БЕСЕДЫ
ИЛИ ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗАНИЯ О СЕБЕ
Кто имя даёт, тот и держит власть. И снова звенит зной, неспешно, лениво. На внут¬реннем дворе звон и вовсе недвижим. Не сходит с одной ноты. Звучит, заполняя собой очерчива¬нием кругов весь мир. Навязчиво кружит жела¬ние заткнуть уши. И останется тогда одно дыха¬ние. Даже слова не донесутся, а только шорохи их не произнесённых смыслов.
Беседка покачивается, послушная дуновени-ям ветра.
«Отец мой, разве не грех, что я родился? Мир избежал бы стольких моих несправед¬ливостей». Часовенка наглухо и аккуратно заколочена. Но ухожена. Ступени вычищены, хоть и поросли тра-вой, бьющейся на волю сквозь пазы между обтё-санными камнями. Недавно выкрашенная поси-нелая маковка проглядывается из-за берёзовых кущ. Не напоминанием ли о божьем завете? Ча¬совенка дремлет с тех пор, как оборвалась зем-
3
ная жизнь той самой знатной особы, ради успо-коения чьей души и была построена. Крохотная паперть не замерла ли в ожидании шагов своего монашествующего хозяина.
«Сын мой, на то воля божья. Всяк сущий и всё сущее от руки Божией (Екл. 2.26)».
«И отвечал Иов Господу и сказал: Знаю, что ты всё можешь, и что намерение твоё не может быть остановлено (Иов. 42–2)». Да преследует нас изначальная адамова гре-ховность. Нарушил он завет Божий не вку-шать от дерева добра и зла. Но Господь ведь милостив и не ожесточился сполна, а изгнал Адама (Б. 3–24) «из сада Едемского и поста-вил на востоке его херувима и пламенный меч обращающийся, дабы охранить путь к дереву жизни», чтоб (Б. 3–22) не простёр Адам руки своей и не вкусил также от оно¬го, и не стал жить вечно. Когда же развра¬щение человеческое на земле переполнило чащу господнего терпения, Господь подарил благодать свою Ною и порешил более не проклинать землю за человека, (Б. 8–21) «потому что помышление сердца человечес-кого – зло от юности его». И благословил Бог Ноя и сынов его, но и наказал трудиться на земле не покладая рук своих и, отживши положенный срок, рожденному из праха уйти в прах. Вот и суди, сын мой, грешен ли
4
человек своим рождением и рождён ли ты с тягостью первородной греховности? Всякий сын человеческий грешен, грешен родством, но само человеческое существо рождено в чистоте духовной, но обречено бороться с соблазнами и грешить отступлениями от божьих заповедей и каяться, и от него само¬го, сын мой, зависит какой дорогой человек придет к покаянию, покаянию за грех род¬ства или за скопище и своих грехов. Но не устаю повторять, господь милостив и всякие человеки усыновляются им, и даруется им очищение от грехов всех, ибо Господь и справедлив, разве не наказал он сполна пра¬отца Адама и всех нас грешных и не сказал жене (Б. 3–16) «умножая умножу скорбь твою в беременности твоей», а Адаму же сказал (Б. 3–17) «со скорбию будешь питать¬ся от земли проклятой во все дни своей жиз¬ни», а (Б. 6–3) дней человеческих Господь положил сто двадцать лет, ибо один лишь Дух Святой вечностью одарён. Я падал, падал неостановимо, хотя продолжал твёрдо стоять на земле, и она, земля-матушка, не уходила из-под ног. Не покидало предчувствие нечаянной встречи. Я не задумывался с кем, по-гружаясь в неизбежное возвращение.
Я падал и падал неостановимо, хотя, продолжал всё более и более исполняться чувством облегчения освобож¬дённого досрочно из долгого заключения. Но со-
5
вестливость пересиливала. И не от того ли я па¬дал и падал неостановимо, не смея сбросить в без-памятство угрюмое угрызение совести и путан-ные мысли о так и не спасённой. И тогда в слове высказанном и покаянном душа обрела облегче¬ние. Стало быть назначение моё падать, умножая первородный грех, и неизменно страдать и каять¬ся. А страдал я сильно, как и любил её. Красивую, изящную, сероглазую, чаще задумчивую, но и острую на язычок, когда находило настроение, ввергающую в отчаяние мужчин, проигрываю¬щих ей как-то незаметно безжалостно за шахмат¬ной доской, и в минуты душевного излома садя¬щуюся за пианино, чтобы поиграть любимого Шопена. Она была много старше меня. Но года, как и деньги считают менялы. А я в менялы не го¬жусь. Но как она пила! Она любила меня, но на¬ходило время, и она бросала меня ради вина, пока не валилась с ног. Я не сразу проник в её страш¬ную тайну, а когда постиг, то не сразу поверил, всё отнекивался, открещивался, как от дурного сна, но в конце концов, отворив настежь глаза, при¬знался себе и проникся таким рвением отучить ли, вылечить ли, словом, отлучить от роковой привыч¬ки хотя бы ценой своей молодой жизни. Я менял дни, годы, время на её спасение, но, увы, безуспешно, потому как не рожден был я меня¬лой. Больницы, частники, знахари с таинствен¬ными лечилами, гипнотизёры с тугими кошель¬ками – всё оказывалось напрасным, не могущим
6
сладить не с привычкой, а с необходимой сутью духа ли или плоти. Я страдал всё более и более, всё туже затягивалась петля тщетности. Она му-чалась сильнее, металась меж двух огней, мной, её последней соломинкой, и вином. И я не выдер-жал, бросил, ушёл без оглядки. Вслед мне не не-слись упрёки и отчаянное «не уходи». Я уходил любящим и любимым, напутствуемый прощаю¬щей улыбкой смирения или примирения с судь¬бой. Я продолжал страдать и в одиночестве, но как-то вяло и убедительно оправдываясь. Теперь, когда время отступило, когда не опасаюсь остать¬ся с совестью с глазу на глаз и потому знаюсь с любой правдой, так вот теперь я говорю, не стра¬дал ли от того, что она не принадлежала мне без¬раздельно, что власть вина оказывалась всякий раз покрепче. Говорю, это были страдания соб¬ственника, лишённого неограниченного права владеть собственностью, страдания властного хо-зяина-самца, страдания от себялюбия. И потому я каюсь и покаянием надеюсь заслужить отпуще¬ние не то чтобы грехов, а душевного неуюта. По¬тому ведь грехи наши с нами и остаются, и нику¬да не денутся, также как нам самим некуда от них деться. Да, я знаю «верующий в Него не судится» (Ев.И. 3–18), но отчего я, веря, сужу себя неиз¬бывно. Да, я слышу: «так покайтесь и обратитесь, чтобы загладить грехи ваши» (Деяния. 3–19). Я и каюсь, но предпочёл бы не совершать грехов, од¬нако же это выше моих или наших сил, ибо и в
7
самом деле «рождённое от плоти есть плоть, а рож¬денное от Духа есть дух» (Е.И. 3–6), а человек есть и плоть и частица Духа неразделимо и обречённо. Зябко и зыбко откликалась на ленивые порывы ветра пожелтевшая берёза. Послышались шаги звонаря, неспешно бредущего к обедне. Скоро звон поплывёт в дымчатые дали, встрепенёт вздремнувшие души, напомнит, что всё суета сует, что пора идти к свету из тьмы жизни, чтоб не напрасно прожить день. Осень уходила, уно¬ся надежды.
«Стало быть, батюшка, отец мой, Адам, со-творенный по воле божьего слова предпочёл соблазниться и быть плотью смертной, а не духом вечным и обрёк себя на греховность и смятённость духа, враждующего с плотью. И Господь наказал Адама за нарушение обе¬та верности – не вкушать с райских дере¬вьев, наказал, чтоб не своеволил, а жил по-слушником, одним чистым духом движи¬мым. Да простит нас, грешных, Господь, но ведь он нас такими сотворил от Адама – праотца, от того Адама, что нёс в себе части¬цу божьей воли. Ведь создан был из праха земного по воле Господа и по образу и подо¬бию его. Как было не появиться в Адаме сво¬еволию, не знающему границ. Вот и посяг¬нула Адамова воля, как и положено неукро¬тимой кровинке воли божьей, на большее, чем следовало по завету. Стало быть, вкусив
8
запретный плод с древа познания, Адам по-сягнул стать вровень с богом, знающим доб-ро и зло. А что такое добро и зло, как не сле-дование запретам и нарушение их, установ-ленных Господом Богом. Значит ли, что Гос-подь один всё знает и не желает делиться знанием с кем-либо. Потому и поставил Ада-ма на место, как хозяин слугу. Знаю, знаю, отец мой, Господь Бог к тому же убоялся, как бы Адам, не вкусив от древа жизни, не стал жить вечно, как и боги, и обрёк человека на нищету помыслов и деяний, на суету сует, на томление духа и вздорность плоти. А за¬коны, конечно нужны, я понимаю, очень даже понимаю, чтоб человек нёс ответствен¬ность за свои решения и поступки перед нео-твратимостью божьего наказания. Но мне кажется, отец мой, не всё так просто, бог -дал, бог – взял, не убивай, не кради и еще и ещё другие законы истинно ли от бога или человеком придуманы, пусть хоть Моисее-выми устами сказаны? Или, скажем, взять запреты на кровосмешение. Кто постиг его необходимость? Бог? Но отчего он так дол¬го ждал и лишь спустя многие лета сказал «нельзя»? Что он, не ведал, что творит или по забывчивости? А если человек, то как ему знать наперёд за десятилетия и века, что кро-восмесительство к убожеству ведет? Или тут чей-то сторонний глаз всезнающий помог?
