой ком¬наты из ночного покоя в дневной вертеп. Всё-таки ей нравится играть словами. И разве не лучше играть словами, чем людьми, наспех слепила ОНА ещё одну крылатую фразу и потянулась. Ей всегда на пустой желудок сладостно думалось. Но кто-то её предосте¬регает. Мол будь осторожна со словами, ведь они не просто знаки препирательств и согласий. А что ещё? И вспомнит ОНА, как однажды бабушка скажет ей, внученька, словами не бросайся, помни, в начале было слово. Вот и сухарь – слово. И ей надо его съесть. Кого? Слово или сухарь?
Мама играет на фортепиано. ОНА обо¬жает слушать, как мама легко и бегло играет с клавишами. ОНА забивалась в угол кожаного дивана и слушала не мигая, не думая ни о чём, сама превра¬щаясь в звуки. Но иногда, слушая мами¬ну игру, ОНА впадала в слёзы. Откуда, со склонов каких настроений они, эти слёзы скатывались на щёки, и что вкла¬дывала мама в звуки? Свою судьбу? Или ЕЁ судьбу, дочери? Спрашивала ОНА себя и не находила ответа. И разве нуж¬ны были ответы, когда мама играет, когда мама превращает время в звуки. Так что же ей надо съесть? Слово или сухарь? Сухарь, вот он лежит в тарелке на табуретке. Протяни руку, надкуси и съешь. Он есть этот сухарь. Он - вещь. Его
66
можно потрогать. Он сухарь, но не сухарь-человек. А слово? Слово – ничего. Вот оно перевёртышем превра¬тило сухарь в человека. Какая магия, или мистерия. И ОНА участница этого спектакля. И можно ли съесть слово? Можно ли нарисовать движением руки по воз¬духу круг, а в круг вписать слово? Заветное. А улыбка разве не что-то живущее само по себе, превращаясь в слово. Хотя, если человек улыбается, умирая, то улыб¬ка остается жить на его лице и после смерти. Жуть. ОНА вздрогнула, потрясла головой, словно сбрасыва¬ла наваждение и стала грызть сухарь. Как мышь. А ОНА и есть мышь, живущая в огромной норе, площадью почти семьдесят квадратных метров. И всё-таки, и всё-таки ОНА решилась задать вопрос. Кому? Себе? А кому же ещё. И что значит – в начале было слово?
Доктор глуп. Он похож на очень серь¬ёзного шута. Приходит он обычно с утра, выбритый, с полной лысиной, свеженький, только что из-под душа, входит неторопливо, бросает на неё снисходительный взгляд, мол всё знаю я про тебя, но лечить буду, я дал клятву гипо-попократа.
Улыбки он оставляет за дверью, если они у него в зоопарке чувств и выраже¬ний лица водятся. Но ОНА и виду не подаёт, что не принимает его всерьёз ни на грош. Игра есть игра. Даже ин¬тересно с ним поиграть в кошки-мыш¬ки. Он конечно убеждён, что он – кош-
67
ка, вернее кот. ОНА была иного мне-ния. Ей нравилось менять в игре с док¬тором, в игре, о которой по глупости своей он и не догадывался, менять свои обличия, роли, а по древнегреческому просто маски, маску кота и маску мыши, а иногда и маску захлопнувшей¬ся мышеловки, в которую всегда попа¬дал кто? Ну ясно же – доктор, не подо¬зревавший о своей мышиной участи. А, садясь рядом возле больной, он первое, что говорит всегда, раз за разом, ну, милочка вы что-то округлились, надо двигаться, надо, так ведь поднимать подъёмным краном придётся. А, захло¬пывая историю болезни, важно, как будто захлопывает том мировой исто¬рии, скажет напоследок, конечно, ми-лочка, в вас сидит стресс, перенапря-жение, но все животные, а мы ведь тоже животные, снимают стресс дви-жением, только движением. ОНА по-дыграет доктору и скажет, да, движе-ние – всё, а недвижение – тьма, имея в виду, так к слову, вечный вечер в своей спальне.
И тогда, уходя, доктор заметит удовлет¬ворённо, я всегда говорил, что вы ум¬ница. Умница-безумница, подумает ОНА и вслед усмехнётся.
68
Да и школьник знает, что веское слово что-то да и значит. Но что же значит этот набор слов – в начале было слово. Каждое известно что-то значит, что именно есть в толковом словаре, но вот вместе, вме¬сте? Это уже ария из другой оперы, которую ещё никто не сочинил и потому думает себе придумыва¬ет всё, что угодно. И вдруг на неё свалился вовсе не как снег с крыши на голову, а как чей-то голос со сто¬роны, свалился вопрос, а почему я не устаю от иди¬отских размышлений, и устаю, нет не устаю, а теряю силы, переступив порог моей жизни. Местоимение «Я» конечно же означивало её саму. И «Я» скорень¬ко ответило, а потому, что такой вот я уродилась. Уродиной я уродилась, бросила ОНА в себя шутку. Шутка отразилась и представилась совершенно иной своей стороной, потому что с шуткой ОНА почувствовала – такое иногда с ней бывает – удиви¬тельную лёгкость во всём, и в теле, и в мыслях, и в настроении, и шутка нежданно-негаданно разверну¬лась в строку из четырёх тех самых простых слов, связанных неким смыслом, и тогда ОНА ясно увиде¬ла этот смысл, как бы его рисунок, изображение, но не успела перевести увиденное в слова, потому что чёрная кошка перебежала дорогу.
Подруга. Ну что ты лежишь, ну выйди,
пройдись по улице, ну хоть на десять
минут.
ОНА. она говорит это слово в слово,
как услужливый автомат. Каждый раз,
когда приходит исполняя фугу под на-
69
званием «долг», думала ОНА и подда¬кивала, ты права, ты права, надо. А что надо? Спрашивала ОНА себя, пропуская мимо слова подруги, связан-ные знакомо в повесть о своих семей¬ных проблемах. Спрашивала и сама же, как чужая, отвечала, надо любить всех, и… терпеть, терпеть и терпеть. Люди думают, что чёрные кошки перебегают дорогу некстати. А ОНА думает, что вовсе кстати. И не надо обегать кошку, и не надо, пересекая кошкину тропу, сплёвывать раза три через левое плечо и держать фиги в карманах, чтобы отвести дурной знак. Знак не дурной и не благой, это знак о том, что произойдёт домлжное, да-да, что должно произойти, а хорошее или плохое, это не важно ведь. И тут ОНА перевела дух, глубоко вздохнула и подумала, нет, определённо, мне надо сочинять философию, а не беллетристику, и засмеялась. А потом наступила следующая ночь. Схе-МА-МА. Кажется повесть. И вот выбор жюри. Напряжённое ожидание конкурсан-ток. Волнение. Но только не у неё. Она знала, что станет первой. И стала. Ста¬ла королевой красоты города. Первой поздравила дочь, девочка ей родная, смугленькая, глазастенькая. С копной чёрных волос. Бежит к ней по сцене с букетом цветов и кричит, мама, мама, ты самая красивая. Что значит быть самой красивой? Уже на следующее
70
утро, глядя в зеркала трильяжа, пода¬ренного одним из членов жюри, она задумалась, пытаясь не то, чтобы отве¬тить на вопрос, а чуть понять, так что же её ожидает. Может ничего. Всё ос¬танется на тех же местах, как и преж¬де. Всё. А может люди станут иными «Ну скажем их отношение. Она улыб¬нулась не без грусти. Она постарается быть поумнее тех, кто изменит своё отношение. Ума у неё хватит. Мама с папой постарались. А в полдень она поуспокоилась – улица не изменилась. Всё такая же. И прохожие, слава богу, проходят мимо и не тычат взглядами и пальцами в её сторону. Вот только воз¬ле института один молодой человек улыбнулся весело и помахал ей рукой. Ей даже стало теплее на душе. Всё-таки приятно, когда тебя замечают по-доб¬рому. Ну а, вечером в ресторане будет море улыбок и фотовспышек. Она бу¬дет купаться в этом море. И даже бас¬сейн был заполнен улыбками. Ну прямо, как в тысячи и одной ночи! ОНА подума¬ет, «прямо» сказано к месту, но потом решит, что луч¬ше подойдёт слово «криво». Пусть и на потеху, но ведь звучит звонче, если сказать, «ну криво, как в тысячи и одной ночи». Разве не так, спросит ОНА стенку спальной комнаты, покрашенной когда-то в розовый
71
цвет. И стенка отзовётся, мол конечно не плохо, даже хорошо, ставлю вам четвёрку. Шутка слетела со школьного классного журнала. Слетела и через откры¬тую форточку вылетела из класса и полетела, полете¬ла, подхваченная ветром, не ведая сама куда, и вот спустя один день, в который сжали целую половину жизни, хотя кто знает, есть ли у жизни половина, но как же нет, возразит ОНА, как же нет, половина чего-то или кого-то всегда есть, вот только какая ОНА по величине своей, по весу, по цене, по той самой цене, за которую можно купить всё, что угодно, даже не свою жизнь, ну да ладно, мысленно махнёт ОНА ру¬кой на свои недовесные мысли, ах, нет, и непросто мысли, а «как будто бы мысли» и вот шутка с отмети¬ной «хорошо» залетит к ней в спальню. И нате вам, некстати звонит телефон. ОНА выждет несколько звонков, но трубку не возьмёт, и наконец телефон смол¬кнет. И тогда ОНА поймёт, как нелегко быть собой, как изворотливо приходится обретать тишину, ту самую, что благо-и-славенна для неё, что полна порождения¬ми бывает, и ОНА и тишина. Вот и сейчас. Спустя ты¬сячи и тысячи сказанных слов, – словами правильнее измерять продолжительность времени, – залетела к ней отметка «хорошо» из классного журнала. Залете¬ла перелётной птицей. Она, эта отметка долго летела в родные тёплые края, и наконец долетела. И ОНА хотела бы стать на время птицей, как хотела бы.
А, это ты опять, Сократ, заходи. Ты с женой пришёл? Нет, а, хорошо, хоро¬шо, ты её в историю не пускаешь, по
72
садам истории гулять не водишь. А мо¬жет меня сводишь? Жена твоя, видимо, тебя слишком любила и потому ты её и отлучил от истории. Так или не так? Опять молчишь. Ну и зануда ты, Со-крат. Но герой. Ты победил. Кого? Хотя бы себя. Почему я так подумала? Да просто так, ни-почему. Захотелось, придумалось, и всё. Победил себя, но судьба жалкая – и геройская и скорпи-онная. С душком. Знаю, тебе после кон¬церта, как и маме, вручили букет цве¬тов, но отравленных будущей любовью. Хорошо, хорошо, успокойся, не цветы, а их отвар. Я тоже иногда пью отвар ромашковый, чтобы кишечник лучше работал. А твой отвар был горьким, очень, как моя мигрень. Голова раска-лывается и без букета цветов. Не выно¬шу цветы в вазах. Тошнит от них. А зачем становится птицей. Можно ведь купить би¬лет на самолёт и полететь. Нет, возразит ОНА. Нет. Это безкрыло. Лететь самолётом ради того, чтобы летать, это всё равно, что бежать, оседлав другого человека. Или всё равно, что расписаться в своей ис¬тории болезни, а на самом деле в истории своей жиз¬ни, значит история болезни есть история жизни. Ну-ка, дорогая, обратится ОНА к себе же, запиши эту мысль, пригодится в качестве репризы в моём цир-ке одного зрителя и его же одного исполнителя, в
73
одном лице. Цирк зажигает огни. ОНА в центре аре¬ны считает до десяти, раз, два и так далее, и после десятого счёта подтверждает, а скорее не подтверж¬дает, а доживает прерванную мысль о том, что летать самолётом ради летания, значит записать себя в ин¬валиды, в инвалиды по части собственных желаний. Чтобы желать летать, надо обрести собственные крылья. У неё есть только одно крыло. С этим кры¬лом ОНА и живёт в этой своей когда-то розовой спальне, живёт одним долгим-долгим вечером, а мо¬жет одной полутёмной ночью. А с одним крылом далеко не улетишь. Близко упадёшь.
Мама, мама, где она, где летает, ведь мама не жила, она летала, она была и осталась птицей, она не живёт уже, так утверждают свидетельства, но мама продолжает летать, и никаких свиде¬тельств из районного загса нет и в по¬мине о том, что мама перестала летать, нет в помине, да были, говорят, какие-то поминки по маме, но кому, как не уме-ющим летать нужны эти поминки, а мама продолжает летать, крылья её как и вчера и позавчера распростёрты над дочерью, над крышей дома, над горо¬дом, но никто кроме неё, её дочери об этом и не знает, никто и не хочет знать. Падать. Всё падает в этом мире. В этом – мире или в этой жизни, но в конце концов какая разница. Нет уж, нет, возразит энергично ОНА. Разница огромная. Го -
74
ворят, что всё в этом мире нашем земноводном пада¬ет согласно закону Ньютона, очень и очень велико¬го, он висел у них в школе в классе над чёрной дос¬кой. А вот душа в пятки упадает не по закону Ньюто¬на, вовсе нет, а по какому-то другому закону, а может и указу, если вообще таковые существуют, не считая нашего чело-веческого представления. В нашем пред¬ставлении чего только не существует. ОНА засмеёт¬ся. Наше представление человеческое увидится ей огромной лоханью, заполненной водой, оставшейся после умытия не одного десятка грязнуль, и оттого мутной-премутной, а в мутной воде так приятно и вол¬нительно ловится всякая рыбка.
Дети, кто такая подруга? Кто ответит? Вон ты, на первой парте тянешь две руки, ну-ка отвечай. Подруга – это девочка, с которой мож¬но дружить.
Неправильно, что ты, вон ты, с синя-ком под глазом, что ты думаешь? Кто? Я? Да, ты.
А я ничего не думаю. И всё-таки.
Н у, если всё-таки, ну подруга, эта кото¬рая и билет в кино купит, и мороженое. Так всё ясно. Нет, ребята и девчата, подруга это по-друга, видите между «по» и «друга» стоит чёрточка. Она все¬го лишь чёрточка, а означает очень
75
много, она означает, что вместе «по» и «друга» это специалистка по другу. По моему другу. Однажды такая вот моя подруга, близкая, верная взяла и отня¬ла у меня моего друга, любимого, увела прямо-таки тёпленького вот с этого дивана, и диван с тех пор его и не ви¬дит. А по-другу я как-то встретила на улице во время прогулки, или это было во сне, но не важно, где я встретила её, и я посмотрела ей в глаза и, о боже, уви¬дела, что она безглазая, что зрачки её без дна, как два омута. И сидит ОНА на берегу лоханки, слова наживкой заб-расывает в воду мутную и приговаривает вслух, ловись рыбка, рыбка золотая, а поймаешься, я прощу тебя за то, что изловилась, и отпущу на волю мутную, да не просто так, а с желаниями моими. И как тут ей не при¬задуматься, а сколько же желаний у неё, да какие они, и есть ли самые-самые. И приляжет ОНА на спину, и подушку под голову подтянет, да уставится в потолок. И засмеётся ОНА душевно и подумает про себя, нет, всё-таки я ненормальная. Какое-то корыто с мутной водой придумала, принадумала, золотую рыбку при¬плела к корыту. Кстати, заинтересует её вдруг, а вода-то мутная в корыте морская или из-под крана, чуть хлорированная. В крановой воде золотая рыбка не выживет. Только человек выживает. И всё-таки ОНА возвратится к желаниям. Без желаний не бывает жиз¬ни. Но что первее. Какое желание? Или пусть будет
76
по-сказочно три желания. ОНА призадумалась. Пото¬лок тоже молчал. Наконец к полудню ОНА расстави¬ла по полочкам три желания. На нижней полке в од-нозвёздной гостинице разместилось желание жить, как живётся. На второй, в двухзвёздной гостинице с предварительным бронированием расположилось желание, чтобы мама не забывала её, и наконец на третьей полке трёхзвёздного отеля, в котором всё включено отложилось желание оставаться собой, быть собой, несмотря на сопротивление когда-то ро¬зовых стен и закопченные ухмылки потолка. Схе-МА-МА, кажется повесть. И ещё долго крути¬лась карусель успеха. Иногда сверху падал на неё бумажный снег из взорван¬ных хлопушек, иногда кто-то в кого-то стрелял за право расстелить красную дорожку к отдельным номерам в охра¬няемых гостиницах. Но наконец кару¬сельщик к концу своего рабочего дня махнул рукой, дав отбой, и выключил рубильник. И карусель стала медленно останавливаться. Когда карусель замер¬ла и послышался голос карусельщика, крикнувшего «стоп навсегда», она под¬нялась с мягкого сиденья кареты, зап¬ряжённой деревянной лошадкой, и неуверенно, покачиваясь от головокру¬жений, подошла к краю карусельного круга и упала в объятия того, кто её уже полвечности ожидал у подножия это-
77
го самого почти циркового манежа. Но счастье длилось недолго. Счастье вооб¬ще-то всегда летально, пролетит не¬сколько забвений о плохом и плюхнет¬ся на землю, расшибая себя и прохо¬жих в кровь. Так вышло и на этот раз. Утром она проснулась и обнаружила, что её любимый, лежащий рядом в по¬стели, мёртв. Ушёл по-английски, не попрощавшись. И с тех пор, ощутив смерть под боком, совсем тесно и близ¬ко, она поняла, что смерть всегда где-то недалеко. И с этой мыслью она по¬кинула всех. Её не стало. Как-то раз на какой-то безымянной встрече, погля-дев в зеркало, она скажет себе, тебя уже нет, это твоя тень, всего лишь тень. А потолок и взаправду умел ухмыляться. ОНА не удив¬ляется. ОНА убеждена, что всё, всё одержимо жиз¬нью, каждый и каждое одержимы своей. Собствен¬ность на эту свою жизнь имеется, право на собствен¬ность начертано на лбу каждого, даже на каменном лбу валуна. Не слово ли то самое, что было в начале, перекачёвывает на чело. Чело – начало, слово – ключ. К чему? К двери, за которой начинается иное царство, там театр кукол, там театр папы Карло. А кто раздаёт эти слова? Да никто, скажет ОНА убедительно, пото¬му что эти слова самородки. Вот так! И пора поесть. Кто-то мысленно произносит торжественно «завтрак подан, прошу к столу». Значит жизнь продолжается.
78
ОНА есть. И что ещё надо женщине, у которой всё впереди. Занавес, кричит ОНА, не раскрывая рта, зал рукоплещет и смеётся.
Ну что же, Сократ, уходишь? Уходи. Спасибо тебе за молчание. Ты же всю свою жизнь, а не только мою молчал. Это после, после, Сократ за тебя заго-лосили, за тебя прожили твою жизнь. Что, опять не так? Опять я придумала? Да, я выдумщица. Вот и свою жизнь я выдумала. Вы-думала. Здорово получа¬ется – как бы. «вы» – значит вышла из думы, из мысли. Смешно? Ну хоть улыб¬нись. Впрочем после горечи цветоч¬ной от улыбок ничегошеньки не оста¬ётся. Но ты в имени своём остался, со-хранился, схоронился. И скажи спаси¬бо врагам своим, а я скажу благодарю, т. е. благо дарю врачам своим. О, да ты, что это затеял, Сократ, что с тобой, куда лезешь? Ко мне? Ты хочешь меня? Мо¬жет поженимся? Нет? А, ясно, ты сыт по горло женитьбой, женить-бой-бой, ты, узнавший, что такое вкус цикуты. И на душе стало легче. Ведь ни что так не окрыляет, как одобрение. Своё, но более чужое. Сказывается у неё потребность найти сродство. Руко-плескания. И смех. Принимать по три раза в день до еды. Плеска¬ния рук в собственном восторге. И смех, как весёлый плач не свершённости, но по застреленной наповал
79
поразительности. Ведь она так мимолётна. Как и вот этот завтрак, вчера ещё приготовленный и потому хо¬лодный и безразличный к тому, кто его съест. Но ОНА прощает завтраку безразличие. Как прощает всех и всё и себя конечно, тоже. Вообще, прощение – это её со¬циальная позиция. Она заняла её давно и пока не сдаёт ни врачам, ни подругам, ни городу-зазывале. А поче¬му? Да потому что тогда можно ожидать проститель¬ности и даже от проходящих мимо, и от зевак, тоскую¬щих по событиям, ну и от других. Взаимо-проститель-ность. Простите, прости. Так что же всё-таки мыслит¬ся прощение или прощание? Прости меня за то, что я есть такая, или прости-прощай и разошлись по своим углам. Кстати, собьётся ОНА с мыслей глубоких и при-рученных и спросит себя, сколько же углов в комнате, и, не раздумывая ответит – во-семь! Четыре приполь-ных и четыре подпотолочных. В нижних мыши шаста¬ют, в верхних обитают пауки. А между ними – ОНА, укротительница мышей и пауков. Укротить нрав мы¬шей и пауков не легче, чем укротить собственный нрав. Схе-МА-МА, кажется повесть. Тень от солнца или от ночного фонаря. Его молочный свет ведь тоже создаёт тень от встречного предмета. Путь света в тень. Тень – знак существования. Но где она? Вокруг пу¬стота. А за пустотой горы. Снова те горы. И тишина. Ни звука. Ни голоса. Ни ветра. Только горы в снегу. И солн¬це. Колючее. Чужое. Где она? Там или здесь в мире без слов и улыбок. Или
80
здесь не она. Здесь тень. И где её кра¬сота? Ведь у тени не может быть красо¬ты. А там было всё. Но почему никто к ней не подходит. Почему никто не встречает её возле остановившейся карусели. Она видит спину уходящего карусельщика. Она видит аллею, по которой уходят все зрители. Неужели она видит будущее. Нрав, что это за штука? Нрав, что он – штучный то¬вар? Нрав. Норов. Прав ли нрав? Нрав, что это за зверь, которого надо укрощать? Да и зверь ли он? Ка¬кое удовольствие задавать вопросы, довольная заме¬чает ОНА. Поэтому дети и обожают задавать вопро¬сы. Тогда по логике, я – ребёнок, заключает ОНА и мысленно восклицает, Ура! Ура себе, лишённой взрос¬лого ума согласно за-или-злоключению врача, слегка глупого, но врага. Но шутки шутками, а что-то с нра¬вом надо делать. Свой нрав ей же по душе. И ОНА никогда от него НЕ отречётся. ОНА может забыть собственное имя, может солгать и с мнимой довери¬тельностью согласиться с решением консилиума све¬тил не небесных, а лечебных и дипломированных, решением лечить, из-лечивать её от себя же самой, выкорчёвывать себя из себя же, но нраву своему ОНА не изменит, он отстоит её от нашествия добрых же-лателей и от долгого их ига, но не татаро-монгольс¬кого. ОНА усмехнулась. Скоро её станет грустно. ОНА знает – скоро, скоро. Когда наступит тишина. А пока пусть говорят, что такая жизнь – это не жизнь. Глупые.
81
Они не понимают или не желают понять, что жизнь у неё в голове. И не в сердце. Сердце просто насос, кача¬ющий кровь, а всё остальное про него сказки сочини¬телей жизни. А настоящая жизнь вон там, в голове, она, голова спасительна, и только она. И тишина спаситель¬на, тишина цвета грусти. А вкуса горького, не цикуты ли? Что-то Сократ больше не заглядывал. Вот кто по¬знал до краёв чаши вкус цикуты. Горький? Да, горький. И вновь в тишину вплелись звуки. Не её. Звуки сосе¬дей. Звуки, сведённые в мелодию. Это не моя мелодия. Это мелодия соседей. Пусть звучит. Там что-то другое. Там иная жизнь. Их жизнь А у неё – своя. Продолже¬ние жизни мамы. Где она? Где? Вдруг спросит ОНА себя? Где? Как «где», разве ОНА не знает, где мама. Зна¬ет. Надо пойти к ней. Надо. И ОНА решает в этот ве¬чер пойти к маме. Навестить её. Главное, что ОНА ре¬шила. Решение – это ведь отросток воли, подумала ОНА, значит воля есть ещё у неё. И никого ОНА не будет просить о помощи. Сама найдёт дорогу. И ОНА скинула с себя стёганное-перестёганное одеяло, свеси¬ла ноги с дивана и стала натягивать чулки. Чулки натя-гивались с трудом. ОНА здорово располнела. Ничего, разве плохо быть полненькой, успокоила ОНА себя. И так невзначай, за натягиванием чулка, подумала, а ведь вкус цикуты это и есть вкус жизни. И ОНА ушла.
Октябрь – ноябрь 2008 год
детство напрокат или сочинение на заданную тему
Детство – это охранная рубашка: покинувший её перестаёт быть собой
Так утверждаю я.
Я не своеобраз (почти дикобраз)
Я не чудак (чуда-ков-ат)
Я не первый сказал «А»
Но это И моё «А».
И мой так называемый жизненный опыт тут не
причём. Либо ты её, эту охранную счастливую
рубашку носишь пожизненно и уносишь с собой
с успением, либо её нет, скажем когда-то стянул
с себя и сдал в стирку и забыл о ней.
