Путешествие в шестое измерение

ПУТЕШЕСТВИЕ в шестое измерение

«С музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я». Так, начинался дневник человека, по-желавшего остаться безымянным автором, дневник, купленный мною по случаю на одном из последних глобальных интерне-таукционов антикварной жизни и кстати за смешную цену все¬го-то в два с половиной дня собственного жизненного време¬ни, из числа дней, лежащих на моём личном счету в централь¬ном банке времени и энергетики. А привлёк моё внимание днев¬ник именно приведённым выше высказыванием. Скорословно просмотрев дневник, я, не прицениваясь, приобрёл его по стар¬товой цене, даже не удосужившись выяснить, а к какому вре-меннуму или эпохальному очерку нашей уважаемой предисто-рии принадлежит покупаемый дневник. И теперь, спустя дни и дни я совершенно не жалею, что благодаря своему на пер¬вый взгляд внезапному интересу, но в пределах, отмеченных прокуратором сферы внутренних интересов округи, вынужден¬но часть личного времени и энергии, отпущенных на пожиз¬ненное ничегонеделание, потратил, углубившись в немерное пространство дневника. Естественно эта часть личного време¬ни не имела отношения к дням, которые тратились нами на поддержание равновесия нашего благославенного будущего, в котором мы и имели счастье обитать. Должен сказать, что иног¬да прежде задумывался, а была ли покупка дневника соверше¬на по воле случая, и не находил ответа. А теперь я думаю, что это обретение было не независимо случайным, а скорее озари-тельным с глубокой подкорковой и ауральной подпиткой. Мож-5
 
но говорить, что видимо я давно настраивался на эту встречу, вытесняя само ожидание её из сознания. Не потому ли, гово¬рю я определённо, ещё не обретя дневника и тем более не углу¬бившись в него, а всего лишь уловив очерк тогдашнего предис-торического бытия, признал я необъяснимо уходящую в разлу¬ку связь с автором дневника. И я не однажды пытался войти в сеть мировых линий и продвинуться в обратном направлении в сторону нашей предистории, переходя от одной точки ветв¬ления к другой, выбирая одно из продолжений, которое как мне казалось, вело в сторону дней, прожитых автором дневни¬ка. Но, увы, это занятие оказалось сколь тщетным, столь и не-предсказуемо рискованным для меня самого. И всё-таки это счастливо потраченные дни с личного счета в центральном банке времени и энергетики. Некоторые потом скажут «рас-тратные дни». Я готов согласиться с ними. Но какое удовлет¬ворение принесут однажды эти напрасные усилия. Много поз¬же, после решения круглого стола прокураторов я узнал, что только переход в шестое измерение позволял, обойдя все точ¬ки ветвления, возвратиться в предисторию. Однако сам по себе переход был запрещён, поскольку нарушал закон историчес¬кой перспективы. Хотя в двух случаях мог быть совершён, либо в качестве наказания, либо в архивно-исследовательских целях. И, опережая слова, которым ещё суждено родиться, будучи охваченными гармонией явных и потаённых смыслов, призна¬юсь, что, читая дневник, я полюбил Баха, и повторял за авто¬ром дневника, «с музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое я есть». И именно за это присвоенное высказывание я лишался решением круглого стола прокурато¬ров энергетической подпитки и всех дней, лежащих на личном счету в центральном банке, и переносился, а точнее ссылался в то самое шестое измерение, где обитает всё прошлое, вся пре-дистория наших теперешних дней, нашего будущего. И вот с шестого измерения с нечетной мерностью, но уже находясь в отстойнике в ожидании возвращения в наше будущее, я и пишу эти строки и отсылаю их туда, где отклики мертвы, и всё равно
6
 
пишу, ни на что не надеясь, но готовый повторять ещё и ещё раз «с музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я». Но здесь видимо уместно отметить, что был я сослан в шестое измерение прочитывать предисторию, но не заново оживляя прошлую жизнь и вовсе не окунаясь в замкнутую прошлую реальность, продолжающую ленивое дви¬жение к будущему, а проживая прошлое лишь в себе. Они, ува¬жаемые прокураторы, сидящие там за круглым столом, мудро знают, что это тягость, или, как говорили в предисторические времена, это крест, которого я и подобные мне достойны. И они правы. Каково человеку будущего через одоления обрести себя иного, открытого душевным предпочтениям и даже ды¬ханию любви, и всё переживая в себе. Там, за круглым столом и вокруг него, они и все мы не могли любить, то есть не могли иметь выделенную расположенность, а лишь равномерное и равноправное распределение склонностей и отрицаний, а уж Баха — это означало впасть в антикварную (или как некий шут¬ник выразился — антиковарную) страсть, пограничную с идо-лопоклонством, и тем самым стать маргиналом, очутившись в одном шаге от обречённого и отторгнутого прошлого, чье даль-нодействующее влияние на нашу будущую жизнь сводилось к нулю благодаря однажды совершенному большому всеобщему скачку. Вот пожалуй и всё, чем я хотел предварить представле¬ние вам отдельных глав из купленного дневника с перемежани-ем моими выборками или обрывками из той прошлой жизни, что я переживал или проживал согласно закону о ссылках толь¬ко в себе. И тут не удержаться и, опережая последовательность повествования, скажу, что однажды там в шестом измерении среди исчезающих событий я встретил человека удивительно похожего на меня не только внешне, но и своим внутренним обликом, который мы, будущие существа, но остающиеся людь¬ми, могли улавливать благодаря вживлённому гену интрозри-мости. Я подошёл и спросил «вы не узнаёте меня». Человек по¬хожий на меня, будучи не в силах преодолеть мой защитный ауральный барьер, смутился и неуверенно ответил «да, кажет-7
 
ся, где-то я вас видел, но извините, не помню где». И стала эта встреча намёком, и именно после неё я понял, что был сослан в тот период предисторического прошлого, в котором обитал безвестный автор дневника и таким образом стал свидетелем той жизни и даже в некоторой степени героем дневника. Что ж, пора. И я не без волнения приступаю напрямую к дневнику и к обещанным выборкам, сделанным по возможности в цвете или звуковой тональности нашей чудесной будущей жизни, к возвращению в которую я и готовлюсь здесь, в отстойнике. Но прежде закончу вступление, исполненное в ре-минорной то¬нальности и скажу, что придёт время и всё повторится, и что было концом станет началом, и встретятся тот, кто был и кто будет, кто не был и кто не будет, и всё, что задумано было, воз¬вратится, но будет ли узнано.
С музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я.
ДНЕВНИК-1.
Сегодня суббота. Двадцать третий день месяца Ок-тябрь. Но какая в том разница, какой по счету день, месяц, год обгоняет меня и уносится в прошлое, ос-тавляя меня один на один с тишиной, с той самой, ко¬торую господин Малевич изобразил чёрным квадра¬том, Это было давно. На чёрном квадрате появились трещины. Значит и по тишине поползли трещины. А за трещинами следует обрушения. И никакая скорая помощь, никакие отряды самообороны не выгребут меня из-под обломков тишины. Я родился в ней и уйду в неё. И здесь я стремлюсь жить в тишине. Разве в ней не обитает, не существует, не обозначено всё, что мо¬жет быть. Но чтобы, живя в тишине, и услышать её, надо не просто любить её, но и суметь ладить с ней. Не каждому она сообщается то мелодией времени, то цветом настроения, то гармонией слова и смысла. Да
8
 
мало ли чем и как тишина может сообщаться с челове¬ком. Вот и сегодня тщетно пытаюсь или просто наде¬юсь заметить знаки тишины , ощутить их очерки, се¬годня в двадцать третий день месяца октябрь, в суббо¬ту, в шестой день недели. Ведь только дни недели и зна¬чат что-то, и служат вехами, и разве не по ним я и мо¬жет все мы и каждый на свой лад осознаём кружение времени, кружение со спиральным разбеганием его в пространстве свершившегося. Итак, суббота, сижу я за конторкой в номере дешёвой гостиницы и пишу вот эти строки, пишу, заброшенный судьбой в город Мадрид. Через сомкнутые створки окна доносится приглушён¬ный шум проезжающих машин и едва различимые го-лоса вечерней публики. Они не мешают мне. Скорее они ещё резче обозначают тишину, которая окружает меня. Но заполняя тетрадный лист словами, уложен¬ными в строки, я не мог отрешиться от чувства неко¬торого душевного неблагозвучия. Дело в том, что по дороге сюда я потерял слово. Всего одно слово. И зна¬ете, господа мои неродившиеся, жизнь моя стала по¬чти невыносимой, почти, поскольку я всё-таки продол-жаю жить, как жил, а значит выношу её такую без все¬го-то одного слова, и всё равно она стала невыноси¬мой. Она чуть потемнела. Она потеряла какие-то по¬лутона и даже некоторые раньше не замечаемые цве¬та, и стало быть белый свет потускнел. Она потеряла часть утренней свежести. Я не могу сказать, что небо над землёй стало иным, что солнце светит уже не так, как до потери всего лишь одного слова, но что-то из¬менилось. И вот даже очерки облаков потеряли ми¬лые намёки на когда-то случившееся и перестали на¬шёптывать о будущих ветрах. Всего-то одно слово. Итак, я потерял слово. И жизнь стала чуть иной, чуть тусклее, чуть запутаннее, словно лишилась некого прежде вроде бы незначимого стержня.
9
 
Написав последнее предложение, я задумался. Так ни о чём. Уже светило солнце в широкий створ окна. Уже жизнь стала выплёскиваться на улицы. А я сидел за старой натруженной конторкой и думал про себя ни о чём. И представьте себе, господа мои неродившиеся, в какое чудное мгновение, пронёсшееся рядом, я ус¬лышал голос, напоминавший голос отца и подсказав¬ший «напиши», и я написал — «Я потерял слово, кото-рое было в начале».
Будем откровенны, сказано слишком по-библейски и до смешного многозначительно. Да и какое отноше¬ние я имею к началу. Да и к какому, и к началу чего. Впрочем нельзя не признать, с первым словом мы всту¬паем в эту жизнь, и с последним, которое ловят у изго¬ловья, уходим из неё. Посидев в полупотешной задум¬чивости до самого захода солнца, я мудро порешил, что нужное слово, как и заблудший, но верный пёс, воз¬вратится в конце концов, принеся с собой душевное равновесие. И порешивши так, пошёл прогуляться по улице Хуан Браво с востока на запал навстречу уходя¬щему солнцу.
ВЫБОРКА -1.
В духе здешней предисторической жизни спрашиваю я себя, скучаю ли по тамошней нашей жизни, из которой был сослан в шестое измерение по решению круглого стола прокураторов? А уж в каком духе отвечать, ума не приложу. Как же, как же, слышу я голос прокуратора северной полусферы или сферы внутренних интересов, дух у тебя один, и приписан он к нашей теперешней жизни, начало которой положил последний боль¬шой глобальный скачок И конечно я соглашаюсь, говорю мыс¬ленно, да, да и ещё раз да, и не из намеренной подчинённости, вовсе нет, а потому, что сказанное голосом прокуратора север¬ной полусферы или сферы внутренних интересов было прав¬дой и правдой моей, ради которой я возможно и был рождён.
10
 
Но возвратимся к поставленному вопросу. Дело в том, что ску¬чать, а правильнее эмоциональное состояние, могущее быть поставленным в соответствие глаголу «скучать», у нас отсутству¬ет. Вспоминать ? да, и ещё возможно ? сожалеть. Но подобные проявления собственного отношения обычно возникают в по¬лосе маргинальности, на границе перехода от большой и пол¬ной сферы ответственности к малой и незамкнутой сфере бе¬зответственности, из которой естественный исходящий во вне личностный поток не равен нулю и никоим образом не иссяка¬ет, малая сфера просто исполняется таким же естественным притоком маргиналов из нашей жизни. Как видите ответ на удивление прост: скучать — не скучаю, но вспоминаю. Да к тому же тамошняя наша жизнь продолжается во мне, я ведь её носи-тель. Вот к примеру, я вспоминаю, как бывали дни, когда я про¬вожал время с моего текущего счета дней в центральном банке в жёлтое прошлое. И настроение моё тогда соответственно ок¬рашивалось в лёгкие жёлтые тона восходящего на северо-запа¬де солнца. Некоторые утверждают, что эти тона холодные, предвестники суровой необходимости. Я думаю несколько иначе, возможно не без влияния здешней доисторической жиз¬ни, я думаю, что это цвета последнего взмаха руки, последнего протяжного взгляда, вслед уходящему от перрона поезду.
ДНЕВНИК-2.
Сегодня суббота. Странно. Вновь суббота. Может я че¬ловек субботний, от того суббота для меня обладает повышенной силой притяжения. Свалилось в голову шутка: суббота — это моя чёрная дыра, которая затя¬гивает меня с аккрецией моей личности в виде слов, пока затягивает, а когда-нибудь я исчезну в ней, и скро¬юсь почти навсегда за её идеально очерченным чёр¬ным горизонтом. И шутка эта свалилась в мою голову сегодня в шестой день месяца ноябрь. День обычный. Если не считать, что сегодня ко мне подошёл человек. Странный. Всё выглядело странно в милую субботу. И
11
 
вот эти лёгкие облака, тонкие, поистратившиеся на долгом пути, и это высокое — высокое небо, выхоло¬женное северными ветрами и от того потерявшее былую голубизну, и даже солнце, затерявшееся где-то на западе, всё говорило о неизбежном торжестве за¬мирания в природе, если о ней вообще можно гово¬рить в городе, где кроме камней и людей нет ничего, что можно причислить к природе. И душа моя соглас¬ная с замиранием смирялась с будущим и не жалела о прошлом. Так случалось не впервые, и не раз, и не два. Да, был обычный осенний день. Обычный. Если не считать, что сегодня, да-да именно сегодня, а не вче¬ра и не завтра подошёл ко мне человек. Странный. Он подошёл откуда-то сбоку и спросил, кажется улыбаясь. «Извините, уважаемый, вы не узнаёте меня?». Стран¬но, но я не поразился внезапному его появлению, его же вопросу. Обычно подобный вопрос мы задаём не¬знакомой женщине, когда желаем привлечь внимание и завязать знакомство. Да и это старосветское обра¬щение «уважаемый» не смутило меня. Однако я не сра¬зу нашёлся, что ответить. Мне даже показалось, что я его где-то и когда-то действительно встречал. И после недолгого раздумья я ответил, «кажется я вас где-то видел уже, но никак не припомню где». Улыбнувшись друг другу, на том и разошлись. А, придя домой и заг¬лянув по обычаю в зеркало, овальное, в чудесном ду¬бовом обрамлении, висевшее в прихожей, я вдруг по¬нял в чём причина странности человека, подошедше¬го ко мне на улице ? я был похож на него. И мне поду¬малось тогда, что таких совпадений случается вообще-то не мало. Но что-то мне подсказывало, что не толь-ко внешняя схожесть, но ещё нечто запечатлело в моей памяти эту встречу. И тогда ощущение некоторой не¬договорённости наших отношений — да-да именно наших отношений, потому что из минутного общения
12
 
на улице со случайным прохожим потянулся долгий след отношений ? и с этим ощущением недоговорён¬ности наших отношений я включил телевизор, по¬смотрел вечерние новости и вот сел за очередную страницу моего непричёсанного дневника. И как тут не задуматься и не удивиться тому, что вот уже вторая суббота странностью отличима. Может с потерей сло¬ва по дороге в дешёвую гостиницу заморского города и началась череда странностей, и многое ещё предсто¬ит обнаружить нежданного и чуть необъяснимого. Я не возражаю такому повороту событий. Может от того и ощутил я тогда чувство некоторого душевного небла¬гозвучия.
ВЫБОРКА-2.
И стал я тут в шестом измерении в здешней предисторичес-кой жизни неким маргиналом, но не явным, на виду у всех, а скрытным, как бы замкнутым в себе. Ведь я продолжал быть, нет я обязан был продолжать быть человеком будущей жизни, из которой, как вы помните, я и был сослан сюда по решению круглого стола прокураторов. Но живя, существуя на правах необъявленного ссыльного, я должен был исполнять и прави¬ла уклада здешней, прошлой предисторической жизни, что совершенно очевидно и соответствовало требованию почти абсолютной неузнанности. И таким образом, я подходил и к нашей черте дозволенности поведения и даже сомыслия и тем самым обращался поневоле в маргинала и в пространстве буду¬щей жизни. О, господи, вздыхаю я, как и положено здешнему жителю, и мысленно обращаюсь наверное к тем, кому живется спокойно, как и жилось, а вы попробовали бы держать себя в узде на границах дозволенного и недозволенного. Дозволенно¬го в давно прошедшей и дозволенного в далеко будущей жиз¬ни, недозволенного в той же давно прошедшей и недозволен¬ного в той же далеко будущей жизни. И ведь эти парные дозво¬ленности и недозволенности, противоборствуя, должны сосед-13
 
ствовать. И образовывается своего рода четырёхугольник, или угольник с четырьмя головами. И существование в подобном четырёхглавом пространстве, поверьте мне, не так просто, как может показаться. Оно бывает и головоломно, и душевнораз-лётно во все стороны здешнего света. На языке нашей будущей жизни я бы сказал, что у человека в моём положении происхо¬дила кристаллизации психики. В результате образовывалась кристаллическая психоструктура, направления натяжений ко¬торого были настолько противоречивы, что ума не приложу, каким образом мне удавалось до последних минут пребывания управлять ими. Иногда я позволял представить себя здешним циркачом, что ходит по канату, натянутому между прошлым и будущим. Только под ним арена с опилками, а подо мной ? ни¬чего. И сохранять равновесие приходится не очевидными взма¬хами рук, а лишь усилиями, запрятанными от посторонних глаз в себе самом. И те, кто ссылают, то-есть те, кто сидит за круг¬лом столом прокураторов наверняка знают, куда и на что от¬правляют отступника.
ДНЕВНИК-3.
Сегодня снежный день ноября. Пятница — голубятни-ца. Завтра гоняли невольные люди голубей в своё удо¬вольствие, от души и для души. А у меня всё тоже ду¬шевное неблагозвучие от потери слова. Под вечер я поставил диск с записью ре-минорного концерта для фортепиано с оркестром Баха. С музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я. И это правда, правда моей жизни. Разве не так? Раз¬ве прослушав ре-минорный его концерт для фортепи-ано с оркестром, я не обнаруживаю себя хоть на чуть иного, которого я не встречал и не ведал о его суще¬ствовании, разве настроение не окрашивается в тона, до того не уловимые. А в море теряется и исчезает за-мутнённость речного потока. И наступило равнове¬сие. Равнозначие. Равнолюбие. Что это такое, я не
14
 
знаю. Но раз музыка рождает эти слова, значит так оно и есть. Я не следователь, чтобы искать причины, мо¬тивы поступков или проступков. Но я могу сказать кое-что о музыке. Помню ещё в молодости я как-то сподо¬бился и написал стих вот такой — и снова Бах, инвен¬ции звучанье, и я в ответ не тот, кем был ещё вчера, и вместо грузного житейского урчанья гармоний строй готов слететь с пера. А сегодня я позволил себе сочи¬нить четверостишие всё о том же Иоганне-Себастья¬не Бахе — клавир несравненного Баха наводит желан¬ный порядок, он словно искусная пряха узоры прядёт ряд за рядом. Гармонии звучания, как и гармонии про¬странств придают равновесие жизни, а мелодии ари-адновыми нитями выводят нас из лабиринтов заблуж¬дений. И разве звучания не есть отзвуки вздохов про¬странств, а может они есть переложенная в ноты гар¬мония пространств. Трём гениям музыки это удалось сполна. Первый из них — это Бах, творитель музыки надолго, а то и на века. Громко сказано, но не далеко от истины. В Бахе есть всё, что звучало и звучит до сих пор. Он дал гармонии, мелодический ряд, звуко¬вое перемежание, не будем говорить о правилах, об алгебре звучания, это бухгалтерия музыки. И разве новое, теперешнее не перепевы, не вариации, не ал-люзии баховые. Второй очевиден — это Моцарт. Гени¬ально одарённый всемузыкой он впервые выразил через алгебру звуков себя, свою душу, свои чувствен¬ные отношения, свои ощущения и даже мысли. Он окончательно очеловечил музыку. Третий гений — Шнитке. Прошло время, прошли времена, а Шнитке всякий жив. Разве не потому, что показал — ничего нового нет, всё уже есть в Бахе и в Моцарте, разве не о том звучат его «фантазии» на бахову и моцартову му¬зыку. Но, и ещё раз «но»-Шнитке это гений пауз, это гений тишины, вдруг рождающий звук. Уже полночь.
15
 
Только что прослушал реквием Моцарта. Это ли не печальная шутка гения, сочинившего жгучую фанта¬зию на тему своей смерти, неизбежной, но увы не на¬прасной.
ВЫБОРКА-3.
Это будет завтра. Да, именно «будет», потому что мы обитаем, мы живём, мы числимся в будущем, там, где жизнь имеет иные цвета, иные предпочтения, иные времена, не переводимые на язык здешней жизни, жизни предисторической, жизни про¬шлой, но всё ещё движущейся в сторону большого скачка, но недостижимо, так что я не путалось в грамматических време¬нах здешней жизни, я просто возвращаюсь туда, откуда пришёл, и говорю по праву, это будет завтра, и будет в сине-оранжевой гамме тонов, что примерно на языке предисторического суще-ствования соответствует тональности соль-минор. Я встретил¬ся с ней, выходя из ЦБ времени и энергетики. Она в соответ¬ствие с приоритетом моей ауры пропустила меня вперёд, ус¬пев окинуть сканирующим взглядом всего меня с головы до ног. Во второй раз мы с ней, уже избежав случая, встретимся в аэро¬динамическом тоннеле на пути из вчера в завтра, сидя в много¬плановом аэролёте. Время, проведенное вместе, мы потрати¬ли не зря. Размышляя между второй и третьей встречей, я решу, что она почти соответствует моему текущему идеалу женщи¬ны. И конечно не последнюю роль сыграет её чуткая благо¬склонность ко мне. Всё это и позволило мне сказать — это бу¬дет завтра. Да, завтра, потому что в нашей будущей тамошней жизни существовало лишь «завтра», а «вчера» мало что значи¬ло. Потом у нас родится ребёнок со скорректированной гене-тикой, на что мы дали согласие. Такой ребёнок получал макси¬мальное содействие со стороны высших управляющих струк¬тур в карьерном продвижении по череде социониш. Возмож¬но человек из предисторического прошлого пожелает спро¬сить меня, а ты её любил. И я отвечу как и должно отвечать человеку будущего: сказать «я полюбил», всё равно, что ниче-16
 
го не сказать. Помните, мы не имели предпочтений и выделен¬ных предрасположений тем более в чувственной сфере. Мы не любим, мы живём. Вот и Бах оказался на окраине простран¬ства нашей будущей жизни. Его слушали. Кто-то кивал головой, кто-то высказывал лёгкое удивление, а некоторые пытались сопоставить его звуковые гармонии с принятыми у нас гармо¬ниями видеоряда, но никто не мог повторить за автором днев¬ника, «с музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я».Мы и так обитаем в море будущей жиз¬ни. В это море не впадает ни река Ромео, ни река Джульетты, этих элегических символов далеко не элегической эпохи вто-робытных людей.
ДНЕВНИК-4.
Она не пришла. Уже вечер. На дворе черным-черно. Ни одно окно в домах напротив не светится. Что бы это значило? Примета? К чему протянута она, или где её начало? Может по ту сторону окна жизнь проходит без электричества? А здесь всё, как прежде, прогресс на лицо, настольная лампа светит шестьюдесятью све¬чами раскалённой нити. А я при ней. Маюсь. Но за¬полняю дневник. Так легче пережить себя. Итак, она не пришла. Сегодня, если я не ошибаюсь, седьмой день февраля. День недели не важен. Для меня в последнее время все дни на одно лицо. И это её лицо. Дни конеч¬но солнечные. Холодные, но чистые. Её щёки уже в веснушках. Взгляд исподлобья чуть в сторону кажется странным, даже настороженным. Но глаза улыбают¬ся. Это она так говорит, ей нравится изображать себя иногда загнанной лосихой. Я спрашиваю, почему ло¬сихой, а не скажем ланью. На что она смеётся тихо, но от души, и говорит, прижимаясь щекой к моей гру¬ди, ну какая я лань, я же не убегаю от охотников, я даже тебя могу затоптать, если рассержусь. О, господи, как давно это было, если не вчера, счёт дням потерял
17
 
смысл. И вот предстоит одна долгая ночь. Я не знаю,
кто первый сделал шаг к барьеру. Кто воздвиг его. Воз¬
двиг — это громко сказано. Кто притащил его из со¬
вершенно другого спектакля и установил между нами.
Но оно обещала придти сегодня. В два часа дня. И по¬
тому я пишу — она не пришла. Да, я знаю, она всегда
опаздывает. У неё время это что-то смешное, вроде
анекдота и даже неудачного. Впрочем я склонен ду¬
мать, что скорее мы люди, каждый из нас ? ходячие
анекдоты, но думающие о себе совсем по-иному. Нам
мнятся другие мы. И потому вот сейчас я и не вижу
себя будущего без неё. Я не вижу смысла переступить
эту ночь. Пустота во мне. Пустота вокруг. И что стоит
бросить монету, загадать на орла перерезать себе си¬
нюю жилку на левой руке и изобразить Сенеку, а по¬
том… О, господи, разве важно, что будет потом. Разве
важна мысль, её упругая нить, что тянет назад в про¬
шлое, в реальность. Но-но, остановись. Реальность —
это ты сейчас, и всё. Звонок?! Неужели? Да, звонок…
Я перешёл эту ночь вброд… Мы её перешли вдво¬
ём
Всё и сегодня, другое сегодня. Сегодня я близок к тому, чтобы сказать, жизнь всё-таки не плохая штука. А ког¬да ты можешь поставить диск с си-минорной сюитой № 2 Иоганна-Себасть-яна Баха и побыть с музыкой на¬едине, то жизнь может и вовсе показаться ненапрас¬ной. Но извините, она приглашает меня на чудесный и церемонный танец менуэт.
ВЫБОРКА-4
Вы знаете, что я сослан в шестое измерение в предисторичес-кое прошлое, в жизнь давней эпохи, которая где-то параллель¬но продолжает своё вымученное инерциальное, но напрасное движение к чему-то, что и нам не известно по причине отсут¬ствия заинтересованности в изучении конечной цели или ис-18
 
хода динамики той эпохи. И кстати на всякий случай напом-ню, сослан я без права проводить исследовательское скани-рование предистории и без права вмешиваться в ход предис-торических событий независимо от их значимости. Правда, я защищён от своего гибельного исхода, т.е. от биологичес¬кой смерти, поскольку в любом случае продолжительность моей ссылки в единицах нашего будущего конечна и потому я не смертен в шестом измерении. Но зато я предоставлен себе и обстоятельствам, но зато я канатоходец без права на нару¬шение заданных ссыльных правил, но зато я живу среди слу¬чайных событий, чья вероятная необходимость таит в себе по моему убеждению немалый и возможно направляющий смысл. Вот и последняя уже третья мимолётная встреча с че¬ловеком похожим на меня стала в ряд случайностей. Но что же понуждает происходить этим встречам, чьё вероятие в таком числе заведомо и значительно превышает фоновое зна¬чение вероятности частоты наших встреч, если они незави¬симо случайные события. Да, последний раз мы встретились ровно два месяца назад по местному годовому исчислению. Помнится, мы обменялись кивками головы, улыбками и ка¬жется даже словами, что-то вроде «рад вас снова увидеть», и может обычным «здравствуйте». В тот день по дороге домой я не переставал задавать вопрос, а что же нас неназванно свя¬зывало, как связывают два события какие-то скрытые силы. И разные ответы всплывали, как из новейшей памяти, так и из архипамяти, которую мы решили захватить с собой в наше будущее, вскочив на волну большего всеобщего скачка. То я говорил себе, уж не клон ли я его, ведь кто знает, что было в действительности до большего скачка. Но аргументов в пользу клонирования не находил. И тогда задумывался над возмож¬ностью наличия единой для нас обоих матрицы, с которых делались слепки наших людских психограмм. Впрочем, не исключал я и присутствия здесь в шестом измерении некото¬рой необходимости, ненавязчиво связывающей нас, чтобы подчеркнуть, что я не одинок здесь и что жизнь здесь полна
19
 
всяких неожиданностей. И даже теперь я не нахожу однознач¬ного ответа на свой же вопрос. Но я вовсе не против неожи¬данностей здешней жизни. Да, вовсе не против. Мне, призна¬юсь, стала по душе эта милая непредсказуемость моего суще¬ствования в одной из эпох нашей предистории, уютно распо¬ложившейся в шестом измерении, куда я был сослан решени¬ем круглого стола прокураторов.
ДНЕВНИК-5.
Как долго молчал мой дневник. Мой верный друг, изви¬ни, что я забросил тебя, что не обращаемся к тебе за помощью. Ведь ты хоть на малость да мчишь меня, и от самого себя — это неизлечимая болезнь, и от всяких напастей, коими полон мир наш. Да, прошёл почти год. Сегодня двадцать седьмой день декабря. Четверг, кажет¬ся. По-старинному четвершок, четвёртый день недели. Говорят четвершок и суббота — лёгкие дни. Не знаю, не знаю. Всякое бывает. От четверга, от него веет четвер¬тованием. Четверток! Четыре четверти соединившись возвращают единение в нечто, что было когда-то. Что-то чёрные чернила наводят и чёрные мысли, чёрные аллюзии. О, какое чудесное слово. От него один шаг до праздника. А он ведь вот-вот и грянет. Скоро, господа мои неродившиеся, Новый год. Слава богу, пока его не отменили. Никуда не пойду. Останусь дома. Наряжу ёлку. Провожу один старый новый год, поклонюсь ему, помашу рукой, запью водочкой. А потом — а потом встречу Новый год и пожелаю себе ничего нового. Со старым как-то привычнее, да и расставаться не хочет¬ся. А потом лягу спать. И, пожалуйста, чтобы ночь про¬шла без вещих снов. А завтра придёт, там и поглядим и решим, что делать. Сегодня знаю — никого видеть не влечёт. Я устал от встреч. И вовсе не от того, что за ними следуют прощания, чаще всего приносящие душевное облегчение. Так выходит, что сами встречи лишены
20
 
всякой непредсказуемости и веет от них ритуалом. Не¬делю назад встретились на похоронах с когда-то близ¬кими приятелями, почти друзьями. Умер один из нас. И смерть его, а точнее похоронный ритуал свёл нас. Вообще я заметил, что в последнее время, когда я про¬щаюсь с близким мне человеком, но очень далёким в пространстве этой жизни и недоступным встречань-ям, я говорю не без усмешки, что ж, друг мой, встре¬тимся на похоронах, на следующих. Такова жизнь. И даже Бах не спасёт нас.
ВЫБОРКА-5.
Я окунаюсь в ночь. Здешнее время обладает неисправимой те¬кучестью. Оно втекает проникновенно в тебя, слегка закручи¬вается, образуя воронку, искривляющее твоё сознание, и выте¬кает куда-то, куда — не зная, но унося часть тебя с собой и без¬возвратно. У здешнего времени это как бы игра, в которую оно играет с людьми без права выбора с их стороны. Особенно вкрадчивы течения времени по ночам. Достаточно взглянуть на звёздное небо, и кажется мир недвижим, всё замерло, и нет изменений, а есть пространства, безжалостно пересекающие друг друга, но не раня, не причиняя боли, а лишь создавая не¬кую геометрию — не западня ли это — с видимостью гармонии. И разве созвездия не метки самых важных даже творительных пересечений пространств. Здесь в шестом измерении во вре-мена предисторических эпох и жизней популярны и на виду такие созвездия, как большая медведица, лебедя, стрельца, а там за горизонтом говорят есть и звёздный крест. Вообще к кресту здесь особое отношение, даже поклонение. Но речь не о нём. Я не вижу наших будущих созвездий, не вижу, где же со¬звездие голубого полёта бабочки, где созвездие жёлтого паде¬ния, где созвездие вчерашней судьбы цвета фиолет. Их нет здесь. И закрадываются странные мысли, а не сижу ли я в пла¬нетарии, и всё это удачная игра искусного оператора. Но я от¬гоняю опальные мысли цвета падшего опала. Я ссыльный, я в
21
 
шестом измерении, где жизнь определена по-иному. И впервые окружённый здешней ночью я ощутил пустоту и крамольное желание вернуться туда к нашей жизни, в будущее, ощутил что-то вроде здешней печали от того, что я сослан. Но сосланный, я и возвращаюсь из не нашего прошлого в наше будущее, воз¬вращаюсь, шагая по канату, натянутому между нашими не схо¬дящимися мирами. Но это возвращение до поры мнимое. И я остановился. Впереди начиналась аллея, которая ведёт в сад разбросанных камней. Там я буду своим среди них. Но я про¬должал стоять. И только слова кружились. И только мелодия, беззвучная, но знакомая доносилась оттуда, где меня уже не было. Слова порой сплетались с мелодией, то приближая меня к своим смыслам, то отдаляя. А я продолжал стоять. Вот кто-то прошёл мимо. Тот, кто прошёл мимо, вдруг замедлил шаг. Ему показалось, что он уже слышал мою мелодию и даже ког¬да-то встречался со мной, с этим странным музыкантом, оди¬ноко играющим на воображаемом саксофоне. Но где, когда. Тот, кто прошёл мимо, остановился. Забывчивость вытесни¬ла спешку. Он прислонился к стене. Те, кто проходили мимо, принимали его за просящего милостыню из будущего. Однаж¬ды кто-то вложил ему в руку билет домой, но кто знал, где его дом. Потом я устал стоять. И тогда закончилась мелодия, и остановились слова, и я побрёл от аллеи в сторону городских ворот. А тот, кто прошёл мимо и остановился, глядя мне вслед уходящему своей прихрамывающей походкой, сутуля спину, вдруг вспомнил, что когда-то он с кем-то похожим на уходя¬щего не поделили любимую. И он узнал себя. Потом наступи¬ла полночь. Часы глухо пробили двенадцать. И я сказал себе, ты сочинил настоящий ноктюрн в любимом цвете нашего бу¬дущего, в цвете жёлтый фиолет.
ДНЕВНИК-6.
Снег, снег, снег. Снег идёт уже третий день с переры¬вами. Но свежему мартовскому снегу трудно удержать¬ся на земле. Он обречён. Но он всё-таки поёт свою
22
 
песнь. Песнь бродяги, влюбленного в бездомность. И я обречён, обречён быть, несмотря на давние мартов¬ские потери. И казались мне проталины чёрными рам¬ками зимы, да-да, той самой, в которой мы встреча¬лись и были в полушаге от счастья. Я тогда загадал, если поймаю на ладонь целую снежинку и успею запом¬нить её причудливый, но геометрически точный ри¬сунок, то мы не разлучимся. Но снежинка мгновенно стаяла. Ладонь оказалась слишком горячей. И оста-лись прогалины, эти белые пятна земли, чьи прото-птанные тропы нас и развели. Снег стаивает. Исчеза¬ет постепенно, не сразу, но заметно. Он распадается и становится чем-то иным. Вот и я вместе с ним разве не распадаюсь, разве не теряю себя, источая слова ли, спеша ли в точку А из точки В, думая, что смогу воз¬вратиться в В и обнаружу себя прежним. И всюду я слежу, оставляю частицы себя. Я распадаюсь. Я станов¬люсь множественным, как это случается при отраже¬ниях в зеркалах. Но отражения не живут. Они не мер¬твы, нет, они ? ничто, они ни на что не способны. Как и всё в наше время. Всё теперь, всё нынче в распаде. Хорошо ли это или плохо — кто знает. Но оттого-то и голова, и душа не радуются тому, что обозначают сло¬вом распад. Наверное потому, что оно означает исчез-новение данности и потери, много потерь. Ими кор-мится время. А самые вкусные и разве не самые печаль¬ные куски ? это отломыши эпохи, времени, не того, что течёт и всё изменяет, а остановившегося, и пото¬му равнозначного пространству нашего существова¬ния, столь привычного и устоявшего. И вот кончает¬ся эпоха. Если хотите — эра! Слова-то какие! Как выст¬релы. И кто знает наперёд, низок ли был век или вы¬сок, и вообще есть ли мера, оценивающая века. А мо¬жет всему отпущен срок. И вот кончается эпоха. А с ней и мы. На возвышении, почти на лобном месте –
23
 
плаха наша. Что ж, друзья, давайте уймём страхи, ут¬рём слёзы, заглушим тревогу за то, что предстоит дру¬гим, идущим за нами, лучше присядем за них на доро¬гу и благословим, а, переглянувшись, одними лишь взглядами скажем, что нет, мы не завидуем им. Не вли¬ваться, не внедряться же нам в хор моющих, пишущих, творящих то, что называется современным искусст¬вом, что как кривое зеркало ещё уродливее отобража¬ет распады нашей жизни, нашего времени. Да и отче¬го не взяться уродливости, когда потеряна мораль, когда забыта эстетика, когда правилом стала игра без правил, когда куда не глянешь, всюду цветёт один и тот же цветок — нарцисс. А как же Бах? Период полурас-пада Баха — бесконечность.
ВЫБОРКА-6.
Живя в предисторическом обществе здешней предисторичес-кой жизнью пусть и на правах ссыльного, я не могу не согла¬ситься с неизвестным автором дневника, что период — а пери¬од конечно же есть некая часть времени кстати мучительно любимого и значимого понятия всех предисторических и даже первобытных и добытных обществ — так вот, период полурас¬пада Баха конечно же бесконечность. Но и распадность пре-дисторических структур очевидна, как и очевидна её слабо проявляемая детерминированность или закономерность, за¬кольцованная причинно-следственными связями. Хотя распад-ность всех структур независимо от их задач и объёмов прису¬ща им, как данность, но проявляется она не сразу, а через ряд случайностей, через череду событий, каждое из которых име¬ет своё вероятие. И стало быть имеется выбор — только кто же бросает кости или выбирает, я не знаю — выбор реализации того или иного потенциального события, выбор, через кото¬рый и завязываются узелки на доисторическом жизненном пути. И как тут не заметить, их доисторическая жизнь потому и разнообразнее и печально-очаровательна в своей непредска-24
 
зуемости. Здесь в шестом измерении абсолютно предсказуема лишь распадность. А всё остальное, как в далеко-древней кван¬товой механичности. Помните её? Она наивно, но сообразно духу и требованиям своего времени и разрывным функциям своих представлений, делила мир на макромир и на микромир. И при переходе от микромира к макромиру в результате их вза¬имодействия или соприкосновения согласно древним пред¬ставлениям совершался переход от виртуальной к реальной ве-роятности события, а на самом деле к осознанию некого собы¬тия. А за разрывностью миров или представлений о них скры¬валась общая системная неравновесность и, как следствие, му¬чительная неравновесность самих людей, обитавших и обита¬ющих в предисторическом обществе шестого измерения и их жизни. В этом принципиальное отличие от нашей будущей жизни, в которой мы равновесны, или, говоря языком шесто¬го измерения, мы довольны практически всем. К тому же в на¬шей будущей жизни, в нашем будущем всеобществе отсутству¬ет судьба, как скрытый параметр, что характерно для предис-тории и тем более для более ранних историй. И что лучше, что хуже — не мне решать, не мне судить, да и так ставить вопрос и не корректно, и не этично. Я не маргинал. Я сослан сюда не судить, а быть здесь, просто быть, неся все тяготы своей двой¬ственности.
ДНЕВНИК-7.
Говорят сегодня было лунное затмение. Массовики и затейники от телевидения со вчерашнего дня призы¬вали население понаблюдать за этим необычным со¬бытием. Но что мне оно, это затмение. Во-первых, сегодня весь день и ночь небо покрыто всерьёз обла¬ками. Так что — ни звёзд, ни луны — затейницы. Во-вторых, не такой уж важный интерес наблюдать, как земля покрывает своей мрачной и любовной тенью ни¬чего не подозревающую в том луну. Есть затмения и почище лунного. Вот на днях одна из питающих нас
25
 
электростанций вышла из строя, и почти половина многомиллионного города превратились на время в чёрный квадрат господина когда-то известного худож¬ника Малевича. Правда, спустя минуты в окнах мно¬гих домов заколыхал тусклый свет от зажжённых све¬чей. И тогда подумалось, вот и возвратилось средне¬вековье, всего один шаг назад, и мы в нём. А может мы из него и не выходили. А может и не было вовсе духа средневековья. А был и есть просто человеческий дух. Неизменный и малоприятный. Да и разве затмение разума, если произошло оно, разве затмение души не значительнее и не влиятельнее затмения Луны? Толь¬ко мы их часто не примечаем, или делаем вид, что не примечаем и проходим мимо. Даже мимо затмений собственных остатков ума или души. И чья тень накры¬вает светлый ум наш или незримое пространство души, кто знает. Да и стоит ли допытываться. Лучше не знать. Кто-то помнится сказал, семена будущего лучше всего всходят на почве незнания. Крепко сказано. Не сомне¬ваюсь, что абсолютное большинство из числа достой¬ных личностей абсолютно же не согласятся с полукры-латым высказыванием. Я при голосовании воздер-жусь. Да, воздержусь. Таков я. В конце концов, глав¬ное в этой жизни не только то, что она коротка — тут никуда не деться, на таких условиях нас производят на этот белый свет — а главное это свобода быть, быть, понимаете, господа мои читатели нерождённые, быть свободным, живя и переживая себя, оставаться собой. А быть собой ежеминутно, быть непосредственным, будучи игроком в этой жизни, значит оставаться ре¬бёнком. И разве тогда наперекор так называемому ре-альному времени я не сохраняю себя, разве я не спа¬саю себя от преждевременных необратимых утрат. Так я думаю. И да простит меня человек, чьё призвание быть судьёй.
26
 
ВЫБОРКА-7.
Ещё живя там, в нашей расчудесной будущей жизни, перед са¬мым переселением в шестое измерение, я забросил себя к ней, моей подруге по межполовому сотрудничеству, а по-здешнему по-предисторическому ритуалу, к супруге, чтобы предупредить об отъезде, передать все кодовые ключи от моего имущества ну и попрощаться, и пожелать не терять зря накопленные дни. Общение вышло недолгим. Она была занята очередным про¬ектом по обогащению душевного пространства человечества начинаниями элитного класса. Под конец обмена улыбками и надёжными словами, но ничего в общем-то не значащими для наших взаимоотношений, она протянула левую от сердца руку и сказала, пиши, не забывай. На что я заметил, мол, извини, но оттуда письма, весточки не доходят, как правило, так что до будущей встречи уже в новом будущем. И знаете, тут она вдруг оживилась, вскинула удивлённые брови и сказала, не понимаю, впрочем, я поговорю с прокуратором округа. А потом замигал призывно монитор её видеоканала, требуя к себе внимания. Так мы и расстались, словно вечером за ужином ещё встретимся. Меня это вовсе не тронуло, но всё-таки подумал, что всё к луч¬шему в будущем. И вспомнил я мою будущую супругу только спустя, если не целую жизнь в шестом измерении, но полжиз¬ни уж точно, когда увидел удивительную молодую женщину, идущую мне навстречу. Обладая, как и все в нашем будущем, утончённой дальнозоркостью, я сразу приметил её, выделил из толпы прохожих и даже подумал, вот наконец и встретил, хотя до тех пор и не испытывал никакого томления или про-сто настороженности от ожидания чего-то желанного. Вот тог¬да-то я почему-то вспомнил свою будущую супругу неким боко¬вым зрением, и промелькнула мысль, не забыть ей как-нибудь сообщить об очередной превратности здешнего существова¬ния. Удивительная женщина, шедшая по счастливому ли, или несчастливому случаю мне не просто навстречу, а на нашу встре¬чу, таковым был вызов здешней скрытной судьбы, оказалась не только удивительной, но и к тому же умницей. Мы легко позна-27
 
комились. И стали встречаться. И я, как говорят здесь в преди-сторической среде шестого измерения, влюбился по уши. Встречались мы по-разному. То часто, чуть ли не каждый день, то разлучались надолго, чтобы с радостью прервать вынужден¬ную разлуку, чтобы возвратиться друг к другу. Я, конечно, со¬гласно кодексу поведения ссыльного в шестом измерении ста¬рался не проявлять своей влюблённости, не высказываться никоем образом о чувстве, охватившем меня, хранить его в себе, переживая в себе, нести как данность, но и не переча здеш¬ней судьбе. Не знаю, насколько мне эта скрытность удавалась, но думаю, что надо было бы быть эталонной идиоткой, чтобы не понимать, что творится в моей душе, в моём очутившимся в непредставимом прошлом сердце. И удивительная, отчаянно привлекательная умница отвечала мне без всякой сдержаннос¬ти вниманием и добротой отношения любимой и любящей. Но иногда мне казалось, что в её взгляде вдруг появлялась глубо¬кая цвета индиго печаль женщины, обречённой потерять или потерявшей любимого. Так продолжалось бы долго, может и очень долго. Кстати ни о какой близости между нами речи не могло и идти. Я точно выполнял пятый пункт кодекса поведе¬ния ссыльного в шестом измерении, запрещающий входить в половую близость с гражданами предисторических времён. Но каких усилий мне стоило сдерживать себя от рокового шага. В то же время исследователям, командируемым в прошлые эпо-хи, в частности в шестое измерение, разрешалось в определён¬ных целях входить в половой контакт с местными гражданами и даже оставлять потомство. Но речь не о том. Речь о том, что я не мог быть собой, не мог именно здесь в шестом измерении, хотя порой и напрасно. И вот однажды она улетела по делам на западное побережье Атлантики, предложив мне, когда я её провожал в аэропорту, встретиться через неделю в субботу в полдень в нашем любимом кафе в Летнем саду. Я конечно же согласился и сказал, договорились, буду ждать тебя. И я сдер¬жал обещание и ровно в полдень пришёл в наше кафе, сел за наш столик и, предвкушая радость встречи, погрузился в ожи-28
 
дание. Когда день уже стал приближаться к вечеру, я почувство¬вал себя как-то неуютно. Ну а после того, как ко мне подошёл незнакомый молодой человек и, извинившись, спросил, вы ждёте Веру (так звали мою удивительную молодую женщину), сердце моё ёкнуло. Я ответил, да, и в свою очередь спросил, а в чём дело. Он после паузы, может длившейся вечность, а может мгновение, сказал, она не придёт. На что у меня вырвалось из груди что-то вроде сдавленного крика, как?! Молодой человек тем временем, не смутившись, продолжил, она не придёт ни¬когда, она погибла, их самолёт при перелёте через Атлантику потерпел катастрофу. И тогда я онемел, и тогда я окаменел. Я потерял себя. Молодой человек, войдя в моё положение спро¬сил, могу ли я чем-то помочь вам, на что я выдавил из себя кри¬вую, дранную улыбку и обычное для шестого измерения, спа¬сибо, нет. Молодой человек оказался младшим братом Веры. Так завершились неожиданно и обрывно наши отношения с Верой. Спустя время, я несомненно понял, что Веру убрали во избежание нарушения мной кодекса поведения сосланного в шестое измерение, и чтобы уберечь меня от роковых поступ¬ков, уберечь от самого себя. И разве я не должен сказать спаси¬бо тем, кто позаботился о моём будущем, но разве также я не должен сказать им вдвойне спасибо за то, что подарили мне прошлое, которое останется со мной, потому для меня быть в прошлом, возвращаться в него, значит быть собой, пусть и на¬прасно.
ДНЕВНИК-8.
Сегодня я послушал итальянский концерт Баха. И сно¬ва меня увлекла вторая часть его — andante. Медлен¬ная, и не задумчивая, а скорее отрешённая, она неза¬метно освобождает меня от привязанности ко време¬ни, И я погружаюсь в «ничего», как погружаются в не¬весомость. И мысли рассеиваются, унося с собой на¬прасные слова. А в третьей части слышен далёкий Ви¬вальди, которого Бах любил перекладывать для кла-29
 
виров. О, боже, как давно всё это было, а, кажется, что сейчас, и при тебе, и ты благодарный свидетель не прошлого, и не настоящего, а будущего. Но концерт закончился. Туман будущего рассеился. И снова сегод¬ня. Сегодня третий день августа. На работу я не по¬шёл. В двенадцать все должны собраться на площади согласия на митинг. Будем требовать от власти бо?ль-шей открытости. Я не пошёл на митинг. Мне не по душе революционировать. Разве мы несчастные в ре-зультате не получим то, что хотели. Нет, не хотели, а требовали. Как хорошо было бы обойтись без рево¬люций. Но без них не бывает истории. Они, как гвоз¬ди, вбитые в наши судьбы, гвозди, на которые вешает¬ся очередная петля истории. Кто-то говорит, что мы творим её. В лучшем случае мы слагаем её. И всё. Но более всего мы любим требовать. От всех. И особен¬но от власти. Иногда так желается подойти к толпе, или к микрофону лучше, и сказать, и крикнуть, и про¬вещать, и обратиться к требователям, которые мне надоели, потому что мешают жить, как мне хочется, как мне дано, наконец мешают быть и принуждают ко всяким не моим, понимаете — не моим поступкам, и вот я говорю, господа, желтокрасные карлики с боль-шими изворотливыми языками, да-да, не оглядывай-тесь, а к вам, заполнителям площадей обращаюсь, а вы попробуйте взобраться на вершину власти и ощутить на собственных шкурах, каково там быть, каково там жить, и что с вами там станется, если вам там быть, а если не вам, то как же вы, не пережившие всех дней, всех страстей, взлётов и падений власть придержа-щих, можете судить желтоприсно о них. Жизнь лю¬бая не окрашивается в один цвет, и только слепцы всё видят в одном цвете, да и тот не чёрный, а некий их¬ний, не имеющий равного слова в толковых словарях, После такой речи сердце колотится, равновесие ду-30
 
шевное нарушено, и только спустя тишину, спустя воз¬вращения к законности , своего существования, я ус¬покаиваюсь и вновь могу сказать, что с музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я.
ВЫБОРКА-8
Ещё будучи полноправным жителем нашего будущего, которое продолжается там в других измерениях, я задумывался над та¬ким редким и всеохватным историко-динамическим явлением, как большой скачок, и прежде всего над сущностной творитель-ностью его. Подходя к границе допустимого, я иногда осмели¬вался задавать себе вопрос, так что же — большой скачок тво¬рит историю с чистого листа, или скажем на листе сохраняют¬ся какие-то знаки, слова из прошлого, и от них, от их старых смыслов начинают свои ветвления новые смыслы, новые ито¬ги, теряя в будущем своё видимое родство с прошлым. И знае¬те, не находил аргументов в пользу последней возможности. И должен сказать, что, не обнаружив их, облегчённо вздыхал и даже радовался очередному подтверждению тому, что было основой основ нашего будущего, а именно: большой скачок полностью отбросил прежнюю причинно-следственную пос¬ледовательность и непрерывность историко-динамической траектории и тем самым свёл влияние на наше будущее про¬шлого, как начального условия в новой исторической динами¬ке, к нулю. И действительно, ведь творительность и есть акт, практически не зависящий от прежних состояний, от прежних условий, в которых существовала система. Не зря люди преди-сторических эпох так чтили бога, бога–творителя, поскольку он мог творить, не считаясь ни с кем и даже с самим собой. Но здесь в шестом измерении, здесь в жизни предисторической, среди людей, которым не ведомо наше будущее, но которые живут и есть в прошлом, и от этого мне и кстати нашему буду¬щему никуда не деться, здесь я вновь задумался и пытался най¬ти связь между нами, или хотя бы ростки того, что вросло в
31
 
наше будущее, или остатки ряда гомологических свойств, ряда схожестей. Я говорил себе, вот посмотри на твои встречи с человеком похожим на тебя и разве не с родственной душой. Или Вера, да-да Вера, ушедшая так нелепо, но подарившая чув¬ство, именуемое здесь любовью. А музыка! А Бах! Одно упоми¬нание о нём в дневнике неизвестного автора взволновало меня. А баховы гармонии, в чьих звучаниях обретается душевное равновесие. Разве все эти факты, эти события нельзя рассмат¬ривать ну хотя бы как очерки подтверждений забвенных свя¬зей между ихним прошлым и нашим будущем. Но в тоже вре¬мя, как помните, в дневнике сказано, что для них, «быть собой» является высшим мерилом исполненности жизни, оправдан¬ности рождения, появления на белом свете шестого измере¬ния. Но смерть здесь давит, вынуждает расплачиваться чем-то за полученную возможность быть. И по-видимому они распла-чиваются собой, они возможно закладывают себя в банк, кла¬дут на именной счет и тратят, пока не исчерпаются. На нас же смерть не давит, её тень не преследует нас. Но «быть собой» для нас также важно, как и для людей здешних из шестого из¬мерения. Только не ради собственного равновесия душевного или какого-либо оправдания своему существованию, а ради равновесия во всём нашем сообществе будущего. Так что не всё так просто, не всё так прозрачно.
ДНЕВНИК-9
Где все дни, где они, прошедшие мимо дневника? Где они? Говорят — в нашей памяти. Возможно, возмож¬но. Хотя я не знаю, что скрывается за словом «память». Хранилище, склад, кладовка, старый чердак на даче. Не знаю. Но есть воспоминания. Они вроде бы свиде¬тельствуют, что есть нечто, что зовётся памятью. Но воспоминания — редкость. Воспоминания — это пере¬живания себя ещё и ещё раз. Это возвращения. Это кружение вокруг себя, непременно и повелительно уходящего даже тогда, когда танцуешь танго. Но сегод-32
 
ня танго не звучит. Сегодня декабрь. Сегодня оттепель. И даже дождь идёт. Не путайте, это не танго «Дождь идёт», этому танго из далёких времён, почти из детства ещё суждено сбыться. Это обычный декабрьский дождь. Я склоняюсь перед ним. На стеклах окна дрожь синих капель. Или это письмена на мгновенья. И вот они стёрты. А дальше пелена, а за ней наши дни. Этот дождь, заунывный напев, эта дрожь озвучена в ноты, что вплетены в неподвижные своды тишины. Они зву-чат во мне. Они вдруг дарят мне иные смыслы, смыслы других времён. И вот уже я стою у окна и кричу, кричу пролетающей мимо птице, кричу не слова, а себя, кри¬чу, как будто озвучил молчанье в тональности си-минор, я стою у окна и кричу, кричу пролетающей мимо пти¬це. И слышу в ответ клёкот, и следом птица взмывает выше, туда, где небо синее?, синее? во сто крат, или это был сон, давний сон, но я стою у окна, но я стоял у окна, да это было, и окно, и небо, и облака, рождающие меч-ты, а потом и вечер с воспоминаниями цвета индиго, но может птица залетела из сна, может вырвалась она из вязкого пространства сна и залетела к нам, обретя свободу быть. Может быть. Может быть. А впрочем, кто знает чему быть. Знаю только, что сегодня декабрь. Се¬годня хмурый декабрь. И всё-таки, где все дни, прошед¬шие мимо дневника. Говорят, эти дни потеряны. Нет. Потеряны не дни. Потеряны мы сами. За право быть мы расплачиваемся собой. Собой. Таков императив, вложенный в нас свыше. А какое чудесное и грозное слово — «императив!». Значит повеление, требование. Такие вот дела, господа мои неродившиеся.
ВЫБОРКА-9
Сегодня по своей оплошности я остался без денег. Банки зак¬рылись в полдень. Оказывается в предпраздничные дни они прекращают денежные операции намного раньше. А без денег
33
 
в кармане можно здесь и умереть с голоду. Конечно, это пре¬увеличение или что-то вроде здешней шутки. Холодильник полон, продукты на любой вкус, да и в кафе напротив у меня открыт кредит, так что голод мне не грозит. На банковском счету у меня приличная сумма, обеспечивающая безбедноее существование даже в положении безработного. Тут я должен остановиться на двух явлениях характерных для предистори-ческих обществ в шестом измерении. Это, во-первых, работа, это, во-вторых, деньги. Нам, пришедшим из будущего подоб¬ные явления и соответствующие им понятия не знакомы в ре-алности. Конечно, изучатели предисторий или любооченьзна-тельные граждане вполне осведомлены обо всём этом. Но я столкнулся и с работой, и с деньгами впервые именно здесь в шестом измерении и не могу не высказаться хоть частично и тем самым снять возбуждение от полученного впечатления. Об¬ратимся к работе. Что это такое? Это обязательное трата вре¬мени каждого гражданина на общественно-полезный труд. И независимо от того, соответствует ли это занятие или работа склонностям, возможностям и т.д. данной биосоциоличности. Гражданская ответственность в данном случае оказывалась приоретной, хотя не для всех поголовно, но для большинства, что касается оплаты работы, то она производилась по соответ¬ствующим расценкам деньгами, которые являлись универсаль¬ным мерилом полезности, нужности или даже одарённости ка¬кими-либо способностями конкретного человека. И можно с некоторым преувеличением сказать, что здесь в шестом изме¬рении, в предисторической жизни деньги были всем. Они были по стоимости как бы многоликой маской, которую но¬сил на себе, на лице, в кармане, но так или иначе имел при себе или в общей базе данных каждый, повторяю, каждый член об¬щества. И что бы они не делали, что бы не приобретали, в ка¬кие отношения друг с другом не вступали, за всё они расплачи¬вались деньгами. Когда я употребляю прошедшее время, гово¬ря. «расплачивались», это всего лишь дань тому, что они оби¬тают в прошлом по отношению к нам, будущим людям, а на са-34
 
мом деле они есть, они живут, они продолжают за всё распла¬чиваться деньгами, кстати порой не зная, как от них избавить¬ся. У нас же, как известно, работы, как социально-обществен¬ного явления не существует. Наше гражданская ответствен¬ность, говоря языком шестого измерения, заключается в под¬держании равновесия во всём нашем обществе, обществе буду¬щего. Ну а денег у нас и вовсе нет. Есть одна ценность — время. Скажем так, вместо денег у нас время. В выражениях же шесто¬го измерения, цена за всё — время жизни, а единица стоимост¬ного эквивалента — день! Количество дней для каждого члена нашего социума определяется его личностным статусом и био¬генетической направленностью. И вот это количество дней вживлено соответственно в его геном, и именно этим количе¬ством дней он располагает для обменных операций. И как я уже отмечал, хранятся эти дни на личном счету дней в цент¬ральном банке. А вот продолжительность жизни конкретной личности в нашем будущем в принципе не ограничена. Просто после закрытия личного счёта дней общественная жизнь его останавливается, активность личностная и динамика взаимо¬действия угасает, и жизнь переходит в фазу островного суще¬ствования. Хорошо ли это или плохо, мы не судим. Мы не рож¬даемся судьями. Пусть судит нас прошлое.
ДНЕВНИК-10.
О, господи, о господи, воскликнул я про себя, посмот¬рев на настольный свой календарь. Ведь сегодня день рождения мамы. А я забыл, чуть было не забыл. Я все¬гда отмечаю этот день из череды дней. Отмечаю один, сам с собой. Этот день, как дверь в никуда, где нет вре¬мени, нет спешки, там нет слов, там мама. Когда мамы не стало, я не лил слёз, не убивался в горе, я всего лишь заболел, заболел на время болезнью, которую я назы¬ваю «частичной потерей себя». В этот день с утра я выпиваю стопочку водки. И мне и маме ясно, что мы
35
 
не забудем друг друга никогда. Никогда — это конечно слишком сильно сказано. Возвращения неизбежны. Вот и сегодня одно из них случилось. Но я тешу себя воспоминаниями. Я молчу. Я стараюсь не расплескать сегодняшний день, даже направляясь на работу. И только время от времени проплывают перед глазами очерки, обрамлённые радужностью, очерки звуков, обретение цвета и даже смыслы.
Прошёл день. Уже вечер. Очерки уставшие, но настой¬чивые продолжают накатываться. И тогда я сказал себе, опиши их, обрати их в слова, и тогда они увеко¬вечатся, извлекуться из потока изменчивости и отста¬нут, оставившись лежать на бумаге, как павшие герои на поле боя. И знаете, господа мои неродившиеся, я увидел страну, бегущую от нас, страну цветения, когда как белый сон, как звук, обретший цвет, плывёт за го¬ризонт того, что есть, ,украшенный цветами сад, в нем яблони плачут, в нём белая гроза плачет, но завтра стихнет плач, и опадёт гроза, а следом, а следом розо¬вое сновидение, и, как облако в закат, вишнёвый сад прощальным словом проплывёт, нет прозвучит и тоже стихнет до поры, до следующей поры, да, я увидел страну, бегущую от нас, или всё это — я и ты, и вовсе не цветение садов, а взгляд твой возвращается, чтобы мелькнуть, промчаться вчерашней мыслью, не пой¬манным стихом, и кануть в тишине, упавшей наверное с голубых небес на мои ладони. Отчего, господа, бы¬вает так, что звуки превращаются в цвета, а цвета в звуки? Отчего? Что значат эти преображения? Может и Баху снились цвета.
ВЫБОРКА-10.
Гармония — это согласие. Гармония — это когда все события, будь то люди, звуки ли, цвета ли одновременно находятся в ладу друг с другом. Так её понимаем мы, люди из расы нашего буду-36
 
щего. И мы стремимся к гармонии всего общества и достигаем её. Она, гармония скажем так, оправдание не просто нашего личного существования, а вообще нашего будущего. Но очутив¬шись здесь в ссылке в предисторическом времени, я понял, что гармония гармонии рознь. И не оттого ли я так странно при¬пал к дневнику неизвестного автора? Помните? Меня привлек¬ли, притянули несколько строк — «с музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, которое есть я». В этих стро¬ках ведь путь к гармонии с самим собой. С собой — и только. И в предисторической жизни я обнаружил это стремление у кого очевидны, у кого неявные, но к ладу с самим собой. Не потому ли и для личности так важно было «быть собой» в жизни, кото¬рая вряд ли этому способствовала в те далёкие полузастывшие времена или эпохи, уж выбирайте, что милее. А лад у каждого ведь свой, своё сочетание звучания, своё сочетание цветов, и гири равновесия у каждого свои. Так что же, подумал я, что лучше, что предпочтительней, гармония общества, когда все события, т.е. граждане стремятся и создают эту гармонию об¬щества, гармонию нашего будущего, а значит и его равновесие. Или сумма личных гармоний, но разных, но гармоний каждо¬го с самим собой и соответственно сумма отдельных малых равновесий, вовсе не ведущая к равновесию всего общества. Вот в чём вопрос, и этот вопрос я увидел, я услышал в звуках, в цветах, в словах, в чувствах и в поведении здешних людей, оза-боченных всем, и далёких от равновесия. И однажды, после гибели Веры, очутившись на берегу моря в маленьком прибреж¬ном кафе, я сочинил и напел что-то вроде элегии на тему далё¬кого прошлого, которое мне пришлось хоть на чуть пережить. И назвал я эту элегию в духе будущего — цветопечали: печали бытия цвета индиго, печаль напрасных слов цвета розы дикой, печаль сбывшихся встреч цвета зари алой, печаль уходящего дня цвета воды талой, печаль пространств цвета белой эмали, печаль вещих снов цвета калёной стали, печаль далёких игр цвета спелого манго, печаль счастливой любви цвета первого танго. Слова мои сливались с шумом морского прибоя, и разве
37
 
река моей жизни в тот вечер не влилась в море, которое есть я. Так что видимо гармония гармонии рознь. Да, я понимаю, что подошёл тогда к краю допустимого, что коснулся границы, от¬деляющей нас от нейтральной полосы в пространстве нашей будущей жизни, полосы, в которой обитают маргиналы. Но этого моего понимания достаточно, чтобы остаться до конца тем, кем я есть, гражданином будущего. Тут мне вспомнилась здешняя предисторическая поговорка — в гостях хорошо, а дома — лучше.
ДНЕВНИК-11.
Ах, новый год. Ах, старый год. Ах, год петуха. Ах, годы, годы, годы. Где-то они, где не отделить старые от но¬вых, где свалены все подарки в одну кучу. А где они, эти годы, как не в детстве осаждаются, просачиваясь сквозь дни, недели, месяцы, путаясь в собственных годовых нумерациях. И из него, из детства мы непре¬рывно растём и, как нам кажется, стареем. Но это толь¬ко кажется, а на самом деле мы остаёмся всё теми же детьми, что когда-то были в биографическом детстве. А потом, а потом, господа неродившиеся, мы уходим, мы должны, мы обязаны уходить. Но одни из нас ухо¬дят в свет, другие — в тьму. Так судьба поделила, кто куда, что кому. Но что же делать тому, кто судьбой на¬значен ни в свет, ни в тьму. Уповать на себя, выбирать самому, но, выбрав то ли свет, то ли тьму, избыть все желания, но всё, что было любить, но всё, что будет забыть, да забыть, оставив будущее другим. А пока я принимаю господина Петуха, это его год. Он красив у меня, белое оперение, роскошный пурпурный хвост и алый гребешок. И он весь такой гордый и добрый, что редко совместимо в нас, в людях. И он ещё готов прокричать трижды, внушив тревогу, и, предупредив, что кто-то кого-то предаст. Может он предупредит меня. Может он своим криком остановит и возвратит
38
 
меня уходящего, остережёт от предательства, от глав¬ного предательства — предательства самого себя. Ведь Сенеку принудил перерезать вены Нерон. Тут на днях, меня окликнул некий странный старец, обёрнутый в белую накидку по самую шею, но с седой бородой по¬верх накидки, и с голубыми ясными глазами, и вот этот старец и сказал мне, присев рядом на краешек дивана, дорогой мой человек, ну что ты тут потерял, брось ты эти здешние мытарства, переходи ко мне, у меня ты станешь сборщиком налогов и будешь всегда поживать в добре и в согласии с собой. Но я, прости меня, гос¬поди, не исполнил его волю, я остался верен судьбе. Встретил своего петуха и тем наверное грешен. И пе¬тух прокричал трижды, и петух предупредил, и я ска¬зал ему спасибо. А однажды наступил белый вечер. Это был странный вечер. Белый вечер в стон. Или это было белое облако, только немое, как взгляд. Ведь об¬лако не туча, чтобы греметь, облако всего лишь пред¬теча, предтуча. Ночь отодвинута в никуда. Ночь вы-черкнута из календаря, как вычёркивается любовь из сердца. И когда я услышал, как белый вечер в стон, я спросил, о чём? О сумерках, впадающих в душу? О пер¬вой звезде, как всегда вдруг? О небе цвета опавшей си¬рени, цвета ожиданий? Или это стон ни о чём, подумал я и тем и утешился. А новый год между тем раскручива¬ется сам по себе, Так велит небесная механика.
ВЫБОРКА-11.
Но ничего кроме нашего будущего на этом всесвете, а тем бо¬лее здесь в шестом измерении не вечно. Вчера я получил из центра вневременной связи нашего будущего сообщение, в ко¬тором я оповещался о том, что по решению круглого стола прокураторов я досрочно возвращаюсь из ссылки, возвраща¬юсь в наше будущее с восстановлением всех прав и обязаннос¬тей, с повторным открытием текущего счёта дней в централь-39
 
ном банке с тем количеством дней, которое имело место быть на день принятия круглым столом прокураторов решения о моей высылке в шестое измерение. Однако в соответствие с положениями о статусе возвращенцов из ссылки, я обязан был провести некоторое время в днях за свой счёт в отстойнике, где возвращенцы подвергаются социо и биосанации. Вообще-то отстойник это уже наше будущее, поэтому можно считать, что переступив порог отстойника, я оказываюсь в родных кра¬ях. Прочитав сообщение, я, признаться, не стал от радости прыгать до потолка, ведь решение о возвращении должно было придти рано или поздно, и всё же я почувствовал облегчение. Но к облегчению примешались и другие чувства, может сожа-ления, и лёгкой печали не оттого ли, что теряю навсегда здеш¬нюю предисторическую жизнь, которая стала на время и моей, да и не оттого ли, что предстоят прощания, которые в буду¬щей жизни не значимы и не влияют на наши состояния. И вот испытывая эти некоторые смешные чувства, я, представьте себе, обратился к Баху, включил его шутку из сюиты номер два, прослушал её трижды и опустился в тишину. И до перехода в отстойник и теперь в отстойнике она одна и могла быть со мной, поскольку по получение официального уведомления вся¬кие связи с внешним здешним миром прекращались. Но ничто и никто не запрещал вспоминать или обращаться к мыслям, которым тишина не помеха. И тогда я вспомнил её, мою Веру. Именно её, и только её. Она стала моим морем, которое есть я. Не удивляйтесь. Такова правда жизни в шестом измерении, такова загадочность очарования этого бренного прошлого мира, как сказал древний добытный мудрец. Разве можно за¬быть, как Вера любила повторять мне, я твоя Вера, твоя На¬дежда и может быть Любовь в будущем. И ведь, как в воду гля¬дела провидица. Разве я её не люблю, разве она не со мной, разве я её потеряю и в нашем будущем. И вдруг видимо в под¬тверждение моих мыслей со двора, из окна донеслись звуки её любимого танго. Может кто-то считал с моей души воспомина¬ния о Вере, может именно тот самый человек, похожий на
40
 
меня, охваченный, как и я, прощаниями, включил танго, кото¬рое любила Вера и которое мы с ней танцевали. И показалось мне, что Вера рядом. Я даже протянул руку, но одни лишь зву¬ки танго окружали меня, заполняя собой пространство про¬шлой жизни. И я подумал, неужели и для меня танго — это со¬стояние души, как и для Веры. И неужели это навсегда? И знае¬те, что я ответил себе же? Я обратился к ихнему богу и сказал, господи, пусть так и будет.
ДНЕВНИК-12.
И снова сегодня 23 день месяца октябрь. Он другой или всё тот же — не знаю. Может весь дневник умес¬тился в одном дне. А кто-то скажет, нет, прошли годы, и я случайно очутился на последней странице тетра¬ди именно в двадцать третий день месяца Октябрь. Всё случается в этом мире со своей долей вероятия. Вот ведь и я совершил круг и возвратился к себе в тот же день, вышел из пункта А и очутился в пункте А в конце пути. И вновь я говорю вам, господа неродившиеся, я потерял слово. Это было в начале. Слово. С потерян¬ного слова всё и началось и словом же всё и закончит¬ся. Я его нашёл, а если по правде, мне его возвратил неисповедимый случай. И это слово — неизбывно. Оно ключ к началу. Оно разгадка конца. Всё в этой жизни неизбывно. Даже мы. Да, конечно, мы смертные су¬щества, но желание быть в нас неизбывно. А пока, гос¬пода неродившиеся, позвольте сказать «всё!», и поста¬вить пластинку с танго «Дождь идёт», танго, которое всё ещё танцует солнечное детство, детство, которо¬го не было.
ВЫБОРКА-12.
И что мне остаётся, как не повторить «всё!» вслед за безвест¬ным автором дневника, купленного мной по случаю на одном из последних глобальных интернетаукционов антикварной
41
 
жизни и как вы помните за смешную цену всего-то за 2,5 дня собственной жизни. А, повторив, и поблагодарить случайно-го читателя за беспримерное его внимание к этой моей сло-весной рапсодии на тему однажды случившейся жизни. Завтра меня из отстойника перебросят в наше будущее. Здесь в отстой¬нике я время не терял. И как уже заметил в начале все эти дни и составлял свою рапсодию, выбрав двенадцать записей из дневника неизвестного автора, жителя предисторических вре¬мён, и двенадцать же выборок из собственных размышлений и впечатлений, которые случались со мной в ссылке в шестое измерение. И я благодарен круглому столу прокураторов за дальнозоркую мудрость их решения отправить меня в ссылку именно в шестое измерение и именно в то предисторическое общество и в те времена, где и когда обитал тот самый безвест¬ный автор дневника, с кем мне привелось случайно — и случай¬но ли? — встретиться, обнаружив немалое сходство его со мной. Не сразу, но со временем будучи в ссылке я осознал эту мудрость решения круглого стола прокураторов. Она позволила мне встретить себя иного, возвратиться к себе, покинутому однаж¬ды на окраинах пространства нашего существования, обрести и потерять и с потерей обрести новые оттенки звучаний и цве¬тов моих состояний и настроений. И мне кажется, что я стал мудрее, и потому, не принижая достоинства человека будуще¬го, я повторю вслед за безвестным автором дневника — «с му-зыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море, кото¬рое есть я».
Декабрь 2004 г.
 