9
Или боги с иных миров занесенные пожи¬вали и поживают среди нас?». «Сын мой, бог в каждом из нас, и всю жизнь нам к нему близиться, в том и есть наше назначение. И откровения наши и есть воля божья, вложен-ная в нас и затаённая до поры до времени. А то, что вопросами голова полнится, так это же хорошо, это к добру. Значит, сын мой, душа у тебя мятущаяся, а не глуха и слепа. Слепой и глухой ко злу ближе, пусть и к не-чаянному. Мятущейся душе чужая боль бли-же, А ответы, сын мой, в писании рассыпа¬ны. Господь бог, он ведь всё предусмотрел, но нам не дано познать всё предусмотрен¬ное им, а лишь приближаться к тому, посту¬пая по правде, ибо «поступающий по прав¬де идёт к свету, дабы явны были его дела, по¬тому что они в Боге соделаны» (Е.И. 3–21) и не ищи рядом сказавшего тебе правду, ибо «дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь откуда приходит и куда уходит» (Ев.И. 3–8), ведь не зря сказал Иисус «куда я иду, туда вы не можете придти» (Ев.И. 8– 21). Ты, сын мой, томишься грехом адамо¬вым и Евы. И то благо. Через них ведь мы и познали, что такое добро и зло и стали таки¬ми, какие мы есть, стали, сын мой. Вкусив плодов с древа познания, прародители наши открыли глаза, увидели наготу свою и поте¬ряли божественность и вечность божествен-
10
ную, и плотский грех, как божье наказание, стал их потребностью. Да, можно ли сказать, что утраты вечности вызвали к жизни по¬требность рождаться, но через плотский грех. Плоть, сын мой, смертна, но дух вечен. Человек грешен, но и умрет во грехах, если не уверует в Иисуса, ибо он пришёл не су¬дить мир, но спасти мир и нас с тобой, сын мой. Помнишь, как сказал Иисус «и всякий живущий и верующий в Меня не умрет во¬век» (Е.И. 11–26), потому как «Я есть вос¬кресение и жизнь, верующий в меня, если и умрет, оживёт» (Е.И. 11/025). Не устану по¬вторять, ведь Дух, как и Сын его, вечен, не в пример неисправимому грешнику, ибо «де¬лающий грех есть раб греха» (Е.И. 8–34), «но раб не прибывает в доме вечно» (Е.И. 8– 35). Вопросами ты идёшь, сын мой, к свобо¬де. Ответив верой в Господа Бога, в Спаси¬теля Сына его, ты обретёшь свободу. Вспом¬ни, как сказано в писании: «Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободными бу¬дете» (Е.И. 8–36). Свободны станем от гре¬хов наших неминуемых, потому ведь мы плоть от плоти и во грехе рождены. Но ве¬руй, сын мой, в Христа Спасителя, сказав-шего: «Я есмь дверь, кто войдёт Мною, тот спасётся» (Е.И. 10–9). Я падал, падал слетающей с губ скороговоркой, мелодией, нескончаемо повторяющейся, одним и
11
тем же предложением в бесчисленных вариаци¬ях на тему, назначенную ещё до моего рождения, но свыше, откуда я, как перышко, как крупица смысла, выпавшая с дарящей жизнь ладони, сле¬тел, вот и падаю с тех пор, и падаю, в кружении, в возвращениях к прежнему, судорожно исторгая из себя худое, чадя ложью и всякий раз освобож¬даясь от зла, томясь раскаяниями, падаю всё стре-мительней на расстеленную там внизу неизбеж-ность, или в распростёртые, но равнодушные объятия создателя, равно душевные ко всем, а, стало быть, ни к кому, потому и остаюсь я опять с глазу на глаз с самим собой, грешник и судия, на-низанные на один вертел жизни, томящиеся в жару суждений и страданий, напрасных или во искупление – не знаю, не ведаю. И я страдал, страдал, как мне нынче думается, от добра, совер-шаемого мной по вынужденности, по долгу, а не от врождённой, вживлённой душевности и доб¬роты к миру. Да, я знаю «любящий душу свою, погубит её; а ненавидящий душу свою в мире сём сохранит её в жизнь вечную» (Е.И. 12–24). Но я страдал от любви к себе и от ненависти же. Бог ли посмеялся надо мной или не досмотрел – кто зна¬ет, да какая теперь в том разница. Ведь я и брата единокровного предал, не трижды подобно Пет¬ру, но единожды и навсегда, не добрав по скупос¬ти или скудости душевной той полновесной доб¬роты, что спасает неотвратимо больного и силою и слова, и духа, и прикосновений, так малость не
12
доданного, не отданного добра может стать роко-вой. Понял ли брат, и если понял, простил ли – одному Господу Богу ведомо. А мне как не каять¬ся, хотя что брату и его душе мои покаяния, не мёртвому ли припарки. А болен был брат сильно и чудно. Одна из многочисленных разновиднос¬тей шизофрении, переходящая в конце концов в множественное расщепление личности, когда нет возможности сосредоточиться на единственной ипостаси своей сущности, и потому наступает полная растерянность перед бессилием невыбо¬ра, перед бесплодием многих равных возможно¬стей, и следом туманная отрешённость или суще¬ствующее, дышащее едящее, переворачивающе¬еся и исправно отправляющее малую и большую нужду никому не нужное небытие. Но разве не в каждом из нас волнится многоликая сущность Господом Богом дарённая, созданная по образу Божьему, вездесущему, всё могущему. Но, что Богу ведомо, нам невдомёк, да и у нас, у людей, иные законы, иные нормы. Конечно, я согласен, и они Богом даны, не они есть, и исполняющие их – нормальны, а нечаянно, по складу своему нарушающие их – ненормальны, а те, что по умыслу – греховны и ответственны вдвойне – перед людьми и Богом. Мне остаётся каяться, по¬тому я греховен. А брат болел сильно, но как-то чудно, без страданий, даже непринужденно без видимых усилий. Жили мы в те времена бедно, и с женщинами брат не знался. Может, потому по-
13
началу стало ему временами казаться, что он крупно богат, что скрипка наша, купленная ещё отцом на барахолке, это скрипка Страдивари, что вот та именитая красавица, напротив живущая, фактически его жена, но она пока раздумывает расписываться или жить так по-граждански, по одной чистой любви. И пока брат изливал откро-вения в узком семейном кругу, на маму, на меня, на тётку, мы терпели и надеялись, что вот Ганеч-ка одумается, вот Ганечка женится и всё пройдет. Но когда брат своими озарениями, а по-нашему помутнениями разума взялся делиться с сослу-живцами, стало ясно – лечебницы не избежать. Приступы находили порывами, особо сильными осенью и по весне, но проходили и вроде бы бес-следно, и обманчивое затишье вселяло надежду, не крепкую, но всё надежду, а может облегчение, какое чувствует исстрадавшаяся жёнушка после окончания очередного запоя муженька-пропой¬цы. Шли годы, ушла мама, за ней тетка. Брат все чаще исчезал за кованной дверью лечебницы, а когда впал безвыходно в последнюю стадию по¬мутнения, надо было выбирать: оставлять его при себе, отлучив распиской от ответственности вра¬чей, или отдать в лечебницу на вечное хранение. И я отдал, отдал, как пешку, как жертву, чтоб вы¬играть свою партию жизни. Имел я и обоснован¬ное прикрытие: мол, там, за семью врачебными печатями и уход за ним будет и надзор, и лечение, ну а дальше бог даст, может и выздоровление при-
14
дёт, а тут, дома, - полная беспризорность, пока я служу с утра и до вечера, ни лечения толком, ни кормёжки, одно братское здравствуй-пока и мол-чаливое напутствие, отломыши родственной, но сухонькой душевности, да редкие прогулки при луне. Я исправно посещал больного, отмечая про себя всякий раз, что Ганечка в общем-то выгля¬дит ничего, правда, при сохранении прежней пол¬ной помутненности рассудка; носил гостинцы брату и врачам, совал рублёвки, а потом и трёш¬ки санитарам, ну, словом, славно исполнял долг здорового брата и тем ублажал до поры до време-ни шаткую свою совесть, в чем, естественно, не признавался себе. И всё сошло бы мне с рук, если бы брат пережил меня. Но, видимо, Господь рас-судил по-иному. Однажды при очередном посеще-нии после длительной отлучки по случаю служеб-ной командировки, ко мне вышел завотделением Александр Ильич Чёрный и, не моргая карими гла-зами хорошо натренированного гипнотизёра, со-общил, что Ганечка, то есть брат мой, сороковой день как скоропостижно от инфаркта миокарда скончался, что меня не доискались, что урну с пра-хом я могу получить по этой квитанции в крема-тории. И кто знает, не смирился бы я со случив-шимся как с должным, если бы не едкий слушок о всяких там испытаниях новых лекарств в ганич-киной лечебнице на вконец бесповоротно поме¬шанных. Я сунулся было к главврачу за разъясне¬ниями по поводу навязчивого слушка, но получив
15
суровый намёк на вообще-то наследственный ха-рактер болезни и на наличие у меня по первому смотру натасканным врачёвым взором склонно¬сти и даже кое-каких признаков маниакальнос¬ти, я отступил, поклонился и, пятясь, вышел вон за кованную с семью засовами дверь. С тех пор и несу свой крест, и, сидя, не сижу, и, стоя, не стою, а всё иду и несу, несу и иду, пока живётся. Да, конечно, я понимаю, что не каждому дано быть сильным, не у каждого хватает души на всех, но у меня не хватило на собственного брата. И пото¬му, что остаётся слабому, подверженному и по¬верженному, как не каяться. Да, я знаю, лишил Господь Каина отмщения и тем ох как проклял, сказав, «за то всякому, кто убьёт Каина, отмстит¬ся всемеро» (Б. 4–15). И жил ведь Каин, да пожи¬вал, и даже познал жену свою, «и она зачала и родила Еноха» (Б. 4–17). Но к чему мне жена, к чему мне сын? Чтоб переложить на их плечи крест мой? Да и что множить греховность, ведь и вправ¬ду, как не прошептать «помилуй, Господи, ибо я немощен, обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей» (Пс. 6), но нет, не от смерти, а от креста тяжелого, и как не вос¬кликнуть словами Иова «О, если бы благоволил Бог сокрушить меня, простёр руку Свою и сразил меня!»(Иов, 6-9). Но, увы, Господь или глух, и слеп, или чащу грехов своих не испил я ещё сполна.
До зимы рукой подать. И землю застлал хо-лодный сон опавших листьев. Сегодня вос-
16
кресенье, возвращение ли, ставшее незна-чимой обыденностью? Звонница молчит. Го-ворят, звонарь слёг и надолго. Настоятель обещал звонарю доверить праздничный звон к обедне. Только чтоб солнце светило, прошептал звонарь.
«Стало быть, отец мой, Господь повсюду, и вечен, и пасёт нас, смертных, на этой греш-ной земле, и как сказано в писании и Иова, «человек, рожденный женою, краткодневен, убегает, как тень и не останавливается, и дни ему определены Господом и положил Гос-подь человеку предел, которого он не перей-дёт» (Иов, 14–1)... Помнится, Господь отлу-чил нас через адамов грех от вечности. Я не ропщу, за грехи наши мы должны расплачи-ваться и возвращаться в землю, чем и были». «Да, сын мой, «а дух возвратится к Богу, ко-торый дал его» (Еккл. 12–7). «Но, батюшка, отец мой, от времени никуда не деться. Как сказал Екклезиаст? «Всему своё время и вре-мя всякой вещи под небом» (Еккл. 3–1). И как мне не пресытиться печалями и не ска¬зать, что мне вечность Духа, когда плоть моя смертна, та самая грешная плоть, без кото¬рой узнал бы я о Господе, о сыне его, Спаси¬теле нашем, о святом Духе? И как мне не то-миться вопросами, умножая адамову гре-ховность, погрязая, как в недужности, в по-знании? И как мне не задаться вопросом –
17
и что оно, время, ничто или сущность? Вы-думка, плод воображения или неизбеж¬ность? Мятущийся дух мой бежит от тщет¬ности, и следом мысль, как послушный пёс за хозяином. Где начало, где конец? Не в рождении ли моём начало и конец в смер¬ти? Между рождением и смертью не натя¬нута ли невидимая нить, по которой мы сту¬паем шаг за шагом только вперед? Кто-то может сказать, а там внизу бездна, вечность, и мы отчего-то страшимся в неё соскольз¬нуть и продолжаем шагать лицом к смерти. Не так ли и стрела, что летит лишь вперед и вперед, превозмогая соблазны оглянуться и даже остановиться? Но есть ли цель у стре¬лы? Есть ли цель у меня? Без веры в Господа Бога могу ли я ответить на этот вопрос, от¬ветить и не содрогнуться?» «Ты прав, сын мой, цель твоя всевышний, со¬здатель наш и судия».