Итак, пусть в качестве
пред-и-словия
83
оркестр под управлением Варламова исполнит
танго Оскара Строка
чёрные глаза,
Солист – я. КАДР 1. Детство – это страна, Детство – это город, Детство – это улица, Детство – это дом, Детство наконец – это комната или угол,
где обитает душа. Она всегда готова услужить. Она не правит, она служит. И если сильно захотеть, то можно и услышать, как она неустанно шеп¬чет, «мой господин, я к вашим услугам». КАДР 2. Согласно кадру 1. детство должно иметь и свой телефон, всё-таки XX век. Представь¬те, я помню номер телефона детства –
Ж - 2 - 66 - 32 Буква «Ж» означает принадлежность к Та¬ганскому телефонному узлу города Москвы. Звоню. Набираю цифру восемь, потом 495, а уж после Ж - 2 - 66 - 32. Слышу редкие гуд¬ки, протяжные. Телефонная линия не заня¬та. И вот из трубки, из далека женский го¬лос – «Я слушаю». Это голос мамы. Я про¬шу – «Можно Карена». Мама спросит – «а кто его спрашивает?». Я отвечу – «товарищ из параллельного класса». Да, товарищ из
84
параллельного мира. И услышится голос мамы, подзывающий меня к телефону – «Карик джан, тебя к телефону». За всё вре¬мя, во всякие времена мама ни разу не уда¬рила меня. Ни разу. А сколько раз мама на¬казывала тебя, вспомни, обращаюсь я к себе, вспомни. Я напрягаю память. Но па¬мять, детская память светлая, памятливая сообщает – ни разу. И я верю. КАДР 3. В стране, где работала железная воля това¬рища Сталина жил-да-был мальчик, похо¬жий на меня. Воля его была не менее же¬лезной, чем у вождя. Но мальчик не был вождём и даже водителем. Его воля нево¬лила не других, а себя. Потому мальчик и отличался своей – волей, но не своеволи¬ем. Той самой волей, что вела к цели. Ведь он родился в счастливой рубашке, сшитой из долженствований. Если должен, то кровь из носа конечно же своего, а долг будет отдан. Избавление. И то, что надо сделать сегодня, будет сделано вчера. Хоти¬те, позвоним мальчику? Согласны? Звоню, набираю номер – же два шестьдесят шесть тридцать два. Пошли звонковые гудки. Кто-то снимает трубку с рычага. «Алло» – от¬кликается голос. Это мой голос. Я спраши¬ваю так вот сразу в лоб – «ты выйдешь во двор, у нас футбол?» В ответ мальчишеский голос отвечает – «доделаю уроки и через
85
полчаса выйду». Связь разрывается. И идут, и бегут друг за другом не обгоняемыми бе¬гунами частые гудки. Наконец и они стиха¬ют. Поезд ушёл.
КАДР 4. А что было до рождения? Что? Было всё. Был голос. Голос мамы. Была ещё песня. Песня мамы. Песня про приснившийся сон. Про мамину маму. Жалко, что это был сон.
КАДР 5. Слова. Кубики.
Детская игра. Развивает вкус к созиданию. Из кубиков создаются смыслы и бессмыс¬лицы. Со временем и они обретают смыс¬лы.
Из кубиков строится местоимение «Я». Слово. Выдох. Вы-дух. Безобразие. Безобраз-ие. Без-образ-ие. Плохо быть без образа. Образ-облик, об-лик, очертания лика, Очерк сути.
Образить – ображать – придать чему-то об¬раз,
выделывать образ, создавать творить словами ли?
Образ – вещь подлинная, истовая, истин-ная.
Образить – и есть действие, которым очи¬щают,
придают достойный вид всему, что отличимо,
86
да и тому, что не болеет отличимостью, но страдает неотличимостью. Образ – отражение. Зеркало. Какое оно? Суть. Как дно? Слово. Чьё? КАДР 6. Война. Фронт так и не дошёл до нашего го¬рода. Но тревога во всём. Сводки совинфор-мбюро. Голос Левитана. Госпитали. Ранен¬ные. За что? Она сражалась за родину. Кино-сборники. Помощь фронту. Фронт – не сло¬во. Фронт – живое существо. Оно страшное. Там страх и надежда. Там унижения и гор¬дость. Война и проводы, прощания.
Нет – это не прощания,
Нет – это не порог,
А проводы нечаянно,
А лишь судьбы порок. Невозвращения и возвращения всякие и всё равно счастливые. Дядя заикался. Брат хранил в себе осколки, вот пощупай, вот они, на память. Подари мне осколок.
И марши. Музыка маршей. Крепких. Жёс¬тких.
И вдруг, как откровение, не музыка, а испо¬ведь –
«Прощание славянки». Замирание. Слёзы. Нет, не плачь. Слёзы текут сами. И до сих пор, когда я слышу марш «Прощание сла-
87
вянки», наступает замирание. Слова пус-теют.
И подступает к горлу комок. Я ухожу вместе с ними.
КАДР 7. Отец. Пощёчина звенит в левом ухе. Правое эхом отзывается. Первая и последняя. Я стою перед отцом. Почти на голову выше. Молодой. Мама пытается смирить гнев отца. «Что ты делаешь» – повторяет она. А я стою и переживаю пощёчину. А она не про¬ходит. И до долгих времён будущих. Однаж¬ды я скажу, а может я сказал это себе уже тогда. И всё-таки я повторюсь, однажды я скажу, «Эдип, Эдип, неужели ты жив». Не¬ужели сын восстал. Где его оружие. Почему он не стреляет. Его оружие – ведь молодость. Его главное оружие – будущее. Отец был добр. Таким его велел быть бог. Или итог сложения звёзд. Он был добр. Суд признал его виновным. Суд о-суд-ил его за то, за то, за то… Он не поехал проводить в последний путь своего единственного друга. Отец не признал своей вины. Он был мудр. Не было ли его перекошенное в гневе лицо маской Эдипа? Он был мудр. Мудр и прав? И долго ещё в будущие времена доносился звон вины. Но чьей?
КАДР 8. Взморье. Рижское. Песчаные пляжи. Со-сны. Дюны. Пригороды Риги. Майори. Бул-
88
дури. Пумпури. В рижском универмаге про-давщицы не понимают вопросов на рус¬ском. Не отвечают. И снова пляжи. Долгие. Очень долгие. Терпкий запах моря по ве¬черам. Поиски янтаря. Детский интерес. А рядом интерес-вытеснитель. Не детский. Потому-и-что много женщин вокруг. И не просто женщин – а женских тел. Тётины тела. Нет, какие это тёти. Тёти – те одетые. В столовой рядом сидят тёти. Красиво оде¬тые. А на пляже они все почти голые. По¬тому и женщины. И раздеваются. Тогда сер¬дце вдруг начинает чаще биться, а дыхание останавливается. И голова куда-то падает. И нет головы, а один зуд, одно жужжание, такое же, как очень хочется поесть. Очень. И думается, а завтра она придёт сюда? И це¬лый день книга для внеклассного чтения валится из рук, пока не наступит вечер. И кто придумал, что пися отвалится. Вон она какая крепкая, и торчит, как жёрдочка. А потом и не успеется сказать себе «спокой¬ной ночи». КАДР 9. Туман. На улице? Нет. В голове. На душе. В груди. И ведь хватает сил подтянуться и из туалета через малое окошко посмотреть, что там в ванной твориться, в ванной, где моется кажется Надюша, двадцатилетняя грудастая соседкина племянница, приехав¬шая из деревни. И ведь мальчик не крепыш.
89
Автору кажется, что это он. А может уже не он, а другой, совсем другой бывший уче¬ник шестого или седьмого класса мужской средней школы. Номер школы, как свер¬шившийся факт точен и вечен 504. КАДР 10. Кажется это мысль.
Женское тело, обнажённое творит чудеса преображения. Поверьте и себе правдивому и мне автору, придумщику по определению. Но женское тело и ум несовместимы. Жен¬ское тело не сводит с ума. Оно стирает ум. КАДР 11. Слова. Кубики. Детская игра. Развивает вкус к созиданию и значит к обретению удо¬вольствия от созданного, или от достиже¬ния цели, чей образ мучал притягательно. Ничто не чуждо удовольствия в живейшей природе. Кто-то, кажется я, сказал, даже изрёк –
всё, что доставляет удовольствие –
разум-но. А другой кто-то, кажется со-товарищ по карточной игре добавил – «и разумно впол¬не конкретно». Мы, кто-то и я согласились.
Шутка. Однако, где же слово? А вот и оно –
Мастурбация Слово здоровенное, угловатое, может от созвучия со словом «мастодонт».
90
Иное дело милое, тихое слово, того же смысла, стало быть синоним –
Онанизм. Измическое слово. О!-нан-изм. А правиль¬нее ОНАН-изм, по имени некоего иудейс¬кого персонажа Онана. Однако так или иначе смысл слова и детиш¬ки знают, это –
искусственное раздражение половых органов для достижения – чего? правильно – ОР-ГАЗ-МА! Высшей меры, – нет, нет, не наказания, а – у-довольствия.
Но обратимся к первому мастодонтному синониму и поделим его на части, так ска¬зать про-препарируем как Гальвани ля¬гушку:
мас-турб-ация. Мас – это корень слов «мастер», «мастеро¬вой», «Маста». Мас-тер – это умелец, а мас-там – это учение, выучка, кстати отдать в мастум – отдать на выучку, в ученье. Турб – это корень от слова турбулентность, т.е. не-одно-направленное движение. Ну а ация, если вложить ещё одну, всего лишь одну букву «К» – эта «АКЦИЯ» (aktion), т.е. действие.
Итак, раскроем великую тайну слова-масто¬донта: мас – выучка, турб – неоднонаправ¬ленность, ация – действие.
91
Отдать на выучку через неоднонаправлен¬ность действия.
Но выучке чему – половой необходимости. Учитесь, Шура, учитесь. Познавайте то, из-за чего и для чего вы рождены, а именно, быль протяжну сделать скор-и-течной сказ¬кой, и запомните урок на всю жизнь. КАДР 12. И вновь я спрашиваю, а всё-таки, что было до детства? Я набираю всё тот же номер те¬лефона Ж - 2 - 66 - 32. Где-то на девяностом гудке я сбиваюсь со счёта. Но не вешаю труб¬ку. Продолжаю ждать. Наконец слышу голос. Женский. «Алло, слушаю вас». Голос устав-ший, но строгий, голос моей мамы. «Тётя, обращаюсь я, – позовите Карика». «Слава, это ты?» – спрашивает мама. Я отвечаю. – «да, можно позвать его?». «Слава, дорогой, он за¬нят сейчас», – говорит мама. «Уроки дела¬ет?» – спрашиваю. «Нет, отвечает мама, он смотрит в окно». «В окно?» – удивляюсь я и спрашиваю, «а он знает, что завтра годовая контрольная по арифметике». И мама с улыб¬кой, я вижу её улыбку по голосу, отвечает, – «он всё знает». Однажды, когда мальчик, похожий на меня, пересказывая маме урок по географии, вдруг замолчит и спросит, «ма, а что было до рождения». Мама не уди¬вится. Она притянет мальчика к себе, по¬целует в голову и скажет, « было всё».
92
КАДР 13. Позволю мысль. Створка голубятни при-поднимается и голубь, прошагав чуть, сле¬тает с края крыши в небо. После рождения у многорукой Шивы Остаются лишь
две руки.
КАДР 14. Музыка. «Онегин, я скрывать не стану, бе¬зумно я люблю Татьяну, тоскливо жизнь моя текла». Стоп, стоп, кричу я, кто это поёт арию Гремина. Кто?! В ответ мальчик безнадёжно детским голосом сообщает из-самого-далёка, но не криком, а негромко, будто сидим с ним за одним столом, «я пою», и добавляет, «а могу и эту спеть: «Ви роза, ви роза…». Ну что же говорю я себе, чудесно, пусть мальчик споёт расчу-десно и что-нибудь из Кармен, а? «Пожалуй¬ста», отвечает мальчик и запевает, «Тореа¬дор, смелее в бой, Тореадор, Тореадор». Так-так, молодой человек, а точнее маль¬чик, спрашиваю я, важно постукивая боль¬шим средним пальцем по столу, а где бык-то, где? И что вы думаете мальчик ответит? Вовсе не то, что вы хотите сказать. Нет. Мальчик, не задумываясь, ответит, как от¬личник свой замученный до дыр урок, «а быка уже съели, дядя Стёпа говорит, что из него вышел вчера отличный шашлык». От-
93
личник мальчик съел отличный шашлык из отличного быка, убитого отличным же То¬реадором. А на столе возле радиолы стоп¬ки пластинок по 36 оборотов в минуту. И на пластинках на долгую память записаны оперы, и ещё раз оперы. И каждый угол квартиры поёт. Повсюду музыка. Но не только оперная, не только.
КАДР 15. Школа. В среднюю мужскую школу им. Ф.Э.Дзержинского мальчик попал случай¬но. Было ему тогда уже семь лет. И была уже первая четверть, как и разгар свободного детства. Мальчика поведут в первый класс «Б» по настоянию учительницы начальных классов, хорошей знакомой мамы. Маль¬чик не будет понимать за что его ведут куда-то, почти в зверинец, который называется школой.
Ведут его из башни, что возвышалась над улицей, вдруг опускают на мостовую, а вок¬руг, гудя тревожно и злобно, шныряют авто-и-мобили. И всё-таки, школа это окажется не зверинцем, а скорее необитанией, в ко¬торой надо будет научится обитать.
КАДР без номера. Мысль. Прошу прощения, но я до¬волен, что она появилась, поскольку, как известно, если я мыслю, значит я живу. Итак, мысль мне на радость подвернулась случайно.
94
Детство и есть школа, школа жизни с уро¬ками на всю оставшуюся занудную часть жизни.
Школа детсада. Школа школы. Школа двора.
Школа игр, да здравствует футбол! Школа танцев, платных… Школа, школа, школа… Мысль завершена. Оригинальность мысли не гарантирую. КАДР 16. Школа. Светлая комната. Они стоят у сте¬ны. Двое. Мальчик и мальчик. Худенький, собранный в кулак и покрупнее, но рых¬лый. У стены слева от чёрной доски. Это не стена плача. Это стена классной комна¬ты. Они, мальчик и мальчик сильно боле¬ют за футбольное московское «Динамо», за милиционеров. Они в классе одни, больше никто за «Динамо» не болеет. Остальные болеют – за кого? Правильно – за ЦЭДЭКА и за «Спартак». Они стоят, а перед ними полукругом класс. «Или вы, суки динамов¬ские, отрекаетесь от «Динамо», или мы вас бьём». Или – Или. Выбор. Яснее ясного. И прост. До ужаса прост. Орёл или решка. Но не случай решает. Каждый из мальчиков, стоящих у стены. Тот, что покрупнее и рых¬лый, тот взмолится, даже одна слеза блес¬нёт на ресницах правого глаза, «не бейте,
95
ну не бейте, я буду, сукой быть, буду болеть за ЦЭДЭКА». Выстрел из полукруга – полу¬крика. «А ты сопля?» Сопля, стало быть тот, кто худощавый, сожмётся сильнее в кулак и скажет, «вы что, гады, болел и буду болеть за «Динамо». И помнут бока рыхлому, и зак¬люют вомроны друга же своего, со-ратни¬ка, со-стайника, со-классника. А худощаво¬го не тронут, отпустят на волю-вольную. Дух он для победы главнее. КАДР 17. Детсад. Что это такое «детсад»? А это детс¬кий сад. А что за сад такой? Это сад, где растят не деревья, а детей. Тут ко мне, сто¬ящему на самом краешке островка безопас¬ности, подруливает двоюродный братец на мотороллере и, с шиком тормозя, газует и кричит, одолевая рокот своего же роллера, «брат, детский сад это школа жизни, я там провёл четыре года и ещё три помогал маме». А мама его, моя тётка, была дирек¬тором этого самого сада детей: «Мальчик, куда ты идёшь такой наряд¬ный?» обращается незнакомая тётенька к мальчику в коротких штанишках. Мама, ведущая мальчика за руку, говорит ему, «ну скажи куда». Мальчик, серьёзно глядя на не¬знакомую тётеньку, бурчит, «в детсад». «Мама, а у меня в носу винтик», скажет мальчик, возвратясь из сада совсем детско¬го.
96
«Как винтик», удивится мама, «ну-ка оде¬вайся и к дяде профессору». «Это у кого зеркало на лбу с дыркой?» спросит маль¬чик. Мама кивнёт, мол да, мой мальчик. Профессор похожий на доктора Айболита скажет маме, «вы его в угол не ставьте, он молодец-удалец». Мама улыбнётся и по¬крепче прижмёт сына к себе. Но что это за крики? Кто кричит? А, ну ко¬нечно, это директор – тётя детсада, она кричит, «где глаз, где глаз». А глаз у мальчи¬ка в коротких штанишках как заплатой на¬крылся и не виден. Так уж неслись навстре¬чу друг другу глаз одного и макушка головы другого садорастущего мальчика. А тот ведь во весь дух сбегал с кучи угля, что была насыпана на заднем дворе. Тётушка, причи¬тая, тащит йод. Медсестра вырывает у неё пузырёк с йодом, «что вы», кричит она, «вы же сожжёте ему глаз».
Слава богу, всё обойдётся. И глаз тот самый правый ещё послужит мальчику в коротких штанишках. На кого он похож? Не знаю. Всё-таки чем-то на автора. КАДР 18. Он терпит. Он стерпит. Он не пикнет. Не заплачет. Он видит, как тётя доктор вскры¬вает ему чирий на кисти правой руки. Мама едва сдерживает слёзы. Мама, не плачь, думает мальчик, я всё стер¬плю.
97
Доктор, она же тётя, удивиться. «Первый раз такое вижу».
КАДР 19. Мысль. О боли. Как вы относитесь к боли, не к душевной, а к физической? Переноси¬те её? Куда? Ведь глагол «переносить» оз¬начает перемещение чего-то из одного ме¬ста в другое. Стало быть, переносите боль из себя во вне? Криком, стоном, жалобой, проклятием, при- или на- влекая её «к» или «на» одушевлённые а возможно и неоду-шевлённые предметы – будем ак-кура(н)т-ны, будем о-смотрительны. Но можно боль и оставить в себе, как бы замыкая её в себе, ну скажем на память. И никому до вас нет интереса или дела.
КАДР 20. Школа. Зал собраний. Школа танцев. «Ты пойдёшь на танцы?» спрашивает мальчик, по мысли автора иногда похожий а иногда и не похожий на меня, не это главное, спра¬шивает соседа по парте. Тот отвечает, «нет». «Почему», удивляется первый маль¬чик. «Мать денег не дала». «Ну и что», го¬ворит первый мальчик, попросим учителя, принесёшь потом». «Нет, не хочу», отгова¬ривается второй. «Ну и зря», продолжает уговоры первый мальчик, «постоишь в ко¬ридоре, с девочками поболтаешь». «Да ну их, - отмахивается второй мальчик и спра-шивает, «а ты всё с этой воблой в паре?» Первый мальчик пожимает плечами, мол,
98
что поделаешь, так вышло. А сам думает, ну да, у неё не ладонь,а деревяшка, но он танцует не с ней, а с самой Мариной Рок, девушкой НЕ его мечты. КАДР 21. Сегодня пятница. Голубятница. Чудесный настрой. Завтра суббота. Уроков мало. Зво¬ню – Ж - 2 - 66 - 32. Нет, я не свихнулся, не потерял память, я только перемешал вре¬мена, а грамматика всё стерпит. И я звоню. Я должен напомнить Я секундант. Сегодня в четыре часа дня дуэль, не на чёрной реч¬ке, а на дворе возле глухой стены дома. На кулаках. Звонки бегут и бегут по проводам. Наконец кто-то снимает на другом конце жизни трубку с рычага. Я говорю скоро, громко, «Ты не забыл, дуэль с ефремом, выходи по раньше». «Хорошо», отвечает друг и вешает трубку. А двор уже в предвку¬шении зрелища. Почти весь двор. Двор не короля, а двор королей. Здесь вам не класс, где все почти однолетки. Двор это куча, нет это свора, нет это семья, где живут по-вся¬кому друг за друга и друг против друга от мала до велика – взрослых. Здесь правила иные. Здесь уважением награждается тот, кто умеет к примеру, отменно стоять в во¬ротах, футбольных конечно, а не на въезде в гараж. Ну а я секундант одного из дуэлян¬тов. И вот они в середине круга. И вот они стоят друг против друга. Один – худоща-
99
вый, не дравшийся до этой поры никогда, другой покоренастее, рыжий, веснушча¬тый и задиристый по нраву, как голодный петух. Судья – Сёма, почти мужик, отмен¬ный футболист хоть и с рукой перебитой в автоаварии. Судья беспристрастен. Судья честен. Гонг. Бой. Бой длится три раунда. Три раунда – три жизни. Бой заслужит оценку «ничья». Почему-то все поздравле¬ния худощавому. Почему? Не знаю. Но я, как секундант и друг, говорю, «молодец». Выдюжил. КАДР 22. Музыка звучит. Доносится. Из соседней комнаты. Но не опера. «Скажите, девушки, подружке вашей». Чей это голос, чей? Нет, это не певец Виноградов. Но кто? И вновь, и вновь издалека мальчик безнадёжно дет¬ским голосом сообщает, «что я не сплю ночей, о ней мечтая». Мечтает он об Изоль¬де, соседской по дому девочке. Смуглая, чернобровая, черноглазая, в платьице шёл¬ковом до колен, воздушная как шар в майс¬кий праздник. Глаза её искрятся. Но они искрятся всегда, даже когда они глядят не на него, а на стол с тарелкой борща. А он, мальчик, он, певец, он, неополитанец мле¬ет, о-бо-млевает при ней. И разве не выно¬сит её с горящего поля, подожжённого на¬глым соперником, а она всё так же глядит на него, как глядит на тарелку с борщом. За
100
что он до сих пор и поёт «скажите, девуш¬ки, подружке вашей». И звучит музыка. Ро-мансовая. Но не только.
КАДР 23. И будет двор. И будет асфальт. И будет мяч. Резиновый. И будет он, стоящий в сторо¬не. Он, мальчик в коротких брючках до колен. И будет команда старшего – иди сюда, станешь в воротах, там между двумя булыжниками. И он станет. И будет стоять до последней минуты. А когда мяч после удара полетит в угол ворот, он бросится рыбкой к булыжнику слева. Он бросится без приказа, без команды в свой первый прыжок и отобьёт мяч в сторону. Спасёт во¬рота. Но коленки раздерёт в кровь. И дос¬тоит в воротах до победы. И тогда главный скажет ему, будешь стоять у нас в воротах, приходи завтра. Дома мама будет обмывать марганцовкой ссадины. Мальчик в корот¬ких штанишках будет рассказывать ей, как он стоял в воротах. А мама, смазывая колен¬ки йодом и дуя на ссадины, будет пригова¬ривать, «молодец, молодец». Так начинал¬ся футбол. Позже, спустя время, а может годы мальчик заслужит прозвища «Пеле», так отменно он научится общаться с мячом.
КАДР 24. Мысль. Опять она, мысль стучится в дверь. Мысль – ведь есть «она». А женщине невоз¬можно отказать. Прошу, заходите. Вот вам строка. А мысль простая.
101
О футболе.
Футбол – это стая волчат, собравшихся с одной целью на всех – победить! И на виду у всех, и перед самим собой, без грима каждый становится таким, каким рождён.