ВЫПИСКИ
из истории болезни или римейк самого себя
Как вам нравится заморское слово «remake», в про-изношении римейк? Никак? Ну что же, это ваше отношение. Для меня же это слово по воле случая запало в душевную па¬мять ещё целое время тому назад, запало и стало последним аккордом молчания, с которого должно начаться звучание чего-то, что и непредставимо было тогда. Да и ныне далеко не всё прозрачно. И слава богу. Так что моя признательность слову римейк. Нарушило оно обыденную тишину моей теку¬щей жизни. А означает оно всего-то преобразование, пере¬делку или версию, а более отдалённо по смыслу — воспомина¬ние об уже бывшем или изданном однажды. И конечно ничто не воспрещает быть римейку будущего. И вот как-то само со¬бой вступаю я с потаённым воодушевлением в римейк, в вос¬поминания, в версии не только того, что было создано или просто было, а значит самого себя, но и в римейк будущего, которое мы переживаем задолго до того, как оно умирает на наших глазах. И назовётся создаваемое нечто, пока и не рож¬дённое, римейк самого себя или выписки из истории болез¬ни. А болезнь, она ведь имеет и прошлое, и будущее. Но что
43
 
такое болезнь, которую я имею в виду, как не я сам, какой я есть, только переложенный в слова, доступные всем. Да, я, как и все мы — болезнь, которой поражена (или если пожела¬ете — заражена) так называемая вселенная. На долго ли? О, боже, на что я замахнулся. Но не волнуйтесь. Уж точно гранди¬озной эпопеи не будет. Эпопейность, она у меня не в почёте, я с ней не в ладу.
Итак, Выписки из истории болезни, Итак, Римейк когда-то уже созданного, Итак, Римейк самого себя, существующего пока, Итак, наконец Римейк будущего, без которого жизнь не жизнь, того самого будущего, чьи очерки обитают в простран¬ствах нашего воображения, в мелодиях наших фантазий, в пре¬рывистых ритмах наших молитв.
Выкрикнув «следующий», я не ожидал увидеть посетите¬ля, именуемого «больной», с приветливой улыбкой вошедше¬го в мой врачебный кабинет ещё и походкой беззаботного от¬дыхающего, прогуливающегося по приморской набережной где-то на юге в черноморских краях. Но более удивил меня от¬вет больного на обязательный вопрос что беспокоит. Ничего ответил больной и добавил без тени неловкости, продолжая открыто улыбаться, доктор, мне нужна справка, что я здоров и даже очень здоров. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, пролепе¬тал я про себя. Но вслед за удивлением нашло раздражение, и я подумал, что та же бабушка надвое сказала, здоров ты или… впрочем, раздевайтесь, машинально распорядился я и взялся за историю болезни нагрянувшего посетителя, он же проси¬тель, он же больной. На принадлежности к этой классической социальной группе и остановимся — больной. Тут я и вовсе к месту подумал, что мы, врачи, скоро превратимся в чиновни¬ков управы, выдающих всякие справки. Ну да ладно, мысленно махнул я на всё рукой, а на самом деле встряхнул свою люби¬мую шариковую ручку и принялся за первую выписку из не знаю насколько долгой истории болезни то ли безвестного и безы¬мянного пациента, то ли себя самого.
44
 
Болезнь «счастливая любовь» в справочнике практикующе¬го врача не обнаружена. Воз¬можно, что я впервые опишу проявления этой болезни.
ВЫПИСКА № 1
Больной жалуется на… так, на что же он жалуется… да, конечно, жалуется на крепкое здоровье, и ещё больной жалуется на счастливую любовь. На вопрос, что беспокоит больного при обострении болезни, у больного началось словотечение, кото¬рое удалось остановить ударом никелированного молоточка по точке под коленной чашечкой. И тогда наступила тишина. Пер¬вым вошло в наступившую тишину нездоровое молчание боль¬ного с двумя фарфоровыми чашечками кофе по-турецки. Дро-жащей рукой пациент, он же больной, он же клиент положил в каждую кофейную чашечку по два куска жёлтого тростниково¬го сахара, положил и переполненный счастьем любви горест¬но вздохнул. И не только вздохнул, а широко разинул рот и про¬изнёс протяжно «а-а-а». Осмотр зева не обнаружил ничего дос¬топримечательного кроме как на зависть пару здоровых зубов. Вторым в установившуюся тишину вошло моё врачебное про¬фессиональное молчание. А оно хранило столько несчастий, что их хватило бы не на одну замечательную серию несколь¬ких Анн и Карениных. И свились в одну нить, и впряглись в одну упряжку, и слились в одну слезу обе любви, его и моя, обе страдающие от избытка, чья-то от избытка счастливости, а чья-то от избытка несчастливости. Это был чудесный час потерь, невыразимых прощаний, час невысказанных возвращений, прописанных нам случаем, который бывает редкостно уловим и тем особенно значим. Я возвращался. О боже, что же это я пишу в истории болезни больного. Вот сидит он напротив и трепетно ожидает, когда я выпишу ему справку, подтверждаю¬щую, что он абсолютно здоров. Но я ведь давал клятву самому Гиппократу, что буду лечить, а не выдавать справки о здоровье. Взгляд напротив, стало быть взгляд больного угрожающе умо¬ляет. Хорошо, хорошо, говорю я себе, продолжая запись в ис¬тории болезни, я выдам справку о собственном нездоровье, о своём расчудесном нездоровье, и дело с концом. Только всё это
45
 
спустя время. А пока, пока я возвращался. Повторив эту фразу, я на секунды с их десятыми долями засомневался, а не произ¬нёс ли её именно больной, сидящий напротив. Но скоренько отмахнулся от посетившей мысли да так, что присутствуй здесь нормальный какой-никакой посторонний тип наверняка решил бы, что я прощаюсь скажем с благородной профессией лечи-теля. А тут ещё в третий раз прокричал петух. Итак, я возвра¬щался в дом, в котором я не родился. Это случится давно. Я как и прежде постучал три раза. Или это петух трижды клюнул дверь и оповестил хозяев, что гость желанный пересёк полжиз¬ни и возвращается к дому, в котором не был ни разу. Но никто не отзовётся, не откликнется. Тогда я легонько толкнул дверь, и она отворилась. И кто же вышел мне навстречу, и что же я увидел? А ровным счётом никто, и ничего, если не считать фо¬тографий конца будущего века, развешанных на стенах по-ви¬димому гостевой комнаты. Я осмотрелся. Одна из фотографий привлекла внимание. Показалось, что человек, запечатлённый на ней знаком и даже очень. Но я не помнил ни кто он, ни где мы встречались и как его зовут. Я подошёл поближе к фотогра¬фии. Подошёл вплотную. И не думайте, что я остановился пе¬ред ней, как и положено тому быть. Вовсе нет, я продолжил своё продвижение и, представьте, прошёл сквозь фотографию и очутился по другую её сторону, на балконе, где за плетёным летним столом и в таких же плетёных креслах сидели и судя по улыбкам на лицах приветливо ожидали меня дамочка в широ¬кополой шляпе, моя будущая жена и мой старый прошлый друг. Но тут на какие-то мгновения до меня донёсся голос больного, «доктор, а доктор, что с вами, о чём вы, может вам помочь». Я отказался и попросил больного не мешать заполнять историю его болезни. Выпученные глаза больного меня не смутили, и я поспешил возвратиться на балкон. Да, да я возвращусь, я воз¬вращался. Это случится давно, когда я изнемог от прошлого. Разрешите представиться, учтиво заговорил больной, он же пациент, он же любой из нас или из вас, и конечно он же я сам. Моя будущая жена, непринуждённо и мягко улыбаясь из-под
46
 
широкополой шляпы кажется жгуче синими глазами — дело в том, что цвет её глаз, как я узнал потом, менялся от настроения — скажет, не надо представляться, представление мы разыгра¬ем позднее, лучше присоединяйтесь к нам. И я присоединяюсь. Хотя раздумчиво, хотя головоломно взвешиваю, кто они, что они. Ах, восклицаю я про себя и мысленно хлопаю себя по лбу, это же она, мой ангел и хранитель, пусть не надолго, на мгно¬вение жизни. И я упал, я упаду, я падаю на колени, а, падая, ус¬певаю пролепетать, прости, прости, не узнал, не догадался. И ведь женщина оказалась права. В давность будущую, упавшую в прошлое, состоится-таки представление при моём прямом уча¬стии почти в заглавной роли. Представьте себе сцену с москов¬ско-университетской общежитейской студенческой комнатой
Особое пристрастие к соб¬ственной персоне, переходя¬щее в неотзывное самолюбо¬вание, называется нарциссиз¬мом. Современная медицина бессильна перед подобным синдромом. И только смерть способна избавить вас от это¬го милого недуга.
с предваряющей её крохотной при¬хожей. И конечно меня, входящего в эту самую прихожую и держащего в обеих руках по бутылке почти де¬шёвого, но молдавского сухого вина под звонким названием «Фетяска». А если прислушаетесь, то наверняка ус¬лышите восторженные выкрики в мой адрес, мол наконец, ну наконец. Это будут приветствовать три персо¬нажа, расположившиеся на двух кой¬ках: она, моя будущая жена с жёлтой иронией на лице; ещё одна она, моя давняя и добрая брюнеточная подруга, на дне чьих карих глаз покоилась будущая грусть; и он, милейший её суп¬руг, в чьих рыжеватых усах пряталось столько юмора, что и мимолетная встреча с ним поднимало настроение. И пили мы вино. И пили не для развязывания языков. Они у нас и без вина не знали удержу. Пили вино так, согласно сценарию или автор¬скому замыслу в качестве некоей знаковой необходимости, обрамляющей всякие встречи или сборища. Молодожёны, под¬ружка моя Маргоша и её усатый супруг Эдуард, время от време¬ни приставали ко мне с домоганиями, а где моя обещанная но-47
 
вая приятельница, которая по словам Маргоши должна рабо¬тать в овощной лавке. Ближе к вечеру я подустану. И тогда нач¬нёт проступать моя при рождении приданная потребность уйти в себя, замкнуться, отгородиться от назойливого мира. Я же по натуре своей подглубинный трагик, но с комедиографи-ческим почерком. И тогда она, моя будущая супруга подошла, положила ладони на мои плечи, склонилась так, что её навис¬шие глубокопосаженные голубые глаза привидились чудом, склонилась и спросила, где ты. На что я ответил неожиданно для самого себя, там, где мы с тобой будем. И мы ушли. А потом будет поезд. Скорый. Номер 33. Москва–Ереван. Мчащийся на юг. Из будущего в прошлое. Из небытия в случившееся и остав-шееся лежать там, где мы его покинем. В купе нас будет четве¬ро: конечно я, Маргоша с супругом с отстриженными усами и ответственный работник серьёзных лет, но на удивление пре¬милый и большой любитель поиграть в подкидного дурачка. Играли мы на его же курочку, вкусно поджаренную да к тому же с помидорами. Я и Маргоша выигрывали раз за разом. Эдик безответственно злился, а ответработник никак не мог взять в толк, как это при козырях он всякий раз остается в дураках. Но мясом курочки с проигравшими мы по-братски делились. Вы спрашиваете, а где же моя будущая жена. А она там в будущем и осталась. Последний раз я её увидел, когда миновав Большой Кавказский хребет, выскочив из долгого туннеля, поезд всей стройной статью своей прогнулся дугой вдоль обрывистой береговой линии. Я выглянул в вагонное окно и там справа в самом конце состава заметил малинового цвета мчащийся за нами, но кем-то отцепленный вагон и её, мою будущую супругу или жену, отчаянно и весело махавшую мне рукой и что-то кри-чавшую вслед. Но стук колес и гудки паровоза надёжно покры¬вали всякие человеческие смыслы. О господи, это вы больной! Да прекратите стучать по столу и положите молоточек на мес¬то, и в конце концов перестаньте дудеть, стетоскоп не игруш¬ка и не духовой инструмент, понятно? Да-да, успокойтесь, стал заверять я больного, справку я выдам, но лечиться надо и са-48
 
мым серьёзным образом. И записываю окончательный диаг-ноз, не подлежащий обжалованию: больной болен самим со-бой; рекомендован щадящий режим и любое лекарство швей¬царской фирмы синтекс фарм, не волнуйтесь, стоят они гро¬ши, всего-то всю оставшуюся жизнь на них потратите; прини¬мать два раза в сутки, в полночь и еще раз в полночь, т.е. в две полночи, а запивать рюмкой водки желательно от господина Немирова. И не надо, больной, отчаиваться. Всё пройдет, как и всё придет. Все мы больны собой и к тому же неизлечимо.
ВЫПИСКА № 2
Больной жалуется на… так на что он жалуется… да, конечно, жалуется на крепкое здоровье, и ещё есть жалобы у больного на отличную креплённую память. На вопрос, что беспокоит больного при обострении крепкого здоровья и креплённой двадцатипятилетней выдержкой в дубовых бочках памяти, у пациента началось вулканическое извержение молчания при бегающих в разные стороны глазах. Продолжалось оно, это извержение почти всё время, отведённое гиппократовой ин¬струкцией на приём больных. При полном невнимании паци¬ента к цели, с которой он пришёл к врачу. За пять минут до окончания приёма раздался гонг. Тут-то больной встрепенулся и в жанре рэпа скороговоркой запричитал, запустив в меня два совершенно раздельных, но одинаково тяжёлых взгляда двух же глаз, сопровождаемых словами, доктор, мне бы справочку, а на ней марочку, а на марочке печать, чтобы гербовая, да не простая, а с орлами, если надо, я заплачу?. Как, вскрикнул я про себя, возмутившись, взятка при исполнении. И вспыхнули мои щёки двумя ночными кострами пионерского лагеря. Больной в ответ как-то неловко заёрзал на стуле и растерянно замямлил, да нет, доктор, вы не там поставили ударение, я имел в виду, я запла?чу. И тогда, зашипев, стали тухнуть два зардевшихся кос¬тра, обливаемые лохматой мочой пионеров, всегда готовых к бою с лесными пожарами. И, естественно, гнев мой сменился на профессиональную лечебную милость, тем более, что, как
49
 
Рассеянное внимание — бо¬лезнь, этимология которой не определена. Даже в состо¬янии ремиссии проявляется почти одновременным воз¬никновением множествен¬ных мыслей или зрительных образов, равнозначных и по¬тому не выделяемых, и как следствие впаданием в сту¬пор. Болезнь не поддается традиционным методам лече¬ния.
кажется учил Гиппократ, слеза больного стоит не меньше, чем слеза ребёнка. Врач он и во сне врач, довольный собой поду¬мал я и, листая историю болезни, скомандовал, больной, раз¬девайтесь. Впрочем предложил ли я раздеться больному с шаль¬ными глазами и возможно с такими же шальными мыслями или я предложил раздеться той моей последней приговорённой к прирождённой, на роду написанной смерти любовнице в не¬исповедимом 2999 году — не знаю. И в следующий миг, я сказал себе достойно и с выдержкой человека, лишённого страха, о боже, неужели у тебя приступ рассеянного внимания, как и у этого типа, сидящего напротив, неужели ты заразился от него. Но сквозь шум неудержимо набегающих несчётных волн, сквозь разноцветные блики их брызг, профессиональная эти-ка взяла вверх, и я, окончивший мединститут с красным дип-ломом, вспомнил, что рассеянное внимание передается по на¬следству вместе с квартирой, дачей и прочей недвижимостью. Тем временем больной уже вторую сотню раз отжимался от пола, изоб¬ражая тем самым крепость здоровья, и при этом распевал на мотив песни «расцветали яблони и груши» анек¬доты, а также решал задачу о катаст-рофической встрече двух поездов, выехавших навстречу друг другу из пунктов «А» в прошлом и из пункта «В» в будущем, и при всём при том успевая убеждать меня, краснодип-ломированного врача, что Гай Юлий и Цезарь ему и в подмётки не годить¬ся. Что ж, подумал я, произошло ред¬кое событие, встретились два субъекта с врождённым рассе¬янным вниманием. И так и записал в истории болезни. А по¬том приписал — я возвращался. Это случится давно. О, госпо¬ди, о чём это я? Возвращался куда? К кому? Не сулят ли возвра¬щения потери? Где зеркало, в которое взгляну и отведу дурной
50
 
знак приметы. Да я и сам болен рассеянным вниманием. Разве не кажется мне, сидящему за поликлиническим столом, что я разлетаюсь, разлетаюсь во все стороны, как и вся наша вселен¬ная. Бедная, несчастная вселенная, и она больна рассеянием во все стороны полного, искреннего наплевательского света. И она не моя любимая, да и кто её любит, любят то, что можно хотя бы мысленно объять и сравнить или подменить собой, и она обречена не быть, не быть собой, ежемгновенно теряя себя, истекая лишь воспоминаниями. Но что мне вселенная. Мне ближе я сам и вот этот изнемогающий от здоровья больной, оставшийся перед миром в одной майке и в сатиновых трусах до колен. А внимания наши, моё и его продолжают рассеивать¬ся, разбегаясь кругами, накрывая по пути всё и всех своими при¬мечаниями, хоть и мимолётными или мимодумными. И что остаётся в памяти? Всё и ничего, утверждаю я, врач с красным дипломом в правом ящике рабочего стола. И истекают внима¬ния, сплетённые с воспоминаниями, и истекает и время. Как остановить утечку? Я лихорадочно листаю тысячестраничный том фармакологического справочника, и не нахожу ответа. А время истекает и вот-вот наступит преждевременность. Но я же врач, я не могу её допустить. И тогда я вспоминаю совет бабушки, не моей, а соседской. И говорю взволнованно, но убе¬дительно больному, примите соседку по два раза в день, утром и вечером до еды, да-да, соседку, что живёт этажом выше, и, пожалуйста не таращите глаза, и закройте рот, кстати, что вы стоите, как бревно в глазу, садитесь, а, приняв соседку, уложи¬те её в постель и расскажите ей сказку про красную шапочку, больной, не отвлекайтесь, муха и без вас сегодня помрёт. А тем временем наши внимания продолжали волнами рассеиваться, а наткнувшись на преграды внимания отражаются, я как врач подозреваю, что в виде воспоминаний, впрочем я не настаи¬ваю на этой подозрительной аксиоме, и настигают нас с боль¬ным, страдающим избыточным здоровьем и хронической не-достаточностью справки, настигают отражения волнами, ка-кие от будущего, другие от прошлого, и перемешиваются, и
51
 
складываются, и выгибаются, превращаясь в некую упорядо-ченность, чудесным образом напоминающую странную оче-редь, ту самую, что привиделась мне как-то однажды в далёком будущем, из которого было рукой подать до прошлого. Когда пройдёт целая жизнь, вылепленная из слов, я определённо уз¬наю, что это очередь за бессмертием. Больной в ответ на мои рассуждения встрепенётся, примет более решительные очер¬тания, натянет на широкие плечи красную рубаху, а на тощие ноги джинсы, позабывшие исходный цвет, натянет и станет в очередь, предварительно наколов на ладони левой руки свой порядковый номер. Конечно, я знал, что в старом городе, куда я прилетел развеяться среди прошлой неспешности, жили люди, которых высшие управленцы между собой называли от-работанным материалом. Да-да, те самые люди, не успевшие приспособляться к катастрофически нарастающим изменени¬ям и условий жизни и требований к отдельному человеку. Та¬ких людей не переучивали, их не принуждали к подчинению, их всего лишь вывели за пределы новой жизни, сохранив в от¬ведённых зонах привычные правила и условия существования, не обделив ровным счётом ни на малость по прежней шкале ценностей и предпочтений. Что касается меня, то ещё задолго я уберегусь от судьбы жителей старого города и займу прилич¬ное по знаковости место в одной из высших каст новой соци¬альной иерархии. И не ностальгию, и не жалость к выпавшим из новой жизни испытывал я, гуляя по полупустынным улицам старого города, а возможность возвратиться к душевному рав¬новесию, чтобы смочь без волнения обратиться к проблемам ещё более далёкого будущего. И всё-таки змеевидная очередь не мало поразила меня. Я двигался, я шагал, я плыл вдоль неё, теряясь в догадках, а что бы это значило и чему обязано это долгое ожидание. Наконец, завернув за угол на пересечении двух проспектов и выйдя на центральную площадь, я увидел, что очередь своим началом упирается в лобное возвышение, у которого прежде устраивались многолюдные сборища и ше-ствия. Я спросил у женщины с распущенными рыжими волоса-52
 
ми, стоящей почти у самой лестницы, ведущей на площадку лобного возвышения, за чем эта очередь. Она, продолжая уст-ремлённо глядеть вперёд, процедила сквозь жёлтые зубы, дают бессмертие, одно на всех, выиграет один. Это не был гром средь ясного неба, это не земля закачалась под ногами, это все¬го лишь была правда нашей новой жизни. Дело в том, что вак¬цину бессмертия недавно открытую всемирной лабораторией будущего прививали поголовно всем кастам новой социальной иерархии, правда в соответствующей временной последова¬тельности. И я без трепета воспринял новость о лотерее бес¬смертия для жителей старого города, рассуждая по-старинке, мол что ж поделаешь, богу божье, а кесарю кесарево, каждому своё желаемое и на свой лад. Простояв время, простояв пол-жизни или меньше, я собрался было уйти, поскольку выигрыш¬ный билет никак не выскакивал из барабана с одним бессмер¬тием, и каждый бесполезно отыгравший лотерею поспешно покидал лобное место, уступая очередному неудачнику, отчего вся процедура превращалась в монотонное, однообразное для меня зрелище. Но не успел я пройти и десятка шагов, как услы-шал за спиной дикий крик, потом тишину, а потом рёв толпы, в которую разом превратилась упорядоченная, строгая в сво¬ей последовательности очередь. Это кричал мой больной в красной рубахе, в потёртых джинсах, кричал от свалившегося бессмертного куска счастья, которое чуть не оказалось для него роковым. Толпа не могла вынести удачи единственного обла¬дателя бессмертия и ринулась на лобное возвышение, и взяла его приступом, и поглатила и моего больного в красной зади¬ристой рубахе и управленца, распорядителя лотереей. И тог¬да, господа, я решусь на поступок. И тогда я брошу себя в гущу толпы. И тогда я, давший клятву Гиппократа, не оставлю в беде больного и спасу его от преждевременной смерти. И вырву с превеликим трудом человека по имени «больной» в красной рубахе с порванным воротником и с оторванным напрочь пра¬вым рукавом, хорошо ещё рука осталась цела и почти невреди¬ма, вырву из объятий многорукой толпы и запихну его за пазу-53
 
ху, оставив тянуться за собой осиротевшую тень больного, дол¬гую в лучах заходящего солнца. Это случится давно. Кто бы мог подумать, кто бы мог додуматься, что я когда-нибудь стану спа¬сителем человека, которому всего лишь на минутку досталась участь бессмертного. Мы торопились. Мы почти бежали по пустынным улицам старого города, спешили к посадочным площадкам, чтобы успеть до объявления комендантского часа взлететь и покинуть прошлое. У последнего перекрёстка пе¬ред гравитной дорожкой, ведущей к посадочным огням, мы столкнёмся с управленцем, распоряжавшимся тем самым про¬цессом розыгрыша одного выигрышного билета в бессмертие. Озабоченный неудачей задуманного предприятия, он всё-таки чутким нутром уловит моё высокое положение в иерархии био¬социального классификатора и предложит учтиво воспользо¬ваться его верхолётом. Но услышав в ответ, что нас ожидает собственный транспорт, раскланяется, пожелав доброго пути. И очень, скажу вам, кстати пожелал, потому как в пути нас не¬сколько раз изрядно и подозрительно тряхнуло. Возможно уп¬равленец успел сообщить контрольным структурам всеобщей безопасности о моём свидетельстве случившимся. А главврач нашей поликлиники, полистав историю болезни, заполненную моим беглым почерком, покачает головой, промычит что-то вроде мотива народной песни «эй, ухнем», захлопнет пухлый том и истории, и болезней, и, передавая книгу мне, заметит, что ж, батенька, пишите покороче, впрочем это ваш больной и вам с ним маяться. За минуту до окончания приёма, главврач накинет три минуты компенсированного времени, так что я успею не только завершить очередную главу, прошу прощения, очередную запись в истории болезни, но и, оторвавшись от жёлтых страниц с врачебной скорописью и бросивши взгляд в сторону больного, успею возмутиться громко и гласно, да что же вы, больной, и трусы сняли, мне ваши яйца не нужны, я те¬рапевт, а не гинеколог, и, пожалуйста, немедленно оденьтесь, и кстати не забудьте про галстук. И видя как больной не может от волнения попасть ногой в брючину, я стану успокаивать боль-54
 
ного, мол не нервничайте, справку я вам выдам, но лечиться надо, и самым серьёзным образом. На последней минуте ком¬пенсированного времени я записал в истории болезни в графе Выписка №2: окончательный диагноз — больной всё-таки бо¬лен самим собой; в соответствие с рекомендациями Минздра¬ва вчерашней страны больному прописан, во-первых, щадящий режим общественных работ, во-вторых, причём до двух раз в неделю собственной жены на квартире у приятеля, а также по рюмке коньяка не менее трёх звёзд за пять минут до обеда, и отхода ко сну в двадцать три ноль-ноль. И не надо, больной, отчаиваться, всё пройдёт, как и всё придёт. Все мы больны са¬мим собой и к тому же неизлечимо.
ВЫПИСКА № 3
Больной жалуется на… так на что же он жалуется… да, конеч¬но, жалуется на крепкое здоровье, и ещё больной жалуется на душевную крепость, что вполне соответствует давней и даже древней и римской истине, в здоровом теле и здоровый дух. Но вот больной утверждает, его бывает одолевают приступы жалостливости, нет, не к бесдомным псам, а ко всем, да-да именно ко всем, и так хочется этим всем помочь, но ведь, го¬ворит больной наивно, всем обездоленным не поможешь, да и нищих стало подозрительно много кругом, но всё равно вдруг от жалостливости сердце начинает ныть, но оно у меня, доктор, решительно и убедительно заверяет больной, здоро¬вое и может стучать и за двоих, так попрошу справочку мне за крепкое здоровьице и без всяких намёков на сердечную недо¬статочность, его у меня я вам говорю предостаточно, заклю¬чает больной и впивается в меня своими рыбьими глазами. Я замечаю про себя, что подобные глаза мне иногда приходит¬ся встречать в зеркале, когда бреюсь. Однако причём тут бритьё, когда на верхней губе пациента явно вздулась герпе¬тическая болячка. И часто у вас случаются болячки, спраши¬ваю я больного. В ответ он, желая ошарашить меня, не зная, что настоящего врача и бубонной чумой не ошарашишь, за-55
 
Herpes, рецедивирующая ли¬хорадка; возбудитель — вирус, родственный вирусу оспы, который пожизненно инфи¬цирован у 70% населения зем¬ного шара; активизируется под воздействием стрессов, ультрафиолетового излуче¬ния и переохлаждения, про¬водя бо?льшую часть времени в состоянии латентности в определённых клетках моз¬га.. В активной стадии инфек¬ция может передаваться при прямом контакте от человека к человеку независимо от ка¬честв контактирующих особ.
хохотал и заявил официально, что это Клавка в засос покусала его от избытка страсти. Что ж, заключил я, так и запишем, у больного наблю¬дается рецедивирующий герпес. В ответ во взгляде больного появи¬лась стального оттенка суровость, и сквозь вчерашний туман, когда были отменены все рейсы, все взлё¬ты и посадки, я слышу, что он без справки о здоровом теле не уйдёт, и не о духе речь, дух это его личное дело. Я согласительно закивал голо¬вой, а сам записал строкой ниже в истории болезни, что осмотр и ре-зультаты анализов покажут здоров ли больной или хронически немо¬щен по причине развитой болезни. Но какой болезни, спро¬шу я себя, и спустя несколько морганий, отвечу да конечно, эта болезнь наша с вами жизнь, которая разве не есть всего лишь напрасное возвращение, отвечу, облегчённо вздохну и впишу в историю болезни заманчивую фразу — я возвращал¬ся. Это случится давно. И удивлюсь, мол о чём это я: Да о том, мой дорогой доктор гиппократович, как ты поднимался по винтовой лестнице башни из неслоновой и не кости, а из обо¬жжённого красного кирпича, на самую её верхотуру, где рас¬полагался кабинет врача, старика со впалыми щеками и глу¬боко посаженными молчаливыми глазами. Или это я сам сижу в белоснежном накрахмаленном халате за повидавшим виды однотумбовым столом. А может старик просто похож на меня, или я похож на него. Кто, где? Где будущее, где настоящее? Не я ли как бездомная река навсегда впадаю в прошлое? О, гос¬поди, их, времён ведь нет, это ты придумал игру во времена, и мы забавляемся ею. Итак, я поднимался по винтовой лест¬нице башни из неслоновой и не кости на самую её верхотуру,
56
 
чтобы попасть на приём к санаторному врачу — старику, един¬ственному на весь Крым классному специалисту по здоровым, но уставшим больным, попасть и услышать от него вопрос, можно ли обнаружить гармонию во множестве событий, ко¬торые происходят одновременно повсюду, хотя само явление одновременности и теряет привычный смысл в нашем мире, и можно ли признать красоту в обнаруженной гармонии? Но, простите, доктор, этот вопрос я уже задавал себе когда-то. Может старик, и он же санаторский врач всего лишь я в не¬когда прошлом. Помнится, я кажется тогда задался следом и другим вопросом, и сколько же, глубоко мысленно задумался я не без ехидства, у множества событий, обвязанных нитью гармонии авторов, только один или их также множество? И представьте санаторский доктор не преминул задать мне и этот вопрос. До сих пор не нахожу ответа на него. А ведь пора моей молодости, правда не первой свежести ещё не прошла, и мозги вроде бы работают без видимых сбоев, извилины все пока на месте, склероз не сравнял их с землёй. А был я тогда, когда задавал вопросы с мудростью старика, ох, как молод. Но после недолгого, но ёмкого молчания, врач, он же старик из башни неслоновой и не кости санаторского толка начал свои то ли заждавшиеся воспоминания, то ли сдержанный гимн своему прошлому. Ох, юноша, как же я был молод, и был жа¬ден я до жизни, а как любил женщин, одним словом жизнь виделась сказкой, а я упавшим с неба принцем, а на самом деле был человеком от земли, на котором родители все жизни свои что-то строили, и знаете, юноша, ожидало меня пречудесное будущее, если бы не стал я врагом народа, да-да, именно вра¬гом и именно народа, и таким я предстал перед судом, если можно назвать судом то, что утверждало презумпцию винов¬ности, предстал много позднее и вовсе в другой жизни, ведь мы, юноша, на самом деле успеваем прожить не одну жизнь, а несколько, и бывает и одновременно, а началось всё с город¬ского актива, что это такое, вы спрашиваете, ах, да, вы же, батенька, из другой эпохи, я увлёкся, ну так вот городской
57
 
актив — это собрание наиболее значимых и деятельных граж¬дан города при полном партийном начале, когда все участни¬ки собрания приглашались партийным руководством, ну ста¬ло быть и я был замечен сверху, а был я тогда, уж простите меня за повторы, очень молод, представьте не было и трид¬цати, а я уже читал лекции в мединституте и числился замг-лавврача самой крупной городской поликлиники, и вот, ста¬ло быть, на этом самом активе, будучи от рождения челове¬ком активным и инициативным, записался в прении и высту¬пил, выступил горячо и энергично, призывая обратить вни¬мание на недостаточные усилия со стороны городского руко¬водства по проблемам здравоохранения, помнится, закончил я своё выступление почти броским лозунгом, при социализ¬ме должны жить здоровые граждане, и сам того не ожидая, своими искренними предложениями улучшить финансирова¬ние медицинского обслуживания населения я оказался отме¬ченным партийным руководством города, ну и пошло-поеха¬ло, через пару дней пригласили меня в горком, мол так и так, хотим вам предложить взять руководство здравоохранения города в свои руки, а заодно и образование и культуру, стало быть стать завотделом горкома партии, я признаюсь, опешил, ведь по дороге в горком я перебрал казалось бы все причины вызова, но такого исхода не ожидал, и ответил уклончиво, мол надо подумать, всё-таки слишком ответственно, да поворот крутой, что ж подумайте, согласился второй секретарь гор¬кома, а за крутой поворот не беспокойтесь, поможем, поддер¬жим, такие как вы партии нужны, на том и разошлись, а спус¬тя год я уже работал вторым секретарём горкома, а ещё через два года перепрыгнул в обком, в общем, юноша, скажу вам, пошёл я в гору стремительно, тогда ведь и жизнь была стре-мительной, а с ней и взлёты, и падения, и должен сказать, что новая работа увлекла, хотя подводных течений, подковёрных телодвижений было немало, и за взаимоотношениями людей в руководящей среде всегда таятся тяжёлые риски, но от них никуда не деться в жизни, тем более, что, как вы знаете, юно-58
 
ша, каждый из нас есть некая заданность, все мы заложники своих натур и легко становимся даже их жертвами, совершая невольно свои избранные поступки, вот и я уже после войны решил улучшить работу с кадрами, да и с хозяйством не всё казалось мне ладным, ну и в связи с этим отношения с пер¬вым стали натянутыми, хотя человеком он был умным и це¬нил меня более, чем кого-либо, но я возьми да и напиши в политбюро записку, в которой отмечал не только порочные принципы подбора кадров, исходя не из профпригодности, а из пригодности к приспособленчеству, но обратил внима¬ние высшего руководства страны на неэффективное исполь¬зование человеческого ресурса в народном хозяйстве нашего края, а в заключение просил освободить меня от занимаемой должности, потому что работать с первым не вижу дальней¬шей возможности, как видите, юноша, замахнулся прилично, чтобы сделать как лучше, но вышло не как всегда, а как долж¬но было выйти в это время и в этом месте, так что через ме¬сяц пожаловала из Москвы комиссия, а ещё через месяц моя просьба об освобождении была удовлетворена, и отпустили меня на все четыре стороны, жена с облегчением вздохнула, вроде пронесло, да не тут-то было, ещё через время, а точнее через год меня арестовали, пришили к Ленинградскому делу и дали срок пять лет, а после ещё столько же без права про-живания в последующем в крупных городах страны, так вот и стал я зэком, как видите, батенька мой, сперва вознесли, а потом решили сгноить, но мне повезло, через год-полтора работ на лесоповале, меня вдруг вызывают в лагерную конто¬ру и что бы вы думали мне говорят, предлагают вспомнить медицинские познания и до приезда штатного доктора из Москвы поработать врачом в лагерном лазарете, вот вам и счастливый случай, ведь работа в лазарете была спасительной, кстати заявившийся спустя несколько месяцев лагерный док¬тор благоразумно оставил меня при себе ассистентом , всё-так помощник, но без права давать справки о состоянии не¬здоровья, чем и страдали все заключённые, а вы спрашивае-59
 
те, не нарушал ли я клятву товарища Гиппократа, конечно, юноша, конечно нарушал, угроза очутиться на гильотине зас¬тавит не те ещё клятвы нарушить, да и вся наша жизнь разве не была вопиющим нарушением всех клятв, так и пронеслись в никуда десять лет и ещё полгода, потом была реабилитация, потом возвращение, и вот я здесь, сижу, осматриваю, просту¬киваю, прослушиваю полуздоровых, полубольных, и почему-то расположившись к вам, кое-что поведал из своей непутёвой жизни, вы уж простите старика, что излил хоть на чуточку душу, её ведь не затопчешь, на что я непонятно почему ляпнул, да я на вашем месте поступил бы также, ляпнул и покраснел, даже вспотел, почувствовав некую неловкость в своём положении, или в сидении напротив старика, санаторского доктора, мо¬жет, от того, что я возвращался и знал, что это случится давно. Тем временем больной, сидящий также напротив меня, мялся в ожидании справки и видимо маялся. Бедный малый, подумал я, даже лоб его покрылся испариной, и бледность нашла на щёки. Всё-таки жить да поживать такому чувствительному субъекту лучше в башне из почти слоновой кости, а не на улич¬ных перекрёстках, заключил я и так и записал в историю бо¬лезни окончательный общеполиклинический диагноз — боль¬ной болен самим собой, а далее приписал, больному рекомен¬дуется прожить остаток жизни в башне из любой кости, но предварительно сдать мочу на сахар и на тяжёлые металлы, записал и решительно поразмыслил по-докторски профессио¬нально, ведь жизнь без анализов — не жизнь. А пониже у само¬го края страницы попытался расписаться и поставить дату, но вышло всё тоже «я возвращался, это случится давно». Что ж не без усмешки подумал я, видимо выражением с лёгкой путани¬цей времён я неоспоримо вызову здоровый интерес у психа и аналитика в одном лице, как возможный глубоковатый пример завёрнутых в узел амбивалентностей. Впрочем и больной на¬против не подарок. Его нависший над нижней губой верхний зуб второй справа о чём-то ведь свидетельствует. Так что следу¬ет отправить его слюну на наличие отравляющих веществ, или
60
 
по крайней мере на допинг-контроль. Больной вздрогнул, вос¬приняв мою мысль, как приговор. Но я его успокоил, мол это всего лишь мысль, и не суетитесь, больной, не пытайтесь убе¬жать от меня, как от себя, всё ведь пройдёт, и всё придёт. Все мы больны собой и к тому же неизлечимо.
ВЫПИСКА № 4
Больной жалуется на… так на что же он жалуется… да, конеч¬но, жалуется на крепкое здоровье и ещё больной жалуется на отягощённую возвратимость на фоне всеобщей необратимос¬ти, чем меня вовсе не удивил, поскольку, если быть по-гиппок-ратовски честным, и на меня самого находила тенью вялой хво¬ри подобная страдательность, уходящая своими корнями в да¬лёкое будущее. Так что я и бровью левой не повёл от призна¬ния больного и попросил его пошире открыть рот, на что боль¬ной заявил громко и гласно, товарищ доктор, извините, но я вам не подопытный кролик, я полноправный больной, и преж¬де чем я разденусь и открою рот, попрошу выслушать меня, всё-таки отягощённая возвратимость на фоне всеобщей необрати-мости это вам не какой-нибудь там геморрой, именно с двумя
Отягощённая возврати-мость — болезнь примет¬ных личностей, уходящая этимологическими корня-ми в глубокую древность человекообразного суще-ствования. В крайних слу¬чаях она проявляется в виде инцеста. Минздрав предупреждает — возвра¬щаться плохая примета
«р». Я согласно закивал головой, а сам подумал, ну фрукт попался, види¬мо из крепко учёных, и записал в ис¬торию болезни, возвращение — пло¬хая примета, чья дурнота снимается зеркальным отражением субъекта. Но конечно же я верный клятве Гип¬пократа не разгласил историческую запись, оставил её при себе, а вслух с предельной доброжелательностью предложил больному коротко, но ясно рассказать, в чём и как прояв¬ляется его отягощённая возврати-мость. В ответ раздалось протяжное мычание с молчанием впе¬ремешку. И только изредка прорывались отдельные слова, из
61
 
которых я сложил хоть что-то, имеющее рассыпающийся, но всё-таки смысл. Так я понял, что у больного по вынужденному возвращении в исходную точку, которую он упорно называл пункт «А», начиналась острая боль в пятке правой ноги. Есте¬ственно, как и положено краснодипломированному тер-а-пев-ту я отметил в истории болезни, у больного явно выраженный син-тире-дром отложения солей, или как обзывают в народе, у больного выросли шпоры. Хотя уловить прямую связь между вынужденным возвращением и болевым приступом в пятке я не мог, если только не почесать правой ногой левое ухо. Но кстати, глядение в зеркало, что висело в прихожей, не снима¬ло заговора. Я посоветовал больному сменить зеркало. На что он удивлённо икнул раз, другой и продолжил историю своих домоганий и недомоганий от отягощённой возвратимости. И ещё я понял, что больного мучает до боли страдательно в боль¬шом пальце левой ноги всеобщая необратимость, которую он подозревает в совращении возвратимости, лишая её невинно¬сти и обращая её в дурную примету, от которой в мире ничего не повторимо, а лишь случается однажды и единожды. И тут как было не вспомнить из первокурсной физики мне, вечному студенту мединститута, что господин Больцман и покончил с собой на почве этой самой невозвратимости из-за им же откры¬того второго начала роковой и жутковатой термодинамики. Но я вовсе не желал своему больному участи господина Больцма-на. И уже собирался было его утешить и отвлечь от дурных мыслей, как он завершил свой путанный рассказ победным требованием, так что попрошу справочку мне за крепкое здо¬ровьице и без всяких там намёков на хронику. И тут я вписал в историю болезни, и чтобы вы думали, «без всяких там намёков на хронику времён застойных лет». Кстати больной через весь стол прочтя шиворот на выворот строки, ну и глазастый поду¬мал я, поправил, доктор не застойных, а застольных лет. Я со¬гласился. А с согласием пришло странное многозначительное умиротворение, и я впал в воспоминательную ми-бе-мольную сонату, так мной и не сочинённую и пограничную с буддийс-62
 
ким отрешением, и сказал, я возвращался, это случится давно, так давно, что едва проглядываются некие очерки сквозь буду¬щие туманы. Кому принадлежат эти очерки, кого помечают, о чём их извивы, их уходящие в никуда прерывистые линии, спрошу я свою тень, и, не получив в ответ ни слова, а лишь на¬мёк на улыбку, прислушаюсь к перемигиваниям очерков, к их перешёптыванию, к их лёгким голосам, плывущим с туманами по самому краю прошлого, которое разве не смыкается с буду¬щим, и потому я повторюсь и скажу кому-то, кто сидит на при¬дорожном камне, склонив плечи, и глядит на заходящее солн¬це, скажу, я возвращался, это случится давно, и прислушаюсь к уходящим голосам. И тогда я переверну заполненную страни¬цу истории немоей болезни и начну переводить незнакомые, но бывшие в будущем звуки в знакомые до бодрящей боли, а ещё до весёлой печали слова.
— Хорошо, пусть будет так, — сказал я, или тот, кем я казался себе, или кем я стану когда-то.
— Пусть будет так, — эхом отозвался очерк той, кото¬рая случится давно.
— Откуда тебе знать, чей очерк отозвался эхом, — вдруг услышал я скрипучий голос тени, маячевшей за моей спиной.
— …, — и тогда я смолчал.
— Возвращение не сулит мне ничего хорошего.
— А чем ты занимался до возвращения?
— Ничем.
— Как то-есть ничем, на часы, ты, к примеру смотрел ведь хоть изредка?
— Нет, у меня никогда не было часов, и знаешь, я не страдал от их отсутствия.
— Ну, всё-таки чем-то ты страдал же.
— Ну, страдал, да страдал падениями.
— О, господи, какие ещё падения.
— Причём тут — господи, если я страдал разными па¬дениями.
63
 
— Ты работал в цирке?
— Если жизнь — цирк, то да.
— А падения без страховки?
— Страховка? Страховка только — видимость, и стра¬дал я всяким, страдал падением цен, падением нравов, падениями капель дождя.
— Что-то очень уж серьёзные занятия ты выбрал, вот твоё личное падение — другое дело, я ведь за тобой как падала.
— Да, ещё я страдал и собственным падением.
— И куда же ты падал?
— До сих пор не знаю, знаю только, что падал вверх, пока не очутился там рядом с тобой.
— Значит, ты падаешь вверх, а теперь, упав вверх до меня, тебе остаётся взлететь со мною вниз, так?
— Хорошо, пусть будет тебе весело и так, — сказал я, или тот, кем я казался себе, или кем я стану когда-то.
— Пусть будет так, — потерянным эхом отозвался очерк той, которая случится давно.
— Откуда тебе знать, чей очерк отозвался эхом, или пусть полуэхом, — и вновь вдруг я услышал голос тени, маячевшей за моей спиной.
— …, — и тогда я смолчал, и кстати эти многоточия ничего не значат, а спустя смолчание я сказал: я не настаиваю, ты можешь уехать, но не обещай возвра¬щений, побереги их на счастливый случай.
— Обещания или возвращения.
— Я рад за тебя, рад как и любой нормальный человек, нормальный член общества — с юмором у тебя всё в порядке, хотя у меня на счёт юмора иной взгляд.
— Да, я знаю, ты уже говорил, что юмор возможно и есть проявление крепости души, но крепости в отсут¬ствие душевной гармонии. Так ведь?
— Совершенно верно, но всё-таки я имел в виду воз-вращения.
64
 
— Ну и занудлив ты, — донёсся всё тот же скрипучий, а теперь ещё и сыпучий голос тени, маячевшей за моей спиной.
— … и вот тогда я впал в короткое смолчание, которое сродни короткому замыканию электрического тока.
— Хорошо, никаких обещанных возвращений, только необещанные, но ведь возвращения, как ты любишь говорить — это неважнецкая примета, а у тебя в доме нет ни одного зеркала.
— Да, ты же знаешь, последнее зеркало из прихожей я подарил тётушке.
— А вместе с ним и свои отражения.
— О, боже, — воскликнула пискливо тень, маячевшая за моей спиной, и продолжила прежним скрипуче-сыпучим голосом, — боже ты мой, скажи, разве есть разница между возвратимостью и невозвратимостью, всё одно на фоне всеобщей необратимости, вас уже не будет там, где вы расстались, и стоит ли слёзы лить по таким необратимым поводам.
Я согласился и поставил печать, хотя спустя минуту, взгля¬нув на потухшего больного обречённо сидящего напротив, я возразил и записал в истории болезни строкой пониже, да, гос¬пода, есть разница, особенно, если возвратимость отягощённая, и поставил повторно всё ту же печать, подаренную мне прияте¬лем из пожарной команды, что торжественно краснела кузова¬ми своих авто, расположившись напротив нашей поликлиники. И что вы думаете, я сказал больному, опустив с треском, как да-моклов меч, печать на выцветшую страницу его же истории бо¬лезни, я сказал, больной, не волнуйтесь и не беснуйтесь, пожара не будет, и знаете, продолжил я, глядя на его безнадёжность в выражении крупного лица, неправда, когда говорят, что надеж¬да умирает последней, она, больной, вообще не умирает, а пере¬даётся по наследству, как и определённая форма сифилиса. И вот тут больной, переполненный смирением, взорвался, хлоп¬нул ладонью по столу и закричал, нет у меня никакого сифилиса
65
 
и дайте мне справку о том, понимаете или нет, о том, что я креп¬ко здоров на все сто. Я естественно искренне согласился, но на всякий случай нажал на кнопку вызова скорой помощи, а вслух подтвердил, больной, больной, успокойтесь, конечно же, нет у вас никакого сифилиса, и справку вы получите, чем я и занима¬юсь и не на все сто, а на всю тысячу рублей за гистологические анализы стула утреннего и вечернего, а ещё лучше и ночного, и вот тогда я вам выдам справку о вашем чистейшем здоровье, за-веренную главврачом с его же личной печатью сверху. Не успел я закончит своё врачующее заклинание, как больной вновь пря¬мо-таки на глазах обмяк, сдулся и впал в мнимое молчание. И что мне оставалось, как не записать в историю болезни оконча¬тельный диагноз — больной болен самим собой. Но прежде чем встать со стула, больной успел пробормотать, у меня нет стула. В связи с чем, я преминул дописать в виде P.S. парочку предло¬жений во всё ту же историю якобыболезни, кажется что-то вро¬де, мой больной страдал помимо запорного молчания вперемеж¬ку с мычанием ещё и банальным кишечным запором, что и при-вело к инвагинационному завороту кишок, но без разрыва свя¬зи времён прошлого и будущего, поскольку настоящее время мы, т.е. врачи, спасли. И далее красными чернилами из белой фарфоровой чернильницы четвёртого «А» класса приписал — самый окончательный диагноз — «страдательная возврати-мость». Увидев с высоты птичьего полёта эту строку, больной скорчил недовольную гримасу, мол, а как же справка. Я его, стремительно уходящего утешил. Успел даже похлопать по пле¬чу, крепкому, как кованные ворота. Ну а слова о том, чтобы не пытался убежать от меня, как от себя, ведь всё пройдёт и всё придёт, больной видимо уже не услышал. Что поделать, все мы больны сами собой, и к тому же неизлечимо.
ВЫПИСКА № 5.
Больной жалуется на… так на что же он жалуется… да, конеч¬но, он жалуется на крепкое здоровье, а ещё больной жалуется на… батенька, помилуйте, я даже ущипнул себя, уж не сон ли
66
 
это, подумал… да-да жалуется на вдовство собственной жены. При таком признании самый раз было поперхнуться собствен¬ной же бактериоцидной слюной, но я подавил исторический рефлекс и мягко и даже с лёгким заискиванием, чтобы как бы не вспугнуть соловья, переспросил, простите, жалуетесь на что. И представьте, получил убедительно, но с нотками, а может и с мелодией вчерашней печали в голосе всё ту же жалобу на вдов¬ство собственной жены. И тут я повёл одновременно и левой и правой бровью да к тому же в разные стороны, что украсило бы, я уверен репризу любого циркового клоуна. Больной же вовсе не обратил внимания на мой мимансовый выкрутас бро¬вями и продолжил, да, доктор, вдовствующая при живом муже, совсем живом, вы же видите, доктор, я жив, и очень даже здо¬ров, и потому прошу вас выдать мне справку о полнейшем моём здравии, и чтобы комар носа не подточил, и с печатью гербо¬вой, всё чин по чину, чтобы было, сами понимаете. Должен сказать, что после столь яркого и напористого выступления больного в прениях, он меня несколько разочаровал с потерей должного интереса. И я как-то машинально спросил его, а как же насчёт вдовства вашей супруги, если вы совершенно здоро¬вы, скажем, как откормленный бычок. Не знаю, что именно задело за почти живое — напоминание о вдовстве или сравне¬ние с бычком — однако больной встрепенулся, занял боевую позицию в выражении излишне продолговатого лица и предуп¬редил, я, доктор, вынужден сделать заявление. Что ж, заметил я, открывая историю очередной болезни, ваше заявление бу-дет за-про-то-ко-ли-ро-ва-но. В ответ больной прищурил конь-юнктивно воспалённые глаза и, медленно, раздельно выгова¬ривая каждое слово, заявил, мол так вот и так, уважвемый гос¬подин доктор, да моя жена во вдовстве уже год, ходит во всём чёрном, а, ложась со мной в постель, молится за упокой души, естественно моей. Тут я прервал заявление больного и по док¬торскому праву спросил, а половые контакты у вас случаются. Оказалось, как сказал больной, вдовствующая дамочка дала обет этих самых половых контактов не иметь течении семи
67
 
полных лет. Заботливо, по-гиппократовски и даже вкрадчиво я спросил больного, возможно вы не удовлетворяли супругу, скажем в виду отсутствия эрекции или слишком раннего… . Но не успел завершить вопрос потому и только потому, что боль¬ной просто-таки подскачил на стуле, даже встал на него и клят¬венно почти заорал, да я, да как вы смеете, да я покажу такое, что вы… Но тут уж я опять по врачебному праву хлопнул кула¬ком по столу и скомандовал «сидеть!» и никаких раздеваний, никаких открываний рта и глубоких вздохов и выдохов. Мой окрик подействовал волшебно. Больной вновь водрузил себя на стул и не без ухмылки, довольный собой процедил сквозь хорошо, но косо поставленные зубы, справочку мне, доктор, справочку о крепком здоровье, и уставился на меня, изображая из себя удава, гипнотизирующего кролика. Я, конечно, поспе¬шил сделать вид, что с подобным разделением ролей я согла¬сен и, взяв ручку, естественно шариковую, заметил вслух, боль¬ной, не беспокойтесь, вы всё получите, вот я заполню историю болезни, занесу в неё ваши показания и выпишу нужную вам справочку. А у самого на душе темнотой повеяло. Ещё не хвата¬ло, подумал я, чтобы он передо мной занялся ради демонстра¬ции полового величия мастурбацией. И представьте, в эту са-мую минуту пожалел я, что по случаю стал медиком, а не двор¬ником, что дал клятву гиппократову, стоя у порожней стены недоплача, и вообще, зачем и почему я сижу здесь, а обитаю там, куда я возвращался, зная, что это случится давно. Тем вре¬менем рука сама выводила на пожелтевших листах истории болезни какие-то обломки заключений о скрытной невменяе¬мости больного, о генерализованной импотенции, отягощён-ной радостным восприятием мира, включая вдовствующую соб¬ственную супругу. Но то рука, а сам я подтверждал, да я возвра¬щался, да, это случится давно, несмотря на сидящего напротив больного, вдруг представшего этаким подслеповатым, дряхло-ватым тигром, но всё равно готовым к прыжку, наперекор клят¬ве товарища Гиппократа, наперекор службе, от которой ни¬куда не деться, разве что, остановив бурное течение реки, всту-68
 

шим, обитающим и готовящимся к обитанию в моём во всём мире. Ну это слишком, скажут впол¬не причинно некоторые господа товарищи. И я соглашусь с ними, но всё равно предам, потому как останусь самим собой. Этот мир ведь на самом ясном деле — мой. И тот, кто не согла¬сится, тот станет моим самым лучшим другом, уравновесив меня, и не позволит мне совершить предательство по отноше¬нию к себе самому. Иногда я подозреваю, я молюсь на несогла¬сия. Без них я не уйду. Без них я не разомкну кольцо круговой поруки. И вот совершив полуторастраничное кружение, я воз¬вращаюсь и говорю, я уйду, и вслед мне полетят проклятия тех, кого я предам. А уйду я однажды ранним утром, оставив на не-застланной постели недочитанную книгу, открытую на страни¬це, где выведено одно лишь краткое как лист, но вмещающее целые жизни, предложение «я уйду». На безлюдной улице встретит меня зеленоватый рассвет и она, которую мне ещё предстоит предать. Встретив её, я не обольюсь радостью, а она
Генерализованная импотен¬ция. Редкая форма импотен¬ции, встречающаяся у людей, склонных к маньякальному величию и страдающих одно¬временно, но скрытно двупо¬лой неполноценностью. При¬чины болезни кроются глубо¬ко в подсознании. Проявля-ется болезнь необоснован¬ной половой самоувереннос¬тью и редкими истерически¬ми мастурбациями, а в ран-нем детстве повышенным вниманием к собственным ге-ниталиям. Болезнь неизлечи-ма. Однако с годами её актив-ность угасает, как впрочем и всё остальное.
 
пив в недвижные её зеленоватые воды, перейти на другой берег. Нет это не берег. Это другая сторона жизни.
Ничего не поделаешь это то, что случится давно. И я соглашусь с со¬бой самим. Я смирюсь с самим со¬бой. Я уйду. Вслед мне понесутся про¬клятия друзей, сомкнутые круговой порукой, которую я разогну — значит предам. Нет, я не был цирковым си¬лачом, разгибающим взаправду под¬ковы. Я был самим собой. А быть са¬мим собой — это ох, как предательс¬ки по отношению к другим. Вы спро¬сите, к кому «к другим»? И я отвечу определённо, не уклонюсь от ответ-ственности и скажу — ко всем обитав-
 
69
 
не бросится в мои объятия. Мы всего лишь кивками головы поприветствуем друг друга и, обнявшись, зашагаем налегке, не тревожа спящих, зашагаем на запад, к последней городской заставе, где трамваи завершают свой полный круговой марш¬рут, к той самой за заставе, за которую закатывается солнце, ослепляя множественными отражениями от исполненного в серебряной ля-минорной тональности купола Видеона. Кто-то, кажется ещё до новой старой эры сказал, что все дороги ведут в Рим — был такой когда-то город —, а я говорю, все дороги ве¬дут в Видеон. И я не ошибаюсь. Впрочем в нашей жизни ошиб¬ки исключены. Их не существует. Каждый наш поступок, он, свершённый, должен был свершиться, будучи продолжением каждого из нас. И нам не зачем будет обращаться к кому-то, кто отстранён от всего мирского и просить, о, господи, помилуй. Нет. Мы просто свершаемся, уходя в будущее, не осквернён¬ное оценками. И поступки не судимы глазами друзей, любимых и несравненных врагов, и тем более не судимы словами, поте¬рявшими силу смыслов. И свершив поступок, мы обретаем себя в молчании. А слова? Слова всего лишь зыбкие мостки между молчаниями. Вот и в то раннее утро мы, два молчания, обняв¬шись, зашагаем по пустынной улице, на запад, кому-то покажет¬ся, что не торопясь, а кто-то решит, что мы направимся не спе¬ша, прогуливаясь к дальней заставе, к самой окраине спящего города, за которой в закатный час исчезает солнце, успев осле¬пить множеством бликов тех, кто идёт к Видеону. Но и ранним утром отчаянно огромный купол Видеона, встречая солнце, сиял удивительно чистым без единой крапинки серебристым светом. Пройдя заставу, она скажет мне, я пойду с тобой. Нет, отвечу я, не надо, ты останешься по эту сторону. Но без тебя меня не будет, скажет она и уйдёт в своё молчание. В Видеоне нас всретит мелодия, невидимой нитью уходящая то в тишину, то возвращающаяся в задумчивых звучаниях ксилофонов. Вой¬дя в зал ожидания накрытым огромным прозрачным куполом, я спрошу за кем моя очередь и, обретя право на Видеон, кивну в сторону купола и скажу ей, посмотри, как красиво. И нако-70
 
нец оглядевшись, я увижу рядом девушку в коротенькой юбке. Зелёное молчание её глаз улыбнётся незатейливо и ласково. Я спрошу её, и вы. Она ответит, да нам по пути. И я уйду, уйду в Видеон и забуду о возвращениях, в которых столько потерь. Ведь каждое возвращение — это потеря молчания, которым мы дышим. Говорят там, за порогом зала ожидания, войдя в зал уходящих, я предам себя, предам Видеону, который не судит, а оправдывает. Говорят, что Видеон подарит на дальнюю дорогу луч долгого света. Говорят ещё, что возвращение из Видеона сулит потерю себя всего без остатка. Говорят… да мало ли что говорят. У слов нет будущего. А у меня? Нежданно негаданно спрошу я себя, штатного поликлинического врача с клиничес¬ким несоответствием самому себе. О господи, и я болен сами¬ми собой. Докатился, подумаю я не без усмешки и усилием воли заставлю себя вспомнить о казни, о простите, вспомнить о клят¬ве Гиппократа и всё врачебно-лечебное внимание обратить на клиента, простите ещё раз за обмолвку, на пациента, а точнее на больного, смирительно ожидающего справку о крепком здо¬ровье. Что ж, обращусь я вкрадчиво к больному, памятуя о его склонности к взрывной эмиссии нерастраченной половой энергии, по поводу вдовства вашей супруги вы не беспокойтесь, я пропишу вам капли господина Вотчила, которые надо пить по полрюмки с утра натощак, а вечером примите перед посте¬лью с уложенной на неё во всём чёрном супругой двадцать семь капель бальзама биттнер, и тут же, не откладывая в долгий ящик сперва разуйте вдову, потом снимите с головы чёрный платок, распустите собранные в тугой гордиев узел её крашенные в жгуче брюнеточный цвет волосы, потом расстегните со спи¬ны её чёрный сарафан и опустите с плеч бретельки, сбросьте его на пол, потом расстегните её чёрный жёсткий лифчик и аккуратно, чтобы не потревожить вдовствующего целомудрия чёрные отороченные чёрным же гипюром трусики и уложите её спокойную на живот, ну а дальше вы знаете лучше меня. Но не успел я закончить вслух врачебные рекомендации, как раз¬дастся радостный почти вопль сидящего напротив пациента,
71
 
я кончил, я кончил. И тут естественно, я вспомню незабвенно¬го со школьной скамьи архимеда, выпрыгнувшего из ванной и бегущего по улицам Сиракуз с криком эврика, эврика. Но архи¬мед в моём положении не причём. Протянутую руку благодар¬ного больного я по-гиппократовски вяло пожму. А что было делать. Не отвергать же добрый порыв человека. Да, пожму и вдруг к ужасу своему обнаружу в ладони шелест нескольких ку¬пюр. Я конечно же бешено возмущусь, и, пересчитав деньги, гневно швырну их в сторону, ближе к углу, который уборщица никогда не подметала. При этом успею ощутить и некоторую гордость за свой врачебный профессионализм — ведь всё-таки я этого типа на чуть-чуть, но подлечил. И как положено запи¬шу в историю болезни окончательный диагноз, а именно — больной болен хронически и неизлечимо самим собой при отягчающих обстоятельствах, связанных с вдовством собствен¬ной жены. Что касается генерализованной импотенции со склонностью к маньякольному величию, то я решу не напря¬гать внимания главврача на псевдопаталогиях, и в итоге поре¬комендую больному почаще раздевать и одевать вдову. А справ¬ку о полном и крепком здоровии я ему выдам. Вот только спро-шу, печать поставить с одним или с тремя орлами. На что полу¬чу ответ вполне вразумительный и даже умилительный, пожа¬луйста, доктор, с двумя, я предпочитаю среднеарифметичес¬кое. На прощание я его утешу по-врачебному суховато, но убе¬дительно, мол, ничего, больной, ведь всё пройдёт и всё при¬дёт и, продолжайте получать частное от деления неделимого.
ВЫПИСКА № 6.
Больной жалуется на… так на что же он жалуется… да, конеч¬но, он жалуется на крепкое здоровье, а ещё больной жалует¬ся… на что бы вы думали, никогда не догадаетесь — на онеме¬ние ягодиц от долгого сидения на нарах. Я, нисколько не уди¬вившись, — и не таких пациентов видывал за годы врачебно-приёмной практики — спросил больного, вы отсидели срок. На что больной категорически открестился, мол, чур-чур, о чём
72
 
вы, доктор, я не имел судимости, я чист и невинен, но ягодицы всё-таки немеют от долгого сидения на нарах, и, товарищ док¬тор, признаюсь, я как-то убью брата Каина. Вытаскивая из стоп¬ки тощую историю болезни пациента, я не задумываясь о по¬следствиях, мол Каина убить — так Каина, попросил больного всё-таки пояснить, какую глагольную форму времён он употре¬бил. На что получил неоспоримое подтверждение — именно убью, доктор, убью и ни кого-нибудь, скажем к примеру случай¬ного прохожего или соседа, а брата Каина. В соответствии с врачебной этикой я сдержанно, но уже с некоторой внутрен¬ней настороженностью послал в сторону больного официаль¬ный запрос, так сказать из пункта «А» в пункт «В» пошла депе-ша, в которой запрашивалось, а не является ли больной Аве-лем, братом Каина, тем самым Авелем, которого Каин когда-то по-братски прикончил. И представьте получил вполне оп¬ределённый не без достоинства, выдержанный как французс¬кие коньяки типа VSОP, ответ, мол, что вы, доктор, даже това¬рищ доктор, а если желаете, как в кино, помните, милый док¬тор, какой же я Авель, я совсем другой, я — Пётр, но разве то, что я Пётр должно мешать вспоминанию о том, как я убью бра¬та Каина. О нет, поспешно согласился я, конечно это ваше пра¬во, право больного вспоминать о чём угодно, более того, ска¬жу вам, как служащий социальной сферы, это право каждого гражданина нашей страны. Вот-вот, подтвердил больной, и я о том же говорю жене, а она не соглашается, но дело, доктор, вовсе не в ней, а в том, что я очень, доктор, очень здоров и даже страдаю от этого. Больной пожал плечами, поджал губы, мол, да, вот такие дела, доктор, после чего наступило времен¬ное перемирие, ох, простите, конечно же молчание. Я пред¬почёл замять этот потустороннего окраса разговор, и, заметив про себя, ну надо же опять попался странный тип да к тому же множественно расщеплённый, прямо-таки шизоид, решил быть с ним поосторожнее, как говорится у нас в среде меди-ков, не браться за нож до полусмерти больного. Но взглянув на больного, сидящего напротив, увидел в глазах его искорки лу-73
 
Кома (греческий — глубокий сон) — угрожающее жизни со¬стояние, характеризуется ут¬ратой сознания, нарушением кровообращения, дыхания, обмена веществ, отсутствием рефлексов таких, как отска¬кивание ноги при постукива¬нии молоточком кузнеца по подколенки, как ловля указа¬тельным пальцем собствен¬ного носа, как эрекция при виде фигур высшего полово¬го пилотажа; но есть и другое значение слова кома, и знае¬те, оно как-то ближе моей не¬докторской душе: кома — ис¬кажение изображения как в оптических системах, пре¬вращая точку в уродливое пятно, так и в системах вос¬приятия у человека.
кавства, и мне показалось, что он искусно разыгрывает меня, забавляясь придуманностями и иными всякостями. Но спустя одно долгое, растянутое на полприёма мгновение я, как и по¬ложено врачу, а не режиссёру, отбросил свои подозрения в ак¬тёрских способностях или намерениях больного и так, не знаю уж с какой стати, ляпнул, перелистывая историю болезни, не понимаю. И оказалось, своей мыслью вслух попал в самую точ-к у, за которой последовал чёткий и разумный ответ больного, мол, а чего же тут не понимать, доктор, я лишён всех льгот со-ци-аль-ных, но зато здоров и мне позарез нужна крепкая справ¬ка на этот счёт. При слове счёт мозг мой, не задумываясь, как говорится, машинально, начал отсчитывать секунды: раз, два, три и т.д. и до девяти с объявлением нокаута и неспособности пропустившего прямой удар в че¬люсть воспринимать, пусть по-свое¬му, эту чудесную реальную действи¬тельность. Видимо у меня сработала давняя привычка с тех пор, когда ещё в молодости я подрабатывал ре¬фери на боксёрских рингах. И пред¬ставьте, я не огорчился, когда услы¬шал над левым ухом выкрик «девять» и следом «аут», а напротив, на меня нашла умиротворённость, и я ещё вольготней разметался по дощатому полу ринга и сделал вид, что впал в кому. И как говорят боксёры, я по¬плыл и очень сильно, и как-то даже насладительно, и вроде бы, наконец обрёл покой; избавившись от назой¬ливости той жизни, где я только что обитал. А в этом самом покое, в мол¬чании, окутавшем исключительно меня, встретил я того, кем я был, да-да был, а не существовал. Впрочем,
74
 
был я там не один. Нас было, как и положено двое. И должен, кто-то мне подсказывает, что я именно должен сказать, было — это не значит в прошлом, как и будет — это не значит в буду¬щем, ведь в коме нет времён. Но как избежать беспомощности слов, за которую мы так часто расплачиваемся и даже молча¬нием, а оно разве не есть и наша кровь. И потому я повторю, не опасаясь вашего, господа мои, раздражения и скажу, нас было двое. Я и она. В ней я не то что души не чаял, это как-то слишком мелко; в глазах, в улыбках, в прикосновениях, в дуно¬вениях её дыхания я видел, слышал знаки своего будущего. Ей было сто, а мне двести лет. Мы были из разных веков. Но не¬кая связь не смыслов, не чувств, не глупых совпадений и тем более не времён, а скорее ощущений объединила нас в пару далеко не влюблённых, а обречённых быть рядом, но не лю-бить друг друга, как это водится теперь в наш милый увлечён¬ный собой век, где подмена всего незаметно правит людьми, да-да, не любить, утопая каждый в самом себе, а быть друг с другом, понимаете БЫТЬ. Но порой чаще в закатные часы, мне казалось, что ей, а не мне много, много считанных лет, считан¬ных с того, что должно быть, а мне мало. И я тогда смотрел на неё не с сыновней преданностью, вовсе нет, а с грустью, от того, что я не могу спасти её от будущего, в котором нас уже не бу¬дет, а буду я один, уходящий куда-то, где всё иное, даже солнце, даже небо. Но такое случалось редко. Чаще в летние дни мы уезжали с ней за город. К её старшей сестре, у которой в кило¬метрах двадцати был чудесный небольшой, уютный дом с ве¬рандой, выходящей к берёзовой роще. Рядом с домом с южной стороны раскинулся старый корявый дуб, наш общий любимец, под чьими сквозистыми разлапистыми ветвями примостились две скамейки и дощатый стол. За ним мы с ней сидели часами, а может днями, а может и не одну жизнь, слушали друг друга, ловили облака, пытаясь узнать или угадать в их обманчивых очерках черты знакомых лиц, обменивались настроениями, иногда пили чай с вареньем из жимолости, что варила сестра и от вкуса которого почему-то дух захватывал, и тогда нам, не
75
 
сговариваясь хотелось встать, помчаться в аэропорт и улететь далеко на Камчатку, откуда и привезли эту самую жимолость. И всё продолжалось бы вечно, не случись та ночь, в которую я ушёл от единственной, как казалось мне тогда, и навсегда. Это была страшная ночь. Красивая, какие бывают только зи¬мой в сильный, ясновидный мороз, когда даже воздух поскри¬пывает от вздохов, оставаясь безумно прозрачным, а звёзды так высоки, что только самые сильные из них одолевают чёр¬ную пустоту напрасных пространств и придают красоте зим¬ней ночи печать ненавязчивой печали. Уйдя от той, без кото¬рой не представлял своей всякой жизни, я впал в очарование этой страшной ночи, смертельно раненный собственным выстрелом в того, кто помешал продолжению нашей жизни. Нет, это не была дуэль на чёрной речке, хотя ночь и была чёр-ной-пречёрной. Эта дуэль и сама красивая в своей гибельнос¬ти, состоялась в замкнутом пространстве со стенами в линя¬лых обоях, потолком, побелённым водоэмульсионной крас¬кой и ещё со скрипучим полом. И пули наши были отлиты из чистых слов и начинены сжатым до потрескивания молчани¬ем. Первым не выдержал он. Пуля пролетела мимо у самого левого уха и вонзилась в мякоть нашей любимой куклы. Я не промахнулся. Уходил я, не думая о том, что за спиной остался он, могущий выстрелить мне в спину вслед, уходил, даже не думая о ней, оставшейся там за тридевять земель прошлых лет, но сулящей прощальными взглядами возвращения в будущем. Будущее, оно вмещает в себе всё, особенно в такую страшную ночь, красивую до недоступности, и разве не играющую в пе¬чаль весёлых расставаний, украденных у прошлых лет. Итак, всё произошло ночью, а точнее в полночь, когда сказки сры-ваются в пропасть несбывания. А днём мы сидели у неё дома, в той самой комнате, где поздно ночью произошло что-то вроде дуэли, сидели в тепле от натопленной печи, так мы на¬зывали обычный, купленный в магазине электрокамин, и про¬вожали время час за часом в никуда. Ближе к вечеру я предло¬жил сыграть в шахматы — матч из пяти партий. На что она
76
 
сказала, ну я же выиграю, а ты будешь злиться. Кстати играла она блестяще. Но подмываемый напрасным азартом я насто¬ял на своём. Мы сели за шахматную доску. И где-то ближе к концу четвёртой партии, когда счёт уже стал три-ноль в её пользу, раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Открыл глаза пошире. Огляделся. И подумал, о господи, где это я. И только увидев по ту сторону жизни, о, простите, по ту сторону стола увидев больного, который сухо кашлял, я вспомнил, что я на платном, штатном поликлиническом приёме, и что необхо¬димо записать в историю болезни больного итог осмотра, т.е. дать диагноз и рекомендации к лечению, если таковые обна¬ружатся во врачебных справочниках. Но должен признаться, что я ещё долго не мог расстаться с той ночью. Помнится, мне даже показалось, что я продолжаю шагать под фонарями покинутого всеми города, и что ночь, как протяжный крик, никогда не кончится. Но усилием воли, которой у меня хоть отбавляй, я вывел себя из комы и сказал себе, ты же давал клят¬ву Гиппократа и может и самому Гиппократу, и взял в руки свою любимую шариковую ручку и как ни в чём не бывало, будто не прошёл целый век мимо, спросил, так как, больной, на чей счёт и в каком банке выписать вам справку, на счёт Каина, Авеля или ваш личный. Не шутите, доктор, ответил с ухмылкой и даже угрожающей больной, у меня счёта нет и номерного в швейцарском банке и справочку вы мне выдади¬те в руки и точка. Мысленно я послал больного подальше, почти к Гиппократу, а вслух заметил, и без ваших, больной, точек я выпишу справку о вашем крепком здоровье, заверю у главврача, поставлю его личную гербовую печать и вручу вам торжественно на бывшем партийном собрании. А сам запи¬сал в историю болезни, окончательный диагноз — больной болен самим собой, и ещё болен Авелем и Каиным вместе взя¬тыми при отягчающей расщеплённости психомоторики; боль¬ному прописана справка о крепком здоровье. А в утешение вслед пациенту послал достопримечательное напутствие, ничего, больной, и всё пройдёт, как и всё придёт.
77
 
ВЫПИСКА № 7.
Больной жалуется на… так на что же он жалуется… да, конеч¬но, он жалуется на крепкое здоровье, а ещё больной жалует¬ся… на что бы вы думали, ну ясно, вы догадались, да, на отлич¬ную, ну совершенно отличную память, так что, говорит, док¬тор, я помню детство, которого не было. И ссылаясь на отлич¬ную память, больной возбуждается настолько, что и глаза зака¬тывает, по-видимому от восторга. Но вы сами понимаете, на приёме у врача восторги не уместны. И я предложил больному успокоиться и рассказать, в чём именно проявляется память о детстве, которого не было. Меня, возможно, как и вас, такое откровение пациента не удивило, поскольку и сам я иногда впа¬дал в детство, которого скорее всего не было, но кто знает, что было когда-то, какие мгновения тогдашней жизни совершен¬но угасли, а какие остались светиться, но и вовсе иными цвета¬ми. А по сему, господа, отстраняясь от лечебной логики, от докторского за 12 рублей стула на четырёх крепких опорах, лишённых всякого сомнения жить или не жить больному, я уже как бы не врач, мысленно препарирующий и даже трепариру-ющий взбольного посетителя, а всего лишь его крепкая тень, говорю, если вы не уверены было или не было нечто, что вспо¬минается, скажите было, раз оно отложилось в памяти, обвя¬занное словами. Но я отвлёкся от своих прямых обязанностей и всего-то на мгновение. И, возвратясь к столу, не упустил ни единого слова больного, который за потерянное мгновение успел лишь промолчать, а следом ляпнуть, доктор, детство, оно ведь сказки братьев Гримм, ляпнул и смахнул тыльной сторо¬ной ладони увесистую слезу. Я кивком головы поддержал боль¬ного, и вновь спросил, и всё-таки какая сказка вам вспоминает¬ся. Больной вздохнул, задумался и промямлил, мол был у меня белый кролик на даче, и потерялся, убежал в лес, и съели там его волки, не уберёг я его, не уберёг, доктор, промямлил и за¬молчал скорбно. Ну кролик — это хорошо, а что ещё привспо-минается, продолжил я свой допрос. Больной сменил скорбь на смущение и даже виновато пробормотал, доктор, я забыл, и
78
 
тут же, как вспышка молнии вдруг озарился решимостью и до¬статочно громогласно заявил, доктор, сказки сказками, но я аб¬солютно и бессомнительно здоров и очень крепко и поэтому, пожалуйста, мне справочку о здоровье. О вашем, не без иро¬нии спросил я, которому поднадоели эти извивы настроения больного. Доктор, доктор, воскликнул больной не без улыбки, о чём вы, конечно о моём здоровии, и, пожалуйста, с гербовой печатью. Открыв историю болезни, взяв в руки всё ту же лю¬бимую шариковую ручку, я между строк записей заверил боль¬ного, будет вам и справка, и гербовая, и печать, и милицейское почётное сопровождение до самого дома. Сказал я и отключил¬ся. Да-да, представьте себе, отвёл от себя гиппократов завет и отключился. Жизнь и на самом деле полна неожиданностей, а у врача на приёме тем более. Да и какой приём умопомрачи¬тельных больных может быть, когда донеслись до меня моё любимое танго, донеслось в распахнутое настежь окно из дома напротив со второго этажа, где разместилось общежитие сту¬дентов пединститута. Ничего не поделаешь, танго и я неотде¬лимы. И разве моё ДНК, сплетённое из двух нитей, спаренных лёгкими мостками и со странными отскоками влево и вправо, не есть задуманное танго, которое танцует моя судьба. И раз¬ве, дорогие мои все, в эти добрые минуты врачебно-лечебного приёма кто-то не подтолкнул меня и не прошептал в самое пра¬вое ухо, шагни. И я шагнул. И очутился в парке. Где-то рядом за тополиной аллеей играла музыка. По-моему это был вальс гос¬подина Штрауса, наверное обязательный «голубой дунай». Я зашагал по аллее в сторону музыки. На полпути вальс сменил¬ся танго «не уходи». Я решил, что музыка доносится с танцве-ранды. Но аллея упёрлась в странное, яйцевидной формы зда¬ние, напомнившее мне планетарий на садовой. Над входом в здание неоновыми огнями светилась надпись «Зал напрасных шагов». И не успел я задуматься, как ноги сами внесли меня в зал, в этот самый зал напрасных шагов, заполненный танцую¬щими парами. Вы спрашиваете, почему шаги напрасны? Не знаю. Сам до сих пор удивляюсь. Но, господа, что есть, то есть,
79
 
что было, то было. Освоившись, присмотревшись, я заметил, что со временем — каковым оно было для зала напрасных ша¬гов и танцующих пар не знаю — танцующих пар становилось всё меньше и меньше, пока не осталась последняя, ну ещё и я, как бы третий лишний. Пришлось призадуматься над преврат¬ностями танцующей жизни в зале напрасных шагов. Но тут нео¬жиданно погасла огромная люстра, свисающая с вершины ку¬пола. Лишь четыре бра в четырёх сторонах света продолжали тускло освещать пустой зал напрасных шагов и дощатую эстра¬ду в северной стороне его, на которую как-то незамечено взош¬ли и стали полукругом пятеро музыкантов, один с гобоем, вто¬рой с флейтой, третий с фатотом, четвёртый с волторной, а шестой с чёрным в белую полоску фортепиано. Видимо соби¬раются поиграть квинтетом, подумал я. Тем временем на эст¬радный помост степенно и не без труда взобрался странного вида тип в длинном из мешковины балахоне, выкатил перед собой бочку из-под солярки и, поставив её на попа, пристро¬ился к музыкантам, совершенно смутив мои музыкальные ожи¬дания. И потянулись томительно мгновения тишины, един¬ственным свидетелем которой, если не считать музыкантов, был я. Но свидетельствовать в общем-то не о чём, кроме как о том, что следом за тишиной, грянули прожектора, опоясовшие во множестве основание купола. И представьте, я не успел опом¬ниться, как зал вновь заполнился людьми, а вместе с ними и шумом напрасных голосов и шарканьем напрасных шагов. И в одно из летучих мгновений я вижу, как на дощатую эстраду, хо¬тите назовём её сценой, легко, даже с юношеской лихостью вспрыгнула тучная фигура человека в белоснежном хитоне, думаю сшитом из дивного китайского шёлка, и с совершенно неуместной чёрной бабочкой в белый горошек на короткой, толстой шее, которой можно считать и не было. Его мясистые губы, крутой, шишковатый лоб, грубоватая и чуть добрая улыб¬ка на крупном лице показались мне давнишними знакомыми, как сказочка из несбывшегося детства, а может быть и сбыв¬шегося, но напрасно. И тут рухнули времена, разные, всякие,
80
 
рухнула обманчивая связь последовательности времён, и меня осенило, ба, да ведь это он, старик сократ, мой сократ, да-да, мой сократ, ваш сократ может статься и вовсе иным. Сократ, старик, это ты? — воскликнул я и стал продираться к нему сквозь напрасную толпу. Увидев меня, ох, как заулыбался старик, как хлопнул в ладони и, спрыгнув со сцены, принял меня в свои объятия, забубнив, рад, рад тебя, мой молодой друг, увидеть, и ведь сколько зим, сколько лет. А что ты тут делаешь, старик, спросил я, как попал. Да вот, пригласили поработать диджеем, и занятие, скажу мой друг, оказалось занимательное. Ну ты, старик, даёшь, — удивился я. А что, ухмыльнулся сократ, мно¬гое узнал. О, да, заулыбался я, знания, всё знания, твоё спасе¬ние мира. А брось, махнул рукой старик, что я, ты лучше погля¬ди вон туда на того молодого флейтиста в белом парике, и ука¬зал в сторону сцены, и добавил, узнаёшь. Я поначалу пожал пле-чами, мол кто это, но спустя всего одно кроткое, как моя жизнь, мгновение пролепетал, неужели это он, он, то-есть Моцарт. Да, мой и всё ещё молодой друг, на что я отмахнулся, мол ладно не льсти. Да, это Вольфганг Амадео Моцарт, подтвердил старик, его тоже пригласили на бал, ну ладно, извини, объявлю танец и поболтаем. Постой, остановил я сократа и не без иронии спросил, а что они могут здесь и реквием в ритме танго испол¬нить. А ты зря, мой друг, хихикаешь, могут, и исполнят так, что ты сквозь смех заплачешь, пробормотал старик, задумчиво выпятив нижнюю губу, реквием — это ли не печальная шутка гения, сочинившего жгучую, очень жгучую фантазию на тему своей смерти, неизбежной, но увы, мой друг, но увы не напрас¬ной. Молчание и задумчивость сократа передалась и мне, но лишь на мгновение. И вот, когда оно бог знает какое долгое промелькнуло, старик встрепенулся, хлопнул себя по лбу и вос¬кликнул, всё, пора, и вновь с лёгкостью юношеской забросил своё тучное тело на дощатую сцену и объявил, квинтет мибе-мольмажор совместно с бочковым барабанщиком под управле¬нием господина Моцарта дадут фантазию на тему напрасных египетских ночей, после чего начнутся танцы. Глядя на сокра-81
 
та, я заметил про себя, что сократ очень даже достойно дер-жится диджеем, как будто всю долгую древнегреческую жизнь только этим и занимался. Впрочем, когда мы с ним отошли в сторонку, чтобы не мешать напрасно танцующим, отошли к стене южного склона зала напрасных шагов, к стене, на кото¬рой столько следов от напрасных прикосновений, он с восхи¬щением глядя в сторону Моцарта, пробормотал, этот гений заткнул рот времени и озвучил пространства, мы ведь с ним, мой молодой друг, дети одного неба и одного разума. Я вяло возразил, эх, старик, не путай божий дар с яичницей. Ну ты попал в самую точку, рассмеялся сократ, моя ксантипа и кор¬мила меня яичницей, чтобы поменьше забот иметь. Ксантипа твоя — женщина историческая, заметил я, и небо у вас с Мо¬цартом одно, а вот дитём разума, как ты, он — нет, нет, мой со¬крат, он, знаешь, нерв, которым опоясаны пространства. Ну, хорошо, хорошо, поспешно согласился сократ, пусть так, но голос, голос внутренний у нас с ним один, не отнимешь. Тут я пас, тут вы братья, согласился я, и спросил между прочим, а кто это там бьёт ладонями по днищу бочки из-под солярки. Со-крат удивился, как, не узнаёшь, это же Диоген, тоже пригла-шён на сезон напрасных балов барабанить на бочке. И что, он согласился, совершенно неуместно сорвался вопрос с моего языка. А что, пожал плечами сократ, поправляя покосившую¬ся бабочку, ему же где бы не работать, лишь бы не работать, он же философ. А потом ещё много раз старик объявлял своим хрипловатым голосом танец за танцем, пока вдруг не восклик¬нул с любовью в голосе, а теперь белое танго, и дарю я его мое¬му молодому старому другу времён несбывшихся лет, да возвра¬щаю тебе, уже напрямую обращаясь ко мне, белый танец, это белое танго, продолжил он, танго твоей, мой друг, судьбы, воз¬вращаю танец, который ты подарил мне давно, прими, и ис¬полнит его мибельмажорный квинтет под управлением маэст¬ро Моцарта при участии известного древнегреческого ударни-ка Диогена. И знаете, господа, я растрогался до слёз, нет до одной слезы, и в ответ поднял благодарно над головой спле-82
 
тённые ладони и поприветствовал диджея. А потом, а потом ко мне подошла милая девушка, скорее юная, чем молодая, в расклешённом жёлтом платьице и, улыбчиво глядя на меня сво¬ими не тронутыми напрасной печалью карими глазами, при¬гласила на белое танго. Я на все жизни сбывшиеся и не испол¬ненные запомнил её голос, её слова, обращённые ко мне, деду¬ля, я приглашаю вас на танец. И что мне оставалось тогда, как не без стариковского озорства спросить её, а вы не боитесь, что этот танец будет напрасным. Её ответ я ношу до сих пор в нагрудном кармане слева, у сердца, мой дорогой дедуля, в зале напрасных шагов и страх напрасен. Спустя белый танец, когда солнце, о котором никто из напрасно присутствующих в зале и знать не ведал, зашло за горизонт, старик сократ, этот после¬дний диджей древней Греции объявил, что вечер танцев окон¬чен и что он ожидает всех завтра, которое напрасно, но насту¬пит, ожидает на следующий тур танцев в зале напрасных ша¬гов. И тогда квинтет мибемольмажор под управлением маэст¬ро Моцарта и с ударником Диогеном впридачу заиграл марш «Прощание славянки», ведущий по дороге напрасных печалей в детство, которого не было, но которое всё равно оставляет о себе неизгладимый след, окрашенный не в цвета сочащейся крови, а в цвета прозрачных надежд. До сих пор, когда слышу марш «прощание славянки», я впадаю в себя иного, как мне ка-жется лишённого напрасности, и спрашиваю, зачем всё это, всё, чем я занимаюсь, зачем я сижу здесь в приёмной врача, а напротив сидит больной, он же пациент, томящийся в ожида¬нии справки о крепком здоровье, к чему время, пусть насмеш¬ливое, но своё тратить на ускользающую напрасность, но клят¬ва Гиппократа, это огромная уравновешивающая гиря берёт своё, как берут своё годы, меняя плохое здоровье на полное и крепкое нездоровье, и я припадаю к рабочему столу и, одолев душевное послабление, возвращаю к равновесию аптекарские весы и делаю запись в истории болезни. И признаться, не знаю, чья это история, больного ли, сидящего напротив, или моя. Но разве, господа хорошие, это так важно. Главное для врача не
83
 
раскрывать перед больным всех карт, чей цыганский расклад обещает неважное будущее. Главное поставить диагноз и запи¬сать — больной болен самим собой при отягчающей отменной памяти о детстве, которого не было, назначить курс напрасно¬го лечения в виде дальнейшего и регулярного проживания жизни (обратите внимание, господа, именно проживания, а не прожигания, ах, ведь одна буква всё может перевернуть, всё), выписать справку о крепком здоровье, заверить у главврача, поставить лишнюю гербовую печать и, похлопав больного по здоровому плечу, понапутствовать, ничего, больной, всё прой¬дёт и всё придёт. А когда дверь за пациентом захлопнется, мне подумается, а кто же напутствует меня, когда я буду уходить, кто похлопает по поникшему правому плечу, кто скажет вслед, ничего всё пройдёт и всё придёт, не тень ли моя…
Москва — Каракол, июнь-август 2004 г.
 