«Но я, отец мой, дерзну задать вопрос: ста¬ло быть, бог, создав нас, создал и время, вре-мя-стрелу, время-наказание, время, связую-щее причину со следствием? Так что же та-кое время? Творение Всевышнего? И не су-ществовало, пока воля божья не коснулась его? Не смутные ли воспоминания о пре¬жнем безвременье в иных представлениях воспоминания, отрицающие стреловидную последовательность одного времени на всех,
18
утверждающие множество времён, мозаич-ность мира и кружение, кружение, но не полёт стрелы, отделяющей прошлое от бу-дущего, а кружение, перемешивающее про-шлое с будущим, делающим неразличимы¬ми или неотделимыми прошлое и будущее, проросшими в друг друга. И не назначено ли было вере нашей навести порядок, располо-жив события цепочкой от дня творения до дня судного, от первого слова до последнего вздоха, тем самым распрямив путанный клу-бок происходящего, минувшего и грядуще¬го в дивную, но печальную стрелу времени? Но я могу ведь подумать, что время спрям¬ляют в стрелу грех и следующие за ним по¬каяние и искупление и даже понуждают вре¬мечко не кататься по волшебной тарелке, а стремиться к цели через грех к покаянию и вновь через грех, а цель – вновь стать не¬высказанным словом Всевышнего. Так со¬грешение ли жизнью, чтоб возвратиться че¬рез распахнутую дверь покаяния к богу – цель, или покаяние – самоцель? И тут как не вспомнить слова Спасителя «истинно, истинно говорю вам, наступает время, и на-стало уже, когда мёртвые услышат глас Сына Божия и услышавши оживут, и изы-дут творившие добро в воскресение жизни» (И. 5–25 и 29). И не в воскресении ли намёк на кружение жизни и времени?»
19
«Сын мой, томления твои от слабости веры твоей, робка она и не окрепла, ростки её ещё слабы, потому и одолевает их сомнение. Но ты, сын мой, испил уже глоток воды, подне-сённой Спасителем, и сказано им было, «кто будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую я дам ему, сделается в нём источником воды, те-кущей в жизнь вечную» (И. 24–14).. Вот в чём непреходящее, несуетное. И прав не единожды сказавший «всему своё время и время всякой вещи под небом» (Еккл, 3–1), «суета сует – всё суета» (Еккл. 1-2) «и воз-вратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его» (Еккл. 12–7). Ибо без Него, сын мой, истинно, всё суетно. И только .вера в Него спасает нас, «и если, как сказано в Писании, какой чело¬век ест и пьёт, и видит доброе во всяком тру¬де своём, то это – дар Божий, а всё, что де¬лает Бог пребывает вовек» (Еккл. 3–13, 14). И не нам, грешным, судить, а Ему. А время, сын мой, время – это боль человеческая, боль души, потерянной без памяти о Созда¬теле своём Оно, время, для забывшего о Нём и есть суетность, и есть потерянность, есть капля жизни, которую страшно испить, но должно, ибо Бог определил жизнь каждому. И летит оно, не успеешь и оглянуться, как приходит день, когда задрожат стерегущие
20
дом» (Еккл. 12–3), и душа одинокого, поте¬рянного восплачет, воспротивясъ судьбе, потому от Него, от Всевышнего такая душа далека, и духом вечным Его не полнится, а потому, когда жила не был сладок свет, и солнце не радовало печальные глаза. Но как сказал Спаситель «верующий в меня, если и умрет, оживёт» (И. 11–15), а живя, обрета¬ет радость жизни в Боге, и не томлением о своём времени переполнен, а вечностью духа, ибо, как не сказать вновь «верующий в Сына имеет жизнь вечную» (И. 3–36). Что человек без веры? Животное обездоленное, поедающее самого себя, обреченное прид¬ти, чтобы уйти, страдая от прожитого. Где его опора? В нём, сын мой, в Создателе, в вере и в мыслях о Нём, о Духе святом, кото¬рый один и вечен. Для Него нет безвреме¬нья вечности, нет и нашего губящего време¬ни, ибо Всевышний имеет жизнь в Самом Себе, и нас, грешных, в Себе, и волею Его мы живы, радуемся и страдаем, грешим и ка¬емся и Верою спасаем души свои, на всё, сын мой, воля Божья! Кажущуюся пропасть вре¬мени да перешагнет верующий». Я падал, падал и одному богу, но не мне, ведомо зачем. Я падал, сорвавшись с кромки небытия пос-ле неверного шага, но падал не беспорядочно ку-выркаясь, а сидючи и удобно устроившись, и кто знает, падал к чему, хотя заглядывал вниз, а воз-
21
можно и вверх, ведь для меня спутались все сто-роны света, левое и правое, верх и низ, но ничего кроме истого «ничего» не обнаруживал, и разве что менялось, когда зажмуривал глаза – тоже «ничего», слепота зрячего или зрячесть слепого нашла на меня с первого же неверного шага, не от того ли не избывали вопросы и старший из них. К чему, к чему моё падение. От вопросов, падаю¬щих со мной, я тужился, тщетно пытаясь найти ответы до того, как закончится оно, падение, и ос-тановлюсь я, перестав быть падающим суще¬ством, остановлюсь, став кем-то немной. Да, я знаю, да, я помню, что всю жизнь нам к Господу Богу близиться, что в том и есть наше назначение. Да, я помню, как Фома Неверующий спросил Иисуса: «Господи, да не знаем, куда идёшь, и как можем знать куда?» Иисус сказал ему: «Я есть путь и истина и жизнь, никто не приходит к отцу, как только через меня» (Е.И. 14–5). Да, я верую в Спасителя, значит я на пути истинном, и ждёт меня освобождение, потому, как сказал Иисус, «и познаете истину, и истина сделает вас свободны-ми» (Е.И. 8–32). Но я спрашиваю, не переставая падать, как же узнать, приближаюсь ли я к исти¬не или нет, по каким же знакам господним или по собственным озарениям дознаться о праведнос¬ти моего падения, потому страшно и странно ждать судного дня своего, за котором оповещусь об истинном пути? Где тот знак, который помо¬жет, подправит и скажет, да, истинно поступил,
22
ибо важнее у человека дело, а не слово судимо, ведь человек не бог, чьё слово всегда в начале? И как тут не сказать мне, что есть такой знак, и он заложен в нас, в каждом, и знак этот - лад всякого с самим собой, да-да, лад, я говорю тоже истинно, Коль ладишь душевно с собой, стало быть и ис-полняешь назначение своё и праведно живешь и Богу угоден и близок, и смерть твоя придёт, когда исполнишь назначенное сполна и отдать тогда облегченно Богу душу. Не потому ли страждущий Екклезиаст сказал «познал я, что нет для сынов человеческих ничего лучшего, как веселиться и делать добро в жизни своей (Е. 3–12), ибо чело¬веку, который добр перед лицом Его, он даёт муд¬рость, и знание, и радость» (Е. 2–26), да-да, имен¬но радость, этот знак согласия с самим собой, этот знак удовлетворения и, стало быть, исполненно¬го хоть на долю-долечку назначения. И я вторю, «итак увидел я, что нет ничего лучше, как наслаж-даться человеку делами своими, потому что это – доля его; ибо кто приведёт его посмотреть на то, что будет после него?» (Е. 3–22). И тщетно пы-таться человеку постигнуть суть дел, творящихся его или чужими руками и словами, ибо всё это дела Божьи. И тут я слышу, как говорите мне, а убийца, он ведь тоже может наслаждаться соде¬янным. Я знаю, может. Но убийца наслаждаю¬щийся нечеловек, нелюдь, он обезумен и судим иным судом. А иначе, как мне знать при жизни, исполняю ли я своё назначение или противлюсь
23
ему, а суд божий пусть грядёт, да знаю, что «вся-кое дело Бог приведёт на суд» (Е. 12–14), но раз¬ве я склоню голову, если исполнил своё назначе¬ние, не ведомое, не замысленное, потому что че¬ловек создан по образу Божию, Так сказано в Писании, но там же сказано, что наказал Бог Ада¬ма за непослушание и приговорил «со скорбью будешь питаться от земли все дни твоей жизни, в поте лица, будешь есть хлеб, доколе не возвра¬тишься в землю, из которой ты взят» (Б. 3–17, 19), И в этом наказании назначение наше общее. Но общее слагается из множества малых частей сво¬их. И говорю я, что у всякой малой части своё на-значение, слава Богу не писанное на лбу, а прита-ённое, потому как всё заведомо знать – самая скорбь. И как не благодарить за то Господа Бога, хотя так и просится на волю вопрос, может Бог создавал нас, не ведая, что творил, или он вели¬кий шутник? Я падаю, стремительно падаю, но успевая спросить себя, как же всё-таки быть с убийцей довольным собой, пусть он нелюдь, пусть он безумен, бог ведь дал рождение ему и в ладя¬щего с собой вложил назначение убивать? Конеч¬но, я помню, что «всякое дело Бог приведёт на суд» (Е. 12–14), всех и всё рассудит, но диву даюсь, от¬чего Богу нашему не предотвращать зло, в чем замысел Божий, или Всевышний бессилен против зла, и лишь наречён судьбой быть? Я слышу, слы¬шу, что нет скрытого назначения, а есть путь к ра¬дости через исполнение заповедей божьих в люб-
24
ви, в деяниях, в труде и в помыслах, ибо «от Гос-пода направляются шаги человека, человеку как узнать свой путь»? (Притчи 20-21). Вот и я спра-шиваю, как? И слышу в ответ – праведностью, «как преступлением одного Адама всем человекам осуждение на смерть, так правдою одного Иису¬са Христа, всем человекам оправдание жизни» (Посл. Ан. Павла. 5–18, 19), слышу, «что Бог со¬творил человека правым, а люди пустились во многие помыслы» (Е. 7–29). В ответ я падаю, зна¬чит Бог не властен над нами, и падаю еще стреми¬тельней, или всё-таки Он испытывает нас, вложив в каждого из человеков и добра и зла поровну и ждёт, что же возьмет верх, или я падаю так, что в ушах свистит, Бог испытывает себя самого и тем забавляется? И никак не может догнать меня на¬путствие, летящее следом – в вере без сомнений спасение – так скоропостижно я падаю.
Это небо голубое и высокое, эти золотые купола, эти каменные ступени, уводящие в заснеженном воображении к жертвеннику. Обезлюдело. Солнце струится на землю и рассыпается мирриадами своих отражений от замысловатых граней снежинок, аккурат¬но одна к одной недвижно лежащих повсю¬ду, и на подворье у стен, и там повыше на скатах трапезной, и на карнизах кокошни¬ков. Доносились шаги из покинутой горни¬цы, скрип половиц и мерный постук маят¬ника давно остановившихся настенных ча-
25
сов. Кажется ангел-хранитель возвращает прошлое. «Что же, отец мой, Бог даёт и Бог берёт» (Иов). Но всё ли даёт? Каждый по-мысел и каждый шаг мой, каждый итог – дар Его? И меня он дал миру? Так в чём тог¬да моя ответственность и, следовательно, вина с грехом пополам? В плоти моей гре¬ховной, что от Бога? Тогда мы, человеки, обречены на грехи, сами того не желая, не помышляя. И я спрашиваю, в чём вина моя, нарушителя законов и заповедей, если на¬рушения от Бога, если мне предписано свы¬ше быть грешником да ещё за грешность расплачиваться смертью? И за что Богу су¬дить меня, если сам Он замыслил таким? И как не воскликнуть словами апостола Пав¬ла «бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Посл.П. к Рим. 7–24). «Сын мой, такой избавитель есть. «Бог по¬слал Сына Своего в подобии плоти грехов¬ной в жертву за грех» (П.к Рим. 8–3,2) и за¬кон духа, жизни во Христе избавляет тебя от закона греха и смерти, по которому жи¬вёт плоть».