И как же бывает чумдно чувствовать, что победа даётся не разностью усилий, а их суммой. КАДР 25. Но не только неаполитанские романсы, не только. Будет ещё танго. Будет танго – па¬роль в иные миры. Будет танго – приглаше¬ние стать взрослым. Будет танго – путь лом¬ки, путь бабочки, путь светлячка к призна¬нию человека существом мужского рода, что оно ,существо- мужчина, и неотделимо, но что оно и существо женского рода, что оно- женщина. Будет вдруг. Как откровение. Как состояние души. И будет звучать все¬гда, как мотив жизни «от» и «до». Мальчик ставит пластинку с танго «Недо¬трога», подпевает «что молчишь, дорогая, вниз ресницы склоня». Завтра у Калабуха родичи уезжают в дом отдыха на Клязьме. И будут танцы-шманцы-обниманцы. Будет фокстрот. И танго. И будет Ирка Вайсман. С ней ему легко. Она не скрывает, что танцуя, ей приятно прижиматься. Может именно поэтому она тоже любит танго. Зав-
102
тра вечер закрытых дверей. И будет мно¬гое. Очень многое. И он должен принести несколько пластинок. Обеспечить музы¬кой. Под полумрак. Танго «Недотрога» он обязательно возьмёт на вечер. «Что мол¬чишь, дорогая, вниз ресницы склоня», поёт мальчик моим голосом, но не я. КАДР 26. Война в разгаре. Сорок четвёртый год. Ещё холодно. Завтра с фронта возвращается дядя. Младший брат отца. Любимец детей. Шутник. Балагур. Дети рвутся встретить его на вокзале. Очень решительное, силь-но-и-действующее родительское «нет». Дяде надо отдохнуть. После он сам придёт. Дети в скрытой обиде. Дядя ведь первый живой с фронта. Оттуда, где война. Не из кино. Все знают – дядя был тяжело ранен. Контужен. Он капитан. Переправлял на¬ших через Днепр. Дети нашли на карте Днепр. Ох, и широкая синяя линия оказа¬лась на карте. Он наводил переправу. Два месяца в госпитале. Месяц в санатории. И вот – домой. А что, спрашивают дети, дядя больше не поедет на фронт. Нет, отвечают взрослые, он не прошёл комиссию. Кто-то из детей умно заметит, он написал конт¬рольную на двойку. И конечно наступит завтра, и конечно, наступит послезавтра, и конечно, дядя появится в дверях дома, пе¬реступит порог, скинет старое гражданское
103
пальто и в подпоясанной гимнастёрке с погонами капитана, с орденами отече¬ственной войны второй степени и Красной звезды на груди войдёт в столовую в рас¬ставленные объятия. И зажмурится от яр¬кого света, и не улыбнётся, а кажется даже заплачет. Ну а дети? Дети, они ведь приста¬вучие. И так его спросят, и сяк спросят, то как там на войне, расскажи, то скольких фрицев убил, да мало ли о чём полетят в дядю булыжниками детские вопросы. А он будет криво улыбаться в ответ, говорить «потом», и как-то странно пожимать пра¬вым плечом. И что же делать детям. Конеч¬но, обижаться. И когда дядя зайдёт в туа¬лет и из боязни замкнуться в туалетной ка¬мере не закроет дверь на защёлку, дети ора¬вой ринутся за ним, но тут, но тут – отец, вдруг появится из тёмного провала прихо¬жей. Появится, как неотвратимое наказа¬ние. Лицо его будет жёстким. Глаза холод-ными, холодными. И он крикнет детям зычно, резко, как щёлкнет кнутом – «НО!». И всё. Конец. КАДР 27. Велосипед. Двухколёсный. Взрослый. Из Харькова. Тамошние заводские дяди выпу¬стят первую партию послевоенных велоси¬педов. Тяжёлых. Чёрных. С толстыми ши¬нами. Но настоящих. Мальчик на велоси¬педе с трудом крутит педали. Тяжело. Маль-
104
чик совершенно не похож на меня. Но го¬ворят, что это я. Но какая разница. Главное это – ве-ло-си-пед. Весь двор в сборе. Но никто не завидует мальчику. Каждый, ведь каждый прокатится и не раз, оседлав вело¬сипед. Один на всех. Каждый. КАДР 28. Место встречи – стадион «Пламя». На Та¬ганке. На улице Народной. Ближе к набе¬режной. Краснохолмской. Место встре¬чи – малая футбольная площадка без ворот. Покрыта угольным шлаком, как и основное поле с воротами, настоящими. На большом поле играют большие дяди. Даже судья есть. Он свистит по-настоящему свистком. Дяди кричат. Как дети. Ругаются очень. А дети? То же? Ну конечно. Плохие слова сами срываются с языков. На малом поле и играют дети, мальчики. Мяч настоящий. Без судьи. Но что это? Остановка. Стоп. Малое поле пересекает группа взрослых, здоровых дядей. Раздаётся команда, «всем стоять, руки за голову, отставить, вольно, стоять». А может и не было такой коман¬ды. И мальчики замерли, каждый там, где застал окрик. А дяди идут к забору справа от обозначенных короткими столбиками ворот. Все игроки глядят им вслед. Этот стадион не для детей. Мальчики здесь гос¬ти. Хорошо, что не прогнали. Кто-то шеп¬чет «урки». Кто-то из ребят скажет стояще-
105
му рядом, «они с крестьянской заставы». Мяч так и лежит в ауте. И тогда все видят, как там в углу у забора происходит что-то странное. Одному из дядей перевязывают член. «Что это» – спрашивают мальчики взглядами. И тут кто-то важно замечает – «это трипанация». А один из мальчиков подумает, но не вслух, «эта болезнь от сло¬ва трепаться, потому лучше молчать. О чём? Ни о чём. КАДР 29. Валентина. Валя. Валечка. Хорошая девоч¬ка. Соседка. Сим-пат-ичная. Одних лет с мальчиком, который должен быть смахи¬вающим на меня. Мальчик уже не мальчик, но и не взрослый. Влюблён что ли в Валю? Наверное. Нравится она ему. Но вот стран¬ность. Она влюблена в другого. То т старше на два года. Уже кавалер. Иногда бывает при галстуке. Не пионерском. Танцует только фокстроты. Никаких вальс-босто¬нов. А танго, говорит, для детей. Они с Ва¬лей даже как-то публично обнялись, сидя на ступеньках в одну из подъездных поси¬делок. Они обнимались а сосед Калабух рассказывал анекдот. Не смешной. Но мальчик, которому нравилась Валентина, засмеялся, чтобы скрыть гримасу обиды. С тех пор он перестанет посещать подъезд¬ные сходки. Пусть обнимаются без него. А он ещё возьмёт своё. Он покажет, как надо
106
играть в футбол. Кавалер при галстуках ведь и мяча пнуть не может. Да и что с него взять. Вот удар слева, хуг, вот соперник ва¬лится без стона. Вот тень ударившего пе¬реступает через тело рухнувшего против¬ника и проходит мимо Валентины, с ужа¬сом глядящей на происходящее, прижав ладони к уже девичьим щекам. И только мимо, мимо. КАДР 30. Рядом в лужу с неба шлёпнулся камень. Брызги взмыли высоко к небу. Я всматри¬ваюсь в лужу и не вижу камня. Неужели по¬думаю я, это метеорит, что сгорел по доро¬ге к луже. Но оказалось, что это была, что это будет мысль. Итак, мысль. Очень умная. Для кого и пре-умная, т.е. чуть-чуть не до¬шедшая до умной. Для кого и за-умная, т.е. переступившая умность, стало быть мысль совершила заступ. И прыжок или бросок не засчитывается. Но так или иначе, мысль-то моя. И её дарю всем. И ведь никто спа-сибо не скажет. Так вот, разрешаю себе высказаться, вымыслиться, и я говорю. О чём? Да о том, что с возрастом вероятность редких событий у нас у людей, да и у всех оживлённых существ возрастает, и особен¬но и безусловно вероятность самого редко¬го события, ради встречи с которым мы и живём.
Шутка? «Да».
107
Не-шутка? То же «Да».
Выбирайте. Кто за что. Голосуйте. Но
не голосите. КАДР 31. Двор без сословий. Двор без условий – «ты – да», «он – нет». Двор, где домуправ Самсон без Далилы и замнаркома без пяти минут или нарком или слушатель ВЭПЭША – это школа для очень взрослых дядь, школа эта сидит в столице, в Москве, и оттуда поче¬му-то, после ВЭПЭША почти никто не воз¬вращается в прежние родные дома, в пре¬жние гнёзда – так вот, все были дворовыми людьми, все были птицами одного полёта, птицами из одной стаи вперемешку. Разве в воротах не стоит сын большого началь¬ника, а по воротам бьёт, прорвавшись по центру, мальчик по имени Обо, всегда по¬стриженный под нулёвку, братишка вора, сидящего до сих пор в тюрьме. И что поде¬лать, если оба мальчика можно сказать дру¬жат. Вот и сегодня Обо придёт в гости к мальчику из ворот и принесёт показать пе-рочинный ножик с ладошку с цветной ру¬кояткой, что Обо выменял на кусок хлеба у пленного немца. А соседка тётя Верапав-ловна, та самая из романа товарища Чер¬нышевского, встретившись в подъезде с мамой мальчика спросит, как вы пускаете этого Обо к себе, ведь у него брат вор. Маль¬чик, стоящий рядом с мамой ничего не пой-
108
мёт, но увидит, как мама в ответ улыбнёт¬ся, и услышит, как скажет, ничего Верапав-ловна, это не главное. Верапавловна недо¬умённо пожмёт плечами, мол не понимаю вас. А мама, прощаясь, скажет, они хорошо дружат. КАДР 32. У войны нет лица. У войны есть только очерк. И очерк двуедин. В нём уживаются два мотива. С одной стороны очерка – очертания страха, а с другой – очертания довоенной привычки «быть». А ещё у вой¬ны есть голос. Это голос дяди Левитана. Когда мальчик слышит его голос, сердце начинает стучать редко, а пальцы холоде¬ют. Мама как-то спросит, «ты замёрз?» Он ответит честно, «нет». Он и не будет знать, что это замёрзла душа. Замер-зла. Но разве так важно, что холодеют пальцы. Ведь наши освободили город Орёл. И сегодня в столице нашей родины Москве будет дан салют в честь освобождения Орла от фаши¬стов двадцатью артиллерийскими залпами. Это здорово. Значит наши победили. А на завтра, выходя во двор после уроков, маль¬чик вкопанным остановится у подоконни¬ка подъездного окна между вторым и пер¬вым этажами. На подоконнике сидела ог¬ромная крыса. Она тоже замрёт. Она тоже смотрит на него. Они вглядываются в друг друга. Они изучают друг друга и ждут. Ждут
109
первого движения. Либо крысы. Либо мальчика. Крыса первая не выдержит. Сперва она ощерится, покажет зубки свои. А потом отведёт в сторону взгляд и спрыг¬нет с подоконника, и сбежит вразвалку по ступенькам на первый этаж и дальше вниз в подвал. Мальчик никому об этой встре¬че не расскажет. Пусть это будет сон, сон на яву.
КАДР 33. Мысль. Внимание.
В детстве не бывает возвращений. В дет-стве бывают вопросы. А ответы? Ответы приходят потом, если вообще приходят. Спасибо за внимание.
Конферансье объявляет следующий номер и покидает сцену.
КАДР 34. Соседи. Соседи разные бывают. Вот, к при¬меру, над квартирой уже ставшего нам род¬ным мальчика на четвёртом этаже живут интересные соседи. Они часть, причём крупная часть семьи известного в городе поэта. Но главное не в том. Важнее, что очень взрослый сын их болеет и даже не¬хорошей болезнью и может быть заразной. И однажды вода из ванны, в которой мыл¬ся да плескался больной сосед, прольётся на третий этаж прямёхонько в ванную, в которой мыли и купали самого нашего мальчика. Мама, увидев такое, всплеснёт руками, запретит заходить в ванную комна-
110
т у, пока всё в ней не про-дез-инфеци-ру-ют. Ма, спросит мальчик, а болезнь у него очень плохая. Да, ответит мама, и добавит не строго, но доверительно, надо чаще мыть руки. И будет мальчик мыть отныне руки даже чаще положенного. Мыть, да отмывать, а что именно, никто не знал. КАДР 35. Семья. Дети. Каждый рождён быть таким, каким должен быть согласно домашнему заданию. Мысль глубокая, мысль верная и кажется замечательно верная. И каждому здраво- и нездраво- мыслящему чел-о-веку доступна и к высказыванию, каж-до-му. Пот-то-му я считаю её своей и выстраданной якобы. И вовсе не оспариваю первенства. Я согласен, что она, эта мысль, пожалуйста, принадлежит всем и каждому. Однако я, автор приотвлёкся. Исходя из опыта и из опыта высказанной мысли, очевидно, что в семье брат может быть «таким», а скажем сестра единокровная – «сякой». Вот и у мальчика в коротких до боли знакомых штанишках будет рядом поживать сестра-сестрица, по-старше, и будет ой-как всеми верхо-водить, командовать. Будет такой, что если не подчинишься, мигом станешь чужаком и изгнанным из стаи. И мальчик подчиняется. Но не из обожания. Не из страха. а из соли-дар-ности. Сестра-сестри¬ца, заводить мастерица и унизить до полу
111
горазда. Раз и голову отсечёт, чтобы кто-то не смотрел на неё сверху да вниз. Но маль¬чик остаётся таким, каким направило его быть домашнее свыше задание. Он с неким взрослым снисхождением участвует в зате¬ях заводилицы. Участвует, но остаётся в отдалении от всех. И даже от мамы. И мама знает об этом. И мама не обижается. Нет и нет. Она оберегает его право «быть». Она его любит. Ближе мамы у мальчика никого нет. Только он сам. КАДР 36. Двадцатый век. Сорок пятый год. Девятый день мая. Раннее утро. Солнечное. Небо вы¬сокое, прозрачное. Звоню по телефону. Набираю номер – Ж - 2 - 66 - 32. Долгие звон¬ки. Пять, десять, сто. Никто не берёт труб¬ку. Все ушли. Но не на фронт. Фронта уже нет. Все ушли на улицы. Все. Мальчик пры¬гает со всеми, скачет, кружится в хорово¬дах. Люди, дети, все ходят, бродят, стоят, беседуя прямо на мостовой проспекта Ста¬лина, не опасаясь авто-и-мобилей. А те и не спешат никуда, а, если гудят, то по-празд¬ничному, приветы шлют звуковые. А с бал¬конов, с перил свисают ковры. Ох и чудный день. И футбольный матч мальчики сыгра¬ют, разыграют победную призовую огром¬ную сосновую шишку. А мальчик в этот день, в этот один на всю жизнь день будет стоять в воротах. Он не пропустит ни од-
112
ного мяча. Он победит. Потом мальчики гурьбой направятся за домам, в абрикосо¬вые сады. Абрикос в эту весну рано зацве¬тёт. А двоюродная а может и троюродная бабушка, которую мальчик с сестрицей-уже-девицей растит по наказу мамы, ту самую горбатенькую бабушку, которой говорят ско¬ро стукнет – по голове что ли – сто лет, ту самую, что обожает читать газеты, и вот эта самая бабушка скажет, скажет добрая яга, глядя на внуков-правнуков поверх застряв¬ших на кончике носа очков, «это деревья знали, что скоро победа, вот и расцвели». КАДР 37. Слова. Кубики. Недетская игра. Какая ещё детская, если говорят, что в начале было слово. Впрочем, может, во-первых, и детс¬кая игра, хоть и в начале, а, во-вторых, вся¬кое начало предваряется словом. Ведь сло¬во – знак, ведь слово – очерк, вобравший в себя решимость быть сей-час и в будущем. Вы не согласны? Ваше право. Но и моё пра¬во вольно-и-думствовать. Скажем по пово¬ду слова возвращение(я). Воз-вращение, -вращение! Воз-вратить, -вратить! Коло-врат, -врат, вомрот, ворота! Коло-вратить, -вратить, воротить, воро-тать!
Замыкание линии, - может линии жизни саму на себя, тем самым очерчивая круг.
113
О-крутить линию жизни. Очертить мелом школьным круг вокруг себя.
Охранный? Может быть. Всё может быть. А может воз-врат, -врат, -врата, -ворота. А в воротах стоит вратарь, мальчик в корот¬ких штанишках. КАДР 38. Родня. Род-ня. У мальчика в коротких шта¬нишках много братьев. дво-юрод-ных, и сестёр столь же дво-юрод-ных. Много. Мно¬го – это значит больше трёх. Мальчик ле¬тит к ним. У мальчика уже не штанишки а брюки настоящие. Мальчик летит на само¬лёте марки «Дуглас», зелёного цвета. Пас-сажиров всего 21 человек. И все с бумаж¬ными мешочками на случай тошнотворно¬сти. Самолёт летит долго. Качается. Пада¬ет в ямы. Вот и грозовой фронт. За круглым окошком черно, сверкают молнии. Почему-то не страшно. Но тошнит. Мальчик дер¬жится. Терпит. Резкий толчок. Сосед взбу¬дораживается. Подскакивает с кресла. Са¬молёт продолжает полёт. На вынужденной посадке в Краснодаре все узнают – чудом спаслись. В самолёт, в хвост, в антенный шток ударила молния. Кто-то скажет, «а го¬ворят нет бога». Но страха там в небе не будет. Он отстанет, как звук от сверхзвуко¬вого самолёта, как отцепленный вагон от поезда. Но всё-таки, где братья, где сёстры.
114
Раз и два. А где остальные. Куда разбежа¬лись. И только камни лежат там же, где ле¬жали. Но он не печалится. Всё впереди. Оглядываться нет времени. Да и времени бегущего не существует. Время не спорт¬смен-бегун на всякие дистанции. Всё вечно. И прошлое. Оно есть. И что о нём или о ком-то печалиться, если его нет рядом. И мальчик в коротких штанишках всё равно есть. Но где он. Где имя его звучит. Там ли, где рождён, или, где обитает. Или он по¬всюду. И нет на свете мест, где бы не очер¬тился раз и навсегда его очерк. Вот улица. Он шагает по ней. Никто не знает, что он возвратился. И город не знает о его возвра¬щении. Только он сам и знает. Но отчего, зачем, он возвратился. От какой такой при¬чины. Говорят преступник всегда возвраща¬ется к месту преступления. Так в чём его пре-ступление? В том, что он рождён здесь? Вот дом. Вот двор. Вот переулок тихий, где маль¬чика в коротких штанишках учат водить «виллис», чудесное авто, открытое настежь всем сторонам света, всем ветрам. На маль¬чике белые-пребелые ботинки, американс¬кие, из ящика с подарками из америки. Круг замыкается. Возвращения. Кому они нужны? Кому они нужнее? Но раз они есть, значит всё-таки они нужны. Переигровка? Отступление в сторону от случившейся тро-
115
пы? Слышу читательский ропот – мол, воп¬росы, господин автор, задаёте себе или нам вольным некаменщикам, но читателям? Если нам, то извините, книжечку не вопро¬сов преобретали, а кни-жеч-ку-ку ответов на наши вопросы. Я молчу. КАДР 39. Это будет полёт. Экзамен. Выпускной. Со¬чинение. Нет, это не полёт. Это взлёт. Три темы. На выбор. Выбирает тему «Образы девушек молодогвардейцев по роману Фа¬деева «Молодая гвардия». Отпущено пять часов. По теме нет ни строчки из загото¬вок-шпаргалок. Но что произошло? Что снизошло? Он пишет! Пишет без останов¬ки. С эпиграфом из Маяковского на память. Пишет так, будто он сам с героинями зна¬ком. Легко. Летуче. Учительница любимая по русскому и литературе, Варвара Алек¬сандровна удивлена. Он единственный, кто взялся за эту тему. Через полтора часа он поставит точку. Три листа и ещё одна стра¬ница. Варвара Александровна потрясена. Она стоит над ним чуть сзади и читает, че¬рез его плечо. Указывает на две пропущен¬ные запятые и тихо шепчет «молодец». Он первым сдаёт сочинение и покидает эша¬фот. Он свободен. Кажется с этих минут он, сам того не понимая, влюбится в слово. Влюбится в слова, которые всегда в нача¬ле. Потом он, да и вся школа узнают из со-
116
общения по радио, что его сочинение бу¬дет признано лучшим в Москве и будет опубликовано в годовом сборнике избран¬ных сочинений выпускников. Мама не бу¬дет восторгаться с охами да с ахами. Толь¬ко глаза её будут сиять от гордости за сына, а отец поцелует в лоб. Потом застанет его награда – золотая медаль. И слава богу. Ведь золотая медаль для школьника – что подуш¬ка безопасности для водителя авто. Не бу¬дет экзаменов в институты. Вздох облегче¬ния. Ох, эти экзамены! Это ямы, из кото¬рых часто без дружеских рук не выкараб¬каться. Но есть и иной путь через экзаме¬ны – знать о себе всё, знать, что знаешь и чего не знаешь. И, пожалуйста, принимай¬те меня таким, какой я есть, принимайте, господа-товарищи, каким я был и должен быть. КАДР40. Мысль. Дорогу мысли, дорогу.
И всё-таки, что было до детства?Мир веро¬ятий
или Мир пред-определений? Если мир вероятий, то кто бросает кости? Если мир пред-определений, то и ни к чему говорить «спаси-бо» за приглашение к танцу под названием «быть». Да и пригла¬шения-то не было. Но каким бы ни был мир до детства –
117
Кстати мир не вообще, а мир вот этого человека, что явился танцевать танец под названием «быть» на этом свете – Он, его мир был! КАДР 41. Сталин и Берия – близнецы братья. Для истории. Для партии. Но не для мальчика в коротких штанишках. Однажды, этот мальчик, детствуя, напишет письмо. Самое короткое письмо вождю
«Дорогой, товарищ Сталин,
Берия – враг нарада». У мамы побелеют губы. Но она сдержится и скажет старательно спокойно, «не надо посылать, товарищ Сталин очень занят, и у тебя ошибка, не «нарада», а «нар-о-да». И возьмёт листок в линейку из ученической тетрадки с собой и сохранит ли?! Говорят почтовый ящик останется пустым. Сталин и Берия. И ушли они почти вместе. Один за другим. Похороны вождя не обошлись без слёз. Холодных. Предре-кающих иное будущее, иную жизнь. Но какую? Кто-то зак¬рывает ворота в детство. Кто? Наверное, говорят, время. Но время не живёт само по себе. Кто-то же правит бал. Распо-рядитель бала. Рядитель! И представьте, он ведь от¬кликнется. «Да я слушаю» отзовётся он моим голосом. «Я слушаю тебя, мальчик».
118
«Кто правит бал», кричит мальчик не моим голосом. «Я» – отзывается эхом голос рас¬порядителя. Но это уже голос друга, давне¬го, ох и музыкального до абсолютного слу¬ха. «Я» – вновь возвратится эхо ослабшим криком, и уже спустя дление голос друга на одном дыхании добавит, «я объявляю пос-ледний танец». И в ту же бесконечно про¬тяжную минуту он вынет из-за пазухи дудук, взмахнёт им и объявит, «и этот танец будет конечно же танго». «Как?!» – воскликну я, «а где банданеон?». «Он, ответит с усмеш¬кой голос друга, он банданеон в аргентине, там ему место, а здесь у нас дудук исполнит лучше и сердечней, тот самый дудук, что бродит по ночам по улицам нашего города и сказочные сны навевает». Что ж, поду-маю я, он прав, да к тому же банданеон не¬сравненно тяжелее. Но вновь голос распо¬рядителя обратится ко мне, «мальчик, прежде выбери себе пару, выбрал?» «Да», отвечу я, или это будет молодой человек в однобортном костюме, без галстука, в бе¬лой сорочке с открытым воротом. И тогда через динамики усиленный во сто крат шопот распорядителя объявит «Танцуем последнее танго «Брызги шампанского». И грянут брызги, и грянет шампанское, и пронзит смеркающуюся тишину дудук, и звуки его стрелами полетят к покинутым
119
островам детства, а с ними и брызги шам¬панского. Нет. Это будут не брызги и не шампанского, а разлетятся дни во все не¬мыслимые стороны, как разлетаются ос¬колки разбитой бутылки, разлетятся, оча¬рованные волшебными звуками дудука.
А родители так и не научились
Танцевать танго.
Ну вот и всё, господа.
Это был последний кадр за
Номером сорок первый.
Вы думаете с ним кончилось детство? Нет. Вы ошиба¬етесь.
Оно продолжается и всех его кадров не счесть.
Благодарю себя за терпение
Благодарю мальчика в коротких
Штанишках за помощь при
Написании сочинения
На заданную тему.
Москва, декабрь 07 – февраль 08
НЕмой дневник
1. Любовь – странное, непонятное, сложное и даже много сложное, но ведь и пустоватое, и не оттого ли и ненужное слово.
А что такое слово? О, слово – это мы, это я неподра¬жаемый, это он, это она, и вместе вовсе не одна стра¬на, а много, много стран, странствий. Без слов нас нет. Слова являют нас миру.
Неплохая и уместная мысль. А что мы? А мы есть сущности. Стало быть слова и беременны сущностями. Они вечно на сносях. А что
121
сущности? А сущности это нечто звероподобное, вся¬кое, очень всякое и непредсказуемое, возможно не¬что иглокожее, так что лучше не касаться. Разве что взглядом, лице-зрением.
Всё! Я устал. Уйти за собственный ум, в за-умь это всё одно, что выйти в деревне за околицу. Устал. Устал. Хочется поплевать в потолок.
Так начинался дневник некого человека, обо-звавшего или забавы ради нарекшего себя инквизитором. А попал мне в руки этот днев-ник в давнюю пору от приятеля, покинувше¬го страну нашего обитания раз и навсегда. Да и всё, что он делал, делал основательно, не повторяясь, раз и навсегда. Уезжая, он пере-дал мне линованную общую тетрадь с запися-ми, сделанными лихим, но ясным почерком. А, передавая, в ответ на мой вопрошающий взгляд, мол что это такое, заметил, «я разби-рал у себя архив и нашёл этот дневник, кто его вёл, я не знаю, но он будь уверен любопы¬тен, особливо для тебя, может пригодиться в твоей литературщине». И представьте, спус¬тя годы в поисках своей рукописи о великом Льве, писателе Толстом, я наткнулся по воле всё того же случая, который понудил моего приятеля к архивным откровениям, на лино¬ванную общую тетрадь. И кто знает почему я прочёл записи, уложенные в дневниковскую подневность. Был ли дневник поддельным или был следствием случайного от дня ко дню
122
общения неизвестного человека со словом, не знаю. Но так или иначе, а дневник человека, позволившего себе представиться ненавязчи-во инквизитором, показался мне забавным и даже уместным для моей, как выразился исчез¬нувший навсегда приятель, литературщины. И вот, приложив приятные усилия, кое-что под¬правив, внеся малую долю своего соавторско¬го вдохновения, я решил в приличном печат¬ном виде представить дневник публике, кото¬рая всегда есть. А вот захочет ли она полистать дневник, это уже дело и вкуса и случая.
2. Нет, представьте, вчера она мне говорит, не в пол¬ночь, не за полночь, а вполдень, когда осень разно¬цветьем зазывает к общению, нет, вы только послу¬шайте, она мне бросает не-и-принуждённо, «ты амо¬рален». Это я аморален? И это говорит она, которая стоит у окна в короткой юбчонке, оголив ноги и даже часть задницы, настолько коротенькой, что подходи и, не задирая юбки, вводи куда хочешь свой дето-и-очень-ромдный орган с последующим впаданием во взаимную оргазмию. И после этого, я по её коротко-юбочному мнению А-морален. Кстати, обратите вни¬мание, всего одна буква и стрела разворачивается и летит в самую противостоящую сторону. Без «А» от¬ношение ко мне другое, морал-ен, то-есть человек подобен моралу якобы чудесному, бе¬зобидному жертвенному существу из семейства оле-
123
неводных. Вот какие слова вылетают из-под короткой юбчонки. Я всегда говорил, уверял себя, что слова, эти хранители сущностей есть и рупоры сущностей. Прислушайтесь. И вы, и мы, и я услышим что? Услы¬шим и выкрики, и вопли, и смехам, и угрозы, и вспо¬минания, и молитвы, и клятвы, и ложь, ложь и ложь, за которой прячется, как дитя за юбкой матери, не¬сносная правда, а на самом деле не ложь и не правда, а кривда. И как тут не всплеснуть руками, как и не воз¬вести к небу, затянутому сухими, осенними, бездуш¬ными тучами, как тут не спросить затоскованно, «где, где же я, там или здесь?». И что есть «там»?, а что есть «здесь»? Не знаю. Всё впереди. Да и удобнее не знать. Удобнее.