КОРОТКИЕ
мистификации или лирические отступления от истины
… Луиджи, Луиджи, иди домой, куда ты пропал, пар¬шивый мальчишка, слышишь, Луиджи, домой, обед стынет… … Луиджи ликовал, мышечная вырезка из ляжки болотной блуд¬ницы дёргалась, стоило поднести к её двум разнесённым точ¬кам два прикосновения-поцелуя, змеящихся проводками — од¬ним из глубины земного шара, другим от медного штыря, на-сладительно проникающего в мутную тайну кисловатой жид¬кости. она дёргалась послушно. ему послышалось как ветер с моря нашёптывает «она вертится, она вертится». нет, возра¬зил Луиджи, она дёргается. бедная, бледная, обескровленная ещё вчера блудница больше никогда не нырнёт в прибрежные воды, в заводь славной лагуны, не квакнет, не крикнет, не прыг¬нет, не вспугнёт красавицу Джоконду, не вызовет гримасу от-вращения у кухарки из дома Медичи, и не утешит маленькую пухлую ладонь девочки в голубом чепце, никогда. но Луиджи ликовал, и он ещё не знал, что там за морем, за горами, за луар-ными берегами в развращённом голодом и просвещением Па¬риже тоже ликовали. и дёргалось тело Марии-Антуанетты в кротком но неодолимом отдалении от прелестной головки. тело дёргалось, толпа ликовала, оно дёргалось в руках придвор-85
 
ного повара. тело роскошного белого петуха, не запятнанное благодаря искусству мастера ни капелькой, ни брызгой крови, тело тоскующее судорожно о потерянном огнедышалом гре¬бешке, с ума сводившем не одно поколение породистых гальс-ких курочек. рассекатель Луиджи ликовал. она дёргалась. зем¬ля ликовала, продолжая вертеться. она никогда более не отзо¬вётся на улыбку ни страхом, ни восторгом. спустя почти века русский маг с подозрительно-происходительной итальянской фамилией Лонго воскликнет из-за телевизионных кулис «она дёргается!», заставив мысленным усилием, — другие скажут магическим жестом, — дёрнуться охладевшую к ласкам ляжку у усопшей по воле провидения бывшей блудницы, и вовсе не возомнившей себя ожившей в объятиях позавчерашнего кли¬ента, а всего лишь бессвязно отозвавшейся на приглашение к танцу на обеденно-анатомическом столе морга, приглашение смехотворное и властное от русского мага с подозрительно-происходительной на итальянский манер фамилией Лонго, вяло напоминающей звонкие времена из истории итальянско¬го коммунистического движения, и всё это под музыку мечта¬тельного Вебера, что собирал в чарующие мелодии малюсень¬кие нотные знаки и судорожные дёрганья клавиш, струн и про¬чих воздушных струй. а в стороне покачивался одинокий го¬лос Луиджи Гальвани, продолжавшего повторять наивно и на¬стойчиво «anatemno, anatemno», что в переводе с греческого означает «рассекаю, рассекаю»…
… я рассекаю, значит я мыслю, а стало быть и живу, я анатоми¬рую, стало быть, я погружаюсь в рассекаемое, стало быть, я очеловечиваюсь, я, чьё имя ещё ничего не предвещает и не означает ничего, кроме мировой точки, затерянной где-то «на» или «в» каком-то чувстве многоукладной поверхности нашего всеобщего существования, а от точки расходятся во все сторо¬ны линии, уносящие меня прочь от опечаленного места моего рождения, и я ничего не могу поделать с назначенным моим собственным разбеганием, я не в силах его остановить, да и какая тоска, какая скорбь способна остановить бег волн само-86
 
го чёрного моря, и чья рука, какого безумца рассечёт гребень какой волны, чтобы заглянуть в неудержимую ткань существо¬вания без слёз, без печально затаённого дыхания, без запозда¬лого сожаления, «анатемно, анатемно» шепчу я и отвергаю себя, замышляющего занести, поднять руку рассекателя на зо¬лотые кудри счастливого неведения, под которыми укрыты без¬защитные порывы нашего обреченного существования, я шеп¬чу «анатемно, анатемно», подстёгивая дремлющий дух, но от¬важиваюсь лишь на уходящие прочь стихи… … организмы животных и человека состоят из тканей. ткань — это исторически сложившаяся общность клеток и внеклеточ¬ных структур… эпителиальные ткани (эпителий) покрывают безымянно поверхность тела, выстилают человечьей кожей внутреннюю поверхность полых или почти опустелых орга¬нов… железы в организме выполняют секретную секреторную функцию… ну а уж кровь — это жидкая ткань 37 градусов крепо¬сти, состоящая из плазмы и взвешенных в ней кроваво-кровя¬ных телец, а как она свёртывается, как защитоносно так и тут же рядом и смертоносно… к соединительным тканям относят собственно соединительную ткань, а также всякие хрящи и кости, вывозимые самосвалами со двора мясокомбината име¬ни Микояна… двигательные процессы в общности человечес¬ких клеток обусловлены деятельностью мышечных тканей, обладающих сократительными структурами… и наконец не¬рвная ткань является основным компонентом нервной систе¬мы, она состоит из нервных клеток и нейроглии, в которой эти клетки катаются как сыры в масле…
… где, когда, в чьей воспалительной от счастья голове роди¬лась, промелькнув бликом от бешено вертящегося зеркала судь¬бы — разве это не рулетка в придорожном игорном заведении, затерявшемся где-то в гуще млечного пути — мысль обо мне, или чуть брезжущее представление обо мне, кто позвал меня — я не спрашиваю коленопреклоненно для чего или зачем, я, выз¬ванный к явлению, исполняю долг, если хотите отрабатываю долженствование, наделённый обязанностью участвовать пока
87
 
есть силы в мистерии, именуемой жизнью — кто поставил на меня, кто сделал ставку быть может ценою в бездонный покой, бросив жетон желания на мою едва различимую долю от ог¬ромного поля игры, ту самую долю, что была от начала мне суж-дена, и я пришел, и я вскричал, и я исполнился решимостью сделать всё, чтоб поставивший на меня не пожалел о своем слу¬чайном выборе, именно он, а не я, ведь победить должен он, ведь в выигрыше окажусь не я, а он, и я исполнюсь сполна ради не моей победы, но иногда я позволю себе задать немой воп¬рос, где, когда, в чьей воспалённой от счастья голове родилась мысль обо мне…
… по лестнице со ступеньки на ступеньку легко ступая можно сказать невесомо вся в певучей улыбке не схо¬дящей с забывших никчемные смыслы губ с глазами синими два неба необъяснимых безоблачных обеща¬ющих всё даже неисповедимое с двумя ветрами рук по лестнице со ступеньки на ступеньку походкой обрет¬шей свободу наконец не ищущей счастья а идущей в простор в пространство в беспричинность взглядов в заступничество вздохов в отречение от слов и клятв сходила она овеянная легендами пепельных волос ухо¬дила она от того кто властвовал наслаждаясь и муча¬ясь и мучая и наслаждая плененно и кто на вершине власти умер… … уважаемые дамы и господа! мы, Зигмунд первый, неоднок¬ратно и лишь недавно вновь имели дело с разделением инстин¬ктов Я и сексуальных влечений. сначала вытеснение — плечом — нам показало, что они могут вступать — кто? с кем? — в проти¬воречие друг с другом, что затем формально побежденные — падение Берлина — сексуальные влечения вынуждены получать удовлетворение регрессивными обходными путями — прогрес¬сия, объезд — компенсируя при этом своё поражение своей непреодолимостью… дамы и господа, энергию, направляемую Я на объекты сексуальных стремлений — стрелы субъекта, от¬равленные спермой — мы — стало быть те же Зигмунды первые
88
 
— называли вчера и сегодня «либидо» — «ле****о» –, все дру¬гие энергии, исходящие из инстинктов самосохранения «ин¬тересом» — о, боже, жить жуть как интересно… господин Люлю. называйте меня просто Лю-раз, Лю-два; хорошо, хорошо, гос¬подин Лю-раз, Лю-два, у меня горит вот здесь; где? ну здесь вот; ягодица? да-да, правая, ах горит, жжёт, чешется ну невыноси¬мо; и что? и ничего жжёт сил нет никаких; и на душе от неё от ягодицы тоска? точно, тоска зелёная; успокойтесь, но прежде опустите трусы; лёжа или стоя? стоя, стоя и глядите мне в гла¬за, так-так, сложный случай, ниже опустите, да не глаза, а тру¬сы, так всё ясно, это же вас папочка шлёпнул, когда вам было четыре года пять месяцев три дня шесть часов вечера после войны и две с половиной минуты спустя, вот и горит, мадам, ваша задница — должен сказать откровенно совершенно рос-кошная — от стыда; ой спасибо, господин Лю-раз Лю-два; не спешите в пекло поперёк батьки, ваша задница горит от сты¬да, в ней ваша совесть и стоит ей оголиться или вздрогнуть от воспоминаний, как она загорается, возгорается, самовоспла¬меняется, сгорая за прошлый стыд, ибо, мадам, папин шлепок для неё ласка, ласка и ласка, и тянется она, и просится она в объятия и хочет чего-то такого, что назвать вслух нельзя, а его и не знаете; ой, господин Лю-раз Лю-два, вы как в воду глядите; всё так, мадам, но мы смотрим не в воду, а в ваш горящий зад, «эдип вашу мать» говорим мы, вы, мадам, знакомы с комплек¬сом? с мемориальным? о, господи, что с неё взять, жопа есть жопа, и хочется и колется… я бы мог сказать просто, что осо¬бая инстанция, которую я начинаю различать в Я, является — мне во сне — совестью… я буду отныне называть эту инстанцию в Я «сверх-Я»…
… он был красив, строен, высок, о таком говорят, сложён как Бог, и силой наделён, и острым умом, и насмешливым взгля¬дом, и женщин обожал более, чем себя, хотя кто знает, чем душа его теснилась, чем сердце полнилось, или было оно опустелым, обезлюденным, о как ладно сидели на нём двубортные пиджа¬ки, подчёркивая крепко сбитую фигуру, только что как бы со-89
 
шедшую с пьедестала и безразличную к поклонению, стоило ему улыбнуться и оживала его мужская красота, и разве в ответ не начинало стучать часто женское сердце и разве не прилива¬ла кровь к девичьему лицу и не наполнялось тело ещё вчера покинутой и одинокой женщины истомой, обещающей ласки и исполнения неотторжимого от времени счастья. он дарил себя, дарил щедро, а может так должно было ему жить, наслаж¬дая себя и попутно других, кто знает, что таит чужая душа. но однажды его огромное сердце взорвалось, одинокое сердце по¬кинутое молодостью и удачей, взорвалось, когда он сидел в кресле перед бестолковым до дремотности телевизором в но¬мере второразрядной гостиницы, обставленный, нет околдо¬ванный пустыми бутылками до дна допитой водки, и плакал без стеснения, то ли вспоминая прошлое и себя в нём и осчастлив¬ленных женщин, то ли предчувствуя укор когда-то подаренной красоты, укор, который неминуемо обернулся внезапной вспыхнувшей как зарница смертью…
… встать-сесть, встать-сесть, встать-сесть, встать — суд идёт, глашатый оглашено огласил на всю округу появление главного судьи в маске рябого долботряса, из зала кто-то прогнусавил — сесть всегда успеем, наконец сели, покашливая, шурша одеж¬дами и зачерствелыми ладонями. публика потирала руки, пред¬вкушая праведный, но строгий суд. кровь за кровь, смерть за смерть. XII век. о выдергивающих бороду в ссоре: если поссо¬рятся двое мужчин и один из них несовершеннолетний дерз¬нёт выдернуть другому — совершеннолетнему — бороду, то вы¬щипывать волос у виновного вдвое больше и дать ему заслужен¬ные или мучительные удары, особенно если он оскорбил чело¬века почтенного — две бороду за одну бороду… ну а в подпитии и мухи не тронь; о пьяных и совершаемых ими преступлениях: за преступления, происшедшие между пьяными, согласно на¬шим церковным канонам не должно быть никакого прощения, ибо прежде всего караемо пьянство… если повреждён один из органов чувств, пусть будет соответствующий суд и, если име¬ет место преступление, караемое смертной казнью по закону,
90
 
то пусть ограничиваются отсечением руки и сохраняют винов¬ному жизнь согласно евангелию… потолок зала суда готов был рухнуть от аплодисментов. о, небо, во все времена ты карало нас, бывших такими, какими уродились по роду породы, наро¬ды, уроды…
… музыка молчания, мелодия тишины, гармония пространства завораживали, отнимали несносную память, рассекали золо¬тым сечением трехмерную печаль, и тогда нечаянный порох обретал силу предвестия, и тогда мелькнувшее видение обра¬щалось в акт творения, и тогда прикосновения ветра мнились ласками любви, а звезды — искрами, отлетевшими когда-то от костра, зажженного кем-то ради забавы, пляска молчания, та¬нец тишины, плач пространств…
… литота, вы подумайте, какой роскошное слово, словно высе¬ченное из коррарского мрамора божественное женское тело — вы помните столь же мраморное «либидо»? «вы помните, вы всё, конечно, помните» — так о чем же я, ах, да о простате, нет простите, не о простате, а о простоте, перед который остаёт¬ся только развести руками и затаить неуместное дыхание, так о чем же я? конечно, конечно же
я вас любил; любовь ещё, быть может,
в душе моей угасла не совсем; литотомность, литотомия, литототаврия, литотобред, ну а если серьёзно, то литота — это «образное выражение, содержащее непомерное преуменьшение размера, силы, значения и т.д., какого-либо предмета, явления».
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем. тут две мужские рифмы, граждане, почитатели гения А.С.Пуш¬кина, а там, т.е. здесь, женская обнаружилась.
Я вас любил безмолвно, безнадежно
То робостью, то ревностью томим, весь этот, граждане читатели-почитатели, стих А.С.Пушкина есть литота, да-да, литота чувств, он весь литотен, или как мне подсказывают, он — литотень, он стало быть зарифмованное
91
 
чувство, выраженное посредством сдержанности в целом, це¬лую себя в пуп. Ваш я.
Я вас любил так искренне, так нежно, Как, дай вам Бог, любимой быть другим. Браво, литота, браво, ведь надо же — я вас убил, нет, простите, я вас любил, или не любил, так любил или не любил, беру са¬мую захудалую придорожную, засвинцовую ромашку и сдерги¬ваю с неё с бледненькой лепесток за лепестком, и такая тоска меня охватывает, такая тоска за неё, что хочется взвыть крас¬нокнижным волком…
… мы погибаем, каждый думал про себя, но умалчивал, мы по¬гибаем, кто-то подумал, что солнце очутилось в зените в после¬дний раз, но тут же отогнал незванную мысль; безгрешная глу-бизна неба кружила голову, голубая глубь полная непереводи¬мой молвы о сущем волновала, дремлющее море чувств просы¬палось, приходило в движение, пенилось, выплёскивалось на берега самонадеянного разума, подмывая их, незаметно меняя очертания представлений о самом себе; мы погибаем, каждый думал про себя, но умалчивал предчувствие, не решаясь откро¬вением раскрыть тайную необъяснимую связь с тем, что зна¬чится будущим…
… я жду, я ухожу, я приглашаю, в путь, в путь, я иду, я ухожу, но он преследует меня, огромный серый кролик, похожий на ди¬кого зайца, выбежавшего из леса на поляну, он преследует, он не догоняет, он убегает от меня стремительно, но непременно преследует, словно раздваиваясь, преломляясь в капле слезы, так и не спавшей с ресниц, оставшейся дрожать и переливать¬ся на солнце бог весть каких времен, он преследовал, он убе¬гал, высоко вскидывая по сторонам всем на потеху свои мохна¬тые задние лапы, убегал в лес, туда, где за лиловой прядью на-супившихся елей пряталось лукоморье, а небо качалось, пока¬чиваясь, раскачивая усыпанную гранёными стекляшками люс¬тру, заставляя комнату звоном, то нарастающим, то стихающим, но страдальчески дробным и тревожным, небо застланное из¬весткой, качалось на незримых волнах чего-то, что происхо-92
 
дило за пределами видимого, качалось так, что ускользала го¬рячая подушка, и разбегались в стороны молчаливые тени тех, кто ещё вчера не переставая говорили и говорили, и вот небо качнулось кажется в последний раз и приблизилось к лицу сво¬ей обмазанной шершавой извёсткой ладонью, и тогда впало моё время, мгновение, минута, час, день в долгий и протяжный плач, и если бы не она, если был не черноволосая девочка с круглыми как почернелые пятки глазами, если бы не она, все¬гда пахнущая мылом «Красная Москва», плач длился бы и длил¬ся, раздражая жаркий полдень своей надоедливостью, но её прикосновение, её рядом дыхание за стогом сена, когда так желалось, чтобы игра в пряталки не кончилась, а длилась и дли¬лась и чтобы никто не нашёл бы их до скончания дня, застави¬ло сердце смолкнуть, а мгновение замереть и превратиться в долгое, протяжное дление надежды…
… красота, красота, склони голову, преклони колени, сплети венец из ржавеющей колючей проволоки, сплети и примерь, и мучениями утешься, но сохрани видение красоты, красоты, успокаивающей, лишенной смысла, пока в неё не вложим мы свои надежды вперемешку со словами и с безнадёжными оп¬равданиями своего существования, так что же она такое, наше собственное ли отражение в кривом зеркале назначения, нео¬платное устремление покинуть себя, предать, продать, чтобы заслужить иное существование, граничащее с бредом навсегда больного, так или иначе, прими эту красоту, вложи в неё свою преображенную душу, раздвойся, размножься, расплетись мно¬жеством нитей, что вплетутся в мякоть мира, в облачные пряди неба, в рыхлую толщу земли, в пространство несмолкающего крика, зовущего на помощь и жди, и повторяй заклинанием, что она спасёт тебя от приписанных грехов, от никому не нужных раскаяний, от полуспасительного плача по призраку смысла, на¬конец, от заданной смерти, которую каждый из нас в конце кон¬цов как обязательное домашнее задание выучит наизусть… … мы говорим магия и очаровываемся звучанием и опускаем смысл, он проносится мимо неузнанно, неназванно, как всё, что
93
 
чудится мельком за окном мчащегося скорого поезда, и только стук колёс, звучание долгой протяжной дороги западает в душу, тревожа заблудшие настроения, будоража изгнанные воспоми¬нания, мы говорим магия и очаровываемся тайной будущего и невольно и наивно верим в чудо, творимое магом, когда он ог¬лашает короткое пространство реальности вскриками на язы¬ке и ему самому непонятном… магия — (магеиа, греч.колдов-ство, волшебство), обряды, связанные с верой в сверхъесте-ственные способности человека (колдуна, мага) воздействовать на людей и явления природы… являя нам иную природу явле¬ний… всё творение есть одна Вселенная Магия… магия — это система воздействия на мир силой воли с целью ускорения или замедления его эволюции; это сотворчество с Высшим, едине¬ние с Высшим… колдуй баба, колдуй дед, заколдованный билет во все стороны света, во все края нашего чудн;го простран¬ства… собственно говоря, любое действие любого существа в мирах ограниченных и есть Магия, так как согласно закону Кармы каждое действие-поступок — изменяет мир… я всегда говорил себе — жизнь всякого существа, рождение и смерть «следны», всякое сущее оставляет о себе весть, и она, эта весть, бессмертно и бессменно, несмываемо и недавимо скитается по миру, не имеющему ни границ, ни имени, ни звания, а обрета¬ющему значимость или имя с нами, и пусть волшебники закли¬нают, пусть приговаривают свои магические намёки на слова… … они есть если я хочу этого они есть у них свой путь если наши пути пересекутся я протяну руку я улыбнусь и оставлю им на память пожатие слепок с моего доб-рожелания пусть согревает пусть там на пересечении на перекрёстках дорог я останусь хоть частью своей хоть туманным пятном на оконном стекле отделяю-щим всё от всего но разве тогда в день странный и не-уходящий она не пришла чтоб остановить одно время и запустить иное чтоб подобие жизни обратить в жизнь одним присутствием в очереди за хлебом тогда ещё «Бородинским» а потом мы шли рядом и отщи-94
 
пывали по ломтику от тёплой сладко пахнущей бухан¬ки посыпанной зёрнами тмина и вчерашняя тьма души рассеивалась и танец сердец обретал очертания оча¬ровательного менуэта и мгновение надежды стало за¬полнять вдруг собой огромную опустелую чашу вече¬ра и звучание слов слышалось нескончаемым шумом волн накатываемых одна за другой на песчанный бе¬рег моря…
… Лавуазье Антуан Лоран родился 26 августа 1743 года и умер 8 мая 1794 года за день до окончания Второй мировой войны был казнён в Париже под будущей Три¬умфальной аркой откупщик давал деньги в долг рос¬товщик по приговору революционного трибунала очень много занимался химией взвешиванием любил физику особенно горение которое как он установил без кислорода не бывает а также обожал копаться в золе в результате он написал трактат о разложении со¬единений если их нагревать и передавать им теплоту свою и конечно важно открытие секрета дыхания ока¬залось что мы дышим кислородом иначе мы все уго¬рели бы и вообще он устанавливал законы вслед за Ло-моносовым написал на стене лефортовской тюрьмы закон сохранения массы общей и каждого из элемен¬тов входящих в состав взаимодействующих веществ но всё равно его казнили отрубили голову на революци¬онной гильотине это такой с косиной топор он пада¬ет на шею с высоты примерно двух метров высвобож¬дая собственную потенциальную энергию равную MgH где М — масса топора а Н — высота и когда голова его отсеклась или точнее отреклась от тела и скати¬лась в специальную сплетённую из ивовых прутьев корзину полилась кровь из большого круга кровооб¬ращения чем был сладострастно доволен Уильям Гар-вей 1578 тире 1657 потому как получил эксперимен¬тальное подтверждение своему открытию говорят
95
 
когда Уильям Гарвей делал своё открытие он напевал «плыви мой чёлн по воле волн плыви по кругу к боль¬шому другу» хорошо Вовочка садись ставлю тебе пять с минусом а за что а за то что не закончил урок как того требует автор учебника правил хорошего тона волшебным словом спасибо плюс за внимание… … я скачу во весь дух, размахиваю шашкой налево и направо, кричу «анатемно!», «анатемно!», подгоняя криком заезженную кобылу, а любое анатемнирование — объясняю я, прохажива¬ясь взад и вперёд перед классной доской, — означает смерть, либо предполагает её прежде. и что мы наблюдаем, что мы изу-чаем, что исследуем, чему дивимся, что побеждаем, ликуя, что постигаем, наслаждаясь, как не собственные измышления. в ответ ученики бросают в воздух шапки, учебники, кричат «ура!» и ещё что-то нехорошее, выбегают из класса и конечно при этом размахивают самодельными саблями, уже снизу со двора доносится их боевой клич «даешь анатемну»… … твёрдый скелет человека состоит более чем из 200 костей, из которых 95 парные кости — пары навечно развёденные, ске¬лет имеет массу 5 или 6 кило, составляя у мужчин 10%, а у жен¬щин 8,5% от общей массы тела — отчего у женщин и жизнь по¬легче… живая кость — говорящая — содержит 50% воды — мы вообще из воды и сотворены — 12,5% органических веществ белковой породы, 21,8% неорганических минеральных ве¬ществ — прежде всего фосфатовездесущего кальция — и 15,7% жира… бедренная кость по имени фемур самая крупная из труб¬чатых костей, и чтобы убедиться в трубчатости достаточно обратиться к мяснику фимфимычу с черёмушкинского рынка, он в раз её разрубит и покажет, что там внутри и да и весь ске¬лет вам и разделает, и по лоткам разложит, и, пожалуйста, мо¬жете свои кости уносить… длина этой самой крупной кости до¬стигает у птеродактилей 1,5 метра, да-да, у тех самых птеро¬дактилей, что жили в Юре и Мелу в Европе, в Америке, в Вос¬точной Африке 185 миллионов лет тому назад, кстати а чуть позднее 130 миллионов лет назад обитали и летали, заслоняя
96
 
солнце и вызывая похолодание и обледенение земли, красав¬цы птеранодоны из эскадрильи летающих ящеров с размахом крыльев в 8 метров, — представляете 8 метров! — летала эта птица над морями, да над океанами, питалась лососинкой, ба¬ловалась черной икрой — а вы говорите: бедренная кость, бед¬ренная кость — и клюв у неё был длинный, острый, и кричала она горланисто прежде чем схватить добычу «иду на вас», и катится эхо по годам, по векам и докатывается до нас, много¬кратно отпечатываясь на известковых отложениях… … странный день, вместивший непогоду души. и разве дождь тому виной, и разве стылые вспышки молний отзываются тре¬вогой, и разве соседский Элтон Джон принуждает страдать от неиссякаемой суеты, странный день, оставшийся в стороне от череды дней. и не было прощаний. и не было ссор. и все жи¬вут, как жили. и утро наступит. и я выйду на улицу, и окунусь в непогоду, и через несколько шагов превращусь в шум дождя, и буду долго ещё нашёптывать всем оставшимся жить как жили непереводимые слова на язык неумирающих предков, а потом рассеются тучи, проглянет солнце, откроется взору невинная глубина неба, и я вспомню, что не попрощался ни с кем, и обер¬нусь я тогда, и возвращусь я тогда…
… мы, Фрейд Зигмунд первый и последний, утверждаем, так-так где же моя корона, а, всё ясно, она ещё отливается на монетном дворе в санктпетерборгезе, о, оговорка таит в себе великий далекий смысл, она куётся у кузнеца Вакьюлы, ох этот русский язык, сплетается ослепленным светом истины швея¬ми-мастерицами из тысяч и миллионов нитей душевных рас¬щеплений, но так или иначе, если взобраться на трон, встать покрепче на обе царствующие ноги, приподтянуться на цыпоч¬ках, вытянуть шею, то увидите, как перед вами неизбежно от¬кроется картина болезни, в которой со всей ясностью обнару¬живается строгость, даже жестокость этой инстанции и изме¬нения её отношения с Я… какой инстанции? а той самой, что все обзывают совестью, я же обозвал, люблю одевать фрак с атласными отворотами, «сверх-Я», или можно, милые дамы и
97
 
господа, оболгать эту инстанцию, простите опять глубочайшая оговорка, обозвать эту инстанцию (в оговорке, уважаемые до-рогоносные и неизлечимые пациенты, кроется великий поту и всесторонний смысл) той данью, которую можно собирать с каждого из вас и передавать на хранение одному человеку, а он уже в один неназванный день скажет, что совесть это химера, что всё собранное с вас он сжигает в газовых камерах, слава богу, что Россия теперь может перекрыть магистральный газопровод Ямал-Париж, скажет, что пусть она вас больше не тревожит и что всю ответственность за ответ на вопрос икал ли больной перед смертью или не икал несёт он сам, принц Датский, я имею в виду состояние меланхолии… аффекта, считающего ведь ре¬альную или аффективную потерю любимого объекта одной из самых важных причин своего появления. основной характер этих случаев заключается в жестоком унижении собственного «Я» в связи с беспощадной самокритикой и горькими упрёками самому себе…отмщение «Я» объекту… меланхолии… «Я» в раз-делении, в расщеплённости на две части, из которых каждая неистовствует против другой… другая часть заключает в себе потерянный объект, как, например, китайскую вазу из самого натурального китайского фарфора, разбитую вдребезги в при¬падке бешенного постижения — а что там внутри — гениаль¬ным постигателем, швырнувшим её из-под крыши своих струк-туированных мозгов на бетонную мостовую, не забыв при этом выкрикнуть в микрофон волшебное слово «анатемно»… … я не хочу знать, что ты думаешь обо мне, я не хочу знать, что ты думаешь о себе, я не хочу знать, что ты думаешь о нас с то¬бой, я не хочу знать, что думают обо мне все, я не хочу знать, кто прав, а кто виноват, я не хочу знать, кого приговорили, а кого помиловали, я не хочу знать, где я, где ты, где мы, где они, я не хочу знать, что думаю о тебе, когда ты уходишь или когда ты падаешь перед будущим на колени, давай помолчим, давай покорим слова, давай победим слова и вступим в бессловесный мир и обретём там согласие, по которому так тоскуется и тем утешимся сполна…
98
 
… ХХ век — сесть, встать, сесть, лечь, я говорю лечь — привлечь, привлечь — лечь, присесть — встать, а теперь носки врозь — пятки вместе, раз — ноги назад руки вперед, и два — ноги впе¬рёд руки назад, носки, носки оттягивать, так хорошо, ещё раз — камеру открыть, камеру закрыть, проветрить помещение и зак¬рыть, и слушай мою команду, отставить шуточки, ХХ век — убий¬ство есть такое противоестественное, отставить, противоправ¬ное, умышленное и неосторожное лишение жизни другого лица, когда причинение смерти является основанием уголов¬ной ответственности… согласно ст. 103 УК РСФСР умышлен-ное убийство, совершаемое без отягчающих обстоятельств, наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет… слушай дальше мою команду, на-пра-во, отставить, смир-но-о-о, вольно, понуждение женщины к вступлению в половую связь — ст. 118 УК РСФСР — это преступление в законе опреде¬ляется как понуждение женщины к вступлению в половую связь или к удовлетворению половой страсти в иной форме — а в ге¬неральской можно? — отставить разговорчики, лицом в отно¬шении которого женщина являлась материально или по служ¬бе зависимой, наказывается лишением свободы до трёх лет, раз¬решите обратиться, отставить, а теперь мою любимую строе¬вую, слева направо по порядку номеров запевай, анатемния, анатемнит, она темнит родная…
… зал, столы, табачный дым, слова, дух жаркого, бокалы, рюм¬ки, официанты, мелькание лиц, и снова зал, и тот же дым, и задохшееся мелькание чего-то похожего на восковые лица жриц, и полумрак, и вдруг она, ах, ну зачем! ах, это ты? что? танец? кто? она? ах, ну зачем, и зала нет, и нет столов, нет рю¬мок, где бледные пятна официантов, где восковые улыбки жриц, все в ожидании, ах, ну зачем, все там, ах, мама, ну зачем, дети, дети, да это я, вот первый звук, вот первое движенье, круженье рук, ворожба, шаги по черному паркету, россыпь зо¬лотых монет, скольженье сцен, скольженье жизни и взгляд не в зал, и взгляд в огляд, туда, где неизбывность прошлого, нет, не надо, мама, зачем при всех, чьи это слёзы, дети, поздно, я
99
 
без ума от вас, я с ума сошедшая на вашу землю, сошедшая, сошедшая, эхо ли, отзвук ли, отклик ли, ах, ну зачем ваши, дети, слова, ваши, ведь было слово, блеск глаз, движенье паль¬цев полные тайного смысла, и бубен, и бубен, судьба, и кяман¬ча, протяжное время, и саз, гортанная молва, и наконец зур¬на, плач, плач о ком, плач по ком, ночь, покинутая всеми, ах, ну зачем, ах, мама ты? да, да, я сошедшая с ума, как вы вчера, как вы вчера, вчера, вчера, нет, мама, нет, да, да, вчера, ва¬ших слов эхо, ваших слов звон, ты немного, ты ненормальна, ты больна, таблетки, врач, немножечко безумна, подрежим всплески настроений, врач в платье до пят, так легче, так лег¬ко, нет, нет, да дети, да мои, я больна старостью, где ум, где горе от ума, где? вот, дети, счастье от безумья, это ваши сло¬ва, я ваша, ах, мама, ну зачем, и вот в ответ отчаянное «бис», и вот в ответ пули отлитые из «браво», взгляд в зал, и снова «бис», и снова «браво», я ваша, губ движенье, без ума от вас, от себя, танец? спасенье, это не танец, дети мои, это пляска старости, взгляд в зал, взгляд в дали, и снова в зал, и шелест красных десяток с Лениным на пропотелых боках, и в ответ шелест складок тканной холщёвой юбки, поклон и «бис», по¬клон и «браво», и вновь мерцанье губ, это пляска ваших слов, ваших желаний, дети, сбывшихся, вот я и перед вами по-ва-шему безумная, ей двадцать лет, ей сорок, ей сто, ах, ну зачем при всех, ах мама, ну зачем, здесь, среди публики, нет, дети мои, среди вас, ради вас, и снова бубен, и снова саз, и снова кяманча, и кружение рук, и горький вкус вчерашних слёз, чей плач, чей плач, ваш, дети мои? ваш? нет, это зурна, моя зурна, дети, дети, где вы, рожденные мной, дети, тогда, а сейчас, кто вы…
… 5 июля 1994 года. Дорогой Луиджи! Спустя столько лет, спустя уйму молча¬ния я пишу тебе на прежний твой адрес в Болонью, в Италию…
1825 год. К А.П.К.
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась…
100
 
да, дорогой Луиджи, ничего ты не узнаешь, ты мой милый, любознающий убийца…
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты…
1819 год — первая встреча с А.П.К. я люблю тебя, как могут любить собственного убийцу…
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты… как могут любить судью со скальпелем в руке, занесенный над распростёртой на анатомическом столе душе…
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слёзы, и любовь…
Февраль, 1828 год, из Петербурга в Москву. Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р, мною тебе должных, а пишешь мне о м-ли Керн, которою с помощью бо¬жьей я на днях… так что, мой дорогой Луиджи, ничего ты не узнаешь, да и знать не надо, живи себе и будь здоров, и желаю стихов тебе прекрасных на вечера у нашего камина, твой доб¬рожелатель…
… счастье — это когда находишься в ладу с самим собой, а уж потом со всем остальным миром, и потому самыми счастливы¬ми людьми становятся гении, а самыми несчастными — совер¬шенно нормальные люди… счастье — быть, но не большее ли счастье — не быть и не знать об этом… разве есть что-нибудь доступнее, чем стать несчастным. достаточно выйти на улицу. и разве есть что-нибудь недоступнее, чем стать счастливым. для этого недостаточно ладить с начальством… … где это стена глухая, жёлтая, нашего шестиэтажного дома, потом к нему достроили ещё два этажа, а тогда было шесть. где она, стена нашего плача и смеха, стена послеурочных встреч и вечерних расхождений по домам, стена футбольных побед и неотвязных от них поражений, стена признаний и размолвок, свидетель ссор и драк и всяких мужских разговоров, и что по¬делать, если от этой глухой всесведущей жёлтой стены нашего
101
 
когда-то шестиэтажного дома мы уходили, уходили в невозвра¬щенье. мы стояли друг против друга я и он. левее — стена, пра¬вее — все. стояли в классической стойке английского бокса. я — худой, с висящими до колен руками, живущий во дворе сам по себе, почти маменькин сынок, но и вратарь ведь сборной дво¬ра. он — пониже ростом, коренастый, вихрастый, конопатый, первый задира и последний в запасе дворовых команд. бой был назначен для выяснения раз и навсегда отношений, чтобы ста¬ло ясно публике, кто же из нас есть кто, не на словах из-за угла на расстоянии самого дальнего плевка, а здесь у стены. судья напомнил нам правила, куда чем бить, куда не бить, и началось. я драк не любил, я сторонился и побаивался их, я просто не умел драться, обойденный кулачной стихией, или это я так умело обходил её. кто знает. но стена сказала надо, и я вступил в бой. сколько он длился, я не могу сказать, но, видимо, бой изрядно наскучил и зрителям, и судье, и даже секундантам. уж слишком равными оказались боксёры. наконец, судья прервал бой и, презрительно скривив рот, сказал — ни хера не умеете вы драться, сказал, махнул рукой и забыл о нас… … вот вы-то нам и нужны, заходите, прошу, садитесь, сюда в кресло. вы чудесный экземпляр, идеально подходящий для чумы 22-го века. вы не волнуйтесь. вы умрёте как и положено не сразу, в своё время, но прежде вы должны успеть заразить затравочное ядро, от которого и пойдет волна индуцирован¬ной инфицированности, сперва латентной, а к концу 21-го века волна опрокинется и начнётся экспоненциальное нарастание заболеваемости в явной фазе, но летальный исход как механизм насыщения включается только во второй половине 22-го века. вы хотите спросить, а как быть со СПИДом? к концу первой четверти 21-го века эпидемия СПИДа достигнет наивысшей своей точки и затем за несколько лет схлопнется и опустится до уровня фоновой заболеваемости, но при этом исполнит своё назначение — произведёт генетическую чистку популяции от иммунорегрессивных особей, загрязняющих генный банк био¬сферы земли. таким образом, посредством СПИДовой акции
102
 
мы воздействуем направленно лишь на небольшую как бы от¬клонившейся от общей массы часть популяции, эта часть на формальном языке популяционной аналитической генетики называется ближним по биопараметрам, хвостом распределе¬ния. а с помощью новой эпидемической инфицированности через Вас, Ваша миссия чрезвычайна ответственна, и мы, не сомневайтесь, отблагодарим и Вас и Ваших потомков, так вот с помощью как вы когда-нибудь назовёте новой чумы 21-го века мы постараемся воздействовать уже на всю основную массу по¬пуляции, на так называемую тепловую её часть, включая левый и правый ближние хвосты распределения, но сохранив лишь дальние хвосты. Мы понимаем, Вы хотите спросить, а что же это за инфекция? мы работает над ней около ста лет. и нако¬нец нам удалось выделить чистый штамм кольцевого вируса, стимулирующего на первом этапе своей жизнедеятельности группировку биомассы, а впоследствие вызывающего обваль¬ное уплотнение человеческой популяционной биомассы до плотностей, превышающих предельно допустимые жизнеобес¬печивающие нормы. ваше удивление естественно и понятно, действительно нелегко представить конкретно синдром или проявления этого массового заболевания. но в двух словах он прост и нагляден. люди, инфицированные кольцевым вирусом со временем всё более и более немотивированно сближаются, сначала в форме житейского взаимодействия, а затем и про¬странственно, собираясь в кучки, сталпливаясь и сходясь в прямом смысле всё ближе и ближе, всё теснее и теснее, само¬сжимаясь, самосдавливаясь, образуя в конечном итоге замкну¬тые конгломераты спрессованной человеческой биомассы, или чтобы вам было более представимо, превращаясь в огромные штабели плотно прилаженных друг к друг живых человечес¬ких тел. подобные конгломераты на некоторое время продол¬жат жизненное функционирование. и в представлении отдель¬ных особей, включённых в тот или иной конгломерат, ничего ужасного не произойдет, и они будут продолжать жить в соот¬ветствии со своими генетическими предрасположенностями,
103
 
чем мы проявим по вашим человеческим нормам гуманитар¬ное отношение. но очевидно, что нарастающее сдавливание биомассы будет приводить ко всё большему удушью жизнеобес¬печивающих систем с конечным летальным исходом всего кон¬гломерата. по окончании положенного жизненного цикла каж¬дого конгломерата отработанная человеческая биомасса будет пропущена через специальные подземные очистные сооруже¬ния с потерей для будущего всей генетической информации. оставшаяся часть популяции, дальние хвосты её распределе¬ния продолжат жизнь. мы постараемся, чтобы и эта сохранён¬ная часть не слишком обременяла свою память происшедшим, восприняв случившееся как само собой разумеющееся и долж¬ное явление. таким образом, мы, достигнув точки ветвления на жизненном пространстве биомассы, запустили новую ветвь в траектории жизни на земле, траекторию дальнего хвоста, траекторию, говоря на вашем языке, избранных, но избранных нами. они продолжат своё существование без энергетической поддержки основной или тепловой части человеческой био-массы, не значащей в ценностном реестре данной эпохи, но численно обеспечивающей стабильные условия жизни, что имело место прежде, например, на греко-римском отрезке траектории жизни. а где окажется конечная точка нового пути, мы узнаем позднее, примерно, спустя два или три тыся¬челетия…
… эники беники ели вареники, эники беники клёцк, клёцк, клёцк. я вибрирую пространства, я думаю, что вибрирую их, я надеюсь. собственно говоря, а что тут удивительного, ежели магия — это воздействие, вспомните определение, данное не¬сколькими страницами ранее, и чем же мы, истинные гражда¬не занимаемся ежемгновенно, как не воздействием, стало быть жизнь — это сплошные воздействия, и, следовательно, жизнь — это магия, а мы с вами — маги, да и как иначе, если стоит мне пошевелить мизинцем и этого товарища Тито не станет, но более всего я не могу пройти мимо слова карма, мимо этого по имени карма сада деяний, чудного более семирамидного сада.
104
 
прежде чем мысленно войти в него, вспомним, что же такое Карма. а Карма, господа всемогущие и всесущие, это общая сум¬ма совершенных всяким живым существом поступков и их по¬следствий, определяющая характер его нового рождения — я всё равно приду я вновь явлюсь вам и брошусь к вашим стопам с повинной — вы будете долго удивляться и пытаться вспом¬нить кто я, где вы меня видели, и что же я натворил. в узком смысле — влияние совершенных действий на характер настоя¬щего и последующего существования. вы подумайте, ведь мы неведомо творим себя будущих, грядущих, маячащих над гори¬зонтом как едва узнаваемые тени прошедшего дня. и ведёт этот путь, прерывистый путь светлячка в мой сад Кармы, что вид¬неется далеко, на заднем плане ви?денья или видения. мне под¬сказывают, что он выверенно выведен рукой несравненного ма¬стера фра Анжела, итальянского художника раннего Возрож¬дения. я не спешу в него войти, я почти не иду, я любуюсь им издалека, я вижу отсюда с моего землистого берега каждое де¬ревце, умещающееся на ладони и слышу, как дышит лёгкий ве¬терок меж ветвей, как растёт трава в ожидании моего прихо¬да. а над садом лёгкие облака разглаживают бирюзовое откро¬вение неба, и я узнаю там вдали себя неизбывного, но уходяще¬го, поступающего так, а не иначе, но не преступающего грань, за которой начинается ничто. я говорю Карма, и возрождаюсь, я говорю эники беники ели вареники эники беники клёцк — и возрождаюсь, и вхожу в сад, в котором крохотными деревья¬ми растут видения прошлого, улыбки любимых, расставания и встречи и песни так и не спетые…
… на кого мы воздействуем, на что влияем, претворяя себя ос¬тровом, омываемым морем покинутости, кто даёт нам имена, принуждая жить, очаровываясь избранным именем, кто воздей¬ствует на нас, кто колдует, чья магия связывает нас в нечто мер¬цающее видимостью смысла, или это мы опъянены магией, тво¬рящейся в нас и создающей видимость жизни, а истинная жизнь остаётся за пределами смысла, за гранью зримого, смут¬но напоминая о себе беспричинной печалью…
105
 
… Луиджи! Луиджи, иди домой! не отзывается. Луиджи, ты слы¬шишь, обед стынет. не отзывается. на мировой сцене тем вре¬менем появляется Готфрид Вильгельм Лейбниц. немец? немец. родился в Лейпциге в 1646 году, а умер в 1716 году в городе Ган¬новере. там-то он и служил очень тайным советником при дво¬ре ганноверского герцога. злые языки утверждают про того самого герцога, что любил напевать свою песенку «сердце кра¬савиц склонно к измене», которая позднее была прилюдно ис¬полнена в опере Джузеппе Верди «Риголетто». но разговор не о герцоге, а о господине тайном советнике Готфриде Вильгель¬ме Лейбнице. кем только этот Лейбниц за свою жизнь не был, как и великий американский писатель Джек Лондон. и тебе фи¬лософом, и тебе и математиком, и физиком, и советником ко¬нечно же, и большим любителем писать письма. и при этом обожал всё разлагать на части, разлагать и разлагать. вот толь¬ко в моральном разложении вроде бы не был подмечен и под¬мочен. а вообще мужик он был крепкий и очень даже умный. взять хотя бы философию. что утверждал советник Лейбниц? во-первых, данный мир прекрасен и совершенен, что оправ¬дывает его существование. за такую мысль в недавние времена Леонида Ильича торжественно выпускали на свободу из пси-хиатрической клиники имени Сербского. во-вторых, разум или рацио стоит над всем, а всё — это прежде всего реальный умо-постижимый мир монад, неизменных и данных — кладбище монад — по-иному психических субстанций — нормальных или ненормальных? а ещё «всё» — это наш родной прицепчивый чувственный мир, представляющий собой несовершенное от¬ражение — в комнате смеха вчерашнего парка культуры и от¬дыха имени Горького на Крымском валу — истинного мира мо¬над. что-то очень знакомая мелодия, кажется я слышал её в ис-полнении ансамбля магов, только в магической мелодии добав¬лена одна единственная нота НЕ в прилагательном «умоНЕпо-стигаемый». но господин советник преуспел не только в фило¬софии. в физике ему удалось обнаружить относительность про¬странства, времени и меры движения в виде кинетической
106
 
энергии. ну а в математике господин Готфрид Вильгельм Лей¬бниц разложился в ряды и, сделав бесконечно малый шаг, по¬том ещё один, потом ещё, впал в дифференциальное и интег¬ральное исчисление, за что благодарное человечество помнит его и не забывает, ежекаждый — бесконечномалыйотрезоквре-мени размножаясь…
… принимать или не принимать — вот в чём вопрос, принимать или не принимать, рассекая пространство случившегося, или явившегося, или представившегося, рассекая многогранья та¬инств, отстраняя волнение и заглушая отклики души и будуще¬го, которым дышим, но о чем это я разбрасываю слова, как кам¬ни, разве я сам не таинство, и очарование разве не в этой са¬мой моей сути, и разве нужно ещё что-то, кроме моего пути, и разве нужно этому оправдание…
… кости головы в совокупности составляют череп — крениум – , он и образует вместилища — подземные вместихранилища газпрома — для головного мозга и некоторых органов чувств таких, как зрения, слуха, обоняния — и обаяния — он же, череп, вместилище и самой последней буквы русского алфавита, этой волшебствующей буквы, звучащей вкрадчиво и протяжно… кости лицевого черепа: нижняя носовая раковина, слёзная кость, сошник, верхняя челюсть, нёбная кость, нижняя че¬люсть, подъязычная кость… крышу черепа составляют темен¬ные кости, чешуя лобной, затылочной и височной костей и часть больших крыльев клиновидной кости — но уж если кры¬ша поехала, то никакой ремонт, никакие турецкие строители не помогут… наконец — моя глазница служит костным вмести¬лищем для органа зрения — о, как они бездонны и черны два озера печали…
… это была наша последняя встреча. мы лежали на камнях за мысом, вдали от всех. жаркое солнце то набрасывалось горя¬чо, то пряталось за облаками, щадя наши опалённые спины. я видел её лицо, покрытое ровным загаром, я видел капли морс¬кой воды на её щеках, и казалось в этих каплях продолжал зву¬чать лёгкий шум прибоя, и сверкало пленённое в них время. я
107
 
видел её полузакрытые глаза, а чуть выше виделись бегущие от нас врозь обиженные облака, я видел её плечо, и видел потем¬невшую от воды прядь её волос, и тут же надвигался склон горы, стремительно спускающийся к морю, иногда появлялись сло¬ва, ни о чем, но всё равно о нас, потом снова только шум при¬боя, его неторопливое кружение, вязь его движения, в кото¬ром можно было услышать мелодию всего случившегося и даже последнего прощания…
… вы думаете, кто самые великие шарлатаны во все времена, а? вы думаете? нет, вы не думаете, потому что у вас нет мозгов, а я думаю, потому что моя голова переполнена мозгами, она трещит, её распирает внутричерепное давление, заставляя меня думать, думать, думать за всех вас денно и нощно, и вот всё ещё ранним утром на самом мысочке этого безжалостного заката я спрашиваю вас, кто самые великие шарлатаны во все времена, вы говорите всякие там фокусники и авантюристы, Калиостро, Мата Хари и её муж Мате Залка, или наш собствен¬ный Кио с сыновьями? нет, нет и нет. вы смертельно ошибае¬тесь. Самые великие шарлатаны во все времена были, есть и будут кто? пси-хи-а-то-ры, а если по всей правде — то психоте¬рапевты, певты, тера, психо — но тише, это я их разложил на составные для секретности, и никому ни слова, а то меня убь¬ют, заплюют спидовой слюной, забросают сальмонельными яйцами и распнут на гинекологическом кресле в кабинете у коменданта крепости. правда я всегда могу нажать на красную кнопку и послать всех к чертовой бабушке, но я добр, я упорно добр, я до слёз ваших, в которых вы утонете, добр, и прежде распнусь, чем нажму на эту красную кнопку. да и что с ней свя-зываться — прибежит главный пожарник и такое шарко мне ус¬троит из брандспойта, что я неделю отходить буду, а вы ведь смехом изойдёте и подавитесь опять-таки своими собственны¬ми слезами. я же о вас пекусь, а не о себе. обо мне тут ох, как пекутся, ох, как, эти теро, психо, певты. и скажу по грандиоз¬ному секрету: мне их очень жаль. и знаете почему? они, бедня¬ки, думают, что они думают, а как они могут думать, когда они
108
 
их, эти самые мозги давным-давно порастеряли. они ведь, толь¬ко ша, тише, никому ни-ни, они ведь лишённые собственного ума, понимаете, соб-ствен-но-го, кодирую, го-соб-но-ствен-ма-у. вот вчера, которое было ещё позавчера, главный рассказыва¬ет мне на своём сеансе свой же сон. и говорит, вот, значит, бегу я, бегу по лестнице вниз, бегу по ступенькам и не могу остано¬виться, а сзади детская коляска катится, преследует меня, что это значит, спрашивает он, я и отвечаю, броненосец Потём¬кин, а он, дурак, это я ебуся, ну а я и отвечаю про себя, конеч¬но, но вслух, Дуся, Дуся, я ебуся, он вроде бы не слышит, но записал мои слова в мою же историю его болезни, и дальше другой сон рассказывает, вот, говорит, стою я у ветрины мага¬зина, где продают зонты, и вижу себя, а на голове у меня шляпа с высокой тулией, что бы это значило, спрашивает, я ему в от¬вет мычу, мол, дурня это полная, а он так важно и говорит, это мужская гениталия торчит, я ему тогда и сказал, чтоб *** у тебя на лбу вырос, а он как задрожит губами, как затопает ногами, как замахает кулаками, и вот отправил меня в карцер, на голод, на холод, может думает стану ещё умнее и не буду шарлатанов учить, только накось выкуси, в следующий раз такое на лбу их¬нем выращу, что и во сне не приснится, а вы говорите Калиос-трый, Мать Залкинда с Харей и Кии с внуками, только никому ни-ни, а то ведь домучают, я-то всё перетерплю, да вот жалко небо это голубое-голубое, вон видите кусочек потолка закра¬шен, если глаза закрыть, а форточку открыть, оно ведь не стер¬пит, оно за меня жуть как болеет, если бы не оно, разве я бы, развеябы, развеябыл, только никому ни-ни, что у меня такая плохая анатомия…
… они любили друг друга друг другого друга рука в руку ходили плечо к плечу мужское сильное и мужское покрепче они это он и ещё один он
в это не видится ли
не кроется ли знак больной худой а другой друг здоровый сильный больной лю¬бил больной обожал здоровый носил больного на руках
109
 
скорой кончины нашей знак
прерывания рода знак завещанной любви но любили сильно друг друга два друга он мужчина и она муж-чина двое мужчин больных любовью больных радостью не быть
нашей одряхлевшей сущности
знак нарождения иной сколько любви в потухших глазах одного сколько силы в пле¬чах другого роза в руках подарок друга алая как щёки друга ду¬шистая как вздох друга они уходили вместе рука в руке плечо к плечу
сущности чей замысел чьё назначение неведомо пока даже самому создателю… … ой, больно, ой, больно; за то и секу-раз, за то и секу-два, что больно; ой, ой; почитай отца своего, мать твою, говорю тебе. ой-ой, не буду. не будешь, говоришь, не будешь? буду-буду; то-то. а теперь за всё остальное получай. за что, ой, за что! а за то, за всё, вот тебе — два, не убивай; да я же не убивал, значит убь¬ёшь ещё, вот тебе — три, не кради; да я же только яблоко; вот тебе — за яблоко; да я только одно, ой, ой; вот тебе четыре — не прелюбодействуй, говорю; ой, больно, ой, больно, чего это такое; а вот тебе — шесть, не желай дома ближнего твоего; семь — не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего; ой, ой, за что; а за то, что уродился такой; да я же, батя, сякой; молчи, мне лучше знать, какой; ой-ой, больно; ничего, стервец, стерпишь — раз, стерпишь — два, стерпишь — три; ой, за что, ой, за что; а за то, что будешь; ой, не буду; я тебя так засеку-рассеку, что будешь всю жизнь…
… нам всё нельзя, нам можно всё, мы жить должны, мы всем должны, мы всё хотим, нас все хотят, стрела к стреле, мы здесь, мы там, судимы мы, и судьи мы, а между нами снова мы, и сколь¬ко же верёвочке виться…
… дрёма сочилась из щелей на стенах. тяжёлая, наваливающая¬ся на веки, наливающая пальцы рук ленью. мы сопротивлялись как могли. но дрёма уже сочилась из наших ран, раны оставля-110
 
ли нам на память. мы сопротивлялись как могли. но сердца покидали нас, а вместе с сердцами уходили прочь тревоги. те, кто сочили дрёму обещали нам всё, что захотим, когда останем¬ся с одним сердцем на всех. падая, я успел спросить не помню что, но ответа так и не расслышал. я уже дышал не воздухом, а дрёмой, тяжёлой, густой, вязкой, какой и казалась жизнь. … итак, стихотворение — сложно построенный смысл. это зна¬чит, что входя в состав единой целостной структуры стихотво¬рения, значащие элементы языка оказываются связанными сложной системой соотношений, со- и противопоставлений, невозможных в обычной языковой конструкции… переведите дух… а художественный текст — текст с повышенными призна¬ками упорядоченности… доктор, доктор, я буду жить?.. отры¬вок пронизан параллелизмами. Дважды повторенное «мне не смешно, когда…» (Александр Сергеевич, это не я, это он) со¬здаёт единство интонационной инерции — вы знакомы с инер¬цией счастья) — синонимичны пары «маляр-фигляр», «негод¬ный-презренный» (ещё раз простите меня, прегрешного, но это не я, это он).
Без вёсел лиловая лодка печали Качалась на волнах мирской суеты, И люди как чайки, надрывно кричали, Кружа хороводы в преддверьи беды. рассечь, распять — вот всё, на что мы способны… … ветер перемен сорвал пену душ и понёс её по свету бросая то на запад то на восток то на юг то на север где осела пена наших душ шипя раздуваясь лопаясь и исчезая на виду у благоденству¬ющей публики дальних краёв и ухоженных земель оставляя после себя ничего или каменно превращаясь в пористую губку впитывающую слёзы и издающую пустые вздохи ветер пере-мен дует и дует обветривая освобождённые от пены души… … она пришла, она постучала, нет она позвонила, я долго не открывал дверь, мелодия прервалась, она вошла, прислонилась к двери, она тяжело дышала, я думала тебя нет дома, ей надо было отдышаться, она прошла долгую дорогу возвращения. у
111
 
тебя же есть ключ, я не надолго. ты права — подумал я про себя — всё к лучшему, я привлёк её к себе, сердце её билось часто, она прижалась, её губы скользнули по моей шее, я услышал сло¬ва, но это был не её голос, не голос той, что была тогда по до¬роге в Звенигород, звонкий, решительный, знающий почти всё, это был голос одинокой женщины, уставшей от ожидания, наконец ты рядом. ну что мы стоим здесь, идём. ты один? это было сказано вдруг, и я рассмеялся, ты так долго не открывал, всё как и тогда, да я консерватор, даже то же самое твоё нелю¬бимое пальто донашиваю, так и не купил? не купил, ждал тебя, правда? ждал — подумал я — и долго, очень долго, поначалу я не представлял завтрашнего дня, казалось он и не наступит, но пришел и он, и следующий и потом много дней, и они унесли с собой по капле живую душу моего ожидания, и пока она не по¬терялась совсем, я ждал — подумал я — но ты очень долго воз¬вращалась. конечно ждал, хочешь что-нибудь выпить, нет, а конфеты? те самые? естественно, храню в холодильнике, чтоб не сгнили, как ты жил расскажи, жил? переспросил я и заду¬мался, задумался, потому что и впрямь не мог сразу ответить «как», просто не знал, как жил, жизнь уходила куда-то в память, оставляя по себе лишь лёгкие напоминания о чем-то случаю¬щемся изо дня в день, и только тогдашняя наша встреча маячи¬ла рядом, но всё равно не достижима и навсегда, но ей всё хо¬телось услышать иное, иные мелодии слышались ей, иные, иные, звучало у меня в ушах, но что я мог поделать, о чем мог сказать кроме как о том, что было, а что быть могло осталось в тридевятом измерении, не доступном реальности, и в ответ неправильная улыбка скользнула по её лицу, разве прикроешь словами изнанку души. потом она стала собираться, я спросил её, может останешься, но она пожала плечами и сказала с ка¬ким-то как мне показалось прошлым, оставшимся крепко от прежних встреч сожалением, мама на два часа согласилась по¬сидеть, мне пора, и она ушла, и было грустно, но кто-то за меня говорил, всё к лучшему, подоспело странное чувство облегче¬ния. словно минуло меня что-то тяжёлое и полное зримой опас-112
 
ности, всё к лучшему, повторял всё тот же кто-то, говорил он правду или утешал меня — не знаю, но я продолжал идти даль¬ше, я уходил и никто уже остановить меня не мог… … мы уходим в тишину, мы уходим напрямую по стерне в тиши¬ну замирания опустелого поля, мы уходили, не спеша, останав¬ливаясь, молча переглядываясь, молча, изредка поднимая го¬ловы, чтобы проводить низко летящие облака, они убегали в иные края, они покидали осеннюю неуютность в надежде встре¬тить наконец где-то там на юге голубой отголосок прошедше¬го лета, мы уходили в леса, подступившие к полю вплотную, а за нами полыхал огнями простор прежней жизни, но мы ухо¬дили, нас встречала скрытность лесов, объявших синим полу¬кружьем золотистое замирание недавно ещё шумящего на бла-гостном ветру поля…
… гори, огонь, гори, не огонь а Агни, не удивляйтесь, ведь эти два слова выражают одно и то же, и звучание слов близятся друг к другу по закону Био-Саварра, как два проводника с одинако¬во направленными токами, вот послушайте — огонь — огнь — огни — агни; и слышен смысл-то один: агни — костер, огонь — пламя, а какой непотухший костер без пламени, без пляски язы¬ков пламени, без искр, отлетающих во все стороны и подхва¬тываемых ветром и уносимых к небу, где они превращаются в звёзды, и разве не был великим поэтом первый маг, который когда-то вложил в слово агни, в этот самый негасимый костер великий всесмысл, несущий в себе ну всё, что можно предста¬вить, что было, что есть, что будет, от которого искрами отле¬тали и мы, и миры наши, и души, и живем мгновение, чтоб че¬рез вечность зажечься вновь, а мой костёр всего лишь в тумане светит, и искры гаснут на лету, и мы уже не встретимся никог¬да, хотя и родимся ещё не раз, но иными и пройдем мимо друг друга, не узнав, не заметив, даже насквозь, но сансара, ведущая нас по великому пути всежизни, подчиненной нашей карме, но даже сансара не отнимет у нас нашу грусть, хранительницу раз¬луки, и её, разлуку, не рассечь никаким бесконечным прибли¬жением к истине, она либо есть, либо нет, а остальное ничто,
113
 
и хоть рассекайте меня на части, хоть четвертуйте, в каждой четверти моего тела и моей души, даже в самой малой отщепи-не от берцовой кости не избудет грусть, и будет она голубеть в небе и после, когда от меня как бы ничего уже не останется… … я смотрю на это маленькое деревце, умещающееся на ладо¬ни, я смотрю на его кроткую крону, на простенький серый ва-лунок, приютившийся рядом, и вижу прозрачную даль, лазуре¬вую, не омраченную даже лёгкой дымкой, и вижу, очертания гор, берегущих покой безоблачного неба, я смотрю на это ма¬ленькое деревце, и бог знает откуда взявшийся ветерок доно¬сит задумчивость привидившихся далей а вместе с ней тихую но странную мелодию незнакомых мне слов, не таящих вели¬кого смысла, а всего лишь добрый знак усталому путнику, знак продолжения пути…
… Луиджи ещё не родился, Луиджи ещё не был замышлен, впро¬чем, я не настаиваю на этом своём утверждении, а Аристотель, но не Онассис, уже начал свой путь великого познания. завер¬шался четвертый век до н.э., и начинался третий, за ним вто¬рой, первый и потом снова первый и далее со всеми останов¬ками, вот об этом-то великий Аристотель так и не узнал. не ус¬пел он кстати перенять у своих великих предков, легендарных врачевателей по историческим намёкам, и искусство вскрывать трупы, однако упорным трудом, помноженным на унаследован¬ный дух Потрошителя но не Джека, он достиг вершин стран¬ного искусства. но прежде он поступил в Академию наук афин-ского гражданина Платона, от которого принял уйму ума и зна¬ний, но когда пришло время сказать «Платон мне друг, но ис¬тина дороже друга», он сказал «Амикус Плато, сед магис Амика Веритас» и похоронил любимого учителя. потом был Лесбос, рыбки, моллюски, животные, всего 495 видов, наблюдённых, пойманных, рассвежёванных, рассечённых, были между делом и мальчики, которых он страстно и пылко любил, но не забы¬вал при этом оставаться превосходным мужем, но жажда по¬знать мир увлекала посильнее иных страстей, он захлёбывался про себя созерцанием, постижением истины, — несчастный,
114
 
он не знал, что скоро и много позднее родятся ниспровергате¬ли заблуждений. потом была Македония, воспитание велико¬го младенца, Александра Македонского, а потом, как и поло¬жено была смерть, обставленная щедрым и пышным завеща¬нием. конечно, распорядившись своим немалым имуществом, он не забыл написать кое-что и «О душе», о том, что душа — первопричина животной жизни в целом, что во всех содержит¬ся нечто природное и прекрасное, ибо не случайность, но це¬лесообразность присутствует в каждом произведении приро¬ды и притом в наивысшей степени, а ради какой цели они су¬ществуют и возникли — относится к области прекрасного… я падаю, я пла?чу, я плачу? жизнью за это прекрасное. о, вели¬кий классификатор настоящего, о, великий мистификатор бу-дущего, тебя почти отнесут к лику святых, ты зажжёшь кост¬ры, что запылают через много сотен лет, превращая тела дву¬ногих животных, чьё назначение в прекрасном, в кучу золы. Аристотель, душа-душенька, отзовись и ответь, разве ты не жил для себя, в конце концов, в этом ведь высшая доброде¬тель — достичь собственного счастья через назначение свы¬ше, даже если придётся рассечь, использовать, задушить, за¬колоть, сжечь на полыхающем костре познания окружающий нас мир и даже предать…
… это было кладбище слов. хоронили их здесь кого по одному, кого сразу всем родственным гнездом. тяжёлые необтёсанные камни ставились обычно над могилами, где были захоронены слова особой когда-то значимости. на боковом склоне камня высекалось само слово, но среди всех выделялась глыба из бе¬лого мрамора. на ней золочеными буквами было написано «ЛЮБОВЬ». этот камень возвышался над всеми остальными. окружённый вспаханным чернозёмом, а чуть дальше — нейт¬ральной полосой, покрытой инеем, и в свою очередь опоясан¬ной колючей проволокой из чистой платины. этот камень оли-цетворял собой как бы недоступность смысла, так и оставше¬гося где-то вне слова и захваченного лишь притяжением зву¬ков, составлявших похороненное слово. иные слова покоились
115
 
без видимых знаков внимания. иногда дощечка из прессован¬ной мраморной крошки предупреждала посетителей, что ря¬дом могила слова, графическое напоминание о котором вы¬писывалось черной эмалью на надгробной доске. но внима¬ние любознательных посетителей более всего привлекала ба¬зальтовая глыба с крупными прожилками двух цветов — ярко-красного и черного. глыба была установлена на месте захоро¬нения двух слов: «добра» и рядом «зла». переплетение двух столь отличимых по цвету жил, их протяжное скручивание, кружение головы от пристального глядения на загадочную каменную глыбу, к тому же томительно искрящуюся при днев¬ном освещении, включаемом хранителем кладбища на время посещений — всё это должно было напоминать о тщетности борьбы, о мнимости понятий. люди приходили в этот камен¬ный сад кто семьями, кто группами в сопровождении группо¬вода. как правило осмотр проходил в молчании, но иногда молчание нарушалось, и люди обменивались между собой ин¬формацией, закодированной в двоичной знаковой системе, обходясь с безумной лёгкостью лишь двумя цифрами — нулём и единицей…
… я — печень, я печень, вызываю Галена, вызываю Клавдия, родился в 130 году, умер в 201 году новой эры, я — печень, я печёнка, свиная, говяжья, человечья, — я самая большая желе¬за у животных и человека, я — кровяное депо, вызываю Клав¬дия Галена, Клавдия Галена, приём, приём, ничего не слышу, ничего не слышу, ничего не слышу, Гален, Гален, ты прав, ты прав, я пропуская через себя 1,5 литра крови в минуту, я чищу её очищаю, а сама я, Гален, мой Гален, травлюсь, чего только не найдёшь в печенках, чего только не сидит во мне, я — самое сложное сооружение в мире, Гален, вызываю Галена, я — печень, я — печень, я — плачущая печень, плачущая над бредоводлин-ными формулами, которые я расщепляю, я плачу жёлчными слезами, когда меня мнут, пугают, давят, я — печень, я — печень Гален, возврати меня на место, закрой и спаси, вот только от чего, извини, я позабыла, стара стала…
116
 
Гален (Галенус), древне-римский врач, дал первое ана-томо-физиологическое описание целостного организ¬ма. ввёл в медицину вивисекционные эксперименты на животных — на человеке не успел… Вивисекция (лат. вивус — живой, секно — рассеание, а по гречески анатемно) — операция на живом существительном с целью изучения функций его организма в контексте всей жизни… Милые защитники среды, окружившей нас со всех сторон, где вы…
… домой, домой, в края суровые, в края беспечные, в края тре¬вожные, в края, парящие над неунывной землей, где дали про¬сторны как нигде, чей воздух полон вечных ожиданий, а тени надежд послушно следуют за каждым прохожим, домой, домой, где всё знакомо, где с закрытыми глазами узнаётся каждый ли¬сток заоконной березы, где боли иные, где радости иные, где дом, из которого никуда не надо уходить… … я вам пишу, дорогой профессор, как бы ни было трудно в этом признаваться, но я вам пишу в последний раз, я вам покорно признателен за внимание, терпение, проявленное вами в про¬цессе лечения моей болезни, конечно, ваш метод психотера¬пии по переписке весьма перспективен и эффективен, но, к сожалению, если настаиваете, то к великому моему сожалению ваши шансы одновременной психотерапии по переписке, ваши письменно-зоркие, глубокопроникающие вопросы, ваше не зна¬ющие границ вежливости и даже приличия терпение при про-читывании моих всеохватных, искренних, чистосердечных пи¬санных признаний, всё ваше мудрое отношение к такому био¬логическому факту, каковым являюсь я, не смогло одолеть ба¬рьер замкнутости и излечить меня от моего недюжинного не¬дуга. меня, что поделать, дорогой профессор, такова видимо сила судьбы, написанная ещё в прошлом веке композитором Верди, продолжает неодолимо тянуть, как вы когда-то опреде¬лили к акту прикасания, я бы сказал, даже страстно тянет со-вершить акт прикосновения к живому существу указательным
117
 
пальцем своей правой руки. и очевидно, что вслед за этим дей¬ствием следует огромной силы взрыв или разряд подобный раз¬ряду молнии, которой в одно мгновение, иногда в два или в три, убивает даже лошадь, не говоря уже о людях, особенно мне близ¬ких и дорогих. я подсчитал с помощью компьютера IBM-PC-386 с использованием программы «Наука и Жизнь», что энер¬гия, выделяемая мной при таких смертельных прикосновени¬ях, превышает 1050 кДж, что равносильно тротиловому экви¬валенту 250 грамм тротила. после первой вспышки бешенного восторга, и вы об этом, мой дорогой профессор, энергично осведомлены, меня охватывает глубокая опустошенность и вслед за ней печальное раскаяние, так что на похоронах моей невинной жертвы я теряюсь, я терзаюсь готовый лечь в моги¬лу вместо незабвенно, безвременно ушедшего дорогого чело¬века. конечно, я помню ваше указание на случай происшедший со мной в детстве в четырехлетнем возрасте, когда отец жес-токо наказал меня за повышенный интерес к его гениталиям и пригрозил отрезать мне яйца и бросить их на съедение наше¬му дворовому псу Шарику, оно, это указание совершенно спра¬ведливо. я до сих пор сторонюсь собак, обхожу их, опасаясь непредсказуемого поведения с собачьей стороны и нападения на мои так и не отрезанные яйца. я пытался, следуя вашим со¬ветам, сеанс за сеансом овладеть своим прошлым, но, увы, ви¬димо есть в факте моего недуга что-то, что превыше всех на¬ших совместных усилий, кстати, дорогой профессор, на днях один мой знакомый ихтиолог, к которому я пока что не прика¬сался, предложил вполне обоснованно, что я произошел напря¬мую от водоплавающих электрических скатов и унаследовал от них природную защитную реакцию на любой приближающий¬ся объект. каково ваше мнение, профессор, на этот счет? а те¬перь, профессор, конечно же дорогой, я завершаю моё пись¬мо и разрешите искренне поблагодарить за всё, что вы мне сделали. деньги за последний сеанс одновременной психоте¬рапии по переписке вы как обычно сможете получить в конто¬ре моего адвоката. итак, всех благ вам и до встречи…
118
 
P. S. чуть было не забыл сообщить, что в бюро по тру-доустройству мне предложили работу в соседнем су¬хом доке, разбирать обшивку старых кораблей. непло¬хая мысль, неправда? вот только корабли-то уже не живые… … займи жизнь вон у того менялы в малиновой когда-то бар¬хатной тюбитейке, он не много берёт, если заложишь своё пос-леднее кольцо, месяцев шесть накинет, а браслет, тоже после¬дний, потянет не меньше, чем на год, ну а так, если из того, что есть дашь — больше месяца не выпишет; но у меня нет золота; нет? Ничего страшного, ты же вроде бы есть, вот стоишь пе¬редо мной, погляди на себя в зеркало, какой молодец, и глаза на месте, и руки, и ноги, и голова, если я не ошибаюсь, имеет¬ся, вот только скажи по правде, зачем тебе два глаза, две руки, две ноги, отнеси отдай один глаз — и тебе сразу старик выпи¬шет десять лет, понимаешь целых десять, а руку положишь пра¬вую — пять получишь, за левую — поменьше; но я не хочу те¬рять ни глаза, ни руки, ни ноги; хорошо, не теряй, а зрение у тебя есть, а? есть; а точка зрения есть, а? наверное, есть; так собери их несколько штук и предложи старику, может он тебе за дюжину подаст двенадцать месяцев, или вот что я скажу тебе по секрету, видишь вон того мужчину на углу, без шляпы, в се¬рой сорочке, поди и сдай его, сдай, говорю, ох и даст тебе ста¬рик все двадцать пять лет, почти целую жизнь; а что с мужиком будет? спрашиваешь, что с мужиком станется, поди, любопыт¬ный, спроси у менялы. только, когда спрашивать будешь, стой от него подальше, а то и последнюю жизнь потеряешь… … до новой эры; исходили мы все дороги, исходили мы все пути, и откуда ушли, туда и пришли, но не всходили нигде по ступеням к жертвеннику Его, дабы не открылась при нём наго¬та наша, и где бы мы ни были, всюду мы повторяли Его законы и говорили друг другу, кто ударит человека, так что он умрёт, да будет предан смерти; кто ударит отца своего или свою мать, того должно предать смерти; когда дерутся люди, и ударят бе-ременную женщину, и она выкинет, но не будет другого вреда,
119
 