«Но я, отец мой, всё-таки остаюсь при сво¬ём вопросе – так, стало быть, Бог свой же помысел, каким я являюсь, порождает во грехе, а потом и освобождает от греха, им же дарованного? К чему такое Богу? Не про¬ще ли бы замыслить меня безгреховного и
26
исполнить таким? Или Бог бессилен? Вот, если Всевышний не всё даёт, а предлагает это и то, а я выбираю, тогда и несу ответ-ственность, коль выбрал грешное, а не пра-ведное. И суди меня Бог, и готов покаяться и душу облегчить. Потому как, отец мой, вся тягость в выборе данном, и в тени выбора ведь воля таится, и моя ли она, или кого дру-гого, моя или Бога? Или человек лишен воли, ибо на всё воля Божья? Но по сему и совес-титься от чего, что печься мне о чужой воле. Так чья же воля, если имеется вообще тако-вая в затайках любой плоти? И я отвечаю, отец мой, моя, моя воля». «Нет, сын мой, не плоть вольна, не во плоти воля, плоть делает, не понимая, что делает, а по законам плоти греховной, ибо она, плот¬ская жизнь, творится противу законов бо¬жьих, а воля, она в духе твоём, в нём воля и начало начал. Как сказано в Писании, «в начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог» (Е.И. 1–1). «Что же, отец мой, если есть у меня воля, так это воля Бо-жия? Но всё-таки, что такое воля, Божия или чья иная? Слово ли, указующее путь или смутное устремление? И как мне, отец мой, не воспользоваться вашим долготерпением и добролюбием и не исповедаться, излив¬шись словами и путанными мыслями, быть может столь же греховными, как и я сам от
27
рождения. И, набравшись дерзости, загля-дываю не в Писание, а в Философский сло-варь и читаю, что «воля – сознательная це-леустремленность человека на выполнение тех или иных действий» и что «правильность решений определяет силу воли и её эффек-тивность». Значит, воля это осознание цели, и оцениваться воля должна по цели доброй или злой, а не сама по себе, А вот, отец мой, известный вам Шопенгауэр говорил, что «воля слепое, бесцельное, изначальное мира» и, стало быть, нечто, не ведающее, что творит? Не бред ли всё это, говорю я себе, не отчаяние, не тщетность ли это, воплощен¬ные в слова? И тогда я, как бы отрекаясь от самого себя, от кожи своей наречённой и об-речённой, говорю, основа основ – стремле¬ние, данное всякому сущему существу, не обделяю братьев наших меньших, или, если хотите, отец мой, желание, мотив сохранить себя или представление о себе. Вот где глу-бина источника для всего, родник, питаю¬щий озеро жизни, и есть он, бьёт он от рож¬дения, потому как есть смерть, божия бла¬годать и наказание с весов творящего. И этот верховодящий мотив может ветвиться, рас-плетаться, но от того разве меняется суть? И как же, говорю я, если не через лад с са¬мим собой дано нам знать, что мотив поёт¬ся, а через неладность вновь и вновь обра-
28
щаться к мотиву жизни не черпать силу из заложенной во всякое сущее волю, и, как по-ложено, изливать её, или если кому угодно, энергию на свет необозримый, без которо¬го я не я, мы не мы, и не может существо¬вать Богом данная отличимость. Но свобод¬на ли воля? Не знаю определенно и потому, отец мой, задаюсь вопросом, а не черпают ли силы наши заданные склонности в нашей же воле, и можно ли отделить волю от склон¬ностей, дающих ей направление, можно ли рассекать единую сущность, объявшую и меня и мир, «я» и «не-я», они не две ли сто¬роны одного лица, не две ли нерасторжимые дополнительности? Оттого и свобода воли не плод ли воображения, пытающегося ото-рваться от притяжения сути, и не от тяготе-ния ли божьего? И линия моей ли жизни, или иного существа не итог ли проявлений мно-жества сущностей, не могущих, слава Богу, быть объятыми и потому кажущихся случай-ными как изломы на линии жизни, эти точ¬ки как бы творения, а не итог волевых ре¬шений, разве что Всевышнего или частички его воли, заложенной в нас?». «Много воп¬росов, сын мой, ты задал и жизнь на то и дана, чтоб отвечать на них и бог тебе в по¬мощь. Он не мелочен, скажу я тебе, не мело¬чен, и не каждый наш шаг у него в помыс¬лах. Как сказано в соломоновой притче «вся-
29
кий путь человека прям в глазах его, но Гос-подь взвешивает сердца» (Пр. 21–2). И в том ведь немалое добролюбие, к нам обращен¬ное. Вспомни, сын мой, слово из Бытия: «И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть: пусть будут дни их сто двадцать лет» (Б. 6–3) и обратил он свой взор к лю¬дям, детям своим, но не для того, чтобы за каждым следить Божьим оком, а пасти, и оп-ределил срок, как сказано у апостола Павла «посему как одним человеком грех вошел в мир и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому в нём все согре-шили» (досл. П. 5–12). И ты, сын мой, бли¬зок к истине, говоря, что человеку дано стремление преодолеть недуг смерти, но не через бессмертие плоти, а через вечность Духа, через Веру нашу, «ибо возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь веч¬ная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Посл. П. 6–23)... «И всё-таки, отец мой, если есть во мне воля и воля эта божья, говорю я вновь и вновь, не строптивая ли она частич¬ка, искорка божия, как лучина зажжённая от костра? И она, воля, по-божьему же тво¬рит мир, но только свой, и каждый из нас потому божок, творящий собственный мир, ставя Волю, Дух, Слово в начало – яблоко ведь от яблони падает недалеко, мы же все
30
от Бога – дети мы, мы – создания Его по образу его же. И как не сказать, что нет го-ловокружащей свободы воли, а, скорее, пре¬допределённость склонностями нашими. И как не спросить, а есть ли она, свобода воли, у Бога? Не знаю, отвечаю я, не мне судить Божье, как впрочем и человечье». «В твоих заблуждениях, сын мой, я усматриваю исто-ки дороги, что приведёт к истине, к Богу, и да примут немощного в вере без споров о мнениях» (П. Павла. 14–1). Я падал, падал как-то бескрыло, но продолжал буб¬нить себе под нос, как навязчивую мелодию, «тяж¬ки грехи наши», и кто знал, кого я имел в виду, говоря «наши», грехи ли всего человечества или мои, с кем-то стоящим рядом или в помыслах, ибо разве наши поступки греховны сами по себе без отношения к кому-либо или к чему-то. А грехи-то хоть и тяжки, да мелки, но всё одно душа бежит раскрыться и освободиться, пусть ценой жизни, когда она уже прожита, чтоб облегченной воспа¬рить, а не скитаться по земле призраком, приви¬дением, тенью грехов, приговоренных к неуми¬ранию и от того томящихся и наводящих бледный ужас на обреченных жить. Вот посудите согреше¬ние моё, затерявшееся где-то на полях молодос¬ти, беспорядочной, безбожной, как и всё наше временье, взятое нами за ура и тоже на веру, вов¬се иную, но всё-таки веру. Те поля заросли по-лынъ-быльём да ранящим репьём, и только кое-
31
где лысятся курганы, как бы захоронения памят-ного, куда уложены и кости случившегося, и дра-гоценные минуты да мгновения. В одном из них и покоится то самое серебряное распятие, от кото-рого до сих пор нет моей мелкой душе спасу. По-пало оно в мои руки от бабы Насти, няни моей, которая до того, как наглухо спилась, успела мне подарить распятие и при том тайну раскрыть о моём давнем крещении, стало быть, моей прича-стности к православию и должного очищения от грехов, совершенных ли до или тех, что ещё пред-стояло совершить, не знаю. Конечно, всё это без родительского соизволения и скрытого от отца, служившего иной, партийной вере. Помнится, осенила она меня взмахами дрожащей руки, дер¬жа малое распятие, и так и ушла, не оглядываясь, невозвратно. И осталось распятие покоиться в ящике письменного стола, изредка являясь, ког¬да случалось заглянуть в ящик в поисках никчем¬ных бумажек. Бывало, взгляну и невольно пора¬жаюсь Его улыбке, то печалящейся о нас, и про¬роческой, как и слова, сказанные на Голгофе, «не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ва¬ших» (Е.П. 23–28), то простодушно прощающей, как слова же, сказанные одному из злодеев, при¬знавшем на раскаленном распятии в Нём Госпо¬да своего, «истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю» (Е-Л. 23–43). И виделось, как по¬нурились плечи, как легко склонилась голова не от смирения, а от силы Духа, потому, как можно
32
Душу пригвоздить, подобно содранной шкуре к стене вечности. Но задвигался ящик, и развеива-лись видения ветрами желаний, перемалывались вроде бы зёрна Духа суетой дня, не оставляя муки, да что говорить, разве могут зёрна плевел родить хлеб, а не дурман. И пролежало бы оно, это се-ребряное распятие до сегодняшней поры, если бы не долг, что повис как занесённая кувалда, долг денежный и чести, хоть и за карточный проиг¬рыш, но обязательный к возврату. И не думал я тогда, движимый долженствованием, верностью слову, а может быть, и стыдом за неминуемую молву о несостоятельности, или страхом перед возможным отмщением, не думал об истинной цене распятия, о бабе Насте, доверившей мне свою последнюю святыню, потому и поглумился я. Страшно подумать. Не той кувалдой, что надо мной висела, а настоящей, да долотом надругался я над дарённым распятием и продал горсть обло-мышей шаромыге-скупщику, тут же на улице, на глазах слепой толпы, рискуя быть схваченным за неположенное, но расплатился с должниками. И как тут не вспомнить, что «сделав бич из верёвок, выгнал (Он) из храма всех, также и овец и волов, и деньги у меновщиков рассы-пал, а столы их оп-рокинул и сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, а дом Отца Моего не делайте домом торговли» (Е.И. 2–15, 16). А сделавшему такое, как я, что остаётся, как изгнание из душевного покоя, как не нескончаемое падение чаши весов жизни
33
из равновесия. И пусть с опозданием на целую жизнь донеслось и слышу «истинно, истинно го-ворю тебе: когда ты был молод, то перепоясывал¬ся сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то простерешь руки свои, и другой перепояшет тебя и поведёт, куда не хочешь» (Е.И. 21–18). И не ведут ли теперь меня слепого от рождения на мою Голгофу, к моему Распятию, и может, сня¬тый с него, я буду новую вечность падать и падать, пока не прозрею. И явится ли следом иная жизнь, и улыбнусь ли увиденному, несмотря на раны бо-лящие, и встретит ли кто меня с удивлением и с неверием?
Монастырская стена с выщербленной клад-кой и местами грузно осевшая вела к пруду, окруженному голыми берегами, поросшими лишь кое-где репейником облезлым с торча-щими пустыми ветками да обмётанным снежными складками вчерашней поземки. Подальше белело заснежье, не затоптанное и затаившееся, как не выкрикнутый крик. «Все мы ходим под Богом, отец мой. Но меня простительно смущает, что Всевышних у людей столько много, хотя я не ставлю заве-домо вод сомнение само существование Все-вышнего. И разные мы люди, по-разному веруем, поклоняясь разным Богам, иновер-ствуя и злобясь. И не видно, чтоб веры сли¬вались хотя бы в далёкости, подобно парал¬лельным линиям в искривленных геометри-
34
ях, или как в отражениях от кривых зеркал. И всяк верующий, как и иноверующий, не считает ли свою просветляющую истину единственной и даже порой воинственно не потрясает ли ею? И, как мне, отец мой, не впадать в вопрошание и не задаваться воп-росом, так что же человек выбирает богов, как блюдо, означенное в меню, но кем-то ведь оно составлено; или боги выбирают лю-дей по вкусу; или всевышний один и ради чего-то дал людям волю верить, как им взду-мается в различные божественные ипоста¬си, проявления одной сущности? Я готов сказать «да» последнему моему «или», но тогда ради чего? По небрежению ли к рас¬прям вер и крови междуусобной льющейся, может, и по умыслу, скажем, чтоб грехи от¬маливать страданиями, или Богу такое ве-ротворение удовольствие доставляет и за¬бавляет?»