3. Сегодня, сидя в кресле на балконе, я весь с головой ушёл под плед чисто шерстяной. Но что это такое – кто-то подсказывает мне, что правильней сказать плед чистый и шерстяной, за что благодарю надеюсь доб-ро-и-желательного подсказчика. Итак, я ушёл под плед. Ушёл и долго не возвращался. И тут, находясь в затмении пледомвом, пришла без всякого вызова че¬рез 03 или спроса, пришла мне в голову – я её ещё имею, не смотря на усилия определённых типажных личностей отобрать её у меня –, напоминаю себе, что пришла мысль, так запросто зашла и по-свойски, и по-хозяйски пошла гулять по мозговым извилинам. Мысль. О чём? А о том, что за ненужными словами околачиваемся мы, господин Я, господа ОН и ОНА, такие же Не-нужные. Логика? Определённо – да! Со-
124
вершенно логично, убедительно логично. Ведь я ко¬жей и даже пусть будет сказано шкурой своей через ощущения понимаю – любая любо стройная логика-девица это у-бийца! У-блажительно. Ла-ска-тель-но (вспомним Ла-скала совершенно безотносительно к логике). Ю(у)-морительно (т.е. берущая на из-мор и гладо-мор), но всё-таки убийца, на которую не распро¬страняется одна из десяти заповедей, а именно – Не убий, ну о соответствующей статье уголовного кодек¬са и задумываться не приходится. Руки коротки у про-курора. Извините, но тут, сию-и-минутно мне что-то захотелось – нет не сходить по той или иной нужде – а захотелось сравнить девицу мадам логику с ёлкой старогодней. Я приглашаю на встречу старого года. Логично? Да, если оборот-ить стрелу времени в про-тиво-и-неположенную сторону. И какая тогда фанта¬зия фонтанирующая (есть такое местечко Фонтен¬бло) запуститься в пляс. На месте. Как велосипедис¬ты на треке. Сур-пляс. Видели? Нет? Это они стоят на велосипедных педалях, как на ушах и ни-ни с места, ни на осьмушку оборота колеса. Выжидают. Говорят друг другу, мол, прошу, товарищ соперник, ваш выход. Выход куда или из чего ? Может выход на арену цир¬ка, где разгуливают львы под лапочку с тигрицами. И всё потечёт, и всё побежит вспять. Шампанское из наполненных бокалов в те же душевно опустошённые бутылки, а песни застольные или при-стольные, но при-стойные возвернуться и закончатся началом, а моча стройно-струйная – прошу, не приклоняя коле¬ни прощения за классический натурализм – и здоро-
125
вая согласно результатам завтрашнего анализа счаст¬ливо сольётся к месту прежнего обитания, т.е. в имен¬ной мочевой пузырь. Что касается испражнений, то я сомневаюсь, что их аналогичные упражнения с трю¬качеством завершатся успешно. О, господи, звонок. Телефон. Бегу к нему, как навстречу с девицей, обра-щённой завтра мной в мадам. Бегу к звонку. Значит я нужен вселенной.
4. Сегодня день расположения, втёрся между середой медианной (какое слово!) и четвергом, четверг в тос¬ку вверг. А отчего – не знаю. Птичка залетела, знаком что ли дурным однажды в давность. Может и так было. Вообще-то день этот четверток обманный, не зря го¬ворят, после дождичка в четверг. И вот такой день-денёшенек промежный я объявляю днём отдыханий, тов-а-ри-Щи хлебающие, это вовсе не еврейская суб¬бота. Это день отдыха, день отступления в сторону от борьбы за существование. Я сегодня в промежно-смежный день торжественно выхожу из борьбы в партере. Хватит ползать, обдирая колени. Надо дать им отдохнуть, тем более в этих каменных городских трущобных джунглях. Ну а если в тропических истин¬но джунглях, то тут в пору говорить о борьбе за пря¬мое по смыслу выживание, поживая среди всяких тва¬рей. Тварь твари не друг, а враг, таков лозунг джунг¬лей, вывешенный на растяжке при входе в тропикаль-ный ботанический сад. Или скажем борьба за доброт¬но-съедобное место в пампасах. Не путайте, пожалуй¬ста, с памперсами. Пампасы – это моё слабое геогра-
126
фическое место. Да и слово, какое пышное, как ки-тайская хризантема. В молодости. Кто-то может спро¬сить меня, «А она молодость, была?». И я отвечаю, да была, да сплыла, и до сих пор всё куда-то сплывает. А с ней сплывают мои лёгенькие, туманные давнишние грёзы о пампасах. Представьте, небо чистое, высокое, не голубое, а бездонно зеленоватое, трава сочная, но не по пояс, и тут и там одинокие раскидистые акации да баобабы, и жирафы, красавцы в своём от рожде¬ния уродстве, и суетливые косули, ну и конечно лев, но дремлющий. И всё равно, под каждым кустом борь¬ба за выживание. Так что отдохну сегодня от неё. От¬дохну. Как? Очень даже простенько. Буду дышать пол¬ной грудью, расправив совершенно небогатырские плечи и буду думать, что ни о чём и ни о ком не ду¬маю. Ну а следом, как и положено по календарю юли¬анскому подкатит середа под четверг. И наступит чет¬верг, и наступит четверток на всякие хитрости мас-ток (ради благозвучия ОК-нем). И вспомним, что кто в четверг до восхода солнца умоется с серебра и с яйца, здоров и жить будет. Стало быть, в здоровом теле будет и здоровый дух-душонок. А что-то мне под¬сказывает, что в этом из-речении не всё ладно. Надо из-речь по-иному – в здоровом теле И здоровый ум. Вот теперь я спокоен.
5. Вчера, сегодня, завтра. Что это такое? Слова? И всё? Стало быть мусор? Но нет. Как много инакомыслен-но и навязано значат они. Для кого? По мне это некие знаки препирательства. Я вот, не спотыкаясь ведь зав-
127
тра молчал, и вчера буду молчать. Как партизан. Так вчера или завтра? О, господи, какая разница. Моё молчание, его вес измерен в килограммах. А время, оно всегда было НЕ-нор-маль-но, а нынче тем более. Говорят оно с ума сошедшее, как трамвай с рельсов. А вот, что касается слова парти-зан, то с ним можно побалагурить. Этимология – какое дорогое слово, гля¬дится и звучит красавцем, можно даже на минутку согласиться, что красотка спасёт мир. Вот только что за мир не поясняется. Мой или ваш? Однако, где та птичка, где то слово, что село на мою строку? Вот оно. Парти-зан. Так вот, оно есть сращение двух слов – партия (от немецко-латинского Partei) и сын (от не¬мецкого же Sohn, зон в нашей про-изношенности). Значит парти-зан есть никто иной как сын партии. Совершив круг почти почёта, повторись по поводу койтуса интеруктуса, т.е. неоконченного соития двух без-ценовых слов – вчера и завтра. Так вот, представь¬те, вчера я оглянулся. И вновь представьте, завтра я оглянулся. И что увидел? А то, что сегодня день како¬го-то сурка. В этот день я принимаю господина в бе¬лейшем халате, мытом-перемытом. Конечно, кто-то меня перебьёт и заявит в Совете Безопасности ООО без Н, что господин в белейшем халате всего лишь главврач дома прозрения, в который меня всадили как НЕ-нормального членоподобного, общественного, пуп-личного, аутипичного персонала. Но, во-первых, если я НЕ-нормальный, то все нормальные ещё по¬крепче НЕ-нормальны. А, во-вторых, я не имею ника¬ких сношений с домами для лишённых пол ума. Я
128
здесь. Я со всеми. Я среди всех. И не чужой среди сво¬их. Может чужой среди чужих. Но что попусту качать¬ся на качелях или-или. Честнее признаться – Не знаю. Да и что мы знаем о себе и о других? НИЧЕГО! И пред¬ставьте – вот это кульбит – это самое «ничего» даёт право рассуждать (ать-ать-два-ать-два) мысленно и глу¬боко обо всём. Но так или иначе будучи среди или посреди всех, я строя не нарушаю. Что за строй? Кто знает. Просто строй. Строй-ся! Ся-ся. Эхо. От выст¬рела. Вы не слышите? А я слышу. Но это было завтра. А сегодня у меня приём. Сухо-мятный, сушки мятные да вода из крана. Господин в белейшем халате задаёт совершенно глупые, но уморительного совершенства вопросы. Никчёмные. Я бы сказал диагноз-тически полу-умные вопросы типа «ваше имя?». А я не желаю знать «имени его». Или другой вопрос – «когда рож¬дён?». А кто сказал, что я рождён – кто, ну скажите, кто? И всякую иную прочесть, по-змеинному ластясь, спрашивал он. А я что? А я буду молчать вчера. Сегод¬ня и вовсе не наступило. А я молчал и завтра. Стоп! Так всё-таки, вчера или завтра? Впрочем, какая раз¬ница. Молчал и точка. Молчал как парти-зан. А потом соседи сказали именно мне, что я сегодня заходил к себе в белейшем нараспашку халате. Ну уж это слиш¬ком, возмутилась одна половина моего ума. А другая – рас-хо-хо-та-лась. Мол время такое наступило распад-ное. НЕ-ладное. И нет у него времён, как когда-то в прошлом никому не нужном, или как когда-то в буду¬щем, ещё более хотя бы для меня не нужном, нет вре¬мён, нет этих всяких жаростойких времён. Оно такое
129
нынче, что как будто и нет его. Но тогда, помилуй нас, госпожа логика, тогда нет и нас. А может мы хором отреклись от времени? Что скажете? Ведь удачный ход. От-реклись! Ну а теперь все вместе
От-ре-каемся! Или мы не дети? Дети и время болеют несовместимо¬стью. Болезнь эта излечивается, а точнее искореня¬ется еже-дневным приёмом после еды одной таблет¬ки «взрослина» фирмы «госстрах». Я её всегда неза¬метно от посторонних, но заинтересованных взгля¬дов выплёвывал.
6. Утро. Пасмурно. Не-осень. Осени более нет. Гово¬рят, был указ об отмене осени. Да мало ли что гово¬рят. Но я его не читал, а потому для меня он ещё не вступил в силу, я его не ратифицировал. А потому всё тоже утро, тучи не те, но всё одно – пасмурно. Не¬осень покидает нас. А потому – осень. И наконец при¬знательно и сокрушительно успеваю сообщить –
меня вызывают туда. Куда? Я вынуждено оглядываюсь. Никого кроме меня. Для проверки повторюсь. Меня вызывают туда. И вновь, как пуля с дула слетает вопрос: Куда? Это я спра-шиваю себя. Куда, куда… Но я вовсе не взываю, как господин Ленский, к прошлому, которое было ли. Поди докажи, что оно было. Говорите, а как же исто¬рия? Так она же сочинение бездельников-подельни¬ков, даже не учеников с последней парты. Я к приме¬ру и есть такой ученик, и не сочиняю прошлого. Хотя я сочинитель, но сочиняю себя, умершего ещё до рож-
130
дения. А! Как сказано. Восхитительно вывернутая наизнанку логика. Прямо-таки лист герра Мёбиуса. Не знаете, что это такое? А это лист плоский бумажный скажем вывернут так, что откуда начал путь туда и придёшь, успев по дороге поменять местами голову и ноги. А что, ведь у некоторых голова расположена в ногах. Кстати у соседа по подъезду жилищному, об¬жившему пространство между вторым и третьим эта¬жами, голова и вовсе между ног. Но эта новость пусть остаётся между нами. Я ничего не говорил, вы ниче¬го не слышали. Я обронил её случайно, как пустой кошелёк. Однако мне пора туда. И снова, и снова воп¬рос – Куда? Спрашиваю вроде бы я, и спрашиваю с надеждой, что я же и отвечу, мол да никуда, или неку¬да. Но ответ жесток и жёсток с довеском в виде мяг¬кой возмутительности, вы что не понимаете или изоб¬ражаете НЕ-понимание. Ответ убийственно прост с намёками на вчерашнюю неробость. Вот он, цитирую до-словно, но не до-славно. «Изображаю на этом хол¬сте». Я вглядываюсь в холст, и возражаю почти безус¬ловно, мол извините, холст пуст. И тут логика, эта бескорыстная проститутка наносит сквозной укол пустым шприцом, «да это и есть не-понимание».И тогда я решительно отмахиваюсь от назойливой мухи и, бормоча, хорошо, хорошо, что означает подобие вынужденного согласия, натягиваю любимые штаны в полоску, куртку из шкуры бывшей овцы и прямиком туда. На ковёр. Впрочем я не уверен НА или ПОД ко¬вёр. По дороге кто-то из прохожих шепнёт мне через плечо, «НА-НА-ковёр». А ковёр-то непростой с вор-
131
систостью тигровой шкуры. О, люди, люди, за что тигра убили, за что, подумаю я. Прохожий возразит, мол а вам-то какое дело до тигра, ну убили по прихо¬ти властоокой. Нет, нет, я не стою в стороне, поду¬маю я, я против, понимаете, против. О, господи, как мне надоела эта жужжащая возле уха муха. Её шёпот не даёт мне сосредоточиться. Вот и снова я слышу вопрос, «но против чего или кого?». И тут я взорвал¬ся, но про себя, и крикнул, хватит, ни к чему акушерс¬кие подробности, «против» – и этим всё сказано. И взрыв сыграл свою добродетельную роль. Я успоко¬ился и сказал себе, там мне понадобится соблюдать достоинство. И переступив порог, я войду туда, я ступ¬лю на ковёр и преклоню одно колено и чашечку его окуну в тигровую ворсистость ковра, и по-каюсь, именно через «ПО», потому что я доставлю удоволь¬ствие сломать над моей головой палку от метлы, но сохраню в себе моё твёрдое «против», сохраню, и пусть оно через надломленную палку порушит хоть малую часть стены прихожей, к которой они еже¬дневно-годно и негодно подходят, оставляя записки с очередной прихотью. И всё было бы до тошноты ло¬гично, если бы не раздался чей-то голос, «интересно, интересно». Кто сказал «интересно», кому что-то ин¬тересно? Ведь я один, если не считать моего же отра¬жения в зеркале.
7. Сегодня воскресенье. Так велит календарь совре-менной прозападной цивилизации. Велит, и все под¬чиняются. Ну и я соглашаюсь. Я соглашатель в душе
132
моей душной. Кстати всё никак не определюсь, а что она такое, и где она обитает. Но сегодня воскресенье. День не вопросов. А ответов на отсутствующие воп¬росы, на вопросы, которые никто и не задавал. А что такое ответы сами по себе. Это и есть по-ступ-ки. Вот я и решил в день воскресения совершить поступок. И тем может и воскреснуть. Ведь каждый воскресает по-своему. Кто не согласен, тот мой друг. Я его такого буду беречь. Для чего? А так, я их таких коллекциони-рую. Обратите внимание – не покупая. Итак, сегодня я решил – пауза – не удивляйтесь – пауза – да, решил бросить себя. Жена бросает мужа. Муж бросает жену. Некоторые спорт-с мены бросают мяч. Кто кого. Кого кто. Кто что. А я себя. Пустую коробочку из-под сига¬рет бросают? Бросают. А я брошу себя, да на обочину. И пойду далее один, ну совершенно один без себя лиш¬него, как пятого колеса в телеге, как без зонтика у рыбы даже в самый тропический ливень. Но какая-то молния, промелькнувшая между небом и землёй где-то далеко-далеко, осторожно напомнила, что мо¬жет всё-таки рыбе-то зонтик бывает нужен. Стоп! Приношу свои досто-почтенные и легкомысленные извинения, и говорю так – избавлюсь от слова «лиш¬ний». Третий лишний мешается. А не-нужный тяго¬тит, как ни странно именно своей нужностью. И час¬тица НЕ кстати обращает нужду в ком-то, в чём-то и в себе разумеется в НЕ-нужду, ду, ду, дудим в одну дуду. На лицо признание в потаённом страстишке. Но дуда дудой, а я всё-таки бросил себя. И ощутил жуткую, как безобразно бездонная пропасть, лёгкость. Я невесом,
133
я пёрышко. Во мне космос. Но будь осторожен, гово¬рю я себе. Не выходи на улицу, особенно в ветренную погоду, ведь сдует и увлечёт, и поволочёт, оторвёт от земли, и взлетишь, воспаришь. А что далее? Не знаю. А может самое время испытать себя брошенного? Что же будет дальше? А?
8. Где женщины? Где они? Отчего они только уходят. Сосед утверждает, что не придя и не уйдёшь. Стало быть они приходят. Логика все-сильна. Но я утверж¬даю нет. Я даже даю показания на суде, что они, жен¬щины только уходят. Иначе я бы не стал задаваться вопросом «где женщины?». Где да-мы, где ба-бы ка-бы, где тёлки-метёлки. Эти последние пасутся на лугу за-ливном и жуют сочную прозеленелую насквозь траву. Где все остальные слова, образующие много-гранник с одно-смыслом без коромысла женский пол. Пол ла¬кированный. Покрытый лаком цветовым он меняет впечатление. Жилище вроде старое, да не тут-то было, с лаком помолодело. И всё-таки, где женщины? Где еда? Где мой завтрак? Где, наконец, мой ужин под кро¬ватью на двоих. Да, подкраватье тоже пространство. А днище орто-и-педического матраса это потолок. Есть у-влечение, есть влю-блённость, пожалуйста, най-мите эти слова, они падки до наёмного труда. А лю¬бовь? Что любовь? Да-да, а любовь, что это такое, спрашиваю я себя. И не отвечаю. Слово падкое до всякости. Я бы даже сравнил его с китайской вощён¬ной ширмой, за которой творятся тайны китайского двора. Кому-то более по душе – О! опять «душа». Вот
134
это слово! Смысл его я выигрываю всякий раз иной, инакомыслимый проигрывая в очко на переборе. Да о чём я, ах, да о том, что кому-то более по душе (огра¬ничимся знаком восклицания – !) скажем юбка макси до пят чьих-то, если желаете, до розовых, нет? не же¬лаете, тогда до почернелых от долгой жизни. И дол¬жен сообщить, что у меня нет не-принуждённого же¬лания задрать или задирать когда приспичит любо-и-пытство подол этой самой длиннющей юбки и выяс¬нять, что это там под ней за слово-смыслие скрывает¬ся, содержится, хранится на депозите. Пусто-та, или та-пусто. Мне проще согласиться без признательных клятв, что да, господа, да, любовь это исключитель¬ный, из ряда вон выходящий, как солдат из строя на разведку, факт в виде цунамического наплыва, в кото¬ром захлёбывается наша домо-и-рощенная ЛОГ-ика¬ния. …Перечитал, читал-пере, и зауважал, уважал-за себя на весь вчерашний день.
9. Чьи это вопли? Вопли недовольства и даже возму¬щения. Это не мои вопли. Это не мои голуби. Я их не выпускал. Значит они соседские. Надо мной летят, слетаются в стаи и разлетаются вопли соседа по бал¬и-кону. Вот вам и светский бал без маскарадов, вот вам и игральный кон. А на кону жизнь. Но чья? Сосед кри¬чит мне, покачиваясь в крошечном гамаке, «кто ты, кто ты, если ты инквизитор, то сожги себя на костре, а я погляжу, ну а как вдруг мне понравится, разведи костёр, а хочешь и кострище и для меня, пусть горит, пока я буду думать про думу ступать-пере-ступать или
135
нет». Как видите при пристальном внимании это были не просто вопли, а целая ооновская речь. И я зад-ум-ал-ся. И даже очень. Поразительно. Но я не сразу сообразил в чём причина соседских по балкону воплей. У меня два полушария мозга, как и у обезья¬ны, но работают они, и даже не конфликтуя, врозь, то одно, то другое. Но бывает, что оба молчат, слуша¬ют, прислушиваются о чём шумят сосуды, по которым сердце гоняет кровь, по сосудодрому. Да, я задумался и понял одним из полушарий, что вопли соседа, это вопли по инквизитору. Ну а если речь зашла об инк¬визиторе, то инквизитор – это я. Что такое инквизи¬тор? Спрашивает перво-классный школьник. Отве¬чаю. Это по корню своему, по корневищу родной брат другого слова – инквизиция. Напоминаю, инквизиция по латыни это розыск. Следовательно инквизитор это разыскиватель, осуществляющий процесс розыска, так и тянет душевного сказать – ритуал розыска. Ри-ту-ал. Оно это слово упало сверху, проломило камнем мою черепную коробку и вляпалось в мякоть мозга, превратившись в убеждение, от которого один и даже полшага до извилины, где разыгрывается некая мис¬терия. Игра в прятки? Чудесная игра. Я до сих пор в неё играю. Но кого разыскиваю? А? Кого? Еретика? Отступника? Нет! Или может не «кого», а «что» ра¬зыскиваю? Ересь? Отступничество? Нет! Может пе¬реступивши закон-уговор, закон-уговор пере-ступни-ков? Угрозыск-угрыз-е-ние? Нет. Я у стал от этого «нет». Ну а костёр? Какое моё соотношение с кост¬ром? А никакого! Пионерских не разжигал, в посидел-
136
ках кругом костра не участововал, и в перебегании костра не замечен. Я совершенно право-мерный. Но розыск веду. Себя? Уже погорячее. Но розыск веду. Себя в логике или логики в себе. И гегельянец? Вовсе нет. Я ни нео- и ни младо- гегельянец. Их глянец меня не привлекает. Да и логика не принадлежит мне и никому. Все попытки приватизировать её заканчива¬ются скандалом, а то и мордо-с-боем. Вот поглядите, какой синяк под левым глазом. Ведь не зря говорят в оправдание, поднося к самому носу на подносе фир¬менное крылатое блюдо – в споре рождается истина, и забывают добавить хором – рождается это после-дняя проститутка первого человека, погрязшего в доверчивости. Кстати споры частенько завершают-ся костром. На нём поджаривают шашлык и тут же запевают песню под гитару-тару. Я в подобных кост-ропрениях и костропениях не участвую. Я веду ро¬зыск. А вот чего? Я понял. Понял на всего лишь не на всю секунду. Я веду розыск глупостей. Глупостями пол¬ны извилины моего мозга. А значит ими полон и весь мир. Потому что-за-ранее заявляю, что я не отступлю от сказанного через строку, даже если меня будут стен¬кой бить о голову – мой мозг это и есть весь мир мой. НЕ-мой или немой? Вот потому я и есть инквизитор. Впрочем завтра я буду вести вчера розыск моего бу¬мажника, который имеет удовольствие теряться.
10. Крест! Крест! Кто потерял крест? Вы? Пожалуй¬ста, подтвердите, что он ваш. Как это – он один на всех. Ну уж нет, у каждого он свой. Сегодня я проснул-
137
ся поздно. Проспал в который раз рассвет. Да не в душе, а на земле, в северном полушарии, на широте 56-ой параллели. Ведь я вишу на этой параллели, а подо мной НИ-ЧЕГО. А ещё я ползаю по меридиану за номером 38. На самом деле я не ползаю, а делаю вид, что ползаю. Я всё время нахожусь на пересече¬нии моей параллели и моего меридиана. И вот в этой точке сегодня утро, в точке крещения двух геогра¬фических координат. В какой реке, в какой воде про¬исходило, происходит или будет происходить обряд их крещения, а может обручения, а может при-руче-ния, не знаю, всё может найти место, где быть. Воп¬реки собственному желанию. Не всякое ведь желает быть. А пред-и-почитает существовать где-то в тени, за углом последнего строения, в котором мы живём, мы – это я, ещё раз я, моё отражение в зеркале, и моя тень. Итак, слева крест. За окном утро. Деревянный. Не хмурое. Нет, не деревянный, титановый. Небо. Крошечный с виду. Ясное, ясное. Но неподъёмный. Голубое. Но где, где солнце, где оно. Видимо опазды¬вает. Я устал от утра. От назойливости утра, пчело-подобного, если я медоносец, но не рогоносец. Ро¬гоносцев сопровождают слепни, так и норовят ужа¬лить. Но где же солнце, где оно. Или это происки врагов. Чьих? Ну конечно моих. У меня их почти шесть миллиардов. Куликово поле. Аустерлиц. Ар¬денны. Курская дуга. Межа. Тут – я, там – они. Я кто? Я есть проекция. Чья? Совершенно верно, проекция Бонапарта. Только Бонапарт объёмный, стерео-о-скопический, а я проекция на шаро-без-образную
138
поверхность земли, и потому я плосковатый, а по-звоночник мой верблюжно искривлён. Но вставать, подниматься, чтоб скинуть плоско-и-ступные ноги на пол, НАДО. Необходимость. Ибо Свобода – это по¬знанная необходимость сходить в у-борную, а почти¬тельнее сказать – в туалет будуарный. Так что пора вставать. Хоть матрас и орто-и-педический хорошо удобен, весь так и переполнен не достоинствами, а кокосовой копной компры – напоминаю, что копна по моему велению это стожок сена, а компра – это нерасчёсанные колтунообразные волосы со шкурой кокосового ореха. Встаю. Оммхаю, амхаю. Что-то я запутался. Так всё-таки после буквы «ХЭ» следует «а» или «у»? Кстати тут и с ударениями проблемы. На первом ли слоге Омхаю или на втором – ОХАмЮ? Кого? Да себя же, себя любимого. Потому как спра¬шиваю, где крест, где мой крест, куда я его дел. А он в ответ смеётся «Куда дел его без дел, там он и поко¬ится, и несёшь его, и тяжёлого, и невесомого. А я ведь ребёнок, я истекаю не спермой, а вопросами, и бестолково спрашиваю, а что он есть, крест, такое. А он смеётся по-доброму и говорит, мол, не тужься, это душа твоя. И как же мне не спросить, а где же она покоится, где в каком листе земношаровой про¬екции. И представь, обращаюсь я к себе уже взрос¬лому, ведь он и отвечает, во всю улыбаясь но уже хит¬ро, мол и скажу и не скажу, а там за пупком, в сплете¬нии солнечном, где все меридианы и параллели спле¬таются в узелок с горошину. Я совершенно уже взрос¬лый ухмыляюсь, мол прямо-таки принцесса на горо-
139
шине. А он в ответ и советует безнадёжно устало, мол, если не веришь, поцелуй себя в пупок, если ты не йог.