то взять с виновного пеню, какую наложит на него муж той женщины, и он должен заплатить оную при посредниках, а если будет вред, то
отдай душу за душу,
глаз за глаз,
зуб за зуб,
руку за руку,
ногу за ногу,
обожжение за обожжение,
рану за рану,
ушиб за ушиб; а если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями, и мяса его не есть, а хозяин вола не виноват; исходили мы все дороги, исходили мы все пути, и откуда ушли, туда и пришли…
… странный дом, странный дом, он пустой, он прозрачен, как капля родниковой воды, он прозрачен и потому без стен, стран¬ный дом, в нем живут все, в нем живем мы, в нем живут они, странный дом, в нём гуляют ветры всех времён, он полон мол¬чания; а стены увешаны масками, самыми причудливыми, странный дом, который покинули слова…
… если стих и весь текст — обязательные типы членения поэти¬ческого произведения, то разделение на строфы факультатив¬но. Оно параллельно делению прозаического текста на абзацы и главы и часто сопутствует внесению в поэзию принципа пове-ствовательности… членение члена почленно члениво, членение членистого члена членно и нечленно членовато… в тексте раз¬битом на строфы, строфы так относятся к стихам, как стихи к словам, в этом смысле можно сказать, что строфы складывают¬ся в семантические единства, как «слова»… самый простой вид строфы — двустишие. в этом проявляется один из основных за¬конов рифмы — бинарность: гляжу, как безумный на черную шаль, и хладную душу терзает печаль (простите меня, А.С.)… пе-чаль, печать, отчаль, отчай, жаль, шаль, педаль, педали, Рашид-ибн-аль эмаль, положи-ка головушку буйну на плашеньку, посе-120
 
кирим по шеюшке семижильной, кровушка хлынушки, не пла-чушки — не плачь, вскачь, врач, кляч, ключ, клич, с плеч… и тут подходит к автору наглая морда и спрашивает хамисто — по ка¬кому это праву ты членишь да расчленяешь стишки да серпом прохаживаешься да по живому месту. автор осторожно огляды¬вается по сторонам, икает перед смертью и бухается наземь… … очередной ли круг позавчерашних надежд ожидает нас, оче¬редной ли круг почёта вокруг вчерашнего обожествленного сада, или это круги на манеже цирка, так где же укротитель, или это последний круг в беге на одну жизнь… … они уходили, взявшись за руки друг друга, не спеша, сгорб¬ленные, уходили незаметные, зайдя утром на кухню помыть с вечера оставленную посуду, выпив настой шиповника, иногда поговорив о том, о сём, смиряя взаимные жалобы, уходили, не забывая вечером позвонить и узнать, как там я, их сын, пожи¬ваю, как дела на работе, и рассказать о себе то же, что и вчера и позавчера, ведь время для них растянулось, замедлилось, не успевая изменить давно устоявшееся, они уходили вдвоем, ря¬дом, по длинному коридору неизбежности, сгорбленные, по¬терявшие надежду на стороннее участие, они уходили, не за¬мечая стен, не глядя себе под ноги, а только друг на друга, и видели прошлое неотмываемое, неотходящее ни на шаг, далё¬кое-далёкое, как то, что ожидало их впереди, они шли друг за другом, первым ушел отец из душной тесной больничной пала¬ты, потеряв смысл в глазах, и только изредко произнося имя мамы, и спустя год за ним ушла мама из тех же больничных покоев, потерянная, метущаяся, просящая взять её «отсюда», и не было меня рядом с ними, и не почувствовали они напосле¬док тепла моей ладони, не услышали стука моего сердца, не унесли с собой мои напутственные слова, ну что ж, говорю я, когда придёт и мой черёд, пусть проведу я последний час в боль¬ничном коридоре, овеваемый сквозняками из будущего, под окном, в которое будет светить прошлогоднее солнце, под сте¬ной, не умеющей плакать, но и мои слёзы кончатся, как и дни, покинутый я найду сам дорогу, ведущую из дома…
121
 
… стороны разошлись полюбовно. выбор был ясен, как голое тело: либо они уничтожат друг друга, либо останутся врагами. они предпочли оставаться врагами. перед тем, как разойтись, они дали торжественную клятву над жертвенным камнем, ос¬вященным первым лучом восходящего солнца, быть верными друг другу врагами до последнего вздоха, и поднялись на по¬мост и по-свойски при всё народе пожали руки, по-братски обнялись и под одобрительный ропот народа наконец-то ра¬зошлись довольные собой по своим сторонам. никто не мог себя представить жизнь без преданного врага, на которого все¬гда можно положиться. никто не мог себе представить, как можно уничтожить своего врага тем самым лишив жизнь на¬дёжного смысла…
… мне цыганка гадала, мне цыганка гадала, мне цыганка гадала про тысячу лет, мне судьба обещала, мне судьба обещала, мне судьба обещала три тысячи бед… вот тебе линия жизни, вот тебе линия сердца, вот тебе линия головы, а вот ещё три ли¬нии от низа ладони к пальцам — линия судьбы, здоровья и уда¬чи. чем больше линий на ладони, тем впечатлительней чело¬век, чем меньше, тем он легче всё воспринимает. чем больше вертикальных линий, тем успешнее жизнь, чем больше гори¬зонтальных, тем больше препятствий… на ладонь мне упала, на ладонь мне упала, на ладонь мне упала цыганки слеза, и меня погубили, и меня погубили, и меня погубили цыганки глаза… взберись на холм Аполлона, что под малым средним пальцем, взберись и поставь крест — тогда трудности тебя ожидают и талант без успеха. а большой палец носитель силы и воли. круп¬ный и плотный означает самолюбие, гордость, высокомерие, самомнение… очень маленький — идиотизм… и летели над сте¬пью, и летели над степью, и летели над степью напевы дорог, и гитара рыдала, и гитара рыдала, и гитара рыдала над будущим впрок…
… принимать или не принимать — вот где межа, вот где отстой¬ник того, что есть и чего нет, вот формула жизни живого суще¬ства, а не вопрошание в пустоту: понимать или не понимать.
122
 
понимать означает умирать, понять значит умереть. и кто при¬думал ради оправдания собственного существования это три¬умфальное «быть или не быть?» этот вопрос из-под полы, эту дилемму намеренно-умалишённого. «быть» можно только без этой страдательной дилеммы, а с ней, господа, смерть, смерть всем. и потому хулиганствующий Гамлет своим оправдательным вопрошанием, своей несуществующей альтернативой сеял вок¬руг себя смуту, измены, смерть…
… Луиджи ушёл в горы, к карабинерам, он прихватил с собой свои электроды, надеясь ещё глубже проникнуть в тайну жи¬вотного электричества на крепких мышцах павших от пуль презренного врага борцов за свободу Родины. Леонардо остал¬ся внизу, в долине. он ещё не закончил сто двадцать первый автопортрет, столь нужный аукциону «Сотби». Леонардо не¬возможно было оторвать от зеркала. он называл этот кусок полированного металла — зеркалом жизни, и гляделся в него, и гляделся и никак не мог наглядеться. так обожал он себя. он, говорят, был всепожирающе влюблен в себя, и ещё он обожал повзрослевших мальчиков, но чтобы с кистью в руках. что по¬делать, как говорят потомки, таковы причуды гениев. даже, да простит меня Всевышний, да минует меня его суд, даже и Его, Спасителя, Леонардо изобразил очаровательной дамочкой с налётом грусти, ну почти подобной себе, а ещё скажу вам, толь¬ко никому ни-ни, это сообщение идёт под грифом «Эс-Эс» с тремя звёздочками, он, Леонардо, открыл тайну атомного ядра и переправил секрет водородной бомбы русскому отцу её ака¬демику Сахарову, Андрею Дмитриевичу. вообще Леонардо по терзающей его страсти баловался не только подглядыванием в закатывающиеся глаза казнимого, но и с не меньшим удоволь¬ствием мастерил всякие высокоубойные боевые игрушки. Ан¬дрей Дмитриевич тоже. Но последний оказался настоящим мужчиной. он был здоровый мужчина. только сердце у него было больное…
… он не спеша, размеренным шагом поднялся на невысокий холм, не имеющий названия, и не представившись собравшей-123
 
ся публике негромким голосом, но ясным и приятным стал го¬ворить, и вроде бы не им, стоявшим внизу, и вроде бы не себе, а кому-то, кто стоял позади всех, далеко у самого горизонта, за очертаниями раскидистых пиний, он говорил, что познанием мы убиваем познаваемое, убиваем и себя, потому что самая мощная бомба, способная разнести мир на мириады осколков вселенской скорби, сидит в нас, заложена в нас, и чем глубже мы проникаем в кажущуюся сущность, тем более мы теряем своё назначенное свыше «Я», свой мир, рождаемый заново с каждым из нас и теряющийся с нашим уходом, он спрашивал, что познаём мы, во что вникаем, мы, шакалы духа, вороны, тер¬зающие тело отрывочных знаний, что познаём, что пожира¬ем, гонимые тоской по потерянному, как не останки творимых кем-то миров…
… прямая кишка (ректум) является конечным отделом толстой кишки. она располагается в малом тазу, образуя изгибы в пере-днезаднем и поперечном направлениях, конечная часть её про¬бодает — как бык мулету — тазовое дно и заканчивается заднеп¬роходным — венценосным — отверстием. в верхнем отделе пря¬мой кишки образуется расширение — ануса прямой кишки, в этом её отделе слизистая оболочка образует три — бог всюду троицу любит — поперечные складки, соответствующие изги¬бам кишки. нижний отдел сужен и называется анальным кана¬лом (от лат. анус). там собираются все тайны о нас; фрагменты будущего, в анале канала записывается вся наша история — кто-то спросил, всего человечества? последовал ответ, а что, чем человечество хуже. анналы (лат. анналес, от аннус — год) — древ¬неримские и средневековые летописи, в широком смысле за¬пись наиболее значительных событий по годам. добро пожа¬ловать. но когда к анатомическому столу выстроилась очередь любознающих практикантов, я не стерпел, встал со стола и сде¬лал заявление для прессы. я сказал, как, неужели это я, это раз¬ве мой нос, это что? губы или слепок с поцелуя тридцатилет¬ней давности, а вот и троица, разделенная, разнесённая, где левое, где правое яйцо, я с трудом узнаю себя, нет, граждане,
124
 
нет, господа практиканты, во-первых, не все сразу, во-вторых, это уже не я, и никакая аннальная история болезни, никакой приличный анатомический журнал «Вестник анатомии», ни¬какая отличная отметка по практической анатомии и по груп¬повым танцам в анатомикуме, никакие лазерные рассечения бывшего гражданина бывшего Советского Союза не восстано¬вят правду обо мне, о нас, о вас, о жизни и обо всём прочем… … вот и пришел наш с тобой день, сказал я, и мы поехали пока¬таться на речном трамвайчике по Москве-реке, как когда-то ровно двадцать лет назад, когда я был юн и повыше ростом, а она безумно молода и чертовски привлекательна. прохожие на нас оглядывались, а те , кто постарше, улыбались вслед, навер¬ное, вспомнив свои молодые годы, ушедшие, но не забытые и всегда счастливые. мы спускались по склону Ленинских гор от смотровой площадки вниз к реке по той же дороге, но уже за¬мощённой и обсаженной фонарями. мы спускались всё быст¬рее и быстрее, пока в самом низу, откуда уже виднелась при¬стань, не побежали как когда-то к причалу, чтобы успеть купить билеты и перебежать по сходням на палубу нашего речного трамвайчика, уже толкающего раз от разу своим крепким бо¬ком потёртые сваи пристани. мы сели, как тогда у правого бор¬та, тесно прижавшись друг к другу, и всю дорогу от дома до при¬чала, от пристани на Ленинских горах, до конечной останов¬ки у Ново-Спасского моста мы молчали, позабыв о словах, по¬тому что разве нужны были они, когда светило всё то же наше солнце, плескалась за бортом всё та же наша река, и тот же наш город проплывал мимо такой же красивый и молодой, когда видишь его с реки, и вдруг неузнаваемый словно встречаемый в первый раз, когда мы всё те же и всё так же любящие друг друга…
… Зигмунд любил побаловаться чайком. вот и сегодня он вы¬пил почти полсамовара и теперь отдувался, множа морщины на крупном, небритом лице. я предложил ему свежемороженую только что из Польши клубнику со взбитыми сливками, но он отмахнулся и сказал, что немножечко вздремнёт. и что мне ос-125
 
тавалось делать, как не стеречь послеполуденный сон велико¬го старца и, не мешая, вспоминать, как спасал её, мою Дулечку, высокую, статную, грудастую, умеющую постоять и за себя и за меня, а Зигмунд уверяет, что я спасал мать, что ты не ты, Ду-лечка, и я не я, и лошадь не моя. вспоминать, как засыпал, по¬ложив голову тебе на грудь после путешествия по заповедным местам твоего неисчерпаемого тела, и вдруг вбегает он, отец, я знаю, что это вообще отец, Зигмунд уверяет, что это был имен¬но мой отец, он набрасывается на меня, он отнимает тебя у меня, он поднимает руку, и я, испуская спасительный вопль, протыкаю отца отравленным клинком, Зигмунд уверяет, что от судьбы предутробной не убежишь, что за каждым углом нас поджидает Эдип, о Эдип, иди ко мне, бормочу я, иди ко мне, Эдип, мой дорогой, мой родной, иди, Эдип, эди, Идип, эди… … река неслась стремительно, словно кто гнался за ней, неслась перескакивая через валуны, порогами гордясь, проносясь в стороне от запруд, сужаясь, прижимаясь к берегу, несясь всё стремительней и и стремительней, опаздывая на встречу с мо¬рем, в конце концов, все реки впадают в море, теряя имя своё и прошлое течение, но обретая безбрежную задумчивость и неизменность…
… не знаю в какие давние ли времена или сегодня они сидели, они сидят за дощатые столом, они вели, они ведут беседу мир¬ную, тихую, как ветерок с гор. кряжистые оливковые деревья окружали, окружают их со всех сторон, наполняя воздух тяже¬лыми масленичными испарениями своих переливчатых листь¬ев. кто-то из них перебирает чётки. это слова, нанизанные на шёлковую нить. другой молчит. другой смотрит в даль, где стол¬пились синие холмы, чьи склоны устланы кустами терновни¬ка, где начало, где конец чёток, где первое, где последнее сло¬во, где камни, которые пора разбрасывать и где камни, кото¬рые пора собирать, кто скажет кто укажет? и разве это проис¬ходило вчера, а не сегодня, не завтра, не всегда. и разве солнце знает, что такое закат, что такое пылающие склоны холмов, что такое прохлада ночи. оно было вчера, оно сегодня, оно завтра,
126
 
оно всегда. я не знаю пределов, говорил, говорил кто-то из них. ты спрашиваешь, откуда законы? обращался , обращается с воп¬росом другой, и отвечал, отвечает сам, из пределов, из них, которые делают нас смертными здесь. я не знаю пределов, по¬вторял, повторяет кто-то из них. кто знает когда это было или будет, суета, суета, сказал, говорит странник, проходивший, проходящий мимо, суета, суета, — всё суета, и всему своё вре¬мя, и время всякой вещи под небом. в наступившей тишине слышится мерное пощелкивание чёток, слышно, как бьются сердца, слышно, как затихают шаги странника и как отголос¬ком неизменности жужжат назойливые мухи. кто-то из сидя¬щих за столом спросил, спрашивает, что же для человека луч-ше? и отвечает после долгого молчания, не знаю, не знаю, ибо, кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни сует¬ной жизни, проходя чьей-то тенью по жизни? и кто скажет че¬ловеку, что будет после него под солнцем? всё было, или есть, или будет, как было. они сидели, они сидят за дощатым столом, они вели, они ведут беседу, мирную, тихую, как ветерок с гор… … вы знаете, что значит любить? не знаете? а я знаю. любить — это значит захватывать чужие территории; любить — это зна¬чит прихватывать лучшие куски мяса, любить — это значит убить, чтобы стать безраздельным владетелем. ну, профессор, это вы слишком. по-моему, любить — это всего лишь пощеко¬тать себе нервы, подёргать волоски из собственного зада да по¬голодать после всего, истратив денежки и себя на раздевание и одевание любимого объекта. не понимаю вас, коллега, о ка-ком объекте вы рассуждаете, о белом карлике из созвездия Лебедя? разумеется, профессор, разумеется, ведь, если я не соглашусь, вы меня убьёте. как всегда, коллега, вы правы, чего только не совершишь ради этой любви…
… итак, стихотворение написано. теперь остаётся его разло-жить на функциональные составные части и прежде всего оп¬ределить основные семантические морфемы, из которых орга¬низуется структура стиха сотворённого. но особую значимость для понимания глубинных мотивов стиха, переданных твори-127
 
телем, приобретают авторские архетипы. с них мы и начнем наш анализ, ради которого и было написано данное полудра¬матическое произведение в стихах, в котором автор выступа¬ет одновременно и в роли отравителя Сальери и в роли несрав¬ненного Моцарта. напрашивается вопрос — кого предпочита¬ет судьба? и мы отвечаем…
… Все говорят: нет правды на земле, Но правды нет и выше. Для меня Так это ясно, как простая гамма… особая комната в трактире; фортепьяно. Моцарт и Сальери за столом.
Что ты сегодня пасмурен? Я? Нет…
Мне день и ночь покоя не даёт Мой черный человек. За мною всюду Как тень он гонится. Вот и теперь Мне кажется, он с нами сам-третей Сидит.
И, полно! Что за страх ребячий?.. и т.д. и наконец зададим вопрос… и тут я встал и обратился к страдающему от пустоты залу, к чему, я спросил, совать свой нос в задний проход поэтической Музы и потом откинувшись на спинку кожаного кресла, заложив большие пальцы обеих рук за края жилетки, торжествующе воскликнуть — всё ясно, она вчера отобедала в ресторане «Арагви» и съела порцию «саци¬ви», но белковая масса плохо переварена и к тому же слишком много клетчатки и не рифмующихся строк…
… бабочка ночи накрыла окно огромными крыльями по жёлтому фонарю на каждом из четырех крыльев свирепо взглядывались они в меня выискивали вино¬ватого они выпивали меня воздух превращался в чёр¬ную вату забивая лёгкие душил а бочка смеялась без¬звучно чёрным смехом свирепость немигающих фо¬нарей не оставляла надежды пока я не вспомнил что я любил в детстве ловить бабочек сачком что я собирал
128
 
их что я обожатель их и тогда сачок моих ладоней опустился на бабочку ночи и накрыл её и забилась она бархатно под моими ладонями и мне стало жаль её и я разнял створки страсти бабочка вспорхнула и улетела оставив висеть за окном четыре тусклых жёл¬тых фонаря… … я стою у окна, я гляжу в окно, я пребываю в праздности, я стою у окна, прохожие спешат кто куда, а я смотрю в окно, гля¬жу на них, и благодарное чувство заполняет моё сердце, благо¬дарное чувство к ним, к незнакомцам, к спешащим, остающим¬ся после мгновений навсегда за кулисами моей жизни, благо¬дарное за скоротечные напоминания о том, что и я есть рядом с ними, неузнанный, одинокий как они, но есть, и тогда она подошла ко мне из глубины молчаливого пространства и поло¬жила свои лёгкие ладони на мои плечи, я продолжаю стоять у окна, я продолжаю смотреть в окно и встречать прохожих, спешащих возвратиться домой…
… никто не хотел уступать. и когда до последней черты остава¬лось меньше одной версты, двое самых неуступчивых с каж¬дой из сторон решили выйти из схватки, надеясь, что может без них, без самых-самых будет легче договориться. но всё рав¬но никто не хотел уступать. тогда вновь шагнули вперед на два шага двое самых неуступчивых из оставшихся неуступчивых и вышли из схватки, как и первые двое, что оставшимся менее неуступчивым удастся хоть о чем-то договориться. но всё рав¬но никто не хотел уступать. так продолжалось до тех пор, пока не остались двое последних, самых уступчивых из неуступчи¬вых. они долго стояли друг против друга и было мгновение, когда казалось, что они вот-вот договорятся, но неуступчивость взяла верх, и завязалась такая драка между ними, что пришлось кликнуть клич «наших бьют», и обе стороны бросились друг на друга и стали дубасить с таким азартом, с таким вдохнове¬нием, что любо было смотреть со стороны. так продолжалось день, два, три, но на четвертый силы сторон иссякли, и они разошлись каждая в свою дубовую рощу, отдышаться, привес-129
 
ти себя в порядок, посовещаться и порешить, как дальше жить. и вскоре в каждой дубраве восторжествовала своя неуступчи¬вость, потому что каждая из сторон одновременно и независи¬мо объявила себя самой неуступчивой в мире и записала этот факт в собственную книгу Гиннеса. когда мудрец закончил свой рассказ, один усталый ученик спросил его, скажи, досточти¬мый мудрец, а о чем мечтает осёл? мудрец вылупил на задавав¬шего вопрос свои мудрые глаза и, пожав плечами, ответил, ко¬нечно о хорошем хозяине. Нет, досточтимый учитель, возра¬зил ему усталый ученик, осёл мечтает о том, чтобы его остави¬ли в покое…
… хиромантия (от греч. гейр — рука и мантейа — гадание) гада¬ние по линиям и бугоркам ладони, якобы позволяющее ( по представлениям суеверных людей) определить характер чело¬века и предсказать его судьбу. я суеверный, я безнадёжно суе¬верный, и потому, наверное, люблю бродить по своей левой ладони, люблю взобраться, к примеру, на холм Юпитера, по¬стоять там на ветру степном, осмотреть с высоты собственных устремлений заладонные дали, почувствовать себя владетель¬ным князем всей пяди распростертой ладони, потом сойти вниз победителем трафальгарской битвы, не потеряв ни одного гла¬за, и пройтись сверху вниз по аппиевой дороге судьбы, изве¬дав изначально, что будет, а уж после, что было, остановиться в придорожном звене цепочки, посидеть, попить рюмочку ста-рого коньяка из хранилищ треста «Арарат» и испытать вдоволь превратность судьбы, закольцованную здесь же, а через шаг — другая дорога к сердцу проходит, выйти на сердечную дорогу — значит всё заново пережить, и встречи и разлуки, и идя по ней, можно дойти до схождения трёх дорог, сердца, головы и жизни, да, да той жизни, что началась на этом свете с первого моего крика, о, господи, как давно это было, и сколько, сколь¬ко ещё криков мне суждено, но вот правее холм, невысокий, но обширный, холм Венеры, холм любви и чувственности, бро¬дить по нему — одно удовольствие — столько лиц улыбается мне, столько слов жарких когда-то и до сих пор ещё тёплых разбро-130
 
сано тут и там, а спустившись с холма Венеры, я попадаю в до¬лину Марса, сплошь усаженными вечными туями, мне всегда хочется пройти её поскорее, чтобы очутиться там на холме Аполлона, взойти в беседку под древней мимозой и посидеть, и помечтать, и вспомнить стихи, которые были когда-то и жи¬вут теперь здесь рядом, напоминая о себе лишь едва слыши¬мым звучанием грусти, а вот и крест, поставленный когда-то мной, и надпись стёртая всё та же обо мне, а потом люблю я спуститься к аппиевой дороге судьбы и пройтись по ждущей меня дальней дороге, что идёт сбоку рядом с дорогой судьбы, предрекая мне неизбежную удачу, я люблю бродить по просто¬рам своей левой ладони и не искать, не угадывать, а узнавать себя и улыбаться случившейся встрече…
… я иду, я ухожу, пойдёмте со мной, я иду, я ухожу туда, где ле¬жит моя земля, я должен её открыть, мой путь никто кроме меня не пройдет, вы остаётесь? что ж вспоминайте меня, а я иду, я ухожу, меня ждут мои поступки, меня ждёт тот, кем я буду завт¬ра, позвоните, мне приятно, мне тепло, когда кто-то из про¬шлого звонит мне и напоминает о себе или вспоминает обо мне вчерашнем, и что поделать, если я теперь не могу без несколь¬ких слёз — возраст — принимать чужие вспоминания о себе, словно это плач обо мне или будущие поминания… … алло, алло, Луиджи, я тебя плохо слышу, куда ты пропал, пар¬шивый мальчишка, Луиджи, слышишь, скорей возвращайся домой, обед стынет…
Использованы тексты из следующих изданий:
1. Ю.М. Лотман «Анализ поэтического текста», 1972, Изд. «Про¬свещение».
2. З. Фрейд «Массовая психология и анализ «Я», книга I, 1990, Изд. «Московский рабочий».
3. З. Фрейд «Введение в психоанализ», 1989, «Наука».
4. А.Г. Халмуратов «Хиромантия и хирология», 1990, изд. «Про¬метей».
131
 
5. РАОКРИМ «Белая магия», 1991, Эзотерическое общество «Скрижали».
6. Е.А. Воробьева и др. «Анатомия и физиология»,1981, изд. «Медицина».
7. «Уголовное право», часть особенная, 1968, «Юридическая литература».
8. «Армянский судебник Мхитара Гхоша», 1954, изд. АН Арм.ССР.
9. Библия, «Ветхий завет», «Вторая книга Моисеева. Исход». «Книга Екклесиаста или проповедника».
 
ТАНГО-
триптих
I.
1. Это было давно. И было неправдой. Впрочем линия
раздела между правдой и неправдой прошлого, между будущи¬
ми правдами и неправдами, между вечностью и обвальной ско¬
ротечностью настоящего, эта линия раздела до чудесной спа¬
сительности размыта, не обозначена пограничными очерками.
И от того так не поразительны невольные переходы из полу¬
шария правд в полушарие неправд и обратно, переходы во все
времена, и в прошлые, и в будущие, и в настоящие, истекаю¬
щие напрасностью. И в этой ненарошности переходов через
воображаемую границу двух полушарий одного целого, что
именуется жизнь, в этой даже обязательности смешения правд
и неправд скрыта не только судьба, но и суровое очарование
со строгими математически выверенными отличиями от ава-
рэ. После такого недолгого, но содержательного вступления я
могу с чистой совестью забавляться тем, что было давно.
2. Мы расстались. Очень глупо. Все расставания глу¬
пы, бестолковы. Глупая правда правит ими. Даже если
она во благо. Но, боже, как благо изменчиво и обман¬
чиво. Итак, мы расстались. Мы — это я и… ещё раз я. А
началось всё с тех времён, когда по решению Верхов¬
ного Суда Обивателей, тех самых, что обивают поро¬
ги жизни, к числу которых относился я да и отношусь
до сих пор, стало до непререкаемости обязательным
133
 
клонирование нас людей, откровенно измождённых всей своей предисторией, клонирование каждого че-ловека, не зависимо от принадлежности к тому или иному билогическому или общественному сословию, клонирование с образованием клонового куста, но включающего в себя вместе с оригиналом не более че¬тырёх личностей, но естественно и не менее двух. Ко¬нечно же и мне избежать клонирования не удалось. Почему я употребил два этих веских слова «избежать» и «не удалось», два сильных глагола? А потому, что со¬общают они без скрытности о неком вынужденном не¬желании совершить законодательно обязательное дей¬ствие или поступок, нежелании, которое копошилось во мне в те неизвестно в какие цвета окрашенные вре-мена. Не берусь судить испытывал ли подобное неже¬лание я один или и другие разносословные люди (по определению нового Закона о Кусте Клонов — лично¬сти) не знаю и не желал знать прежде и тем более нын¬че во времена, потерявшие лицо, потерявшие очерта¬ния определённостей, что впрочем не означает их пло-хость или томительность по сравнению с пережиты¬ми когда-то. Вообще оценка — это удел логики, но не людей, не человека и тем более не личностей. Но при¬знаюсь, что как же без оценки прожить. К ней ведь так и тянет порой, подобно случавшейся в архаичном прошлом заложенной страсти к самоубийству или на¬оборот — подобно необоримому влечению к сотворе¬нию себе подобного, столь мощному в том же про¬шлом. И так, чувствуя в себе копошение нежелания к клонированию, я конечно подчинился воле закона, и вовсе не ощущая принуждения, позволил совершить¬ся как бы повторению в живую моего прошлого, хотя и могущего догнать настоящее. Однако всё-таки некая непредсказуемость во мне, удачная или нет, счастли¬вая или роковая — не знаю, сработала.
134
 
3. Это было давно. Очень давно. Но оно это бывшее подождёт, ему спешить некуда. А пока есть настоящее я хочу спросить вас, господа, кроется ли корень, языковый исход слова «пробудить» — употребляя «кроется» я имею в виду «корень» — или, подра¬зумевая исход, восходит ли оно к слову, превратившемуся в обо¬ротня, а именно из нарицательного в имя собственное. Итак, корень слова «пробудить» кроется, или оно восходит к слову, которое за дление одной человеческой жизни превратилось в отличительную собственность одной личности. Вы, конечно, догадались — это двуликое слово и есть Будда, означающее на санскрите именно пробуждение, просветление. А что это та¬кое, как не измение состояния, переход ли, перескок ли, паде¬ние или взлёт — не важно, изменение человекообразного со¬стояния от истинной мнимости к столь же истинной реально¬сти, от принуждённого невидения, не путайте с неведением, к падшему обретению себя. Как видите философская глубина моих невынужденных откровений в пункте третьем, в котором я несколько задержался, так вот глубина пересказанных раз¬мышлений, кстати повторюсь — случайных, как и все мы здеш¬ние, чрезвычайна и настолько, что легко и незаметно может перейти в свою противоположность. А переход осуществляет¬ся по горбатому мосту не вздохов, а потерянных былей. Они тоже ведь порой предстают совершенно иными во всей красе своей изнанки. И как тут не произнести, сославшись на народ¬ную мудрость — и смех, и грех. И перемешано полнят они один колодец, из которого и зачерпнута всякая милая сердцу фило¬софия и восторги моих размышлений.
4. И мы расстались. Очень глупо. Возможно именно потому, что стряслась во мне некая непредсказуемость, или ох как маловероятная сказуемость. И эта самая не¬предсказуемая сказуемость представилась, как толчок, как камень, брошенный в сторону неизбежного рас¬ставания. Порыв отторгнутого, но соседствующего с этим миром нежелания клонироваться, возможно даже воспринимая подобный акт, как склонение пе-135
 
ред силой с потерей прежнего достоинства, так вот этот порыв вдруг стянул всю разбросанную мощь свою в точку и совершил очевидный проступок, изменив генетическую кодировку моей клетки на один всего лишь биобайт. Но и этого оказалось достаточно, что¬бы как бы взорвать череду определённостей. Я не зря сказал, что именно порыв совершил проступок, а не я. Хотя очевидно, порыв является силовым продолже¬нием меня во внешнем мире. Однако порыв контро¬лируем до определённого законом силового предела. При превышении заданного предела и именно тогда-то порыв и может совершить проступок. Обнаружен-ный проступок неминуемо ведёт в соответствие с ре¬шением Верховного Суда Обивателей к понижению силового предела контролируемого порыва для дан¬ной личности. Но, как видите, я несколько отвлёкся. Итак, генетическая кодировка клонируемой клетки приобрела одно биобайтное отклонение от кодиров¬ки клетки оригинала или, проще говоря, хозяйской клетки. Это и предопредилило всю дальнейшую про¬шлую историю наших взаимоотношений с клоном. С единственным в моём личном кусте клонов. Можно только вообразить, что было бы, что стряслось бы, имей я куст, состоящий из меня и ещё трёх клонов. Впрочем, досужие представления оставим будущему. 5. Это было давно. Это было былью много раньше, чем первая давность. А первой давностью мы люди по обычаю считаем то, что наша куцая память поставила во главу ряда вспоминаний, именно вспоминаний, рассекающих беспечность существова¬ния подобно вскрикам плакальщиц на поминаниях или похо¬ронах, вспоминаний прошлого, не отторжимого и даже навяз¬чивого на этой нечётной стороне улицы наших здешних жиз¬ней. Я неосторожно обронил слово «здешних». Значит, я пола¬гаю необъявленно, что есть и нездешняя жизнь, идя напере¬кор сбывчивым и напористым фактам и признанным представ-136
 
лениям разных наук. Как видите, я возвращаюсь, коротко по¬кружившись, к пункту 1, из которого я и вышел на дорогу слов. Какая из жизней есть правда, а какая — неправда, не мне ре¬шать. Но разве здешняя и нездешняя жизни не составляют одно целое, как мозг, состоящий из двух полушарий. И разве не пе¬реливаются содержимые одной жизни в другую и обратно, как вода или некий химический реактив в сообщающихся сосу¬дах. Если в одной жизни нечто убывает, то в другой прибыва¬ет. И какая мысль тогда напрашивается, падает, как перезре¬лое яблоко на зеркало нашей реальности? А ведь очень про¬стая и премилая — стало быть жизнь не убывает и не пребыва¬ет, а сохраняется, какой была рождена однажды. Чем не сказ¬ка. И я, и моя жизнь двусторонняя, чётная и нечётная оказы¬ваются неизменными, мы и не говорим на языке всяких пере¬менных времён.
6. Да-да, мы расстались. И было в этом расставании и облегчение и тягость в аккуратном равновесии, но ощутимо и чувствительно по раздельности. При всём при том повторяю, что все расставания глупы и даже бестолковы. Но и след печали бывает долго после рас¬ставаний не рассеивается на безоблачном небе кажу¬щейся неизменности. Однако возвратимся на про¬шлую землю моих взаимоотношений с собственным клоном, с тем самым, что обрёл отклонение от коди¬ровки клетки хозяина. Но был ли я хозяином? Это, по¬жалуй, весёленький вопрос. Над ним кое-кто похихи¬кает. Некоторые хихикали и в те самые времена. Ко¬нечно же прежде других наши бойкие секаторы из от¬дела бытового контроля, в чьи обязанности входило отслеживание исполнения кодекса отношений между оригиналом и клонами. А кодекс этот обязывал в кло-новом кусте поддерживать высочайшую гармонию от-ношений, а точнее поддерживать равновесие взаим-ного давления, измеряемого в барах. При этом допус¬калось отклонение от нулевого или абсолютного рав-137
 
новесия не более, чем на один миллибар, чего достичь на длительный жизненный период было чудовищно трудно. И потому секаторы, столкнувшись с вопросом «а был ли я хозяином?» потирали ручки от предвкуше¬ния поучить и даже проучить клонирующий оригинал, или стало быть на общепринятом жаргоне хозяина. Слава Высшему Совету Неродившихся, что отклоне¬ние от равновесия в пределах плюс-минус ста милли¬бар каралось всего лишь понижением температуры эмоционального накала оригинала и как следствие от¬ключением от вторичных информационных аналов общения. А вот нарушение на величины большие ста миллибар каралось жёстко и оборачивалось ссылкой на автономную окрестность существования, хотя и со всеми бытовыми удобствами, но без всякого общения с себе подобными существами. Такое наказание кста¬ти и называлось полным отсечением. Теперь спустя жизни, спустя расставания иного толка я не сожалею о случившемся, только продолжаю спрашивать себя, а был ли я хозяином, именно хозяином отношений? Поскольку хозяином своих порывов я был, оставался и остаюсь по положению о полноправном обивателе. Потому-то я по-хозяйски и совершил тот самый про¬ступок, о котором поведал ранее в пункте 4. Давным-давно я и все мы вышли за порог той странной жизни. Но до сих пор мне она видится то прекрасной, то се¬рой и даже страшноватой. И кто знает, что следующие жизни уготовят нам, в какие цвета окрасится спустя время всё случившееся прежде. 7. Это было давно. Что именно, могут спросить любопытству¬ющие, что же именно было и к тому же «давно»? Я отвечу неза-тейливо — было «это» и давно. То самое «это», что затерялось среди множества былей. Они расположились под случайными номерами в непредставимом пространстве моего существова¬ния. И ежели кто-то желает, я включу генератор случайных
138
 
чисел, своего рода математическую рулетку, он выкинет без умысла число, за которым должна отсиживаться некая быль под кодовым обозванием «это». Вот выскочило число 17. Очень между прочим порядочное число. В нём отсутствует намёк и на тройку, и на шестёрку, и на роковую девятку и на их смер¬тельные кратности. И к тому же один на семь даёт удачливую семёрку, а один плюс семь — многообещающую восьмёрку. И вообще разве от числа семнадцать на слух и в начертании не веет спокойствием. И очевидно, что за таким числом должна обитать не лишённая приятности быль. Ну так и есть — это наша счастливая старость. Лишённая всяких достарческих лишений. Но обретшая ясный взгляд в далёкое прошлое и ощущение по¬чти осязаемого будущего. И как по такому случаю не выкликнуть, спасибо нашему генетическому коду в клетке — кто-то мне на¬шёптывает, настойчиво, скажи генетическому коту в мешке — за нашу счастливую старость.
8. Мы расстались,– такова запевка, таковы ключевые слова; что-то вроде волшебных слов, отворяющих вра¬та в мой сезам — расстались по-тогдашнему глупо. Ви¬дите, я осторожничать начал. В пункте 2 я утверждал, что все расставания глупы, бестолковы. Но, и ещё раз «но», я же не утверждал, что расставания больны или страдают глупостью и бестолковостью во все време¬на. Так что непоследовательность это всего лишь ви-димость, за которой скрывается вяло зависящая от меня противоречивость всего, что имеет право на су¬ществование, включая меня самого, хозяина своего же клона. Вообще-то я подозреваю, что противоречи¬вость и отличимость — это неотделимые стороны жиз¬ни или, если желаете существования чего угодно, даже нас самообожаемых существ, которых кто-то когда-то обозвал человеком. Но это я сейчас высказываюсь от¬крыто, без утайки, сейчас в иные времена. А тогда, в тогдашнее времяпадение — время всегда падает и па¬дает неизвестно куда — я и в мыслях не мог себе позво-139
 
лить подобные размышления, не говоря о том, чтобы излиться ими во внешний мир. Упаси господь, как го¬ворили в умопомрачительно архаичные времена, по¬скольку подобные размышления а тем более их разгла¬шение в наши тогдашние времена означали бы соглас¬но рекомендации Высшего Совета Неродившихся ис-ключение из норм текущей жизни и высылку на веч-ный покой, но не на островное существование, а ещё дальше. Кстати не путайте вечный покой со смертью, которые в теперешние иные времена приравнивают друг к другу. А тогда, — как мне избавиться от этой то¬мительной оглядки, обращённой в слово «а тогда», может действительно я жалею о том, что эти времена для меня безвозвратно потеряны, может быть, может быть,– и вновь, а тогда усилия каждого и всех вместе взятых, усилия Высшего Совета Нерождённых, то есть, тех, кто заполнял наше будущее, и усилия следо¬вавшего его рекомендациям Верховного Суда Обива-телей, обивавших пороги текущей жизни, так вот вся сумма усилий направлялась на достижение и далее поддержание непротиворечивости, гармонии, кото-рая и обеспечивалась исполнением норм, разработан¬ных нашим Верховным Судом Обивателей. Вы конеч¬но возразите, что гармония гармонии рознь. И я со¬глашусь с вами. И скажу, что гармония тогдашних вре¬мён была безупречным отражением этих самых норм Верховного Суда Обивателей. Кстати поголовное кло¬нирование и было следствием спущенного из Высше¬го Совета Неродившихся постулата об идентичности, как о столбовом пути к желаемой гармонии. Теперь спустя многие жизни я спрашиваю себя, а что при аб¬солютной идентичности легче или труднее сосуще¬ствование, и не могу найти ответа. А тогда я и вовсе не задавался подобными вопросами. Я просто жил, как и все обиватели, жил без утайки, наслаждаясь тем, что
140
 
я есть. Хотя в редкие минуты, когда время падало до слишком далёких глубин чего-то, что оставалось вне наших разработанных норм, кошки, как говорили наши праотцы авраамовы и прочие старцы, скребли и поскрёбывали на душе. Но это песня о другом, и мо¬жет споётся она не здесь, а в иных, в более отдалён¬ных местах. 9. Это было давно. И было неправдой. Хорошо, хорошо, пусть было правдой. Какая разница. Бумага всё стерпит. Но всё-таки мне и самому интересно, а что же в конце концов было. А то всё кручусь и верчусь вокруг да около. Вот и сейчас, я прежде хочу обратить своё и ваше внимание на нечётность чисел, обо¬значающих прерывистую линию, целую последовательность моих вдруг являющихся искренних размышлений. Что поде¬лать. Такова воля диктующего эти строки. Воля не злая и не добрая, а заботливо прихотливая в своей случайной направлен¬ности, как и всё в этой жизни. И потому мои всем и себе также извинения за гуляние вокруг да около. Но обещаю, что однаж¬ды я всё-таки расскажу, или обмолвлюсь, или поделюсь со все¬ми тем, что было, поделюсь, как последним куском хлеба. А пока о нечётности чисел, обозначающих через раз возникаю¬щие размышления или намёки на них. Есть ли в том некий скры-тый смысл? Спрашиваю я и отвечаю — не знаю. Правда ещё Пифагор утверждал, что числа это не просто некие мёртвые знаки, придуманные людьми или богами давнишними, но они есть проявления гармонии всего сущего. За каждым числом, за каждым отношением чисел кроется не просто арифметика счёта, а жизнь, судьба и даже счастье с несчастьем. Мне осо¬бенно по душе пифагоровы числа, эти милые закадычные трой¬ки, восходящие к чудесной гармонии прямоугольного треуголь¬ника. Кстати, не любовного ли треугольника, без которого не мыслилась жизнь наших предков не потопляемых в нашей же памяти. Так что возможно в разделении двух моих повествова-тельных чётных и нечётных линий — они скорее есть не что иное, как многократный парафраз на не заданную тему — неко-141
 
торые личности с развитой фантазией обнаружат не малую толику значимости, далеко не случайной. Скажем для линии с нечётными числами они обнаружат заданную незаконченность в виду отсутствия спаренности двух одинаковых чисел и неде¬лимости без остатка на любое другое целое число. И потому, чтобы изжить, чтобы избавиться от неделимости равно как и от непарности и продолжается счёт нечётных натуральных чисел, отдаляя удовлетворённость и завершённость всё далее и далее. Да и числа нечётные людям с богатым воображением могут показаться не столь уж безобидными из-за их острых, не закруглённых углов, о которые можно уколоться. И даже мне, лишённому богатого воображения, магия чисел не позволяет отмахиваться от неслучайности разделения повествовательных линий на последовательности с чётным и нечётным счётом. Кто-то же должен отвечать за всё, что творится в этом мире. Вот куда занесло нас.
10. Мы разошлись. Я и мой клон. Можно сказать и так — клон и я, его оригинал. Хотя особой оригинальностью я не отличался в те достопамятные времена. Это нын¬че гляжусь этаким чудным, даже чудаковатым типом в мире сего дня. Таково моё ви?дение себя. А уж, что думают окружающие обо мне, и думают ли вообще — это большой вопрос, на который и одну целую жизнь потратишь и не ответишь, пока не отстранишься от текущего на многие жизни. Тогда-то и проявляется дальнозоркость ума. Но я ведь не о том веду речь. А о том, что мы расстались. Я и мой клон, приобретший по известной причине однобиобайтное отклонение от генетической кодировки моей хозяйской клетки. И этого оказалось достаточно, чтобы наши внутренние отношения порой начинали выглядеть устрашающе за¬бавными. Они таили в себе неожиданные изломы, пе-ремежания настроений, наслоения слов, порой совер¬шенно не к месту сказанных, а так слетевших вдруг со струн голосовых связок. Иногда по ночам, испытав
142
 
очередную забаву в наших с клоном отношениях, я за-думывался не без лёгкой тревоги и задавал себе воп¬рос, так что же благо, а что же зло, абсолютная иден¬тичность или … . Но далее я не продолжал и осекался на полуслове. Редкая испарина покрывала мой лоб. Я сбрасывал с себя прозрачную махровую накидку, вста¬вал с дощатого лежака и восклицал про себя, но гром¬ко хоть и мысленно, о, ужас, на что я решился, на что я замахнулся в своём никчёмном сомнении. Вот так времена меняют человека. Это нынче я преспокойно рассуждаю и пережёвываю прежние были с их пота¬ёнными сомнениями и с наивными абсолютными на-ставлениями, пережёвываю, переживая, сидя за почти антикварным рабочим столом, и гляжу в окно, за ко¬торым красуются на солнце в изящном снежном убран¬стве берёзы. Их две. Как и нас с клоном было двое в кусте. Кстати по измеряемым билогическим парамет¬рам у моего клона было одно достоверное отличие: он был холоднее по сравнению со мной, так что темпе¬ратура его эмоционального накала оказалась ниже моей на полтора градуса по общепринятой шкале тем¬ператур тех времён. Теперь я полагаю не без колеба¬ний в ту или в другую сторону, что это предопредели¬ло наступление ледникового периода наших взаимо¬отношений. 11. Это было давно. И было вчерашней неправдой. Но сегод¬ня, но сегодня она может обернуться своей изнанкой и стать правдой и вовсе иного времени. И ещё скажу, что если это было и было давно, то обязательно сбудется. И как же не сбыться, если есть мысли, вспоминания и наконец слова. Слова для того и созданы, чтобы оживлять нечто, что есть, но не может быть отнесено к одушевлённости, что есть милая загадка на всю от-пущенную жизнь. Хотя каждый подозревает и даже знает от-гадку, но предпочитает умолчание. А разве жизнь наша по боль¬шей части не жизнь по умолчанию, жизнь по заложенным в нас
143
 
правилам, по программам, действующим заданно, не проявля¬ясь. Ах, слова, слова! Не только до Киева доведут, но и до бе¬лых столбов. А что бы я делал без них, без слов? Да ничего. Сидел бы у окна, и глядел в это самое окно и считал бы не во¬рон, а облака. К ним у меня с детства расположение. Особо нравится мне отслеживать, как меняются и изменчивы ли во¬обще окоёмы облаков, их причудливые очертания, за которы¬ми нет-нет видятся вдруг и исчезают безвозвратно некие смыс¬лы. Вот и слова сегодня одно за другим очарованные собой, очерчивают затейливые очерки, в которые вложены или даже вдуманы некие смыслы, мгновенные, как озарения, внушая пе¬чаль и грусть, но и насладительность.
12. Мы расстались. Вы конечно догадались, что рас¬стались Я и ещё раз почти Я, т.е. мой клон. Впрочем, говоря «мы расстались», я могу иметь в виду, подразу¬мевать и, если предпочитаете, подозревать расстава¬ние всех нас со всеми же нами, или моё личное расста¬вание с целой эпохой, которая успела объять, включить в себя, в конце концов поглотить не одну мою жизнь. Что ж, тогда подобное расставание следовало бы отне¬сти к числу исторических фактов и представлять не в столь легковесной да к тому же прерывистой форме, а в жанре, например, эпопейном. Но увы или слава богу, я не страдаю эпическим талантом и потому повторюсь и объявлю в который раз, что мы, т.е. Я и мой клон рас¬стались. Глупо ли, бестолково ли, но подтверждая прав¬ду неуместности расставаний согласно тогдашним на¬шим правилам общего житья, что были тщательно до мелочей разработаны и вменены в обязанность испол¬нять всеми всё тем же Верховным Судом Обивателей. А может и подтверждая неуместность общепринятой правды — не знаю. Да и в те времена разве думалось о том, разве рассуждалось. Тогда мы с моим клоном тра¬тили немалое время, пытаясь вложить одну душу в дру¬гую, поскольку очень скоро обнаружилось, что души
144
 
чуть-чуть по размеру своему не сходятся. Не могу ска¬зать, что я относился к клону, как к собственному ре¬бёнку, но и не как к равному. Иногда казалось, что мои чувства, питающие отношение, пограничны с влюблён¬ностью, а порой представлялось, что мы живём в поло¬се отчуждения. Возможно, что подобная двойствен¬ность была ничем иным, как отражением моей при¬родной двойственности в отношении к самому себе. То безнадёжно влюблённого в себя, то переполненно¬го основательным неверием, но не опускающегося до некчёмного самоуничижения. 13. Это было давно. И было так красиво. Из далёкого будущего всё видится более умилительно и даже нет-нет да захватываю-ще. Мелочи перестают быть значимыми в пространстве про-шлого бытия, успокоившись в лопуховых зарослях на обочине мировой линии жизни. Как ни жаль, но и события, уложивши¬еся в мгновенные доли тоже часто проваливаются в беспамят¬ство по причине прерывности нашего времени, обозревающе¬го пространства прошлых былей и небылей. Но остаются очер¬тания, да-да, те самые очертания, которые я обожаю и кото¬рые сами по себе уже и есть красота, а красота и есть смысл. Но простите уж мне несогласие — вовсе не спасительный смысл. Это было всё так красиво, хоть и было давно. Но разве красота, видимая из сегодняшнего будущего, спасла от гибель¬ных потерь, от падений кого навзничь, а кого на колени, от потаённой, но всё равно гадливой радости, переходящей в скорбное облегчение при мысли, что не тебя судьба прихвати¬ла и унесла из тогдашней жизни, а твоего почти друга, разве она уберегла от недопитой чаши отравленного счастья, отрав-ленного собственной мнимостью, и разве в конце концов кра¬сота спасла меня от самого себя. Но и слава богу, что не спасла, слава богу, что он подарил нам горькое самоочарование, но вовсе не разочарование. Разочарование — это наше людское изобретение. Потому, как и счастье, оно мнимостью страдает, как и то, что было, и было давно страдает теперь красотой.
145
 
14. Мы расстались. Я и мой клон. Оглядываясь и щего¬ляя старческой дальнозоркостью, могу теперь сказать, что расставание не было игрой чистой случайности. Расставание было глубинным итогом нашего долготер¬пения. А без долготерпения нельзя было прожить и дня в рамках кодекса отношений между оригиналом и клоном, а уж о нарушении равновесия взаимодавления и говорить не приходилось. Именно долготерпение выравнивало разновесие давлений с обеих сторон. Иногда, когда температура эмоционального накала приближалась к норме, мне представлялось, что наши взаимоотношения с клоном по правилам кодекса есть ни что иное, как игра с нулевым выигрышем для обе¬их сторон. А любая игра, как известно, увлекает, и ког¬да-то в итоге или в ходе самого игрового движения до¬ставляет и удовлетворение. Иначе говоря, следуя те¬перешним представлениям, забавляет. Но в те досто¬памятные времена такое явление, как забава, исклю¬чалось из жизненного обихода, как кстати и любопыт¬ство, дикое наследие первичных мутаций, этих вспы¬шек нетерпения на событийном пространстве жизни. Я не утверждаю, что подобные вспышки не организо¬вывались извне и не отрицаю, что они были включе¬ны в само понятие пространства жизни. Но разговор сегодня не о том. Важнее отметить, что к тому време¬ни я давно, впрочем, как и все обитатели в нашем об-ществе, потерял интерес. Потерял, как можно поте-рять шляпу. И не к кому-то, и не к чему-то, не к какой-то данности, а вообще — «ИНТЕРЕС». Он перестал понукать мной и бросать из стороны в сторону, из жара в холод и обратно с хотя бы кажущейся пользой близ¬кой к нулю. Разве что мимолётная удовлетворённость иногда становилась разменной наградой за напрасные усилия. Когда и где я и мы потеряли интерес — не знаю. Впрочем известно, как не просто избавиться от чар
146
 
заданности, вложенной в тебя. Перечёл это предло¬жение и подумал, что оно плюхнулось сюда неказис¬той ленивой жабой из нечётной линии повествования. И отчего-то стало грустно, грустно той самой грустью, которая изредка посещала нас с клоном в те далёкие непрошедшие времена. Ведь времена не проходят. Это время проходит. А времена остаются стойко и навсег¬да. И мы с клоном в этих временах. То, что мы расста¬лись, не мешает нам быть. 15. Это было давно. И было окрашено в два цвета — в жёлтый и в чёрный. И удивительно, но спустя долгую давность цвета не поблёкли. Выглядели свежо, словно только вчера неизвестный художник провёл кистью по полотну жизни, поделив её по цве¬ту на жёлтую и чёрную. А может это всего лишь доисторичес-киполитическая карта. И на ней проведены две извилистые, но ясные линии чёрного и жёлтого цветов, пограничные ли¬нии прошлого потерянного пространства. Но не в том суть, не в том, каким понятием откликалось сознание тогда и тем бо¬лее сейчас. Сознание, оно всего лишь плоскость, на которую с невосполнимыми потерями проецируются нечто многомер¬ное. Так что не знаю, как обозвать впечатления от этих двух цветов давнего существования тогдашней были, а может и не были. Но твёрдо могу сказать, что это были не чёрный квадрат и не жёлтый. А скорее две аллюзии, два разно цветных намёка на что-то, что заключалось во мне ли, в мире, в любви ли, мни-мость которой поражала порой и останавливало время, или зак¬лючалось в неких событиях, свершившихся однажды и неза-мечено. И бывало меня так и тянуло словно течением вообра¬жаемой реки свести эти два намёка, эти две аллюзии к одной, но бесцветной иллюзии, заменив всего лишь одну букву и очу¬титься совершенно в ином мире, в ином жизненном простран¬стве. Но как-то под вечер, когда затихают во мне все шумы, и течение крови из бурливого переходит в спокойное, невозму¬тимое, я, избежав долгой задумчивости, вдруг сказал себе, а ведь жёлтый цвет — это цвет судьбы, а чёрный — цвет ветра, унося-147
 
щего меня и мои слова. Они-то перемешиваются в моих пред¬ставлениях, то накладываются два этих цвета, становясь налож-никами друг друга. Но бывает, что они расходятся, два цвета, два войска, становясь напротив по разные стороны от реки. Слева пойма её заполняется жёлтыми чернилами, справа — чёрными. Неужели, подумал я, это и есть две страны, и я был гражданином обеих стран, имел чёрное и жёлтое двойное граж¬данство. И нет противоборства, и есть странное стремление, тихое, но внятное остаться собой, не смешаться, не переме¬шаться и тем не потерять призвание своё, выраженное в чис¬тых цветах. В жёлтом и в чёрном. Два потока, два ветра, две аллюзии, два намёка на то, что это было, и было давно.
16. Мы расстались. Что и следовало не ожидать, а до¬казать. Доказательством мы занимались всю нашу жизнь или все наши жизни. Обе или множество — не знаю. У каждого времени счёт жизни ведь свой. Да и разве только доказательство расставания серьёзно за¬нимало нас, но вовсе не отягощало. Мы обиватели и наши клоны должны были изо дня в день доказывать себя, а точнее согласно Положению о полноправном обивателе и Кодексу отношений внутри клонового ку¬ста, доказывать непрерывность, неразрывность сво¬ей тождественности. Таковой была установка Высше¬го Совета Неродившихся. И тождественность терпе¬ла разрыв только тогда, когда менялась высшая уста-новка. Так мы жили. И по теперешним представлени¬ям не тужили. Но при всём при том, мы с клоном про¬должали ковать расставание, играя по правилам кодек¬са в игру ты — мне, я — тебе. Однако поддерживать рав¬новесие в наших отношениях с клоном было делом не совсем лёгким, а порой и грустным. Сказывалось от¬личие в наших порядках, к которым каждый из нас был склонен. А порядок — это вторая натура. Кстати в от¬ношениях с обивателями, когда очевидной станови¬лось отличие моих точек зрения с позиций сторонних
148
 
обивателей, я стремился логически чётко изложить своё видение и найти уравновешивающую нас общ-ность, что всегда удавалось обнаружить. А вот мой клон, попадая в такое противоречивое положение, замолкал, хотя и продолжал глядеть на меня непроши¬баемо, что разумеется отдаляло нас от равновесия. Или вот, к примеру, сидя в кресле, он клал левую ногу на правую, а я — в точности наоборот, и это знаете его раздражало, хотя мне было совершенно безразлично, какая и чья нога на какую укладывается. Но раздраже¬ние клона вызывало у меня хоть и краткое, но чувство отчуждённости между нами. Что поделаешь, каждый из нас любил порядок во всём, свой порядок. Не ду¬майте, что мы так и жили безысходно и томительно по отдельности. Вовсе нет. Много и даже очень много душевного имели мы в наших отношениях. Кстати уди¬вительно ладно, не сговариваясь и с готовностью мы защищали друг друга от всяких внешних напастей. Да и нередко и без обязательных в тогдашней жизни на¬меренных обстоятельств наши порядки сближались и накладывались один на другой, как одно облако на другое, образуя протяжную общность и по звучанию и по цвету молчания. И тогда я говорил, а он согла¬шался, что это наше общее озеро грусти, без которой разве есть полнота жизни. Я не утверждаю, поскольку не берусь судить теперешнюю жизнь, что нынче грусть столь же значима, но тогда, в те давние времена грусть не считалась состоянием души с отрицательной пси-хической энергией. Напротив, считалось, что она нужна для достижения равновесия в некоторых кри-тических или разрывных ситуациях внутриклоново-го куста. Но всё-таки открытого поощрения к грусти Кодекс не провозглашал. Окунание в озеро грусти ос¬вежало душу и тело, бодрило. Именно бодрило. И нас вовсе не интересовали всякие глубинные причины
149
 
столь странного на стародавний ещё до наших времён отношения к грусти. Мы же просто жили, всем своим существованием стремясь к частному и к всеобщему равновесию. И клоны, эти наши полные копии и по генетическому коду и по фазам развития и роста, в точности повторяющим прежние условия развития и роста оригинала, также видели в равновесии смысл своего рождения. Но, что поделаешь, если мой клон обрёл отличие всего-то в один биобайт в генетичес¬кой кодировке. 17. Это было давно. И говорят было небылью. Так думают не¬которые сегодняшние граждане. Я иного мнения. Да это было неправдой. Но разве неправда не имеет права на существова¬ние. Разве она не изнанка правды. Итак, это было, и было дав¬но, когда я был аллюзионистом. Когда я был намекателем. Склонность к намёкам у меня от рождения. Я люблю дарить их налево и направо. А намёки — те же шутки. Я люблю шутки. Я люблю прибаутки. Но не те, от которых за полноправным сме¬хом выступают слёзы, а от которых долгое молчание. И толь¬ко потом одна слеза из глаза на выбор — хотите из левого? Нет? Пожалуйста,– из правого. И всё-таки лучше, чтобы потекли две слезы, одна жёлтая по левой щеке, другая чёрная — по правой. Цветные откровения двух полушарий мозга. Мои аллюзии, мои намёки, мои шутки, мои же слёзы и мои же два полушария. Достаточно сделать один шаг, чтобы очутиться в другом полу¬шарии. А ведь между ними пропасть. Вот также одно движе¬ние рукой, и от аллюзии переходишь к иллюзии. И я говорю, это было давно, истекающее до сих пор жёлтыми и чёрными цветами. Двумя потоками охлаждённой лавы, то лениво, то бой¬ко стекающей по склонам извилин третьего полушария. Не удивляйтесь. Оно, третье полушарие есть, как и то, что было давно. Оно есть. Оно правит двумя другими. Оно — мост между ними. И того, кто сжёг его, мне жаль. Очень жаль.
18. Мы расстались. Так и тянет сказать: Итак, мы рас¬стались, и начать рассказ о несчастной любви. Но, увы,
150
 
разочарую и обману ваши ожидания. В те прошло-да-лёкие времена любовью да к тому же несчастной на основе половых влечений не увлекались и не только потому, что так рекомендовал Высший Совет Неродив¬шихся. Уже давно направленное эволюционное давле¬ние вытеснило на окраины пространства интересов не только любознательность, но и парный секс, лишив остатки интереса векторной направленности. А инте¬рес вообще и в целом, как я уже отмечал мы обронили на долгой дороге тогдашней жизни. Но свято место, как нынче принято говорить, пусто не бывает. И об¬щения, внеполовые отношения заняли всю сцену и даже кулисы. И очевидно, что при этом главенствова¬ла этика — свод разработанных Высшим Советом Не¬родившихся правил наших всяких отношений: обива-тельских, групповых, а в последствие и межклоновых. Сразу скажу, это был не китайский церемониал и тем более не дань неизменности традиций. Это была эти¬ка равновесных отношений с системой наказаний за отступление от провозглашённых правил. Так что мы расстались. Я и мой клон. Расстались глупо. Но рас¬ставание не сиюминутно, оно — процесс, оно протя¬жённое течение и неразрывное, хотя разрыв неизбе¬жен. Хотя впереди нас ожидали последние две капли разрешённой грусти. Помнится это было время, ког¬да дни становились короче, а молчание длиннее, ког¬да слова наплывали из молчания, как облака из-за го¬ризонта, наплывали, лишённые воли, гонимые попут¬ным ветром. Нет, это была не осень. Тогда о временах года мы не имели представления. Тогда были иные времена, времена проросших сквозь обывательские души аллюзий, этих крошечных гирек, благодаря ко¬торым порой удавалось поддерживать во всём требуе¬мое равновесие, а правильнее — гармонию тогдашне¬го существования. О, господи, воскликнете вы, и тут
151
 
аллюзии. Да, господа, отвечу я, и тут, потому что это стороны моего света. И от этого факта никуда не деть¬ся, так же как от того, что мы расстались. 19. Это было и было давно. Малозаметным отступлением от при¬вычного начала нечётной линии так сказать повествования, я подчеркнул, что постоянство тоже спотыкается или может за¬быться на некоторое дление и сбыться вновь, потому что воз¬вращения неизбежны. И потому скажу, Это было давно. Так дав¬но, что любая быль превращается в небыль, а любая правда, не выдержав пытки временем, признаётся, раскаивается и обора¬чивается неправдой, неправда же доказывает сухо и логично, что она самая насущная правда. Спустя долгое, опустевшее от того, что было, время, я ощутил себя художником, рисующим в цветах когдатошнее прошлое, в котором это и было. И не думай¬те, что я окунаю кисти художнические из самых изысканных шер¬стяных волосков колонка в радужную палитру свежевыдавлен-ных красок, вовсе нет, я окунаю себя ли, свою душу ли, а может всего лишь свою память в два цвета, разлитые по пространству, которое по-хозяйски занимало время, когда это было. И был я. И были многие другие, и были странные встречи, напоминаю¬щие прирученных диких и даже хищных птиц. И был чёрный песчаный берег с прихотливыми очертаниями, и было море жёлтое, яркое, бросающее вызов любой гордыне, и тем усмиря¬ющее её. И от чего-то чудится мне теперь спустя неохватное дле-ние, в котором уже нет того, что было когда-то и однажды, что жёлтая волна накатывается на чёрный берег и вдруг всплеснув¬шись, взвившись, застывает. Я всматриваюсь. И говорю себе, да ведь это человеческая фигура. И узнаю в ней себя, представьте, стоящего на коленях, с лицом, обращённым на юг. Не надежда ли на возврождение виделась мне в далях, там над горизонтом на юге. В чёрных далях. Но чёрный ветер уносил меня и мои надежды, уносил и слова, которые слетали с моих сомкнутых губ. А тем временем жёлтое море накатывало жёлтые же вол¬ны одну за другой, творя как и надлежало, судьбы тех, кто оку¬нался в его жёлтую неизбежность.
152
 
20. Мы расстались. Я — полноправный обиватель по¬рогов жизни и он, мой клон, мой клон, тень моей судь¬бы, о чём я узнал спустя и спустя времена. То т самый обиватель, который обязан был по всем писанным за¬конам, сведённым в Положение о полноправном оби-вателе и в Кодекс отношений внутри кланового куста, доказывать и кстати прежде всего себе и своему сосе¬ду по месту, занимаемому в текущей жизни, доказывать свою тождественность, иначе говоря полную узнавае-мость во времени и в пространстве обстоятельств. Та¬кие же требования с риском потери места в исходном клоновом кусте и перевода в изолированную общность псевдоклонов, предъявлялось и к клону. Конечно же в рамках его теневой судьбы. Должен признаться, что сохранить себя особенно в пространстве обстоя¬тельств без разрывов, без потерь каких-то долей сво¬ей оригинальности было задачей очень и очень нелёг-кой, требующей огромных внутренних усилий. Ведь приходилось одолевать при смене обстоятельств прежде всего самого себя. Кстати теперь, глядя из се¬годняшней дали, я подозреваю, что обстоятельства складывались не по законам социальных случайнос¬тей, как утверждали члены Верховного Суда Обивате-лей, а по некой заданности и возможно негласно от самого Высшего Совета Неродившихся, чтобы обес¬печить искусственный отбор в среде обивателей и их клонов в нужном или, если хотите, в предвиденно же¬лаемом направлении. И разве это, спрашиваю я себя теперешнего, не создавало и иные трудности в наших отношениях с клоном. Но что поделать. Себя и судь¬бу, жизнь и клона не выбираешь из многих возможно¬стей. И продолжали наши предки, как два облака, то отдаляться, то приближаться, накладываясь частями, образуя тогда милую, но зыбкую общность, порожда¬ющую нечто, что мы называли про себя грустью, столь
153
 
знакомую нынче нормальным живым существам. И даже тогда, в те далёкие времена занятый собой, кло¬ном и содраганиями при одной мысли о нарушении всеобщего равновесия, я подозревал, что наши с кло¬ном порядки цветные, и цветные по-разному, по-отлич¬ному. И когда перемешивались две грусти, тогда два цвета жизни сливались в одно настроение, в один цвет, которому нет названия и места в палитре цветов. Но память, эта хранительница несбыточного, окрашена в цвета угасающего дня, когда кто-то скажет, ах, это же вечерняя заря, окрашенная в убегающие розовые тона, а другой пожмёт плечами и заметит между строк, это был вечер цвета индиго. Но общности не стойки. Но общности склонны распадаться, если не прикла¬дывать нечеловеческих усилий поддерживать их и тем более в радужном равновесии. И наши грусти, моя и его, клона, слившись, распадались, теряли прежние цвета, и лишь воспоминания позволяют восстановить тогдашний необычный цвет этой вовсе негремучей смеси. 21. Это было давно. И так давно, что любая боль превращается в быль и снова в боль, но иную, а там и в небыль. И разве боль, и разве небыль, и разве быль не звучат на один лад. Почти ре-минорной тональности, как любимый, нужный и столь полез¬ный в наши в те времена концерт господина Баха Иоганна-Се¬бастьяна. Сколько гармонии в клавирном концерте. Её хвата¬ет на все времена. А что такое гармония, как не равновесие, которым мы грезили в ту давность, когда это было. Грезили настолько, что зеркальную мнимость принимали, закрыв гла¬за, за реальность, а кричащее падение одной из чаши весов принимали за стремительное приближение к равновесию, а значит и к гармонии. Но с кем? Но с чем? С неизбежными про¬щаниями, с уходящими в небыль встречами, с ней, с той, кто сказала «да» и убила меня прежнего, да мало ли с кем и с чем. И лишь с музыкой я иногда впадал, как в обморок, в гармонию не
154
 
этой жизни. Музыка и два цвета, что сплетались в странную пару, всю в извивах, но строгих и угловатых, как полёт бабоч¬ки. И тогда, представьте, мне казалось, что я оживал. Оживал, когда видел, что два цвета жёлтый и чёрный проникают на¬сквозь, не смешиваясь ни на каплю, словно волнующиеся лен¬ты, два воздушных потока, два слова, не теряющие своих смыс¬лов. Вы слышали когда-нибудь о танце двух смыслов? Нет? Это было танго. Двухцветное танго. Танцевали это танго жёлтая тень и чёрное отражение его. Танец упоения. Танец встреч и прощаний одновременно. А рядом притаилась ночь, а может почти вечер или почти утро.
22. Мы расстались. Очень красиво и оттого наверное глупо и даже бестолково. Ведь для многих да и тайно признательно для всех красота, она штука скорее бес¬полезная, если не поступает на службу. А уж кому слу¬жить, или ради чего — это не так значимо. Так рассуж¬дают нынче, во времена уходящих жизней, не остано-вимых равновесием, гармонией, присущих тем дав¬ним, прошлым временам, когда я и мой клон сотворя-ли неизбежное расставание, когда самого представле-ния об отдельно взятой красоте и не существовало, а лишь как заданное отражение желанного равновесия. Тем временем я и мой клон с однобиобайтной отли¬чимостью уже вступили в вечер цвета индиго, или в вечернюю зарю, окрашенную в убегающие розовые тона. Оглядываясь сегодня, я могу подумать, что это было почти утро, а может и почти вечер. Но всё рав¬но, какое состояние нас окружало. Самое не страшное — именно «не страшное», мы тогда не ведали, что та¬кое страх — а самое страдательное, безутешное заклю¬чалось в том, что мы уходили, уходили от себя, уходи¬ли друг от друга. И два чистых цвета, жёлтый и чёр¬ный зримо обозначали очерки двух безутешностей. Ими были я и мой клон. Два облака, слившиеся на крат¬кое дление. Два ветра, свившиеся в двухцветный зас-155
 
тывший вихрь. Две мелодии, вдруг обрётшие давно потерянную гармонию. Это оркестр Высшего Совета Неродившихся заиграл прощальное танго, наше с кло¬ном последнее танго. Мы уходили, впадая каждый в свой излом пространства любимого танго, но продол¬жая существовать в одном времени. Мы уходили туда, к югу, к той двери, за которой начиналась новая и иная жизнь. Без нас. Без меня. Без клона. Потому что каж¬дый из нас в отдельности в своей вдруг обретённой, равновесной одинокости был уже другим, совсем дру¬гим. Без забот и стремлений, будучи назначенным пе¬ребросить мост, висячий, лёгкий, качающийся между двумя представлениями о себе и о мире. И мы ушли. Что стало с нами потом, я, извините, не знаю, а мо¬жет и не желаю помнить. P.S. Чего сложнее достичь, равновесия двух чаш аптекарских весов, или полного неравновесия, бросив на одну из чаш уве¬систую гирю, вот я и спрашиваю, что проще сочинить (не рис¬кую употребить «создать») музыку господина Баха или музыку же госпожи Губайдуллиной?
Август–декабрь 2003, Москва
II.
Три линии, три лилии,
три белые лилии
разлетаются из одной вазы
цвета индиго.
Три линии, три следа,
три сгорающие до тла
падающие звезды
на небосклоне цвета индиго.
Или это застывшее время,
где потеряли свои прежние смыслы
156
 
и прошлое, и настоящее, и будущее.
1. Да, жизнь каждого из нас и в самом деле, как и электрон, не¬
исчерпаема.
Примечание. Не правда ли, удачный парафраз на тему
великого изречения. Но не о том речь. Итак, Он, назовём его господином N, по име¬ни Некто возвращался. Возвращался туда, где до сих пор зву¬чит неаполитанский романс «скажите, девушки, подружке ва¬шей». Господин Некто прислушался. Кажется, романс пою я, подумал он. Я от имени автора добавил — это было давно, и романс исполняет Георгий Виноградов. Господин Некто, вздох¬нув, согласился, да это было давно и даже очень давно. По все¬му было видно, что отголоски романса взволновали человека. Походив по комнате, господин Некто остановился, ведь не ходить же ему вечно, и сел в кресло. Положил левую, нет пра¬вую ногу на левую. Зачем-то закурил. Погасил сигарету, вспом¬нив, что бросил курить. Всё-таки возраст уже ближе к преклон¬ному. И, как мне показалось, задумался. А может и размечтал¬ся. После долгого молчания, я не выдержал и спросил, о чём это вы? Мужчина, сидящий в кресле, представленный мной как господин Некто, вяло усмехнётся и повторит, да это было дав¬но. Спустя время, когда начнёт смеркаться он вновь заговорит и продолжит, это было детство, кажется мне тогда шёл восьмой или девятый год, впрочем разве возраст важен, когда поёшь романс и просишь девушек передать подружке о своей влюб¬лённости. И он начал рассказ о детстве, может и вовсе не о сво¬ём, рассказ сбивчивый с перемежаниями слов, порой с зами-раниями дыхания и прочими неуместными явлениями невы-разимых воспоминаний.
2. И падает жизнь. Падает в прощание. Падает во встречу.
Падает в нестерпимую случайность. Но всё равно безвозв¬
ратно. Где её прибежище, где её пристанище. И падает
жизнь. И разве в том печаль, если за эту падающую жизнь,
со стороны напоминающую некий упорядоченный вертеп,
157
 
вдруг совершенно мало предсказуемо успевает произойти безобразно редкое событие. Как то, что случилось тогда, когда я ещё был безнадёжно молод. Событие не то, чтобы перевернуло мою жизнь, но оказалось, как нынче по-совре-менному говорят, знаковым. А встретилось оно в стремитель¬но уходящие, переполненные обретениями и потерями ше¬стидесятые годы, поближе к их концу. Началось событие на улице Солянка, где я очутился не помню уж по какой причи¬не, но знаю и помню наверняка, что Солянка соседствовала одним своим устьем с Таганкой, на которой я долгие годы жил да поживал. И занимался я на кривой и тесной Солянке между магазинами «спорттовары» и «ткани» ловлей такси, что было в вечернюю пору на чуточку после окончания рабо¬чего дня игрой многотрудной и к тому же вовсе с необязатель¬ным успешным исходом. Спешил я, как и положено нормаль¬ному молодому человеку, на свидание. Припоминаю, что встре¬титься с моей новой знакомой, чьё имя уже и не припоминает¬ся, мы собирались на Пушкинской площади возле здания, где позднее расположился Макдоналдс.
3. Творить, сотворить, придумывать, играть в сотворение, со¬ревнуясь с безымянным противником. Творить, потому что нет сил противиться наперекор повседневности этому творитель-ству. Творить и пасть в мир, где я только и есть, и обнаружива¬ется жизнь, без которой здешнее времяпрепровождение, об¬ретая чужие смыслы, превращается в пожирателя моих всяких возможностей, моих чувств, моих ощущений, моих пережива¬ний, и я не переживаю ни себя, ни тутошнюю жизнь, и я пере¬стаю замечать её милые и малые достопримечательности и даже себя. Я отстаю от себя безнадёжно. Вялая паника от осоз-нания предстоящих потерь вползает в душу. И тогда я броса¬юсь вдогонку за милыми и малыми достопримечательностями жизни, вдогонку за собой. Но не тень ли моя пытается догнать меня. А может я ошибаюсь, и тень маячит впереди. И тогда, о господи, как же безнадёжны мои усилия. Одно утешение, что может они благонамеренно затеяны тобой.
158
 
Признание. Если бы я знал наперёд, чем заполнится от первого слова и до последней точки этот очерк под номером «три», я бы не сел за стол и разжал бы кулак, чтобы зачерпнутая горсть слов, а может настроений или ощущений утекла сквозь пальцы. 4. Ну конечно, опередит мой вопрос господин Некто, или, если желаете, выдуманный мной рассказчик заметит, мальчик, ко¬торым я был когда-то вовсе не пел целыми днями романс, зале¬тевший к нам с италийского полуострова, нет конечно. Он ел , пил, спал, воспитывался в детсаду, посещал школу, делал уро¬ки, играл во всякие игры, бездельничал, иногда хулиганил, не¬смотря на обязывающий клятвенно к порядку пионерский гал¬стук. В общем жил как и все его сверстники. Вот только, вы уж простите, обращается ко мне господин Некто, но я всё-таки мальчика окрещу и дам имя, а то как-то дурно приметно быть безымянным, достаточно того, что вы меня лишили имени, так что с вашего позволения нареку его Эником, но без Беника. В ответ я безусловно согласился и сразу, поскольку с самого нача¬ла как обычно мучался, подыскивая имя своему герою, а тут сам рассказчик освободил меня от ещё от одной авторской забо¬ты. Ну вот и чудесно, заметит мой литературный попутчик, представленный мной, как господин Некто, заметит и помол¬чит. А спустя день проведёт ладонью по волосам назад от высо¬кого лба и неспешно продолжит, а жили мы тогда в небольшом городке, где-то на юге, ну не совсем уж у моря, но много южнее Москвы. Название его затерялось в памяти, да и сохранился ли он, кто знает. Город был, и был замечательным не только по памяти счастливого детства, но и на самом деле. Просторный, с домами, выложенными белым камнем, он казался городом, из которого солнце уходило лишь на ночь. Но ночью мы спа¬ли, а потому для нас солнце не заходило. Один чудак даже как-то вывесил на перилах балкона транспорант «наш город — это город Солнца», намекая на утопию известного всем господина Кампанеллы. Кстати за подобную выходку чудак наш поплатил¬ся штрафом и косыми взглядами за далёкие политические на-159
 