«Сын мой, не устану повторять, и вновь го-ворю я «вначале было слово», оно одно, сын мой, на всех, от Бога одного единосущного, и разве так важно каким именем нарекли мы его сынов, для Всевышнего нет избранного среди рода человеческого, «ибо нет лицеп-риятия у Бога» (П. Пав. 2–11), и всякий на-рушитель закона, согрешитель равны перед Ним. И сказано у апостола Павла «неужели Бог есть Бог иудеев только, а не и язычни-
35
ков? Конечно, и язычников, потому что один Бог, который оправдает и обрезанных и нео-брезанных через веру» (Посл. Павл. 3–29, 30). И разве, сын мой, Богу возбраняется иметь не одного сына, и не одного послать на землю грешную, им же сотворённую, по¬слать, чтоб спасти нас и путь к спасению ука¬зать через Веру, «ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (По-сл. П. 11–32), всех, сын мой, всех. И не грех задаваться вопросами, но человеку не дано познать божье, «как непостижимы судьбы Его и неизследимы пути Его; ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему?» (Посл. П. 11–33, 36). И как не ска¬зать вслед за Павлом «всё из Него, Им и к Нему» (Посл. П. 11–36). «Что ж, отец, слава Богу, что не грешу я воп¬росами, и ведь разделяет разум мои слова любимого вами апостола Павла «неизвини¬телен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя» (Посл. П. 2–1), те самые слова, что возглашают относительность все¬го и вся, могущих погрязнуть в беспорядке, в неотличимости, в безличности, если не на-вести порядок единой истиной от Бога на всех. И всё-таки как не заметить, что в бо-жественном порядке заложены ведь вели¬кие случайности, предсказуемые ли даже
36
Всевышним? Я хочу верить, что случайнос¬ти эти им и предумышленны, но Он ими не правит. И кстати, отец мой, не в том ли и Он, Всевышний, находит усладу своего жития – ведь так устаёшь от воли собственной, тво¬рящей, и к тому же не заведомо ли ведомое, и не требует ли Святая Душа отдохновения в расслабленности от ответственности, и не они ли, эти случайности нас объединяют со всем остальным миром, каждого в отдельно¬сти и единоверцев, в одну неделимую сущ¬ность? И вдруг меня находит мысль о муче-ниях Бога, о Его мучениях в поисках или на пути к совершенству человеков, а может и самосовершенства, что должно на нас, лю¬дях, сказаться, ведь мы Слова Его». «Что ж, сын мой, я принимаю тебя с твоими вопросами и сомнениями, ибо усматриваю в том доброе и «Да не хулится вами доброе» (Посл. П. 14–16). Я падал, продолжая падать, как бессмысленный камень, брошенный или выпавший из чьих-то рук, или соскользнувший со скалы, нависшей над пропастью, падал, не отягощенный замыслом, падал, даже несколько рисуясь своим падением. Иначе отчего я так картинно сложил руки на гру¬ди, стоя у окна и пытаясь отделаться от назойли¬вых грехов, а точнее, грешков своих, но всё одно судимых, ибо не малостью или великостью из-меряется грех, а глубиной следа, что от него ос-
37
таётся. Вот и падаю, стоя у окна, сложив руки на груди, и горит ладонь правой руки, и почёсыва¬ется левая, и жжёт в груди, поближе к сердцу. Потому что бы вечер когда-то, была ночь следом, и зябкое глубокое предутро, в которое я замах¬нулся на прошлое ли, на будущее ли, разве мне судить, но замахнулся и ударил правою рукой на¬отмашь и, не передохнув – левой наотмашь, а, ударив, заглянул в глаза, нет, не в глаза, в две без¬дны ужаса, ударил её, мою тогда ещё любимую, как уверял я её и себя, или язык мой лгал напро¬палую, но не я, ударил её, всегда терпящую мои бедствия и всякий раз пережидавшую непогоду настроений, и так терпима пока молва платочком Офелии взмахнула и не заманила меня в пляску воображения, хоровод изнурительных картин измен любимой ещё вчера и пока сегодня, пока камеи пощёчин не перегородили дорогу и не ос¬тановили потоки лживых слов. Без слов, без про¬клятий, накинув шубку на плечи, она ушла. Не сразу. Замешкалась у порога, оглядела серогла¬зо и печально конуру цепного пса и затворила легонько за собой дверь, так и не остановленная, не возвращенная.Я не страдал, не мучался рас¬каянием, а чувствовал как ни странно облегче¬ние, словно после разговора начистоту, словно освободился от чего-то, что понуждало быть не самим собой. А вечером следующего дня я узнал, что она погибла, ограбленная и прибитая тупым предметом в двух шагах от своего дома. Хорошо
38
не возле моего, подумалось спасительно тогда. Ну, а потом, да, да, вы догадываетесь, всё силь¬нее и сильнее стала мучить совесть и, посетив однажды, осталась при мне чувство вины неча¬янного соучастника убийства. Я не открещивал¬ся от видений, не кричал прилюдно, мол, нет в том моей вины, а падал и падал на колени и, на¬конец, понял, что в прощении других – благость, а в непрощении себя – опора. Но разве возвра¬тится та, чьи разочарованные глаза не увидели наступления следующего дня? Знаю, знаю, что искреннее раскаяние и на Суде Божьем зачтёт¬ся, но мой-то суд нескончаем, и не строже ли, и не потому ли я, прозревши, спрашиваю, если как должно «любовь не делает ближнему зла» (Посл. П. 13–10), значит, я не любил, значит, я терпел иное, так что же? И разве не к месту слова оттуда же «ночь просила, а день приблизился, итак, от¬вергнем дела тьмы и облечемся в оружие света» (Посл. П. 13–12). Но как за одну жизнь оборотить¬ся из тьмы, как избавиться от незрячести, если ты прирождён быть слепым и родился не в Иудеи и не встретил Спасителя своего? Я знаю как долж¬но было быть, но взятую в прелюбодеянии ведь испокон века забивали камнями. Однако же на¬шёлся Он, сказавший ревнителям чести, «кто из вас без греха, первый брось на неё камень» (Е. И 8–7), и ушли все, и тогда, оставшись с жен¬щиной один, Иисус сказал ей, «я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Е. И. 8–11). Но, боже
39
праведный, ведь я не Спаситель, а всего лишь иду-щий к Нему, всю жизнь от рождения и до смерти. Итак, отец мой, любовью живы и живем, или должны жить? Разница ведь несоизмери¬мая. И как совместить неистребимую и оп¬равданную устремленность к сохранению себя, чтоб избежать прежде великого нака¬зания, каким видится смерть и любовь ко все¬му, что вне меня и, скажем, к соседу? И не нахожу, отец мой, иного выхода из тупика, как возвратиться назад к тому же сохране-нию себя. Не ради ли себя мы сохраняем со¬седа, потому как с ним легче или тем паче на¬верняка отбиться от смертельной угрозы, вдвоём, втроём, всем вместе, и как, скажите, не любить тех, без которых не выжить, как добро не желать друг к другу, пусть не лю¬бить, а просто доброжелать, а скорее, как не терпеть друг друга разных, несовместимых или глухих и слепых, и как Всевышнему или природе не поощрить рождение тех, кто тер¬пим и добролюб? Но ведь рождаются и глу¬хие и слепые к ближним и к чужим и неисп-равимо до конца жизни. Как не спросить, если рождены, значит, нужны они кому-то и для чего-то? И решаюсь ответить, конечно нужны, но не мне, не ему, не вам, отец мой, в отдельности, а всем нам, потому мы это не простенькая сумма человеков, а нечто отлич¬нее, что не живо ли само по себе?»
40
«Сын мой, ты заблуждаешься, тщетно пыта-ясь связать воедино всех законами плоти. Но законы эти разобщают, ибо «плотские по-мышления суть вражда против Бога» (Посл. П. 8–6), и стало быть, сын мой, и друг про¬тив друга. И только законы Божие всем лю¬дям указывают путь, «все водимые Духом Божиим, суть сыны Божии, тем и едины, а не плотскими распрями раздираемы» (Посл. П. 8–14).
«Но, отец мой, батюшка, как быть двоим, если обоим им не выжить, стоя на земле ли, на крохотной пяди земли, если одному нет места и должен кто-то сгинуть, а кто-то про-должить жизнь, что же прикажете любить друг друга и вместе погибнуть, или поднять, кто первый успеет, руку и спастись одному». «И взять тем, сын мой, тяжкий грех на душу».
«Да, отец мой. Но скажите, кому выгодна гибель обоих?»
«Сын мой, арифметика – наука плоти; жи-вущий по законам плоти, считает, загибая пальцы, ибо дни его сочтены; не могу любить непритворно – обречён, ибо такова участь должников плоти. Но верящий в Отца и Сына и Святого Духа» разве не Сын Божий, получивший жизнь вечную Духа во Христе Иисусе, Господе нашем, заповедавшем нам «да любить друг друга, как я возлюбил вас,
41
так и вы любите друг друга» (Е. И. 13–34), ибо через любовь проходит путь к Богу на¬шему Всевышнему, ту любовь, сын мой, о ко¬торой сказано Спасителем «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Е. И. 15–13). «И должно быть, отец мой, и за себя, потому как, коль мы сыны Божии, то разве отдели-мы друг от друга, разве не любя себя, мож¬но любить другого? И потому позволяю себя спросить, устремление к любви к другому не есть ли тщетный бег к себе, к потерянной своей доле, когда-то составлявшей со мной целое, но разлученное Всевышним в нака¬зание или во благодарение?» «Что же, сын мой, ты стал ближе к истине, и пото¬му ты обретёшь себя в конце концов через любовь к ближнему, как к себе самому, веруя в Спасите¬ля нашего. И пусть, сын мой «милости и истина да не оставляют тебя» (Притчи 3–3). Я падаю, падаю, как и прежде, захваченный чьим-то неодолимым притяжением и как ни странно продолжаю, падая стремительно, неспешно раз-мышлять и от времени до времени выкрикивать самому себе, потому, кто слушает внимательнее и благодарнее собственных ушей, выкрикивать, например, вот такое: и всё-таки рискну изречь, что древние наши предки были ближе к истине, если таковая достойна томительных поисков и страданий, чем мы, живущие в разноликих верах
42
своих; мы, каждый из нас и иные твари и суще¬ства разве не есть знак или знаки, символы, сущ¬ности, как угодно называйте, и стало быть нечто, вынесенное за скобки времени, нечто, что есть и всё, не больше и не меньше, но является по-раз-ному, по-всякому, потому не в том ли связность всего со всем, и разных времён, и не отсюда ли круговые движения, возвраты в помыслах и в жизни, мозаика являющегося и, наконец, гармо¬ния, глухо, но глубоко ощущаемая, как бы данная нам по природе нашей сути единой, общей для всего и всех, и не она ли пусть и будет Всевышним; и не от того ли жива и неистребима вера наша; и не потому ли сказано «радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими» (Посл. П. 12–17). На том заканчиваю. Прежде, чем преступить по¬рог неизбежного, оглядываюсь и говорю, да омо¬ют слезы последнего благодарения радости неот-ходящего прошлого, и пусть теперь будет, что быть должно, гляжу вперед и говорю, как отрад¬но не ждать ничего и провожать, не хмурясь, этот остуженный месяц, эти слепые зрачки звезд, эти тяжёлые ладони ночи, эти печали уличных фона¬рей и этот колокол, сброшенный с высоты звон¬ницы и обретший наконец немоту.