11. Пируем, братья, пируем. И сёстры рядом, и какие-то не потухшие и не протухшие, а подгорячённые и по дрожанию губ возмутительные в настроении. А братья те всё налегают на бокалы, сушат их, видимо наполненность бокалов пугает мужчин, сушат и едят, едят закусывают, подкусывают, подкалывают друг дру¬га да за дамами, сёстрами присматривают, погляды¬вают, а кто и подглаживает кой-куда, да поглядывает, но так, чтобы без вызова, а между прочим, но с намё-ком прямым-прямым, как тост распорядителя пируш¬ки-заварушки, а может и завирушки, мужчины стат¬ного, в летах, но с холёным моложавым лицом, а тост объявит он и начнёт со слов, так выпьем же, братья, выпьем же, сёстры, за самую большую глупость на этом свете, за жизнь, и все вскочат со своих дощатых чернённых кресел и в ответ поднимут бокалы, конеч¬но же не пустые, подхватят тост и воскликнут друж¬но и трижды, да так предружно, словно после сотой хоровой репетиции и пронесётся по залу приёмов восклик «За жизнь, за жизни, за жизнь», а потом вновь усядутся на свои прежние заданные места и продол¬жат пиршествовать, и будут до полуночи пить, петь, шутить, вспоминать ушедших без сожалений – о чём моя печаль, запел вдруг кто-то, а мне, господа, ниче¬го не жаль, жаааль, спел и смолк, и продолжат вспо¬минать ушедшее без нареканий, а как должное и до
140
смешного ненужное, а кто-то ухмыльнётся, мол и ещё недужное, и всё потому, что главное ведь в чём, а в том, что они здесь за столом собрались и отмечают каждый себя, переча тому, что за стенами замка, там, где кругом гладо-и-мор, где ни жизнь, ни смерть, а ничего, где всё уходит, да так скоро, что они и собра¬лись здесь в зале приёмов за столом, чтобы не поте¬ряться, чтобы хоть потереться о бока и плечи друг друга и посмеяться и над собой, и над тоской вчераш¬ней, дующей из чёрных провалов бойниц, ведь ещё вчера, когда до глад-и-мора было рукой подать, кто знал, кто гадал, чем обернётся завтрашний недодень, и вот в полночь самую, по пробитии огромными на-стенными часами зала приёмов двенадцати ударов, чеканящих шаг золочённого маятника, распоряди-тель пимровый поднимется со своего именного крес¬ла ручной работы по эскизам кажется будущего Дали, обведёт взглядом сидящих за столом, поднимет зна-ково руку, чтобы смолкли рты, и скажет он, тут гово¬рят за стенами замка гладо-и-мор и даже вокруг, а я скажу, что во мне гладо-и-юмомр, и в деле самом рас¬порядитель с чудесной усмешкой бодрой и не напрас¬ной на лице торжественными движениями рук хлоп¬нет в ладони трижды, не больше и не меньше, имен¬но три раза, и тут же появится из чёрной глубины зала приёмов, не освещённой даже свечами, не говоря уже о замечательных почти братьев Грим новых сказоч-ных факелах, прикреплённых к древкам бывших зна¬мён, появится человек, высокий, худой, покажется поначалу, что и без лица, но лицо-то будет, хотя впа-
141
лые щёки напомнят, что там за стенами замка, пост¬роенного по проекту мсье Скорбь-юзь-е стоит и не уходит, как крепкий антициклин, гладо-и-мор, но гла¬за, глаза этого человека из ниоткуда, мужского явно пола, горели и взгляд этих горящих глаз, устремится с столу, но человек, судя по всему обладал нечелове¬ческой волей, потому как совладает с утробным со¬блазном скверным и объявит почти весело, вот и я, господа, я шутник-юморик, развлеку вас чуть-чуть, отвлеку на время, хотя должен предупредить, что вре¬мя это скандально остановилось, вот, пожалуйста, часы мои, будильники-разбудильники стоят, не идут, не тикают, не такают, в ответ раздаётся вялый хохо-ток от стола, но человек не тушуется и продолжает развлекаловку, а теперь, говорит он, господа, лёгкий анекдотец, встречаются значит как-то по утру в сади¬ке-полисадике два преклонного возраста господина, и говорит один другому, слушай, представляешь, се¬годня в рань проснулся я, встал с кровати, почесал подмышкой правой, и глядь, а там уже и яйца нет, ка¬кого, спрашивает другой, ну моего, левого, э-э-э, го¬ворит другой, важность то же мне придумал, левое, я вот и левое и правое потерял, и раздаётся от стола уже хохот, да гласный, переходящий в икотный, да такой, что один из пирующих, мужчина крепчайше¬го сложения возьмёт да и стукнет кулачищем со сме-ху взахлёб по столу, да и разломит стол пополам, и покатится в разлом столовый вся снедь и фарфоро¬вая с золотой росписью посуда, а молодой человек, сидящий у самого края стола как вскочит на кресло,
142
как перекричит визг дам и хохот господ мужчин, и заорёт фальцетом, господа, танцы, танцы, дамы при¬глашают кавалеров…
Вот такой сон приснился мне нынче ночью, ближе к подутру, а может не сон, а быль была такая, кто знает.
12. Свидетели уходят.
За окном зима. Именно за окном. Что за мир за окном я не знаю. Я уже долго, не выхожу, долгота невыхождения, измеренная метро¬вой линейкой составляет одну миллиардную парсека, я обучен астрономии по приложе-нию к журналу Мурзилка.
Зима потому, что идёт снег. Нет он не идёт. Он даже не падает. Он совершает своими сне¬жинками движения безо всякого порядка, дёр¬гается. Но снег есть за окном, значит там же зима. А я по другую сторону окна. А за спи¬ной стена. И всё, и никого. Свидетели уходят. Да-да, свидетели преступления. Какого? Самого массового – Рож-де-ни-Я. Моего. Вашего. Каждого. Преступление. Разве нет? Обрекающего на ги-бель, ги-боль, боль-боль. Но я не прокурор. Я не обвинитель. Я не суд присяжных. Я не каратель. Я даже не знаю, кто я. Тот, кто подо-шёл к двери парадной и не решается постучать три раза, говорит, что я инквизитор. Я соглашаюсь. Гор¬дости от этого меньше, чем на полграмма. А шуму столько. Пресс-и-конференция. Поклоны. Руко-и-пожатия-с-прикладством. А я всего лишь в розыс-
143
ке. Ищу слова. А они ведь всего лишь – киш-мышь, дырки от бубликов.
И всё-таки жарко. Во мне. А где-то минус. Где-то лёд. А я горю. Но не кожей. А напраснос-тью. За окном зима. А мне всё равно. Снежин¬ки попадая в меня тут же испаряются. Закон физики. Я учил её по приложению к журналу «Юный техник». Действие изначальное, поступок, переходящий в про¬ступок, действие, обрекающее, нет, не так сказано, обре-и-кающее-ся на гибель, разве не преступно. Да. Рождение преступления или преступление рождения. Выбор есть. Но жизнь, как инвизиция, как розыск. Всё. На сегодня. Я устал. На завтра.
13. Сегодня не день. Утро. Сегодня не четверг. Пят¬ница. Сегодня не двенадцатый день августа. Тринад¬цатый. И не чёрный, а серый-пресерый. И даже пре-сирый. Всеми покинутый. И пришла откуда-то отту¬да, от света серого весть странная, вся обмазанная звуком «чу», и ведь в натуральную хоровую песенку сложенная, и я её не то, чтобы запомнил, нет, я её знал давно и ещё давнее, и вот вдруг вспомнил, одолев при¬вычный скле-роз, или точнее склеп-из-роз. И тогда я сказал себе, ты не только поэт, ты и хранитель, одна¬ко чего, я или не знал, или не родилось ещё слово об этом «чего», хранимом мной. Но песню я запишу, хиты, они всем нужны, народу они, как мёртвому при¬парок, оживляют на время, да и только, и всё-таки, ну-ка хором, раз, два, три,
144
Чумма, чумочка, чумам,
Посходили все с ума,
Эх-ма, эх-ма,
Девки наши стали ваши,
Очумело вместе пляшем.
Эх-ма, эх-ма,
Мужики в застолье пашут,
Кулаками чумно машут,
Эх-ма, эх-ма,
Чумма, чумочка, чумам,
Посходили все с ума. И конечно я сбросил с себя величие ночного молча¬ния и сказал себе, да, четыреста или пятьсот лет на¬зад на земле свирепствовала чума, а исторически вер¬нее следует сказать, правила чума. Я тем временем проходил мимо сказанных слов и заметил мимо-и-ход-но, ну и что, можно подумать, что сейчас нет чумы.
Она есть всегда. И вот высказав эту глубоко отрытую мысль, я почув¬ствовал облегчение, заполнившее моё тело от лба и до пят. И что это означало? А означало это то, что в розыске я наткнулся на нечто своё. Клад – не клад. А – «своё». Даже уточняю – «своё слово». И конеч-но же я сразу сообразил, что должен сделать важ-ное за-или-зло-ключение, а именно – не забудь по-ставить двоеточие:
Инквизируя, спасаю себя. Я привит от скарлатины, я привит от кори, я привит от оспы, я привит и от чумы бубонной и от лёгочной. Но я обращаюсь к вам, якобы мои братья, якобы мои
145
сёстры, прививки эти – фикции, это обман, от време¬ни спасения нет. Почему? А потому. Читайте далее. Валтасар, Валтасар, кричу я так громко, чтобы сосе¬ди не слышали, посмотри – на стене начертано чёр¬ными знаками
пир во время чумы.
чумноме эссе от великого
(ублажу себя любимого) инквизитора. эссе – асса – танец с саблями на потолке. Смейтесь и не братья, и не сёстры, смейтесь до слёз, и совершенно не важно, слёзы от плача или от смеха, со слезами уходит ненужное в нас и напрасное. Главное я вижу в «напрасном».
Батюшки, так значит и жизнь уходит, ведь она-то и есть самое напрасное.
Стоп кадр. Назад крути. Итак, пир во время чумы. Эссенция нашего эссе в следующем. Мы и есть пир, пирующие. Всё, что вне нас есть чума. Что такое пир, кто такие пирующие, что такое чума? Три вопроса – три выстрела вхолостую.
Пир – это жизнь человека, чело-века. Пирующий – это двуногое существо, энциклопедически обозванное гомо сапиенс
Но пир это и сам пирующий гомо якобы са-пиенс, это одна, всего одна последняя но жут¬ковато важная буква «я», и её явления-про.
146
Чума же – это всё, что вне Гомо, это всё ос¬тальное, то, что распадно, и тут при слове «распадно» из-за кавычек выглядывает безли¬кая морда – время. Но прежде говорю, инквизируя, мы пируем в мире больном чумой. А в чём пирование? А в том, что мы, действуя, удовлетворяемся. Склонности-наклонности. Сообразно им и желания. Ну а далее известно что – исполнено, получи пряник. Или, видишь цель? Да? Стреляй. Лови. Хватай. Достигай. И тем удовлетво¬рись сполна. Чем не пир? Вот теперь и черёд време¬ни пришёл. Изрекаю, изрыгаю – само время есть пе¬реносчик чумы. Время – вирус чуммный, чумномй. И пируют пирующие. Пляшут и поют. Чумма, чуммочка, чумам. Посходили все с ума. Эх-ма, эх-ма. Пляшу и пою я. Эссеист, Иквизотип. Проходящий мимо. Мимо себя вчерашнего. Мимо себя завтрашне¬го. Сегодня уже вечер. Не четверг. Пятница. Опять небо в звёздах. Жирных-прежирных. У них явно по¬вышен уровень холестерина.
14. Стук в дверь. Отставить. Смирно. Вольно. Повтор¬но запевай. Нет, отставить, не запивай, а запевай. Раз, два, три, марш. За входной дверью чьи-то шаги. Зво¬нок. Мой, сигнальный, оповестительный, именной звонок – два длинных и три коротких. Подхожу, гля¬жу в глазок. За дверью сам Бонапарт. В нижнем белье. В белом с красными и синими полосками вдоль от
147
плеч. И конечно на голове с дыркой от шального сло¬ва неизменная треуголка. Сон. Пришелец оттуда – к болезни. Я заболеваю. Бонапарт, прости за сон, за недобрый знак, что ты принёс. И всё-таки я открыл дверь. В прихожую вошло детство. Да-да, детство. Моё. Личное. Собственное. Прыгающее с крыши дво¬рового сарая, с высоты ну уж точно в два метра, с про¬кушенным языком и с кровью. О! Плохо. Кровь – это не к добру. Простите, обращается ко мне случайный про-не-хожий, в фетровой черноватой шляпе, удоб¬но и надёжно защищающей от охлаждённых тучами лучей всегдасолнца, с вопросом, разве на этом свете-совете есть что-то, что к добру? Я задумываюсь. И соглашаюсь. Да, конечно, и каждый день не к добру. А что такое «не к добру»? Этого никто не знает, но каждый уверен, что оно есть, как есть неоткрытие земли. Кстати, также, как детство. И тут всё тот же про-при-прохожий – не-пригожий но уже без шляпы с лысющей, отражающей во все стороны света со¬гласно оптическим законам школьной физики парал-лельные лучи всё того же всегдасолнца, очень даже утверждает зад-умно, что детство это остров, кото-рый лучше не покидать. Я стремительно соглашаюсь. И задумываюсь. Так всё-таки впадание в детство или невыход из него? Как быть, если он стоит напротив в коротких штанишках на бретельках. Кто он? Да тот, кто за зеркалом стоит и корчит рожи, а я сам не про¬сто буковка, а целое, огромное «я», набитое мной. Но без имени. Кому оно нужно. Соседу, чтобы оклик¬нуть меня? ЗАГСґу, су-сук-сука-сукастик, чтобы отме-
148
тину ко лбу пришить? Жене, которая вышла мусор вынести, а вынесла меня, так она меня и с того света без имени достанет? Да и кто сказал, что я родился? Кто? Свидетельство о рождении? Это же просто бу¬мажка. А я вот есть в утробе материнской. Я в рубаш¬ке счастливой. Я счастлив. Я жив и здоров. Я весь есть. И нет ни времени, ни времён года. Я клетка навсегда. А здешний я – это копия бумажки, док-у-мента. Здешний я беременен, обременён собой же, тем, рождается поденно, кто должен в конце концов родиться и … уйти. Стоп. Стоп. Это бред. Ты бре¬дишь, говорю я себе. И то хорошо, что я знаю об этом, догадываюсь и записываю в историю болезни приговорчик – «болен бредом» и подписываю – ве¬ликий якобы инквизитор. Однако по болезни я не буду обращаться к врачам, и не буду обращаться к друзьям, самым верным моим врагам, я обращусь к самому себе неизменному от жизни, и скажу, брось ты всё это, сядь за стол, поставь перед собой стопку граммов на пятьдесят, налей водочки от господина Мягкова, выпей залпом по позициям противника, обнюхай со всех сторон краюху добротного зерно¬вого хлеба и скажи заговор, куда ночь, туда и сон. А если был день, скажи, куда день, туда и сон. Да, но ведь день-то уходит в ночь. А ладно, всё одно, всё ухо¬дит туда, и день, и ночь, и сон, и сны. Махну рукой. И тогда наступит облегчение. Ибо станешь свобод¬ным, познавшим необходимость. Садитесь, ставлю отлично, диалектический материализм вы впитали с молоком вашей придомашненной коровы.
149
15. Вчера в субботу, когда все евреи не работают, даже мизинцем не шелохнут, мы с соседом пили пиво. От¬вратное. Тёплое. Вонючее. Но пили. Не помню, как пили, кружками или бутылями. Но это не важно. Важ¬но то, что сосед мой между икотами собрал слово за словом интереснейшую мысль. А я соседа уважаю. Он мужик крепкий. И он тоже уважает меня, даже поболее, чем я его. А всё потому, что я, как попро¬сит, даю в долг. А он, как и положено, долг не возвра¬щает, а я делаю вид, что не замечаю и забываю, хотя память у меня отменная, ведь вот помню, что же выродил сосед между икотами пивными. А выродил он мысль о том, что там на небе есть вселенская ра¬диостанция, которая вещает на весь мировой мир всякую всякость. И потому мы все так часто и при-рождённо обращаем свои взгляды к небу. Ведь не зря говорят, что глаза это своего рода антенны. Вот и антеним небо. И знаете, сегодня произошло со мной что-то такое небесное. Вот спрашиваю я всех вас слу¬чайных проходимцев мимо, вам когда-нибудь с неба сваливался, со-общался стих, разом весь, без пома¬рок, без чирканий и клякс, а чисто писанный. И что¬бы не падал стремительно, как горючая звезда. Из ниоткуда в никуда, и чтобы не падал камнем на голо¬ву, проламывая полупустую черепную коробку, а яв¬лялся начертанным на чёрной классной доске, вися¬чей на стропах парашюта, что откатился сверху и завис перед глазами. Я не удивился. И странностью не ошарашился, а занёс скоренько списано в тетрад¬ку с глубоко-и-мысленными моими сокровенно-аор-
150
тными записями привидившийся стих. Вот и он, любите и жалуйте. Прошу занавес.
Город снится, нет не лица, Сон мой длится лишь мгновенье, Сон, а может откровенье. Но я вижу город мытый, Город всем ветрам открытый, Город лёгкий и не сытый, Тот, в котором не живу И пришельцем прослыву, В нём могу я быть свободным, Быть ему и братом сводным, Город снится, и не лица, Нет, не лица, город снится, Тот, что странностями мечен И под вечным небом вечен. Что это за город, спрашиваю я вас, спрашивать ведь более некого. Соседа увели по длинному коридору поближе к земле обетованной. Спрашивать меня бес¬смысленно. Я отвечу – не знаю. Вы же ответите, что вечный город – Рим. Я решительно возражу. Колизея в том городе не было. Тогда может- Мадрид? Я жил да поживал – было такое время, в нём, свободным от обязательств перед ним, от знакомств, встреч и рас¬ставаний, сам по себе, меня ни одна душа знать не зна¬ла, но не в том была прелесть, а в том, что я знал, что никто в этом городе меня не знает. Да-да! Я же был никому ничем не обязан, ни с кем не обвязан. И как же упоительно быть пришельцем. Быть ино-планетя-нином без имени и отчества, просто быть. Или я всё-
151
таки ещё не проснулся. Эй, доктор, сестрёнка, ущеп-ните меня. Я заплачум. Если это сон, я заплам-чу. Со¬беру слёзы в пузырёк и сдам в лабораторию и буду долго – какая-то сволочь с ехидством предсказывает, мол, всю жизнь – ждать результатов анализа.
16. Наконец я добрался до оф-иса. Неужели я ещё слу¬жу? Долго же я добирался. Что я там делаю? Это воп¬рос мой или ваш? Будем считать его и моим и вашим. А ответ один: ни-чего. Но я работаю. Работаю слухом. И не одним. Слухов много. По штатному расписанию на спинке моей кресловидной койки я числюсь рас¬пространителем не газет и журналов, а слухов. Рабо¬та тяжёлая. Некоторые слухи настолько тяжёлые, что одному мне не по силам дотащить до ушей служащего слушателя, и тогда приходится обращаться на коопе¬ративных договорных началах к сослужи-и-овцам за помощью. Никто не отказывает. Доброта кругом не-меренная. Но намеренная. Она позволяет о-без-бо-лить момент длящегося не один час подсиживания сослуживцем справа или слева. Вот таким манером меня аккуратно и вытеснили за парадную дверь оф-фикса, т.е. офиса, т.е. оффиса да прямо на главную улицу. Спасибо, что не в переулок или тупик. Но я не рас-не-потерялся, и, следуя правилам, перешёл улицу на зелёный свет светофора по зебре, которая была подстреляна вчера на африканском сафари. Перешёл в другой оффис, точно с двумя «эф», где меня распро-стёрши объятия ожидал вооружённый до зубов, ко-торые все до одного уже давно выпали, охранник. Там
152
я и приютился. Работа была мелкая, а я был малоза¬метен, что способствует оффисному долгожитель¬ству. Хотя терзался мелко от невнимания начальства. Славы я тщетно желал. Но не так уж чтобы очень, а так было бы не худо быть отмеченным. И вот как-то наступило утро, когда вдруг ладонь начальника опус¬тилась мне на голову и было – так по крайней плотс¬кой мере мне показалось – в её прикосновении одоб¬рение. И стало на душе смирительно, и всё обрело осмысленность, даже моя нижняя оттопыренная губа. А всё началось со вчера, это вчера и стало будущим завтра. Дело в том, что я уступил место в служебном автобусе начальнику. У меня всегда на слуху напоми¬нание пассажиру в общественном транспорте о том, чтобы мы, пассажиры не забывали уступать сидячие места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с деть¬ми и беременным женщинам. Начальник конечно не помжил ещё достаточно, чтобы стать отвественно пожилым, но имел живот обширный, а я имел уваже¬ние к нему при себе, вот и уступил добро-и-желатель-но, но не услужливо сидячее место ему. Сосед через стенку спрашивает, животу или начальнику, я раздра¬жённо отвечаю мешателю моих мыслей, заднице, зад¬нице его. Чорт бы побрал этого соседа. А я должен сказать, садясь за домашний стол. И то оглядываюсь, нет ли рядом инвалида, пожилого человека или чело¬века с ребёнком и не дай бог беременной женщины. Привычка. А на утро на тумбочке возле кровати обна¬ружился служебный бланк нашего оффиса с двумя «эф», на котором аккуратно по буквам был расчерчен
153
приказ о назначении меня начальником отдела по продажам воздушных заммков. А оффис наш специа¬лизировался по продажам надёжных замкомв. И я, придя пораньше на службу, подойдя к парадному оф-фисному входу, поставил над буквой «а» в слове «зам¬ков» ударную метку на вывеске, что прибита к вход¬ной служебной двери, да к тому же метку поставил несмываемой акриловой краской. И поставив, вдруг отчего-то ощутил слабую тошноту, точно что-то про¬тивное скушал. Но тут спустя время и опустилась на мою голову ладонь начальника. И умирилась душа со мной и даже солнце сквозь облака пробилось, хотя дождь продолжал идти и идёт. Кажется это был Зевс. Я его узнал. Мы даже поздоровались.