мёки. И ещё по городу протекала река. Между собой мы, дети называли её канавой. Может потому, что нрава она была стран¬ного. Могла высохнуть до дна, а могла редко, да как говорится метко переполниться и наводнить город бурливыми потока¬ми, наводя на детские души и страхи и восторги. А время, вме¬стившее детство, было послевоенное. Впрочем, может я и оши¬баюсь. Память склонна смещать в воспоминаниях последова¬тельность былей. Не тем ли она и интересна вам авторам, об¬ратился господин Некто ко мне. Я в ответ утвердительно и по-авторски солидно покачаю головой и не премину заметить про себя, а ведь человек прав.
5. И жизнь продолжает падать. И снег падает. И тает на асфаль¬те. Что поделаешь — оттепель. И кто вспомнит о нём, о снеге. Но в тот день снег не мог падать. Потому что в июне в наших широтах снег, если и бывает, то раз в сотни лет. Ну а раз в мил¬лионы лет рождаюсь я и оказываюсь на Солянке. Это зигзаг судьбы. Танцевальное па. Шаг в сторону. Танго. Танец жизни и привёл меня на Солянку.
Восторг. А ведь не дурно сказано, господа, очень даже
недурно (именно здесь слитно). Ловля такси, о которой я уже заметил ранее, сродни ловле блох, занятие вынужденное и даже небезопасное. Наконец после нескольких попыток мне удалось обнаружить водителя такси, который как раз по пути в парк согласился забросить меня на Пушкинскую площадь. Но не успел я открыть дверцу авто, что¬бы сесть рядом с таксистом, как на эту же волшебную дверь от¬куда-то из-за моего бока набросилась женская рука с криками «такси, такси, умоляю». И что мне и галантному и обходитель¬ному в собственных глазах мужчине оставалось делать, как не свалиться
Примечание. Конечно это я так, для красного словца. на колени и не воскликнуть, мадам, экипаж и я в вашем распо-ряжении. А на самом деле обладательницу руки с двумя перст¬нями на пальцах я принял на грудь, защитив добытую и завет¬ную дверцу авто от дамских посягательств и всё-таки с вынуж-160
 
денным достоинством спросил, простите, а вам куда. И тут про¬изошло то, что должно было произойти в следующий милли¬он лет. Как оказалось, нам с привлекательной женщиной хоро¬ших средних лет было по пути. Она также, как и я, бегом спе¬шила на тогдашнюю улицу Горького.
Замечание. А вы говорите, что жизнь не может танце¬вать танго. 6. Я утверждаю, что случайности во всех наших жизнях не сами по себе рождаются или творятся, а сотворяются «андер-граундно»,
Примечание. Это вдруг вздохнул тромбон. связанные печалью танго. Кто-то скажет, что может методом от противного опровергнуть эту теорему. Но, увы, это не тео¬рема, это аксиома, не требующая ещё со школьной поры дока¬зательств. Аксиома геометрии пространства моей жизни. А душе что более угодно, — спрашиваю я, чтобы случайность так и проживала наши здешние жизни в стороне от времени, про¬живала терпеливой возможностью, или, чтобы случайность выскочила из ненашего небытия и дала о себе знать и даже тре¬вожно, как ночью, падшей в тишину, скрип двери, обеспокоен¬ной порывом ветра. Впрочем душе может быть всякое угодно. А вот быть или не быть чему-то на то есть воля. Чья? Обрати¬тесь за ответом в Мосгорсправку. Хорошие времена нынче на¬шли на нас, когда всё обо всём и обо всех можно узнать. Да и иногда мне, сидящему неотрывно у окна и наконец отдавшему¬ся с облегчением божественной склонности глядеть в это са¬мое окно, т.е. просто созерцать заоконную жизнь, так вот та¬кому мне, уставшему от прежнего полупечального, полурадос¬тного очарования этим бренным миром, иногда казалось, что люди, эти нескончаемые прохожие сами не без готовности обнажаются и не скрывают о себе никаких мелочей, скажем количества складок в местах давнего стыда. Но это теперь. А тогда, прежде я понятия не имел ни о какой Мосгорсправке. Соседи интересовали меня не более, чем приевшаяся и неза¬мечаемая с поблёкшими обоями стена в моей комнате. И разве
161
 
я не задавал себе вопрос, а куда это я собираюсь. И не пытаясь ответить на загадочный вопрос, я переадресовывал его даль¬ше, тишине, из которой, как я думаю нынче помудревши, дол¬жно всё рождаться. Бывало, встаю в долгожданное всю неде¬лю разсубботнее утро и начинаю собираться. То прихвачу зуб¬ную щётку без зубной пасты, то пару белья нижнего из тонкой шерсти и сорочку с короткими рукавами, а то и вовсе ничего, только детскую рогатку, найденную как-то в мамином ящике, который я не решался открыть после смерти мамы. Друг мой последний тех времён как-то сказал, это ты к прежней супруге собираешься. Двоюродный же брат, по-старинному более бла¬гозвучно кузен, недоумённо пожимал плечами и спрашивал то ли меня, то ли себя, то ли тишину, уж не к будущей ли жене со¬бираешься. Я соглашался со всеми, но только не с собой. А од¬нажды во время очередных сборов зашла ко мне соседка по¬звонить по телефону. И представьте, не успела войти, как спро¬сила с непосредственностью ближайшей соседки, а что это у вас играет танго «дождь идёт». На что я ответил, да на улице дождь идёт. И тогда она подошла ко мне, положила свои сосед¬ские ладони на мои усечённые плечи и, поглядев в глаза, сооб¬щила со звериной грустью, в голосе, а вы какой-то странный. И в то же самое мгновение проигрыватель автоматически, сухо и резко щёлкнув, сбросил с отыгравшей пластинки головку с иглой. Следом раздался выстрел. Это стрелял снайпер. Анализ баллистической траектории показал, что стреляли ниоткуда. И я остался дома.
7. Заручившись авторским одобрением, господин Некто ото¬пьёт несколько глотков остывшего чая из огромной глиняной кружки, откинется к спинке кресла и, как и положено, задума¬ется. Наверное, подбирает слова, подумал я. И тут же он согла¬сится, как бы перехватив на лету мою мысль, да-да подбираю слова, чтобы ответствовали они ну хоть на чуть за то, что было в те давние годы. Кстати может были и не совсем послевоен¬ными, может война ещё шла, и близилось её окончание. Но так или иначе, а по милости что ли божьей, война обошла сторо-162
 
ной наш город. Помнится бывали в самую тяжёлую пору и на¬лёты немцев, да всё какие-то игрушечные — два-три самолёта под вой сирен поналетят, покружат, побросают второпях чу¬точку зажигательных бомб и под стрёкот зениток восвояси уле¬тят. А мы, детки эти налёты долго потом переживали и каж¬дый по-своему, споря, чьи ужасы правдивее. А однажды летом, кажется в сорок втором даже канонада стала доноситься до нас. Особенно зловеще звучала она по ночам. Но вскоре зачахла и затихла, и навсегда. И вновь город наш впал в прежнюю жизнь. А мы дети стали возвращаться к гражданским играм. Более все¬го мы, мальчики любили пристеночку. Играли и в футбол. Но по-особенному, с волнением мы относились к пряткам. В прят¬ки играли все, и мальчики и девочки, и малыши и кто постар¬ше. Благо жили мы поближе к городской окраине возле забро¬шенного яблоневого сада. Говорили, что сад прежде принадле¬жал богатею-кулаку, которого очень правильно раскулачили и сослали. Сад же, оставшись без хозяина, продолжал жить жиз¬нью неухоженной, и на глазах горожан погибал, словно обло¬женный проклятием. За садом сразу начинался загород, про¬сторное поле, любимое нами во все времена года. Простор на¬полнял наши детские души чувством свободы, а летом здесь косили траву, сушили и собирали в стога, за которыми мы обо¬жали прятаться. Паслись здесь же и козы, привязанные то тут, то там к колышкам, вбитым в землю. В общем, господин мой автор, сплошная благостность воспоминается. Тут я подумал, что вспоминания не есть ли всплески, вскрики, всхлипы про-шлого, которого и не было, а, если и было, то повторимо бы¬лое лишь очерками.
8. И жизнь продолжает падать. И ничего не поделаешь. Паде¬ния не избежать. Даже, когда едешь в такси, сидя рядом с шо¬фёром, а позади пристроилась привлекательная женщина хо¬роших средних лет. Мы с ней оживлённо беседуем. Слова вы¬летают за окна авто и падают на почернелый асфальт, а там их давят следующие следом машины. Но я успеваю схватить смыс¬лы слов на лету. Оказывается попутчица — режиссёр театра им.
163
 
Ермоловой, что приютился почти на углу улицы Горького и Охотного ряда. И спешит она профессионально к началу спек¬такля, своего спектакля. И знаете какого? Не догадываетесь? Конечно, откуда вам знать репертуар почти захудалого театра многолетней выдержки. И нате вам, после всех случайностей меня сегодня же вечером пригласили, не выходя из такси, на представление «Утиная охота» загадочного по тем временам драматурга господина Вампилова. Да-да, пригласили и сказа¬ли, что оставят у билетёрши билет, на котором будет отрежис¬сировано моё имя и что я могу подойти хоть к концу спектак¬ля, но лучше к началу, ибо спектакль этот — гвоздь сезона. Вот так вдруг я попал в театральную историю. И разве я не должен был тогда крикнуть или хотя бы подумать, что жизнь не пада¬ет, нет, а что она просто совершает кульбиты. Но в те минуты нашей совместной с режиссёршей поездки, я не думал, я раз¬дваивался. Одна часть моего существа романтически спешила туда, к ней, чьё имя простительно забыто, к той, что может быть уже ждала на Пушкинской площади. Но другая часть, су¬ровая, обольщённая странностью встречи и ещё к тому же воз¬можностью хоть макнуть краешек судьбы в богемную жизнь, расчётливо предлагала не пренебречь приглашением и сесть, простите посетить гвоздь сезона. Но мудрость моя тех времён не знала пределов. Попрощавшись с режиссирующей дамой, попрощавшись при полной улыбчивой взаимности, я уже при¬нял решение товарища Соломона, успеть побывать и там, и здесь. И, о боже, представьте, господа, жизнь опять соверши¬ла неожиданное, головоломно толкуемое на паркете «зала на¬прасных шагов».
Напоминание. Вы очевидно помните, мной о-пуб-ли-ко-ва-но что-то вроде повести, именно под таким назва¬нием. Девушка с раскосыми глазами, чьё имя затерялось в архивах паспортных столов, не пришла. Но верный слову, раб долга, проторчав культурно возле будущего Макдоналдса не битых, а очень даже нужных полчаса, я покинул пост и облегчённый
164
 
зашагал вниз по теперешней Тверской, уверенный, что знаком¬ство с режиссёром театра, да к тому же привлекательной не отрыжка случая, а судьба. И должен признаться, забежав впе¬рёд, а может быть и в сторону от линии падения жизни, что моя новая знакомая была восхитительна при наших недолгих встречах на разных квартирах, а однажды и в каюте речного теплохода. Но в те скоротечные любовные минуты она явля¬лась не режиссёршей, а актрисой, и великой, я бы рискнул ска¬зать являлась Ермоловой особого назначения. Но театр есть театр. Спектакль приедается зрителям, и приходится ставить новый и объявлять премьеру. Но речь не о том. Итак, я бодро проскочил магазин «Армения», далее «Хрусталь», чуть обогнул «Телеграф» и, войдя в вестибюль театра, был встречен билле-тёршей, которая сказочно необъяснимо узнала меня и вручила на свой лад торжественно билет. На нём было вычерчено крас¬ным карандашом моё нетленное имя и ещё
Пояснение. Слова не умирают, они вечны, они вечные
странники. Сказано высоко и парно. более мелко номер телефона, по которому я могу связаться с Ириной Сергеевной. Так звали женщину, даму, режиссёра, ко¬торая вторглась в арендованное мной такси на замечательно кривой улице Солянка.
9. А сегодня я ничего не утверждаю. Сегодня я не думаю о себе великом. Я просто ставлю диск, запускаю чудо-патефон с ла¬зерной иглой и слушаю прелюдию номер восемь в тональнос¬ти ми бемоль минор из первого тома хорошо темперирован¬ного клавира господина Баха. Я не думаю о прошлом, я не ду¬маю о будущем, и тем более о настоящем. А если и думаю, то так нечаянно, как и дышится; о том, в чём меня нет. Но вот затихает звучание последней ноты. И наступает новая тиши¬на. После долгого ли или краткого её дления я вдруг начинаю беспокоиться и вспоминаю, что опаздываю. Но куда? Вместо ответа, я посоветовал себе собраться и поспешить. Однако всё-таки куда? Ведь этот вопрос я задавал себе и тогда во времена давние, когда текущая история не могла и представиться даже
165
 
в вещем сне. Однажды в такой вот день, когда утро трусцой пробежало мимо, как озабоченный бездомный пёс, я засуетил¬ся душой и подгоняемый мыслью о том, что я опаздываю, по¬спешил к крошечной кладовой, куда годами сваливалось, как тут не выразиться, отработанное прошлое. И представьте как-то легко, без усилий из бесформенной кучи всякой всякости извлёк отцовские беговые лыжи и чёрный многострадально по¬мятый лыжный же ботинок. Вытащив всё это на свет божий я чуть поуспокоился и сел попить крепкого сладкого чаю. И так между глотками чая подумал, а не пора ли выйти на лыжную прогулку. Кажется к тому времени за окном следом за августом уходило лето, а возвратившаяся с каникул детвора заполняла двор шумом и гамом. Но разговор не о том. А о том, что лыж¬ная прогулка сорвалась, потому как какой-то сорванец стрель-нул из рогатки по моему окну и прострелил камешком стекло, оставив небольшое круглое отверстие от пули. Пришлось бро¬ситься вдогонку за замеченным из окна мальчишкой. Но конеч¬но, потратив уйму сил, я его не догнал. Разве догонишь свою тень, подумал я опустошённо по возвращении домой. Вы я вижу хмыкаете. Вы говорите соседу, мол какой-то он ненормальный. Кстати, это не сосед, это тишина. Она молчит в ответ. Она ду¬мает про себя, мол разве кто когда-то провёл пограничную ли¬нию между нормальной и ненормальной тишиной, разве мож¬но очертить и отделить нормальную тишину от ненормальной. 10. Да-да, именно благостность — подтверждает энергично гос¬подин Некто, который как вы заметили, стал читать мои мыс¬ли. Что ж пусть читает. Мысли мои непорочны и открыты миру, пожалуйста, заходите на выставку моих мыслей. Ну а господи¬ну Некто тем более добро пожаловать. Может совместно нам удастся укатать сивку-бурку вещую Каурку. А эта сивка-бурка и есть авторский замысел. Не знаю, как у кого, но у меня, ещё с той жизни увлекающегося словописанием,
Врезка. Видите, как тактично я избегаю связывать ра¬боту с такими сложными понятиями, как писатель, ли¬тература и пр.
166
 
замысел возникает поначалу в виде облака ощущений того, что изложится. А какие крупные, но чрезвычайно редкие слёзы облегчения накатываются, если удаётся исполнить облачное нечто, переложив его в слова. Но прошу прощения, пора обра¬тить внимание и на рассказчика, на нашего господина Некто, которого я по авторскому праву прервал на полунашейобщей-мысли.
Замечание. Почему бы не позабавиться и не сыграть в
паровозик из слов. И вот пока я был занят вышеприведённым замечанием мой покорный слуга и одновременно господин рассказчик о тро¬гательной поре детства оживился и воскликнул, И как же не благостность! Особенно, когда играет патефон. А патефоны, смею заверить, были не у всех. Но владельцев тогдашних му-зыкальных ручных автоматов вовсе не распирала гордость собственника. Напротив, они с готовностью и с радушием вы¬носили музыку во двор, притаскивали на вечеринки к сосе¬дям и даже в поле, где мы любили играть в прятки. Секрет же полевой любви, замечу не половой, а полевой, был прост. Ведь за стогами сена, разбросанными по всему полю, мы и прята¬лись, оставляя водящему решать головоломную задачу. Поиск спрятавшихся мог довести и до слёз. Попробуй определи кто и за каким стогом спрятался, а определив, успей застукать. И конечно же Эник, будучи мной в том самом детстве тоже с удовольствием играл в прятки. Как видите, тут господин Не¬кто как-то незаметно вновь сбился на рассказ от автора, обра¬зовав что-то вроде второго авторского плана. Я мысленно по-благодарил его за местное новаторство, но усмешку скрыть не сумел. На что господин Некто заметит, а вы не беспокой-тесь, ведь ваше исполнение хуже не станет. Тут уж мы оба дружно рассмеялись и обратились к тишине наступившего знатного полдня. К вечеру, когда жизнь на юге вновь ожива-ет, когда поднимается с лёжки ветер, и с далёких холмов и гор находит утешительная прохлада, воспоминания просыпа¬ются и просятся впустить их в тишину, чтобы нарушить мол-167
 
чание уходящего времени. Так вот, — продолжит господин Некто, — Эник любил прятки. Замечу, что я тоже по-авторски был не равнодушен к пряткам. Это обстоятельство послужи¬ло поводом для скоропостижного спора между мной и госпо¬дином Некто о том, так кто же из нас был Эником в обознача¬емом детстве. Говорят, спор рождает истину. Наш спор ока¬зался исключением. Никакой истины он за давностью лет не родил, но зато родил мир и согласие. Итак, Эник любил прят¬ки. И конечно вы правы, когда говорите, все дети любят иг¬рать в прятки, — заметит господин Некто, обращаясь ко мне. Но у Эника была и своя личная, душевная причина такого пристрастия, — с многозначительной гримасой на правой сто¬роне лица сообщит господин Некто. Да-да, и особенно в те пытливые, долгие, летние вечера, когда в игре участвовала и девочка по имени Иза, чьё полное имя Изольда никто из де¬тей и не вспоминал. И только мама девочки, стоило сумеркам чуть сгуститься, выходила на балкон и выкрикивала «Изоль¬да, пора домой». Не без простенькой авторской иронии я спросил господина Некто, и повидимому следом звучал Ваг-нер? Господин Некто невозмутимо отпарировал, мол Вагнер может и звучал, да только я запомнил мелодию и слова неапо¬литанского романса «скажите, девушки, подружке вашей» и именно в исполнении Георгия Виноградова. 11. Что поделать, если жизнь падает. Да, повторюсь, и падает жизнь. Без этого падения и не будет её, жизни. Разве без этого падения очутился бы я в кресле партера зрительного зала теат¬ра им. Ермоловой на представлении пьесы господина Вампи-лова «утиная охота». Да к тому же в почётном сопровождении администратора, поскольку я опоздал и очутился в тёмном зале, когда авторский замысел драмы-и-тургии уже начал разворачи¬ваться с заведомо известным завершением. Такова текущая судь¬ба любого нашего создания.
Примечание. Мысль интересная, но чистота оригиналь¬ности требует тщательной проверки. Кстати у чело¬века, как создания (например, божественного) также
168
 
заведомо известная судьба. Доказательств на истин¬ность и оригинальность этой мысли не требуется. Ну, хорошо, хватит примечаться, возвратимся в зал,
Врезка. Чуть было не сказал в зал напрасных шагов, хотя уместней было бы сказать зал напрасных слов. где я первым делом стал озираться по сторонам, изучая сосе¬дей, ну а спустя время, отдышавшись, стал вдумчиво разбирать¬ся, что есть что и кто есть кто там на засвеченной сцене. Но разобраться с пылу с жару встреч и невстреч тем более для меня не ахти какого любителя сценического парафраза авторской псевдожизни оказалось делом нелёгким, а главное не скорым. Помнится, что герой в моём присутствии и при собственной жене собирался на охоту кажется где-то поближе к своему дню рождения, о чём убеждал по-актёрски энергично и жену, и меня, и оставшуюся часть зальной зрительской темноты. Я был го-тов поверить ему, но вот жена почему-то потешалась над му¬женьком, который к концу акта очутился в буфете по виду, а по замыслу в каком-то кафе среди милых и чрезмерно в чём-то за¬интересованных друзей. Кажется в том, чтобы он, герой ни на какую охоту не поехал, мол собираться хорошо, особенно от¬мечая сборы вместе, а вот на далее билеты не продаются. Но к тому времени я впал в странное состояние ни сна и ни отре¬шённости. Меня окружала некая явь, в которой рядом со мной очутилась Ирина Сергеевна, именно она, господа, ну и я есте¬ственно рядом с ней. От перемены мест слагаемых сумма ко¬нечно же не меняется, хотя содержание ох как изменчиво. Однако не будем отвлекаться на очередное примечание к ко¬торому так и тянет. И представьте в этой темнотище, в этой напряжённой направленности взглядов на сцену — слава богу не на меня — я чувствую, как женское колено соседки справа, а значит моей Ирины Сергеевны прижимается к моему. О, я до сих пор при воспоминании о тех мгновениях, вдруг захватив¬ших меня, чуть волнуюсь, увеличивая число ударов сердца с 76 в минуту до 87. А тогда сердце забилось так, словно я бежал сто¬метровку. Но не теряя рассудка, я начинаю думать, а не мнится
169
 
ли мне всё это, и сцена, и зал, и женские колени. И тогда я про¬тягиваю руку и кладу ладонь на прижавшееся колено и сжимаю его, убеждаясь в реальности происходящего. И только. А ведь бешено желалось продвинуться дальше, выше в тепло сомкну¬тых бёдер. Но что-то мешало совершить это торжественное и последнее движение, за которым всё остальное не отличается новизной. Тут мозг, этот коварный предатель и судья воли,
Примечание. Отметьте, не стесняясь, что удачно ска¬зано. воспользовавшись моей минутной успокоенностью засомневал¬ся, и подумалось, а может это колени соседки, а вовсе не Ири¬ны Сергеевны. Но всё тот же мозг совершил кувырок и возра¬зил, ну уж простите, тогда отчего соседка, она же зрительница не дала тебе пощёчину. И я согласился. Более того, согласился с радостью. Значит рядом сидела моя, да уже ставшая моей, Ира, Ирина, и Сергеевна. А когда с антрактом зажёгся свет люстр, когда зал встрепенулся и направился в буфет, то по до¬роге по ту сторону искусства я всё-таки решил, что это был сон, в котором всегда что-то мешает чему-то свершиться. В буфете было тесно и шумно. В вестибюле — дымно. И я решительно подумал, какой туман, значит сегодня погода не лётная. 12. Когда-то на месте этого чудно?го котлована, заросшего по склонам мелкорослыми ивами, когда-то здесь стоял дом моего друга, друга и детства, и молодости. Когда-то, когда-то. Как мне любо это безмерное слово «когда-то». Оно притягивает. Как много оно обещает. И не важно к какому из трёх грамматичес¬ки правильных времён оно относится, какое время за ним раз¬вернётся. Важно другое, важно то, что проявится, что явится из кажущегося «ничего», нарушая привычный ритм здешней жизни, но будучи ожидаемым и желанным, примиряя всех и всё и прежде всего меня с самим собой. Но не надолго. Тиши¬на каждого из нас недолговечна. Она сперва переходит в мол¬чание, а потом, а потом в шум, несмолкающего плача горной реки. Но что это? Сквозь шум реки я слышу чей-то голос. Кто зовёт меня? Я спрашиваю напрасно себя. Разве я могу знать,
170
 
разве я могу догадаться чей это голос, и отличить его из много¬голосья, накопившегося за долгую жизнь. Неужели кто-то по ту сторону шума ждёт меня, а может меня ожидает что-то, что притаилось счастливым случаем. И беспокойство вновь овла¬девает мной. И я спешу. И я боюсь опоздать. Я подхожу к пла¬тяному шкафу, чтобы отобрать одежду потеплее. Ведь может придётся отправиться на север, где пасутся на невзрачных не¬бесах неподвижные вчерашние тучи. Но почему-то в руках у меня оказывается белый, махровый халат, который я когда-то подарил маме и в который она так и не успела хоть раз укутать¬ся и посидеть на кровати, штопая мои шерстяные носки. Я на¬кидываю халат на плечи, запахиваю плотно и усаживаюсь в кресло, которое всегда со мной, как для некоторых праздник. Не смейтесь, господа, кресло — это мой дом, это окно. Я обо-жаю глядеть в окно и наблюдать, а что же происходит за чер¬той моей осёдлости. Но, боже, откуда доносится мелодия, ко¬торую ведёт такой милый с детских лет и незатейливый дудук. Ах, да ведь это я поставил диск Дживана Гаспаряна. Слушаю мелодию песни скитальца. Разве я сам не собираюсь в дорогу, разве я сам не ухожу в долгие невозвращения. 13. Но стоило закончиться кружению пластинки, продолжил свой рассказ господин Некто монотонным голосом, как девуш¬ки, к которым я обращался с сердечной просьбой, исчезали, и я оставался один на один с собой. А однажды я остался вот так¬же и с самой Изой. Всё началось со считалки эники-беники-ели вареники-еники-беники-клёцк, которая и предворяла наши детские забавы и поиски в любимой игре в прятки.
Гнездование. Прятки-прятание-прятаты-братание. Так случилось, что и я и Иза избежали судьбы водилы и что уж и вовсе случайно побежали вместе к одному стогу, пока водила с закрытыми глазами, прижавшись к стволу яблони, считал до двадцати пяти. Это была счастливая случайность. Уже давно я мечтал о том, как бы с Изой спрятаться вместе, мечтал о том, как я её прикрою, а сам, если понадобится, выйду из укрытия и сдамся врагу. Ведь я был влюблён. И в первый раз. И на всю
171
 
жизнь, и по сей день испытывая вариации на ту самую первую влюблённость. А тогда в моём отношении к Изе решительную роль сыграл тот самый общий стог сена, укрывший нас от по¬сторонних глаз. Тут моему авторскому долготерпению пришёл промежуточный конец, и я спросил господина Некто, а может я обратился к самому себе, глядящему в распахнутое настежь окно, а какую роль играла или сыграет в вашей любви коза, по-видимому она паслась где-то рядом и жевала сено из того сто¬га. И вновь господин Некто невозмутимо отвёл далеко в сторо¬ну мой убедительный вопрос, также как и козу, пояснив, что она, во-первых, находилась далеко от эпицентра влюблённос¬ти, а, во-вторых, козы предпочитают щипать свежую травку, а не высушенную в запас на предстоящую зиму. Но всё-таки ав-торский вопрос несколько сбил с толку рассказчика. Промол¬чав время, пропустив за ужином бокал красного вина, госпо¬дин Некто соберётся с мыслями и продолжит, хлопнув себя по лбу, ба, да ведь я забыл сказать, что забежали мы с Изой за са¬мый дальний стог, что располагался у самой дороги, ведущей с юга в наш городок. Затаив дыхания от нежелания выдать себя, а может и от вдруг случившейся близости друг к другу, мы, опу¬стившись на колени, изредка по очереди выглядывали из-за стога, пытаясь обнаружить, где бродит водящий. Так мы про¬вели с Изой почти жизнь, не проронив кстати ни слова. Нако¬нец Иза нарушила молчание, и, когда за нашими спинами про-ехал автофургон с надписью «Хлеб», она, оглянувшись, сказа¬ла, свежий хлеб везут. И тут чуть наклонившись, девочка пле¬чом прижалась к моему плечу. О, это было прикосновение, ко¬торое по силе своего воздействия могло убить и лошадь. Я хо¬тел было добавить — и козу, но сдержался, не решаясь вдруг оби¬деть искренние детские чувства рассказчика. А тем временем выяснилось, что господин Некто будучи Эником получил от этого прикосновения чуть ли не ожог первой степени, и след от давнего ожога сохранился до сих пор на левом плече. Воз-вращались мы, продолжит господин Некто подуставшим голо¬сом, все вместе, гурьбой. Иза шла не со мной, а с остальными
172
 
девочками. И это меня несколько обижало, ведь всё-таки мы почти объяснились в любви, хоть и спасибо надо было сказать хлебному фургону. И как же после всего случившегося не петь «скажите, девушки, подружке вашей». На следующее утро пос¬ле купания, когда мы сидели с господином Некто на берегу реки и болтали о том, о сём, бросая лениво камешки в воду, вдруг он встрепенулся, повернулся ко мне левым боком и сказал, вот посмотрите. Взглянув на его плечо, я увидел бурое пятно с пя¬так. Может это место от прививки оспы, спросил я. Нет, воз¬разил он, это след от прививки любви. 14. И жизнь продолжает падать.
При-ме-ча-ние. Так вот, господа мои, не думайте, что я имею в виду падение жизни во времени, а тем более в реальности. Это слишком очевидно и не требует тол-кований. И то, что такое безусловное падение закан¬чивается смертью, малорадостная и совершенная ис¬тина на сегодняшний день. Однако не о таком паде¬нии толкую я. Жизнь падает в пространстве событий. И всю свою повествовательную жизнь я и занимаюсь составлением путеводителя по этому пространству. Согласен с вами, господа, уточняю — путеводитель по моему пространству событий. Итак, жизнь падает. От этого факта при всех его разных толкованиях никуда не деться. Но вот, как она падает — это уже дело вкуса, дело личных пристрастий. Для одних она падает ме¬теором, для других падает, совершая кружения, для третьих падает свободно в галилеевском падении, ну наконец для иных падение есть ничто, как броуновс¬кое движение в стиле и в ритме танго. Надеюсь вы, господа, всё поняли. Итак, жизнь продолжает падать. И пусть упадёт она туда, куда забросит её моя ли или чья-то воля.
Отмышление. Я сомневаюсь, что есть свободная воля. Воля — это проявление необходимости. Если вы со¬гласны, я благодарен вам.
173
 
И конечно, как же мне не очутиться вновь в зале театра имени госпожи великой русской актрисы Ермоловой. Первый акт спектакля, если не считать антракта, вызвал у меня смешанные чувства. Что касается второго акта, то он смутил меня по мень¬шей мере дважды. Во-первых, герой опять продолжил вооду¬шевлённо свои сборы на предстоящую охоту. Помнится, бегал он по сцене кажется в майке и в брюках галифе, размахивал руками. А тем временем жена молча сидела на диване и с улыб¬кой джоконды наблюдала за исполнением мужем роли охотни¬ка. Да, позабыл главное. Память, она ведь штука мистическая. Она может по-своему так сложить и перемешать своё содер-жимое, что мне иногда думается, а не божественным ли умени¬ем творить наделена она. Однако это так, к слову. А позабыл я о том, что во втором акте случился день рождения героя. Праз¬дник рождения исполнили широко не только из-за брюк гали¬фе, но и благодаря застолью в соседнем кафе, где друзья и по¬дарили имениннику роскошный ягдаш. Вы, мои господа, и не представляете какой улыбкой озарилось лицо нашего с вами героя. Он воскликнул после выпитой рюмки должно быть вод¬ки, ну теперь сам бог велел на охоту, братцы, да, ребятки, че¬рез неделю, и махну на кукушке, на нашем паровозике в глухо-мань. При слове «паровозик» я смутился во второй раз. Герой явно украл паровозик у нас с Ирой, с Ириной Сергеевной, лю¬бимый номер из детсадовского утренника. И номер должен признаться режиссёр театра имени Ермоловой поставила с блеском. И где вы думаете? Нет, не в ЦДРИ на капустнике. Нет, не в цирке тёти Дуровой. Не ломайте мою голову. В роскош¬ной квартире состоялась его премьера. На улице Горького. А квартира эта принадлежала какому-то знаменитому певцу из Большого. Хозяева укатили на отдых и по обычаю оставили ключи Ирочке, чтобы поприсматривала за домом. Войдя в квар¬тиру, я просто ошалел от антиквартирности и простора, да так, что поначалу интерьер затмил любовь. Но спальная и широ-ченная кровать, о которую мы с Ириной Сергеевной неизбеж¬но споткнулись, скоренько возвратила меня к любви. И закура-174
 
лесили же мы с Ирочкой в тот вечер, так что представление получилось на славу. Домашний спектакль венчал паровозик, когда в обнимку, тесно прижавшись, она спереди, чукая паро¬возиком и кружа ритмично руками, а я сзади неотцепляемым вагоном нога в ногу, кружили мы по квартире великого певца и доставляли себе помимо всего прочего и детские радости. Вот так и закончился второй акт утиной охоты. Хотя, если память мне не изменяет, а она мне к счастью всегда изменяет, парово¬зик так и не прибыл в пункт В, выйдя из пункта А, потому как машинист паровозика по замыслу автора пьесы опять напил¬ся, и пришлось опускать жёлтый парчёвый занавес и отправ¬лять зрителей в буфет.
15. Мне приснился сон. Сон как сон. Ничего особенного. Про¬шли ночи. Сон повторился. Приснился точь в точь, как и в ту первую ночь. Потом он вновь приснился. Вообще-то я против напрасных возвращений. Но как обойтись без них в зале на¬прасных шагов. Конечно, кто-то из вас, господа, может по чи¬тательскому праву и справедливо попросить автора, мол а вы, уважаемый автор, докажите, что они эти шаги напрасные. И в ответ мне ничего не останется, как пожать плечами и признать¬ся, что я не Пифагор и даже не учитель математики, чтобы доказывать теоремы. Но я знаю, что они, эти шаги в зале на¬прасны. А почему — не знаю. Да и разве так важно знать «поче¬му». Впрочем пора вспомнить о том, что мне приснился сон. Сон как сон. Ничего особенного. Как и положено сну, несколь¬ко странноватый, похожий на вывернутую наизнанку одежду. Как я уже сказал, прошли ночи. Сон повторялся не раз и не два. Помнится, что всякий раз сон начинался с ощущения беспо¬койства. Сперва оно было совершенно безличным и бесправ¬ным. Но скоро, а может и спустя полжизни, ведь во сне время не течёт, а скачет, я начинал осознавать, что опаздываю, и опаз¬дываю на некое важное событие, участником которого мне суж¬дено быть. И я начинал спешить, суетливо собираться, а кое-как собравшись, выбегал из дома и превращался в целеустрем¬лённого городского прохожего. Я шёл по тротуарам, проска-175
 
кивал напрямик через проходные дворы, заглядывал в подво¬ротни, иногда даже оказывался в чьих-то квартирах с насквозь проходными комнатами, и в конце концов всякий раз утыкал¬ся в дощатую дверь, на которой белой краской крупными бук¬вами было написано «Тир». Я его сразу узнавал. Это был тир, что располагался на окраине парка и культуры и отдыха. Стрельба признаться не доставляла мне удовольствия. Но я стрелял. Что-то заставляло делать выстрел за выстрелом. Не сразу, а позднее я обнаружил, что мишени в виде картинок с едва очерченными силуэтами то ли зверей, то ли человечес¬ких лиц прикреплены к огромной чёрной классной доске по другую сторону от торговой стойки. Естественно во сне я не задумывался о странностях видений. Это потом, может спустя вторую или третью полжизни мы задумываемся о приснившем¬ся и даже копаемся в ломанном сюжете сна. Вот и тогда я по¬слушно стрелял. И должен сказать, стрелял неважно. Но огор¬чений не испытывал. А вот с каждым новым выстрелом во мне крепло чувство того, что это всё уже было и не во сне а когда-то и где-то за пределами сна. И однажды проснувшись, проле¬жав остаток ночи в безмятежном мимодумье, очутившись на утро под душем, я вдруг вспомнил. Боже, сказал я, так ведь в школе, в классе мы вот так стреляли и не когда-нибудь, — а на уроках. Правда теперь я едва умещаюсь за партой, ведь с тех пор я немало подрос. Но стреляю. И стреляю из духовой труб¬ки африканских племён. Трубка сделана из перьевой ручки, из которой выкинуты пробки-вкладыши с перьями для правопи¬сания под номером восемьдесят шесть. А пулями служат вымо¬ченные в слюне комочки тетрадной бумаги, пропитанные ядо¬витыми словами. И знаете, какие мишени висели напротив? Никогда не догадаетесь. Портреты Ньютона и Менделеева. Попасть в глаз считается высшим достижением. Вот только дождь мешает сосредоточиться и сбивает прицел. Дождь идёт с самого раннего утра, в которое я когда-то говорят родился. 16. Прививки разные бывают. Прививки разные нужны. Но помогают ли они? Вот в чём вопрос, подумал я, имеющий как
176
 
автор, право и на отступление, и на думанье, и на примечание, и на согласия и возражения, и вообще на всё, что производит часто открытый и порой даже намеренно скрытный авторс¬кий замысел. Прививание вяло текущей болезни как известно повышает сопротивляемость к данной болезни. Если любовь болезнь, а очень умные личности утверждают, что она таковой и является, другое дело, что любовь болезнь не заразная,
Замечание. Эта мысль — собственность автора. так вот тогда ранняя прививка любви должна разительно при¬тупить последующие приступы любви, если вообще не исклю¬чить их из жизненного обихода. Но тут господин Некто позво¬лил себе не согласиться со мной и заявил, извините, господин мой личный автор, но в любом случае прививка ничего нужно¬го не дала, я и до сих пор страдаю хронической любовью. Впро¬чем не о теперешних одряхлевших временах речь. Я по-автор¬ски согласился с господином Некто и предложил ему возвра¬титься в иные и давние времена, о которых так мило и прият¬но вспоминать, потому что всё дурно пахнущее выветрилось из личной биографии и равномерно распределилось по всему земному шару. Нет, нет, возразил господин Некто, не всё, вот ведь Энику на всю жизнь запала встреча со змеёй. Дело было вечером. Поздним вечером, когда вроде бы ещё рано спать, родители не гонят, можно чем-то позаниматься или помечтать, скажем о спасении им, Эником девочки Изы от рук хулиганов, которых немало в любом заселённом пункте обитания. Но вре¬мя ведь и такое, что и поспать хочется. Наконец сила притя¬жения сна всё-таки взяла вверх и, не дождавшись родительско¬го намёка, Эник отправился в спальню. И представьте, отки¬нув одеяло в сторону, мальчик не закричал, не замер от ужаса, не потерял сознания от страха, он просто перестал быть. Под одеялом пригрелась, свернувшись в клубок змея. Что было по¬том, Эник помнит плохо, хотя непререкаемое неприятие змей да и прочих пресмыкающихся осталось у него на всю жизнь. Но до этой злосчастной змеиной ночной встречи произошла другая встреча иного характера. Это был спортивный кулач-177
 
ный бой между ним, Эником и рыжим Борькой, на редкость нагловатым пареньком на год старше Эника. Причину раздора и объявленного поединка я уже не помню. Бой начался в точ¬но назначенное время при стечении всего двора. Вот только Иза предпочла наблюдать за боем с балкона. И такой уж была география нашего двора, что ринг располагался за углом дома, поэтому Изе виднелся только красный угол ринга, который по жребию мне, то есть Энику и достался. Судил бой сосед по эта¬жу Сёма, уже окончивший техникум и неизвестно где работав¬ший. Говорили, что он и в армии служил, но что-то с левой ру¬кой стряслось, из-за чего его и комиссовали. А за секунданство у Эника взялся крепыш по прозвищу Смольный. Наконец ула¬див все обязательные формальности, мы сбрасываем класси¬ческие боксёрские перчатки и начинаем бокс по-английски голыми кулаками. Помню Эник не испытывал по началу напря¬жения, хотя дрался вот так по-настоящему и публично впервые. Тем более, что первые минуты мы кружили вокруг да около, так сказать проводили разведку без боя и под обидные, и под подбадривающие выкрики зрителей. И только первый же точ¬ный удар Борьки остановил наши танцы на ринге. Удар при¬шёлся Энику по правой щеке и далее крепко по носу. И сразу, следом произошло то, что никто да и сам Эник ожидать и не мог. Почувствовав солоноватый привкус крови стёкшей из носа на губы, я взорвался, нет, я превратился в раненного быка. Не зря же Эник иногда грезил Гренадой и мог пропеть наизусть всю арию тореадора из почти одноимённой оперы «Кармен» композитора Бизе. Кстати Эник не в пример другим ребятам знал, что Бизе не следует путать с пирожными безе. И как дол¬жно быку, Эник бросился напролом на тореадора, размахивая кулаками да так скорострельно, что Борька был просто смят, уйдя в глухую защиту. Кулаки Эника били что есть силы и по воздуху, и по плечам противника, и по рукам, а пару раз и по лбу, били больно и безответно до тех пор пока, отступая, пя¬тясь, противник, он же Борька, не наткнулся на край тротуара и не завалился на спину. Судья, даже не считая до девяти, сразу
178
 
объявил Эника победителем. Радости от этой победы я не ис¬пытал. Наверное потому, что рождён я был не для драк, а для примирений. Помнится, Эник тогда же сразу после боя поду¬мал, как бы Борька не отбил себе спину. Это была первая и пос¬ледняя в жизни Эника объявленная драка. А Иза в тот вечер так и не узнает о победе Эника. 17. И падает жизнь.
Примечание. Нравится мне начинать с этих слов и ни¬чего не поделаешь. И падение её предрешено. Кто видит трагедию в том, кто — фарс, а кто и вовсе не замечает. Как не замечаю к примеру я себя, пока не загляну в зеркало. И в самом деле ведь мы отмеча¬ем не события и даже не себя в событиях, а своё отношение к ним. Вот так и вступают в общение наши отношения. Наши тени. Моментальные слепки с нас, а может всего лишь зыбкие очертания наших предпочтений.
Самооценка. Исполнена философская каденция. Но как вы помните, и как обязан помнить автор, я в тот милый и оказавшийся удачливым вечер посетил не концерт, а драма-тический и не музыкальный спектакль. Хотя музыка всегда во мне звучит, даже если ещё никем не сочинена. Но так или ина¬че, с музыкой или без оной, я пропадал по-зрительски, растра¬чивая время, сидя в партере театрального зала имени Ермоло¬вой. Шёл третий акт. Герой наш, он же охотник по душевным склоностям , продолжает не по моему авторскому замыслу со¬бираться на охоту. В трусах и в майке он весело и деловито на¬бивает рюкзак всем необходимым. Жена как и прежде продол¬жает сидеть, но уже в кресле этаким наблюдателем от между¬народных организаций по правам человека. И вдруг приносят телеграмму, в которой сообщается о смерти отца героя. Что ж, подумал я тогда будучи частицей массового сознания, смерть она, как и любовь нечаянна. На похороны отца сын конечно же не успел. Самолёт улетел без него. Да и как было лететь в майке и в трусах. Надо же было собраться, а на это заметим ему было отпущено все три акта. Но как ни странно я помню
179
 
похороны. Похороны отца. Лежал он чужой. Не похожий на себя. Я стоял в стороне. На панихиду пришло много народу. Издалека доносились слова, чьи смыслы рассыпались в звуки. К чему, говорил я себе, к чему всё это. Разве я потерял отца. Разве не я проводил его до двери, что беззвучно отворилась и порог которой он перешагнул. Как я хотел остаться один. И чтобы не было никого. И чтобы не стоял на возвышении гроб, обитый кумачом с крепом. И чтобы я стоял один на один с те¬нью отца в этом зале напрасных прощаний. А потом у нас с Ирой, с Ириной Сергеевной был ужин за столиком на двоих у самой стены в ресторане «Арагви», что чуть повыше и на про-тивоположной стороне от театра всё на той же любимой ули¬це Горького. Был полусвет. Был полумрак. Была тихая музыка из-за угла, без слов, ни о чём. И некуда нам было спешить — хо¬зяева роскошной квартиры успешно возвратились с римских каникул, да и настроение не отличалось живостью. В глазах её я видел усталость и грусть. И тогда помнится я поднял бокал терпкого Мукузани и сказал, Ирочка моя, считай, что мы на поминках твоего успеха, так выпьем за него. И она улыбнулась. И её ладонь легла на мою. И она сказала то, что я до сих пор не могу объяснить и понять — спасибо тебе за всё. Забегая впе¬рёд, скажу кстати, а возможно и некстати, однажды я посове¬товал Ирине Сергеевне завершить сцену со смертью отца ге¬роя в той же пьесе господина Вампилова, музыкальной встав¬кой в виде шутки Иоганна-Себастьяна Баха, но исполненной в медленном темпе близком к Largo, чтобы потаённая печаль шутки проявилась очевидно. Ведь в каждой шутке зреет зерно печали и даже скорби. А разве скорбь не складывается порой из осколков смеха.
Замечание. Как тут не похлопать одобрительно по ав-торскому плечу и не заметить мысленно, а ведь мудро сказано, даже мудровато. Ну а в тот наш вечер на двоих поминки по успеху завершились под шум дождя. Кажется это был сентябрь, и первый настоя¬щий осенний дождь.
180
 
18. Я верю в приметы. Ещё никто не доказал, что примета и пос¬ледующее за ней событие абсолютно независимы и потому бес¬связны и что вероятие совпадения укладывается точнёхенько в расчётное значение для подобных неродственных событий. Но для пущей надёжности ох как много случаев надо поднабрать, говоря по-учёному поиметь хорошую статистику. А кому охота заниматься приметами. Никому. И мне. Вот и верю я. И когда случается по забывчивости возвратиться, заглядываю в зерка¬ло, чтобы отвести предстоящие возможные угрозы, или зачуре-ниями скажем снять кошачий сглаз. А однажды случилось собы¬тие, которое сильно переозначило тогдашнее моё времяпреп-ровождение, но которое выветрилось из памяти, потому как и памяти-то не осталось. Так что смутными очерками я попробую восстановить случившееся не без связи с приметой. Однако за правдивость исповедальную не ручаюсь. Жил я да поживал по¬чти год тогда на бутырках в километре — другом от городских стен. Домик мой отапливался, и вода в дом подавалась, и газо¬вые баллоны регулярно раз в месяц подвозили. Так что чувство¬вал я себя в уюте. Вот только туалет находился на дворе. Каза¬лось бы неудобство. А знаете, я возражу. Посещение его особен¬но в звёздные ночи были не лишены своеобразной и даже ро-мантической прелести. Сидишь бывало и глядишь через приот¬крытую дверцу на небо, и дух захватывает не от необъятности зрелища, а от необъятности смыслов, таящихся в нём. В такие минуты поэт вставал и говорил с мирозданием, а я сидел и при¬общался душевно к млечному пути, к полувечному течению его жизни. Но довольно лирики. Возвратимся к тому, что случилось однажды. А произошло вот что. Сидел я значит после ужина за рабочим столом и завершал очередную повесть ни о чём. И вдруг что-то, гулко ударившись, налетело на окно. Я погасил настоль¬ную лампу и подошёл не без опаски к окну. И тут удар повторил¬ся, и я увидел, что это птица бьётся, пытаясь пробить стекло и залететь в комнату. Птица в гости — примета худая, сказал я себе, и, стараясь не придавать заметного значения случившемуся, всё-таки подумал мимодумно, несчастье или потеря какая видимо
181
 
бродит за дверью вокруг дома. Но надо же было чуть позднее снизойти озарению на мою развесистую и неуклюжую память. Возможно, что «чуть позднее» было всего лишь мгновением в масштабах млечного пути, а может и было обычной шестидеся¬ти секундной минутой, но не важно, спустя время я вспомнил об обещании, данном кажется дальнему соседу, а может кому друго¬му, а может и вовсе никому, и я всё придумал, но от обещания отделаться уже не мог. Я естественно засуетился, засобирался, вытащил из шкафа пальто на случай плохой погоды, зачем-то причесался. И вот когда вышел на крыльцо, запахнул пальто, ук¬рывшись от сумеречной прохлады, дверь за мной захлопнулась, и я вкопано остановился, потому как понял, что обратно в дом я уже через дверь не попаду — ключи остались лежать на прихо¬жей. Пришлось вызывать скорую техническую помощь. На утро мастера на все руки сбили ставни с окон, вырезали стекло по самую раму, и я как самый мелковатый пролез через лаз в комнату, взял ключи, открыл дверь, вышел, захлопнул её за со¬бой, ключами открыл её же, и успокоенный вошёл в своё жи¬лище. Правда пришлось потратиться, заплатить технарям за скорую помощь, да ещё потом за ремонт. Но о том времени, что провёл на своих бутырках, я не жалею. Хорошее было вре¬мя. Да и за без малого год я сочинил там целую повесть о самом себе, которого в жизни и не было. Вы, господа, наверняка по¬желаете спросить автора, ну где же обещанное знаковое изме¬нение в жизни после случившегося и сбывшейся приметы. На всякий случай я отвечу. Ну, во-первых, авторские обещания не обязательны к исполнению. Они ведь вздох лишь. А поди из¬лови улетевший вздох. Но я изловчусь и разверну ветер и ска¬жу, что, во-вторых, я вскоре съеду со своих городских выселок и более туда никогда не возвращусь, не давая кстати клятвен¬ных обещаний наведаться однажды или, если пожелаете совсем наоборот. Ну, а, в-третьих, более в жизни я ни разу не забывал ключи от дома, разве что, уходя в последний путь, оставлю их на прихожей. В пункте В мои ключи не подойдут ни к одной из обещанных дверей.
182
 
19. Конечно, конечно, Иза узнает о моей безоговорочной по¬беде над приставучим Борькой, но на следующее утро по доро¬ге в школу от подружек, к которым я обращался через посред¬ство душевного романса и просил передать девочке Изе, что я мечтаю о ней на уроках, особенно литературы. Какое впечат¬ление произведёт на Изу известие о моей победе, я не знаю. Жизнь будет продолжаться по-прежнему такой же, какой и была, меняясь конечно, но совершенно незаметно и не отме¬чаемо. Мы будем с Изой по всяким случаям нечаянно встречать¬ся, обмениваться улыбками и приветами и расходиться кто куда. Последний раз я поставил пластинку с романсом «скажи¬те, девушки, подружке вашей» по-моему в летние каникулы меж¬ду пятым и шестым классом, в который пришёл с грамотой от-личника в мамином ящике. Вообще-то учился я старательно. Каких-то нечеловеческих усилий не тратил, но обычно в пер¬вую голову, придя домой из школы, пообедав, садился за уроки и, только исполнив всё положенное, все заданные на дом, так сказать гаммы, выходил во двор погулять, не обременённый школьными необходимостями. Вот только страдал я по части чистописания из-за безобразного по мнению учителей почер¬ка, доставшегося мне по наследству от моей любимой мамы, которая кстати во мне души не чаяла и вовсе не баловала, а по материнскому чутью доверяла мне и не ошибалась, позволяла сыну самому решать что и как.
Примечание. Как видите детский образ автора на сло¬весном автопортрете не только положителен, но и привлекателен и многообещающ. На то и автопорт¬рет. Даже геометрически разложенный автопортрет Пикассо и тот по-кубистски привлекателен. Итак, жизнь шла своим чередом. Вчера при встрече Иза даже заметила, что-то сегодня душно. Я согласился. И мы разошлись. Придёт время, когда Ира не узнает меня и пройдёт мимо. А я узнаю и удивлюсь, как она изменилась и не в лучшую сторону. Но это произойдёт много позже спустя не одну молодость. Так что, господа мои, я забежал далеко вперёд, оставив позади де-183
 
вочку Изу в объятиях Толика белого, что на пару лет был стар¬ше меня. А произошло это как-то во время тех самых летних каникул в подъезде, где мы, повзрослев, стали часто собирать¬ся и проводить вечерние посиделки. Гитар тогда ещё не было ни у кого. Отделывались разговорами, шутками, одним словом болтовнёй. Толик и Иза сидели рядом ступенькой ниже. Вдруг Толик потянулся, задев рукой моё колено, обхватил за плечи Изу, и предложил, Изунчик, пойдём прогуляемся. И что вы ду¬маете? Моя Иза в полуобнимку безропотно вышла с ним и ис¬чезла за дубовой подъездной дверью. Я же, обременённый соб¬ственными чувствами, не выдержал, встал и отправился домой, чтобы там наедине осознать крушение вчерашних томитель¬ных чаяний. И знаете, господа, я уверен, что такой исход несо-стоявших отношений под мелодию и слова неаполитанского романса позволили мне много лет спустя сказать себе искрен¬не, что счастье — это, когда ты не озабочен собой. Думаю ли так сейчас — не знаю. Да и вообще, думаю ли? 20. Жизнь продолжает падать. Поэтому повторюсь, задам то¬нальность камертоном — и падает жизнь. И почему-то сегодня, вот именно в эти мгновения хочется сказать, и слава тому, кто ведёт меня в танце жизни, а может и всех нас. Кто-то сочтёт унизительным быть ведомым в танце, и не быть хореографом танца своей жизни. Воля вольному. Одной иллюзией больше или меньше, разве это так важно, когда мы и так живём в мире иллюзий, и самая из них — мы сами. Даже, когда я говорю, ког¬да я торжественно произношу, когда я смиренно убеждаю себя — я есть, даже когда я обманываюсь и тем впадаю в иллюзию, но до чего же пленительную. Вы, господа, я вижу, именно вижу, не согласны со мной. Что ж, я рад за вас, но не менее рад и за себя. Сплошные радости. На этом до-мажоре и закончу малое философское преступление.
Примечание. Иногда я думаю, что мы люди порождены только для того, чтобы философствовать, а все про¬чие занятия– ошибки создателя. Я утверждаю, что фи¬лософствовать значит осозновать. Что именно осоз-184
 
новать — не важно. А способность созновать, а тем бо¬лее осозновать мы люди по договорённости между со¬бой относим к своему исключительному достоинству. А вы думаете, что на сцене театра имени великой Ермоловой под закулисным руководством моей милейшей Ирины Серге-евны под прикрытием ритуально-станиславского актёрства не философствовали на авторский манер, к сожалению заученно и потому прозрачно неубедительно. Ох, как я надоел себе сво¬ей серьёзностью. Но что поделать, видимо так сошлись сегод¬ня вечером звёзды. Отложу в сторону ручку и дождусь завтраш¬него утра. Ведь утром звёзд нет. Так и есть. С утра я без лишних слов возвратился на спектакль «утиная охота». Было очевид¬но, что третий и последний акт подходит к концу. Герой всё продолжал собираться. Но собирал он по-моему и складывал в рюкзак пустые бутылки из-под пива, вина и прочих горячитель¬ных напитков. Очевидно спешил, чтобы успеть сдать их до зак-рытия соседнего пункта приёма пустой стеклотары. Но не тут-то было. Не всё так просто складывалось на сцене. Повертев головой, я обнаружил странную напряжённость ожидания на лицах зрителей. Не конца же спектакля, рассудил я. И бросив вновь вгляд на сцену поближе к правым кулисам, я понял в чём дело. На стене некого подобия сеней висело ружьё. В соответ¬ствии с известной и конечно великой аксиомой театра зрите¬ли, весьма образованные по части сценического искусства, ожидали, когда же выстрелит ружьё.
Вторжение. Хотя в наше время, когда наиболее нера¬зумные представители человеческого рода поняли, что причинно-следственная связь всех событий лишь успокоительное средство людей, а творительная не-предсказуемость по значимости последствий ближе к правилу, чем к исключению, ружьё, висящее на сцени¬ческой стене, вовсе необязательно должно выстре¬лить в последнем акте и даже после окончания его. Так оно и произошло. Когда герой наш, нагруженный рюкза¬ком полным пустых бутылок, или это мне показалось, возмож-185
 
но герой сцены, выносил в рюкзаке за кулисы невостребован¬ный реквизит, ускоряя предстоящую смену декораций, итак, когда герой двинулся в сторону правых кулис, он по дороге снял ружьё с крючка, и уже в полушаге от спасительных кулис на¬жал на курок. Ружьё не выстрелило. Зал несколько оцепенело задумался, мол в чём дело. Я же скоренько по дороге к выходу из театра, плотно окружённый охраной из числа зрителей, решил, что или ружьё дало осечку по причине давней ржавос¬ти, или тот, кто должен из-за кулис издать звук выстрела выпил лишнего и позабыл отозваться на трагический жест режиссё¬ра. Но до того отовсюду послышались аплодисменты. И я ого-рошенный, уставший, потерявший нить текущего в никуда мо¬его присутствия в зале, ничего не понимал. Откуда эта сцена, откуда этот тип в длиннющих охотничьих сапогах и во всё той же майке, откуда эти падающие в оркестровую яму, которой нет, аплодисменты, откуда всё это, если спектакль давно завершил¬ся, и актёры, раскланявшись, разбежались по всяким убороч¬ным каморкам, а зрители вынесли на плечах гроб с телом спек¬такля на улицу Горького и разошлись кто куда, оставив скорб¬но чернеть названию пьесы на разыгранной афише. Замеша¬тельство моё длилось недолго. Вглядевшись в прошлое, я уви¬дел, на сцене стояла — кто бы вы думали, никогда не догадае¬тесь — моя Ира, Ирина Сергеевна, на неё сыпались разноцвет-ные бумажные хлопки в ладоши. А она всё кланялась и кланя¬лась. Наконец Ира выпрямилась и вдруг жестом правой руки указала на меня, сидящего в зале. И что мне оставалось, как не встать с насиженного кресла и начать неуклюже и неумело рас¬кланиваться по сторонам, испытывая чувство глубокой нелов¬кости, будучи по натуре своей совершенной не публичной лич¬ностью. А потом мы с Ирой вышли на улицу. Шли рядышком, в обнимку. И небо было так близко, что казалось протяни руку, и окунётся она в облако.
21. Вы когда-нибудь спешили на свидание? Не на деловое, а на любовное? Вы молчите, значит считаете, сколько подобных свиданий случалось в вашей стареющей жизни. Я же не соби-186
 
раюсь заниматься напрасной арифметикой. Числа лучше не трогать. Числа не просто закорючки, а нечто бо?льшее и не представимое. Воображения не хватает. Зато недурно вообра¬жаю всякие глупые случаи из собственной жизни на тему непо¬рочных свиданий. Вот как-то днём, в чудесный солнечный день собираюсь я на такое свидание. Чищусь, глажусь, довожу до блеска башмаки, проверяю, перечитываю денежки, прячу в бумажник, и снова проверяю, надеясь, а вдруг пропустил при счёте какую бумажку, но увы, денежки не плодятся сами по себе. И вот собираюсь я, значит, спешу, навожу последним движени¬ем порядок в причёске, и не знаю, что получасом ранее замок двери моей входной, закрываемый на пару оборотов и изнут¬ри, взял да и пришёл в негодность по причине возрастной ус¬талости пружины, которая возьми да и лопни. Говорят лопни, но держи фасон. Так вот при лопнувшей пружине дверного зам-ка я выдержал фасон до следующего утра, когда протрезвевший слесарь вывернет замок наизнанку а вместе с ним и всю дверь. Но этот случай из мыльной оперы. Признаюсь, вся моя жизнь, за другие не ручаюсь, и есть мыльная опера. Вспоминается и другая сценка из той оперы всё на ту же тему. Только поставле¬на она была вечером, причём зимним, февральским. Я прилеж¬но собирался на свидание с интересной, молодой и что очень важно одинокой женщиной. Можно сказать, что готовился я не к свиданию, поскольку получил, скажем, почти официаль¬ное приглашение на званный поздний ужин в мою честь. Мес¬том встречи назначалось её же квартира. Представьте, какая удача — женщина, молодая, интересная, одинокая да к тому же с квартирой. Что ещё надо было человеку в нашей тогдашней и тамошней жизни, которая временами лопалась, как мыльные пузыри, и потому без причинения вреда и заметных следов ду¬шевных увечий. Итак, вечер, зимний, февральский, я спешу, я собираюсь на званный ужин, посматриваю на часы, рассчиты¬ваю маршрут, как вдруг… ах, это вдруг. Что бы мы делали без этих редких событий, переворачивающих наши жизни с ног на голову. Да, именно вдруг раздаётся звонок в дверь. Глазков
187
 
тогда ещё не водилось, и мы не опасались поздних гостей, как в теперешние дни, когда хлопки разрывов мыльных пузырей разве что пугают кошек. И вот я открываю я дверь и, о боже, на пороге в шикарной по всем временам шиншиловой шубке, отец привёз ей шубу из Китая, стояла дама, видная, красивая с бутылкой шампанского в руке, стояла она, моя когдатошняя любовь двадцатилетней давности. Ей было тогда за тридцать, а мне всего лишь двадцать и ещё чуть-чуть лет. Окончил уни¬верситет и отправился отдохнуть, окрепнуть в горы, не помню уж какие. Может в пансионат где-то в горах Малого Кавказско¬го Хребта, может на турбазу в долине реки Ак-су на Тянь-Шане в Средней Азии, а может в охотничью хижину в самом сердце Южной Америки в Чилийских Андах. Как видите я неплохо знаком с географией. И вот там однажды, когда мы играли в настольный теннис, с гор спустилась в широкополой соломен¬ной шляпе, загорелая, настоящая женщина, обаятельная до слёз, и надо же остановилась рядом, и, когда закончилась партия, предложила мне, давайте сыграем партию. Я очаро¬ванный ею с первого взгляда, не раздумывая согласился и про¬изнёс что-то галантное по тем временам, кажется, готов играть с вами хоть всю жизнь. Но жизнь не жизнь, а весь отпуск мы играли вместе и были счастливы. А на утро она ушла. Но перед тем за чашкой кофе на моей крохотной кухне, призналась, что все двадцать лет не забывала меня и случайно узнала от общих знакомых мой адрес и пришла, чтобы уйти навсегда. Англича¬не говорят, никогда не говори никогда. А я говорю, никогда не говори навсегда. А я почему-то уверен, что никто и ничего не уходит навсегда. Да и уходить нам некуда. И разве я уже не воз¬вратился с тех двадцатилетней давности гор. Разве я не в зале дома культуры горного посёлка. И разве сегодня не вечер танцев. И разве не мой школьный друг распорядитель вечера. И разве рядом в растерянности не стоит она, поражённая про¬исходящим. И тут я махнул рукой на все «разве», бросил взгляд на хоры, что примостились под потолком вместе с оркестром. У балконных перил и стоял тот самый мой друг, рыжий-преры-188
 
жий, конопатый Хорозян, которого ещё со школы звали Хо-роз. Стоял он в совершенном чёрном фраке, в ослепительно-белой сорочке с отложным воротником, стоял и только и ждал моей отмашки. «Что, — крикнул он, — заводить?» «Давай,» — скомандовал я. И тут отчего-то Хороз переспросил «Что?». «Ох, Хороз, — подумал я, — как был тюфячком, так и остался» и про¬изнёс про себя ли или на весь зал, что был облит потешным светом садовых фонарей, «наше танго». И в ту же минуту гря¬нуло танго, грянуло крепко и красиво. И началась жизнь. 22. Иногда я говорю себе, может участь думать дана в наказа¬ние. Ведь, признайтесь, господа, так хочется порой не думать, или, если уж думать, то ни о чём. Только вот незадача получает-ся — не выходит. Так что будем думать, господа, будем, и по-всякому и о всяком. Вот гляжу я из окна на гуляющих табунка-ми выпускников, вчерашних школьников, шумных, поющих, и думаю, мало что изменилось с тех наших скорее детских, чем юных лет. Господин Некто, стоящий рядом, утвердительно кивает головой. Некоторое время, кажется битый час мы мно¬гозначительно молчим. Каждый о своём. Первым нарушает якобы молчание господин всё тот же Некто. Наш выпускной вечер, вспоминает он, ничем примечательным не отличился. Вечер, как вечер. Вручение медалей. Речи. Распивание вина в открытую. Потом танцы под живую приглашённую музыку. А как Иза, спрашиваю я. Да никак, отвечает господин Некто. Толик, окончив школу на два года раньше, уехал в Москву учить¬ся. А Иза — Иза стала Энику не пара. Выросла в рослую девицу, потеряв былую детскую привлекательность. На вечере одета она была как-то странно. Особенно не шёл к её широкому лицу огромный белый бант на голове. Как дура, подумал Эник, и, поздоровавшись взмахом руки, оставил Изу окончательно в своём совершенном прошлом. Потом после полуночи Эник и ребята высыпали на любимую поляну и устроили салют. Кто-то запустил музыку, новую, потому что наступали новые време¬на. Ну а потом я и сам повзрослел. Сказав, господин Некто, вздохнул и замолчал. И померещилось ему, что он снова, как
189
 
когда-то стоит у ворот женского монастыря. А навстречу идёт монашенка, вся в чёрном. Голова её была повязана чёрным плат¬ком, оттеняя белизну лица. Господину Некто глаза монашенки показались знакомыми. Неужели это Иза, подумал он и решил¬ся спросить, простите, вы в миру были Изой, Изольдой. Мона¬шенка, не замедляя шага и не меняя бесстрастного выражения, ответила коротко, ты ошибся, брат мой. Спустя годы их парал¬лельные линии жизни вновь пересеклись. Это произошло мо¬жет быть даже вчера, заметил господин Некто. Не успел я вый¬ти из дома, как ко мне подошла очаровательная девушка, оде¬тая просто, но со вкусом, коротко стриженная и совсем юная, не вчерашняя ли школьница, подумалось невольно, как гово¬рится чернила не успели обсохнуть на пальцах. Вы меня не уз¬нали, с места в карьер обратилась девушка, по-моему всё-таки с вопросом. Я не опешил, не посторонился и тем более не на¬сторожился, будто встреча была замыслена и должна была про¬изойти. Я вгляделся в черты лица незнакомки, в её синие глаза и вспомнил, где я их видел и видел безусловно. Кажется узнаю, проговорил я, не у монастыря ли мы встречались? Девушка улыбнулась и весело и грустно, и возразила, нет там была моя мама. И тут память мою прорвало. О, господи, воскликнул я, так ты дочь Тины? Да, спокойно ответила девушка, мама мне часто рассказывала о вас, нет, только хорошее, а перед смер¬тью она попросила меня и найти вас и передать, что как вас она никого не любила и все годы в монастыре молилась за вас и благодарила бога за то, что вы были и есть у неё. Когда же это произошло, спросил я как-то неуместно и глупо. Девушка ничуть не смутилась, даже стала успокаивать меня, не пережи¬вайте, она говорила мне, что и вы её очень любили, а умерла она вот уже, как год. Как же не любить Тину, подумал я, как же т у, которая беззаветно окутала меня дипломника женской лас¬кой, заботой и значит любовью на всю жизнь. Как мы разош¬лись, не помню, но что-то видимо я сделал не так, как следова¬ло. Впрочем в любовных отношениях, в чувствах не бывает дол-жнствований и логики и ясных причин — разлучниц.
190
 
Примечание. По моему довольно-таки здравая мысль. День был солнечный, но я чувствовал, что нас окутывает гус¬той туман. Я едва мог различить черты лица девушки, но голос её ясно доносился голосом Тины, которая завещала меня сво¬ей дочери, завещала не просто найти меня, но и полюбить и быть рядом. Наконец, когда туман рассеялся, я увидел, как де¬вушка уходит от меня, уходит, услышав великие в масштабах моей вселенной слова, моя милая девочка, тебе ещё жить и жить, а мне доживать. Теперь вы раскаиваетесь, спрашиваю я господина Некто. Нет, отвечает он, просто мне жаль себя.
Послесловие. Уважаемые господа! Я слышу ваши недо-вольные голоса, мол вот насочинял, накрутил. Я был бы рад такое напридумать, да только жизнь опереди¬ла, она, матушка наша и есть лучшая сказительница. А, если вы, господа мои несокрушимые, не верите мне, то я рад за вас, ибо, господа, путь к истине проходит через страну неверия. 23. И падает жизнь. И что бы мы делали, если бы жизнь не па¬дала. Не представляю. Мы бы тогда никогда не узнали, что та¬кое осень. И не было бы гороскопов наших наивных звездочё¬тов, не знающих, что произойди малое смещение далёкой звез¬ды с привычной орбиты, и всё смешается в доме Облонских. И сойдутся в след случившемуся параллельные прямые, и пе¬ресекутся они, как и до?лжно хоть раз в жизни. И тогда я с лёг¬ким сердцем поднимусь и покину кресло во втором ряду парте¬ра. Амфитеатр не для меня. Он для любителей гладиаторских боёв. Уходя, я оглянусь. Хотя говорят, лучше не оглядываться. Собака может не правильно истолковать движение головы и принять взгляд, брошенный в прошлое, за камень и набросить¬ся на нарушителя правила «уходя-уходи». Но что поделать. Себя такого, какой есть, не выбирают. С ним живут. И вот, оглянув¬шись, я увижу, что герой наш одетый в приличный спортив¬ный костюм от фирмы Аддидас стоит посередине сцены и про¬тягивает в мою сторону руки и зовёт меня, а может умоляет остаться, не уходить. Спиной к нему на сцене полукругом сто-191
 
ят — неужели это находка режиссёра, подумал я — все, кто уча¬ствовал в спектакле и даже рабочие сцены. Люди, товарищи отвернулись от него. И ему ничего не остаётся, как обратить¬ся ко мне. Вы спросите, за помощью? Не знаю, возможно, а может за деньгами взаймы. Я естественно ничего не понимая, пожму плечами. И вот тут он, т.е. герой наш плюнет в сторону зала и безнадёжно махнёт рукой, мол, что с вас, покупающих за деньги чужие страсти, возьмёшь. Я не стал ожидать вызова милиции и направился к выходу. Спустя десяток шагов, в вес¬тибюле я услышал выстрелы, доносившиеся оттуда из покину¬того зала. Один, другой, третий. Нет, господа, вы ошибаетесь, это не террористы стреляли в героя, и не в меня, это стреляли в кабанов, в последних, потому что сегодня закрывался сезон охоты. На том спектаклю и был конец. А после я и Ирина Сер¬геевна долго кланялись публике, которая не хотела нас отпус¬кать. Мы продолжали кланяться, но нервничали, поглядывая на часы. Мы ведь опаздывали на поезд. Кланяясь, мы держа-лись за руки. Будучи во фраке я кланялся, мучаясь собственной стеснительностью, особенно душевной. А вот Ира в одной про¬зрачной ночной рубашке чувствовала себя как рыбка в аквари¬уме, улыбалась, приседала реверансами, но успевала, приседая, прошептать мне, скорей, скорей, мы опаздываем. А тем време¬нем зал стонал и требовал, чтобы мы исполнили на бис нашу любовь. Но разве можно её исполнить на бис. Несмотря ни на что мы успели к самому отходу поезда. Поезд увозил нас, как и положено, на юг. Куда же ещё увозить поездам праздных лич¬ностей. Спустя время, бежавшее впереди локомотива, всё от¬стало, всё — и звуки, и лица, и он, герой, и даже мы сами, пото¬му что наш вагон на каком-то полустанке по воле безымянного начальника отцепили, и он продолжал по инерции катиться на юг, всё более и более отставая от мчавшегося вперёд на всех парах паровоза.
24. Передо мной не существующая менделеевская таблица жи¬вых элементов. Когда-то такое время придёт. Как вы думаете, господа, оно далеко? И кто-то разложит всех нас по своим кле-192
 
точкам, группам, обзовёт и потеряет интерес. И придёт на сме¬ну сдержанному восторгу глубокая пустота. И придёт на смену коротким радостям сепсис души, т.е. её общее заражение. И уж никто не будет слушать музыку старика Баха. И уже никто не будет страдать от счастья бессонницы. И уже ничья жизнь не будет падать, как наши. Но что мне будущее, подумал я, про¬вожая уходящую за горизонт мою тень. Вокруг стеной окружа¬ла тишина, которая поглощала и дыхание, и взгляды, и слова, и мысли. И тишина поглотила бы и меня, если бы её монотон¬ную власть не нарушил бандонеон. И я ожил. И я сказал себе, это Пьяццолла. Он вспомнил обо мне, он дарит танго Libertango и посвящает его мне, ей, вам и снова мне. В огром¬ном зале напрасных шагов мы танцевали одни — я и она. Нет, это были две бабочки, чёрная и жёлтая. Это были две бабочки, танцующие парный полёт. Шаги неслышно переносили нас по залу, следуя любовно прихотливым изломам танго. Потом, мно¬го позже, в самую октябрьскую осень мы остановимся. В вит¬ражное окно зала заглянет солнце, уходящее из нашего дня. И, уходя, оно заставит цветные грани окна вспыхивать то болью — но отчего, то смехом — но в связи с чем. Кто-то умер на зло? Или кто-то родился на зло? Мы любуемся пылающим витражом. И всякие мысли бродят в голове, долго, пока не остаётся одна. И тогда я спрашиваю себя… а может правильней попасть в иное грамматическое время, скажем в прошлое. Но кто-то подска¬зывает, нет иди в будущее и напиши, и тогда я спрошу себя, посмотри, разве вон там в левом углу окна стеклянный пяти¬гранник, излучающий свет цвета индиго, это не ты в будущем? И я соглашусь. А бандонеон продолжал звучать. И танго про¬должалось без нас, потому что разве танго это не состояние души, разве танго это не рисунок жизни.
Три линии, три лилии,
Три белые лилии
разметаются из одной вазы
цвета индиго.
Три линии, три следа,
193
 
Три сгорающие до тла
падающие звезды
на небосклоне цвета индиго.
Или это застывшее лавой время,
где прошлое, настоящее
и будущее потеряли
свои прежние смыслы.
Москва, январь-февраль, 2004 г.
III.
1. А что если забыть о себе. И стать истинно собой. А что если
бросить себя, как ненадобное супружество и возвратиться к
себе нерождённому. А что если выйти из себя, как из осаждён¬
ной крепости и уйти, просто уйти. И всё это в словах, обращая
себя в путь, устланный словами. И только ничего намеренно¬
го, и потому ничего броского или расчётливого. Оставим рас¬
чёты для банковских операций. Уйти из себя, чтобы возвра¬
титься к себе. Что значит «возвратиться к себе» я не знаю, мо¬
жет это некое состояние, к которому я подобрал слова, может
это танго, в которое я впал ещё в те прозрачные школьные
годы.
2. Осен;ны наступили. Трижды пропела тишина, шурша неспеш¬
ным дождём. Кто-то остался там, позади, где лето остановилось.
Кто-то успел попрощаться с летом и даже проводил его. Или лето
проводило и благословило его перейти без страха межу и, очу¬
тившись за межой в ином времени, встретить осень. Наступили
третьи осенины. Кто-то рад дождям. Они предвещают долгие
невстречи. Они обещают неуход в никуда. Они разве не есть па¬
дающее на землю, раздробленное на капли время, перемешан¬
ное и потому потерявшее прежний смысл. В эти долгие невстре¬
чи каждое утро встречаешь только себя и более никого. Осени-
ны наступили. Трижды прокричала тишина глухим хлопаньем
ставен. И даже сдавленно, словно поперхнулась словом.
194
 
3. Воспоминания. Вспоминания. Поминания. Всплески мёрт-вого моря. Или озера. Всхлипы тишины. Неужели всё это было. Неужели всё это происходило. Из чего. Раз происходило, зна¬чит имело происхождение. Как княжеский потомок или араб¬ский скакун. Не я ли основатель родословной происходивше¬го или того, что было. Воспоминания. Вспоминания. Помина¬ния. Плач. По ком. О чём. И кто сказал, что о прошлом. Воспо¬минания — это крошечные нарывы, которые могут лопнуть, когда им вздумается, это нарывы, наполненные сжатым настро¬ением, а в него густо вкраплены слова, видения, звуки и даже запахи. Воспоминания. Вспоминания. Поминания. Воспомина¬ния падающей звезды.
4. Кто сказал, что литературу (имея в виду литературное про¬изведение) надо читать подряд от первой и до последней стро¬ки, последовательно, утюжа страницу за страницей? Я? Неуже¬ли я? Ну тогда, видимо, подобное моё утверждение относится к давним временам, временам моей пленительной молодости. Таковой она мне представляется нынче, даже ощущается. Да-да, пленительная — значит держащая до сих пор меня в плену своего напрасного очарования. А вот в нынешние времена я думаю по-иному. И потому говорю — литературное произведе¬ние надо читать не подряд, а местами. Открывать книгу где-то на любой странице по случаю без умысла, говоря покраше — открывать любой нечитанный уголок её набранного простран¬ства. И открыв книгу таким образом, погружаться в чтение. Попробуйте, господа. И вы получите бульшее удовольствие от чтения. Вы окунётесь сразу в странный, не знакомый по смыс¬лам мир и невольно отрешитесь даже от себя, обременённого привычными и от того не замечаемыми необходимостями вяло текущей жизни. Тёплыми, едва уловимыми смыслами начнут обволакивать вас вроде бы знакомые слова, то следующие одно за другим, то возникающие чуть ли не все сразу в некоем несо¬образном вашим ожиданиям кружении и лишь с очертаниями смысла, который проявится в вашем новом настроении. И раз¬ве вам тогда не покажется, что вы стали соучастником действия
195
 
или даже словесной мистерии, что вы наполняетесь ощущени¬ем совершённого открытия, пусть малого, но открытия и раз¬ве не самого себя, о чём вы узнаете не сразу, а спустя, закрыв книгу. Так думаю я в нынешние времена, в пору моей непре¬менной перезрелости.
5. Сегодня с утра повеяло свежей крепостью опавших листьев. Значит уходит осень. Уходит и она, покидая отпущенные сро¬ки, которые запомнятся не арифметикой чисел, а как прошед¬шая осень.
6. Глядя на нас людей, видишь огромное разнообразие в чер¬тах, в кажущихся внешних проявлениях, ну и, как утверждают криминалисты, в отпечатках пальцев рук, думаю, что и ног. Конечно, очень учёные и даже просто учёные личности — та¬кое людское разнообразие сужают и, если желаете, обедняют, объединяя нас в группировки, в кланы по общим чертам или проявлением некой сущности. Так эти господа образуют уже разнообразие групп. Но и ещё раз но. Наблюдая за поведени¬ем людей, бывая на разных континентах нашего земного шара, наблюдая пристальней за отношениями между людьми, я вся¬кий раз говорю, как же единообразны правила поведения, как узок круг мотивов, которые влекут люде й и которые как-то не явно соотносятся друг с другом. И разве не правы те, кто ут-верждает, что можно по пальцам одной руки пересчитать мощ¬ные мотивы проявления человека, а главное, что эти мотивы те же и для животного мира. А как иначе, если мы всё-таки тоже животные. Но я вовсе не собираюсь тут рассуждать о глубин¬ных мотивах проявления нашей сущности, не намерен воспо¬минать свои давние размышления на сей счёт. Просто мне за¬хотелось поведать кое-какие мысли о видимом разнообразии и очевидном единообразии нас людей, поведать… самому себе. Ведь в конце концов любое общение с другим человеком, с вне-шним миром разве не есть продолжение общения с самим со¬бой, чем мы и занимаемся всю жизнь.
7. Упаси, господи, упаси от праведности. Кто-то сказал, что ты кому-то поведал о ней. Но не мне. Может нашей встрече ещё
196
 
суждено сбыться. Может. И тогда я услышу твоё, господи, сло¬во о праведности, посланное не кому-то, а мне. А пока, упаси, господи, от праведности, у которой нет имени. А жизни ведь всякие, и жизнь моя, не безымянны, они помечены, господи, тобой. И у праведности должно быть имя. Должно.
8. Можно ли, провалившись в пропасть, именуемую на контур¬ных картах жизней каждого из нас очень просто и коротко, а именно — «я», так вот, можно ли очутившись на дне этой про¬пасти, выкарабкаться из неё и вновь увидеть солнце?
9. Итак, боль. Вот она, вот её графическое отображение. Без рук жизнь видится иной. Она превращается в набор шарад, ко¬торые со временем разрешаются. Но перед тем разве не при¬ходится раз за разом восклицать «О, господи, за что?», искрен¬не и наивно надеясь на ответ.