Ноябрь, 1990 г.
ДЕКАБРЬ – 89
/ПОСВЯЩЕНИЕ/
Ну что ж, одиннадцать лет назад, потеряв одного друга, как-то вдруг через телефонную весть по-среди тишины долгой нашей невстречи, не успев за прежнюю жизнь обменяться парой, может, самых значимых слов или пожатий с переполнен¬ными умолчаниями, так и не пойдя на похороны с их откровенной обрядностью, всякий раз вызы¬вающей во мне чувство неловкости и умаляющей случившееся, уйдя от поминальных застолий и по-лувоспоминаний, и долгое время обремененный скрытно от посторонних взглядов неостанови¬мым кружением по многомерному пространству памяти с неизменным возвращением к мысли – вот и его не стало, нет его, – истомленный покла¬дистой печалью о нём ли, о себе ли, или о нас смер¬тных, сел я за «Сезон обманов», названный так спустя время, а поначалу за едва схваченные пер¬вые напевы, сложенные из слов и не признающие пока над собой власти единого замысла, и почти четыре года прощался, да так и не простился.
44
Вот и вчера неотделимый уже от нас от современ-ных людей, телефон спосредничал и сообщил, метнув с берега нашей последней встречи через несколько лет странного и необъяснимого для меня безвестия, всё те же слова, сложенные в пе¬чальную растерянность – его не стало, его, Лёни, ещё одного друга, не стало ровно год назад, столько времени меня искали среди закоулков хо¬рошо упорядоченной, загодя заведённой на мар¬шевый лад, городской жизни.
И вновь я присаживаюсь за письменный стол, что-бы довериться словам. А кому, как не им, пусть порой ошибающимся, обманывающим, водящим за нос хозяина, пусть одичавшим, стало быть ког-да-то покладистым, пасущимся послушно каждое на клочке единственного смысла, но как и преж¬де преданным, готовым разделить наболевшее, не говоря уже о радости.
Что сложится нынче, какая странная, долгая ми-нута молчания, какая неумолкающая песня, не знаю и слава Богу, тем и живу, открытиями, уме-щающимися на строке, этой тропе слов. Но сло-женная мелодия будет иной, потому как ничто в нашей жизни дважды не повторяется, как те же самые две капли воды. Хотя кружения жизни и заметны, но центры окружностей, пусть на ма¬лость, да сдвигаются, спасая от гибели спаситель¬ную отличимость. Сезон обманов прошел. Что же наступило – я узнаю позже и неизбежно удив¬люсь, а иначе к чему всё это.
45
Последовательность рассыпается перед глазами замедленно, даже едва заметно, но не томитель¬но, и, рассыпаясь, не исчезает вовсе, а меняет узор свой послушная не мне, а невостребованной воле, но всё-таки теряется, хотя и остаётся последова-тельностью раз за разом, но иной. У меня уже припасены на всякое будущее и раз¬ные мысли, и приглянувшиеся предложения, и материк слов, рождённый разом. Когда и как за¬готовленное уложится в ещё непредставимое не¬что – не знаю. Мелодия, как птичий тревожный гомон перед землетрясением, уже слышна, доно¬сится из как бы будущего, что мирно и неприка¬саемо и непересекаемо соседствует с прошлым. Сегодня январь, двадцать первый. Полдень. От¬тепель с хлопками охапок снега, скатывающего¬ся с подоконных склонов. Перестук капели. О чём он? Ветки березы вновь понуро черны. Это не дневник. Когда ещё отмечу день календар¬ной метой – не знаю. Верстовые столбы мне не нужны. Разве могу я затеряться в самом себе? А значит и в жизни, потому как жизнь и каждый из нас неотторжимы, неразличимы, неразлучимы, как ниточка с иголочкой, как доподлинные близ¬нецы, как явление и суть. Разве я и вы – одно¬мерные последовательности, а жизнь – дорож¬ный путь от одного края горизонта к другому? Мне представляется, что жизнь это страшномно-гомерное пространство, заполненное мной. Одно ли оно на всех, или каждому своё, хоть на чуть-
46
чуть, но иное – дано ли кому-либо ведать о том? Думаю – нет. И я не мучаюсь сильно от столь обескураживающего невежества. Странная судьба у моих друзей, с кем время де¬лишь непринужденно. С такими не предаёшь или не продаёшь себя сидящему в тебе саном меняле; не впадаешь в глухой, нескончаемый монолог, после которого в самую пору сказать спасибо за внимание и откланяться, не стесняешься молча¬ния, и, конечно же, не опасаешься повернуться спиной. Хотя всякое может случиться и случалось. Обманывали, обворовывали. Кто каялся. А кто вины не примечал своей. Ничего удивительного и осудительного. Ведь виноватость – мера отно¬сительная и душевная. У кого душа недвижна, у кого она стремительно летит или падает, а у иных живёт порывами. Но чаша моего приятия не ско¬ро вычерпывалась. Как и не скоро сказка сказы¬вается, а конец всё одно наступает. Уходили дру¬зья, озаренные солнцем, уходили. Уводила без¬винная судьба. Умыкали наивные обстоятельства, полонила незлобливая смерть, будто бы навечно разлучая. Один семнадцать лет назад уехал в Из-раиль, оглядываясь, волокомый, застилая слеза¬ми голубые близорукие глаза. А уехать туда в тог-дашние времена – разве не шагнуть в небытие? Другой погиб, едва переступив сорокалетие, но успев обежать все круги сезона обманов. Иные – здесь, в Союзе, но за тридевять земель, за про-пастью в два-три часа лёта, которую почему-то не
47
дано преодолеть, И годы невстречи неизбежно придавливают или забивают, как камни глупого суда, и умертвляют живую ткань молчаливого общения. И вот не стало и Лёни. Его не было все последние восемь лет, но я утешался тем, что жив он, не звонит, значит так было ему нужно, но жив, дышит, переходит улицу, не стесняясь автобуса, в котором я проезжаю откуда-то и куда-то. Отче¬го он перестал звонить? За него отвечать мне, если задаётся вопрос.
Однокрылая дверь хлопает от случая к случаю. От-крывается, закрывается. Чувствую, осиротели, хотя все мы от рождения осиротело носимся по жизни на кающемся сердце. Печали вкрались в дом. Плач о ком? Отвечая, спрашиваю – не о себе ли? Я не предаюсь милым заблуждениям, оцени¬вая наши порывы и позывы. Если есть на свете бескорыстная работа или человеколюбие, значит, это кому-то нужно и потому в нужности теряет свою невинность. Лишь безумцы, рожденные сле¬пыми, могут провести черту между добром и злом. Но разве от того каждое существо перестаёт жить для себя, рожденное с верховодящим назначени¬ем сохранить собственную границу или представ¬ление о рисунке граничной линии, о её располо¬жении в непромеряемом жизненном простран¬стве. Спрашивается – как? А ни много, ни мало, как способом добротного и разномастного обще¬ния со всем заграничьем. И как тут отделить доб¬ро от зла, если, конечно, они всего лишь не пра-
48
вила игры, если они не сиамские близнецы, а наш чудотворный и чудотворящий мозг не блистатель-ный хирург, проводящий всю жизнь операцию по их разделению, и как тут отделить вздох от выдо¬ха, как разорвать полюса дополнительности и так, чтобы «мы» не обратились в «не-мы», а «я» в «не-я»? В стае, в семье, в коллективе мы тоже дышим для себя. Так надёжнее сохранить обозначенное живое существо. И потому даны нам сильные и слабые побудители, метящие наши назначения от рождения, как и цвет глаз, и на всю жизнь. И сре¬ди данностей и родительское кружение над голо¬вами детей, и протягивание рук помощи, на то они и даны, иначе и не родиться было стае, семье, об¬щине. Но рука дающая и берёт, но ладонь ласка¬ющая и бьёт. Как же нам не свести к наименьше¬му наше рукоприкладство к заграничью, не свес¬ти почти на нет наши обоюдные воздействия, со¬храняя неизменные собственные контуры – бла¬го на возможность подобного способа существо¬вания появились намёки – и не стать островами, обращенными для себя, в себе, через себя к дру¬гим островам. Потому я и сказал, пространство, заполненное мной.
И вот вчера, если память мне не изменяет, утром в радиоинтервью некто итальянский деловой че¬ловек рассуждал на тему, что же это такое постин-дустриальное общество. Кстати, один товарищ сострил, сказав: для нас оно – это тяжёлоиндуст-риальное общество, в котором круглогодично по-
49
стятся, а стало быть ПОСТиндустриальность у нас уже настала. Деловой итальянец со своей аппе-нинской стороны также утверждал, но без тени юмора, что солнце постиндустриализма у них, как и на всем Западе, взошло. И способствовали тому новые коммуникативные системы, включающие в себя компьютеры. Стало возможным устанав¬ливать всякого рода связи сугубо на личностном уровне, так сказать, поименовав не только почи¬таемый всеми творческий труд и времяпрепро¬вождение отдельных свободных чем-то сверх меры одаренных личностей, но и массовое про¬изводство и времяпровождение масс. На первый взгляд не бог весть какой это факт – установка на дому компьютера и соответствующих средств труда не только для ученого, но и для конструкто¬ров, для переводчика, для рабочего, именно в единственном числе, для данного, конкретного. На самом деле этот факт даже в единичности сво¬ей значим и может скоропостижно, почти скач¬ком в скором времени изменить социальную, пси¬хологическую и даже биологическую обстановку в обществе. Упомянутый итальянец перечисляет последствия: труд и результаты труда для каждо¬го, а не только для богом избранных именуются, иначе говоря, не отчуждаются; человек волен ра¬ботать так, столько и когда ему удобно и желатель¬но, делать то, в чем наиболее проявляется его уме¬ние, освобождаясь тем самым от давления обяза¬тельно сопутствующих обстоятельств; человек
50
работает дома, в привычной обстановке среди своих, избегая многих нежелательных встреч и осложнений, случающихся на службе и вне; че-ловек выбирает сам время для отдыха ли или иных занятий, потому сбрасываются психологические нагрузки и нагрузки на транспорт, сберегается энергия, уменьшается вероятность конфликтов. Что каждый получает возможность найти своё место, не изменяя ни себя, ни внешний мир, или заграничье. И как тут не произнести: общество таково уже, что может позволить себе подобное бережное отношение ко всякому человеческому существу, к его своеобразию и обеспечить его реализацию, но с наименьшим воздействием на весь оставшийся мир.
Вот так вот исконное многомерное пространство заполненное мной, не усекается, не втискивает¬ся, как было и есть пока, в простенькое, пусть даже четырехмерное, пространство обстоятельств и куцых возможностей, а остаётся нетронутым и предоставленным самому себе. И разве так важ¬но, есть ли в каждом из нас замысел, или назначе¬ние наше – игра случая?