17. Это будет завтра. Что «это» будет, я знал точно, потому что оно уже было, если не со мной, то с кем-то. Не берусь судить, я не судья, я потерял мантию и парик судьи, так вот потому и не берусь судить кто он этот «кем-то» мой предшественник или двойник. Но суть-то не в этой коллизии, но суть и не в этой аллю¬зии – коллизия, аллюзия, какие роскошные слова, ка¬кие лица за этими словами корчат рожи, это будет завтра. А завтра мне исполнится двадцать восемь лет. Число 28 - счастливое. Четыре раза по семёрке. Сума два плюс восемь равно десяти. К десятичной удаче. С ней только два выбора, да или нет, двоичная дорога, налево пойдёшь – себя найдёшь, направо пойдёшь – друга найдёшь. Ну а восьмёрка соперница семёрке, избранница судьбоносная, хранительница удачи. Та-
154
кое вот число наступит завтра. И окажусь я в горах, у подножия горы, что считается сводной сестрицей якобы библейской горе. Окажусь в местечке «Лисья нора», в пансеонате под условным названием «Три грации». А всё начнётся с приглашения от княжни Марго-де-Риты и её учёного усатого кота котовича, а на самом деле супруга Эдуарда Сицилийского. По при¬глашению я и прибыл в город N. Город выглядел при-мечательным разве что окружённостью горами, сре¬ди которых выделялась ясно двуглавая гора, имеющая отношение по убеждению местных жителей к библей¬ским временам. Более ничем он пожалуй не отличал¬ся от иных югоподобных городов, если не сказать, что поначалу он напомнил мне город Сиракузы на юге Сицилии, что однажды попался мне на пути из варяг в греки. Ещё в полёте с борта маломестного самолёта я по каналу закрытой связи попросил убрать с лётно¬го поля по-чётный КАРАУЛ! – кричит гость – и крас-ную дорожку, и оставить у трапа только группу деву¬шек в коротких юбках, тех самых девушек из батальо¬на поддержки, которые и сопровождали меня во дво¬рец Марго-де-Риты и Эдуарда Сицилийского. Прошёл день или три нашего совместного дворцового прожи¬вания. Что мы делали, чем занимались? Да, ничем. Убивали наповал время игрой в подкидного дурачка. Наконец на четвёртый по-японски чёрный день гос-те-и-приёмные хозяева отправили меня за город в этот выше отмеченный мной досто-и-памятный пансио¬нат. Помните – условно-историческое название – «Три грации» в некоем замечательно уединённом лисьем
155
углу, отправили, решив таким манером избавиться от гостя, не побеждённого в карточной игре, что есте¬ственно раздражало великосветско спесивых и кня¬гиню и её учёного супруга. И вот ведь незадача, завт¬ра я им скажу спасибо и искренне и искро-и-мётно. Так расчудесно провёл я время в пансионате, удачно вписавшемся в склоны гор, оформленного со вкусом, с удобствами по последней моде и с отдыхающими разного толка. Но с первого же часа моего пребыва¬ния завтра я буду не просто впечатлён, не только по¬ражён, но завлечён накрепко в притягательную при-влекательность одной семейки, состоящей из трёх необыкновенно очаровательных граций и одноглазо¬го настороженной наружности мужчины. Послезавт¬ра я буду вспоминать их как сказку, прочитанную в детстве и запавшую навсегда в душу неповзрослевше-го ребёнка. Я буду вспоминать сестёр, младшую всю в мать зеленоглазую тринадцати годов девочку, в кото¬рую я влюбился на много лет вперёд, старшую всю в отца, жаркую с жгуче карими, но с двумя глазами, де¬вицу двадцати лет, таящую в себе откровенную страс¬тность, и мать, без каких-либо намёков на возрастные очертания, выразительно зеленоглазую, сдержанную, неявно ухоженную, и полную прошлых обещаний, и наконец отца, о, отца, парящего над ними, распрос¬тёршего над их головами свои права на них, юриста, адвоката по профессии, но по призванию про-ку-рора. Мы будем вместе играть в настольный теннис, гулять в горах, играть в карты, встречать вечернюю зарю, ходить на танцы и болтать о всяком и ещё слушать
156
музыку в записи на кассетах. Помнится, как удивит и запомнится надолго мелодия песни и исполнение её Сальвадором Адимо, песни о падающем снеге, а для меня о падающей, кружащей как снежинки, надежды. Но прежде я упаду на колени. От поголовной моей увлечённости тремя грациями. Я упаду на оба колена, не теряя достоинства, но, увы, подняться с колен не смогу, не позволит боль в суставах, и я скажу себе, ба, дорогой, да тебе уже все 70 лет. Но на самом деле зав¬тра мне исполнится 28. Но 28 чего? Лет или дней? Или 28 встреч и столько же расставаний. Но я во время отвлекусь т дошкольной арифметики, наверняка зная, что дважды два возможно есть четыре. Отвлекусь и скажу, напомню себе, что Это будет завтра. Что завт¬ра я буду общаться совершенно непринуждённо с гра¬циями, две плюс одна, и всё никак не смогу или не посмею определиться, какая из них милее, какая из них мне удобнее, мне подходит и вообще безопаснее. Ведь 13 лет это возраст опасный, с такими годами можно попасть под папино юридически обоснован¬ное обвинение в попытке растления несовершенно¬летней. Но и старшая в 20 лет не без риска, папочка без колебаний адвокатских вытолкнет её под венец, только дай повод. Ну а мама, а мама выносилась за скобки будущего: как жена цезаря. Но что поделаешь, карта ложится, как ей вздумается. В последний день обитания в пансионате, именно мама, когда мы с ней наблюдали за игрой дочек в настольный теннис, так между прочим скажет, «а через месяц я буду в Моск¬ве». И что же я? а я, не задумываясь, замечу, « и чудес-
157
но, жду вас в гости», на что мама, мило улыбаясь, от¬ветит, «спасибо, зайду». И она ведь приехала, и она ведь позвонила, и она ведь пришла. И была сказоч¬ная ночь, раз и навсегда памятная и не только нам, но и соседям, которые не перестанут кричать, требуя прекратить содрогать стены и половые перекрытия нашего панельного дома. Но всё это будет даже пос¬лезавтра.
А сегодня был снег. Падал снег и вновь взмывал. От¬куда он: С каких широт он долетел до нас наперекор лету. И таял он. На губах, на ладонях, на щеках, и таял он на словах, горячих, какими бывают молчаливые признания в любви…
Да, это будет завтра. О, господи, а проспал, кажется проспал, что именно не помню, но проспал. Пора, пора вставать. Кстати, а было ли вчера? Не появил¬ся ли я сразу послезавтра? И тут я подумал, а может послезавтра появлюсь не я, а всего лишь моё левое полушарие, и стоило ли просыпаться, чтобы зада¬вать вопросы.
18. Сцена. Храм. Дом. Квартира. Сцена. Почему сце¬на, спрашиваю я себя. И не отвечаю. Не потому, что не знаю ответа. Напротив – за стеной у соседа в ле¬вом ящике стола лежит ответ, лежит не первый день, и не год, и не одну жуть. Века. Как хорошо, что есть слово «века». Словно взбираешься на высоченную вышку, на пожарную каланчу, на колокольню подне¬бесную, и озираешь окрестности, меченные веками и в прошлое, и в будущее, так будто они и в правду
158
существуют сами по себе, а не в наших головах. Впро¬чем возможно эти окрестности и уложены, и распо¬ложены, и днюют и ночуют в извилинах моего мозга. А то, что он у меня есть – факт будущего вскрытия. Потому по умолчанию, зная ответ на вопрос «а при чём тут слово «сцена»?», я повторяю именно слово, настойчиво обращаю внимание, слово «сцена». И последующий ряд слов. Храм. Дом. Квартира. В квар¬тире очаг. Огонь разожжён. Не знаю когда. Сегодня. Завтра или два тысячелетия тому назад. Но так или иначе, вчера или завтра, но возле огня, опустившись на колени, стоит милое создание, юное в лёгкой в шёлковой тунике и, сложив руки на груди, любовно глядит на огонь, три языка пламени которого трили¬стником покачиваются над очагом. Храм пуст. Милое создание, ну если отвлечься о нашедшего впечатле¬ния, то просто девушка, казалось колдует над огнём и время от времени подбрасывает отщепы поленьев в очаг. Поддерживает огонь Хранительница домашне¬го очага, подумаю я и довольный своей догадливос¬тью спрошу, очарованный девушкой не с первого же взгляда.
– Тебе сколько лет? – Пятнадцать. – Давай встретимся сегодня вечером. – Не могу. – А если я тебя люблю. – Не могу. – Ну тогда зав¬тра. – Нет, не смогу и завтра. – Я же тебя люблю. – Подожди тридцать лет. – О! тогда тебе будет уже сорок пять лет.
– А тебе? – А меня, девочка, уже не будет. – А ты что такой старый? – Я не просто старый, я по-
159
запрошлый. А что все 30 лет ты будешь ждать меня?
– Нет, тебя или другого не буду ждать, я не жду, я служу, я храню огонь. – Вот ведь встреча, так ты весталка?
– Да. – А кому он нужен этот огонь, у меня дома к примеру есть свой огонь, у каждого есть, так что же всем нам тоже записаться в хранители? – Это воля не моя, это доля моя, а ваша доля жить. – А тебе служить?
– Да, богиня всех нас хранит. – Не понятно только от чего, вот тебя ладно уж она хранит от любви, а меня от чего? – У тебя нет врагов? – Не знаю, может и есть. – У тебя бывают несчастья? – Не знаю теперь, вчера они вроде были, а сегодня уже всё к луч¬шему. – А ты терял что-то или кого-то? – Терял ли я? Да нет, не терял, уходили, исчеза¬ли, но я не жалею ни о чём и ни о ком, значит так должно и было быть. – А себя ты не терял? – Погляди, вот я перед тобой, я есть, есть пока люблю тебя, а тебя разве могу потерять, ведь ты не со мной, а любовь, она не теряется, она про¬ходит и всё. – Значит богиня моя тебя хранит. – Ну она или другие боги, кто знает, а вот тебе я могу сказать спасибо и даже пожертвовать, вот кладу на жертвенник вот этот золотой перстень, может ты услышишь мою любовь и отзовёшься. – Тогда я нарушу обет. – Ну и что, обет это всего лишь слова. – Меня не станет. – Как не станет,
160
тебя убьют? – Нет меня живой закопают в зем¬лю. – Вот ужас, у меня мурашки побежали по телу. – Ты хочешь этого за одну брачную ночь? – О чём ты! Разве я могу хотеть такого, живи, слу¬жи, я ухожу. – Постой! Постой. Постой… Я пой¬ду с тобой. – Нет! Нет! Нет! Я кричу, я машу руками, отмахиваюсь от наваждения, чур исчезни, згинь, згинь нечистая. На мой крик сбе¬гаются соседи. И самый верный сосед трясёт меня и даже бьёт по щекам и по своим, и по моим, и слева направо, и справа – налево. И я возвращаюсь. В хо¬лодном поту. Возвращаюсь, избежав худшего, что я и осознаю теперь, не завтра, а теперь. И от того испы¬тываю катализмическое облегчение, которое испы¬тывает больной непроходимостью кишечника после многолитровой клизмы. Говорят первыми словами после моего возвращения из командировки были, «я не могу быть инквизитором». Но вот прошла ночь и полдня следом, и проходит всё остальное, а что имен¬но я могу оговорить не словами, а молчанием. Дело в том, что я наложил на себя обет молчания на пару часов. Обеденный перерыв.
19. Не долго тишиною тешились. Не долго. Она ведь и порождает звуки. Всякие и мысли такие. Вот к при¬меру очень значительную для моего всё того же лево¬го полу-шария такую мысль она породила. Разверну её. Кто против? Все против. Один я за. Но мой голос в тишине всеобщей решающий. Итак, го-ворят, что два плюс два равно четырём. А что такое
161
два и что же такое полученное четыре. Никто при этом не поясняет. По умолчанию считая воистину, что два плюс два равно четырём есть факт не историчес¬кий, но арифметический, при этом умалчивается, что сама наша великая арифметика выдумка ума больно¬го инквизицией. Болезнью не острозаразной, но ви¬русной. Так вот, а некоторые больные иными болез¬нями утверждают, что два плюс два может и не дать в сумме четырёх, так и хочется сказать четырёх умни¬ков. Кстати, давайте подсчитаем, а сколько станет умников, если к двум умникам добавим ещё двоих та¬ковых. Очень даже, что получим в сумме ноль умни¬ков. Просто они не сойдутся раз и навсегда в своих мнениях, ну если желаете, в истинах своих, и т.о. в сумме перестанут считаться умниками. Между прочим хочу из-речь –
Всякая истина порождает войны! Неплохо ведь сказано. После такого можно и передо¬хнуть, перевести дух из левого полушария в правое, или наоборот.
Или скажем, именно просто «скажем» и не будем зав¬лекательно представлять, т.е. переводить слова в представление на сцене большого театра, итак, ска¬жем «к примеру сталкиваются две пары протонов, это два водорода, извечные всем, как аш-два-о, но без О, с другой парой таких же протонов, и что в сумме их сложения получится?
Ну-ка, отвечай ты, мальчик вихрастый с полуумными глазами. И мальчик отвечает бойко и точно. Получит¬ся, господин учитель, чёрная дыра. Совершенно вер-
162
но, мальчик, подтверждает учитель и ставит ответчи¬ку отлично в дневник школьника, сам не уставая во всём сомневаться. И я говорю в открытую, что чёрная дыра это и есть каждый из нас. На земле, говорят, таких чёр¬ных дыр более шести миллиардов. Вот что получилось. А вы говорите два плюс два равно четырём. Да, жизнь, она любит подкладывать свинью да не одну. А свинья это уже и свинная отбивная, да с отварной картошкой, политой оливковым маслом и обсыпанной мелко на¬резанным укропом. Куда подевался официант, сейчас ему устрою ауто-да-и большое-ФЭ.
20. Эй, девушка с гитарой и с чемоданом, дворец бра¬косочетаний направо. Кричу я вдогонку той, которая извела водителя автобуса просьбами не пропустить её остановку. Это и моя остановка, и я успокоил бес-покоицу молоденькую, на чьих губах школьное моло¬ко ещё не обсохло, мол так и так я выхожу на той же остановке, сойдём вместе. И вот мы выходим. С шу¬мом, с ворчаниями пассажиров. Гитара, мыча, тыка¬ется в каждого встречного. И я спрашиваю, сойдя на мощённую дорожку, так вам куда. А она в ответ, мне, мне во дворец брако-и-сочетаний, он где-то здесь. Я не без улыбки и говорю ей, он не где-то здесь, а вон там, справа от дорожки, идите прямо, а потом повер-ните направо. Пройдя рядышком несколько шагов, я решаю из любопытства спросить, вы опаздываете на свадьбу. Уже опоздала, был ответ с удручённым выра¬жением лица. И что на свою, невольно и весело про¬должаю я свой допросец. Если бы на свою, вздыхая,
163
замечает девушка, на подружкину. А на гитаре вы со¬бираетесь наигрывать марш Мендельсона, продол¬жаю подшучивать я. Кто я, переспрашивает она и ре¬шительно добавляет, ну нет. Перед самым поворотом она останавливается и отпускает чемодан на дорож¬ку. А в чемодане подарки, спрашиваю я, уже совершен¬но впадая в несдержанную весёлость. Нет, серьёзно возразит она, и, прихватив другой рукой чемодан, пояснит, я сегодня вечером наконец уеду из этого го¬рода, и пояснит не просто, а даже со злостью. И куда, если не секрет, спрошу я. А, в Питер, если билет дос-тану, так всё надоело в этой жизни, вдруг разоткро-венно выложит она душу, и ещё эта свадьба. И тут я, собравшийся уже распрощаться и поспешить домой, невольно задержался, забавно удивлённый столь ран¬ней по возрасту усталостью от жизни. Что-то вы рано разуверились, замечу я, видимо пора на пенсию. И тогда она вдруг заулыбалась, оживилась, вот именно, как я не догадалась, точно на пенсию и ни о чём не думать, завершит она своё краткое душеизливание на пути в два-три десятка шагов. А потом она махнёт мне рукой, скажет спасибо, и пойдёт скоренько налево. А я ей крикну вдогон, эй, девушка с гитарой и с чемода¬ном, дворец направо. А сам подумаю браки сочетают¬ся. Два брака. А что такое брак? Это значит по толку¬ющему словарю изъян, испорченный итог исполне¬ния замысла. Стало быть сочетаются два изъяна и к тому же клянутся друг другу в испорченной же верно¬сти. Клянусь! Могу даже побожиться. Только «айн момент». Только я побожусь, как буду божиться в дет-
164
стве. А для этого я должен переодеться. Натяну корот¬кие до колен штанишки, накину на плечи бретельки и, слегка прикусив ноготь большого пальца, скажу – су¬кой быть, правда. И клятва свершится. А, переходя улицу на зелёный свет светофора, я переполнюсь оп¬тимизмом и ещё мыслью о том, что молодёжь нынче совершенно иная, что с такой молодёжью наша стра¬на не пропадёт. И успокоюсь. И успокоенный усну, сидя в кресле, располагающем к вольнодумству.
21. Наконец, наконец! Двадцать первая запись. Двад¬цать первый вздох инквизиции. Я торжествую. Объяв¬ляю «Очко!» – двадцать одно. Противник повержен в до-саду, как в лужу. Я выиграл. На все уговоры про¬тивника сделать ещё одну запись, я отказываюсь. Я не дурак. Перебора не будет. Всё. Выигрыш мой. Я не шельма. Но кто-то меня метит. Может добрый доктор из диспансера напротив, или участковый из тридцать седьмого отделения милиции детства. Я всё ещё там на учёте. Там. Там и любовь. Штука пустая и ненуж¬ная. Особенно к ближнему. А самый ближний это я сам и есть. Сосед любил говорить после выпивания третьей таблетки валидолу, да спасёт тебя твоя тень, она прикроет тебя. За окном дождь. Или это слова стучат по стеклу. Вот и тень моя от светильника взмет¬нулась к потолку. Значит прикрывает меня сверху. Если бы вы знали…
Вот и весь дневник, какой он был и есть, днев¬ник некого человека, прикрывшего себя сло¬вом «инквизитор». Я не поленился и перечёл
165
дневник. И представьте обнаружил, что имею определённое и странное мнение – этот са-мый дневник должен прочесть каждый нор-мальный человек, представитель уважаемой публики – как слово «публика» созвучно по буквенному строю со словом «бублика», про-шу прощения за авторское отступление в сто-рону – Итак, каждый нормальный человек должен прочесть этот дневник, потому что дневник, он не назидательно-печатный, а зер-кало, а что показывает зеркало, если загля-нуть в него, знает каждый с малых лет. Одна-ко может оказаться так, что читателей и не обнаружится. Тогда, увы, согласно обожаемой логике придётся заключить, что уважаемая, но обожаемая ли публика состоит из НЕ-нор-мальных омсобей, а если социально высоко-и-парно, то личностей. Не правда ли забавно? Бумеранг возвратился.
Июнь–сентябрь 2008 года
замороженное прошлое
{предсказ} Размораживая прошлое, разве не освобождаем энергию, затраченную когда-то, и не обрета¬ем ли возможность использовать её, не в этом ли смысл памяти, ведь информация, храняща¬яся в памяти, есть замороженная энергия, как и энштейновская энергия, обретшая массу вполне предметную.
Сказка из по-хождений
слагается, при-сказками
красуется, не-былицами
минувшими отзывается, за былями
буднишними
НЕ ГОНЯЕТСЯ…
В. Даль
Оглядка… Не есть ли она прощание с собой прежним. Или я остаюсь собой неизменным. Нет. Я был другой. Вот я. Не оглядываясь, смотрю со стороны через пере-плытое море и удивляюсь – да я ли это? Хотя вроде и группа крови та же, и гены всё те же трудятся, и склонности неотвязные всё те же плетут¬ся за мной, как верные сторожевые псы. И всё-таки, и всё-таки…
167
Я останавливаюсь. Я слышу звучание струн. И «я про¬шлый» уже не занимает меня, хотя звучания не слу¬чайны, они что-то значат. И тогда приходят издалека и ложатся в строки слова –
Ах, эти струны,
по которым на цыпочках
ходит судьба. Что ж, отвернувшись от себя прошлого, обратился я к себе настоящему и сказал,
вполне приличные строки
получились, на что я настоящий, не смущаясь, признался,
да нет, вовсе не получились, они сами сложи¬лись. Сложение – это основа продолжения сказки. А вычитание?
А вычитание – это основа возвращений. Вычтешь из прошлого настоящее и можешь очудить не-былицу минувшую, а то и былицу. И что же важнее, сложение или вычитание? Важнее всё, и малая малость. Не зря же последняя капля может породить наводнение. Не в том ли суть всего, что неисповедимо.
И по сему позвольте заявить, что слова «важно» и «не¬важно» в одной упряжке тащат колесницу, в которой сижу я. А может это снится мне? Возможно. Тем бо¬лее, что мы с вами и в самом деле неисповедимы не¬смотря на исповедальный разврат. Впрочем лучше по-авторски совершим обряд вычита¬ния и возвратимся к прошлому.
168
К тому самому прошлому, которое я определил, как замороженное.
К тому самому замороженному прошлому, в котором энергия когдатошней жизни связана и пленена в ле¬дяном кристалле прошлого.
К тому самому прошлому, которое я размораживаю, сказывая сказку, сочиняя нечто разгорячённое слова¬ми, и тем освобождая энергию вчерашней жизни и наполняясь ею. Разве я не прав?
Конечно прав в пределах пространства, которое за-нимает моё «я». Но я не оригинален. Вспомните Конфуция. Он вдыхал энергию прошлого.
Он вдыхал энергию прошлого не общаясь, а обраща¬ясь к нему, к духам прошлого через доисторическую «мобильную» связь, каковой тогда были ритуалы. Итак, вдоволь поумничав, заглянем наконец в то, что предстоит сочинить, а значит в прошлое. Тропа в прошлое устлана словами, горячими, жаркое дыхание которых и может разморозить и оживлять это самое избранное прошлое. А слева и справа от тропы холод, и возможно лежат те же слова, но ле¬жат ледяными камнями, участь которых своим мол¬чанием насмехаться над сбившимися с пути автором. 1. Август. Утром прохлада росяная листья на¬полняет, пыль отмывает, а в полдень идёт це-лительница и творит обряды, и рождается в травах и остаётся могучая сила.
169
Эта сила для того, чтобы возвратить безна-дёжные надежды, исцелить от неверия, или эта сила к принуждению?
Сила, принуждающая наперекор себе совер-шить пре-нужное. Но кому, чему? Автор не знает, и за ответом направляется к той могу-чей целительной силе, что скопилась в тра¬вах августовских.
Люди, не проходите мимо месяца август. Клич кличу я.
Когда проходите мимо, то что-то не сбыва-ется.
Если плохое – и слава богу. А если хорошее? Но так или иначе он, август наступил. Итак, август месяц возвратился. Чудесный месяц. Чуд-ный. Чудной. День его полон обещаний. А ночь пол-нится звёздами. Они светятся ярко и каждая кажется из кожи вон лезет, чтобы яркостью своей затмить соседей. Да не тут-то было. И от того все они, всякая звезда и звёздочка хороши по-своему. Я сижу один на крыльце бревенчатого дома, далеко за городом. Любимая, уставшая за день, пригрелась в спальне на скрипучем диване и может видит первые летучие сны. А надо мной звёзды переливаются. А надо мной звёздный пад. А напротив тени качаются, тени деревьев, и шумят, и шумят накатами. Там лес. Его не видно. Но я знаю, он там. Нет-нет да и доно¬сится из леса хриплый треск сучьев. Это тишина сту¬пает по лесным тропам. На душе и радостно и страш-
170
но. На душе замирание и замирение. На душе отрече¬ние. От себя. Кто-то зовёт меня. Голос знаком. Но я не откликаюсь. У меня нет имени. Я один из многих, из очень многих, населяющих всё, всё, что есть. Но вот на мои плечи опускаются ладони. Родные ладо¬ни. Это ладони любимой. Она рядом. Значит август возвратился не зря.
Август богатый месяц. На многое горазд. Днём он полон обещаний. Вечером обманчив. А ночью дарит возвращения. Чудесный месяц. Чудный. Чудной. Спасибо императору римс-кому, внучатому племяннику Юлия и Цезаря. Только вот за что – не знаю. Но всё равно – спасибо.
2. Лиловая печаль – изнанка души. Смешли-вая улыбчивость – лицо её. Так и уживаются две стороны моей души –
согласен, и не только моей – одна, обращённая к себе, другая – ко всему, ко всем. А лиловая туча, наползшая на небо, к печали моей отношения не имеет. Просто и случайно совпали цвета.
Туча эта лиловая настигла меня, потому как был Октябрь.
Странная судьба у него. Люди ведь много и через край мнящие о себе легкомысленны, а в решениях своих легковесны. Потому и по-зволяли себе месяц октябрь то числить вто-рым в году, то восьмым, а то десятым. Но вот шестёркой он никогда не был.
171
Он всегда оставался самим собой. Красавцем-изменником, но и склонным к замираниям, когда так и тянет присесть у окна, и не огля¬дываться, и не заглядывать в будущее, а так, помолчать утешно, да может помечтать. Это месяц-паромщик. Когда вечерний ветер напе¬вает «батюшка покров, покрой землю снеж¬ком, а меня молоду женишком». И так на душе становится светло, хотя небо одето в пухлые тучи. Да что небо – на землю пришёл листо¬пад, землю украсил желтень, землю ко сну готовит зазимок.
Лиловая туча посетила меня, потому что бу¬дет октябрь. Это будет давно. Когда придётся с солнцем прощать¬ся, да поближе к печке подбираться. Это будет давно. И давненько же. Почти удивлюсь я. Удивлюсь тому, что и я буду. И буду не один. И будет уголок не только октября. А уголок в нашем евклидовом пространстве. Трёхмерном. Если не считать, что у нашего мозга мер¬ностей не счесть.
Ой! прошу вас, не меняйте в слове «мернос¬тей» букву «н» на «з», хотя и таковых в нашем мозгу ой как не мало. Итак, будет уголок. В Москве. А где ему быть, как не в Москве, в которой я буду жить. Уголок будет хорош собой. Но за-брошен, хоть и не забыт. Будет за-пущен. Запущен в прошлое. А прошлое там повсюду. Оно и в безлюдьи. Да и кому оно, прошлое будет нужно. Ни¬кому. Оно, как отцепленный вагон от удаляющегося
172
поезда. Оно, как балласт, сброшенный с воздушного шара. И уголок этот – Кусково. Когдатошнее помес¬тье графа Шереметьева, о чём я узнаю позднее. И заб¬реду я в Кусково, и приду я к его несуществующему входу – калитка ведь будет сорвана с петель – не за прошлым, нет. Там будет ждать меня она. Что поде¬лать, если жизнь наша заполняется двумя местоиме¬ниями – «ОН» и «ОНА». Как жизнь сама разве не есть процесс вычитания двух слов – «жизнь» и «смерть». Но это уж слишком, говорю я себе. В Кусково не бу¬дет ни жизни, ни смерти, и никто и ничто не будет вычитаться одно из другого и без остатка. В Кусково буду я. И будет она. И никакой арифметики. Только встреча. Почему в Кусково? Не знаю. Будущее бывает непредсказуемо. Известно определённо, что будет ещё листопад. И мы будем по щиколотки утопать в опавших листьях. Мы будем ступать осторожно, что¬бы не навредить им, чтобы не вспугнуть их молчание. Молчание красоты. Так оно и будет. Красота под но¬гами. Мы не топчем её. Мы общаемся с ней взгляда¬ми. И только. Мы тоже молчим. Мы идём. Мы шага¬ем. Мы бредём неспешно по поза-прошлому, по поза¬брошенному парку. Кажется мы движемся по вчераш¬ней аллее. Вот мостик. Его зовут горбатый, о чём я узнаю много позднее, уже в следующем будущем. На нём стояли когда-то те, кому вся эта красота принад-лежала. А теперь вот мы, я и она будем стоять. Потом появится из ничего чудесное в своей воздушности здание с четырьмя башнями. Мы молча согласимся, что оно парит над лужайкой, над кронами деревьев.