10. О, Валтасар, сын мой, не уж-то с гибелью твоей разорвётся нить времён нашего вавилонского царства. Чем прогневили мы богов. Во все времена нашей первейшей заботой было процве¬тание и приумножение славы вавилонского царства. И наши подношения богам были всегда щедры. Неужели, Валтасар, сын мой, твои обильные пиры прогневили богов.
11. Потерять себя — это потерять и свой образ жизни. Тот об¬раз, от которого получаешь удовлетворение не только потому, что этот образ жизни привычен, но и потому и прежде всего потому, что он ладно скроен по твоей неуловимой сути.
12. Иногда полезно сотрясти, перетрясти мозг в прямом или переносном смысле. Это помогает по-иному увидеть, воспри¬нять и может постичь что-то в себе или вокруг, что стало, было привычно и даже набило оскомину.
13. Паук-ткач, паук-творец. Какой рисунок создаёт сегодня паук. Сегодня — это ночь. Безлунная. Ушедшая в себя. Говоря¬щая на языке молчания, который непонятен никому. Паук уже выбрался из подполья. Он пересекает не меченную, не обрет¬шую хоть малую значимость темноту, добирается до верхнего угла пространства, освещённого вчерашним солнцем. Зами¬рает на доли вечности. И начинается ткачество, или начина-197
 
ется таинство зарождения новой жизни. Или это начинается одоление бесформенной темноты пространства и того же молчания, которое разве не есть разбросанные по всюду об-ломки вавилонской башни. На следующий день, это будет зав¬тра, на следующее утро, это будет чуть раньше завтра, я увижу над головой странного паука, сложенного из соломок и под¬вешенного на шёлковой ниточке к потолку. А со вчерашнего тёмного верхнего угла пространства будет ниспадать до само¬го пола сотканная пауком за ночь тончайшей выделки полот¬но, радуя своей лучезарной геометрией и неповторимостью рисунка.
14. Говорят аварэ — это и есть печаль, но не выдуманная, не слу¬жанка духа, не волна нахлынувшая; говорят аварэ — это печаль, которая есть всегда, как воздух, что есть, пока ты дышишь, не замечая нужности дыхания а значит и воздуха. Говорят аварэ — это состояние мира, а может это его настроение. Разве всё вок¬руг не пронизано печалью, переводимой на язык наших смыс¬лов. А все мы разве не простенькие ли, облачённые в некие формы отображения аварэ, этой печальной улыбки нашего бренного мира, которым мы поневоле очарованы от рождения и до самой смерти.
15. Только тот, кто не просто жил, не просто прожил вместе со страной все жизни от конца тридцатых до теперешних лет тре¬тьего тысячелетия, а только тот, кто пережил, сопережил со своей страной все её разные жизни, странные, страшные, про¬светлённые надеждами, обездушенные безропотностью и на¬конец сорвавшиеся в полёт с ожиданием неизбежного падения, но всё не случающегося, только тот, кто болеет за свою страну, переболел её болезнями, болел не поступками, разрядившись и тем самым став исполненным, а томился душой, становясь незамечаемо даже душевнобольным, только тот может оценить какой скачок, какой прыжок в высь, где до голубого неба ру¬кой подать, совершила его страна, наша страна. И мы с вами. Да, для этого надо было быть неотторжимой больной частью больной страны, а не полунудным сторонним рассудителем. И
198
 
разве не правда, что только наша страна способна на подоб-ный полёт, нет, не на полёт, а на взлёт из подземелий духа к его высотам, пусть, пусть пока и не достижимым. Что ж, разве не стоит поблагодарить судьбу за рождение в этой стране, за то, что пережил с ней многие жизни её, ставшие и моими. Душа моя умиротворилась. Значит страна моя теперь на своём пути, и я спокоен за неё, но не за… человечество.
16. Клон. Клонирование. Очень модные, широковещающие
слова, за которыми ничего нового не скрывается кроме ужаса
непредсказуемых перемен. Ведь все мы клоны. Да-да, клоны
одного слова, выдохнувшего когда-то, однажды, слова, что было
в начале.
17. Облака упали. Небо осиротело. Голубизна поблекла. Где они, облака? Чьё сердце окутали они? Грустью, тревогой или лас¬кой? Облака упали. Или это они рассыпались по земле множе¬ством опавших листьев? Облака упали. Пришло такое время. Время покидать родные места.
18. Memory. Память. Воспоминания. Надгробье. Прощальное слово. Или продолжение жизни…
19. Есть ли сюжет в моей жизни? Задумайтесь, есть ли сюжеты в ваших жизнях. Что такое сюжет, как не стержень из детской игрушки «пирамида», на который нанизываются разноцветные кольца всяких событий. Что такое сюжет, как не злосчастная и неистрибимая стрела времени, обвешанная всё теми же собы¬тиями. Последовательность их разве не может быть случайной, не замысленной, даже создателем. А сюжет ведь предполагает логически связанную последовательность событий или изме¬нений. Впрочем у кого-то и есть сюжет очевидный. Это те лич¬ности, чья неодолимая увлечённость и становится стержнем пирамиды на все времена. И всё-таки есть ли сюжет у моей жизни? Или жизнь моя не одномерная история, а простран¬ство, пространство событий, возможно и глубинно связанных хотя бы моими предрасположенностями, но и разделённых неизбежными случайностями, или жизнь моя — это танго, ко¬торое я исполняю.
199
 
20. Мне более по душе мир вероятий, в котором всегда вероят¬ность неожиданных, не предопределённых исходно событий, мыслей, прозрений, состояний, настроений и наконец всяких оказий далеко не близка к нулю, а вполне значима даже за ма¬лые дления наших здешних жизней.
21. Любование собой — 1. Кто избежал его? Я думаю никто. Признаний массовых ожидать не приходится. Мораль обще-ственная, молва людская относит любование собой к порокам и далее в крайних его проявлениях к душевной хвори. А ведь оно, это самое любование дано нам и всей живности от приро¬ды ли, от бога ли, не мне судить, и дано не ради случая по ошиб¬ке или в насмешку, вовсе нет, а по-видимому ради некой необ¬ходимости. Ну хотя бы ради того, чтобы, глядясь в зеркала са¬мые что ни на есть обычные, что висят повсюду даже в обще¬ственных туалетах, убеждаться всякий раз, что ты есть, и не просто есть, а такой, какой был, что ты сходен с образом сво¬им, что ты, говоря по-учёному, тождественен во времени, ну а разве так уж порочно отметить про себя, «ну и хорош же я», особенно когда танцую танго на паркете, устланном напрасны¬ми днями.
22. Любование собой — 2. Кстати наши поступки, наши слова, наши всякие творения, разве не те же зеркала, в которые мы невольно глядимся и пытаемся убедиться, что в них всё то же «Я», достойный даже восторга или тихого любования, особен¬но, когда окидываешь отражения в этих якобы зеркалах пер¬вым взглядом. Позднее отражения наскучивают, и тогда требу¬ются новые усилия, чтобы вновь всласть насладиться глядени¬ем в мнимых зеркалах созданий на самого себя, или на хотя бы долю от своего бытийного здесь «Я».
23. Любование собой — 3. Возьмём к примеру книги. Писатель¬скую литературу. Я перечитываю свои книги (будем называть писательскую литературу для простоты книгами) и порой они местами завораживают меня, точнее не они, а текст. Да-да текст. Но о себе потом. Поначалу о книгах вообще. Есть книги, которые захватывают читателя, но захватывают сюжетом, зав-200
 
лекая к последней странице, где и свершится развязка. Это книги, пробуждающие в нас азарт игрока. Есть книги, которые захватывают читателя по-иному, они поражают вдруг, вынуж¬дая замереть, отложить чтение в сторону, отвести взгляд к окну и задуматься и в этой задумчивости часто кроется начало вооб¬ражения, и тогда мысли, впечатления, позаброшенные вероя¬тия будущего оживают, покидая свои укромные уголки, и тогда читатель впадает в сомыслие, в сопереживание. Это книги, про¬буждающие в нас подобия создателя. Но есть книги, которые захватывают, нет, скорее завораживают словом, сочетанием слов, их нескончаемой чередой, их заклинательным кружени¬ем или танцем вокруг некого смысла или тайны, которым не суждено стать, но они есть. Это книги, пробуждающие в нас воспоминания может быть о случившихся мистериях.
24. Любование собой — 4. И вот я любуюсь своими книгами потому, как они есть череда, нить слов, некое нескончаемое ожерелье, и кажется надо его свершить, да оно всё длится и длится, и клубится оно, заполняя своей одномерностью иное, многомерное пространство, в котором заточён не столько смысл, а скорее постижение чужих ощущений, но ставших мо¬ими, и я завораживаюсь отрывчатым чтением, и тогда разве я не любуюсь собой иным, безымянным, но единственным, кто отзывчив, и потому книги мои оборачиваются настольными книгами одного читателя.
25. Сирые, убогие, беззащитные дни. Куда им деться? Ведь всё одно — пропадут. Исчезнут где-то в чужеданной стороне. Но, боже мой, но некая живоносная сила, вслед ушедшим, вслед пропащим и пропавшим выталкивает новые, один за другим и такие же сирые и беззащитные перед безучастной участью сво¬ей. И будет ли заново встреча, стретенье возвращенье благое? А может это промелькнула мысль за окном, ласточкой пронес¬лась, неся странную лихую надежду, что не избранником ли, не один и тот же день так и вертится, так и крутится на сиром же, убогом же, беззащитном же именно?м колесе удачи с предназ¬начением каждому из явленных успеть оглянуться на этот мир.
201
 
26. Моя литература — это моя литература, и более ничья. Она не вписывается в рамки определённого жанра, она не просто литература или какое-то искусственное создание, это простран¬ство, заполненное мной посредством слов. Я не пытаюсь вы¬разить себя, я не пытаюсь, тужась, избавится от себя невыно¬симого, я не исповедуюсь. Я просто перевожу непостижимым по крайней мере для меня — и слава богу за эту спасительную от псевдознания непостижимость — да-да перевожу через ощу¬щения всё то, что творится в многомерном, в многосмыслен-ном пространстве моей жизни по большей части скрытой и от моих глаз, перевожу в уплощённое пространство слов. Разве таким образом я не сообщаю прежде всего себе на понятном и мне и вам языке слов о не укладывающейся во всякие логики бурлящей во мне жизни. Ведь порой ясносмысленность нашей внутренней жизни, просачиваясь во вне, видится в привычных знаках здешнего существования наивной бессмыслицей. Но возвратимся к уплощённому пространству слов. Я скрашиваю его мелодиями настроений, мгновенно промелькнувшими крас¬ками увядающего сада, очертаниями или очерками моих лю¬бимых облаков да и многим другим, казалось бы случайным, тем и творю, выражаясь и высоко и парно, литературу, скажем в жанре поэзии ощущений. Впрочем, не в этом суть, не в обзы-вании главность и тем более не в побудительных мотивах. Я предпочитаю обнаруживать видимые мотивы, например, в музыке Иоганна-Себастьяна Баха, в танго Оскара Строка или самого Пьяццоллы, а не в глубинах мозга, которые есть глуби¬ны только в рассуждениях психофантазёров. Меня не интере¬суют и не томят исходные мотивы бога, всевышнего или со¬здателей. Меня более всего интересует я сам, моя всякая жизнь, включающая в себя и весь мир, и потому, как я могу отделить моё «я» и этот мир, не убив и себя и его заодно, не исказив до уродства гармонию пространства, заполненного мной. И раз¬ве успех, удача моей литературы не в том, чтобы прежде всего без гибельных потерь перевести на маломерное словесное про¬странство эти гармонии, мелодии, ритмы моего реального мно-202
 
гомерного пространства. А как обойтись без многоструйной полифонии. И потому я говорю, что моя литература не лите¬ратура читательского интереса, она требует, она просит, она ожидает читательского отклика, отклика мира мыслей, откли¬ка мира души, отклика мира ощущений, а не злободневного интереса, мол, а что будет, а что хочет сказать писатель. Инте¬рес будучи посредником отделяет читателя от литературы, уп¬рощает своей логикой их общение, богатство которого вмеща¬ет в себе лишь отклик, как отклик танцующих в ритме танго. А следом замирание. И вновь рождение. И вновь замирание.
27. Самовосторг. Что это такое? Восторгание собой? Нет, это слишком просто. Самовосторг скорее состояние полностью замкнутое на себя. Состояние, в котором всякие оценки и все¬го и себя доведены до предельно высоких значений. По-види¬мому самовосторг позволяет выделять обильно наши внутрен¬ние «наркотики», подтверждая и более усиливая чувство пра¬вильности совершаемого. Конечно же самовосторг пограни¬чен с самообманом.
28. Оглядываюсь на двадцать семь записок. Всё размышления да размышления. Всё попытки проникновения, во что не знаю, и не из любви ли к самому акту проникновения? Но где созер¬цание? Где постижение одним созерцанием, а не через глубо¬кое мыслие? Где хотя бы проникновение через созерцатель¬ность? Она есть всегда. Она или оно, созерцание, неотъемли-мо от здешнего времяпрепровождения. Она не замечаема.
29. И вновь оглядываюсь. Но где же объявленная поэзия ощу¬щений? Я кружу вокруг да около. Или заблудился среди размыс-леватых верстовых столбов? Где прозрачность настроения, впадающего незаметно в элегию? Наконец, где я во всём, что вне меня? Это похоже на мягкий ропот потерявшего бумажник. Но пусть будет, что будет. Я же заключил договор с самим со¬бой, не навязывать себя себе же, и тем забыть о себе.
30. Нет, мой друг, эта повесть не для вас. Вы не полено. Вы слиш¬ком обструганы. Не удивляйтесь. Полено многолико, много¬душно. Оно может стать кем угодно. Оно беременно мирами.
203
 
А вы уже обструганное полено. Вы, мой друг, свершившаяся, но всего лишь одна из многих, из очень многих возможностей нескладного полена. А об остальных вы и знать не ведаете. И потому и печали о них не звучат в вас. И повторню, уж прости¬те, мой друг, эта повесть не для вас. Ведь эта повесть несклад¬ная мелодия нескладного же полена.
31. В кружениях не таится ли притягательность магического. В кружениях не таится ли знак одоления конечности. В кру-жениях не таится ли добрая усмешка над нами пряможивущи-ми…
32. Моя литература — это музыка. (Вот ещё один пример лю¬бовного, пристрастного отношения к себе высокоподобному). А музыка это тот же рассказ, это та же поэзия, наконец это та же литература, которой истекает автор. Она призывает к себе, даже притягивает, а, притянув, не отпускает, но вовсе не через интерес, мол что же будет потом, а через отзвук душевный, через волнение мыслей, через впадание в тишину, за которой могут последовать маленькие открытия.
33. Когда-то в давние, а может и в стародавние времена жизнь казалась мне иной, и наверное не так торопила нас, не так по¬гоняла, как нынче. Или такой та давняя жизнь видится сейчас, на огромном расстоянии и не в одну молодость да вот в одну старость. Малые дления не замечаемы и как бы стёрлись, а дол¬гие протяжённости отзываются теперь едва заметными улиточ¬ными длениями. И вижу я мозаичное панно, в которое вместо смальтовых осколышей вкраплены тогдашние события. При¬хотливый рисунок мозаики едва изменчив, но всё-таки меняет¬ся, как в детском трубчатом калейдоскопе, совершающем все¬го один оборот за долгую всю жизнь. Но один осколыш, но одно событие остаётся всегда неподвижным, находясь в центре мо¬заичного мироздания прошлого — это не день ли, не час ли, не мгновение ли моего рождения.
34. Но если есть центр, то мироздание должно вращаться вок¬руг, разбегаясь менее значимыми собятиями во все многие сто¬роны. Так говорю я, любящий поиграть словами. И пригляды-204
 
ваясь к несравненной мозаике собственного «когда-то», я об¬ращаю внимание на странный блеск переменчивый в сине-зо¬лотистых тонах, блеск события, что расположился подальше от центра, где-то на трети воображаемого радиуса. И конечно я признал его, это событие. Шла, если память не лукавит и не изменяет размеренность масштабной линейки, моя уже не пер¬вая молодость. Была счастливая пора, пора новой любви. А что может быть в жизни значимей любви. Можно напридумать вся¬кие события и расчётливо приписать им значительность. Но любовь, она ведь значима сама по себе без какой-либо соотно-сительности, и не нуждается в самодовольной тётушке Логике в качестве оценщицы на торгах вспоминаний. Любовь она даже богу не подотчётна. Она разве не продолжение его воли. Что ж, после стольких рассуждений можно ожидать долгой, кра¬сочной и конечно печальной истории когда-то промелькнув¬шей любви. Но увы, будет ли история таковой покажет буду¬щее. Именно так, как это ни странно покажется вам, господа возможные читатели. Именно будущее, стремительный набег которого часто оставляет в развалинах прошлое, опустошая потаённые замыслы жизни, творящейся в нас.
35. Точка. И что? А ничего — просто точка. Как разделительная полоса пограничья. Точка. А за ней молчание. А за молчанием тишина. Но вот стукнула капля о стекло окна. Вот вторая. Не¬ужели опять дождь. Который день. Он сведёт меня с ума своим неторопливым и путанным звучанием. Но нет, слава богу. Ещё две-три капли, и дождь раздумал пролиться здесь у нас. И тогда я увидел, как туча промчалась на север к горной гряде, чтобы там и освободиться от дождевой напасти. И снова молчание. А следом тишина, прародительница всех звучаний. И точка.
36. Любовь, которая быть не может, которая не будет, но которая была. Вот так начиналось наше знакомство.
Какие чудесные времена были прежде, когда в оркестре цари¬ли милые добрые семейные отношения. Конечно, не обходи¬лось без ссор, без даже рукоприкладства через посредство, на¬пример, скрипичных смычков или уставших от покоя тарелок.
205
 
Но такое случалось хоть и шумно, однако редко. Я в те расчу¬десные времена поигрывал на рожке. Боже мой, какие же доб¬рые были те времена. И была у меня очень милая в домажор-ном ключе партия в сюите нашего главного. Выходная партия, в самом начале, задающая приподнятое, как подол юбки, стало быть мажорное настроение. И вот отыграю я свою партию — и свободен до самой последней ноты этой удачливой для меня сюиты. Дыши себе без затайки, верти головой, болтай с сосе¬дом тарелочником. Но я предпочитал иное продолжение. Я, как отыграю рожковую партию свою, открою сюиту нашего маэстро, так тихо, почти незамеченно уползаю на четверень¬ках за кулисы. А там, там, стряхнув с колен пыль сцены прями¬ком в буфет, к пиву, к стойке.
37. Наконец я услышал слова издалека, наконец я увидел, нет — я остановил из несущейся мимо череды видений одно. Осталь¬ные умчались прочь, не успев обозначиться словами. Наконец я услышал мелодию, которая дарит память обо всём, что было и чего не было.
38. Пролетели журавли на юг. Я проводил их. Я успел услышать тающую в небесах мелодию. Я даже переложил её в слово. Пер¬вое. За ним наступила тишина. Журавли пролетели. Весной они возвратятся. Но узнаю ли я их, признаю ли, услышу ли мело¬дию возвращения и станет ли она моей.
39. Любовь, которая быть не может, которая не будет, но кото¬рая была. Вот так начиналось наше знакомство. Я падал с обрыва. Этот бешенной стати бег по крутому склону и был падением. Ноги мои стремительно, как пальцы пианис-та по клавишам рояля, отмеряли пядь за пядью очертания об¬рыва. Ближе к подножию пришлось прикладывать знамена¬тельные усилия, чтобы притормозить падение и не очутиться в кипящих водах реки. Так что обрыв нежданно для меня ока¬зался ни чем иным, как почти отвесным берегом реки, сошед¬шей с гор, как сходят с ума. Там наверху на краю обрыва мне было не до размышлений, не до выяснений, мол, а что ожида¬ет меня внизу, где должно же было находиться подножие плос-206
 
кое, как неудачная шутка или грудь худющей женщины. Кстати я не зря видимо впал в подобное сравнение. Дело в том, что всё было бы неплохо и закончено, и утешился бы я, остановив¬шись в одном или в двух метрах от бесноватых волн, если бы не поразительная, необъяснимая встреча, редкостная, одна из тех, что придают хотя бы видимость смысла этой жизни. Ос¬тановившись, не отдышавшись, ещё стоя на полусогнутых но¬гах, в позе лошади, что остановилась, как вкопанная перед явив¬шимся с небес или из-под земли буреломом, я сталкиваюсь ли¬цом к лицу с женщиной.
40. Фантазии, воображения, животворящие всё, что таится в нас, стоят того, чтобы родиться на этот свет.
41. И с ней, с женщиной, с которой я сталкиваюсь у бурливой реки, на каменистом подножии обрыва, я прожил, или прожи¬ваю целую жизнь. Представьте — целую жизнь. Было ли это мгновения или десятилетия — не знаю, знаю, что целую жизнь. Значит, подумаю я как-то, падение с обрыва было не напрас¬ным. Да, это будет целая жизнь без слов. Нет, я не прав — со словами, но, боже, как их будет мало. Всего лишь счётное мно¬жество слов, одно предложение, только одно. Много позже, потом, когда река обмелеет, когда и обрыв покажется жалким склоном холма, когда я забуду о будущем, слов станет много, очень много. Они заполнят всю площадь нашей встречи и уст¬роят что-то вроде митинга, но без знамён и транспарантов. А площадь нашей встречи всего-то две пяди подножья обрыва, с которого я стремительно падал. И я скажу ей что-то впридачу к тяжёлому дыханию. И она ответит что-то. Я успею заметить её улыбку. Успею потому, что годы полетят с бешенной скорос¬тью, обгоняя сто сорок ударов сердца в минуту. И глаза, глаза, не умеющие молчать. Когда прогрохочет река и умчится, оста¬вив на короткое время тревожную тишину за собой — спустя времена я подумаю, не подземная ли это была река, и не про¬изошла ли встреча на платформе одной из станций подземки, где тишина так часто и неуместно и навязчиво перемежается с грохотом металлических прикосновений колёс к рельсам — так
207
 
вот когда, когда стихнет на время речной поток, она скажет, о, господи, наконец, и спросит, как мне покажется спустя полжиз¬ни, ты не поранился.
42. Кажется я начинаю проживать ещё одну жизнь параллель¬ную здешней. Любовные коленопреклонения ведь что-то да значат. Разве они не из тех простейших поведенческих актов, которые, сцепляясь, вписываются или врисовываются в моза¬ику души. А гранённые частицы душевной мозаики повязаны словами. За словом следуют слёзы, за словом следует смех. И как тут не вспомнить и не иносказать — хоть на слово, как на воробьиный скок, да прибудет дня.
43. Я в ответ смолчу. Но улыбнусь. А про себя замечу, что стран¬ным образом стих шум бурливой реки. И вдруг скажу вслух, даже река остановилась… Женщина засмеётся. О, боже, ты не внимателен, она давно остановилась и ждёт нас. Что ж, жен¬щина, замечу я на манер библейского пастуха, давай ступим в реку, омоём ноги и… Тут женщина продолжит за меня, и пе¬рейдём её вброд. И представьте себе, мы рука в руке перейдём эту самую реку и окажемся на другом берегу, а там, там мы встре¬тим вовсе не райские кущи, а совершенную пустыню, пленён¬ную молчанием. Нашим молчанием.
44. Пройдёт год. А может пройдут годы. Разве жизнь можно пересчитать по пальцам. Жизнь она или есть вся или нет. И вот вдали от берега, за высоким песчаным курганом обнаружи¬вается, и что бы вы думали, ни за что не угадаете, обнаружива¬ется заброшенный город. Мы окажемся последними его оби¬тателями. Женщина полюбила прогулки по пустынным улоч¬кам города. А ещё ей нравилось, когда я во время наших веч¬ных прогулок — вечных потому как совершенно неспешных, может мы вовсе и не прогуливались шаг за шагом отмеряя мос¬товую, а стояли скажем на углу главной улицы и глухого переул¬ка и только мысленно совершали одну прогулку за другой — и всё-таки повторюсь и скажу, а ещё ей нравилось, когда я вовре¬мя наших вечных прогулок клал руку на её плечо. Однажды она скажет, когда ты кладёшь руку на плечо, кажется, что весь мир
208
 
принадлежит мне. Я удивлюсь. И свидетелем всему тому — мол¬чание заброшенного города.
45. Сирые, убогие, беззащитные облака пролетали над городом. Ветер гнал их и гнал на восток. Так должно было быть. Оттуда когда-то поднималось солнце. Там дремлет восток.
46. Хорошо, если жизнь моя такая, какой должна быть. А мо-жет лучше сказать так — правильно, если жизнь моя такая, ка¬кая должна быть. Мои долженствования, они во мне, сокры¬ты, как вещи в себе. Хороши долженствования или плохи — не знаю. Не мне, обременённому ими, судить. И вложившему их в меня тоже не можно судить. Да и где она, выделенная, неопро¬вержимая точка оценки. Выходит долженствования наши не судимы.
47. Но параллельные жизни, как и параллельные прямые, всё-таки когда-то сходятся, пересекаются, чтобы вновь разойтись, но уже без нас, чтобы в пересечении двух параллельных пря¬мых оставить каждого из нас в прежнем уединении, чтобы про¬должить проживание здешней недвижной жизни, чтобы вновь познать, если на то останутся силы, печальное очарование это¬го бренного мира. И тогда вновь зашумит река, загрохочет, за¬дыхаясь от бешенной скачки своей, и понесёт тяжёлые волны кипящие туда к далёкому ущелью, где и разобьётся насладитель-но о грудь огромной плотины. Но до того я потеряюсь, заблу-жусь среди бархан, едва отличимых друг от друга разве что очертаниями гребней. Я закричу, я позову, но голос мой увяз¬нет в песках. А взобравшись на самый тучный бархан, я пойму, что отдалился от реки на всю жизнь. Наконец добравшись до реки, одолев покинутое молчание, я не обнаружу на берегу ни¬кого. Часы показывали в тот день четыре часа и пять минут пополудни. Секунды не в счёт.
48. «А что если забыть о себе и стать истинно собой». Вы по¬мните, с этого предложения всё и началось. Так что? Следую ли я этой запевке? Не знаю. Я надеюсь, что да. Отрекаясь от себя сиюминутного, от себя повязанного со временем, с необ¬ходимостью быть во времени и им же организованным, я ста-209
 
новлюсь истинно собой,– а может просто тешу себя искренне возможностью подобного преображения — а становясь истин¬но собой, разве я не перерождаюсь, не обращаюсь в идею, ко¬торая не нуждается в пособничестве коварного времени.
49. Что такое вдохновение? Это эмоциональное состояние, в котором образ чего-то, требуя вызволения из глубин нашего существа, отображается во множество символов, например в слова. При этом конечно этому процессу отображения имен¬но в состоянии вдохновения заранее придан критерий точно¬сти, если хотите критерий полноты перевода почти сновид-ческого, едва уловимого образа чего-то в упорядоченное про¬странство общепринятых символов. Таково очевидно сухова¬тое упрощённое логикой нашего глубокомысленного мышления определение. А если выразиться точнее, то вдохновение — это свободный полёт в невесомости, без отягощения всякими си¬лами земных притяжений, это свободное падение, захватыва¬ющее дух. Но можно обратиться к предпочтениям господина Фрейда. И тогда позволительно думать, что вдохновение это душевный оргазм с поллюцией символов равно и понятных и непонятных для сторонних свидетелей.
50. Когда я с трудом потянул на себя грузную стальную дверь, более уместную быть дверью банковского сейфа, когда она от¬ворилась почти настежь, на меня из полумрака пахнуло тяжё¬лым дурманящим духом давних лилий вперемежку с приторным благоуханием пудры «Кармен», да всё это с такой силой нашло на меня, что голова закружилась и в конце концов я потерял сознание. Потерял сознание однако не вовсе, и не впал в бес¬памятство, за которым есть «ничего», а продолжал ощущать и даже осознавать себя, но иного. И равновесие не покинуло меня, от того и не упал. Да-да, я продолжал стоять на пороге той сонной грузной, стальной двери, стоял, потерявший пре-жнее сознание, но обретший Иное. И внешне по случайному ли совпадению, по умыслу какого-то стороннего направителя виной случившемуся стал дурманящий дух давних лилий впе¬ремежку с приторным благоуханием пудры «Кармен». Можно
210
 
конечно задаться вопросом, неужели у меня такое тончайшее обоняние, что я могу отличить и к тому же запомнить запахи цветов и даже пудр, которые уже целую жизнь как не фабрику¬ются в наших краях. Ну, во-первых, можно ответить коротко и ясно, «да, обладаю обалденно», более того добавлю, что до мгновения, когда я отворил грузную стальную дверь, я обладал и незаурядным обаянием, впрочем не имеющим никакого пря¬мого отношения к тонкости и к изощрённым способностям моего обоняния. Именно не имеющим прямого отношения, поскольку о непрямых, подспудных, скрытых отношениях кто может знать. Ну а можно и вовсе не отвечать. В конце концов не в том суть, каким обонянием я обладал в тот злосчастный или добродельный миг, в который произошло моё преображе¬ние.
51. Вот такие странности порой происходят с нами и чаще и не замечаемо, а пролетаемо мимо, а если в мыслях, то мимо-думно. А что же будет потом? Поживём и может услышим.
52. Спасать мир? Но от чего? От гибельной судьбы? Но судьба на то и судьба, чтобы сбыться. Спасать нас, людей? Но от кого? От самих себя? Но мы сотворены такими, и нам сбываться та¬кими. Спасать себя? Не? от чего, не? от кого, потому что спа¬сать себя не знаю от чего, не знаю от кого, но от предвестни¬ков угроз, от тревог. Но как? И только так, чтобы быть собой. Каким? Не знаю. Но быть самим собой. Но быть в согласии с собой. И тогда тревоги растворятся в будущем. И тем я спасу себя. И тем я спасу хоть кратким усилием мир и всех нас. Но, боже, от кого, от чего спасу?
Не есть ли спасение всего лишь мнимое отображение смерти в зеркале? Да и мир разве не умирает ежедневно, ежегодно, ежевечно? Разве сегодня он тот же что вчера? А мы ведь всё те же, кем были рождены вчера и стали самими собой, мы как бы неизменны, и как же мы вчерашние можем спасти мир завтрашний?
Да и имеем ли мы на то право? Право наше лишь в том, чтобы славить себя, славить своими жизнями, поступками, словами,
211
 
своими вчерашними же доброделиями и своими вчерашними же грехами, своими перевоплощениями. А уж понадобятся ли эти с позволения сказать всякие примеры предстоящему от нас мало зависит, да и понадобятся ли. Но мы не должны задумы¬ваться и останавливаться, а должны продолжать быть.
53. Достаточно сместить ударение в слове, всего лишь сместить точку опоры произношения, и родится иной смысл. Мы гово¬рим обая?ть, подразумеваем околдовать, очаровать. Но мы го¬ворим об;ять, и подразумеваем вовсе другое, а именно обольстить краснобайством, а, если покруче, то и близко к оха¬ять. Так что обаяние разве это не обман рождающийся, как го¬ворят знатоки, от байки, от балагурства. Вот и балагурим сло¬вом, вот и зовёмся писателями. А на самом деле есть кто, как не словоохотники, как не обаятели, а стало быть «колдуны, умеющие овладеть умом и сердцем другого, очаровывать его», но словом, т.е. краснобайством.
54. Иногда, я невзначай, словно позываемый сторонней си-лой беру какую-нибудь свою книжку, чаще «приглашение к танцу», открываю её наугад и прочитываю страницу, другую, и, прочтя, успокоенный или с облегчением, словно уверив¬шись в том, что я ещё жив, закрываю книжку и ставлю её на прежнее место. И тогда меня посещает неистребимой знаком¬кой мысль, и говорю я себе, неужели мы или быть может толь¬ко я, живём, живу в зале напрасных шагов, неужели никто не прочтёт эти строки и не откликнется и не признает их с то¬мительной душевностью своими. С «томительной» потому, что и он наконец обнаружит в этом мире, в этом убогом трёх¬мерном пространстве и в этом падшем времени душу чем-то напоминающую родную и хоть намёками выраженную в сло¬вах, что поистине невыразимо здесь и сегодня. И тогда я за¬бываю обо всём, что было, всё то, что о чём было мной выска¬зано, и опустевший сажусь за стол и окунаюсь в молчание, с которого начинается мой новый путь. Может в конце его я вновь когда-то обнаружу с успокоением и с облегчением, что я ещё жив.
212
 
55. Вспышки, только вспышки. Ими подобно светлячку я мечу свой путь на чёрном квадрате напрасных смыслов. И сплетаю я из слов новые смыслы. Они пасутся на крутых склонах моих напрасных настроений, пасутся пока слова верны мне, верны моим ощущениям, из которых я соткан.
56. Однажды я подумал, всё-таки не напрасна эта напрасность. Когда это было? Вчера, сегодня или завтра, не знаю. Но однаж¬ды я так подумал.
57. В отличие от европейской и нашей же манеры, способа или предрасположенности идти к трагическому через истерику, через шумное неразрешение совместимости и заданности кон-чинности, наконец через местный аппокалипсис, у японской традиции и наверное у восточной вообще путь к трагическому разрешению судьбы — ведь наше четырёхмерное ви?дение на¬шей же жизни исходно трагично — естественен и потому спо¬коен и без надрыва. Такие мысли посетили меня после просмот¬ра фильма Такеши Китано «Куклы».
58. Водосвятие. Водокрестие. И ты свят. И ты крещён. По-мис-терически. По ритуалу. Но каждый от рождения наречён быть святым, но по-своему. Отличимо от других. Но — и снова «но», вся жизнь состоит из «и», из «или» и из «но» — говорят есть одна святость для всех, одна проматерь всеобщей неотличи¬мости. Святое единообразие. Но разве оно мило создателю…
59. Наконец вдоволь надышавшись тяжёлым, дурманящим ду¬хом давних лилий и приторным благоуханием пудры «Кармен», я переступил порог и вошёл в комнату смеха центрального пар¬ка культуры имени горького писателя. Навстречу двинулась из полутьмы но ярко просматриваемая странная особа, судя по всему женского пола. Выглядела она по первым впечатлениям неказисто, будучи коротконогой, низкорослой, но широкой в плечах. Особа эта приближалась с букетом давних лилий и с лицом густо напудренным местами, как бетонная стена шпат¬лёвкой, пудрой «Кармен». И должен признаться, что в тот мо¬мент я нисколько не удивился увиденному, а скорее воспринял как должное, словно знал наперёд, а что же ожидает меня. Я
213
 
даже сподобился на комплимент. Наблюдая за приближением появившейся особы, оказавшейся при более внимательном рассмотрении дамой моложе средних лет, я скажу, как вы хо¬роши в своём несообразии. На что она улыбнётся до дикости мило, дёрнет крепкими плечами и скажет, да, а я ведь хороша, вот поглядите сюда, и укажет в сторону высокого кривого зер¬кала, расположившегося рядышком. Поглядев в него, я опешил. Там, за зеркалом стояла красавица, ладная, изящная, с глазами, чей взгляд как мне показалось в тот миг падал на самую глубину моей души. Я невольно подошёл поближе к зеркалу. И вдруг за шаг от него оттуда из-за кривого зеркала повеяло дивным тон¬ким ароматом французских духов, которые я обожал дарить своим прежним женщинам. Это были духи от сислей. Я их уз¬наю из тысячи запахов, как голос когда-то любимой в хоровом звучании толпы. И ведь странно, но, стоя перед кривым зерка¬лом наискосок, я подумал, как эта женщина красиво пахнет, и тут же спросил себя, может это и есть дуновение самой любви, да-да любви вообще, или просто непоименованной любви. Или это она откликнулась душистым эхом. Но не успел я продол¬жить нить забавных своих мыслей, как позади лязгнул замок, и я понял, что та самая грузная стальная дверь захлопнулась. Я вздрогнул. И только.
60. Я давно заметил, что «дверь», что образ «двери» всякой, неотступен. Он как бы вживлён в меня. Возможно она для меня есть дверь в пространство замкнутого мира, в который заклю¬чена пожизненно моя истинная жизнь. Так и зеркала часто появляются в моих писаниях, поражая воображение мнимос¬тью зазеркалья. И не в этой ли мнимости так же обитает моя истинная жизнь, притягательная и неисповедимая.
61. На страстной неделе, в чистый четверг, в день Тайной Ве¬чери, когда омыл Он ноги своим ученикам, и смирением пад¬шего преподал им урок, но не проповедью ведь, а притчей на ладонях пастуха, а действием из забитых мистерий, и вот в та¬кой день мы смываем грехи купанием в реке, а то и в бане об¬щественной, усвоив не суть, не сущность позыва к готовности
214
 
стать всяким, готовности к поступку «ради», а лишь символ ритуальный, а лишь внешнее проявление необходимой склон¬ности или даже потребности к доброделию, — а она ведь или есть от рождения или её нет и не будет, и от того грехи, и от того многократные чистые четверги и смывание грехов, как будто безгреховная жизнь возможна, как будто святость обна¬руживается сама по себе, а не в упрёк греховности, и вновь повторяю, да, усвоив не суть, а лишь действие, за которым нынче ничего, кроме условности театра и временного благо¬душия. Да простят меня хранители ритуалов, которые нужны и полезны, чему свидетели века конфуционства, но разве исто¬рия Китая не обагрена реками крови.
62. Впрочем в навязчивых зеркалах, в их отражениях должно быть кроется склонность к самолюбованию, к так называемо¬му нарциссизму, а может зеркала обнажают подспудное жела¬ние увидеть там, за зеркалом себя иного, ну а может всё выгля¬дит много проще, и всякий раз, глядя в зеркало хочется всего лишь убедиться, что ты есть.
63. Сны наяву пролетают мимо сновидами. В них, даже когда стою в стороне, я живу. Сны наяву пролетают мимо. И остаёт¬ся в памяти долгий след от ощущений, которые испытывались, впадая в сновиды, порой неявные, но неотступные. В ощуще¬ниях отражения от самых пленительных сновидческих длений, скоротечных, как падение звезды, когда не успеваешь и зага¬дать желание, но успеваешь проникнуться магической значи¬мостью для тебя случившегося. В такие вот падения на оскол¬ки сна, когда не лежишь в постели, а всё ещё длишь дневное существование, сидя в кресле за столом, или на диване, когда вдруг сжатое в несколько мгновений проносится хоть и виде¬нием, но явное, очевидное событие или даже их череда, когда рядом тут же всё ещё продолжает слышиться вяло текущая жизнь вокруг, не мешая, как привычный шум прибоя далёкого моря, мгновениям почти волшебного сна, когда спустя эти мгновения, мгновения прерванного падения, ты вновь ступа-ешь на землю, но с чувством то тревоги, то печали. И тревоги
215
 
эти и печали разве не от того, что в такие вот падения вдруг настигает постижение,– вот только что ты пережил иную жизнь или её возможность и подтверждением чего служит пу¬стота возвращения к прежнему. Сны наяву. Сновиды. Не в них ли я живу, не прерываясь, не забывая быть собой. Сновиды, звучащие в ритме танго.
64. Однажды в недавнем прошлом, а может в столь же недав¬нем будущем — как я люблю спутывать время — в минуты своей высшей прозорливости я попал на странный остров. Называл¬ся он островом Счастья, именно «Счастья» и с большой буквы, что могло означать многое, а могло и вовсе ничего не значить кроме приписанного к острову слова. Обитатели острова име¬новали его почему-то на английский манер хаппуландом. А об¬наружил я его на двадцать шестой день лунного календаря, день в день лунного месяца, когда я с давних времён от собственно¬го рождества по воле вершителя наших судеб господина слу-чая обретал необычайную зоркость и мог просматривать про¬странства на огромные расстояния. В тот день стоял я на бере¬гу вовсе не Невы, но столь же пустынных волн лунного моря Вдохновения, оглядывал унылую, но знаменательно странную для нашего глаза окрестность и вдруг увидел у самого горизон¬та очертания острова. Потратив некоторые усилия, я скорень¬ко смастерил плот из толстых бамбуковых стволов, сплетён¬ных нашей непромокаемой пенькой, и вот таким допотопным, впрочем и послепотопным манером добрался до обнаружен¬ного острова. Им и оказался остров Счастья. Помнится пона¬чалу поразила пустота, безлюдье, беззверье, окружившее меня. Но как ни странно, вступив на песчаный берег, я не испытал ни тревоги, ни замешательства, а скорее уверенность туриста, посетившего как бы знакомый курорт да за свои деньги. Есте¬ственно, что я не остановился на берегу, а двинулся в глубь ост¬рова. Уже через несколько десятков шагов стали попадаться то здесь, то там, а подалее всё гуще и гуще кусты и даже зарос¬ли столь милого мне тамариска и пышных акаций. Наконец спустя время обнаружились и обитатели острова, такие же, как
216
 
мы, люди, но по-видимому по причине внутреннего распоряд¬ка не по одиночке, а где кучками, где группками и всё под кус¬тами, выказывая склонность к живописным композициям и позам. Встречая этих людей, кстати одетых кто во что горазд, я ничуть не впадал в удивление, а в лучшем случае отмечал про себя забавность неожиданных обстоятельств, в которых я очу¬тился. И лишь встретив под раскидистым кустом тамариска вперемежку с жёсткими ветвями кок-сагыза одинокого мужчи¬ну, я несколько озадачился, натолкнувшись на исключение из группового правила. Мужчина лежал почти картинно на боку, подперев правой рукой голову, держа в левой руке бутылку с некой жидкостью. Была ли это чистейшая местная роднико¬вая вода под названием «Испей Счастья», или то была водка местного же производства — не знаю. Хотя взгляд его, изрядно затуманенный, говорил, что скорее всего здесь не обошлось без горячительного напитка. Отпив пару глотков из горлышка бутылки и поглядев на меня с философским безразличием, он принялся жевать прямо с куста молоденькие побеги тамарис¬ка. Одет человек был в старое когда-то чёрное драповое паль¬то, а теперь выцветшее и заляпанное местами засохшей гря¬зью. Оно, это пальто, ну никак не вязалось с ровным, тёплым островным климатом, для которого, как я потом вычитал из местного справочника, характерна во все времена года днев¬ная температура 22 — 24 градуса с плюсом, а моря — не менее 18 градусов с тем же плюсом. На мой неуместный вопрос, не жар¬ко ли ему, человек из-под куста, выдержав паузу, заметил в сто¬рону, как бывает в разыгрываемой пьесе, жарко тому, кто бега¬ет за счастьем.
65. Откуда всё это берётся вдруг. На диком берегу моря вообра¬жения всякое может родиться и заполнить пустоту наших про¬странств.
66. Пронзительно-светлая, щемящая правда моя, моя и только моя, как единственная первая и последняя любовь на всю эту жизнь правда моя, тайнописью переложенная в ощущения себя самого. Что поделаешь, весь этот мир — это мир ощущений. И
217
 
дай мне бог возможность разгадать тайнопись правды, не сра¬зу, а шаг за шагом, строку за строкой, слово за словом прибли¬жаясь к ней. Для меня слово — ключ к разгадке.
67. Драхма. Произнесите вслух или послушайте в исполнении другого человека. Не покажется ли вам, что в звучании слова есть что-то тревожное и даже роковое. И ещё, произнесите его резко, отрывисто и вслух погромче. Произнесли? Не захоте¬лось ли вам в ответ пасть перед ним, этим словом на колени? Нет? Значит или я ошибаюсь или вы.
68. Говорят моя последняя литература в «Приглашении к танцу» сладковато, а вот прежняя литература в «Сновидах» горше, стало быть надо понимать по содержанию своему интереснее. Этакая кулинарная вкусовая оценка на язык. Хотя оценивать гуманитарное творчество (я не придаю творческому процессу высокую значимость, вовсе нет, возможно творчество самый низкий вид деятельности) стоит скорее всего по тому «как» произведение сотворено, а не «что» оно содержит. Содержа¬ние истинного творчества или сотворения — это отображение своего нутра через придуманные символы и знаки, отображе¬ние своего мира со всеми потрохами и конечно с неповтори¬мо преломлёнными изображениями внешнего мира. И как-то не с руки судить его — у каждого свой мир, имеющий право на существование и на «трансляцию» во вне. А найдутся ли чита¬тели благодарные, или такие же зрители или слушатели — это уже другое дело. Видимо нам частный мир, выраженный так или иначе, но талантливо владея знаками и символами, выст¬раивая их и «мелодично» и «гармонично», может у внимающе¬го отозваться прежде всего эмоциональным волнением или не¬которым умственным замешательством, что в свою очередь может вызвать позывы к деятельности, к размышлениям в за¬висимости от того, к чему наш вниматель более склонен. А что касается моей литературы, то страшно узок круг «героев» спо¬собных не просто одолеть её, но главное откликнуться на неё, обозначив свою близость или душевную, или мирощущенскую и станцевать её вместе с автором.
218
 
69. Что поделать, я бытописую жизнь, которая творится во мне, как в каждом из нас, часто не замечаемо, но всё равно будучи основой всему, что видимо.
70. Только о себе и не о ком более. Все и всё во мне. Так устроен наш мир. Будем до конца откровенными и не будем обманы¬вать хотя бы себя. Всё начинается с любви к себе. И каждый танцует свой танец с самим собой.
71. На десятый или одиннадцатый день лунного месяца ты вой¬дёшь в подземелье, где хранятся тайны бытия. Но прежде твоя совесть пройдёт испытание на чистоту. Не удивляйся, даже на солнце есть пятна. И если твоя совесть чиста, как совесть не¬рождённого младенца, но не агнеца божьего, не ведающего, что такое добро и зло, итак, если твоя совесть чиста, то войдёшь в подземелье, но выйдешь оттуда с замкнутыми устами, и впере¬ди будет тебя ждать долгое терпение, которое ты должен бу¬дешь преодолеть.
72. Время рассыпалось. Время пало. Время выпало из обихода, как выпадает из рук старинного фарфора китайская ваза, вы¬пало и разбилось, разлетевшись мелкими осколками по всему обозримому пространству. И разлетевшись, осколки времени стали светиться порознь то там, то здесь, то проявляясь, то при¬таиваясь и вновь вспыхивая. Они, эти осколки времени пре¬вратились в дления, в мерцающие дления вполне достаточные, чтобы уместить в себе в каждом какое-нибудь событие. И тогда сказке о времени пришёл конец.
73. Петухи кричат, перекликаются, один похрипче, но погор-ластее, другой звончее да так, что в ушах начинает звенеть. Петухи кричат, перекликаются. Общаются. Сообщают друг другу какие-то свои новости, а может присказывая о нашедших с утра пораньше настроениях. А тем временем из курятника доносится квохчанье несушки. Кажется мучается она, пеструш¬ка, снося яйца в насиженное место. Наконец наступает молча¬ние. Правда не надолго, но молчание, как знак задумчивости, знак нашего успокоения после всяких нетерпений. И странно то,что сам понаслышавшись птичьего гама удивляешься насту-219
 
пившему молчанию да так, что и брови на лоб наползают, мол куда же это подевалась жизнь.
74. Я смотрю на тополя высокие превысокие, стройные, уст-ремлённые ввысь, трепетно отзывающиеся на редкие позывы ветра зыбью серебристых листьев; я смотрю, и как-то неволь¬но отходят в сторону, затихают привычные ощущения, без ко¬торых не обходится так нужная нам обыкновенная повседнев¬ная жизнь; и остаётся на виду одно — ощущение отрешённос¬ти, ощущение пространства, среди которого и есть ты один на один с высотой. Нет, это не грусть и не печаль, и не задумчи¬вость обиходная, нет это именно ощущение отрешённости от всего, кроме себя нездешнего и кроме высоты. Конечно, пос¬ледователь старика Фрейда скажет, тут, господа, сказывается фаллический смысл торчащего высотно пирамидального то-поля. Возможно он прав. Я не спорю. Верующий, благостно вздохнув, заметит, это мысль твоя ввысь к господу устремляет¬ся, к небу. Я и ему не возражу. Ну а человек рассудительный су¬губо земной, не задумываясь, пояснит, мол это, мой друг, от того, что запрокинув голову, ты пережал чуточку сосуды шей¬ные, и приток крови к голове соответственно поубавился, по¬тому и разум немного помутнел, и странные ощущения появи¬лись. Я и с ним спорить не стану. Всё может быть и по-своему многолико объяснимо. Но разве что изменится или затмится этими объяснениями, разве глядя на высокие превысокие то¬поля, я не буду всякий раз впадать в ощущение отрешённости. Конечно буду. И слава богу.
Москва–Каракол, ноябрь 2002—июль 2003 г.
 
СОНАТИНЫ
Пусть всё решают слова. Пусть всё решает слово. Пусть с него начинается то, что может начаться, и пусть оно останется в одиночестве, если за ним последует молчание.
Звучание слова,
со-звучание слов. Не есть
ли оно то же, что среди нас
людей со-бытие,
со-переживание,
и даже со-страдание.
Собирание слов.
Собрание слов. Что решит
оно? Не шуткой ли
предстанет исход? Хотелось бы.
Шутка, утка, прибаутка.
Шутка — лучшее из со-страданий.
Страда, со-стр;да, со-страдатель,
почти со-здатель.
Шутка — мост от горя к
смеху.
Шутка — перевёртыш слёз.
Шутка — растворитель
горшести.
221
 
Итак…
Пусть всё решает слово. Пусть всё решают слова. Легко сказать, но и сам не плошай.
1. Слово.
Как и положено в начале
будет само «слово».
Слово, слава, слева, слива.
А можно и так –
Слава слову, слива слева.
Я живу в словах.
Я обитаю в пространстве слов.
Я узнаю себя не в зеркале,
не в его мнимости,
а в словах.
Без них я всего лишь
очерк облака.
Но отличимый от всех
других очерков,
но узнаваемый,
нет — постигаемый,
как вдруг и пронзительно
постигается напрасное
будущее,
постигается, чтобы скоро
забыть о нём.
О ком? — спрашиваете вы,
мои добрые господа словодумы.
Забыть о будущем или об очерках
облака?
И я торжественно отвечаю –
И о будущем напрасном,
и об очерке облака,
222
 
а значит и обо мне, но ином, чью ненапрасность надо ещё доказать, или приходится доказывать, И, о боже, говорят напрасно. Пересекается ли пространство слов, в котором я обитаю, с пространством моего очерка? В ответах на этот вопрос и печали и радости, и напрасности смешные и узнавания себя до безумия ясные. Узнавать себя в словах, узнавать себя без слов. И слово замкнуло круг. Западня.
Да, господа мои словодумы, слово — это западня, которую расставило нам обречённо провидение. Будем надеяться, что оно знает, что творит, да и ведь это так сподручно быть одновременно и в пространстве слов и в пространстве собственных бессловных очерков, так удобно вести двойную жизнь, являться, проявляться в двух ипостасях и всё-таки проживать одну жизнь.
А жизнь, как сказал один работник ЗАГСа — это свидетельство о смерти с открытой датой. Впрочем оставим это сравнение на совести работника ЗАГСа, т. е.
223
 
на моей совести.
Обратимся, возвратимся к обозначенному сло¬ву и согласимся с народом — он всегда прав, если не ошибается –, который мудро говорит, без язы¬ка и колокола нет. Но разве молчание заполне¬но только словами, разве постижение пробира¬ется только по тропе слов одни скажут к соб¬ственной кончине, другие — к славе слова, ну а третьи и вовсе воскликнут — мол к собственно¬му бессмертию – включите, пожалуй-ста, марш господина Мендельсона. Это так к слову.
Но, мои добрые господа словодумцы, оставим якобы истину лежать между двумя — тремя «или», и пусть спорщики добиваются её благо¬склонности. И пусть слово слово родит, третье само бежит, а куда добежит, разве так уж важно.
2. Начало. начало,
кричало,
величало, причало,
кичало,
чало, начало,
мочало,
начин,
почило, почало,
почин,
зачило, зачало,
зачин,
начало, начило
224
 
начин,
чалка, чёлка
ча, че, чё, чу. По лесенке из звука «ч» вверх и вниз, по лесенке прогуляйтесь и послушайте, как чикают ступеньки, как они издают не книгу, а звук
чёткий,
чуткий,
чёрствый. Может он и был первым звуком, вокруг которого и собрались в начало остальные звуки, собрались и сотворили «нечто», чьё продолжение следует. Кое-кто в отличие от «некоторых» утвер¬ждает, что «нечто» — это чудо. Что ж, отчего не поверить. Более того, из утверждающих «кое-кого» ничтожно самое доброе мень-шинство уверяет даже, что чудо в начале до сих пор рассыпает¬ся чудесами. Отчего не согласиться с добрыми утвердителями. Кстати, согласившись, мы и сами совершим доброе дело. А доб¬рое начало, как говорит народ полдела откачало. Правда, некий осипший голос похрипывает мне в ухо, мол не всякая песня до конца допевается. Хрип взволновал меня. Я до сих пор волну¬юсь, не знаю, что ожидает меня, на чём нить оборвётся, и не сорвусь ли я с канатохода, но куда, в пропасть, в расщелину, на опилки цирковой арены, а может я и не сорвусь, а всего лишь сойду на паркетный пол, потерявший свой прежний блеск. А ведь когда-то он блистал. Да и я был не лыком пошит. Когда-то и я был совершенно совершенным младенцем, и не ведал и не до¬гадывался о существовании слов, да и о собственном существо¬вании. Я не знал слова, с которого, как все говорят, всё и нача¬лось. Но представьте, мои господа словодумане, и поверьте это¬му представлению, что я знал уже всё наперёд. Знал. Ведал. Я был не отделим тогда от постижения. И разве только я, а не все мы. Но разговор не обо всех нас, а обо мне. Но спустя порожде¬ние, когда слова вскружили мне голову, когда этот бренный мир предстал передо мной в словах, чья способность по-восточному очаровывать сродни чуду перевоплощения, так вот потом я по-225
 
забыл и кстати не напрасно, все свои предзнания, и сделал пер¬вый шаг. И свершилось начало. И оно продолжается и до тепе¬решней поры. Потому сегодня, и сейчас, когда слово родит сло¬во, а третье само бежит, я волнуюсь, как когда-то, я как когда-то не знаю, что ожидает меня. Не зря народ говорит, мол за¬чать-то легко, а вот родить трудно. Но мы крепки духом. И по¬тому начнём круто, и тогда и сказка вся будет тута.
3. аварэ.
Странное слово, слово — пришелец из других миров, но волну¬ющее, и от того угадываемое, но призрачно, но мнимо. Стран¬ное слово, влекущее и остерегающее, пленяющее и чужое, кра¬сивое и тревожное, в себе противоборствующее, сродни слову ненашему — «авария», «авар», что есть ничто иное, как по-вос¬точному повреждение. Странное слово, в чьём звучании сли¬лись все тональности, от самых мажорных и до угасающе ми¬норных. Странное слово, полное многомыслия и потому разве не сродни оно слову «жизнь».
Вопрос прямо скажем, хоть и риторический, но сомнительно дерзкий и мудрствующе лукавый к тому же. Впрочем, господа мои дорогие словодумники, никто и ничто не возбраняет впа¬дать в риторику. Как говорится, хозяин — барин. Я и хозяин, я и барин. Более того, поведаю вам по очень маленькому секре¬ту, что оно, это ч;дное и тут же чудн;е слово пришло и даже притопало к нам откуда-то с Востока по великому шёлковому пути. Вы не доумеваете — от слова не-до-ум, — вы возмущаетесь, мол это уж слишком, автор впал не только в риторику, но и в измышления, и даже в измышлятину. Согласен. И не каюсь. Потому как никто вам, мои господа словохоткие, никто и нич¬то не воспрещает возомнить или, если смыслом пониже — пред¬ставить себя рекой и впасть в океан. А содержание этого слова и ч;дного и чудн;го в противоборстве даже звучания, совер¬шенно замечательно, да-да, замечательность его совершенна, и состоит эта замечательность из всего-то пяти наших родных слов, но вмещающих необъяснимо всё содержание нашего по-226
 
чти человеческого существования, опровергая господ Подпрут-ковых, вполне аксиомно заявивших, что невозможно объять необъятное. И тут из зала, почти зрительного и почти пере¬полненного пустотой, раздался издевательский свист с оттен¬ком осуждения. Однако греческий хор моих дорогих господ словодумцев, что стояли, что сидели, что лежали полукружья¬ми за мной и по сторонам, возразил наперекор свисту, возра¬зил речитативно и громогласно — о, наш творитель, это ведь всего лишь — далее выделено автором – печаль очарования этого бренного мира.
И тут же следом из-за кулис раздался окрик режиссёрщика «За¬навес»!
Итак, — печаль,
итак, — очарования, итак, — этого,
итак, — бренного, итак, — мира. Сегодня, господа, я склонен очаровываться. Такая сегодня по¬года.
Очарование, чарование,
чары — очары, чарка. Очурование, чурование,
очурать — очурить, чур — чур, очур. Итак, господа, сегодня в повести уходящего дня слово аварэ. Ненаше. Чужое. Ч;дное. Чудн;е, и потому необъяснимо при¬манчиво родное для души нашей. Когда я произношу слово «ава-рэ», то поверьте, господа мои словонедодумы, налетаетает за ним ветер перемен и уносит мои настроения за горизонт, мои впечатления вслед уходящему солнцу, и я остаюсь наедине с нео¬становимым закатом. Когда я произношу слово «аварэ», поверь-227
 
те ещё раз, моя душа наконец отдаётся потоку — нет, вы ошиба¬етесь, не току глупого сознания,– а потоку чуть жгучих жела¬ний, а потоку струйных стремлений, потоку, уносящему меня в океан, который, торжественно заявляю, и есть я без берегов. И тогда, встретив женщину, случайную попутчицу, я скажу ей прежде чем сойти в невстречу, «когда-нибудь я влюблюсь в вас». Не ухмыляйтесь, господа, в жизни ведь всякое случается, если мы того желаем и ожидаем, пусть мнимо, пусть напрасно. И не могу не повторить вновь и вслух «аварэ». Пусть это слепок с чужого лица, пусть это маска, но разве за ней не прячется и моя улыбка, та улыбка, что есть нечто, обитающее между жиз-нью и смертью. И тут я слышу совершенно и явственно, хоть и во сне, свой собственный голос, обращённый ко мне же пре-любимому, мол, значит согласен улыбочкой болтаться между жизнью и смертью? Протерев глаза, воочию отвечаю ночью я, мол ну уж нет, дудки — мутки, шутки небоутки.
4. Обаянье.
Слово вылетело из золотой клетки, вылетело, взлетело и завис¬ло над нами, красуясь собой. Признайтесь, господа мои слово-умные, глядя на это слово, прислушиваясь к его журчанию, раз¬ве вам не является без стука в дверь женский облик, запечат-лённый, ну скажем в камее, или не видится зримо улыбка жен¬щины, которую вы никогда и не встретите. Обая;нье — об;янье,
обая;ть — об;ять. О, господи, не дай обольститься,впав в обаянье. О, господи, упаси от оговорщиков,от обайщиков.
А почём самому не плошать? Обая;тель, обая;шка,
обаюн, обайщик, банщик. И чего это затесался сюда
банщик? Об;йкать, байка,
228
 
ба-байка,
Краснобайка, краснобайство, байство,
бай, баит,
но кто?
Он, — очарователь, он, — чародей,
он — колдун.
Колдуй баба, колдуй дед,
Заколдованный билет. а теперь кривая-косая да загадка вам, господа мои сладодумцы, коротенькая, как одинокое облако на небе.
Обаял да обошёл, да и
на кривых объехал. Отгадайте, куда же поставить ударение в выделенном слове. Угадавшему предоставляется право заглянуть на последнюю страницу этой моей книжицы. Не хмыкайте, господа, мол буд¬то сам автор, задавший эту самую загадку-отгадку-гладку, знает, что же там окажется. А я вам мои словокрадцы и господа ска¬жу, что я знаю — там на последней странице оглавление. Как же книжку не оглавить. Она же не королева Мария-Антуа-нета, милая, красивая, не от мира сего, которую безропотно взяли да и обезглавили.
Шутка,
Шутка всё это. Уж извините, если что не так. Шутка мол не настолько серьёз¬ная, как та, что с лисой случилась. Помните, что сказала лиса, попав в кувшин головой? Нет? Напомню, лиса-краса сказала «ну полно кувшин шутить».
А самая серьёзная шутка-шутейка и вовсе не понятная — это жизнь наша здешняя, уж такая она баламутка, хотя скажу вам по малому секрету, иногда она мне то ли слышится, то ли мнит¬ся, то ли видится, не шуткой, а погудкой, напевом с шутейски-ми намёками на уханье пульса, на отсчёт раз-два-три и т.д. до конечной остановки. Эх, господа мои, недолговечные слово-думы, что народ говорит при таком при случае? А? А он гово¬рит мудро, живём шутя, а помрём в правду.
229
 
Получается, что живём мы внеправду.
Ох, опять вы, господа, ухмыляетесь, мол, «кто как», как будто у
каждой жизни своя правда.
А впрочем, не спорю и ставлю точку-дочку. а то того и жди и
впаду в глубо (если пожелаете, то вместо буквы «б» вставьте
нашу знатную букву «п») мудрость.
5. Любо, либо
лаба, либа
лапа, липа,
— мудро, — мудрие. — любо,
— слов, — славие, — любо,
— чтитель, — чтитель-ство — любо. а ещё и такие слова:
— пытный любо, — пыткий любо,
— прыткий любо.
Любознатель любознатный, любочтитель любомудрый, любос-
лов любославный. О, нет вовсе не славный — это я о себе — а
всего лишь любослов, каковым я себе являюсь порой и не толь¬
ко по ночам. а ещё я занимательно и увлечённо занимаюсь лю-
бистикой. Это, господа мои любомудрые, наука обо всём, что
любо, но вовсе не обязательно дорого. И конечно же прежде
всего о любославии. Вот к примеру, каждый наверное, хоть
раз в жизни, скажем в час вселенского заката, или в час подо¬
бия вселенскому закату задавался вопросом — «а что есть я».
Интересный вопрос — не правда ли. Так вот, и я нет-нет да
задаюсь им, не дожидаясь конца личного света. И знаете, гос¬
пода, не нахожу прямого, как взгляд последнего друга, отве¬
та. Более того — их, ответов уйма. Вот к примеру, могу сказать,
не стесняя самовыражение предрассудками, т.е. тем, что идёт
перед рассудком, а на самом деле после него, итак, могу ска¬
зать, я — ковёр лоскутный, сжитый, сотканный из слов и ус¬
кользающих предложений; или я мозаичное панно, но вместо
цветных камней, вместо смальтовых отломышей оно выложе¬
но словами, моими и верноподданными и правителями одно-
230
 
временно и головокружительно; а можно сказать, что я витраж, подсвечиваемый солнцем и сложенный из многоцветных слов в замысловатые рисунки с потаёнными смыслами в очерках почернелых линий; однако я могу быть и мостовой, пешеход¬ной и только, но уложенной не обрывками мрамора разно-жильного и свезённого со всех карьеров земли, а словами с твёрдыми, как мрамор и отполированными до блеска смыс¬лами, и вот по смыслам, пропавшим навечно в рисунках как бы мраморной мостовой шагают, топают люди, прогуливают¬ся и, что поделать, бросают недокурки и не только, плюют и даже мочатся по малой нужде на меня распластанного, прав¬да редко, но не в том суть, а в чём — догадайтесь сами и сообщи¬те мне; наконец, как не признаться вам, моим господам вседум-ным, что может я есть клубящееся словами облако с неостано-вимо изменчивым очерком. Но мгновенный очерк вовсе не изчезает в напрасности, нет, он свой смысл оставляет в памя¬ти истомлённой жизни. И вот из этих многих и чаще едва уло¬вимых смыслов, но очерченных словами, моими словами, воз¬можно и состою Я, господа, и этим позвольте вовсе некстати представиться. Кто-то эхом вторит «и со стою я». Я. А что есть я на самом деле, мое достолобые и любопыткие господа, кто знает. Огонь в лежачем камне тоже сокрыт до поры до времени, до первой искры от соприкосновения с другим ми¬ром. Да, господа, пока провидение не высечет, и не узнаешь, что же он есть, этот камень.
6. Стих.
И стих ветер, и стих-ло рычание ночи, и стих-ия склонилась перед неизбежностью. стихать,
стиханье,
стихнутый, и наконец расчудесное — стишь, и наконец желанная тишь, не в ней ли мы обнаруживаем себя иного? стих,
231
 
о, господи, меня уверяют, что это мерная строка, что эта мер¬ная мензурка, в которую укладывается счётное количество сло¬гов, букв, слов, но не смыслов, не чувств и не ощущений. И раз¬ве не ближе к весьма сомнительной, но всё-таки истине, когда мы говорим
стих
нашёл, стих, чудесный, чудный, чудной знак, знак блажи, знак причуды, наконец знак детской дури.
Стих,
стихи — ряды строчек.
стихос — по-гречески ряд,
стихи
+ и,
стихии,
словарь мне подсказывает, что стихии —
это буквы ряда, но
стихи + я, это уже стихия, а стихия, господа мои стихомудрые, это латынь, старый, древ¬ний, римский, умерший язык, но перерождённый в иные. а латынь утверждает, что
стихия — элемент. Таких стихий элементарных, как нынешних частиц в физике, всего четыре —
огонь, вода, воздух, твердь. Огонь и вода не про нас. Не зря же говорят мудрокие, мол, царь — огонь, да царица — водица, и с ними, господа, не поспоришь, а поспоришь и всё потеряешь. Пользуйтесь услугами росстраха.
Ну да ладно. Спустимся, мои господа словодумные, по лесенке стихий вниз, опустимся и ступим на твердь надёжности, где и дышится легче. Но прежде прихватим от каждой ступени ска¬жем по горсти от стихий, смешаем и создадим
мир, как того требует прошлое.
Создадим мир.
232
 
Но простите, возразите вы, мои господа, ведь стихии это и буквы. Так и есть. Вы попали в самую авторскую мою точку, как в ловушку, которую я вам подстроил, как начинающий наивный шахматист мат в один ход якобы.
Да, стихии это и буквы. И из них и создаётся мир. В том и есть стихия поэзии. Соз-да-ёт-ся! Целый, целые миры! Что, что? Плохо слышу, говорите погромче. А, ясно, вон тот господин в белом халате замечает, мол, кто-то (возможно «кто-то» — это я) присваивает право создателя. Узурпирует — класс¬ное слово.
Я настораживаюсь.
Я озираюсь. Взгляд мой ищет судебных исполнителей, от прокур;тора. Но вокруг никого. Одни слова. И слава богу. Скажем им, словам, мои слово-дымящие господа, спаси-бо. И ведь спасают, и ведь спасут. Согласен, согласен, не всегда! В этом, господа, и иллю¬зии, и аллюзии, и коллизии. Какие звучные слова, словно кто-то задел случайно струны гитары, что уже десятилетия не тро¬нутая висела на стене. Да, я полностью согласен
с обвинением с удавным обвитием иным мнением. Но я не задыхаюсь, я все¬го лишь повторяю — со-гла-сен, да не всегда слова спасают, род¬ные, преданные, не покидающие до последнего предвздоха, но ещё как предающие. Как и времена!
Время,
времен;,
Бремя,
бремен;. О, времена, как же вы паскудно не считаетесь с нами. Вы, гос¬пода словобледноблудные мои, очевидно спрашиваете — мол, с кем это «с нами». И правильно поступаете. Ваша поступь при¬ведёт вас в тупик, где покоится тело истины. И вы конечно же ожидаете, что автор спешит с ответом к вам на поклон. Увы, господа, ошибаетесь. И не отвечу, а повторю как припев в пес-233
 
не, «с нами», и всё тут. И разбирайтесь сами, с кем это не счи¬таются времена, с какими «с нами». Лучше послушайте, в ка¬кие стихи, в какие ряды построил я недавно слова. Присядьте, а если желаете и прилягте, как римские патриции на правый бок, чтобы поболее усвоить стихов, рядов рядовитых, но не ядовитых и не родовитых, а вот таких —
На-ступят дни такие, что сил не будет злиться, конечно это не зачало, т.е. не библейские стихи из ряда пре¬мудростей соломоновых, но всё-таки послушайте,– когда нас всех накроют чужие времена, Я понимаю после этого стихаряда-рядышка начинает попахи¬вать напрасностью, если оглянуться с позволения шеи. Позво¬ляет? Ну тогда двинемся дальше —
когда встречать нас будут совсем
чужие лица, когда читать мы будем чужие имена. Здесь, господа, уже не обойтись без приличной доли грусти. Жаль себя. Жало жаления жалит жестоко.
Шутка. Игра. Без победителей, одни побеждённые, но до жути довольные. Ну да ладно. Лучше послушайте во что сложился я, в какие ещё стихи-стро¬ки, в какие ряды с разоблачающими смыслами — тогда слетит молитва, молитва без ответа, Вздохнём, и далее без остановки —
тогда слетит молитва, молитва
в никуда, и станет та молитва, как
странная комета, напоминать о прошлом
несчётные года.
234
 
Всё. И сразу доносится зычный голос господина в тренировоч¬ном костюме, того самого господина, что сидит в первом ряду небозрительного зала — «выше голову, товарищ». Ну я есте¬ственно, голову поднял почти с полу, водрузил на место, отки¬нул её назад с намёком на гордость, откинул так, чтобы заты¬лок стал вровень со спиной, а сам думаю, ведь голова сама скло¬няется и ничего с ней не могу поделать, всё гляжу себе под ноги, и не то, чтобы боюсь споткнуться, а всё кажется, что-то поте¬рял, что-то обронил. Но пора, господа мои словодумастые, и честь знать, из сказки — сказа, сказывающегося, бегущего в никуда и выпрыгнуть. Уже прокричали первые петухи, Пора.
7. Окоём, око-ём,
окаймить,
ока-ёмок. Разве не мелодия, что замкнута, что окольцована, а не линия, уходящая, убегающая от начала.
Я повторяю, вслушайтесь — око-ём, ока-ёмок, и продолжаю путь, и говорю — очерк, очерки, рисунок без те¬ней, и снова очерк.
Нечто очерченное, нечто выделенное или отделённое от все¬го остального.
Разве мы прежде, опережая наивность осознания, не прини-маем именно окоём, окаёмок, очерк. По очерку, по окаёмку смысла мы постигаем его. По окоёму впечатлений мы узнаём пронзительно человека вче¬ра ещё близкого или будущего.
По очерку облака мы узнаём себя задумчивого, вдумчивого в себя.
Очерки облаков — не очерки ли наших ощущений, или вдруг мыслей. А музыка?! А музыка, господа мои словоподобные, раз¬ве она не есть очерк смыслов и даже всего.
235
 
Разве музыка не окоём, не озвученный очерк жизни, её туман¬ных надежд и ощущений.
И задав ответные вопросы, я, господа мои, непринуждённо утверждаю, что музыка — очерк, рисунок без теней про-странств, в которых мы обитаем и которые есть мы. Чудесно, даже ч;д-но и чудн; — автору, как видите нравится обыгрывать слово ударением — сказано, но простительно. Я ведь заполняю очерки собой. Так что простите, если что не так смотрится. А пока возвратимся к началу. Совершим круг и тем ок;лим путь слов, свернём его в окружность. и встретим всё тоже слово, что было в начале —
окоём,
а рядом, а возле, а вблизи около,
а чуть подалее
ок;л, замечательно сильное слово, стоящее словно на страже, на наружном крае, на кромке смысла. Итак —
ок;л, окол;ток, окольный,— — Любим мы ходить вокруг да около — вы, господа, нет? — Что ж, я обожаю. Ну и что — спросите вы вполне причинно и чин¬но по-господски. А ничего — отвечу я по-холопски и продолжу почти забавляться, но в полусерьёз, потому как забава мила сердцу, значит нужна. око-ло,
ле-ле, коло, коло-кол. око — не от очерка ли глаза, оно это слово? А может оно от око¬лотить, стало быть не ;к;-л (о), а
о-кол, и отскок и начало от
-кол, и значит округлость, и не тужить,и отмежить себя колами, ого¬родить двор, своё пространство. Хорошо, хорошо, согласен, господа мои, я же не навязываю свои смыслы, я всего лишь их
236
 
записываю, а уж какова их дальнейшая жизнь разве зависит от меня, от нас, от вас.
Но не будем впадать в глубокое мыслие или безмыслие. А вспом¬ним о начале и будем рядом -
около,
ока-ёмок, а навстречу мчатся
ока-ять,
ока-ивая,
окаянный. Мчатся и сметают всё на своём пути, сметают с проклятиями. О, господи, какая близь, какая смежность, какая дрожь по коже, когда, как два козла лоб в лоб на узком мосточке, сталкиваются два смысла, а может и два, представьте себе, мира. Да-да, в смыс¬ле, в бессмыслице и черпаются эти самые наши и ненаши миры. Во как, во куда занесло. И всё-таки любы мне эти слова
окаёмок —
окаивать, и вдруг рядом —
опричь, и вдруг — опричь тебя, да опричь, да кроме, кроме тебя, за кром¬кой твоего существования, без тебя. И вдруг, и снова вдруг -
опричный, отдельный, выделенный из всего очерком, случайно неповторимым или обведённым свыше и повелительно.
Так вот, господа мои словохорошие, так вот получается, и ни¬чего не поделаешь. Следовательно всё ,и спасибо за вниматель¬ность сквозь пальцы.
8. Оберег,
уберёг,
кто? кого? сберёг, уберег, оберёг, сберёг.
237
 