И хоть мне не по душе роль оценщика, и не при-емлемо использование гирь с надписями на одной «хорошо», на другой – «плохо», всё-таки задам¬ся вопросом: так что же лучше (как видите, оста¬юсь среди понятий милой мне относительности – плеть обухом не перешибешь) делать добро – тол-кование добра однозначно ли – другим, даже на-
51
перекор расположениям собственной натуры – впадая в жертвенность – или следовать своим по-жизненным склонностям, каким именно – не наша воля, тем самым оберегая и сохраняя себя, как и положено в той природе, чьей частью мы и являемся?
Поднять, подать, помочь, поднести, поддержать, отдать, защитить – да мало ли глаголов служат добру и нравственности. Станет ли всем лучше, если каждый во всяком своём помысле и поступ¬ке будет добр и нравственен в кривоватых зерка¬лах сиюминутных представлений? Не знаю. Я не бог. Но нам живым, да и всему сущему, дано раз-нообразие. Оно есть, значит, оно нужно. По-ви-димому, – знаю верно, но не решаюсь судить не-погрешимо определённо – разнообразие надёж¬нее обеспечивает выживание, сохранение грани¬цы появившейся на свет некой сущности и объе-диненной так или иначе с себе подобными в общ-ность. Выживай, коль рождён, самосохраняйся, коль появился на свет, проявляйся всякая вся-кость из разнообразия, коль обрела свою грани¬цу и обречена оберегать эту границу в жизни с иными всякостями. Но тогда без борьбы столь близких нашему уму понятий добра и зла не обойтись.
Я по натуре расположен к людям доброжелатель¬но, пока они не пытаются перейти границу и при¬своить часть моего пространства, даже пусть по простодушию, не считаясь с моей же волей. При
52
встрече с нуждающимся в чем-то человеком пер-вое побуждение – помочь, а уж позднее просы-паются разные охранительные чувства страха ли, стеснения ли, лени ли, или простейшее благора-зумие начинает отговаривать, предлагая взвесить все «за» и «против». Предрасположение к оказа-нию помощи вовсе не означает, что я гуманист и праведник и могу служить примером для подра-жания. Взять хотя бы вроде незначительную ис-торию с отцом, вспоминая которую до сих пор окунаюсь в жар стыда и удивляюсь многогранию человеческого нутра. Старику надобно было са-молично явиться в очередной раз за пенсией в сберкассу. Была зима. Дороги слякотны и скольз¬ки. И попросил отец сопроводить его. Я отклик¬нулся. Но, боже, как я раздражался по-старчески медлительному шагу, как тащил за локоток, заго-няя уставшее отцово сердце, спеша возвратиться на работу, хотя, скорее, в тягость была сыновья ноша-ношенька. Старик всё понимал и принимал. Поближе к дому у трех ступенек сказал он: иди, сынок, тут уж я сам поднимусь, на лифте. Я пом-чался на службу, облегченный, исполнивший кру-пицу своего долга. Теперь я говорю, какая еще работа в оправдание. Иные тридцать лет трудо¬вого стажа не стоят лишнего родительского вздо¬ха. Но, увы! И таких «увы» у меня за душой не одно и не два. Но так или иначе, а от доброго дела, что с плеч долой, находит удовлетворение, хоть и не без раздражения творится иное добро. Разные
53
мы ведь люди, разными случаемся. Кому назначе-но помощью ближнему дышать, как воздухом, кому отворачиваться от чужих бед, а кому, не тер-заясь совестью, убивать. И как быть? Как судить? Не по тому ли, находимся ли мы в ладу с самим со¬бой? Но тогда вспоминается постиндустриальное злосчастие и островное существование в море бла¬годарящих возможностей. Душа горбится. Шут-горбун потешается правдой. Ему всё дозволено. Он тешится, даже голову кладя на плашеньку. Есть клан, замешанный на крови родственной. Ближняя кровь, дальняя кровь объединены в «своё», как замётанная звериная территория, объединены без попыток объяснить, что оно «своё», значит и отчего. Значит – и всё! Посяга¬тельство на клан карается, хотя не всякий раз хо¬чется руку поднять на посягателя. Отягощён-ность кланом порой несомненна. И понимаешь Будду. Клан – тот же теремок. Жена моя посту¬чалась – её впустили. С ней мне повезло – стучу по дереву, обуянный суеверием. Есть с ней поми¬мо клановой и иная, пунктирная, то возникающая, то исчезающая связь, как ломкая и трогательная близость двух смыслов через наложение или скре¬щение, или вовсе касание в одной единственной точке. Так и с друзьями. Но с ними не надо непре¬станно делить реальное время или кусок хлеба, их не надо приглашать или ездить к ним на встречу, они есть, они обитают в моей жизни, и видимы, и слышимы, и доносимы, даже если разделяет нас
54
простенькое, непреодолимое, данное нам в ощу-щение эвклидово пространство или пугающая своей непонятностью смерть. Бесстрашная не-принуждённость общения, великие своей откро-венной нужностыо лёгкие прикосновения – раз¬ве их выведешь из жизни даже нескончаемой не-встречей.
И вновь я замираю, и вокруг бурлит наша чья-то жизнь, зреет война ли, кровь ли прольётся, но на нашу с вами жизнь хватит неотрывного, как на-стольный календарь, прошлого и этого одного пути на всех, заклинательно требуемого властя¬ми правящими, и этого сахарного единства, от которого многие беды, но без которого наша об-щность не то, что развалится, а вновь с наслажде-нием мазохиста ввергнется в самоглумление и тем как бы очиститься от представления о скверне, но не от неё самой, и заживем вновь с энтузиазмом победителей.
И ещё чудится мне, что я на стрельбище и что тени друзей повержены мишенями, и кому же мне те-перь поверять задушевную тайнопись, как не бу-маге, в виде фантазий или размышлений по раз¬ным поводам да и без повода.
Странные судьбы или судьбяные пути у моих дру-зей. Я ждал звонков его. И поначалу даже пытал¬ся найти четырехлистых среди тьмы трилистни¬ков. Звонил по прежним номерам, просил сокур¬сника разузнать. И вот, увидев его, как помните, в облике пешехода вроде бы в полном здравии,
55
при блеске карих глаз и при неизменной едва при-метной усмешке на тонких губах, обрамленных тусклой синевой трудно выбриваемой щетины, я поуспокоился. Хотя продолжал задаваться вопро-сом, а с чего это он замолк, и всё-таки ждать звон-ков, испытывая что-то вроде неуютности от не-чаянного, но затянувшегося отсутствия. В чём ко-ренится побудитель к ожиданию встречи? В яко¬бы научно обоснованной потребности поглажи¬вания и одобрения, которым он кстати щедро ода¬ривал меня? Не стоит копаться. Есть – и всё. Или же нет, тогда тем более всё.
Не потеряй заботу, не оброни печаль, не погуби тишину. Ею полнится мир твой пространный. И разве не посреди неё случаются дивные встречи, эти пересечения двух параллельных прямых. Я дарю вам этот крохотный намёк на поэму, сла¬бый отблеск души, населенной головокружитель¬ными мирами, подобно галактикам вечно летящи¬ми, но не в разлёт, а на встречу друг с другом. Что ж, февраль-бокогрей землю без меры согрел, о весне размечтался…
...Я возвращаюсь. Спустя целое время. Перешаг¬нув, быть может, целую эпоху, как уличную ка¬наву. Уж Пасха гудит, обвила землю теплом и пе¬резвоном служб, наконец допущенных растерян¬ной властью до телевизионных экранов. И слыш¬ны на улице, во дворах, на работах святые при¬ветствия «Христос воскресе!» столь неуместные на молчащих чуть меньше вечности устах, и отто-
56
го режущие слух, но вселяющие надежду на то, что всё это не сон, не обман, не подобие, а насто¬ящее наше и будущее. Я не знаю слов святых, я молчу, как молчал. Такие слова должны родиться сами и быть сначала, а не из обычая, не из риту¬ального принуждения. Как-то я озарился проник¬новением в суть Христовой силы, не имея своей, и пережил краешком души не страдания его, ко¬торых и не было, а способность Христову воспа¬рить ли, подняться ли, оторваться ли от них, от незначимых. Но я не клоню коленей, как велят, не повторяю пусто с подсказки «Христос воскре-се», а сижу задумчиво в моём рабочем кресле и вновь о маме, о нашей бабушке вспоминаю. Не бывает дня, чтоб я её не помянул. Реже отца, де¬душку вижу. Разве тем самым не воскрешаю их неизбывно?
Я хотел возвратиться без прошлого. Налегке. И шаг за шагом в будущее. Но как обойтись без про-шлого простому смертному, хоть и смертельно больному смертью, ведь не Бог я, и не озаренный электрошоком. Листки, заготовленные когда-то, горят не сгорают, кричат не накричатся, просят не напросятся в тетрадку, в жизнь, в рождение, в неизменность знаков. Однако все полёгшие уже строки пусть останутся не читанными заново до линии молчания, что проляжет сразу за после¬дним словом. Тогда и оглянусь на нечто, выложен¬ное из слов, этих неверных отзвуков творящейся в нас жизни.
57
И вновь маленькое апрельское чудо, И отзывчи¬вая берёза, кажущаяся в свете низкого солнца пришелицей из художнической фантазии. Вчера ещё бурые почки, сегодня в одно неуловимое мгновение лопнули и одарили мир новой благо-датью, не требуя взамен благодарения. Он звонил, когда хотел, без китайских церемоний. «Очередную бабу охмуряешь», спрашивал он, когда чувствовал мою сдержанность в разговоре. А я порой, паря в пространстве собственных мыс¬лей, трудно вникаю в беседу. Не обижался он, если звонил невпопад. Обрывался на полуслове и ис-чезал, чтоб возникнуть в другой раз. Мы, городс-кие, ведь больше общаемся по телефону. Долгие лёнины молчания вызывали у меня лёгкое беспо-койство. Но в свой час раздавался звонок, и мы отводили души. Говорили обо всём, обсуждали всё, промывали косточки шестидесятых-семиде-сятых, этих черных чемоданов с двойными и трой¬ными днищами. Культура многоликого, многозна-чительного и даже маскарадного общения в те годы достигла своего совершенства, неизменное присутствие рядом власти принудило нас овладеть искусством перевоплощения и искренним вжива-нием в предложенные историей роли. Вот только история питается десятилетиями и веками, а мы объедались днями. Он многих знал и много знал о творящемся в жизни. Я имел ответы на вопросы, которыми полнилась жизнь. Мы вдыхали вопро¬сы, я бы сказал, с наслаждением, как наркотичес-
58
кий дурман. А отвечал я, худо ли бедно ли, на все вопросы себе, не откладывая на потом, и искрен¬не, и точно, насколько мог. Потому, когда он вык-ладывал их мне, я по-факирски ловко и скоро вы-таскивал из рукавов памяти готовые ответы, чем всякий раз поражал и даже восхищал его. Но я до сих пор не могу отделаться от вопроса, отчего он перестал звонить?