173
И снова будущее, которое ещё и не снилось, подска¬жет мне название здания, Эр-ми-таж, что по-француз¬ски означает и по сей день всего лишь жилище от¬шельника или уединённый уголок. Так оно и будет. Я, она и Эрмитаж. И более никого. И мы будем молчать и шагать. Пройдут шаги, следом за ними минуты, и вот подойдём мы к длинному зданию на берегу пруда. Наверное здание это, подумаю я, было когда-то двор¬цом. И не ошибусь. Будущее утвердительно кивнёт головой безликой. И пусть дворец выглядит осунув¬шимся больным. И пусть лишь крыльцо с колоннами да мощный пандус с обеих его сторон напоминает о былом его высоком звании. И всё равно дворец. Те¬перь во дворце будет жить дремотно музей фарфора-фаянса и стекла. Сквозь замутнённые стёкла окон пер¬вого этажа можно будет увидеть столы, накрытые вся¬кими сервизами и готовые к приёму вчерашних гос¬тей. Парадные двери во дворец на замке. Где ключи? Кто их хранитель? Не пруд ли, что раскинулся напро¬тив? Может ключи от дворца покоятся на дне пруда. А сам пруд спит, спит и видит зелёные сны. А когда-то, подскажут мне в следующем будущем многослож¬ном, тут на его берегу собирались тысячи гостей. О боже, да неужели тысячи? Да, представьте – тысячи и тысячи. Не думайте, что угарно гремел тут тяжёлый рок, не было на здешних дворцовых праздниках и поп-и-звёзд и их фанов. Происходило другое, то, что нам и не узнать и не познать, что прошло мимо нашего прошлого. Но теперь я буду здесь. И не один. А с ней. И более ни души не будет в парке. Кусково – отцеп-
174
ленный вагон. Как мы очутились в нём - не знаю. И о чём, и о чём мы будем молчать я никогда не узнаю. Конечно октябрь знает всё. Он тоже смолчит. И лис¬топад все тайны былей и небылей укроет. А потом наступит ноябрь. Но у ноября своя песня. 3. Играйте, господа, в игры с риском. Играйте. Игры без риска - это удел тех, кто безнадёжно потерял себя, кому рисковать уже нечем.
А всё отличимое в этом мире играет в игры с риском.
Таково моё утверждение. Да, согласен - оно не ново. Но оно и моё.
Желающие опровергнуть - присылайте опро-вержения по электронной почте на электрон-ный же адрес
НИКУДА - собака - Гав. Гав. Ру Nikuda - sobaka - gav. gav. ru Только, пожалуйста, шлите после январских праздников и знаменательных дат. Январь ими красен.
За январём идёт январь, остались в прошлом перемены…
Таким будет последнее предсказание в вели-кой книге перемен. Когда-нибудь…
А пока, а пока, что сказать вам про январь. Что он ворота в будущее? Что он начало про¬должений? Что он погонщик возвращений?
175
Всё так.
А ещё месяц январь – зимы государь, весне дедушка, а всему году запевала – так говорят. И ещё, друзья мои и враги, чихайте, чихайте в первый день января, ведь в новогодье чих-нуть – всё одно, со счастьем поздороваться. Такая вот, господа, примета обещательная есть.
И, чихая, играйте, господа, в игры с риском, играйте пока не наступило время, то самое, когда за январём идёт январь и останутся в прошлом перемены. Да, январь в тот год был не просто суровый, а лютый. Но этот погодный факт я на собственной шкуре по¬знал позднее. Дело в том, что вот уже вторые сутки шло разве не театральное представление, правда без зрителей, без постановочной режиссуры, под назва¬нием безафишным не объявленным публично «игра в карты». Четверо мужчин сидели за столом покры-тым зелёным сукном. Четверо мужчин разношёрст-ных разноголовых. Четверо мужчин играли каждый до последней взятки за себя. Но в те игральные дни карта, удача шла рука об руку одному молодому чело¬веку, всем видом и чертами своими напоминающим мне себя когдатошнего. И будем считать и не ошибём¬ся, что это был я. Но не только карта с удачей облю¬бовали меня. Признаюсь, – то было не слепое и глу¬хое везение, потому что я слышал некий голос свы¬ше, который совершенно очевидно подсказывал, как и что играть. И случилось со мной такое откровение,
176
такое благое вещание впервые. С тех пор я несомнен¬но поверил в него. А где кроются его причины, разве стоит тратить усилия на догадки. Ведь на то воля не моя. И вот день да ночь, и ещё день и почти полная ночь, и я оказался в выигрыше, да не в простом, а в очень крупном. Были три отыгрыша, и все три я вы¬играл. И тогда далеко за полночь трое других мужчин развели дружно руками, вздохнули и признали мою без-оговор-очную победу. Потом мы выпили по пос¬ледней чашке кофе, выкурили на посошок по сигаре¬те и, потягиваясь, позёвывая, стали кто устраивать¬ся, кто расходиться. Я, набив карманы пиджака денеж¬ной бумагой, натянул на свои игрушечные плечи не¬доношенное пальто, а на голову вязанную шапочку с глупым помпоном на макушке и направился к выходу. Хозяин дома вслед крикнул, «послушай, на улице хо-лодрень, возьми мою меховую куртку, остудишься». Я отмахнулся, мол, ладно, спасибо, и так доберусь. А ночь-то и в самом деле оказалась не только лютой, но и жгучей. Неуютное застывшее небо, две-три жалкие полупотухшие звезды, фонари, обвитые голубоваты¬ми ватными нимбами да пустынность улиц говорило, что мир покинут всеми, даже ветром. Через три дня я «добрался» до двустороннего воспаления лёгких. Две недели я мучал больничную койку, а она меня. На па¬мять остался рубец на правом лёгком, а может на ле¬вом, смотря с какого лица глядеть. Впрочем остался не один памятный рубец, потому как с тех пор я, как говорят в наши дни, завязал с картами и с куревом. Ни разу не курнул, ни одну карту в руки не взял. Вот
177
такая ночь вышла. Какая-то проходная, со своим па¬радным входом и с как бы чёрным выходом в другую страну, где я обитаю, хотя позволительно спросить « а я ли?»
Я перестал играть в игры с риском. Я перестал рисковать. Я озираюсь по сторонам, не пойму, где я. Я смотрюсь в зеркало и спрашиваю – неужели это я? А «я» - это всего лишь местоимение, место-и-имение, которое очень даже нетрудно потерять, промотать, проиграть по дороге из пункта А в пункт В. Говорят кое-кому везёт, возвращаясь из пункта В в пункт А, кое-кто обнаруживает потерянное. Таков уж месяц январь. Странный стараниями древ¬них римлян. Не зря же он назван в честь Януса двули¬кого.
4. Нужны ли людям путешествия? Хороший вопрос, он просто-таки расчудес¬ный вопрос. У него ответов, как детей у ша¬хиншаха, имеющего сорок наложниц. Поче¬му сорок? А потому, что сорок – сказочное число. Вот и весь ответ на последний скром¬ный вопрос. А вот на первый и не буду пытать¬ся ответить сполна. Поиграю в кошку с мыш¬ками, или изображу, что с бумажных подмос¬тков отвечаю на вопрос.
Путешествия путешествиям рознь. Бывают массовые путешествия, например, в великие переселения, исходы и приходы. Бывают групповые путешествия, вспомним запутёвоч-
178
ных туристов, срывающихся с надомных кре-сел и диванов в увеселительные поездки с лёг¬кой руки турагентств. Бывают наконец и оди¬ночные путешествия. Среди них есть всякие, даже мазохогероические. Но по большей ча¬сти это путешествия по обязанности. Кстати животные к путешествиям имеют кулинар¬ный интерес. А мы высшие существа вроде бы духовностью о-дарённые, имеем разные отно¬шения с путешествиями. Одним они – пока¬заны, другим противо-показаны. Одним путе-шествия прописаны домашним лекарем, дру-гим – не рекомендованы. Одни обожают их, а другие сторонятся, как чорт, сами знаете, чего. Ведь кто-то свивает нас из наших же склонностей. Я к примеру не склонен к путе-шествиям, они более тяготят меня, чем раду-ют. Но совершаю их по необходимости. Со-гласен, переход из спальни в туалет и обрат-но путешествием не считается. Так вот однаж¬ды вдруг взял да и явился масяц июнь. Конеч¬но он последовал не за январём, а за майским последним днём, и стал шестым по счёту. И, запросив сами себя, чем же знаменателен ме¬сяц июнь, мы поначалу обязаны вспомнить некую Юнону, царицу римских богов и по со¬вместительству жену самого Юпитера. А, вспомнив, заметить, что именно в её честь так и прозван этот месяц. Но главное он – краса¬вец месяц. Ярок цветами, красен зорями. И
179
потому о нём среди нас, высородных существ, стало быть людей, говорят – румянец года. Согласимся. Но запишем также, что урожаи-то ещё впереди, и в июне еды мало, и всё-таки жить весело.
Вот и мне посчастливилось в июне месяце недельку пожить весело. И пусть будет, как уже было сказано, однажды, ну и чуть вдруг меня командировали или по-нашему, по-просто¬му послали на между-и-народную научную конферен-цию, что расположилась на семь дней и ночей офици¬ально в Дубровнике, в тогдашней ещё Юго-и-Славии. А на самом деле проходила она в километрах двадцати от города в курортном местечке на берегу же моря, чистом, прозрачном до дна, как вода из крана в домаш¬нем тазике. Поселили нас участников конференции в очень даже приличной гостинице в получасе ходьбы по дороге вдоль обрывистого берега моря до другого ну просто роскошного отеля с просторным конференц-залом, где и собирались на заседания разномастные учёные. Мне с гостиницей повезло дважды. Во-первых, я получил в качестве незаслуженной награды отдель¬ный одиночный номер на первом этаже да ещё с бал¬конной лоджией и с видом не на море, а на лесистый склон горы, безлюдный, что более мило мне, не жалу-ющего душевно многолюд. Ну а, во-вторых, через день обитания обнаружилось, что рядом в таком же номе¬ре живёт-да-поживает дамочка-соседка, такая же, как и я, учёная, участница-страдалица конференциальная, посланная от белградского университета, и, стало
180
быть, по тем временам благо-и-денствующая юго-слав¬ка. К тому же вполне сносно говорящая с милейшим западно-славянским акцентом по-русски. И началось наше балконное знакомство. Учёная женщина была помоложе моих лет. Мила, а главное проста и приятна в общении, и потому наверное не страдала самомне¬нием, хотя, как я вычел из развешенного повсюду рас¬писания заседаний, что ей доверили сделать обзорный доклад по смежной тематике. И завязались между нами дружеские отношения. Как-то, устав от присутствия на конференции, мы с ней сбежали днём в Дубровник. В автобусе, что кружил по серпантину горного перева¬ла, она на повороте накренившись ко мне призналась, «так здорово, что соседи ты и я, и едем туда». Я, не ме¬нее радующийся нашему соседскому знакомству, спро-сил, «куда?» «А в Дубровник, он сказка», ответила улыб¬чиво она. И действительно с высоты птичьего полёта, с площадки смотровой, возле которой остановился автобус, город, расположившийся внизу у самого моря, выглядел сказочным. Уже на обратном пути в самолё¬те, да и теперь спустя полжизни я признаюсь и гово¬рю себе, разве наше скоротечное знакомство не было маленькой сказкой, вложенной в большую сказку ста¬ринного города. На следующий день моя коллега пред-ложила в перерыве между утренними и вечерними за¬седаниями сходить на пляж. Я пожал плечами и про¬мямлил, «знаешь я не любитель плаваний и загораний». «Ну и что», заметила она и тут же предложила, «про¬сто посидишь в тени и сторожи мою вещь». И конеч¬но я не скрывал радости от того, что она нашла воз-
181
можность обойти мою глупость, согласился. Я сидел под стеной, сдерживающей напор горного склона. Весь в тени. Сквозь полусомкнутые веки просматрива¬лось море. Оно своим простором возвращало моей душе давнюю почти детскую надежду на прекрасное будущее. И ушедши в себя, я не заметил, как подошла моя знакомка. Она стояла передо мной, рождённая морем, во весь рост, богиня, в лёгком купальном одея¬нии, которого можно сказать и не было, и вся искри¬лась каплями морской воды. Я глядел на неё, как заво-рожённый. «Что ты так смотришь?» спросила она. Я, не задумываясь, ответил, «у тебя отличная фигура». Она улыбнулась, наклонилась и поцеловала меня в ма¬кушку, а потом произнесла, довольная, «спасибо, мне уже давно никто об этом не говорил». А в вечер перед завтрашним утренним разъездом по домам мы реши¬ли по-соседски провести вечер в моём номере, распив прощальную бутылку местного вина. Много дней про¬шло с тех пор, много пере-живаний, встреч и неизбеж¬ных и даже избавительных расставаний, но я говорю себе, что тогда было то, что случается может быть раз и не напрасно в жизни. Помню, мы сидели рядышком в просторном кресле. Она, приобняв меня, больше молчала. Говорил я. Так ни о чём, и кое-что о себе. А как-то в молчании, пока я допивал со дна стакана вино, призналась, «а знаешь, страннамя эта жизнь наша, страннамя». Но не долго мы очаровывались уединени¬ем. Вскоре в дверь номера постучали. Это зашли в гос¬ти выпить на посошок, зашли с бутылкой вина слегка уже захмелевшие руководитель нашей делегации, мой
182
старый хороший знакомый и с ним сотрудник нашего института. И тогда часы остановились. Не время, а часы. Захмелев покрепче, гости долго не расходились. Соседка же моя поспешила покинуть нас. И втроём мы продолжали сидеть и обсуждать всякие никчёмные проблемы, которые трезвых вообще-то мало интере¬суют. Ночь прошла почти без сна. Я так и не решился к ней зайти. Так и не решился. А на утро она мне скажет, она признается, «я желание имела к тебе придти, но устала ждать тебя, и засыпала». Мы рассмеялись. Мы обнялись. Мы расцеловались. И я услышал, как она шепнула, «спасибо». Спаси-тебя-бог. Таким вот бывает месяц июнь.
Месяц-василёк, по россыпям васильковых цветов на ржаных полях. А ещё месяц знатный прирождением василиска-оборотня, того самого, что синитель, ва¬сильковый повелитель.
5. У каждого есть сад камней. И у каждого из нас он свой. Но далеко не все знают о его существовании, не всякому дано. Не всякому знающему удаёт¬ся успеть посетить его. Сад камней не терпит суеты. Сад камней не терпит спешки. Сад кам¬ней не знает слов. И лишь лёгкий шорох тво¬их шагов нарушает его молчания. Молчания, в котором, если прислушаться всем слухом своим, слышна музыка твоей души. Да и кам¬ни ведь это обличия твоей души, обретшие, если не вечности, то долгие-долгие дления в
183
камне. Я вхожу в свой сад камней и обретаю себя. Я возвращаюсь к себе из дальних и на-прасных странствий. Я вхожу в свой сад кам-ней, когда наступает тишина. И тогда я вслу-шиваясь к себе. Я вхожу в свой сад камней, когда наступает пора замираний. И тогда мыс¬ли не тяготят, а слова разбегаются, как поте¬рявшие начало вселенные. Я вхожу в свой сад камней и слышу свои мелодии, и слышу свои гармонии, которые может более ничьей душе и не созвучны.
И как часто тропа, ведущая меня в мой сад кам¬ней – эта тропа, сложенная из мелодий и гар¬моний того, чьи сочинённые звучания откли¬каются во мне, того, чьё имя Иоганн, чьё имя Себастьян, чьё имя Бах. И у тропы есть две обочины. Стоит ступить мне чуть влево, сто¬ит ступить мне чуть вправо, и душа моя впада¬ет в состояние, которое есть танго. Да-да, того самого танца танго, что образом, не требую¬щем постижения, совместимо, а может и род¬ственно с баховыми сочинениями, или такова двуединность моей души. И ведут семь нот в мой сад камней. Но будьте так услужливо доб¬ры, и спросите меня, а могу ли я на слух, но слепо различить ноту «до» скажем от ноты «фа». И я вам чисто-и-сердечно отвечу – нет. А вы сможете отделить «добро» от «зла» раз и навсегда. Молчите. Стало быть не можете по¬тому, как же различить, не поразив на смерть
184
носителя то ли «добра» то ли «зла», а то и того и другого совместительно. Вы недоумеваете, вы спрашиваете, а причём тут «добро» и «зло», и как они соотносятся с нотами «до» и «фа». Отвечаю вновь чисто-и-сердечно – а никак. Просто я отвлёкся и развлёкся. Тем самым. Но было время, когда я сочинял музыку. Со¬чинял упоённо и забвенно, но без добавки «само». Давно. Не в будущем. Но тогда, когда сочинял музыку, время для меня существова-ло одно – будущее.
И за месяцем май в этом будущем мог следо¬вать январь. Ну и сумасшедшее же время на¬станет скажет нормальный человек он же чит-а-тель и махнёт рукой, мол, мели Емеля – твоя неделя. И действительно наступила моя не¬деля, да не простая, а майская. Шёл месяц май. Шёл ярко, звонко чем не красавец. Чем не обольститель. Ненадёжные надежды даря¬щий. Говорят в мае даже ветер весело или не¬весело, но поёт. Вот и я весь май пел да напевал. Звучание нот пресле¬довало меня иногда и во сне. Но более всего мелодии накатывались, когда бродил по улицам. Со службы до¬мой, или просто прогуливаясь. И каждый шаг словно взмах дирижёрской палочки заставлял оркестр звучать. И ведь слышалась оркестровка. А с чего это – непости¬жимо – слух-то у меня от рождения не состоялся. Но что было – то было. Кто-то или что-то, видимо, вытол¬кнуло первую ноту из замкнутого пространства молча-
185
ния. И потянула она, первая за собой вторую, третью, другие, лавину. Нотный пад. Разве не так, спрашиваю я себя сегодняшнего. Сегодняшний я улыбается снис¬ходительно, мол слова всё стерпят, мол слова всё стер¬пят. Но ведь было такое. Было. Помнится я успел за этот странный май сочинить две двухчастные симфо¬нии «И я их помнил наизусть. Ведь нотной грамоты я не знал. Сегодня я позволю сказать, что возможно на¬шло на меня некое музыкальное помешательство. Кто-то наслал на меня нотнозвучащую порчу, потому как втянут я оказался в само-и-обман. А потом за маем при-шёл незваным гостем январь. И наступила тишина. Странность её заключалась в звоне. Да, она звенела. Впрочем, возможно это звенел мой мозг. Всё может быть. Но мне сподручней говорить о тишине. И пред¬ставьте, однажды этот назойливый звон как-то незамет¬но перешёл сперва в звучащие едва, а потом всё гром¬че и громче первые бегущие ноты ре-минорного кон¬церта Иоганна-и-Себастьяна-и-Баха. И меня словно осенило, словно память сжатая как бутон цветка вдруг раскрылась, и я вспомнил, что тридцатого апреля за день до мая я был на концерте в консерватории, где в первом отделении исполнялся этот самый ре-минор¬ный фортепианный концерт господина Баха. Концерт не потряс меня. Вовсе нет. Прослушав его, я сказал, да ведь это мой концерт, это концерт, который я сочи¬нил бы, родись раньше Маэстро Баха. Конечно, я не собирался оспаривать авторство концерта, я же не свихнулся на все сто. И концерт и по сей день остался для меня моим концертом. Помнится в тишине январ-
186
ских вечеров, возвращаясь к светлым майским вече¬рам, я не сомневался , что вот с этого концерта и нача¬лось моё майское музыконаписательство. С этого кон¬церта. Странно? Да, странно. Но странность эта была. И останется быть. И ещё долго будет звучать и даже тогда, когда все двенадцать месяцев пройдут чередой и остановятся навсегда. Споткнувшись на подвернув¬шемся месяце, чьё имя «Май». Таков был месяц май. И весёлый, и странный, и грозовой и местами холодный. Да к тому же роднящийся с маетой. О нет, я вовсе не намекаю, что наша жизнь маета, я ни на что не наме¬каю, а мимо-и-ходом очёркиваю, что у этих двух слов «май» и «маета» один корень, из которого они и про¬израстают. Я ошибаюсь? Возможно. Но мы и рожда¬емся чтобы совершать ошибки, без которых жизнь теряет – что? правильно – мотив-а-цию. Теряет мотив! Ис-прав-л-ять ошибки, наполняя всё ту же жизнь не-избывающим интересом.
6. Прошу тебя, прости, прости тех, кого я лю-бил. Прости и отпусти на волю. Прошу тебя, не прощай меня, которого любили, не прощай меня, когда я буду кадить словами спины ухо¬дящих, когда сделать бомльшее мне будет лень, прости тот, кто среди нас, прости тот, кто в нас, прости тот, чьё дыхание оживляет воздух, которым мы дышим, и это не вера, нет, вера – это закрытые глаза, а у меня глаза открыты, они видят не цвет, они видят не вещи и вло-женную в них человеком суть, они видят не лица, которым приданы имена, они видят
187
иное, они видят молчание,, которое иногда сгущается в очерки, тем и напоминая, что оно и есть всё, оживляемое в нашем трёхмерном пространстве мной, и потому я говорю, про¬сти тех, кого я любил, и не прощай меня, ко¬торого любили, и потому я знаю наперёд, что будет февраль, будет, он унесёт с собой не толь¬ко дни, он унесёт с собой не только наше тер¬пение, он унесёт и тех, кто любил нас, это фев¬раль, который будет. Февраль. Что он за месяц? Вовсе не странный. Вовсе не чумдный и не чуд-номй, разве что последний, лишённый продол¬жения. В феврале пора подводить итоги про¬житой здесь жизни, вспоминать, усопших, ка¬яться в грехах. Не зря же римляне, эти полу¬древние умники назвали его в честь бога под¬земного царства, и ведь февраль с латинского переводится как о-чище-ние. И значит знаме-нателен он молитвенностью.
– И позволю признаться, что начав это са¬мое шестое сочиненьице на тему «Заморо¬женное прошлое» с каянья, с молитвенно-сти, я до предыдущих последних строк не знал и не ведал об истинной знаменатель¬ности февраля, и лишь к этим строкам на¬ткнулся в народном календаре на февраль¬скую суть. И после этого отрицают, что всё есть в нас самих. Не зря же глаза мои открыты и видят молчание.
188
Старики уйдут в одиночку. И каждый из нас уйдёт в одиночку, даже окружённый теми, кто либо пытают¬ся, либо изображают, что пытаются остановить или умедлить уход. Уход куда? Не знаю. Но всё одно – уход. Отец попросит, шевеля губами, «принеси кисточку винограда харджи с той лозы, что орошена водами из моего канала, того самого, который я построил од¬нажды, помнишь», «да, отвечу я, конечно помню», помню и канал и виноградники вокруг. Я принесу ему виноград, но с другой лозы, но всё равно с родных мест, и отец долго и беззубо будет жевать и мять ви¬ноградины и время от времени избавляться от кожу¬ры, выплёвывая её мне на ладонь. Отец попросит взглядом, «принеси рюмку моего юбилейного армян¬ского коньяка, помнишь, я его пил каждый вечер пе¬ред обедом, помнишь», и я отвечу, «конечно помню», и принесу ему рюмку его любимого коньяка, и при¬подниму отцовскую голову, держа ладонью горячий затылок, и выпьет отец рюмку коньяка, свою ежеднев¬ную рюмку, и глаза его оживут, и озарятся светом, не от солнца ли тех давних лет, когда ещё далёк был ме¬сяц февраль, и тогда подумал я, может из-за таких мгновений и стоит прожить жизнь. А спустя время наступит новый февраль. И покажет¬ся мне, что он всё тот же, не уходящий, но готовый уйти. И уйдёт она. Уйдёт мама. Уйдёт вслед за ним. За отцом. За февралём. Она будет лежать избранницей в отдельной палате, на особой койке, опоясанной сет¬кой, в палате, кажется, номер шесть. И не будет ря¬дом живого, дышащего теплом существа, что продлит
189
дыхание её хоть на чуть, а только белые стены да стре¬котание прибора, отсчитывающего капли, вливаемые в вену. Таков февраль.
А теперь представьте, что я сижу в старинном бамбу¬ковом кресле-качалке, поскрипывающем от древнос¬ти, сижу напротив камина, но гляжу не на кривляния языков огня, а в сторону, смотрю в окно, за которым серый февраль по-хозяйски укладывает завтрашний снег на перила балкона. Я смотрю и пытаюсь сосчи¬тать число месяцев, что сменились за последний год, и представьте, всякий раз сбиваюсь со счёта, словно был февраль и никуда не уходил.