О, господи, обереги меня от самого себя, О, господи, сбереги чадо твоё от соблазнов, О, господи, убереги и дай силы смочь ступить на оберег твое¬го края.
Да, господа мои двуидажемногодушные, и слова не отражения ли наши? Вы согласны? Впрочем словам не важно, согласны вы или нет. У слов свои повелители, у слов свои примеры для под¬ражания и даже может быть свои боги. Но кто они, нам не дано знать. Знаю одно — это не мы: ни я, ни вы, мои знатнословные господа.
А пока продолжим ступать по словам, по точкам — по кочкам, но не рискуя соступить и впасть в трясину, но ступать со слова на слово без конечной цели, что ждёт не дождётся меня за кром¬кой моих желаний, а лишь забавы ради, но сообщающейся с будущими распечалями. Как сказано! А? Какая осмотритель¬ность! На всякий случай. Забава ведь забаве рознь. Итак, оберег,
оберечь. Оберег — это не слово, это даже не словарь, это целая страна. Посудите сами. И заговор, и заговоры, И загудения, и нашёпты, И привороты, и зачурения,
и слова, и слова, и обряды, и мистерика от порчи, для обру-шения вредных чар, от всякого сглазу или просто для отвода глаз. А ворожеи снимут порчу, а колдуны расколдуют, а ясно¬видящие снимут сглаз, а знахари-то заговорят. Не страна ли это без краёв, без кромок и очерков, чью границу размывает магия? А чья магия? Да-да, господа мои словохоты, разве не магия слов? Разве знахари не говорят-заговаривают, как го¬род городят.
Да, разве, господа мои словоплодные, каждый из нас не зна-харь, не заговорщик. Мы же только то и делаем, что заговари¬ваем друг друга, и не ведая о власти истинной слов! Ну а тот, кто ворожит, разве не маслит себя. Хотя истинные
238
 
мужи знают, что ворожба не молотьба, и не ей красна изба. А когда надо отвести лихомань или что худо, мы же говорим вслух и про себя — приходи вчера.
Замечательно сказано, чудно даже и чудн; же. Уж извините за многократность.
Ну а некоторые личности считают, что ворожить — это всё одно, что доставать каменья из проруби, стало быть зряшная работа. Даже вытащив камни, их ещё надо разбросать. А вот после народ уж точно сбежится собирать разбросанные ка¬менья.
Но тут, мои словосладкие господа, я не могу сдержанно и едва услышано не воскликнуть — да, прости нас, господи, за давнюю склонность-преклонность к поверьям да к приметам. Но дол¬жен рядышком, около, возле заметить, что приметы приметам рознь, что — ведь бывают приметные совпадения далеко за пределами чистейшего случая, храня, хороня глубокомудрую подпричинную связь времён и пространств. И отчего чёрной невинной кошке не быть посланной некой силой, неким намерением, и отчего нож — не ;берег от не очень чистой силы, и отчего обман — не магический приём районного врача для защиты от всё той же не совсем чистой силы, чтобы ввести её в заблуждение а заодно и пациента. И всё-таки и всё-таки, увидев нелицеприятный и тревожный сон, я мысленно обращусь к восточному божку, — о Б;ку, ис¬треби мой дурной сон. А при встрече с рябиной-рябинушкой, я прошепчу,– рябина красная, обереги красой своей, обереги меня, нас.
Вот такие дела, господа мои словавые, можно сотворить из слов, как бы из ничего, и даже нет-нет впадая в красавицу ме¬тафору, а стало быть оживляя словами нечто бывшее неоду¬шевлённым. И этим ведь всё сказано. И в этом разве, и в этом разве не мистерия или её сколок. И значит пора, пора при¬стать к обережью и вступить на берег, с которого начнётся следующий и дай бог новый день, улыбчивый, как хитрова¬тое дитё.
239
 
9. Убыль,
у-быль, у-бы-ль, с-бы-л,
не-бы-ль, ка-бы, бы-ль, бы. Быль или небыль,
Было или нёбыло, Словам всё равно; всё, о чём сообщает слово,-
есть, и навсегда, неисчезаемо, рождённое раз. Слово чудит. И не важ¬но, кто пользуется им. Впрочем правильнее было бы сказать — кем пользуется слово, кого оно с детским лукавством пользует ради своего освобождения из словарного заточения, а может и ради прихотей, не доступных нашему пониманию. Я даже подозреваю, что у слова, что у слов есть свои настрое¬ния, и изменчивые, как и у нас с вами, господа мои словострад-ные.
У-быток, у-бы-ток,
при-быток, при-быть.
убыть, до-быть, из-быть. Вы, господа, предлагаете слиться с приставкой «при»? Пожа¬луйста. Я кстати и собирался и готовился к такому при слия¬нию, вы опередили меня на чуть. Итак, всё почти наоборот,
при-быль,
при-был,
при-бы-ток. А если приставить ноту «до»? А? Как вы на это поглядите?
до-быль, до-был, до-бы-ток. А рядышком сидит на строке и ножками болтает у-бы-ток, и не только рядышком, а в обнимку — попробуйте разделите побра-тимов коренных. Потому и говорят, что при-быль с у-былью в одном дворе живут да счастье с несчастьем наживают, и звуча¬нием роднятся.
у-быль, у-быль, у-бил, лю-бил, и всё, вот и вся жизнь, как на ладони, а на ладони вместо жизни слова, и вся правда в них, и неправда в них, и что дано, и что не дано. Попробуй раздели человека на двое. Что станется в ре-
240
 
зультате, как назвать? А ничего, пустота. И не молчание, и не тишина, а плутоватая немота вчерашнего дня. Я заглядываю в неё, как в тёмную ночь из окна. И говорю, и молчу, и снова го¬ворю. Это было однажды, и было не дважды. Был друг. Был дом. Для тех, кто ума нашего нормального, но не своего лишён. Была дорога через лес. Была осень давняя, всё уходящая и уходящая. Убыль её отзывалась цветами. Умаление её отзывалось потрескиванием сучьев. Упадание её отзывалось маленьем листвы. И был и не был друг. Был дом и не было дома, а была усадьба из какого-то не нашего века, вся жёлтая, а с ко¬лоннами да с флигелями белёнными, усадьба для тех, кто для нас бывших стали убывшими, кто зачислен был или не был за¬числен нами старательными в страдательные от своего ума. И была дорога через лес. И шёл я по ней, и спешил я по ней к другу, а мимо проносился раз за разом шум электричек, а мимо одно за другим проплывали облака обветшалые, а я всё шёл и шёл, и спешил и спешил к другу, чтобы попросить у него про¬щения за то, что предал его однажды и не дважды, это было давно, но какой-то судья, бывший тенью моей, сказал раз и на¬всегда, что «это» не имеет срока давности, и добавил,– душа всему мера. И чья же ещё, подумал я, как не моя собственная.
у-быть, у-мал-яться, мал-еть, у-бий, не-у-бий. И протянул я другу руку, и посмотрел он на меня так ясно, и так невиновато из нашей ещё невстречи, что мои тяжкие призна¬ния пронеслись мимо, мимо друга, мимо меня, мимо времени, в котором мы с ним вдруг очутились, мы, двое, лишённые каж¬дый чужого ума, но каждый переполненный своим, мы, кото¬рые пожали друг другу руки, и сказали обо мне каждый без стес¬нения то, что думается, я своё, а он не переставал повторять, всё хорошо, всё, и ты хороший, очень хороший, это были по¬клоны, по-клоны.
от-был,
от-бывка,
у-бывший.
241
 
И я ушёл. я ушёл навсегда из его жизни. Из своей. Тоже. Поче¬му? Не знаю. Может потому, что шёл обратно по другой доро¬ге. По другой дороге домой. Что-то мучало меня. Что? Не знаю. Может совесть? Эта химера? И вспомнилось, как друг однаж¬ды, но не дважды сказал,- да, совесть она без зубов, а загрыза¬ет. Но нет, не она мучала, не она тенью то плелась, а то прыга¬ла, пока я шёл по другой дороге домой. Нет, не совесть. Ведь друг жив,- да не убыток значит. Не она. А «жаль». Жаль, что кто-то, а может всевышний сотворил меня таким, каждым ша¬гом предающим всех и всё, и себя, потому как я есть смешение цветов, я есть белое пятно на чёрном сечении пространства всего уходящего, белое, что способно на всё, быть всяким цве¬том, всякой мелодией, расплетённой из сплетения змеящихся звуков. Но мой укус, господа мои словопадкие, не смертелен, но печален. Вот и всё.
Что вы, господа, так выпучившись глядите на меня. Не узнаё¬те? Да нет, я вовсе не печален. Более того, я весел. А слёзы, слёзы это от яркого солнца.
Век мой прошёл
а дней у Бога
не
у-бы-ва-ет.
10. Браньём.
Бра-ньё, взя-ньё,
бра-тие, взя-тие, бра-т-ка, взя-т-ка, и тут же, как же обойтись без «Ох!», ох, как много опять-таки чудных и чудных слов. А один господин до полной растерянности и даже оторопи похожий на меня, но не двойник и не клон, и сидящий напротив в первом ряду ложи бель-этаж справа, замечает на весь пустейший зал, не считая меня, да все, разве не все слова и чудные и чудные в разные времена по одиночке и все вместе взятые. Я соглашаюсь. И в свою очередь отмечаю, мол бывает так, что слово возникает, не предвещанное, не оценённое, не приценённое заранее, эта-
242
 
ким котом в мешке, мяукающим, но бог знает какой масти и какого склада кошачьего ума. И, господа мои словоохотные, какая же прелесть в том, в нежданности и в непредсказаннос-ти, прелесть и чарование. Вы не согласны? Значит нам с вами по пути. Потому как сколько же шуток порождается от несог¬ласия на путях-дорожках, особенно когда мотаешься в скором поезде дальнего-предальнего следования. А вот согласие, я ис¬пытал это на собственной шкурке, сколько же всяческих пре¬дательств с преданиями много поздними порождает.
Бра-ньё,
бра-ть, би-рать,
им-ание, им-еть, им-анщик,
би-рун, би-руха, о-би-ратель, би-рать, б-рать. И вспомним — хв-ат,
хв-ать
хв-тать, тать. Мы рождены хватать, мы одержимы бранием, мы склонны от души к взятию. Взять крепость приступом, измором, осадой, обманом по-троянски. Браньё, господа мои, у нас в крови. И не стоит краснеть со стыда-стыдабушеньки. Взятие у нас в задан-ности, такое задание нам дано с рождением.
а с чего это вороньё
налетело? а это оно
на браньё-враньё
налетело, покружило
и улетело — не по зубам. Это так, забавы ради, переменка школьная. Но вот звонок на урок, и
Бра-ньё — бра-к,
вра-ньё — вра-ки — вра-г
дра-ньё — дра-к-а — дра-кон Не согласны? Не видите связи? а что вам связь нужна, может ещё и половая паркетная? Впрочем, как угодно будет господам
243
 
словоманам. Я не настаиваю. я — ветер переменчивый. Я — тот, кто пытается взять не мытьём, так катаньем. себя. Да-да, мои господа единонемышленники и даже враголюбы, браньё себя — самоё заядлое и неосуществимое, недостижимо — сладост¬ное и непостижимо-напрасное действо, мис-те-ри-я того, что в наших краях зовётся жизнью. А жизнь, господа, это есть «Я». Всего лишь. Забавная игрушка, без которой мне скучно было бы жить.
11. Вежество — невежество.
Не дорого ничто, дорого — вежество.
Дорого — дёшево. Весы качаются, жених с невестой венчаются.
чёт-нечет, по-чёт — по-нечет. Ну и что; замечает один словохотец из моих господ. А ничего, отвечаю незамедлительно и продолжаю бросать на чаши ве-сов то
верх и низ, то день и ночь, то ночницы и зори, то сушу и море. Море? Да, то самое море, где селятся хранители болезней и смер¬тей и всяких иных не-лице-приятностей. А ещё весы качаются качелями стоит только бросить на их увесистые золочённые чаши то небо и землю, то правду и кривду. Стоп! А где правда? А где кривда? Господа, господа,не спешите в лепеши, я в сенде-рях ночую, и с малой торжественностью в голосе заявляю, зёр¬нышко кривды, господа мои, прорастает в такую кривду, что диву даёшся, ну и бывает обратное — правда вдруг оборачива-ется, и ты видишь страшненькое, почернелое лицо но уже яко¬бы правды. Что поделаешь, диалектика дама капризная. Так что трудное и благодарное — не занятие — это мозгование о дележе правды на ещё одну правду и кривду, а кривду на ещё одну крив¬ду и такую же правду. Да, повторюсь — ничего не поделать нам, господа мои, есть слово «кривда», есть слово «правда», и надо с ними уживаться, приживаться и сживаться. Вот только иног¬да чудится мне, мои господа словослуживые, что крутятся жер¬нова, а жернова эти и есть кривда и правда, а мы все, безумно
244
 
умные люди между ними размалываемся. Впрочем это так, кар¬тинка из сна, которому ещё надо присниться, а, приснившись, лучше не сбыться. Сны, сновидения, сновиды жизненные — ведь не мешают мыслить ясно и мудро и даже мудро с добавкой «вато». Вот я думаю, вот я размышляю, сидя перед раскрытым во двор окном, мол — ох, что-то я запнулся, так всё-таки «мол» или «мул», ну да ладно, подождём, проживём строку другую и увидим, — противоборство ли кривды с правдой, противостоя¬ние ли правды с кривдой мы наблюдаем, словно нескончаемое лунно-солнечное затмение, или это братство двух половинок, и даже брачный союз, заключённый на небесах, всего лишь двух слов. И ещё я говорю себе, запивая слова онемелые целебным зелёным чаем, что никто не скажет истинно, где правда, а где кривда, и слава богу, что так есть, потому что не зря так думает¬ся, и в том не печаль восточная, а радость нашенская очарова¬ния этого бренного мира. Что вы молчите, господа мои слово-охотные. Не согласны? Или вовсе согласны? Да, уж лучше мол¬чите, а ежели не молчится, то да и нет не говорите тоже, и где вы были не скажите, а что ведали покажите.
противопоставления — противопоставка —
противоподставка. Искупайся в живой воде и накинь на ожившее тело халатец, сшитый из струек мёртвой воды-водицы. И как бы заново ро¬дишься.
А ещё, взберись на древо жизни, посиди на самой высокой вет¬ке, повтори тысячу раз «сбудься, сбудься» и так, чтобы отзыва¬лось глухим эхом «будься» — «будься», и тогда расколется вол¬шебное яйцо с кащеевой смертью.
О, господи, слышите, господа мои словотечные, донёсся гром, вы слышите, грянул на перроне прошлого вокзала марш «Про¬щание славянки», а потом и сводный оркестр из другой оперы запалил во всю мощь лёгких и бычачьих струн туш в честь всех нас, ушедших, пришедших и уходящих.
жизнь — смерть.
245
 
И этим всё сказано. Далее можно не продолжать. Но где там! Поезд тронулся умом и последует поезд, впрочем уже следует без остановок из пункта А в пункт В. И остановить его невоз¬можно. Что дано то и сбудется. И жизнь и смерть. И не думай¬те, господа мои, что эти два пункта, эти две точки А и В разде¬лены бесконечной отдалённостью. Вовсе нет. Они есть одна точка, один пункт и отправления, исходности, и в тоже время и безисходности, она это и пункт, и точка и всё что угодно по названию, является самой чудовищно особой точкой, точкой-дочкой-матерью ветвления и распада далее на множество то-чий, а значит многоточий, биссерно мелких, но всё одно, как бы порабощающих нас добровольцев на стезе весёлого муче-ничества.
О, нет, господа, не надо, да, я знаю, вы очень даже словоум-ные, не возмущайтесь, я не сказал полусловоумные, итак, по¬вторяю вялое нет, я не желаю по-авторски озвучивать вашу ува¬жаемую мудрость. Хорошо, хорошо, если вы настаиваете, ог¬лашу ваши слова, но замечу ответственно, что за эти слова я не несу никакой ответственности. Итак, вы говорите, что описа¬ние мира идёт в двоичной системе ДА–НЕТ, ПЛЮС–МИНУС, в двоичном противопоставлении.
Понятно? Ну и слава богу. Без плюса и минуса, без да и нет мы были бы не мы.
А?! Как я, признайтесь, перебил мудрость моих господ. Гово¬рите — нет? А я говорю — да!
12. Мост, зеркало.
Мост — это ещё куда ни шло, а при чём тут зеркало? Спрашива¬ют мои словоумильные господа. Я отвечаю. Пока не знаю, но догадываюсь. Поживём — увидим, поживём — услышим. а не увидим, а не услышим, продолжим жить, как жили. Мост, по-мост, мост-ки,
мост-ец, мост-ни-ца, мост-ить. мощ-ень-е, мощ-и. Чьи? Они тот же мост с одного края пропасти на другой. И это
246
 
мы сами. Да, я знаю, господа мои, что один умный очень даже то ли поэт, то ли философ, то ли неудачник сказал, как камень бросил в пруд —
человек — это мост А я не такой, но поэт; а я не такой, но философ; а я не такой, но неудачник, говорю, человек — это пропасть, которую надо пе¬рейти вброд. Ну как, что скажете, разве не в крутой смысл со¬брались слова, кстати ничьи, лежащие повсюду разбросанны¬ми вешками, и их надо только поднять и расставить в неком порядке, а скорее в подвернувшемся беспорядке. А смысл — смысл, господа мои словосбитые, это тот остаток, что остаёт¬ся от бессмыслицы после её умирания, умирения с самой со¬бой. А кто самая-пресамая мудрённая бессмыслица для каждо¬го из нас на этом белом прибежище? Догадались? Нет? Или да? Эта загадка для дошкольников. А тем временем мы продолжа¬ем карабкаться по млечному пути. Продолжаем напрасно взби¬раться на радугу-дугу. Кто-то утверждает после первой же рюм¬ки крепкого напитка, таков наш долг, не забыв закусить ломти¬ком вчерашнего сыра.
Да, господа, повсюду мне мерещатся мосты. И млечный путь — мост. И радуга — мост. И обман — мост. И есть ещё калиновые мосты.
Калина,
калить,
раскалять. Гореть в огне калиновом, но прежде вкусить сладостную горечь её, и тогда забросит тебя калиновый мост в страну разудало — распечальную.
А млечный путь доведёт тебя до райской калитки и оставит сидеть, лежать, стоять на едва протоптанной тропинке, пока кто-то не окликнет, и имя твоё не покатится вниз по откосу с тропинки, покатится, как голова из-под упадшего топора-топо¬рища.
247
 
А радуга, если перейдёшь её и не скатишься, не сорвёшься с её морально-разложившихся цветов, предавших белый непорчен-ный цвет, приведёт тебя с одного света на тот и гроша ломан¬ного не потребует. Таков наш двухсветный мир. А обман ведёт нас от вчера к завтра, от себя одного до себя дру¬гого, того, что стоит одиноко на другом краю обитания. Да и вообще, господа мои, мост это ведь так просто, это переход через препятствие, а главное из препятствий, и никуда не деть¬ся, это слово смерть, а через него и мы сами, что морщитесь, господа мои? Говорите, мол не слишком весело? Пресильно извините и с полным почтением позвольте с вами не согласиться, потому как слово «смерть» веселее слова «жизнь». Весь смех здешний, все здешние затейные обманы наши от него, от слова «смерть». Ну да ладно, господа всё-таки мои, что мне вас убеждать, лучше поглядитесь в зеркало и утеш-тесь. Кстати о зеркале.
Зер-ка-ло,
зер-ка-лист-ый
зер-ка-лить-ся,
зер-ка-лить.
зер-ца-ло, со-зер-ца-ло. Вот такие дела получаются, мои господа. Сколько слов — столько и делов. Но мы их все замешивать в строки не бу¬дем. И скажем только, что зеркало это межа, эта граница. Ты и здесь и там. Ты и есть и нет тебя вроде. А что здесь, а что там, никто истинно не знает. А что «есть», а что «нет»,– тоже все знают и не знают. И это ведь очень даже удобно. Захотел — и ты здесь, а надо ли, желаемо — и ты там. Одно могу сказать, с зеркалом ослепительным есть «по эту сторо¬ну» и есть «по ту сторону». А ещё умные люди говорят, что за зеркалом мнимость. Согласимся условно, и безусловно будем же впадать в неё. Но оставаясь здесь. Говорят, что воз¬вращения оттуда затруднительно, ну а если возвратишься, то поглядись в зеркало, чтобы отвести дурное или чей-то по-дурнелый глаз.
248
 
13. Обожание.
Это слово и тяжёлое, как кажущаяся непосильной ноша, и лёг¬кое, как освежающий ветерок.
Это слово, как вещунья, как древний и греческий оракул, пред¬сказывает нашествие бед, но оно же обещает и благолепное будущее.
Странное и долгое слово с послезвучанием. Многострадное. Сколько дорог ведут к нему, и сколько дорог расходятся луча¬ми от него.
Странное слово, может ведь и обжечь, требуем осторожного обращения с собой, хотя и не прочь бывает поиграть и в кош¬ки-мышки, потому как склонно к изменам и даже к мистичес¬ки-истерическим актам.
о-бож-а-ние,
о-бож-а-ть,
о-б;ж-ить.
бог-о-твор-ение, о-бог-о-твор-ение не-бож-итель. Ну кто там ещё в небожители метит?
Спрашивает пустой зал, заполненный моими господами. Я ус¬лужливо отрекаюсь, но не каюсь, нет-нет, вовсе не я.
Бож-ба, бо-женье. Кто из нас в детстве не божился по поводу и без, кто из нас в том же детстве не впадал в божбу, как в акт, первый или после¬дний — не важно, поведения, акт, выпавший, подобно полудох¬лому птенцу из гнезда, из давно позабытых мистерий.
Детки, не божитесь,
детки, не клянитесь. Божба, она не клятва — это сальто-мортале под куполом цирка без всякой страховки. Детки, не поддавайтесь магии клятвы и очарам божбы.
Маг-и-я,
мож-ение,
мог-уч.
249
 
Но это так, вновь к слову, по просьбе зала, заполненного отсут¬ствующими моими словолепными господами. А пока суть да бездело, не могу не заметить, что в сизоватные сумерки, что в сыроватные сумерки, что в сивомеринные сумерки, когда мел¬кими иглами острая свежесть прокалывает мякоть памяти, а звёзды с треском прорывают плотно падшую синеву и высту¬пают в роли истинных небожителей, тогда так и тянет задать¬ся всякими непристойно и в то же самое время знойно наводя¬щими вопросами, «где Я?», «зачем?», «и что я тут делаю на этом торжественном собрании звёзд?».
бог-ат-ый —, т.е. имеющий бога, а значит и долю.
у-бог-ий, т.е. не имеющий доли, а значит и бога. Но всё равно — проси у бога, проси милостыню, ведь не зря же в народе моих господ, сидящих упорно в пустом зале, говорят, бог милостию не убог, понимай не обездолится, или того луч¬ше — милостию богат.
На том я собирался-побирался завершить сонатину под номе¬ром 13, но тут из зала раздался одинокий выкрик души «бис», и я, уважающий до полоумия права каждого одинокого челове¬ка, возвратился к слову «обожание», чтобы не повторяясь, ко¬ротко пострижено напоследок обыграть его. Скажем, обра¬титься к массам господ моих и предостеречь их, заявив безот¬ветственно и абсолютно, господа мои словожители, остерегай¬тесь обожания, оно ведь так близко подходит, почти смыкает¬ся со словом обожжение.
14. Поцелуй.
Вот и последняя сонатина. Почему последняя? Да мало ли по¬чему, мои милые господа словопыткие. Их, этих причин не сосчитать, а мы и понятия не имеем — и слава богу — какая из них и поважнее и попроворнее. Скажем, сонатина эта после¬дняя потому, что тетрадка вот-вот заполнится до краёв без вер¬шения авторского замысла, а я суеверен. А может потому, что
250
 
исполнился запальный дух. Ну а, если по правде, я уже давно узнал, или догадался, или увидел обозримо, что их, сонатин будет четырнадцать и что последнюю сонатину оглавит слово
по-цел-уй. Тише, тише, господа мои, я чудесным образом понимаю, на¬сколько рискованно это слово, шариком ручки чувствую, ка¬ким гибельным для авторской души может оно статься. Но я не трумшу, и не отрекаюсь от себя любимого. Так что вперёд, господа мои словостыдные, я знаю с каким охотным и всё же безвинным словом вяжется рифмой слово по-цел-уй. Ну-ну, гос¬подин, сидящий в первом ряду в пустоватом зале, не красней¬те, темнота — не путайте с красотой — вас не спасёт, будьте му¬жем, а не рабом — не плохо ведь сказано, даже крепко — так о чём я? Да, конечно, о рифме. Так вот вязка с рифмой — это ведь трюкачество, тот же цирк, но без риска пасть на арену, обиль¬но посыпанную опилками, и разбиться.
По-цел-уй, и через прикосновение губ говорю и желаю цело-ванному быть «целым». Быть! Вот какое доброе слово. И какая сила в нём таится. Хотя, конечно же, согласен, поцелуями не проживёшь. Но и без поцелуев не жизнь.
по-цел-уй,
по-цел-ов-ать. Стало быть здравия целого пожелать.
по-цел-уй-ный, — кто он, тот, кто будет целым от поцелуя. А нецелованных, господа мои, мне жаль, ну хоть на жалейке бери да разыграй жалостыню.
по-цел-овка, а рядом — цел-ко-вый,
а чуть подалее — цел-ка, что не тронута, и грехом, уж простите меня, господа сло-блуд-ные, не попутана, не потравлена. А слова-то какие!
Да, слово, оно и само имеет душу, а может оно и есть дух. Ведь говорят —
меч из уст, меч, разящий, карающий, а бывает и напрасный и виноватый.
251
 
Не зря же народ заметил, слово молвит, как стрелой в сердце. Хорошо ещё стрела ихнего древнего амура. А если не от него стрела, то и беда гиблая может разыграться. Впрочем, разве и от той же стрелы амура не получается порой мура? На этот ри-то-ри-ческ-ий и ис-тори-ческ-ий вопрос отвечать, господа мои, хором и соло не будем. А заметим, что только словом, не при¬касаясь, можно ведь, не и не прицеливаясь ядовито и без змеи¬ного укуса ужалить.
Но мы, господа мои словоохотные, ведь не змеи, мы обойдём¬ся воздушными словами, и пусть они воздушными змеями без-жалными шлют нам перезрело взрослым свои улыбки и отра¬жают под вечер на новый день. Ведь сказано, что в начале было слово. Кто там задаёт вопрос? А это опять господин, сидящий в первом ряду пустого зала, с чёрной бабочкой на затылке. Мол, спрашивает он, это слова очутилось в начале силой духа или силой приказа, что вешают на доске объявлений? Честно по-авторски признаюсь, я растерялся, потерялся. И тогда насту¬пило молчание, а за ним тишина.
Что ж, господа мои, стало быть и пора пришла прощаться, и сказать «до встречи». Но я не собираюсь следом за всенарод¬но- принародной мудростью повторять, что конец делу венец. Думаю вовсе нет. У настоящего дела нет и доброго конца. Кстати, если кому-то вздумается переродить, переложить эти четырнадцать сонатин в убегающие мелодии, в гармонии ак¬кордов, милости просим. Ни я, ни мои господа, сидящие в по¬кинутом зале возражать не будем.
Я люб-лю
сло-ва.
Люб ли я
им.
Москва — Мадрид — Каракол, 2005
252
 
ПРИГЛАШЕНИЯ
1. Итак, я был приглашён. Был. Было утро со своими замирающими воспоминаниями о про¬шедшей ночи. Было небо, была робкая голубизна его. И было солнце.
Было оно стелющееся невесомо надо мной, над расколотой улицей, над замкнутыми дворами. И конечно пробуждающее надежды, лёгкие, не отягощённые пока напрасностью. Итак, я был приглашён. Был.
Да, именно — был. В отличие от прошлых моих заигрываний с грамматическими временами, на этот раз я прочно обосновал¬ся в прошлом времени. В прошлом. Но которому ещё суждено сбыться.
Нет-нет, я не ошибся, не оговорился — именно «которому ещё суждено сбыться». И прошлое бывает сбыточным и несбыточ¬ным, сбывчивым и несбывчивым. Это только по логике смены времён, смены сезонов прошлое — мёртвый город. А оно вовсе не омертвело, оно живо, продолжает жить, представляясь раз-ноликостью, разноживостью, то исчезая, проваливаясь в ни¬куда, в несбывчивость, то являясь сквозь зеркало из мнимости нечаянной сбыточностью. Итак, я был приглашён. Был.
Я не могу отделаться от этого рефрена. Впрочем я и
не пытаюсь.
Если он появляется, если он звучит среди молчащих
слов, значит тому быть.
253
 
Если что не так, готов разослать всем пользователям мои извинения, и ровно столько извинений, сколько раз рефрен пожелает повториться. А пока замечу, что приглашение приглашению рознь. Всякие бывают они. Вот об одном из всяких и поговорим. Только про¬шу вашего внимания — представьте, что вы в салоне самолёта, готового ко взлёту, и стюардесса, требуя к себе внимания, объяс¬няет, как надо вести себя в случае неприятных положений в по¬лёте — повторяю, всё это было. И давно и недавно, но всё одно — поросло быльём, а потому и раздолье додумкам и придумкам. Итак, я был приглашён. Был.
Приглашение было доставлено скорой глобальной почтой ДHL, вложенное в значительный картонный конверт, пропе-чатанный с лицевой стороны множеством знаков, начиная от иероглифов, возможно японского императорского или саму-райского происхождения, до слов ясных и простых, вроде «до¬ставить в срок», «вручить лично», и т. д.. Доставщик настора¬живающей наружности в присутствии свидетелей, учтиво при¬жав конверт к собственному животу, вспорол его, конечно же не живот, а конверт, и вручил мне приглашение в виде сложен¬ного вдвое листа плотной рисовой бумаги, белой-пребелой, но тиснённой по краям золотым орнаментом времён величия Исфахана и ещё некими странными знаками, возможно имею¬щими отношение к некому тайному ордену, и представьте, меня приглашали к рождению, и не кого-нибудь, а меня же самого, да-да к собственному рождению-порождению. Кстати, пригла¬шение было доставлено в те долгие и протяжные минуты, ког¬да я усердно молился и повторял в который раз про себя вслух — спаси меня, слово, спаси, не обойди стороной, спаси меня, слово, спаси, не забудь не раба своего, а друга верного, а служи¬теля в храме твоём, спаси меня, слово, спаси, и разве не ты было в начале, и разве, обращаясь к тебе, я не молю самого господа, не к нему ли обращаюсь, но словом и своим и божьим, и пото¬му говорю, не нарушая тишины, в которую погружён мой путь, спаси меня, слово, спаси и поддержи. Так я молился слову, бу-254
 
дучи обёрнут молчанием и помещён в одиночную камеру замыс¬ла и про-и при-мысла.
Итак, я был приглашён. Приглашён родиться. Был. Я был. Первое, о чём я подумал, задавшись простеньким на первый, а может и на последний взгляд вопросом — а стоит ли родиться? Но окружавшее меня молчание отозвалось незамедлительно звуками, в которых было больше грусти, но и безразличия тоже, и я сказал себе, у тебя нет выбора. И тут я неосмотрительно по привычке ещё нерождённого задаваться вопросами и без ог¬лядки — оглядываться ведь было не на что и не на кого — отве¬чать на них, спросил свидетелей, замешкавшихся и отставших от стремительно уходящего доставщика — впрочем возможно это были не свидетели а всего лишь их длинные тени от захо¬дящего солнца — а когда родиться?
В ответ свидетели, или их тени, что в общем-то одно и тоже, пожали плечами и, отходя в не мою сторону, не без вздоха — так мне показалось — до меня донесли слова, кто знает, как кар¬та ляжет. Какая карта, подумал я, географическая или играль¬ная. Да какая разница, утешил я себя, любимого. Ведь никто не спросил меня —
хочу ли я родиться или нет, ведь никто не спросил меня,
хочу ли я родиться таким-то или нет, ведь никто не спросил меня,
хочу ли я родиться сейчас и здесь или нет, ведь никто не спросил меня,
хочу ли я покинуть себя или нет. Была лишь рисовая повелительность пригласительного билета. И наступила ночь. И упала звезда. Кстати астрономы утвержда¬ли, что не упала, а погасла. И одной звездой на небе стало мень¬ше. А ещё говорили — не астрономы, а повитухи, — что я очень даже упирался, но всё-таки родился, и родился в рубашке, сши¬той из слов. Кто-то засомневался, что примета к счастью. Буду¬щему. Сомневающимся оказался я сам. Я закричал. Мой крик отчаянья донёсся до окон соседнего дома и даже разбудил наи-255
 
более чутких сновидцев. Крик протестовал. Но вокруг отчего-то все радовались ,улыбались, чуть устало, но улыбались. А вок¬руг благоухали и цвели яблони и вишни, и небо ещё раннеутрен-нее начало впадать в привычную голубизну. И что же мне оста¬валось, как не смириться. И я предъявил приглашение в виде сложенного вдвое листа плотной рисовой бумаги, к тому време¬ни уже замусоленной и с тиснением по краям, потерявшим пре¬жний золотистый лоск. Предъявил я его швейцару в белом ха¬лате и с марлевой повязкой на лице, и спросил куда идти. И услышал в ответ, да-да, услышал, потому как к моей печали на¬рушился обет молчания, и даже обрушился, итак, я услышал, а куда пожелаете, пожалуйста на все четыре стороны, но только через эту дверь. И я вошёл. Меня встретила мелодия, выводи¬мая искусными и ловкими, как у карманника, пальцами гита¬риста, а может и в самом деле бывшего воришки. Какая чудес¬ная музыка, сказал я себе. И мне стало от услышанной чудесно¬сти грустно. Кажется я эту музыку уже где-то и когда-то слы¬шал, подумал я. Однако всё-таки — кажется или слышал точно, прошмыгнул мимо вопрос, да так лихо, что я не успел и отве¬тить, и остался один на один с собой в скором, очень скором поезде, мчащемся на юг, который может оказаться и на востоке, а может статься и на западе, но на юг, где родился тот, кем я был, обитая в долгосрочном молчании, кого пригласили незвано-не¬гаданно к рождению, на юг и только на юг, потому что там ро¬дители, там они, там мама, и разве я не спешу на юг, чтобы пре¬клонить колени перед той, которой уже и нет, спешу от сирот¬ства, а прежде — усмехается тот, кем я стал — я не был сир, пе¬редо мной маячила вечность, а с ней и все мы, и всё, и не поки¬дала уверенность, что ничего, время еще есть, я ещё успею к ним, к тем, кого уже нет. Стучали колёса, а рядом журчал ру¬чей, шелестел ветерок, пленённый листвой, вздрагивали стру¬ны гитары, и порой сквозь стук колёс, сквозь прерывистое журчанье ручья и вздохи струн, долетала до меня мелодия, от чьей чудесности я исполнился душевной прозрачностью и ска¬зал себе, не она ли, не та самая мелодия, и слова сложились в
256
 
стих, который я подозреваю был всегда со мной, был всегда во мне, и был уже сообщён мне в незнакомых и странных знаках, золотом теснённых по краям рисового приглашения. Под вечер задумчивый цвета индиго, Однажды услышал я странный напев, Звучал он то громко, звучал он то тихо, И голос знаком был, тот голос, что пел Когда-то над зыбкой моей колыбелью Заветную песню для будущих лет, Слова в ней как птицы по небу летели, И был в ней на всё, что случится, ответ. Был вечер задумчив, был цвета индиго, Был месяц, был ветер, был театр теней, Был очерк по-детски тревожный и дикий, Был трепетный очерк сосновых ветвей. А тем временем я входил, а точнее спускался в город, где долж¬но было обитать моё детство, спускался по главной шоссейной дороге. Дорога эта, петляя на перевалах, ныряя в тоннели, и со¬единяла город с центром нашей страны. Итак, я спускался в го¬род, где должно было обитать моё детство. Но детства уже там не было. Оно давным-давно покинуло город и ушло через юж¬ные заставы туда к гряде синих гор, за которыми начиналась не-моя, нет, не-наша земля. Но город, сам город стоял там, где он стоял десять, тридцать, сто лет назад. Город встретил меня не-жностью заходящего солнца, лёгкой прохладой предвечернего ветра и опустелой площадью автобусной станции, что располо¬жилась у подножья горы, по склону которой я и вошёл в вообра¬жаемые ворота, пересёк черту прежней осёдлости, и очутился в когда-то родном городе на самой его окраине. И конечно же и неизбежно же я очутился на центральной улице, вымощенной брусчаткой, и направился к самой большой и примечательной площади когда-то нашего города. Пройдя одну или две автобус¬ных остановки, я вскоре наткнулся на толпу людей, запрудившую и улицу и, судя по всему, всю площадь. Ещё озирая город с горы, я заметил эту самую толпящуюся массу, и виделись мне сверху одни
257
 
головы, и подумалось тогда, что обозримая даль прямо-таки усея¬на головами. Но разве тогда в первые минуты встречи, жданной и полной всяких предчувствий, разве так уж значима была масса рассыпанных голов. Однако остановившись перед последними рядами голов, а точнее спин, я помявшись с минуту, спросил у господина в чёрной кепке, «извините, а что здесь происходит?». Человек, чуть повернув голову в мою сторону, сам спросил:
«А ты откуда?» не предвидя ничего дурного, я тут же ответил,
«Из Москвы». человек, усмехнувшись, посоветовал:
«Вот и иди, иди туда». Со стороны главной площади доносился чей-то голос, усилен¬ный динамиками. Шёл, по-видимому, митинг. Что ж, подума¬лось, я тут чужой. Да, я был чужой. И не мог даже сказать себе, где тот дом, где мы жили, где двор, где наши игры, где мы, где они, друзья и лёгкие недруги, где всё, что осталось от детства, ну хорошо, поправил я себя, не от детства, а от тех лет. Позднее я узнал, что так начиналась борьба за не-за-висимость,
за не-завись-ни-от-чего, а только от себя, или только якобы от себя, только мнимо от себя.
Или это был бред давно и тяжело больного существа. Итак, я был приглашён. Был. И Я РОДИЛСЯ.
Потому что, как вы помните, я был приглашён на собственное рождение, я, который до того блаженно обитал в коконе мол¬чания,
в замкнутом мире исполненного и в открытом настежь про-странстве чудесных вероятий.
2. Итак, я был приглашён. Был.
Был день, был полдень и ещё чуть-чуть, был день. Был. Уходя¬щий. Не встреченный цветами. Не встреченный музыкой ду¬хового оркестра.
258
 
А так — проходящий мимоходом. Замеченный мимодумно. И позабывно позабытый.
Был день замечательный сам по себе, но чья замечательность давно уж перестала быть замечаемой. Но день от нашего, от вашего, от всякого невнимания нисколько не страдал, а при¬вольно раскинувшись, отдавался солнцу, приобщаясь к его веч-ностному существованию. Таков был день. Таков был полдень и ещё чуть-чуть. Итак, я был приглашён. Был.
В графическое изображение трёх букв, связанных в слово «был», в гармонии их звучания вшиты — как нынче принято говорить о вшитости программ или памятных событий в ник-рочип, в этот крошечный электронный монстр — и всякие жизни, и целые миры, которым не дано ощущать или иметь представление о времени, об этом торговце нашими жизнями. Но разговор не о том. А о том, что я был. Был. Больные жиз¬нью любят повторять это слово, не без приятности прислуши¬ваясь к его звучанию.
Итак, я был приглашён. Был. Добавим мягкий знак, всего лишь один знак, полубукву и получим — быль.
Приглашение было послано на современный манер по элект¬ронной почте. И будучи адресно достоверно и солидно, оно без лишних хлопот успешно прошло проверку на провайдерс¬ких дорогах и благополучно свалилось в хранилище входящих сообщений для благополучателя, т.е. для меня. Незнакомый и даже странноватый адрес отправителя — не ошибитесь и не пропустите букву «п» — меня не удивил. Электронные пути ин¬тернета неисповедимы. В нём каждый пользователь бог. Мно¬жество богов, божков, богинь. Электронных богинь. И Афро¬дита среди них одна. Вся такая обнажённая, стыдливо якобы сомкнувшая руки на животе, но вся в ожидании первого попав¬шегося бога, конечно лучше самого Зевса, но и я сойду. Чем не бог. Чем не в том моя участь. Я от рождения участлив. Но пока разговор не обо мне. Итак, я получил приглашение по элект-259
 
ронной почте через интернетовские, но не половые связи. И тут я должен согласиться с возражениями и признаться, соблю¬дая закон правды жизни, что в том прошлом ещё не существо¬вало ни интернета, ни электронной почты. Но отчего не вклю¬чить, не вместить сказочно в прошлое электронику современ¬ную, прошлое ведь всё стерпит. Впрочем, никто и ничто не ме¬шает поступить иначе, скажем перенести себя самого, самого страдательного автора в дальновидное будущее, которому ещё суждено умереть и завещать себя прошлому, а уж из того буду¬щего и обращаться к прошлому и обрести приглашение. И за¬бава вся в том, что в электронной версии печатного приглаше¬ния нет ведь ни почерка, ни звучания голоса и даже некой ма-неры, своеобразия письменной речи, а только бесхозные зна¬ки, равные и явные по смыслу для всех, но без волнующей или заманчивой потаённости, скрывающей отличимость. Иное дело — приглашение по телефону. Тут вам и голос, и очерки тонов, и паузы, переходящие в замирание, и как много всё это в невольном смешении может сказать, многое, если не всё о человеке, тем более, если этот человек пригласительная дама, девица, женщина наконец. И голос женский тогда как бы ве¬щает, и навещает образ говорящей, и видится она без вспомо-гательства компьютерного анализатора речи, такой определён¬ной во всех проявлениях и внешних черт и черт даже характе¬ра, и чувствуешь тогда себя ясновидцем, провидцем. И вот на-ступает время встречи. И о, господи, она, дама, девица, нако¬нец женщина, она совершенно другая, не примутнённая, но туманная, вся в очерках мечта, не лучше и не хуже, но порази¬тельно другая.. Это как попасть в другую страну. Не в чужую, а в иную, в другую, и ты в ней другой, не такой, каким был там у себя же за спиной. Ты словно насквозь прошил и прошёл зер¬кало и очутился в ином пространстве, в иной жизни, которой и нет, но ты всё одно в ней очутился.
Так вот и стреляет из-за угла воображение всякими неожидан¬но-негаданными смыслами. Так вот и стреляет.
260
 
Но пора глашатаю нашему объявить повторно и напоминатель-но –
Итак, я был приглашён. Был. И кем? Ею.
Она ожидала меня у центрального, но чёрного входа в двадцати¬одноэтажном здании корпорации восточных провайдеров. Ка¬кой был день недели? Простая, незапятнанная пятница. Была. И был полдень. Точный полдень без чуть-чуть. Двенадцать ча¬сов ноль-ноль минут. А вот какой месяц был, тут уж простите, память может подвести. Всё-таки остановим перебор двенадца¬ти месячных карт на мае. Да! Пусть будет май! Итак, был май. Был. И акации цвели. И солнце мягкое светило. И небо не хму¬рилось, а лишь изредка устраивало показательные полёты обла¬ков. И помнится ещё, молчали колокола. Никто не знал, что зна¬чило молчание колоколов. Слова в те дни звучали едва в полуто¬нах, а акаций лепестки кружились в предверьи лета, а небо, о небо, оно голубело в полуснах. И даже бесшумные гонки обла¬ков не нарушали ощущения всеобщего равновесия, а скорее от¬теняли его. Но равновесие мира — это конечно прекрасно, чу¬десно, замечательно и настроило бы меня на благостный лад в тот день, в день свидания, первого, заметьте, пер-во-го, если бы с утра мне не пришлось решать голово-ломку на тему, а во что же нарядиться. Поломав за раннее полуутро голову пополам, я ре¬шил, что надо одеться, как на праздник. И потому стащил из плот-ноупакованного стенного самодеятельного шкафа всё ещё лю¬бимый лёгкий синеватый костюм. Последний раз я красовался в нём кажется год назад. Но и сегодня он сидел на мне ладно, чуть богато, но не броско. Новая прохладная сорочка в крупную светлосинюю полоску оказалась как нельзя кстати. И конечно в соответствие с веяниями современной тусовочной моды ворот сорочки я оставил распахнутым, обнажая слегка и якобы неча¬янно край белоснежной футболки. В целом прикид выходил вид¬ный. А вот обуться пришлось в ненавистные от неудобия туфли — других чёрных к костюму у меня не обнаружилось. В одиннад¬цать часов пятьдесят пять минут я вышел из вестибюля станции метро, что напротив здания восточных провайдеров. Взглянув
261
 
в сторону центрального, но чёрного входа и не обнаружив там никого, я неспешно направился к месту встречи. В одиннадцать часов пятьдесят девять минут я стоял у чёрной двери чёрного входа. А ровно в двенадцать ноль-ноль эта самая странно озна¬ченная дверь отворилась и появилась она. Я сразу её узнал. В правой она держала большой жёлтый конверт. Увидев меня, она улыбнулась приветливо и, протянув конверт, представилась, здравствуйте, это я, а это приглашение и, пожалуйста, следуйте за мной. Так я очутился в зале, декорированном под полицейс¬кий участок. Кстати она была одета на удивление даже чуть убо¬го, в посеревшие джинсы и невнятного цвета футболку навыпуск. Но не в этом дело. В конце концов не важно, что я выглядел пе¬ред ней разодетым манекеном. Важно, что мы скоренько про¬шли что-то вроде полицейского участка и вошли во второй зал, напоминавший зал ритуальных прощаний в похоронных бюро. Вот только цвета тут были поярче, и музыка живенькая, скорее склоняющая к танцам, да и людей вроде не было, хотя подкож¬но чувствовалась их присутствие, даже казалось, что теснота так и сгущается и давит. Но вот зажглись прожектора, заделанные в пристеночные проёмы подвесного потолка. Их мелкий свет цвета жёлтой замнуди заполнил всё пространство зала. И пред¬ставьте, следом проявилась толпа посетителей, как на фотобу¬маге, облитой проявителем, проявилась и ожила. Так началось моё знакомство с той, которая пригласила меня. Но самым за¬бавным оказались вовсе не всякие здешние театрально-поста¬новочные загадки, не требующие отгадок, а то, что девица из чёрной двери чёрного же центрального входа, та девица с жёл¬тым конвертом и в сероватых джинсах была не она. А та самая она вбежала в зал как бы прощаний, вбежала, подбежала, улыб¬нулась, извинилась за опоздание, мол задержалась на работе, взяла меня за руку и как-то по свойски увела меня в сторону ка¬кого-то наверное своего света. Итак, я был приглашён. Был.
Меня приглашали к шалашу, которым кстати всё обещанное между строк приглашения и завершилось. Прихватив с собой
262
 
двуспальный мешок один на двоих, мы с хранительницей мо¬его приглашения отправились вольными туристами за город. И хотя я всего лишь рассуждающий поклонник турпоходов, я конечно же согласился, не смея отказать женщине. И тут дол¬жен отметить, что особа, пригласившая меня через интернет, была женщиной не только привлекательной, но и удивитель¬но приятной, лишённых всяких столь обыденных ухищрений, могущих скрыть её довольно-таки далёкий от юности возраст. Предложив отправиться на север, в леса в районе посёлка Калистово, моя пригласительница взяла меня за руку и ре¬шительно направилась к ярославскому вокзалу. Там на плат¬форме № 4 нас уже дожидалась электричка до станции Алек-сандрово. И только мы вошли в вагон, как двери схлопну-лись и поезд тронулся. Услышав из объявлений по местному радио, что поезд следует в Александров только с двумя оста¬новками в Пушкино и в Загорске, я вопросительно поглядел на попутчицу. Она мягким жестом руки успокоила меня и, не откладывая на потом, напрямую вышла по мобильной свя¬зи на машиниста, попросив его притормозить на станции Калистово, что и было исправно исполнено доведением ско-рости движения до полдюйма в секунду. Благополучно сту-пив на асфальтированную платформу, мы через время, ум-чавшееся с электричкой навсегда, очутились в непроницае-мой и в непромокаемой тишине. Придя в себя, освоившись с тишиной, мы после короткого спора, идти ли налево от до-роги через деревню Василёво, как я предлагал, или направо через леспромхоз, как хотелось ей, бросили монету, которая легла на асфальт моим загаданным орлом. И тогда как на мар¬ше мы без остановок, без передышек проскочили Василёво, пробежали по бревенчатым мосткам через бурливую василев¬скую речушку, прошли светозарную берёзовую рощу а следом и покосившиеся заборы генеральских дач, обогнули воронку от бомбы времён войны и, оставив позади заброшенное клад¬бище, вошли в заманчивый тёплый орешник и устроились там на шалашовый привал.
263
 
Итак, я был приглашён. Был.
Был приглашён к шалашу на двоих. И был вечер. Был как когда-то странно задумчив. И вновь был цвета индиго. И были звёз¬ды роскошные как георгины. Близкие. Казалось протяни руку и сорвёшь звезду, как цветок с куста. И были шорохи. И были очерки. И был театр теней, чьи смыслы нас не интересовали в тот вечер, в ту ночь. Да, это была наша первая ночь, считайте любовная ночь. И она же последняя, потому что утра за ней не последовало. Так уж, извините, случилось. Не мне переиначи¬вать прошлое в угоду законам природы. А потом я проснулся. Проснулся от бессонницы, от которой я вовсе не страдал, как некоторые, потому как вся моя жизнь и была сплошной бес¬сонницей. Я проснулся от бессонно привидившегося. Проснул¬ся как-то сразу, словно некая неназванная сила оторвала меня от сновидчества, от сна-и-видения. Но не думайте, что я болел, что я болел скажем потерей житейского ума. Вовсе нет. Ум, он всегда был при мне, обладая в те же проходящие времена спо¬собностью не мешать, не вмешиваться до поры в их течение, в их прохождение на пути моего следования. Помнится, один по¬запрошлый умник даже сказал, что путь каждого мало зависит от ума, а всё более от души, да ещё от совести. Сказал и скинул с плеча,– кому-то показалось со своего плеча, а кому-то почуди¬лось, что с чужого — шубу овчинной выделки и накинул её на старушку, у которой уже не было ни сил, ни желания просить милостыню.
Итак, я был приглашён. Был.
А потом, совсем потом пришлось выключить компьютер и по¬грузиться в пещерную тишину.
3. Итак, я был приглашён. Был.
И был вечер. Нет, был не вечер. Ему, вечеру ещё предстояло состояться. Был предвечер. Было время, краткое, обычно не¬приметное. Было время — черта, отделяющая день от всего того, что последует за ним. Я стоял у окна. Я ни о чём казалось бы не думал. Моё внимание ни на чём не задерживалось. Это
264
 
были редкие краткие дления, когда человек освобождается от самого себя и, освободившись, как бы повисает в невесомости в истинно реальном пространстве, лишённом всяких предпоч¬тений. Но за кратким счастливым длением неизменно следует повеление возвратиться к исполнению обязанности «ЖИТЬ». И тогда и наступает вечер. Итак, я был приглашён. Был.
И уже был вечер. И наступил он без волнующих сумерек. На¬ступил решительно и по-хозяйски. Что ж, подумал я, стало быть пора на вечернюю прогулку. Таков был мой распорядок — обя¬зательная прогулка перед сном, когда приходилось по делам службы проводить время в дальних командировках. Натянув на себя коричневую замшевую куртку потёртую на боках и ру¬кавах до лоска, я уже собирался открыть дверь в коридор мад¬ридской гостиницы, как обнаружил на полу подмётный кон¬верт, просунутый под дверь. А поддверные щели в гостиницах всем известно какие бывают, не то, что тараканы, и мышь про¬скочит, и вот такой солидный конверт тоже. Итак, я был приглашён. Был.
Именно был. Был и конверт. В конверте обнаружился листок бумаги формата А4, на котором от руки было написано по-рус¬ски и к тому же без ошибок:
«С налётом настойчивого уважения Шлём Вам ПрИ¬гЛаШеНиЕ к тайнам. Пароль — ладонь.
Вход через индивидуальную туалетную будку на углу улицы Серрано и Гойя, на окраине площади Колон. На-стойчиво и уважаемо обязываем Все приложить левую ладонь к ячейке, через которую опускают монету, при¬жать и через 3,14 секунды перед Вами откатится дверь в сторону и будьте решительно добры переступить порог. До встречи и безусловно». И представьте, я не воспринял подмётное приглашение, как нечто из ряда вон выходящее. Я даже усмехнулся, мол, ничего себе загадка из далёкого детства, которую когда-то заданную я
265
 
так и не разгадал. И что мне оставалось, как не почесать заты¬лок, стоя перед дверью, и начать с прежним неутолённым ин¬тересом разглядывать свою левую ладонь. И вновь, глядя на неё глазами воображаемой цыганки, я сказал себе, что ж, ладонь как ладонь, очевидны холмы. Вот холм юпитера придвинулся к холму сатурна, стало быть ум у меня на службе честолюбия вперемежку с одиноколюбием. А вот на забаву холм аполлона слился с холмом господина меркурия, и перемешались талант, любовь к прекрасному и даже доброта сердца с интересом к духовному и со склонностью к магическим знаниям и даже с хитростью и с расчётливым обманом. Ах, чего только не поко¬ится до поры в этих именных наладонных курганах. А вот и линия жизни, разрывная на время, на дление краткое. И нако¬нец линия здоровья — что-то она не видна. Впрочем, что о ней говорить, здоровье ведь оно или есть или его нет. Поколдовав над собственной левой Ладонью, я вновь просмотрел пригла¬сительный лист, обратив внимание на то, что в нём не указана ни дата, ни час, когда я должен явиться или отозваться на при¬глашение. И вот тогда сработала моя решительность, которой я был наделён всеми холмами и линиями ладони. Что ж, поду¬малось непринуждённо, поскольку мой вечерний завтрак, со¬стоящий из грейпфрута, орехов и отрубей с финиками уже съе¬ден, стало быть я готов направиться к туалетной будке навстре¬чу странным обстоятельствам, которые своей непредсказуемо¬стью меня отчего-то не тревожили, словно я заранее знал, что ничего и ничто мне не угрожает. Выйдя в коридор, я стал акку¬ратно складывать приглашение, и тут на обратной стороне листа обнаружил дату и час приглашения: текущий день, от 2355 до 000 минут. И я не удивился столь позднему часу. И вы не удив¬ляйтесь. Для мадридцев и тем более в пятницу в полночь это всё равно что полдень для нас — жизнь только начиналась. Итак, я был приглашён. Был.
Был, как во всех временах, уместившихся во мне, равно как и в текущих, и даже в будущих, потому как будущие времена это мнимые отражения уже случившегося в мнимых же представ-266
 
лениях пусть даже ума. Такова геометрическая оптика времён. Но это так, некое раздумчивое отступление. Итак, я вышел на улицу, на почти ставшую родной улицу Лагаска, повернул за угол налево, дошёл не спеша — времени до полуночи у меня остава¬лось уйма — до улицы Серрано. И вот тут-то вместо того, что¬бы как обычно направиться налево вниз, я почему-то, а скорее всего по замыслу моих приглашений скоренько пересёк на зе¬лёный глаз светофора Серрано, зашёл в супермаркет и, без вся¬ких там размышлений купил шарф цвета ультравиолет, наки¬нул на шею, а один конец его перекинул через правое плечо. Что ж, подумал я, если им угодно, отчего шарфу не красовать¬ся, хоть и не к месту на моих сутулых плечах. Так, находясь в полном умственном здравии и душевном равновесии, я заша¬гал к бульвару, любимому месту моих вечерних прогулок. Что же касается шарфа, то назначение его мне открылось много позднее, когда у меня вежливо и с трогательной бережностью отобрали его при выходе из пространства обещанных тайн, объяснив, что он займёт подобающее место в местном зале немадам Тюссо. Итак, я направился к бульвару. Но не буду ут¬руждать себя докучными описаниями, как я препровождал пару часов напрасного времени. Разве оно не напрасно вообще, — спрашиваю я и, не дожидаясь ответа говорю, да была пара ча¬сов напрасного времени, но вечер был мил и даже прекрасен в своих шорохах, переходящих порой в шопот молящейся тол¬пы. Я не знаю, кому молился тот вечер, но я знаю определён¬но, что ровно в 23 часа 53 минуты я остановился рядышком, что называется лицом к лицу, с индивидуальной туалетной тум¬бой на окраине площади колон. Оставалось быть ещё целых две минуты. Двемногоминуты. Двемаломинуты. Итак, я был приглашён. Был.
И не было тревоги. И не было, о господи, и ожидания. Была тумба туалетная, была ночь, уходящая в завтра, и было пригла¬шение, лежащее в кармане. И тогда я оглянулся. Но не в про¬шлое сбывшееся. Нет. А в будущее, которое уже было прошлым. Только будущее уходящее есть, а всё остальное мнимо до смеш-267
 
ного. А в те две минуты до моего обращения в приглашённого и званного гостя, мне было не до смеха, а было счастливо до одной слезы, всего лишь одной, но крупной и зависшей на рес¬ницах и преломляющей это самое будущее, которое уже было прошлым, которое вот-вот наступит, но всё то отступало куда-то в ночь, то разбегалось звёздами во все стороны света, молча проважающего их в последний путь. И я плакал одной слезой, всего лишь одной, неотрывной, не скатывающейся, не падаю¬щей в покинутое прошлое, представшее мальчиком в коротких штанишках, или это я сам — не знаю, но он бежит, или бегу, крича что-то, что разобрать сквозь гремящее молчание невоз¬можно, бежит или бегу на встречу той, что стоит в конце топо¬линой аллеи и распростёрши руки готова принять мальчика в коротких штанишках или меня — сквозь преломляющую всё на этом свете слезу трудно разобрать — в свои объятия. И нако¬нец сквозь гремящее молчание я слышу, что я или мальчик кри¬чу или кричит, руку, ладонь приложи, время настало. И я оч¬нулся от глупых вспоминаний, встрепенулся, поглядел на часы и, обнаружив большую стрелку замершей на цифре 55, т.е. за пять минут до полуночи, прижал свою ладонь к ячейке, через которую опускается монета. И через три и четырнадцать со¬тых секунды створка тумбы откатилась в сторону, и я пересту¬пил порог однажды случившейся ночи, той самой, в которую и был приглашён. И всё-таки, переступая порог, я вновь огля¬нулся. И мелькнула мысль, а ведь в эти две минуты вместилась целая жизнь, мысль тяжеловесная, но слава богу летучая. А по¬том, когда сдвижная створчатая дверь стала затворяться и за¬жёгся яркий с фиолетовыми переливами свет, я не обнаружил в будке индивидуального уличного туалета унитаза. Более того, я сразу за порогом оказался в клети одиночного лифта, кото¬рый прямо-таки кинулся вниз, как только за моей спиной щёл¬кнул затвор, о нет, не ружья, а всего лишь дверного накладного замка. Опускаясь вниз, я не знал куда, то ли на автобусную под¬земную стоянку, то ли в преисподнюю. Но, поверьте, я нисколь¬ко не испытывал ни тревоги, ни волнения, и даже не состоял в
268
 
ожидании чего-то потустороннего. Наверное я знал тогда или постиг по какой-то причине, что ничего угрожающего меня там, внизу не ожидает. Впрочем, я не могу и сегодня, спустя будущее отрицать, что уже само приглашение, его форма, его едва уловимый запах, запах отцветающих акаций не притупи¬ли мои чувства. Однако после остановки лифта, когда отвори¬лась лифтовая дверная створка, я всё-таки успел поразиться увиденному — передо мной, в шагах десяти с недополовинкой возвышалась башня, — как потом мне рассказали из неслоно¬вой кости, — над парадным входом которой горели фиолето¬вым пламенным огнём слова — «КАЗИНО ТАЙН». Но пораже¬ние увиденным, как порыв ветра одинокий или случайный, на¬летело и унеслось прочь, и я вновь обрёл равновесие доброт¬ных аптекарских весов. И потому, как должное воспринял ми¬лейшее девичье создание в лёгком свободного покроя одеянии. Милейшее создание сбегало с парадного крыльца казино, а, сбежав, подбежало ко мне и сказало в тональности ре-мажор почти нараспев высоким контральто «А МЫ ВАС ЖДЁМ, МА-ЭСТРО». Конечно же, вы понимаете, при слове «маэстро» я не упустил случая усмехнуться, но не зло, нет-нет не зло, а учти¬во и даже добро-и-желательно, мол это уж чересчур, голубуш¬ка, чересчур, зная, что за лестью обычно следует какое-нибудь одолжение. Тем не менее, не замечая за собой права обзывать¬ся «маэстро» по части моих трудовых дел, я всё-таки подумал, что же, я может и маэстро, но по части любви. Тем временем милейшее девичье создание увлекло меня к башне, приговари¬вая, «вас ждут, ждут, маэстро». Помнится, я, не тушуясь и не смущаясь, успел ещё до парадного крыльца, спросить — всё-таки будем называть встретившее меня милейшее создание девуш¬кой, хотя за полное соответствие этому состоянию я не руча¬юсь — итак, я успел спросить девушку, «и что же, голубушка, ждёт, и кто же, милая ожидает меня». «О, маэстро», воскликну¬ла она, «вас ждёт выбор, вас ожидает великая госпожа малого случая». И тут я не успел изобразить на лице привычную и впол¬не к месту усмешку, не успел, поскольку мы вошли, мы взлетели
269
 
по ступенькам в башню и очутились в зале казино тайн. Зал этот особо ничем не отличался от обычных крупных игровых залов, которых не мало и здесь в Мадриде и в Москве нашей, да и по¬всюду. Но одно отличало этот зал от других — это странного вида возвышение напротив входа в башню, напоминавшее не трон, но что-то вроде тронного дивана или диванного трона, на котором восседала сказочно прекрасная женщина вся в бе¬лом и без единого намёка на макияж. Но причёска её выгля¬дела странно и даже нелепо. Дело в том, что причёска поде¬лила голову и лицо женщины на две разноликие половины: с одной стороны волосы её были коротко пострижены и при¬глажены от виска назад, а с другой стороны распущены до плеча. И конечно, что поделать, но равновесие моих доброт¬ных аптекарских весов слегка нарушилось. Пока я возвращал качнувшиеся чаши весов к равностоянию, девушка подала отглянцованный картонный лист и сказала, «а это вам, маэст¬ро, меню тайн, выберите любую и сыграйте на пропуск к на¬шей великой госпоже». Вы конечно поняли, что госпожа это та самая ослепительно прекрасная женщина, что восседала или полувосседала лёжа на диванном троне. Я естественно, со сдержанной благодарностью ресторанного окраса принял меню и стал читать заголовок:
«Пропуск к тайным знаниям,
к тайнам знаний, к тайнам
символов и знаков от препинаний до небесных» а ниже шёл перечень тайн. Не уверен за порядок, но в перечне были и тайна будущего, и тайна власти, и тайна счастья, и тай¬на бытия и кажется смерти, да, чуть не забыл, и тайна слова. Пробежав по предложенному меню тайн, я не мешкая, обра-тился с вопросом к моей можно уже сказать опекунше, «ну и что, моя голубушка, и что далее?». Девушка посерьёзнела ли¬цом, хотя глаза её хихикали, и ответила, «а далее, маэстро, вон видите барабан с шарами, там в шарах спрятаны да и нет». «Ну и что?», прервал я её. «А то, ответила она назидательно, что
270
 
выбрав тайну, которую желаете разгадать, вы играете с вели¬кой госпожой малого случая в да и нет», И как же на подобное разъяснение не закачаться аптекарским весам моего равнове¬сия, И я воскликнул со смешком промеж строк, «простите, го¬лубушка, что-то уж очень по-детски». Опекуншу моё замечание ничуть не смутило, и она бойко разъяснила, «маэстро, по-детс¬ки значит просто, да, она, госпожа наша будет задавать вопро¬сы, а вы — отвечать да или нет, и да вас приблизит к отгадке тайны, а нет отдалит, но, маэстро, тайна вам обязательно от¬кроется». «И всё?», вырвался у меня и вовсе простоватый воп¬рос. И что вы думаете ответила моя голубушка? «Нет, маэстро, «всё» наступит, когда счётчик подсчитает время, затраченное вами на отгадывание и вычтет его из отпущенного вам на жизнь». Ну уж это слишком, подумал я и полюбопытствовал, «простите милая, здешней в казино или тамошней наверху?». Девушка отчего-то захлопала в ладоши и, выкрикивая, «в сум¬ме, маэстро, в сумме», запрыгала, возможно от прискорбного веселья на душе. И тогда я заулыбался и вновь обрёл с улыбчи-востью полное аптекарское равновесие. А потом я поблагода¬рил опекуншу и отпустил её на волю, сказав «ну что же, — вы свободны, далее мы с госпожей разберёмся сами», и направил¬ся к диванному трону. А девица отвесила получетверной поклон и, успев предупредить «она знает, она видит всё наперёд, будь¬те бдительны», скрылась за кулисами. Ну а потом была не ля¬гушка с пирогом, а просто ничего интересного — всего лишь любовная связь с великой госпожей малого случая в белом. Но прежде я сказал и даже риторический по-гречески вопрос — а где же тайна незнания, которая мне более люба, да и где тайна того, когда я вернусь — свернусь ещё раз, и ведь никому не ку¬пить досрочного свержения, никому не купить руку, что выта¬щит мой номер из барабана жизни здесь и не навсегда. Задал вопрос и, как видите, и ответил на него же, стало быть змея свернулась и укусила свой же хвост. Таков я. И даже, когда гос¬пожа великая стонала в моих объятиях, шепча, «ой, что ты со мной делаешь, что, что, ой, я теряю голову, я пьяна», даже тог-271
 
да я оставался в полном аптекарском равновесии и помнится, предложил ей, «милая моя госпожа, моя гадалка, милая моя вся в белом провидица, оракулица полудревняя, давай станцуем танго». И как же мне было не вспомнить Пьяццолу и не крик¬нуть равновесно тихо, «Пьяццола, друг мой, где твой бандан-сон, а ну давай заведи патефон и запускай либертанго». И пред¬ставьте, было танго, было танго чудесное, танго в саду, танго среди трёх сосен, под вязом, танго у рухнувшего на земь сто¬летнего тополя. Итак, я был приглашён. Был. И все они свидетели случившегося, но суд так и не состоялся.
4. Итак, я был приглашён. Был. И была ночь. Вдруг упавшая на землю.
А может из подтёмка вылезшая. Вылезла, украдкой, как тут не сказать, исподтиха, и по-хозяйски заполнила тишину своим молчанием, и по-барски заняла все укромки и все площади го¬рода, в котором я ещё не жил, не обитал, но был. Был, как ви¬дите по нарастающей. Чем дальше по-вест-во-вание, тем я был дольше по числу страниц и странниц, разве страницы не стран¬ницы, бредущие без цели по пространству несуществующей жизни, но бывшей, несущие ни для кого мои настроения, мои смыслы, мои напрасности, без которых разве ощутим мы оча¬рование этого мира. Но это всё слова. Их много, их ужасно до наскучности много, как звёзд на небе ночном. И там, на небе у каждой звезды, и здесь на земле у каждого слова своя история, свой смысл, но порождающие и легенды, и двусмыслия, чем мы и чаруемся. Да, вот и я, очаровался городом, в котором я ещё не жил, не обитал, но был. Кто или что мешает мне быть в нём? И свидетели того, что я был в нём — мои слова. И понят¬но, что, когда я говорю «мои слова», я вовсе не приписываю себе право собственности на них. Слова вольны от рождения и никому не принадлежат, но сказанные кем-то, например, мной, они невольно обретают притяжательность, они притя¬гиваются мной. Они становятся моими, нисколько не теряя
272
 
право жить иной жизнью, обретать иные тона, озвученные чужими голосами. Но разве чужие голоса создают погоду в моём городе, разве они раскрашивают в разные и даже в радужные цвета — понимаете как хотите смысл слова «радужные» — на¬строения моего города. Настроения — это не сумерки, это не синий, прохладный вечер, что близится с востока, это не зелё¬ная утренняя здравомыслящая заря, это не уходящая в никуда осень, нет, настроения — это состояние моей души, которая и есть город, в котором я был. Итак, я был приглашён. Был.
Был. Я. Был ветер. Он и донёс слова приглашения. Голос ветра был знаком. Был далёкий, но и родной. Но увы, я не мог при¬помнить чей он. Чей, чей, чей, эхо катилось по извилинам моей памяти в тщетных поисках имени той, чей голос приглашал меня. И приглашал ни много, ни мало, а на бал. Нежные поры¬вы ветра набегали один за другим и вновь и вновь доносили приглашения на бал. На странный бал. И всякий раз голос, го¬лос знакомый, почти родной, но не узнанный и безымянный, повторял «приглашаем на бал, которым никто не правит». И после некоторого замирания ветра, его примирения с травой, новый порыв доносил предлагаемый путь к бальному залу. И разве не странно, что для посещения бала, которым никто не правил, я должен был зайти в шесть часов вечера после плот¬ного ужина в здание универмага «Москва», подняться на чет¬вёртый этаж, где при сходе с эскалатора меня встретит боро¬датый швейцар-распорядитель и распределитель гостей, чрез-вычайно представительный, в чёрной ливрее, расшитой сереб¬ряными галунами, встретит и сопроводит куда надо, а значит прямиком на бал.
Итак, я был приглашён. Был. На бал.
Которым никто не правит. Конечно, я исправно исполнил все наставления, донесённые милым ветром. И ровно в шесть ча¬сов вечера после плотного ужина я вошёл через центральный вход в универмаг «Москва», поднялся по левому ряду межэтаж¬ных эскалаторов на четвёртый этаж, где и ждал меня на сходе
273
 
с лестничной ленты объявленный в наветренном приглашении солидный при всех галунах и бороде швейцар, который радуш¬но поприветствовал меня к месту сказанным «добро пожало¬вать», и жестом руки предложил последовать за ним. При этом он ещё и успел вручить мне лист глянцевой бумаги, на котором была золотым тиснением напечатана памятка приглашённому лицу. Однако, получив памятку и двинувшись за швейцаром-проводником, но не шерпом, я всё-таки решил спросить его на авось «Ну и что?». Швейцар, солидно улыбнувшись, ответил, «а ничего, уважаемый, доведу вас прямёхонько в зал, стало быть на бал, а вы пока и знакомьтесь с этой самой памяткой». И я углубился в чтение памятки. Не буду утомлять себя и иных до¬верчивых читателей подробностями, скажу лишь, что она меня здраво удивила ровно на то время, которое было потрачено по дороге на бал. Оказалось, что означенный в приглашении бал, был не только балом, которым никто не правит, но он был и балом, где всё известно наперёд, был балом традиций, ритуа¬лов, обрядов и даже мистерий, чьи смыслы вытеснены ветра¬ми перемен, ну и наконец балом, пропуском на который дол¬жен служить отпечаток души приглашённого, а надёжнее — тень его. Последнее условие меня, как и любого из нас, озадачило. Я ведь всё-таки совершенно нормален и принадлежу к крепко¬му большинству нашей очеловеченной когда-то популяции. Но вскоре, после того, как мы подошли к бальному залу и остано¬вились у гардеробной — вы же знаете, что любой бал начинает¬ся с вешалки -, озадаченность моя сменилась непререкаемой ясностью. Дело в том, что остановившись у гардеробной стой¬ки, я, не понимая, а что же мне сдавать, не пиджак же с брюка¬ми, спросил провожатого «так что же мне сдать?» На мой воп¬рос он тут же, не отходя от гардероба, успев вздыбить подлы-соватые брови, поясни, «как что, уважаемый, свою тень». И, естественно, настала моя очередь вскинуть вопросительно свои, но мохнатые брови. Конечно, конечно, я помнил, что предвещала пояснительная запись в приглашении, и всё-таки позволил себе подумать, что это просто бальная-пребальная
274
 
шутка. В свою очередь провожатый, как и подобает вышколен¬ному швейцару, поответствовал, мол так и так, уважаемый, та¬кие дела, а иначе вам хода не будет ни туда и ни сюда, а как живётся между небом и землёй уважаемому наверняка извест¬но. Ну и что мне оставалось, как смириться при вялом досто¬инстве. И я сдал собственную тень в гардероб, получив в об¬мен номерок с кодовым наименованием «труля трах» — пови-димому такое прозвище получила моя тень. К номерку приоб¬щалось текстовое сообщение. В нём крупным шрифтом значи¬лось довольно-таки важное объявление, так мол и так, много-уважаемый гость нашего бала, благодарим вас за исполнение вступительного обряда — обряда потери собственной тени. И далее мелковатым шрифтом приписывалось разъяснение о том, что гардероб это надёжное место хранения теней, что тени, пока их хозяева проводят время на балу, бродят сами по себе, живут да поживают своей теневой жизнью, а по исполне¬нию вами предложенных на балу актов, вы получите по предъявлению номерного жетона с соответствующим кодовым поименованием прежнюю и никоим образом не порченную тень и возвратитесь с первым лучом солнца или с угасанием последней звезды благо и получно к месту своего постоянного проживания. Что ж, подумал я, меня никто сюда силком не та¬щил, пригласили — я согласился, стало быть никаким упрёкам нет места. И, поблагодарив швейцарского вида провожатого, я решительно шагнул в зал, где меня ожидал странный бал. Бал, которым никто не правит. Конечно, от отсутствия тени я чув¬ствовал себя несколько неуютно. Они, тени ведь защищают, прикрывают нас от ударов в спину, да и разве тени наши не сви-детельствуют о том, что мы есть. Впрочем, я и без тени был и был на балу. Но всё-таки с тенью спокойствие иное, почти ут¬робное. К тому же я из тех типов, кто предпочитает всё своё иметь при себе. Но рассуждения рассуждениями, а к балу надо приобщаться, подумал я. И надо же в это же самое мгновение, переступая порог бального зала, я отступился, да-да не о-сту-пился, а именно от-ступился. Меня вдруг запоздало и возмож-275
 
но кем-то внушительно поразило имя, поразило словно стре¬лой, что была предназначена пятке Ахилла, поразило вдогон то самое, что было нацарапано на гардеробном жетоне — Тру-ля Трах! Так это же мой когдатошний типаж, мой Труля Трах, о котором в поздней молодости я сочинил несколько историй из его жизни, думалось мне кричаще. И что? Спросил я себя. А то, что я как бы цитирую самого себя, признался я, как и подо¬бает любящему себя, но честному автору. Говорят, что самоци¬тирование или самоповторение — занятие не совсем прилич¬ное и даже низковатое. В ответ у автора вспыхнуло что-то в груди, и он задал очередной вопрос, «а кто это утверждает?» Вы. Конечно понимаете, что Он это Я. И автор сам же отве¬тил, «не тот ли, кому самоцитировать нечего». Удар, как види¬те, чуть ниже пояса. Но теперь уже я продолжу и скажу, само-цитирование это ведь то, чем мы всю жизнь занимаемся, не задумываясь, без кавычек, по воле заданности и вовсе не крас¬нея стыдливо, будучи одержимы собой. И этой мнимой болез¬нью мало ли, мальски ли, но больны мы все, и даже бабочки летучие однодневки. Ну что же, заключил автор, доводы впол¬не убедительны. Однако я здесь по совершенно иному поводу. Я был приглашён на бал. Был.
На бал, а не на маскарад. Очутившись в зале, я позабыл о вся¬ких пересекающихся мыслях, о всяких рассудительных зна¬ках невинных препирательств с судьбой приглашённого на бал и отдался бальному повелительному духу. И всё-таки перед тем я успел сказать себе — себе, поскольку более некому было об¬ратиться -, что это всё игра, что я, признательно говоря, по¬дозреваю, что всё это игра, но кто знает с каким проигрышем или выигрышем, что это мистерия, в которой мне отведена своя роль, и я не в силах, а возможно и не вправе согласно правилам игры отделаться или выйти из неё. Но что бестол¬ково и возбудительно глядеть на себя взглядами оценщика из прошлого. Возратимся в будущее, где я был, где был бал, и доведём игру до логического конца, которому может статься логически же не суждено быть. Итак, всего лишь несколько
276
 