Ах, февраль, февраль, ты всё-таки месяц уходящий, но ещё тебя зовут весело и даже задорно боко-грей. Размораживая прошлое, разве не освобож¬даем энергию, затраченную когда-то, и не обретаем ли возможность использовать её, и не в этом ли смысл памяти.Так что сове¬тую, обращайтесь к прошлому, но не мимо-думно и легковерно, а размораживая про¬шлое, пользуйтесь его оживлённой энер¬гией и насыщайтесь ею. Сомневаетесь? Что ж, тоже не худо. Ведь сомнения убивают истину. И тогда мы ос¬таёмся один на один с нашим воображе¬нием.
Такие вот дела, уважаемые, такие дела. Вы думаете, конечно, что поставлена пос-ледняя точка. Ошибаетесь.
190
Я слышу голос. Издалека. Со стороны. Го -лос знакомый. Он всё ближе. Я узнаю – это голос моего давнего двоюродного брата. Музыкой от бога одарённого. Он кричит мне, «не ставь, братишка, точку, давай сба¬цаем танго».
А что я? А я в ответ и словно ожидал его призыва и говорю, и кричу в молчание, «давай, брат, давай, объявляй» и брат звон¬ким своим голосом объявляет, «танго» ос¬кара строка «скажите, почему». И следом я слышу, как на сцену выскакивает мой по¬терянный голос, и слышу явственно, что голос распорядительно объявляет на весь бал, «дамы приглашают кавалеров, белое танго». Белое на фоне чёрного квадрата господина Малевича. А зачем же он, чёр-ный квадрат, если он не оттеняет белого… белого тангом.
И наступило молчание, очарованное танго. Вот теперь всё.
Но «всё» не значит, что с прошлым покон-чено.
Попробуйте разделаться с собой на девя-носто процентов состоящего из заморо-женного прошлого.
Москва, октябрь-декабрь 2007 года
мудрость нерождённого,
того, кто ещё в полёте
и не опустился на землю, но есть
Я жил всегда.
Жил, поживая, но не проживая никого, ни себя, ни друзей, ни родных, которых может и не было. Бывают ли у нерождённых родные, спрашиваю я себя – и не могу ответить одно-и-знач-но, ни да, ни нет, но всё-таки настоятельно просится подчеркнуть что-то вроде утверждения – не пере-живая себя.
192
Говорят, тут уместней употребить предлог «за», ста¬ло быть «за себя», но увы, я правее, потому как глагол «пережить» всего прежде иных смыслов под-разум-е-вает пережить именно себя и себя вчерашнего, т.е. не исчезнуть, не у-мереть в себе вчерашнем, а остать¬ся таковым почти навсегда.
И конечно, я не разумею под глаголом «умереть» обычную смысленность – если желаете, прибавьте приставку «бес» – рождённых, а именно уход из их жизни под звуки трауризорованных маршей и под радостные даже полные задора а также громо-и-глас-ные вспоминания об ушедшем и всё это за по-мина-льным столом.
И дышалось, дышалось легко. И вздыхалось, вздыхалось легко.
И рука протянутая никогда не натыкалась на на ждан¬ное препятствие, а лишь на открытое всем и всему пространство.
Изящный кнут, сплетённый арапчатой вязью нагай-ки, никогда не покидал своего на-висячего места на стене не-плача, той самой, к которой не подходили с жалобливыми причитаниями, а проходили мимо с милой улыбчивостью снисходительных взглядов. А как нежно светило всегда приходящее солнце, или это было не солнце, а чей-то огромный оранжевый глаз, утопающий в доброте не прощения, а одобрения. А как заманчиво ночевали над нами обнажённые звёз¬ды, и их нескучные тела не вызывали истомлённости иступления, а лишь отступление на шаг от себя, что¬бы, любуясь ночью, уйти от-решения и впасть в отре-
193
шение, которое и есть истинно я, и разве не та же добрая участь ожидает и других нерождённых, чьи тени угадывались даже не зряче. И как же не повториться и не сказать вновь И дышалось легко, И вздыхалось легко, И даже думы думались лёгкие, И было так, было, И жилось бытием легко.
И как тут не обратиться к покрытому тяжёлым налё¬том содержательности языку рождённых и не вос¬кликнуть всё несказанное одним словом: сво-бо-да!
Я одобрительно киваю ничего не весящей головой, мол вполне, вполне можно так выразиться. Но, свобода чего? Но, свобода кого? Но, свобода от чего?
Ответов на вопросы и нет, и есть с подозрительным избытком. Но я не собираюсь пытать себя. Я отвечу во-о-бражаемо. Кто-то скажет, что отвечу к месту. А кто усмехнётся и подумает, попал стрелой в молоко. Ответно по-авторски предлагаю четыре воображае¬мые же сонатины к чтению. Первоначальная ставка потерянного на чтение время – ни-одна минута, впро¬чем она и без наших усилий теряется. Итак, одна ми¬нута – раз, одна – минута – два. Так, хорошо, две мину¬ты – раз, две минуты – два. О, вот и скачок, семь ми¬нут – раз, семь минут – два, семь минут счастливых – три, удар молотком по голове и аукцион завершён. Стало быть – сонатины. Сонатины, сочинённые в
194
четырёх воображаемых тональностях: «до», «ми», «соль», и «си».
четыре клавиши октавы, четыре тона, четыре не сто¬на, а четыре надежды, четыре сона-тоны. Мои. Авторские, сонатины, обращённые в сона-тоны.
Сона-тона первая В начале было «до», но не мажор. Да было. Было что-то. Я вижу. Вижу очерки того, что было, расплывчатые, как в тронутой пропусто-обспу-ровой камере. Я слышу, слышу звучание того, что было, звучание, рассыпающееся едва возникнув, как неудерживаемая на распахнутой ладони горсть чудес¬ных предсказаний. Я возвращаю очерки намёков на смыслы того, что было, но, обогнув меня, центр все¬мирного отталкивания и притяжения, эти самые смыслы улетают прочь, повязанные в цепочку – а я знаю исходно, не из книг, не из опыта моего полу-жизненного, а так из навсегда данности, такой же, как мои глаза и группа крови, как надобность чере-дования вдохов и выдохов, знаю, что есть она эта цепочка, соединяющая, повязывающая меня с тем, что было, и обязующая быть и быть. Но кем? Но ка¬ким? И отчего доступны лишь ускользающие очер¬ки. Не потому ли, что я твёрдо стою сейчас в эти долгие, не кончающиеся мгновения, стою, как мес¬тоимение, притяжательный, но к земле, к земным моим пристрастиям, а точнее к пристрастию к себе же. И оттого я не успеваю всякий раз исполнить на-
195
значенную обязанность быть, обязанность перед прошлым, перед тем, что было и что даёт силу чело¬веку обязательному. Не ус-пев-аю. Не знаю, но дога¬дываюсь, но подозреваю и даже бывает прозреваю в то, что прошлое не есть ли то самое «свыше». А мо¬жет оно, прошлое всего лишь мост, соединяющий два края пропасти, но одолимой. На одном краю её стою я, а на другом – ОНО, свыше. И разве став на тропу моста хоть одним шагом, хоть одним мигом, разве не ощущаешь прилива сил и вдохновения. И тогда земля уходит из-под ног, но, как это ни стран¬но, её уходящую ты и начинаешь любить, обрастая жалениями к ней, как катящийся с горы снежный ком.
Конечно это всё слова. Но иначе, как словами ниче¬го, ну хоть чуточку себя, разве выразить. Да, можно, но только молчанием и стоя на мосту. Вот так я думал, так я переживал некоторые на-стоящие минуты – не на мосту ли стоящие – пытаясь обратиться в тональ¬ности «до», но без мажора к тому, что было. Да, было. Было что-то. Но тут меня задела пролетающая мимо мысль. Задела, чуть озарилась и, как шипящая искра по бикфордовому шнуру, побежала и, представьте, дотянулась до самого господина Ницше и обернулась вспышкой. И я подумал, ну уж нет, господин философ, при всём уважении к вам, я не соглашусь, и говорю – я не мост, может, кто и есть мост, но не я. Я могу сту¬пить счастливо на мост, я могу стоять на мосту, кото¬рый есть то, что было. Но я не буду силиться вспом¬нить то, что было, не буду напрягать убожество памя-
196
ти. Напротив – я остановлюсь. И не буду поворачи-вать время вспять. Да и разве можно поворачивать вспять то, чего не существует. Ведь время – это вы¬думка людей, стоящих на земле. Есть только простран¬ство жизни. И я остановлюсь в нём.И я замру. А по¬том оглянусь. А потом осмотрюсь. И тогда может уви¬жу в этом пространстве, в какой-то из множества час¬тей света очерки того, что было, лишь очерки, а ос¬тальное дополнит воображение, не выходя за услов¬ные пределы условной тональности условного «до» но без безусловного мажора. А что получится – пожи¬вём, переживём и увидим. Впрочем, возможно кто-то не только увидит, но и приникнет к хотя бы одной строке из сочинённого того, что было. А как было бы расчудесно уложить то, что было в одну строку. Из слов? Ну хотя бы из слов. Другого мне не дано.
Да, было. Было что-то.
Но не было друзей. Но не было врагов. Те, кто не ни друзьями, ни врагами проходили мимо, оставляя за собой улыбки. И светились улыбки светлячками, и светились улыбки сигнальными огнями на взлётно-посадочных полосах, указывая по-своему и при при¬ложении моих воображений на всякие пути, доро¬ги, тропы. Разрешённые? Вопрос законный. Но толь¬ко для земных здешних существований. А там, где расположилось то, что было, там, в пространстве жизни разве есть понятия «разрешение» или, «зап¬рещение». Их нет, как нет и нас здешних, а лишь наши образы, готовые принять нас временных в свои
197
очерки. Ну, а всё же, что же было, или всё это вы-думки назойливого автора, впавшего в до-детство. Пожалуйста, пусть будет так. Я не собираюсь оспа-ривать смыслы. Их не счесть. А вот то, что я вижу – это не видимость, это преломлённые лучи из даль¬них краёв пространства всё той же жизни, донесли до меня заснеженный склон горы, и сбегающего по нему в курчавую долину молодого человека. Нет, это не я. Он не сутул, как я. И плечи его расправлены. И весел он, сбегающий с горы. Вот перепрыгнул он через оконечную кромку снежного наста и побежал уже по жухлой траве. А следом бежала она, постри¬женная коротко женщина совсем молодых лет, бежа¬ла и кричала ему вслед, ему вдогон. Да, я слышу, как она кричит, «остановись, я прошу, остановись». Но он ведь был весел, как всегда. Таким он был рождён, таким он был и до рождения, лёгок и открыт всему. Добежав до первых кустов тамариска, которому во¬обще-то не место в горах тут приживаться, но всё-таки прижился, молодой человек наконец остано¬вился и оглянулся. Женщины, сбегавшей следом за ним, он не увидел. Может он ослеп. Но нет. Вон вер¬шина горы вся в снегу, а над ней небо голубое, не пачканное полутонами. А женщина исчезла. Кто-то потом скажет, у неё остановилось сердце, потому что ты не остановился, оно остановилось за тебя. И тог¬да весёлому молодому человеку станет грустно. Вот и потеря наступила его, один прохожий, проходя мимо, сказал молодому человеку, считая себя вправе судить случившееся, «она, молодой человек, роди-
198
лась и стала рождённой». Но молодому человеку вов¬се не похожему на меня слова прохожего не возвра¬тили того веселья, что было. Он любил, любил всё и всех, любил небо, землю, эти кусты тамариска, этот снежный наст, ненадёжный и хрупкий, как слова, любил себя во всём, что окружало, и себя в себе же непотерянном, но мудром этой самой любовью. И он не спеша продолжил спуск с горы и, когда заша¬гал по каменистой дороге, ведущей в курчавую до¬лину, усмехнулся честной улыбкой и сказал ни себе, ни кому другому, а просто вы-сказал , что ж и мне придётся уйти, потерять себя, свою мудрость нерож¬дённого, и родиться, чтобы исполнить долг – перед кем, не знаю, перед чем, не знаю, но долг, или обя¬занность родиться и пережить себя много раз, но не познать, а лишь теша себя надеждой познать. Он любил всех и всё, и себя во всём. Его воля сливалась с волей всего пространства жизни, обретая, уходя, свободу НЕ БЫТЬ.
Сона-тона вторая В начале было «ми», но не минор. Ветер в спину. Ветер в лицо.
Лицо у человека не моё. У меня нос совершенно дру¬гой, он прямее и больше. То ветер вдруг смолкал, припадал к ногам. Может это был не ветер, а заблуд¬ший верный себе пёс. Но человек был. Да он и есть. Только он отлучается по своим делам и возвращает¬ся в сно-видения. Вот выпрастал это слово «сно-ви-дения» – так и тянет сказать «выпросил» – и задумал-
199
ся о снах и о видениях, об их отличиях и сходствах, об их родстве и, несмотря на родственную связь, прелюбствующих по ночам, свободные от запретов на кровное смешение. Они вихляются и свихряют-ся в химерический клубок, называемый в наших кра¬ях сно-видением. И как, каким образом пространство жизни проникает в сно-видения, не знаю, да и к чему. А вот то, что оно, пространство проникает в них, это мне очевидно даже утром, которое, как догадывают¬ся все краткосрочники земли нашей – то ли об-ето-о-ванн-ой, то ли об-ре-чённ-ой – мудреннее ночи и вечера. И как часто в сумерки с замиранием и зами¬рением я освобождаюсь от себя, затерянного здесь в трёх-всего лишь-мерном пространстве граждани¬на древней греции эвклида, и тогда возвращаются видения. Нет. Конечно нет, это не мечтания, не грё-зы, это не у-топизм, это не у-топание в у-топизме. Это возвращения. И я открываю первую же попавшуюся на пути дверь и захожу. А там за дверью за овальным столом сидят друзья, которых я и не встречал никог¬да до сих пор. Но они радостными возгласами встре¬чают меня, сажают за стол и одаривают улыбками. И ведь всё это без слов и тем более без лишних слов, чьи смыслы заложены и перезаложены в банках, где хранятся и где торгуют словами. А потом они броси¬ли, каждый и все сразу горсти розовых лепестков и сказали «иди». А кто-то даже шепнул мне на ухо, «у тебя крепкий и радостный вздох». И я пошёл, дыша свободно полной грудью, вовсе не сдавленной суту¬лостью, а значит, это был не я подобный. Но был. И
200
отойдя от стола я обнаружил, что помещение, в ко-тором я о-чуд-ил-ся представляло собой длинную залу, конец которой и не просматривался. Но я не оста¬новился. И ещё кто-то крикнул вслед, «не оглядывай¬ся». И я не оглядывался. Я знал, что они собираются радостью пристрелить, но вовсе не от злобы здеш¬него дня. И всё же на каком-то может быть сотенном шаге я оглянулся. И не только. Я вздохнул что было сил и выстрелил первым. Какой же шквал восторга настиг и накрыл меня, зародившись там, где я не¬давно сидел за столом, одарённый улыбками. Види¬мо я кого-то из них удачно пристрелил. И тогда я вздохнул с облегчением и, вступив на тропу не-вой-ны а вздохов двинулся дальше в глубину зала, где меня ожидал чёрный-пречёрный ход. Ход был свободен от ожиданий. Он был открыт всем и всегда. И мне ничего не стоило, и вовсе не затаивая дыхания, прой¬ти его и очутиться на дороге. А на дороге этой, все¬го-то в двух шагах от чёрного хода стояла ни по чьей-либо воле, ради ничего особенного расчудесная по¬чти сказочная телега, запряжённая здоровой ломо¬вой лошадью. А поводья держала в руках с намане-кюренными ногтями дама скульптурной красоты. На плечах её красовалась издавняя историческая павло-во-посадская шаль, красочная и шерстяная. И стоило мне оторвать левую ногу свою от земли, чтобы заб-роситься в телегу и свалиться на днище, устланное обильно сеном, как дама-дамочка, оказавшаяся пол¬нейшей девицей, подмигнула мне, гикнула на одну эту самую ломовую силу да так, что телега с маху и
201
рванулась с места и не в карьер, а и вовсе неизвест-но куда, но весело и без вздохов сожаления. А я смах¬нул пыль с лица, улыбнулся и двинулся в иную сторо¬ну – сторону, чтобы через несколько счастьем одарён¬ных вздохов очутиться на тропе возвращения и ощу¬тить трепетно свободу быть всем и во всём.
Сона-тона третья В начале было «соль», но не минор. Что вы скажете, если вас вызовут, и не важно куда, главное, что вызовут и предложат, глядя строго и на¬стойчиво, стать штатным палачом. И достаточно оп¬лачиваемым налого-и-плательщиками, а также преми¬альными от родственников клиента палача. Конечно, прежде всего вы станете отказываться, оттопырив всё своё нутро навстречу сделанному предложению. И ведь будет отказываться столь же строго и настойчи¬во, приводя массу доводов, что прибьёт к голове раз¬горячённая кровь. И разве, если деваться некуда, не смиритесь с должным, и не согласитесь ли? Не слы¬шу ответа. Впрочем я слышу очень даже громо-и-яс-ное молчание. Вот и я так же сопротивлялся. Но пред¬ложение оказалось неостановимым потоком чего-то, чему я не мог и не могу сопоставить через знак равен¬ство толково-словарное слово. Посопротивлялся – раз, посопротивлялся – два, и всё напрасно и совер-шенно к тому же. Отказывался решительно, и в каче¬стве аргумента то выпучивал глаза, то молчал много-и-значительно, и даже выкрикивал во снах «нет, нет!». И в итоге согласился. И начал служить людям, служить
202
палачом. И должен признаться, хоть я тут не в испо¬ведальне, со временем я не только свыкся с новыми обязанностями служения тем, кто платил за исполне¬ние долга – долга кому? не знаю, за что? не знаю, впро¬чем все мы должны, все мы должники, хотя бы себе самим – да-да, не только свыкся, но и перестал жалеть о судьбо-не-сносном случившемся. И нашёл я в том глубокий свой интерес. Кстати, я ведь усовершенство¬вал способ, механизм исполнения казни, наказания, судебного решения – как угодно называйте акт, ради которого и произвели меня в па-ла-чи –, однако в чём именно суть этого механоспособа заключается я не имею права разглашать до самого моего отлучения от здешней жизни согласно подписанному мной контрак¬ту с высоким своим работодателем. А вот глуб-о-кий интерес мой новоявленный, заявляю откровенно, был. Был он. Был в общении с теми, кого я казнил. Общение с ними многому меня научило и ко многому приручило, и от много от-луч-и-ло. Они ведь были не только просто людьми, а людьми по-разному, каждый по-своему исключительными. И представьте, добро-желательными к своему палачу и откровенны и О! – обращаюсь к высшему духу и говорю –О! тот, кто быть позволяет, знай об их венчальной откровенности, знай наперёд, ведь когда мы ещё свидимся знать не дано. Но были казнимые откровенны не исповедаль¬но, а доверительно и снисходительно, и разве не обу-чительно.
Да! Научили истинному общению, но не научили одо¬левать судьбу, одолевать несвободу быть.
203
Сона-тона четвёртая В начале было «си», но не ультра. Кто бы мог подумать, спустя вот эти многие годы, что тогда в краю далёком была прожита и даже отмечена, как никчёмная по прежним понятиям, а на самом деле счастливая пора, длившаяся всего-то мгновение, но застывшее и потому непроходящее в своей неповто¬римости. А всё остальное было заказано. Помнится к примеру однажды родные друзья шутки ради – ведь только они и могут подшучивать безнаказанно и в своё удовольствие – отослали меня к оракулу, если не оши¬баюсь к дельфийскому. Говорили, что там в будке си¬дела дамочка, оракулица, впадающая в истошный предсказательный раж. И вот на вопрос, что же меня ожидает – вопрос естественно самый ожидаемый и непритязательный оракуло-лица ответила, мол всё то, что и должно быть, путь твой дорога твоя прямая от точки А до точки В. Только я собирался сказать «спа¬сибо» и положить на жертвенник отличную, свежую баранью заднюю к тому же ногу, как голос в тонально¬сти мецо-без-сопрано из оракуловой будки остановил меня. «Постой,» услышал я. И я остановился в своих добрых намерениях и спросил, «А что?». «А то, отве¬тил голос из будки, а то вопрошатель, что всё-таки может случиться с тобой такое, что спасёт тебя твой же враг.» И умолк мецо голос разом, словно кто кля¬пом или липкой лентой заткнул говорящему рот. А может, отключили питание, подумалось, и тут я с чего-то хихикнул молчаливо, а может и хакакнул, мол лад¬но пусть так. Но откуда возьмётся враг у меня, не мо-
204
гущего и комара-то обидеть. Возвратясь домой, я без каких-либо огорчений или сомнений позабыл скоро о предсказании и продолжил своё размеренное суще¬ствование. Кстати дружки и не вспомнили и не спро¬сили, а чем же шутка-шуточка-та закончилась. Тем более, что не без моего стороннего участия готови¬лась новая шутка – но не прибаутка – над очередным нашим приятелем. Ну а потом, как и положено про¬шло время. Сколько? Не знаю. Знаю, что прошло, поскольку ему, времени и деваться некуда, как прохо¬дить через проходной двор нашей жизни. И вот од¬нажды, - именно однажды за всю жизнь и даже не дважды – иду из дома по малой улочке-проулочке на уличный рынок и, как обычно, в задумчивости, то ли думаю о чём-то о своём, то ли не думаю думы, мыслю ни о чём, а это много приятнее мозгу нашему, и тут слышу истошный собачий визг, и вижу, отвлёкшись от себя любимого, мужчина невысокого роста, скажем так – моего размера, пинает собаку, скорее ещё щен¬ка. И не знаю с чего вдруг, возможно вспомнил свое¬го пса, ушедшего из нашенской жизни года два назад, я возмутился, да настолько жарко и от души, что на¬бросился на лягавшего собаку мужчину. Однако муж¬чина оказался не из пугливых. И он взял да сам бро¬сился на меня, растопырив кулаки, обзывая меня гни¬дой и ещё кое-кем. Я успел отскочить, но нападавший всё-таки изловчился и лягнул, но уже не пса, а меня в бедро. Ну а я, что я – я, растеряв прежнее возмуще¬ние, и глубинно опасаясь за себя, не умеющего драть¬ся с детских лет, отскочил ещё подальше. и скорень-
205
ко побежал. А он возьми, да и тоже побеги, но к счас¬тью скоро остановился, видимо удовлетворённой очевидной своей победой, и вдогон мне прокричал обещание всё равно поймать меня и свернуть шею, как щенку-недотёпе, что получил от него пинка в бок. На том и разошлись. И казалось навсегда. Жизнь-то ведь скорее коротка, чем долга для повторения слу¬чайности однажды произошедшей. Да и более мы с ним в нашей округе и не пересекались. И скоро я и вовсе забыл о стычке по собачьему недоразумению. Прошли годы. И как-то по совершенно необязатель¬ной причине я оказался втянутым в драку да ещё с понажёвщиной, и публично ведь, на улице и не пус¬тынной, а людной. Наверное я вряд ли вышел бы су¬хим из драчной мутной воды. Если бы вдруг, откуда-то, как мне показалось сверху, не спрыгнул в самую гущу дерущихся мужчина и не раскидал нападавших двумя-тремя ловкими и мощными захватами, а меня с битым носом не вынес с поля боя, как санитар, почти на руках. И надо же было случиться редкости неоспо¬римой, этим человеком, моим спасителем оказался мой же враг, тот самый, пинавший собачонку и обе¬щавший при встрече свернуть мне шею. И, у кого есть воображение, представьте, мы подружились. Оказал¬ся он очень даже симпатичной личностью, человеком открытым с некой печалью на душе, но энергичным. Но спустя время, вовсе не предупредив, наверное имея на то свои мысли, он исчез, не попрощавшись, покинул, как говорят, по-английски – не уверен, что господа англичане поступают именно так, но молва
206
приписывает им столь странную манеру поведения в приличном обществе... А недавно, сосед мне поведал, что видел его в отделённой от нас океанами и моря¬ми Австралии, где наш человек открыл дело по про¬изводству сибирских пельменей и вроде бы вполне успешно. Дай-то бог, подумал я по-доброму, вздохнув напутственно от души. Ну а что же было, как это ви¬дится из сегодня, счастливого в ту давнюю пору, спро¬сят наблюдатели или слушатели сона-тоны в тональ-ности «си»? Спросят и услышат лёгкий, краткий и чистый ответ, искренний, как облако, что проплыва¬ет над нами. А было то, что был я тогда ужасно до не¬приличия молод, что обожал, как это удаётся лёгкому ветерку опахивать пространство, накрытое высоким, почти пронзительным, но голубым небом. Круг замкнулся.
Поздравляю себя с возвращением. Да, я жил всегда.
Да, я жил да поживал, не проживая никого. И знал всё. Знал.
А знать всё – значит быть. И навсегда.
Но явившись на этот свет С первым же криком, С первым же выдохом. Я выдохнул все знания, всю быль, и обрёл боль. Я всё позабыл, чтобы здесь, всю здешнюю жизнь
207
вспоминать и искать неизвестно
что,
но искать почти тщетно да и напрасно,
и чтобы в конце концов хотя бы
познать
«печаль очарование этого бренного
мира».
Вот она – цена рождения.
Теперь пожалуй всё.
Поклон воображаемый за
воображаемое же внимание.
Мадрид, октябрь 2007 года