шагов, и я в другом, ином представлении о самом себе, я на балу, которым никто не правит и где я впал в мистеричность. Так начался короткий, но до одурения странный период моей жизни, в котором происходила со мной всякая невнятица, вплоть до самых натуральных чудес из мистерических запас¬ников, период моей жизни без собственной тени, впрочем можно сказать — жизни моей же тени, но без меня. В конце концов от перемены мест и логического порядка слагаемых сумма не меняется. А сумма всяческих невнятельщин едва уме¬щается в моей высоколобой памяти, Да и признаюсь, многое, очень многое и не желается воспоминать даже в словах, не говоря уже о следственном эксперименте. Но надо, надо по сомнительной логике психо и терапевтов вместе взятых, надо освободиться, высказавшись, как на духу, от давления будуще¬го прошлого, в котором я по приглашению и очутился. По¬мните, однажды распорядитель бала вручил мне жёлтый па¬кет и посоветовал, не мешкая, доставить его постовому на площади Великого Согласия, доставить по маршруту, указан¬ному на лицевой части конверта. Я без препирательств дви¬нулся в путь. Уже в начале пути я шёл напрямик, придержива¬ясь указанного маршрута, не сворачивая и через огромную гвоздичную клумбу, каждым шагом давя по два, а то и по три махровых цветка, источавших дурманящий аромат восточных странствий. Далее, через сырой и слабо освещённый, но ох¬ранный от всяких напастей туннель я вышел на площадь Ве¬ликого Согласия и решительно, как бывалый прохожий из здешних мест пересёк её кажущийся необозримым простор. Здесь на площади каждый обязан был соглашаться со всем, что происходило с ним или с кем-то ещё, соглашаться без про-тивления мыслью и тем более силой. Ну а что могло произой¬ти — это уже было из области гаданий на жирных кофейных гущах. Кто мог предугадать, что замысел-промысел возникнет в голове первого встречного, всплыв из душевных глубин. Скажем, взять да и отобрать предмет личного обихода, или простенько без затей харкнуть в лицо, или нанести сокру-277
 
шительный удар по вашей ахиллесовой пятке, что расположе¬на ниже пояса, или в конце концов выкрасть без всякого выку¬па. Да мало ли высших проявлений дремучего духа могли оза¬рить любого нечаянного посетителя площади Великого Согла¬сия. Но так или иначе, взойдя на площадь, я сразу отметил не¬изменного постояльца — постового, околачивающегося в самом её центре. И конечно он зорко охранял порядок во вверенной ему окрестности. Именно ему-то я вручил жёлтой масти пакет, за что в знак глубокой благодарности получил в зад пинка, энер¬гии которого хватило, чтобы я в мгновение ока очутился вновь в бальном зале. В другой в столь же однажды случившийся раз мне предложили прокатиться на здешнем общественном транс-порте, предварительно ознакомив с соответствующими прави¬лами поведения. Дело в том, что правила поведения на линиях общественного транспорта разрешали садиться, только согнав с насиженного места уже сидящего пассажира, даже при нали¬чии свободных сидячих мест. Причём безусловным правом на выгон обладали лучшие граждане, то есть прошедшие с успе¬хом ежегодный силовой отбор и заполучившие печать отли¬чия на балу. Конечно сгоняемый мог посопротивляться, отка¬зываться, упираться. Но право в конечном итоге побеждало, ибо победа следует за правом, как ниточка за иголочкой. Я во исполнении задания, войдя в вагон общественного транспор¬та, прежде всего осмотрелся и вздохнул с облегчением — сго¬нять по обязаловке с сидячих мест было некого. Настроение в тот вечер на меня нашло не бойцовское, потому и доказывать своё право в петушином бою и неравном был не расположен. Однако на следующей станции народ подсобрался. Из динами¬ков послышался голос диктора, вкрадчиво обращавшегося к уважаемым пассажирам с просьбой быть так любезными, усту¬пать место людям с печатью силового отбора на лицах, а так же женщинам, чей рост превышал один метр девяносто санти¬метров. Ну и пошла круговерть, завертелась со славными ус¬тупками и стаскиваниями. И мне, сами понимаете, хотел я того или нет, пришлось включиться в заявленное представление.
278
 
Тем более, что сидевший напротив пожилой мужичковатый тип с бородкой навыпуск поверх плащового балахона стал без-причинно раздражать меня своим непочтением к печати си¬лового отбора на моём лице, иначе говоря, раздражал карае¬мой неуступчивостью. Ну и лопнула струна моего терпения. И сказал себе, ты должен, ты обязан согнать его и сесть, как говорится, с музыкой победителя. И замахнулся я, занёс пра¬вую руку для нанесения отсекающего удара ребром ладони. Но в это же самое мгновение поезд резко затормозил, и меня вновь настигла иная жизнь, и я очутился в том же бальном зале, в толпе, но не в уюте, среди стен и всех, кто был как и я приглашён на бал, а может я был в зале один. Кто знает, что было и чего не было. Одно точно было — приглашение на бал. И я был на балу. Был. Потому, что я согласился. И сошлись две воли — моя и пригласительная. И потому я присутствую на балу, и не только присутствую, но и участвую в предлагаемых обря¬довых, мистерических и прочих актах, о двух из которых я ре¬шил поведать вам, тем, кто решится на чтение моего повество¬вания. Ну и что, спросите вы вполне законно меня. А ничего, отвечу я, пусть и противозаконно. Сошлись две воли — вот и все дела. Впав в обряды ли, в мистеричность, я превращался в кого, спрашиваю я и отвечаю — превращался в обрядчика, пре-вращался в миста. А может — в куклу, слышу кто-то выкрикива¬ет с задних извилин моего мозга. Отвечаю резко и резонно — ну уж дудуки, я не кукла и не кукловод. А кто — продолжает при¬ставать всё тот же тип из глубины зала. Я есть личность. Что это такое и с чем употребляют, сказать трудновато. Кажется где-то и когда-то в какой-то, но непоэтусторонней жизни лич¬ность значила нечто ценное и даже уважаемое среди задавак, но не здесь на балу. Здесь при всём при том при порой при¬скорбном и до жутейства нелицеприятном укладе всякие акты совершенствовались весело и под скорую и спорую музыку. Кстати музыка исполнялась оркестром когда-то народных ин¬струментов, а ныне классно-классических. Тем самым оркест¬ром, что уверенно и массово располагался в оркестровой яме
279
 
посередине бального зала. Но что это я всё о каких-то бываль-щинах да о свойских рассуждениях, когда надо вспомнить и воскликнуть — какой же бал без танцев! И я взмахнул рукой, кажется правой, и вслед и послушно магическому круговому с изломом на четверти оборота движению, а на самом деле зна¬ку грянуло танго, моё, наше, ваше танго. Белое-пребелое. И подошла ко мне ли, к тени моей — не знаю, но подошла медсест¬ричка молоденькая до слёз, в белом же, но нарядном от китайс¬кого шелкопряда халате, в белой шапочке-бейсболке с милым козырьком, подошла и, исполнив некий прозрачный намёк на реверанс, пригласила к танцу. И скажу вам почти откровенно, я опешил. Молоденькая медсестра, поджав губки, мол, ну что вы так пешите, протянула руку и нараспев стала декламировать мой же стих, тот самый, что когда-то начинался со строки
«не откажите в контрдансе», и заканчивался невинным признанием
«я просто поклоняюсь вам». И конечно я ответил, ответил протянутой левой ладонью, тая¬щей в себе все прорицания, все сбывания в моей прошлой и в будущей жизни. И мы вошли в круг. Это было танго господина Шнитке, это было танго от кончертогроссового рондо, когда хоровод, когда его кружение вдруг замирает, и он, хоровод, разрывается острым лезвием тангового ритма и распадается на пары. Это было танго восторга и танго скорби. Это было танго воображаемой жизни, но настоящей, и танго неизбеж¬ной смерти, но бывшей в прошлом. Это было танго бала, на который я был кстати или некстати приглашён. Был. А потом заискрилась одиноко последняя звезда. Свет в баль-ном зале начал медленно угасать. Я поспешил к гардеробу, что¬бы успеть получить родную тень. И уже тогда, сквозь эту спеш-к у, забрезжила тревога безотчётная, бестолковая. А непосред¬ственно у стойки гардероба чувство тревоги несомненно уси¬лилось. Протянув жетон гардеробщице, внешне неопределён¬ного пола и возраста, я натянуто и по-моему заискивающе улыб¬нулся. Однако, улыбка не помогла. И тревога сработала, и пред-280
 
чувствие подтвердилось. И сбылись худшие опасения. Вышед¬шая из-за рядов вешалок после длительного поиска гардероб¬щица вся такая довольная заявила нараспев, «а тени-то твоей и нет, загуляла где-то». Я огорчился. И сильно. Гардеробщица стала меня утешать, мол, ничего, не тревожься, скоро появит¬ся, выскочит откуда-то исподтёмков. Но я её уже не слушал и не слышал.
И ещё долго я сидел в вестибюле, в стороне от гардероба на лавочке, чьё сидение было обтянуто малиновым бархатом. Сидел и ждал, когда найдут мою тень служители общественной вешалки. И пока я ждал, пока светилось ещё последняя звезда, пока проносились мимо с весёлым гиком мгновения продол¬жающейся жизни, мне в голову — её я ещё к тому времени не потерял несмотря на подвохи и испытания, спытания, выска¬кивающие исподволья — приходили всякие мысли одна другой краше и невиннее. Но прежде я подумал и сказал себе, един¬ственно надёжному и неотлучному слушателю, что я верю, я знаю, тень моя, мой Труля, мой Трах спешит и воссоединится со своим хозяином. Ведь жизнь тени, лишённой хозяина, не-предсказуема и по-своему счастливая в своей бесхозности на самом деле безысходна, как смех в последней сцене классичес¬кой трагедии, смех, заменяющий не висящее на стене ружьё. На том моё четвёртое приглашение на бал завершилось. Итак, я был приглашён. Был.
И конечно до угасания последней звезды моя тень нашлась, и мы счастливо воссоединились и вновь очутились в местах сво¬его постоянного жительства. Но очутились, спустя время, спу¬стя и прочие приглашения, которых мне не удалось избежать, но котрыми я не хочу утруждать ни себя, ни вас. Вместо них я решился на присочинение неких приложений или эпилогиз-мов на тему тех самых мыслей, что посетили меня, когда я си¬дел после окончания бала на скамейке в вестибюле в стороне от гардеробной в ожидании собственной тени. Их будет немного и не мало, Но чуть-чуть.
281
 
ЭПИЛОГИЗМЫ
1. Повторюсь: их будет немного и не мало,
но чуть — чуть.
Когда заканчиваешь очередное сочинение, когда чув¬ство исполненности опустошает будущее, тогда не¬вольно задаёшься вопросом «а что дальше», и кажет¬ся, что жизнь исполнена и что дальше — ничего, и тог¬да начинаешь бороться за продление жизни, хватаешь¬ся за слово, вот и теперь напридумал приложения или эпилогизмы ради продления себя в словах, ради отда¬ления опустошённого будущего.
2. Итак, я сидел в стороне от гардеробной на скамейке, чьё
сидение было обито малиновым плюшем, сидел и ждал, глядел,
когда найдут мою тень, моего Трулю, моего Траха.
Я сидел, а мысли летали, а мысли кружились то тщетно, то
жертвенно. Некоторые из мыслей останавливались, и тогда я
впадал в разрывные размышления и говорил себе, что подела¬
ешь, тень моя опаздывает, и кто знает, как долго она будет без¬
домно бродить по свету, попадая то в глупые, то в странные
предистории, а я буду жить да поживать без тени, как человек
без имени. Потом наступала тишина как в обмороке. Но не на¬
долго. И вновь способность думать возвращалась верным псом.
И я говорил себе, неужели этой ночью, пока я плясал на балу,
мой Труля, мой Трах, спешил, даже бежал в сторону восточной
окраины города, овеянный застарелой тревогой за оставлен¬
ную без присмотра Мармазетку. Но прежде, и это я знал навер¬
няка, Труля Трах порывисто встал с видавшего виды когда-то
пропитанного въедливой морилкой кресла и открыл было рот,
чтобы дать волю потоку слов, но его опередил прокурор, кото¬
рый просто-таки взлетел с массивного прокурорского стула и
загромыхал словами. Труля с грустью глядел на прокурора, не
вникая в заданную его речь, а думал о странной до нелепости
участи прокурора всю жизнь неутомимо обвинять людей, ис¬
кать и находить новые оттенки одной лишь чёрной краски и
требовать громко-и-гласно справедливого возмездия, и всё это
282
 
за приличную плату-вознаграждение, которую он получал дваж¬ды в месяц в кассе городской прокуратуры. Конечно же и Трах защищал не бескорыстно, но защищать людей — это одно, а обвинять — это совсем другое. И тогда Трулю Траха опутал гу¬стой туман печали не о превратностях нашей жизни, не о себе, теряющегося среди необоримости неправды, не о сытной и вкусной и совершенно безопасной для страдающего желудка киевской котлете, что осталась там, далеко в иных годах в ре¬сторане «Арагви», да не о том, не о сём, а о ней, о Мармазет-ке. Запертая в четырёх стенах души, она жила, пока он был рядом, и не жила, пока он не появлялся, не притрагивалась в его отсутствие ни к еде, ни к графину с лимонадом, только развлекалась глядением с тоской в низкое окно, выходящее на тихую улочку.
Ну а когда суд удалился на совещание, Труля Трах впал в тупое безразличие с некоторой долей лёгкого удивления от своего участия в творимом судейском ритуале. И действительно, ка¬кое ему дело в сущности до всего, что происходит в этом зале да и за его стенами, когда Мармазетка стынет от тоски, лишён¬ная памяти, а значит и жизни. С заседания суда Труля Трах воз¬вращался скорым шагом, почти бегом, спеша к Мармазетке, спеша донести до неё жар своей души, жар, разгорающийся по-нстоящему лишь тогда, когда удаётся помочь в беде человеку, когда удаётся ощутить в в руке протянутую благодарную ладонь потерявшего прошлое, и наконец возвратить заблудшей душе её будущее.
3. Итак, я сидел в стороне от гардероба на скамейке, чьё сиде¬ние было обтянуто плюшем, а вчера бархатом. Сидел и ждал, ждал, когда найдут мою тень, моего Трулю, моего Траха. Про¬шло время, прошли быть может годы, сжатые в мгновения, и я стремительно узнал, или угадал, или постиг без усилий, что моя тень спешит ко мне, к своему хозяину брошено-заброшенному. Но прежде Труля Трах должен был, именно «должен» был ис¬полнить свою хоть ритуальную, хоть мистерическую, ну на ху¬дой конец всего лишь добродетельную миссию — так кстати ему
283
 
и представилось. И в чём вы, думаете она заключалась, да, вы правы, она заключалась в спасении, но не мира, а Мили. Этой красивой, но холодной до дрожи женщины, которую он почти боготворил. Когда Миля позвонила ему на днях и сообщила, что ждёт от него ребёнка, и что хочет избавиться, естествен¬но не от Трули, а от ребёнка, и он должен помочь ей, Труля Трах не удивился своему предстоящему абортированному от¬цовству, не стал открещиваться, возмущаться, хотя в последний раз они с Милей легли в постель двенадцать месяцев шесть дней тому назад. И конечно, он всё сделает для неё. Что поделаешь, лишь доброта рождается в его душе, когда он стоит рядом с этой несбываемой женщиной и даже когда он думает о ней. Разве так трудно всё взять на себя, разве так важно, где источ¬ник порока, чья рука подтолкнула Милю к беде. Если ты мо-жешь помочь человеку и знаешь об этом — помоги. Да и что такое любовь, как не неизбывная трата себя ради существа, без которого жизнь кажется пустой. Я слышу, вы говорите, что это любимое существо я сам и есть. Не спорю. Соглашается и Тру-ля. Говорите — болезнь, думал Труля Трах, и тоже соглашался, да болезнь, но и насладительная. В больнице он ожидал исхо¬да операции внизу, в приёмном покое. Потом наступит пол¬ночь, и всё разрешится. Миля скажет Труле спасибо, молча поцелует и отпустит с богом в ночь. Может махнёт рукой на прощание и даже всплакнёт. Ведь он ей послужил беззаветно и до конца. Ведь у любви пусть к самому себе нет арифметики, нет весов, на которых можно взвесить и оценить приобрете¬ния и потери всякого там достоинства. Ну а потом Труля Трах спешно рассекал ночь, направляясь к реке улочками и двора¬ми, окунаясь в половодье пустырей и площадей, прижимая к груди тельце, обёрнутое всяким тряпьём и утяжелённое полу¬пудовой гирей. Трах шёл без страха и опаски. И пусть тельце бездыханно, пусть оно так и не глотнуло жизни, Труля Трах всё равно прижимал его к груди, словно невольно пытаясь отогреть и влить тепло собственной жизни и оживить. Возле грузного Новоспасского моста подул свежий и сырой ветер. Звёзды ска-284
 
тывались к западному окоёму горизонта. Где-то нечаянно звяк¬нул колокол, или это звезда упала в реку, а может это заледенев¬шая слеза Мармазетки скатилась с ресниц на донышко пустой миски.
4. Вот и всё. .

Так вот всегда, надо пройти по точкам, по кочкам молчания, ступая как по минному полю, пройти и не вспугнуть молчание лишним словом, и дойти до тишины, этой праматери всех зву¬ков, всех мелодий, всех гармоний. И, очутившись в ней, и свык-нувшись с ней и тем потеряв себя, вдруг услышать очерки му¬зыки, занесённой из будущего. Значит, там, за тишиной — но¬вая жизнь.
Москва, 2006 г.
 
ПЯТЫЙ угол
1. Был день или вечер,
был час или миг,
был век или вечность, был канун
перед тем, как пришёл день или вечер,
перед тем, как пришёл час или миг,
перед тем, как пришёл век или
наступила вечность.
И пусть здесь, сейчас на бумаге,
оглавленной номером один будет
канун,
предрекающий,
пред-ре-кающий воображаемые события,
исполненные в словах под привольным авторским надзором. Был канун, было время, было дление перед событием, которое должно произойти, сбыться, быть.
Нет, лучше поправимся и скажем так, — был канун, было вре¬мя, было дление перед событием, которое МОЖЕТ, да-да, имен¬но — МОЖЕТ произойти, сбыться и наконец — быть. А там и надежда — конечно она, надежда — здесь, но отстанем от неё, а там и удача, и там — как же без него — счастье.
286
 
Но некий скрипучий голос с обязательной хрипотцой добав-ляет не без ехидства желточного оттенка, а там и кузины счас¬тья, эти милейшие несчастья, и целым выводком.
Был день или вечер,
был час или миг,
был век или вечность,
был канун. Так, так, господин автор, неувязочка получается, говорю я кри¬тически и даже закритически, мол, если вечность это и есть канун, то мы никогда не дождёмся того, что должно или может быть следом, на завтра после вечности.
Ну уж, господин и-добро-и-желатель, соглашаясь, возражу вам, что вечность одолима, да и кто нам мешает заявить письменно и не анонимно, а по-авторски открыто, что завтра наступит вечность, иная, иного цвета, иного звучания, и, как говорится, клин клином вышибаем. Но это всё мудрения. Главное прозрач¬но и даже призрачно потаённое и волнующее в лёгком проти¬востоянии, в противосидении, в противоложении двух выше¬явленных слов — должно и может. Вспомним, господа, автром было сказано, «которое должно произойти, сбыться, быть». И через несколько строк уже читаем, «которое может произой¬ти, сбыться и наконец — быть».
Произойти,
Сбыться,
Быть. Слова-заборы, слова-охранители, слова, в звучании которых, в графике, в изображении заключены смыслы, смыслы, осуждён¬ные на бессрочное заключение. Но я не собираюсь осаждать заммки слов, я не собираюсь взламывать охранительные зам-ким, скрепляющие слога в единое слово, и я не собираюсь об¬ращаться к вещим толкователям слов. Разве я сам не есть тол¬кователь. Разве я не способен на постижение смыслов, втисну¬то заключённых в замкнутые пространства слов.
И я говорю, не претендуя на поднебесную истинность, а всего лишь на собственную самость, итак, я говорю
287
 
так, произойти — это вспыхнуть звездой и исчезнуть; сбыться — это быть нагаданным вчерашней цыганкой; быть — это родиться и продолжаться, т.е. быть, а зна¬чит жить. Ну а как распорядиться двумя обязующими словами — «ДОЛ¬ЖНО» и «МОЖЕТ»?
О, отвечает автор, знающий подпольно всё наперёд, этакий провидец собственной замысловатости, со словами «должно» и «может» всё проще, чем кажется на первый читательский взгляд, а именно, «должен», значит судьба, а от неё никуда не деться, а «может» — это милый сердцу мир вероятий, мир ис¬полнений почти неисполняемых желаний. Такие вот дела творятся на словах, такие вот дела складывают¬ся на листках моей авторской по старинке рукописанной тет¬радки общего исполнения. Итак,
был день или вечер, был час или миг, был век или вечность, был канун, было время, было дление перед событием, ко-торое должно или
может
произойти,
сбыться,
быть, на следующий астро-, на следующий гастро- номический день, событие, которое и есть я, узнаваемый ежевстречно всяким, кто попадается на пути бегущего трусцой времени, а я учтиво под¬тверждаю, что да это я вчерашний, хотя про себя уверенно со¬мневаюсь в том. Падающая звезда рассекает канун, в котором, как вы обнаружите может произойти всё, что угодно, рассекает и событие, которое есть всего лишь я, сидящий за подвернув-шимся столом и вяжущий двумерную вязь из слов, но с много¬мерной смысленностью. Хотя разве многомерность не сплета¬ет смысленность с её противностью, с бессмысленностью.
288
 
Падающая звезда рассекает меня
надвое,
Падающая звезда рассекает наш вечер
надвое.
И мы обитаем по обе стороны линии
падения звезды. На том завершу оглавленный номером один канун и поблаго¬дарю за участие, не знаю правда кого.
2. Это произошло вчера точнёхенько в канун сегодняшнего дня, дня, когда случилось моё пре-зренное прозрение или, если по¬желаете, про-зренное прозрение. Что именно случилось и ста¬ло явным, как вы и я вместе понимаем, не столь важно, не в том суть, если вообще таковая существует или витает витально в воздухе, а суть значимой части выше означенных слов, в ЗРЕ¬НИИ, вот в чём корень, из которого и растёт цветок, цвет, куст, дерево и даже сад моего да и вашего воображения. Но я как и положено народному сказителю, чуть-чуть отвлёк¬ся. Итак, это произошло в канун сегодняшнего нерокового дня, то-есть вечера. Каким же выглядел вчерашний канун? Скажу откровенно, погоды стояли чудесные. Солнце даже весёлое, привычно предпраздничная суета на Тверской, лужи с плуто¬ватой неглубинной, огородный глянец грязи, канавы, вырытые ещё позавчера под завтрашние увесистые кабели, рукотворные сугробы падшего снега и наконец карликовые лавины с крыш и чудесная капель, вестница будущих счастливых встреч. А я в тот день, в тот канун играл роль искателя и даже со-искателя — кстати смысл приставки «СО» я надеюсь вы до-гадаете или до¬знаете, когда ознакомитесь со всей шарадой под номером два, а если не догадаетесь, то любопытства ради позвоните по те¬лефону 03 и вам ответят на всякие вопросы. Что ж, роль иска¬теля не последняя в табели о рангах нашей с вами жизни, и даже почётна в некоторых человекообразных кругах. Но в тот день, о котором я сказываю, о почёте и не помышля-лось. Я искал редакцию. Кажется журнала, а может и не журна-289
 
ла, а консалтингово сведующей фирмы, но не в том загадка с отгадкой и не гадкой, что я искал редакцию чего-то, а в том, что искал её якобы любимую и напрасно очень нужную под точно достопамятным названием-обозванием, а по-позавчераш¬нему ещё, по-доканунски правильно сказать искал под вывес¬кой из чернённого толстого почти огранённого стекла, на чьей подлицевой плоскости, безбугристой и бесстыдно плоской, были начерчены былым по чёрному — вот клянусь, как живые стоят они, а что же есть «они», потерпите, узнаете чуточку позже — слова, сведённые в обозвание искомой редакции — «Новый пир-ров-ый
пор-яд-ок», и именно вот так по слогам и было сло¬жено в начертательности своей плоской памятно-беспамятное название, ну хорошо, пусть обозвание. И вот в качестве иска¬теля, совершив один круг почётного поиска или круг поиско¬вого почёта вокруг странного строения с внутренним двором типа нашего открытого всем ветрам атриума, затем второй и безуспешно, я уже готов был отменить канун и возвратиться неисполненным домой, как за чугунной прозрачной и даже призрачной оградой рядышком с распахнутыми воротами, но надёжно перекрытыми по-немецки прочным словом, а имен¬но — шлагбаумом, увидел человека в охранной уни-и-к-томуже-форме, колющего, нет раскалывающего снежно-ледяной сугроб дворницким ломом. Я остановился и представьте загляделся. Со вчерашнего дня я не встречал более ненапрасного труда, чем тот, которым по-первобытному был обременён человек за оградой.
И летели ледяные брызги во все стороны, и искрились они под лучами притихшего солнца, и казалось, эти ледяные брызги и осколки прошлых канунных дней, долетая до меня заглядевшегося, осыпают меня вче¬рашними колкими впечатлениями, давно забытыми, но случившимися. Но промелькнуло мгновение, и я естественно пришёл и вошёл в себя и тут же, не готовясь заранее, не примеряясь прежде
290
 
мысленно, не репетируя по-станиславскому и мизан-и-сцену, обратился стеснительно, согласно своей склонности к почти¬тельной вежливости, обратился почти блеющее, как овца пе¬ред закланием, к человеку, вкалывающему за оградой, с вопро¬сом не помню уж точно с каким, но как кажется или слышится сегодня, спросил, «э-э-э, извините, вы не подскажете, где тут была по-моему когда-то редакция «Новый пир-ров-ый пор-яд-ок». Человек в уни-и-к-томуже-форме остановил свои колющие проступки по отношению к прошлогоднему снегу и озаренно посмотрел на меня, как на субъекта, стоящего по ту сторону ограды на территории общественного нетуалета, а тро-ту-а-ра. Но спустя чуть-чуть, мысленно почесав затылок прикрытый оранжевой каской строителя, как-то даже обрадовано, словно подвернувшемуся случаю оказать услугу человеку, сказал, «да вон там она, переехала вон там, видите лужу, значит обойдёте её справа, слева яма, и увидите у самого угла дверь, там она». На вопрос мой, произнесённый более уверенно, но всё ещё не без доли заискивания, а можно ли здесь, то-есть через ворота пройти, он с малым гостеприимным радушием подтвердил, мол, проходите и к тому же пояснил, они там вроде на втором этаже. На подсказанную дверь я набрёл без труда. Правда вы¬веска не из чёрного толстого огранённого стекла, а из дерева с выжженной на нём надписью, которую я уже озвучил письмен¬но. Была некоторая заминка с кодовым замком. Но я скорень¬ко поборол его и вступил в лестничную трухлявую прохладу, одолеваемый сам некими безымянными сомнениями, мол, и что я тут делаю, к чему весь этот маскарад. На площадке второ¬го этажа лишь одна дверь оказалась не заколоченной, и я в неё и постучал и, не дождавшись приглашения, открыл и вошёл. А вот куда, сразу и не догадался. Дело в том, что очутившись в протяжной прихожей, я не обнаружил комнат с дверями, на которых привычно красовались бы застеклённые бирочные номера. Вместо комнат по окоёму прихожей располагались углы, да-да обычные, но интересные углы, исполненные в виде комнат с дверными проёмами без дверей. В ближайшем из них
291
 
налево от входной двери группа мужчин, обретших солидные возрасты, энергично, но со сдержанной громкостью почти од¬новременно по примеру древне-и-греческого хора о чём-то воз¬можно и спорила, а может что-то такое важно обсуждала и, чтобы не терять время, все разом высказывали свои мнения, а может мужчины декламировали проект манифеста о новом порядке, не знаю. Но не эта хоровая беседа меня поразила. Поразило то, что мужчины поголовно были одеты в брезенто¬вые ветровки, а за плечами топорщились рюкзачки, словно все они готовились в любую минуту вялотекущего времени двинуть¬ся в поход за чем-то, за кем-то, против чего-то, против кого-то. И вот понаглядевшись, понаслушавшись, попереминавшись с ноги на ногу какое-то осмотрительное время, я спросил, впро¬чем скорее я поднёс себя коллективу мужчин, как слово, или слово поднёс, как себя, но с наивной напрасностью, а если по¬желаете, с напрасной наивностью — а где, извините здесь ре¬дакция… Но не успел я завершить вопрос, как мужчины, не гля¬дя на меня, не отрываясь от волнующих их опорных проблем, хором же ответили, да тут она, и оставили меня и наивного и напрасного просителя, но чужого и лишнего в этом клубном заведении один на один с самим собой. Но всё-таки кто-то из них сольно выдохнул, как после стакана водки, да тут она, тут везде. И как вы понимаете остался я в прихожей всё тем же одиноким искателем. А тем временем передо мной как мушки мелькали дамочки с тарелками вчерашнего обеда, выходящие из второго угла, что красовался туманно напротив, и входящие в него же. А иные дамочки тусовались в третьем углу, располо¬жившемся согласно проектной документации прошлого века правее входной двери. Оттуда из третьего угла тянулся, как дитё бездомное, дух разбавленного кофе и намёки на когда-то све¬жие ароматы приличных и не обязательно французских духов. И как не признаться и не сказать, что в те покинувшие меня минуты, когда образовался разрыв малых, местных времён, я несколько пал духом и задался вопросом, за чем, да-да, именно за чем же я пришёл сюда, что я делаю здесь. Замешательство
292
 
от увиденного или привидевшегося несколько поистёрло в тот самый притаившийся час мою изменчивую память, и я подрас-терялся с ответом. Но сегодня, после вчерашнего кануна, я могу ответить с бомльшей достоверностью, что пришёл я в канун со своим «словом», которое должно перевернуть мир, не взор¬вать, нет! Перевернуть и возвратить его к первозданному по-ряд-ку. Однако предупреждаю, что подобный ответ лишь дос¬товерная догадка сиюминутная в день после вчерашнего неро¬кового кануна, предупреждаю, так как знаю, будучи обитателем кануна завтрашнего дня, что завтра озариться тусклым, но яв¬ным светом иная догадка, о которой я уже столь же достовер¬но подозреваю. Но возвратимся к вчерашнему кануну и оста¬вим в покое завтрашний день. Тем более, что из третьего ко¬фейного угла прошмыгнула чья-то тень и исчезла в провале ещё одного угла глубоко правее от входной двери. И следом оттуда стали доносится звуки, или это мне почудилось, некой высу¬шенной в изюм сонатины, исполняемой на пишущей машинке в домажорной тональности, заполняющей прихожую комуналь-ной квартиры безысходной сыростью. И тогда, в этот самый милый, сказываемый нероковым канун, находясь в страннова¬том помещении с углами вместо комнат, охваченный хоровы¬ми спорами или диспутами консультантов или литераторов прошлогодних, но крепких, как и не тающий прошлогодний же снег, окинутый в дух столового и буфетного углов, зацеп¬ленный вялыми вихрями непонимания — таким видится мне теперь мой тогдашний путь — двинулся я далеко, очень далеко направо, где меня поджидал пустой пятый по числу пальцев одной руки угол. Он был тёмен, но и мил в своей тёмности и бесприютности. И я уткнулся в него, надеясь отрешиться от себя ли, от них, населяющих остальные углы, или вообще от всего, чем заполнено наше удобное, но безнадёжно напрасное эвклидово пространство — не знаю от чего до сих после канун¬ных пор. И я не стоял в углу, прижав ладони к двум расходя¬щимся стенкам угла, я не стоял, расставив ноги, как подозрева¬емый в никчёмных грехах, нет, я, если даже память мне изме-293
 
няет, сидел в этом самом пятом углу, и так уютно я ощущал себя в нём.
Но так было, а может и не было, но остались так или иначе ощущения от себя бывшего в канун сегодняшнего дня, дня, в котором я думаю иначе. Да, теперь на следующий за кануном день, я понимаю, поражённый тяжелодумным постижением, что вчера, в канун я искал пятый угол, этот пятый элемент, всем изяществом аксиом доказуемый, а точнее обретающий право на существование в милой, но душной эвклидовой геометрии. Меня отталкивали, меня встречали вытянутыми по-дружески, но острыми и отравленными, как копья дикарей руками, меня водили, как на показ по кругу, а я всё продолжал и продолжал, нет, не напрасно, а беспомощно пытаться обрести свой пятый угол. И в конце концов, одолев геометрию наших куцых про-странств, я был брошен или я бросился в пятый угол, а может я был загнан или я загнал себя сам в пятый угол, но так или ина¬че, когда на мгновение, всего лишь на мгновение, а может это было дление всей жизни, я ощутил себя исполненным.
3. Был день или вечер,
Был час или миг,
Был век или вечность, был канун
перед тем, как пришёл день
или вечер, перед тем, как пришёл
час или миг, перед тем, как
пришёл век или наступила вечность.
Был канун, было дление, было время, всякое, и настоящее, прошлое и бу¬дущее, было дление перед событием, которое должно или мо¬жет произойти,
сбыться,
быть, событие на следующий астро- на следующий гастро- номичес-
294
 
кий день, узнаваемый ежевстречно всяким, кто попадается на пути бегущего трусцой времени,
событие, которое и есть я, тот самый я, алхимически обраща¬ющий время в слова.
4. Это произошло вчера. Дело близилось к вечеру. Как всегда под окнами до сумерек застонал, вещая о чём-то своём, соло¬вей, каждый год прилетавший на летний по-городскому дачный сезон под облюбованный однажды куст боярышника. Заспеши¬ли возвращенцы со всяких служб, захлопали соседи, но не в ладоши, а кованными створами дверей, да и вообще наступала пора, подступал час моей ежедневной прогулки. Той самой, которую я исполнял, как всякая высокоорганизованная лич¬ность с натурой дирижёра, не глядящего в нотную запись, по¬скольку за многолетнюю и многоразовую исполнительность выучивший наизусть каждый бе-моль, стало быть исполнял я ту самую прогулку по заведённому распорядку. Кстати, оказав¬шись в невозможности исполнить в положенное время завет¬ную прогулку, я начинал испытывать не только душевные, но и даже внутриутробные неудобства. Конечно же, согласен, согла¬сен, что тут есть неплохой, я бы сказал сдобный кусок для пси-хиаторов, но признайтесь, и сами эти психиаторы, но не псих¬и-авиаторы, представляют для нас, склонных к аналитичнос¬ти, не малый интерес. Но не о том рас-сказывание. Не о том. А было в ту пору мне уже и не знаю сколько лет от порождения своего. Кто говорил, что я выгляжу на все сто, а кто говорил, что я молодец, хотя молодцом можно выглядеть и на собствен¬ных похоронах. Но так или иначе, а в тот вечер и значит со¬гласно запевке вчера я, сказав мысленно «до свиданья» соло¬вью и надев любимую замшевую куртку, вот уж точно прослу¬жившую мне целую вечность, вывел себя любимого на прогул¬ку. Вечерело, как и положено в наших почти северных широ¬тах, не скоропалительно, а томно, но не томительно, и даже по-доброму и чуть ласково. Я по заведённому обычаю — кто зна¬ет откуда взялся он — повернул налево, выйдя из подъезда. И всё было бы без призлоипрочихключений, без сбоев в отрабо-295
 
танном замысле прогулочного пути, наконец без нежданнос-тей, которые ой как плохо я переживаю, но успеваю пережить — разве что одну единственную, последнюю не переживу, впро¬чем бабушка и не такое сказывала — и всё было бы исполнено под нотную копирку с пошажными размышлениями о всяком, а порой и с круговыми размечтаниями, если бы не она. Нет-нет, не усмехайтесь, не улыбайтесь снисходительно. За первым же поворотом я столкнулся лицом к лицу вовсе не с любовни-цей из прошлого столетия, вовсе не с милейшим созданием в виде павшей на колени незнакомки неопределённого, но мо¬лоденького возраста и готовой отдать полжизни за моё при¬жизненно дарованное царство, ну и так далее и так далее, есте¬ственно продолжать не будем, а остановимся на окончатель¬ном «вовсе нет». То была, как призрак молодости, бесплотный, могущий пройти сквозь тебя и оставить и бросить пешего опе-шевшим на дороге, то была давняя теперь уже сказка, но запом¬нившаяся, запавшая в память очарованием когда-то счастли¬вых, но не потерянных и не напрасных дней, то была всего лишь по-друга именно вот этих дней, подруга в отличие от ве¬ликого поэта, по-друга счастливых дней, по-друга не моя, под-ружница дней и даже их творительница, по-друга друга моего, по-друга падающих звёзд, по-друга встреч и провожаний неиз¬бежных и беспечальных. Да, это была она — не будем отягащать себя именами, обойдёмся без них и без паспортных данных — с масляно — почти чёрными глазами, с мягкой вкрадчивостью взгляда, но казалось в несовестимом сочетании с очевидными искорками лёгкой насмешливости и всё-таки капризно сочета¬ющихся с её искренней самовыразительностью, не таящей, не укрывающей как за японской бумажной ширмой набившую оскомину женскую загадку, столь любезную публике, приручён¬ной самим сеньором Леонардо из посёлка Винчи. Мы ахнули, мы охнули, мы радовались, как дети вдруг выигранному подар-к у, мы кричали, плясали, взявшись за руки. И прохожие прохо¬дили мимо. И прохожие не замечали нас. И прохожие упива¬лись с достоинством разговорами почти сами с собой по мо-296
 
бильным телефонам. А потом… а потом наступил вечер. А по¬том наступила ночь. И я как бы не возвратился к смолкшему соловью, к блёклой покинутой луне. И случилось то, что слу¬чилось однажды. И я оказался, я очутился, и разве не правиль¬нее выразиться так — я о-чуд-ился в того самого «меня», кто стра¬дает слабостью к не-сюреальным, к вполне ожидаемым, но не признаваемо возвращениям. Но не она ожидала меня там. Где? Кто? Не всё сразу. Но надо же хоть какую ни какую интрижку поддержать. Она, та самая встреченная за углом стала мостом. Но прямо-таки по господину философствующему Ницше. Мо¬стом от себя к себе иному, от настоящего к прошлому, от про¬шлого к будущему, от будущего к тому, что не будет никогда здесь в четырёхугольном мире простецкой и оттого печальной гео¬метрии старика Эвклида. И тогда за углом, не теряя себя, не теряя её, я купил у неё билет на скорый поезд № 34 Ереван-Москва — помните как-то давно и однажды мы ехали на поезде № 33 — Москва-Ереван, так вот теперь мы возвращались. И странно, как местоимение «Я» незаметно обратилось в «МЫ». По-видимому со сменой направления движения круто поменя¬лась грамматика числа. И я подозреваю в том умысел, потому что мы сидели в кафе на Тверском бульваре, мы выбирали ва¬гон, которым мы возвратимся в Москву, ведь их вагонов было много всяких, и купейный, и плацкартный, и мягкий-премяг-кий, и наконец международный — один на двоих. Она спешила меня сопроводить. Она, моя по-друга, по-друга дней моих, по-друга друга моего, спешила к нему, стало быть мы спешили оба, «МЫ» а не «Я», а не «ОНА», творительница дней моих непоте¬рянных, не напрасных. И наконец случилось то, что должно было случиться, что должно было о-чутиться. Поезд прибыл на Курский вокзал точно по расписанию. Не обременённый багажом я немедленно покинул привокзальную площадь, добе¬жал до Таганки, а там перешёл Москва-реку через Краснохолм¬ский мост, перешёл туда, где меня ждали — пожалуйста, може¬те включить в текст частицу «не» -, где меня не ждали, разве может что-то измениться там в пятом углу, в пространстве иной
297
 
жизни от всего лишь одной частицы, одной пылинки, от од-ной моей ещё детской слезы. Там меня ждали или не ждали, коленопреклонённо перед открытым окном. Был вечер, глубо¬ко ушедший в себя.
Почти каденция — откуда она взялась не знаю, взялась, значит я её исполню — а за окном тускло пылал овева¬емый оседающей дневной пылью мой город, город упавший навзничь и задумчиво, даже отрешенно гля¬дящий на падающее небо, и казалось, город ждет сми¬ренно и желанно, когда произойдет их встреча, ги¬бельная или дарующая новую жизнь.
(конец каденции) Итак, повторюсь, был вечер, глубоко ушедший в себя. Ни звёзд, ни неба над городом — одни понятия о них. Я шагал уверенно, перешагивая из автобуса в троллейбус, из троллейбуса в мет¬ро, с одной линии на другую, и вокруг тоже все шагали, топали ногами, топтали вечер, не задумываясь о его судьбе, о его чув¬ствах, что с ним сбудется, подспудно думал каждый, ему неоду¬шевлённому и стало быть лишённому души. Другое дело — мы, ох и одушевлены мы дозадушения. Но в конце концов на исхо¬де всё того же, а может и другого вечера, ближе к ночи я подо-шёл к дому той, что ждала или не ждала меня коленоприкло-нённо перед открытым настежь окном, вошёл в знакомый су¬ховатый, лишённый запахов подъезд и скоро взбежал по лест¬нице на третий этаж, не дожидаясь лифта. Дверь в квартиру была открыта. Я переступил порог. В дальней комнате, в спаль¬не та, которая ждала меня и к которой по-друга переправила по мосту вчерашней жизни, та падшая до меня случайно на од¬ной вечеринок, устроенной всё той же созидательницей дней моих счастливых по-другой, колено и приклонено молилась да к тому же — не побоюсь и повторюсь — перед открытым на-стежь окном. Войдя в комнату вполне замечено, я спросил её –
Ты что молишься? Она ответит,
Да, молюсь.
298
 
И кому же, Спрошу я.
Тебе, кому же ещё, Ответит она, не переставая молиться. Тут я замечу,
Так ведь и я молюсь на тебя.
Вот и присоединяйся, Пригласит она.
Хорошо, только отчего бы нам
не помолиться друг на друга
в постели, Спрошу я, почти теряя чувство напрасного юмора.
А ты как всегда остро и умён, Заметит она. Встанет с колен, подойдёт ко мне, обнимет и, как обычно стесняясь, прохрипит полушёпотом,
Я соскучилась.
Это очень хорошо, Признаюсь я, целуя её в щёку.
А я потолстела, Вдруг, как бы вспомнит она и поглядит на меня вопроситель¬но, чуть отстраняясь.
И это тоже очень хорошо, Отшучусь я, а сам подумаю про себя, какие же мы все-таки дети, хоть не одну жизнь прожили.
А потом за стойкой бара сидел — кто бы вы думали — сидел Я. А потом за той же стойкой баровой сидела спиной ко мне та, которую я обожал, но любил ли, был ли влюблён, мыслил ли жизнь в шестом и даже в седьмом углу без неё — не знаю, пото¬му как не представляю, что все численно-перечисленные со¬стояния истинно значат. Вот обожать — это дело иное. Ведь так просто поклоняться другому, поклоняться, возвысив этого другого, но никак не принизив себя. И тогда я ей скажу,
Почему ты всегда уходишь,
И я гляжу тебе вслед. А она ответит,
299
 
Потому что это моя судьба —
Уходить. А потом наступит полная ночь.
И ночью, и ночью она уставшая, смирённая повернётся ко мне спиной и будет спать, забыв обо мне, забыв обо всём, что нас связывало, покинув наш пятый угол. И я останусь в нём один. И придётся мне ощутить себя потерянным. А потерять себя, как вы наверняка знаете, это не кошелёк с денежками или и вовсе пустой потерять. И представьте, мне стало жаль себя. Жалея, я сказал себе же, не жалей ничего, ничего кроме себя потерянного. И в ту же минуту, длившуюся почти всю ночь, а значит это было или будет уже сегодня, на следующий после вчерашнего кануна день, так вот, стало быть, в ту же минуту у соседей за стеной не гитара заныла, а кто-то заиграл на форте-и-пьяно неспешно и доверительно Моцарта. И признаюсь, не постыживаясь, я заплакал. Заплакал скуповато, но не от жалос¬ти к себе, не от дурной скорби по себе якобы потерянному, а только от благодарения, что кто-то, говорят бог, дал жизнь ему, Амадео, ему, Моцарту. И я сказал, слава богу, значит я жив, зна¬чит жизнь в пятом углу была и даже продолжается в этом пя¬том элементе, всем изяществом аксиом доказуемом, а точнее обретающем право на существование наперекор милой, но душ¬ной эвклидовой геометрии. А ведь меня выталкивали в сере¬дину круга, а я всё продолжал, нет, не напрасно, а беспомощно пытался обрести свой пятый угол, и в конце концов я был бро¬шен, или я сам бросился в пятый угол, а может был загнан, или я загнал себя сам в пятый угол, но так или иначе, тогда же, сра¬зу же, или чуть позднее всего лишь за мгновение, а может за полувечность, впрочем это могло быть дление всей жизни, я обрёл равно-и-весие, и ощутил себя исполненным.
5. Был день или вечер,
был час или миг был век или вечность, был канун
300
 
перед тем, как пришёл день
или вечер, перед тем, как пришёл
час или миг, перед тем, как
пришёл век или наступила вечность, был канун,
было дление, было время всякое, и настоящее, и
прошлое, и будущее, было дление перед событием,
которое должно или может
произойти,
сбыться,
быть, на следующий астро-, на следующий гастро- номический день, событие, которое и есть я, тот самый доканунный, с кем и про¬исходит моя застольная очередная встреча, но я едва успеваю вздохнуть как и положено с облегчением, потому как уже на¬ступает следующий канун распятый на перекрёстке трёх, а мо¬жет и более времён.
6. Это произошло вчера. В канун. В канун чего? Об этом воз¬можно вы спросите автора. И автор, не сворачиваясь защитно в ежовый клубок, вполне добро-и-желательно ответит — в ка¬нун той жизни, которая вот сейчас в сию минуту и надеюсь и затем мелко творится, успевая сгущаться в грамматическое настоящее время. И так, было вчера, был канун. Канун, канув¬ший в чердачное хранилище, где хранятся перемешано и сбыв¬шееся и не-сбывшееся. Был день или вечер, уже не помню. Бро¬шу жребий — орёл или решка? Решка! Стало быть было утро. Но вчера. В-чер-а. В-чер-едь. Отвлеку тут ваше и наше внима¬ние — и спрошу себя, что объединяет эти два слова? Правиль¬но, их объединяет корневая основа — «ЧЕР». И можно поло¬жить, что слово древнеславянского вчера по-братски связано со словом очередь, создавая с другими днями порядок, очерёд-ность нашей то ли подаренной, то ли навязанной жизни. Спа¬сибо, на том исследование и завершим. И возвратимся в утро. То самое, что было в канун сегодняшних дней. То самое, что
301
 
было усыпано звёздами. Говорили, что это сработал вулкан Кракатау неожиданно повторно с пеплом на головы, что от того солнце затмилось, и ночь продлилась такая ненужная. Но я не верю этим россказням. Я не верю и себе. И потому не ищу объяснения случившемуся, не пытаюсь поймать собственную тень. Есть оно и есть. Значит, имеет право на жизнь. Как и я. Как и он. Тот, который должен встретить меня в Японии. И стать кем-то для меня. Как и он, другой, кто уедет, кто покинет меня, нас. И тут я слышу, как кто-то, — пусть это буду я же,– го¬ворит, он покинул мнимо, но тогда я возражаю вопроситель¬но, а возвращался он тоже мнимо. Вопрос, судя по скорому от¬вету, не застал ответчика врасплох, и он изрёк и глубоко и мыс¬ленно и не-мысленно, мол а ты можешь развести по сторонам мнимость и реальность, а точнее не-мнимость, развести так, чтобы кровь не пролилась. Или, а ты можешь указать, где сон, а где не-сон. Я не преминул уточнить — по-моему не-сон — это бессонница. Хорошо, хорошо, извините, согласен, я слишком часто от-вле-каюсь – каюсь
каюсь. И я уже бегу за билетом в кино, о, простите мне эту оговорку, конечно же, я бегу за билетом в Токио. Билет в Японию я купил в кассах Аэрофлота на Пятницкой. Вылет в пятницу рейсом № 575-SU назначался на 19 часов 20 минут из аэропорта Шере-метьево-2. И он состоялся, правда с опозданием на 10 минут, но что они значат перед десятью часами полёта. Ничто, пы¬линка. Вообще-то полёты даже в самых удобных самолётах меня удручают. Видимо, я всё-таки произошёл не от птиц и к госпо¬дину Икару не имею ни малого отношения. Во-первых, я не могу спать в самолёте, во-вторых, читать и вдумчиво работать, в-третьих, еда в полёте не доставляет нужного удовольствия, ну и наконец, в-четвёртых, я не могу находиться долго, а тем бо¬лее часами в неизменном положении, мне нужна смена, смена во всём, даже в настроении. И хотя я налетал за последние лет двадцать не одну сотню тысяч километров, могу определённо
302
 
сказать, что любой полёт это для меня что-то вроде пародии на каторжные работы. А потому особое удовлетворение, пере¬мешанное с чувством облегчения, я испытываю от приземле¬ния, от первого касания шасси бетонной дорожки, от первых неуверенных шагов самолёта по земле. Вот и на этот раз спус¬тя десять часов лёта, я мысленно поблагодарил время, что ос¬талось позади на небесах, и, как всегда, постарался занять мес¬то впереди в проходе между рядами кресел, чтобы поскорее покинуть это замкнутое, навязанное пространство, но умеющее летать. И все мои разбросанные тут и там мысли вновь собра¬лись, чтобы достойно встретить того, кто меня встречал в зоне прилётов токийского аэропорта Нарита. Он по электронной почте предупредил, что будет встречать, как ему и положено в одежде самурая, по всей самурайской форме, так что мимо та¬кого не пройдёшь. Это будет наша первая встреча. Будет. И была. И всё ещё есть. Продолжается, как и продолжается пока жизнь с нашим присутствием. И ещё проходя разбегающиеся створки дверей, отделяющих зону прилёта от зала встреч, я сразу его приметил и про себя ахнул. Он стоял у края толпы правее выхода, высокий, статный, с откинутой назад головой, и такой вдруг естественный в самом самурайском одеянии. Я спрошу его потом, какого же века этот костюм, и он ответит, не размыкая губ, но с улыбкой, семнадцатого. Глядя на куртку коричневого цвета довольно блёклого оттенка с жёсткими пле¬чами, на штаны широкие до самых пят, на чудную косичку, свёр¬нутую в пучок на макушке, и наконец на эти две рукоятки ме¬чей, торчащие из-за пояса слева, я ощутил себя зрителем, очу-тившемся на театральном представлении. Как-то позднее, спу¬стя слова, брошенные не на ветер, я спрошу, а почему оба меча заткнуты за пояс слева. А это, ответит он всё с той же снисхо¬дительной улыбкой, чтобы встретив врага, успеть правой ру¬кой выхватить один из мечей и первым нанести удар. Мы по¬приветствовали друг друга взмахами рук. Мы узнали друг друга сразу. Мы стали друзьями сразу, потому что мы были ими от рождения.
303
 
Я провожал его в аэропорту Шереметьево-Междуна¬родный. В те времена он и был единственным в Мос¬кве международным. Он уезжал в Израиль. Еду на про¬воды через «Речной вокзал». Автобус полупустой. Значит людям некого провожать. Значит и некого встречать. А я провожаю. Я не расстроен. Я не ро¬яль. Я растерян. Словно сорвал разрыв-траву. И жизнь вдруг оборвалась. Одна жизнь. И начинается другая. И мы уже другие. И мы уже не там, где были, где жили да поживали, да жизнь прежнюю прожива¬ли, и не худо, и не бедно, а чтобы памятно, а чтобы мелодией легла на остановившееся и отставшие сло¬ва, на их не скорбное молчание. Смешались време¬на. И грамматика была бессильна их упорядочить и расставить по нужным местам. Смешались времена, разделив нас на двое, разведя по сторонам, которым нет места на географических картах. А раньше, а прежде, кто знал, где он, где я, как отделить настрое¬ние одного от настроения другого, как быть со вре¬менем, которое не уходило параллельно у каждого, не сходясь и там в бесконечности, но было одно, ухо¬дящее в одно прошлое. Кто принуждает вспоминать, кто говорит мне, оглянись в будущее, кто напевает зримо мотивы минувшего, кто, если не я сам завтраш¬ний, уже совсем не тот, каким я был. И я вспоминаю. Это был удар в челюсть, сваливший меня с ног. Я и он шли по таганской улице к крестьянской заставе, где жила одна из его тётушек. По дороге к нам при-стал подвыпивший верзила и попросил огонька. Но мы не курили. И вот тут на отказ, я и получил удар правой почти прямой в челюсть. Спасла зубы только моя вратарская реакция, я успел откинуться, но всё одно, рухнул на мостовую, опустившись на всю свою тощую задницу. И тут, нет не могу без прежнего удив¬ления, даже без прежней оторопи, я увидел как тело
304
 
моего друга, который без очков впадал в голубогла-зую слепоту, который не был от бога одарён резвос¬тью и координацией, но зато умом и волей, так вот тело его взвилось, и он что есть силы нанёс удар ле¬вой, представляете левой, хотя был правшой, хугом, наотмашь, сжатым кулаком, прямохенько по правой щеке моего обидчика, и верзила занял лежачую по¬зицию на мостовой напротив. Тут к нам подбежали двое ребят, видевшие всё, подхватили верзилу, под¬нимавшегося уже с колен, и посоветовали нам ухо¬дить, да поскорей, мол тут место не очень, а мы его попридержим. И мы пошли. Отплёвываясь кровавой слюной, всё-таки щёку зубами рассекло, я спрошу его, ты что высшую школу бокса закончил, а он в ответ запальчиво, не отошедший ещё от случившегося, вос¬кликнет, да я, парниша, первый раз в жизни ударил живого человека. На что я не премину заметить, а мёртвого ударял. И тут мы оба заржали. Да-да, я вспо¬минаю, вспоминаю всякое, расположившееся с удоб¬ствами в пространствах наших жизней. Как же за¬быть, как не вспомнить о подарке, о той, которую я, не задумываясь, уступил ему, потому понял, как он в неё влюбился. И с тех пор у них началась любовь, ухо¬дящая в будущее. Наконец автобус вырулил ко входу в зал вылетов. Наконец. Всю жизнь ехал и приехал. И вот остановился. Мы прощались. О словах забы¬ли. Они все будут сказаны завтра, которого может и не быть. Мы обнялись. Он успел пробормотать, мне тебя будет не хватать. И вот он уходит за барьер. Там за барьером таможня и паспортный контроль. А ещё шаг и за — граница. Я спрашиваю его, да-да именно спрашиваю, ты чего такой смурной. Мы сидим у меня в комнате. Он признаётся, я уезжаю. Я спрашиваю, я только спрашиваю, я задаю вопросы, на которые нет точных ответов. Зачем, ты же не собирался. Да вот
305
 
собрался, ответит он, собрался последний, все мои уехали. А ты за ними, вырвалось у меня. Не только, понимаешь, начал он с лёгким воодушевлением, они зовут. Они строят великий Израиль. И ты, почти ус¬мехаясь, спрашиваю. И я, отвечает он, снимая очки и устало протирая близо-и-рукие голубоглазия. И что, спрошу я его беспардонно, тебе недостаточно стро¬ить здесь у нас великое и светлое будущее. Он смол¬чит. А потом наступает пустота вечера. А потом нач¬нётся другая жизнь. Он покатил мой чемодан стремительно, ловко, словно и не было на нём этого грузного самурайского одеяния. Мы почти бежали от терминала — 2 аэропорта Нарита к железнодорож¬ной станции. Я едва поспевал за ним. Иногда он подсказывал, теперь направо, а вот здесь вверх по эскалатору. Наконец мы успели оседлать поезд-экспресс Нарита-Токио. На токийский вокзал мы попали ровно через 51 минуту. Ну а далее, перебе¬жав с одной платформы на другую, мы заняли места в прямом смысле, согласно купленным билетам в скоростном, безоста¬новочном до Нагои поезде шинкансен. Мы сели друг против друга. Я — по движению поезда, он — против.
И тут один читатель, воображаемый, но воображаю¬щий или, как нынче принято умном говорить, вирту¬альный, да к тому же по умолчанию рявкнул, в конце концов, где он — раз, и кто он — два. На что я, не раз¬дражаясь, с авторским достоинством ответил, счита¬ется, уважаемый, что везде, и тут и там есть я, сказал ответственно и продолжил своё песнописание. За окном мелькали дома. Разные. Посаженные игрушечно ря¬дышком, одно к другому, не оставляя и пяди для межи меж ними. Молчание дороги прервал он. Лёгкий взмах руки в сто¬рону окна он сопроводил задумчивым, не обращённым ни к кому пояснением, а вон там за тем красным домом когда-то зеленели поля моего прадеда. А теперь, невольно спросил я. Он сдержанно одними глазами улыбнулся, а теперь, теперь я
306
 
просто пассажир скоростного поезда. Кстати, вдруг оживил-ся он, там же, только подальше от дороги и до сих пор стоит святилище, где хранится моя клятва. Я вопросительно погля¬дел на него. Да, это клятва быть верным самурайским зако¬нам, сказал он, помолчал, а потом продолжил неспешно, рас¬тягивая слова, а мне тогда было всего шесть лет. И что, удаёт¬ся быть верным, несколько бестактно спросил я. Но он не отвернулся от моего вопроса, напротив, как мне показалось и не без грусти, заметил, в современном мире, среди стольких разных людей, конечно трудно до конца оставаться клятвен¬но собой, но стараюсь. Да-а, много и значительно поддакнул я, по себе зная, сколько узлов завязывается, если ты пытаешь¬ся сохраниться, а точнее быть верным себе рождённому и не к месту вдруг, сам того не ожидая, спросил, а у вас, а у тебя много друзей? Он усмехнётся. Помолчит. И скажет, много, не знаю сколько, они же друзья скоро превращаются в против¬ников, вот сейчас у меня один друг. ТЫ, но ты скоро уедешь, возвратишься к себе, тем же путём, что пришёл, и я останусь один, не страдая, ты не успеешь стать врагом. И что, совсем один, спрошу я. Да, один, но не одинок, я не понимаю, как можно чувствовать себя одиноко, я гляжу вокруг и вижу, и знаю, что это всё — моё, и небо, и облако, и завтрашний дождь, какая может быть одинокость. И наступило вновь молчание дороги. И я сказал себе, ведь и мне так думается, и не оттого ли между нами сложился мост, разве я не люблю пожить с со¬бой, разве я не люблю, обретая равное-весие, побыть, нахо¬дясь среди всего, в себе, в тишине, в молчании, в пустоте, где и обитает наверное душа. И представьте он подслушал мои мысли, и всё тем же скупым взмахом руки в сторону окна при¬влёк моё внимание, и я услышал его тихий голос, а вон там за рощицей слева пустота, да-да пустота, моя пустота, там кам¬ни, которые я собрал в детстве и оставил лежать их там, эти сгустки пустоты, моей пустоты, нет, не думай, что пустота это по-настоящему вакуум, ничто, хотя и вакуум, ты знаешь пере¬полнен энергией, пустота — это пространство, заполненное
307
 
духом, да, а дух обладает пустотой. И спустя короткую задум¬чивость добавил, в пустоте есть добродетель и нет порока, там всё, что не познано и неделимо. И я сказал себе, ведь это его или моя мысль, и заметил вслух, а познанное обрело гре¬ховность. Он доброжелательно усмехнётся в ответ и покача¬ет головой, мол всё так, всё так.
Что с ним, где он…
Последний раз он позвонил из
штатов, из Бостона.
Я скучаю по нему.
Я скучаю по тебе, я скучаю по
языку, здесь он корявый, не тот,
А потом я слышу его голос
чуть заунывный, чуть не его,
но доносящий мои стихи.
Он читает мои стихи, они,
всегда со мной, скажет он однажды, читает, сняв очки, он читает, а взгляд его голубых глаз устремлён куда-то за горизонт, и на душе моей созревает тепло, а в мыслях даже становится бессмертно.
Вот и всё,
я собрался в дорогу,
Вот, друзья,
вам от счастья ключи.
Караван мой
стоит у порога,
И погонщик
призывно кричит.
Значится в стихах, в словах, повязанных мелодией настроений, живу, продолжаю жить, оторвано от тесноты существования. И там он читает мои сти¬хи, там далеко за многие мили неодолимые, сидя в кресле-ка-308
 
чалке на берегу атлантического океана, куда его привезёт дав¬няя подруга, бывшая когда-то возлюбленная, привезёт и оста¬нется в автомобиле за рулём.
Он выйдет, подойдёт к океану к береговой кромке, сядет на одинокий валун, помолчит, послушает океан, а потом начнёт читать мои стихи.
Всё повторил бы
год за годом,
Всё повторил
день за днём,
за словом слово
и не больше,
Когда б родиться
дали вновь.
Я повторил бы
все ошибки,
И кто сказал,
что есть они,
А если даже
есть на свете,
И то одна —
вся наша жизнь. И никто кроме него и океана этих строк не услышит. И осталась пустота. Никто, ни я, ни он не знали, что ожидает нас там, обозначаемом простым словом «впереди». Он пришёл на проводы в обычном синем костюме при неярком галстуке. Я спросил его, а что же ты без самурайского одеяния и без ме¬чей. А он в ответ, сдержанно, не без лукавства улыбаясь, а с ним трудно подниматься по лестнице, ведущей вверх. Когда к плат-форме нагойского вокзала подошёл всё тот же скоростной по¬езд шинкасен, я попросил его не сопровождать меня, останься здесь, попросил я, я сам найду твой сад камней, и святилище, где хранится твоя клятва. И он в ответ впервые разомкнёт губы и скажет, хорошо. А на прощание положит ладонь правой руки
309
 
на моё левое плечо, что ближе к сердцу и тем как бы посвятит меня в братство самураев. Так я на чуть-чуть стану самураем. А потом, а потом наступила полночь, и ещё капельки темноты, время, когда сказкам и кануну приходит конец, когда золотая карета превращается в обычную золотого цвета тыкву. Так на¬ступил сегодняшний день, заполненный пустотой. Но воздух был свеж и чист. Мы будем сидеть в кафе «Пятый угол». МЫ — это я, как вы понимаете автор, в любимой коричневой замшевой кур¬тке — остальная одежда не важна, её может и не быть — мы — это он, самурай в костюме тёмно-синего цвета со значком из двух перекрещенных мечей на лацкане пиджака и без всяких там ко¬сичек на макушке, и мы — это он, мой друг, покинувший когда-то и нас и всех. Кафе «Пятый угол» работало без перерыва всю ночь напролёт, без передыхов. Но не только этой странностью отли¬чалось наше кафе. Дело в том, что оно всё состояло из пятых углов. И мы, я, он и он сидели каждый в своём углу и спустя вре¬мя обрели равно-и-весие и ощутили себя исполненными.
7. Был день или вечер,
был час или миг, был век или вечность,
был канун перед тем, как пришёл день, или вечер, перед тем, как пришёл час или миг, перед тем, как пришёл век или наступила вечность.
Был канун, было дление, было время всякое, и настоящее, и прошлое, и будущее, было дление перед событием, которое должно или может произойти,
сбыться, быть
310
 
на следующий астро-, на следующий гастро-номический день, событие, которое и есть я, такой, как всегда, умытый, ухожен¬ный, одетый, обутый и в меру сытый, но знающий, что сегод¬няшний день без кануна не бывает, не случается, даже в мнимо¬сти этой жизни. Канун — пред-вестие, им ведь и творимся мы на-стоящие и не-стоящие ничего без кануна, даже если он со-творён из слов.
8. Это случилось вчера. Именно случилось. Не произошло. За «случилось» прячется случай. А за случаем его вероятие. Оно такое, как ляжет карта. Какая карта? На какую масть ставит автор? Автор молчит. Когда он пишет, он глух и нем. Он играет на флейте. В какой тональности? А во всякой. И в мажорной — да, и в минорной — си. Да автор эти тональности и не различа¬ет. Настроение ведь так переливчато. Так. Так он композитор? Нет. Он исполнитель. Он музицирует словами. Он играет на флейте. Флейта вовсе обычная. Поперечная. Но он не флей¬тист. Он — автор. И выдувает автор из флейты слова. А флейта старинная. Бамбуковая. Подарил её когда-то обедневший ки¬тайский мандарин. Покупал автор на рынке мешок мандарин. И тут на тебе впридачу получил что? Совершенно верно — бам-буковую эту самую флейту. Это было давно. В заросший мхом канун. Время тогда было чудесное. Автор не знал ещё ни автор¬ских забот, ни наслаждений от них. А Европа в то настоящее время поговаривала на латыни. Потому обзывали инструмент «флатуралой». От слова латинского «флатус», стало быть — дутьё. Почти надувательство. Кстати это то, чем автор и зани¬мается. Да, уж извините. Но признание чисто-и-сердечное бы¬вает дороже… дороже чего? Правильно — самого проступка. Итак. Я играю на флейте. Но как вы должны помнить выдуваю слова. Я поигрываю, играючи проигрываю на флейте картин¬ки. Не с выставки. Картинки со склонов моих мозговых изви¬лин. А то и из более глубинных пустот. И складывается мело¬дия из слов. И складываются гармонии. Иногда чудесные до собственных слёз. Как вот в этом крошечном стихосложении.
311
 
Клавир несравненного Баха,
Наводит желанный порядок,
Он словно искусная пряха
Узоры прядёт ряд за рядом. Согласен, признаюсь, что тут авторские слёзы могут навернуть¬ся от одного упоминания любимого Иоганна и Себастьяна и Баха.
И всё-таки это случилось вчера. Именно случилось. Не про-изошло. За «случилось» прячется случай. А за случаем его ве¬роятие. Оно такое, как улягутся связи. Связи? Извините. Ка¬кие ещё связи? Их нет. Есть иллюзия связей. Половые? Только до оргазма. А потом и они разом исчезают. Ну и бог с ними. Не будем отвлекаться. И скажем — был канун, настал канун, шёл канун прогулочным шагом по улицам нашим. По московским. По любимым. Шёл автор. Неспешно. Закинув руки за спину. Думая о своём нечаянном. И всё же замечая прихоти городс¬ких улиц. Улочек. Переулков. Набережных. Особенно набереж¬ных. Там, где река, там надежды. Там мечты. Но это лирика. Пока она не к месту. Впрочем самые изречённые серьёзности лиричны, если они искренны. Вы не согласны? Спасибо. Зна¬чит есть повод для подмышлений. Что это такое? Спросите автора. Он знает. Но он сейчас занят выдуванием слов из флей¬ты. В до-и-мажорной тональности. Прогулка объязывает. А погода, а погода! Просто чудо без юда. Небо высокое, голубиз¬ной призрачное. Ветерок редкий. Утро. И кстати соловей за¬верещал. Сегодня 16 мая. Соловьиное начало лета. Скажем так. Хотя до лета ещё надо дожить. Так что канун выдался обнадё¬живающий. Завтра что-то да сбудется. Мудро и дип-ло-мат-ич-но сказано. А я тем временем шаг за шагом иду себе и иду. И не думаю, и не страдаю от подозрительности, мол а что будет по¬том. Хоть, а потом суп с котом и лягушка с пирогом. Только
312
 
вышагиваю не по брусчатке Красной площади. Я спускаюсь по мощённой тропке с Ленгор — ныне вновь обозванных воробь¬ёвыми горами — спускаюсь к Москва-реке. И я влюблён. Не толь¬ко в Москву. Но и в ту, что не пришла сегодня в канун, обещаю¬щий исполнение желаний на завтра. Не пришла. Так сложились обстоятельства. Я шагаю осторожно, не чеканя шаг. Всё-таки уклон приличный. И складываю, как товар на складе, на долго и на память, складываю слова на полки строк.
Голова моя на плахе,
Плаха — девичьи колени,
Кровь застыла не от страха,
От желаний и томлений. И вдруг я падаю. Я падаю в колодец, который есть я. И оттуда, со дна колодца, что же я вижу? Да, вы совершенно правы — я вижу звёзды на фоне тёмноголубого лоскутного неба. Звёзды. Или это слова. Или это мои настроения, их волны сжатые в точки, светящиеся звёздами. Или это мои давние мечты. Их ещё не угасшие отблески.
Занеслась, сверкнув, секира,
А секира — милой ласки.
Я б отдал за них полмира
Палачу в красивой маске. Но звёзды гаснут. Но тают отблески. Но исчезают настроения. Остаются слова. И я. Потому как я и слова это одно и тоже су¬щество. И потому я продолжаю спускаться по мощённой тро¬пе к реке. Там пристань. Там наши встречи. Там всё, что было. Сегодня на пристани мы одни — я и слова. Народу почти нико¬го. Билет. Сходни. И я на скамейке у правого борта на верхней палубе речного трамвая. Это была поездка, это была прогулка, это было плавание, и всё, как в первый раз. Вы видели ваш го¬род с реки? Нет? Советую. Вы увидите его совершенно другим. Совсем иным. Почти сказочным.
Да, мы всё знаем о своём городе. По книгам. Впрочем не всё, а многое. Энциклопедисты словарные. Где кто бывал. Кто стро¬ил. Как обозвали и почему. И всякая прочая ин-фор-ма-ция. Но
313
 
город станет своим не по книгам. С ним нужно пережить себя. Я знаю, тут и там бродят или таятся за углами призраки, тени моих переживаний. И тем разве город не становится моим, город, в котором я живу. Не становится ли он моим продолже¬нием и тем оживает, одушевляется. Но пора сойти на берег. И вот я уже на теперешней Тверской. А прежде она звалась улица Горького. А ещё в молодости моей у неё было и подпольное звание — бродвей. Когда наступал час безделия или скуки, мы говорили, прошвырнёмся по бродвею. И стайкой прошвыри-вались от охотного ряда до маяковки и обратно. И уживались в этом прошвыривании и деловитость, и удовольствие, и чув¬ство долга.
И повзрослев, я нет-нет да и прогуливался бесцельно по улице Горького. И уже в другие годы, которые мне временами кажут¬ся и не бывшими. Но потом я возражаю и говорю, нет, всё-таки они были, они случились и разве не в канун сегодняшнего дня. Разве тогда я не наткнулся на книжном лотке, вынесенном на тротуар возле книжного магазина № 1, на неприметную кни¬жицу в красно-серой мягкой обложке. Книжица-то была с ла¬донь. Это был сборник стихов Михаила Светлова, того самого, чей стих о Гренаде мог заворожить даже отпетого нелюбителя поэзии.
Откуда ты взялась такая,
Где ты росла, где ты цвела?
Твоим желаньям потакая,
Природа всё тебе дала —
Два океана глаз глубоких,
Два пламени девичьих щёк,
И трогательный, одинокий,
На лоб упавший волосок… Отставить аплодисменты. Мне. Я не кланяюсь. Это не мой стих. Это его, светловский стих. И я сказал себе, и я говорю себе, да это была встреча по велению свыше. Вы морщитесь? Да, и вы¬соко, и парно. Но так оно и было. А ваши морщинки кстати мне нравятся. Они красят вас. Оживляют выражение ваших
314
 
ещё вчера безразличных лиц. Кстати, вы слышите, как играет флейта? Не моя. Это шутка. Шутка господина Баха. И я шучу, но серьёзно. Вот к примеру, я стою на сцене. И объявляю с под¬мостков закрытого театра драматических напрасностей, что я сам есть шутка. Шутка случая. Как и вы. Обиделись? Зря. Луч¬ше послушайте, как моя флейта исполнит ещё один стих.
Каждый год и цветёт
И отцветает миндаль…
Миллиарды людей
На планете успели истлеть…
Что о мёртвых жалеть нам.
Мне мёртвых нисколько не жаль!
Пожалейте меня —
Мне ещё предстоит умереть. Товарищ Светлов, эх, товарищ Светлов, вы не задавались воп¬росом, где живут стихи? Где их родина? Или родные края? Или они, как птицы, существа перелётные. А может они бездомны. И потому почти всю жизнь свою они ничьи и даже не нужны никому. Я иногда, глядя на небо, признаюсь, сколько же птиц пролетает мимо. Остаётся грусть. Остаётся горечь непроща¬ния. Так и стихи, которые не стали моими. Но то была встре¬ча, встреча с немоими стихами падшая свыше. Раз — и промча¬лась падающая звезда по голубому небосклону дня и сгорела до тла. И остались милые вопросы. Что же значила эта встреча? К чему был этот канун? Что ожидало меня завтра, а значит и сегодня во исполнение заветных обещаний кануна? Может и в самом деле тот канун предрёк поиски пятого угла в четырёху¬гольном пространстве этой жизни. Но двинемся дальше. За¬мирания хороши. Но не надолго. На мгновение, но не на всю жизнь. Тем более, что город мой неисчерпаем. И всем будущим поколениям его не избыть, не узнать. И он всегда будет неожи¬данным и даже моложавым. И неузнаваемым особенно в дет¬стве. В том самом, что и было наверное истинным кануном се-годняшнего дня. Было. И я был. И был другим. И мир был иным. Потому что было детство. Потому по Таганской площади хо-315
 
дили трамваи. Которых нынче днём с огнём не сыщешь. Да что трамваи. Там и автобусов сегодня как корова слизнула. А тог¬да… Тогда всё видится чудесным. Всё оборачивается даже вос¬торгом с беспечальным остатком. И ряд морожениц вдоль дол¬гой конечной трамвайной остановки. И конечно вы увидите нас. После школы, с фруктовым мороженым за восемь копеек. И в холод зимний, и в майскую раннюю жару. Но что площадь, что таганская знатная. Спуститесь по народной улице вниз. И вы очутитесь на просторе набережной. Краснохолмской. Были здесь когда-то красные, лесистые холмы с глинистыми пропле¬шинами. А нынче, в канун наш, покрыты они асфальтовой ко¬ростой. Ну да, город без асфальта, что изба без печи. А отчего простор там внизу горбатой народной улицы. А всё из-за реки. Да-да, река всей красе городской голова. И дышится на набе¬режной просторнее. И топается легко по краснохолмской на¬бережной к устинскому мосту. И блики солнечные, эти послан¬цы радости бегут по волнам вприпрыжку за мной. Я иду и меч¬таю. Говорят о прошлом. Тогда я оглядываюсь. Не идут ли за мной ребята, которые так и остались в детстве. Я иду и меч¬таю. Говорят о будущем. Да и как не мечтать о нём, о камен¬ном, почти вечном, когда справа красуется одна из семи ста¬линских высоток. Значит я уже на котельнической набереж¬ной. И будет в будущем она, высотка красоваться, как и в этот утренний прозрачный канун. И представьте, он этот канун плавно перекатился в полдень. А там и рукой подать до знат¬ного Арбата. Прежнего. О, господи, как долго длится этот канун столько же, сколько лет Арбату, что тянется на юг, к теплу. Оставляя позади, разбрасывая по сторонам то парадную «Прагу», то антикварный, то комиссионный, а рядом и театр и к тому же академический, а там у садового, пожалуйста, и старушка аптека и молоденькая «диета». И только девочки, наши девочки, как шли нам навстречу, так и идут. Улыбаются. Машут руками. Целуют. А мы их за плечи. А мы их ведём не в отдельный кабинет, нет. А назад. К истоку Арбата. К возвра¬щению. В канун. Там, где мы оставили истекать прошлым ста-316
 
рый Арбат. И тогда вновь заиграла моя флейта. Поперечная. Звучащая словами. Убегающая в никуда мелодией строк. И остающаяся рядом, гармонией рифм.
Дожди в Мадриде затяжные,
Неспешно каплями стучат,
Дожди в Мадриде обложные,
А мне мерещится Арбат. А потом… А потом я забылся. А потом я забился в пятый угол и заплакал от радости. Напротив в другом пятом углу стоял мой друг. Он стоял вмятый спиной в угол. Он стоял серьёзный. Он смотрел в мою сторону. Пытался посмотреть мне в глаза. Пы¬тался. Но взгляд его всякий раз устремлялся мимо. И после дол¬гого молчания он вдруг, улыбаясь, виновато, сказал, а мне не смешно. И тогда мы обрели равно-и-весие и ощутили себя исполненными.
Был день или вечер,
был час или миг,
был век или вечность, был канун,
перед тем, как пришёл день
или вечер, перед тем, как
пришёл час или миг, перед
тем, как пришёл век или
наступила вечность. Был канун,
было дление, было время
всякое, и настоящее, и
прошлое, и будущее, было
дление перед событием,
которое должно или
может произойти, сбыться,
быть, на следующий астро-, на следующий гастро- номический день, событие, которое и есть я, но уже иной, не печальный и не ве-317
 
сёлый, а просто как обычно стоящий у окна и глядящий на всё, что творится там, за окном. Но всё равно — и обещающий ка¬нун ведь есть я.
Май, 2006 г.