Меня поражают откровения наших руководите¬лей и ещё более их учёных советников. Взять хотя бы откровения академика Шаталина в газете «Из-вестия» в сто двадцатый день рождения Ленина, отмечаемый с подчеркнутым вниманием со сто-роны властей и средств массовой информации, словно это не заурядная цифра, а до восторга круглая юбилейная дата, и всё ради поддержания начавшего угасать почитания вождя и его учения, не чураясь привлекать для оценки личности Ле¬нина и ленинизма иззаокеанских, во всём сведу¬щих, историков-советологов, будто и впрямь, кто здесь в России умаляет великую историческую роль Ленина, вот только с каким знаком брать эту роль, не в том ли исток размышлений и уже ди¬ких сомнений, а не в абсолютной величине исто¬ризма ленинского явления на свет божий. Одолев столь марафонистое предложение, я возвраща¬юсь к шаталинским откровениям о том, что наши руководители подзапоздали и осознали лишь те-перь необходимость предлагаемых экономичес¬ких мер, заметим в скобках, не только экономи-
59
ческих, а надобно круто и политических, и идео-логических, и социальных, и запоздали по причи¬не, мол, поймите, люди, их, они такие же смерт¬ные, происхождением из правящего сословия, с сословным пониманием добра и зла, разумеется исторических добра и зла. Вспомню и чуть ранее пробудившиеся откровения того же академика о том, что же такое желаемый социализм, социали-стическая собственность и вообще собственность и всё такое прочее, словно не хватило по мень¬шей мере тридцати лет с конца шестидесятых, чтоб, если не на страницах научных журналов в открытую, а про себя разобраться во всём. Ведь всё-таки академик, голова, по которой поглажи¬вает, приговаривая «умница», сам Леонтьев, Та¬кое же «всё-таки» можно отнести и к теперешним нашим руководителям. Остается диву даваться и гадать, то ли правду говорят, то ли ложь и, стало быть, то ли умом не вышли, то ли ой как умны наши вожди. Ведь я-то, не имея семи пядей во лбу, средний человек, выросший кстати из той же ру¬ководящей среды, принимая как должное дары привилегий, о которых до сих пор тупятся мечи борунов за справедливость, знающий о творя¬щемся в верхах с семи-восьми лет, поскольку отец был близок к самым-самым и по должности и партийному духу, так вот, я постиг, про себя ра¬зумеется, не будучи по натуре ни борцом, ни смельчаком, а Номо отмалчивающимся, как и большинство, итак я постиг, что человеческие со-
60
общества, не говоря о всей природе, слишком сложны, чтобы управляться благими намерения¬ми таких же самых великих кормчих, и потому должны самоуправляться, саморегулироваться через всякие обратные связи, через рынок ли, через общественное мнение и прочие соответ¬ствующие естеству человеческому, если конечно, целью является благоденствие и выживание все¬го общества в целом при наименьших потерях, а не только могучей кучки людей из «верхов»; по¬стиг, что собственность не может быть безлико-всенародной или даже абстрактно-государствен¬ной, а имеет и должна иметь конкретного владель¬ца, каковым у нас является та или иная структура власти, имеющая право распоряжаться и соб¬ственностью и продуктами, произведёнными с её помощью; постиг, что эксплуатация у нас со сто¬роны государства ли или, если желаете, скрытых собственников есть и нещадная, многократная по сравнению с Соединенными Штатами; постиг, что перестройка ради нас самих и наших потомков должна начаться с полных, а не половинчатых юридических, идеологических, политических ре-форм и разом, а не в час по дырявой чайной лож¬ке, с последовательного, честного, но медленно-поспешного внедрения экономических, для нас поразительных, новшеств, поскольку ударная экономо-терапия вообще, а для нашего мафиоз¬но-мозаичного с разнознаковыми интересами и установками общества тем более, может оказать-
61
ся гибельной по количеству пролитой крови – польский опыт подтверждающее исключение, так как там имела место однознаковая поддержка почти всего общества, да и 10 лет с «Солидарнос-тью» не прошли даром; постиг, что наша общность и по стереотипам поведения, и генетически, на что еще указывал русский историк прошлого века Костомаров, приучена и склонна более к послу-шанию, а я добавлю, и потому к терпимости к не-человеческим, по меркам иных обществ, услови¬ям жизни и т.д. и т.д. – так вот, я постиг, а они – нет! Что, они глупее меня? Не стоит ли поискать существительное женского рода, а именно ВЛАСТЬ. Не в ней ли разгадка ихнего «НЕТ», в сохранении её по-ленински любой ценой. Картинка с выставки политического плаката. Сто¬ит товарищ Бря-чихин в белоснежном служебном мундире из чесучи. Над ним порхает ворона. Кар¬кает и, как положено, на лету испражняется, и точно на пиджак. Товарищ Брячихин на карканье отвечает бойко «неправда» и смахивает птичий помёт с плечика чесучёвого и белоснежного, стряхнул, а след остался.
Ответы продуманные и заготовленные томились, нужные лишь мне да ему, Лёне с какого-то боку. Не столько желание ответиться, выговориться на-водило беспокойство, а скорее лёгкость общения, непринуждённость, редкостная для меня и вот утерянная. Но эта лёгкость и сыграла злую шутку и тягость на сердце взвалила. Кстати был он шут-
62
ником и балагуром отменным. Позвонил он в тот вечер и впрямь невпопад. Не помню, гостила ли у меня дамочка какая милая, или был занят мысля¬ми оплатными по работе или ради душевного до-вольства. Как бы то ни было, а, буркая, попросил его позвонить в следующий раз. И не случился следующий раз. А у Лёни на те дни черная полоса выпала. Хворал. Говорил, сердце пошаливает, но крепился. На боли свои он был не отзывчив. К тому же на работе нелады пошли, увольнять со-бирались по сокращению. Как быть, что делать, я советовал, стараясь и дух его приподнять, гово¬рил, службой терзайся, а здоровьем не плошай. Казалось, впал он в преувеличения и хоть и не совсем зря, но излишне паникует. На распутье и оставил его. А что дальше было, узнал столько лет спустя.
Шутник он был большой, и в мистификацию впа-дал легко и неожиданно, разыгрывал шутку без-злобно с непроницаемо-серьезным выражением лица. Помнится, зашли мы как-то в универмаг «Москва», тогда еще не напоминавший крепость, взятую приступом и отданную диким ордам на разграбление, зашли на пять минут приглядеть мне впрок костюм, не имея и пяти рублей на два кармана. Не успели мы зайти в безлюдную сек¬цию мужских костюмов, как Лёня напялил очки и, озабоченно глядя по сторонам, завертел голо¬вой. Нисколько не ожидая подвоха, я направился к длинному ряду висящих костюмов моего разме-
63
ра. И вдруг до меня долетел, как, гром средь ясно-го неба, требовательный с прожилками угрозы голос Лёни и слова «а где у вас начальство?» об-ращенные, как. тут же выяснилось, к продавцу. Не успел я опомниться, как был представлен за-ведующему секцией в качестве референта из ап-парата товарища Косыгина, и, пожалуйста, было сказано, подберите костюмчик ему, стало быть мне, не могущему и рта разинуть. Сценку Лёня довел до конца убедительно и блистательно, так что завсекцией, пришибленный неудовлетворен¬ным спросом референта из аппарата предсовми-на, попросил зайти завтра, он попробует подо¬брать, нет, он обязательно подберёт костюмчик тютелька в тютельку по моей, уж извините, не¬множечко нестандартной фигуре. Вспоминается сквозь непроницаемую черную ночь за окном. Чудеса в решете памяти – забавы ли ради, или заряжают нас на будущее?
Подумалось вдруг, что слова – это подручный ма-териал, из которого лепят посмертные маски с мыслей, с чувств, с переживаний. Заходите, пожалуйста, глядите, вот какими мы были. Пленённые бемлки прошлого. В этом году власти решили отметить сорокалетие, в общем-то проходную годовщину нашей победы над фашистской Германией, как весьма круглую юбилейную дату, скажем, пятидесятилетие, забе¬гая вперед, как бы беря в долг у времени будущий юбилей. Причины прозрачны. Обстановка в стра-
64
не зыбкая, земля под креслами властей всех мас¬тей ходуном заходила, непослушание и непочи¬тание витают в воздухе, две Германии объединя¬ются, как тут не воспользоваться давней майской победой, не попытаться хоть на время идеологи¬ческим клеем склеить расколотое общество, не объединить почитанием, восторгом и горестным поклоном всех перед возможно последней не свергнутой советской святынью. Война моему поколению досталась от детства, ге¬роическая, непогрешимая, жертвенная, побед¬ная и, конечно, во всём по-сталински справед¬ливая. Лёня не выносил разговоров и воспоми¬наний о войне. Не из неприязни к повторным переживаниям, а из потребности своей природ¬ной – не лгать. Когда мы познакомились побли¬же и взаимное расположение разнесённых во времени душ сбылось, он скупо, обрывками, ког¬да благоволил случай, ведал мне суровую правду войны, задолго до откровений наших новейших летописцев, до хрущёвской исповеди, правду во¬енной повседневности, буден, заполненной той же промежусобной борьбой неизвестно за что, но по-человечески, по-ленински, по-сталински, по-нашенски любой ценой, а правильнее - ценой любой жизни, на войне-то жизнь человеческая, да и всякая, не ценится, это в мирной круговер¬ти она ещё стоит охов и ахов. Заглянув во вче¬рашнюю правду, я не проклял войну, не прокля-нул людей, но внятно постиг, что война это пре-
65
дельное истерическое продолжение человечес¬кой души.
Я работаю вот уже тридцать лет на одном месте. Страшно подумать, что почти одиннадцать тысяч дней глядел и гляжу в одно и тоже окно среди по-чти неизменно одних и тех же и вместе старею¬щих людей, работаю, верный заложенному в меня закону сохранения, хороня себя, хороня своё ок-ружение, хороня свой покой за плетнём привы¬чек. Привыкают и к войне. Она оказалась той же работой. Только с обязательной винтовкой врага, нацеленной тебе в лоб, и с пулемётом смертей, держащих твой затылок на мушке. К близкому соседству смерти привыкают, живут, как бы не замечая, оставляя глубоко про себя, привыкают и работают каскадёрами не за деньги, а за испол-нение командирской воли, за возвращение, если доживёшь. Свыкаются и с неустроенностью, с бездомностью, и живут, пока живётся под ура, под стоны, под пороховые разрывы и под собствен¬ный храп. И, привыкнув, каждый остаётся или вновь остаётся самим собой, кто свят, кто поро¬чен, а более всего или почти все и святые и греш¬ные разом, исполняют тяжёлую работу, не гнуша¬ясь всем, на что горазд человек, или тот же коман¬дир. И ярче тут проявляется человек, который и друг ближнему и враг, вот только дороже, чем в мирное время, обходятся на войне наши выясне¬ния отношений, если считать самым дорогим по¬дарком человеческую жизнь. Впрочем, в нашей
66
мирной советской действительности ей тоже была грош цена, оттого и в такую бедность и убогость всяческую, и материальную, и духовную впали. Лёня не выносил, не терпел героев. Он отработал войну честно и добросовестно; откомандовал рас-четами противотанковых орудий без малого че-тыре года, бил прямой наводкой, когда отступать было бессмысленно, потому как от неподбитого танка не убежать, не спрятаться, разве что защи-тить затылок ладонями–это вам не добровольная прогулка на Джомалунгму. И судьба, так уж выш¬ло, отблагодарила радостью победы и возвраще¬нием домой. От много лет спустя дарованных ис-ключительных прав на внеочередное приобрете¬ние тающих на глазах благ, смущаясь, отшучивал¬ся, готовый поделиться ими.
Итак, спустя тридцать лет службы можно подвес¬ти итоги. Каково было моё назначение, если иметь в виду социальную пригодность, или, если угод¬но, социальную ценность? Быть переводчиком мыслей и чувств людей, а по-ученому коммуни¬катором, а проще, связной между людьми, между черт знает чем, их заселяющим. Как бы связую¬щий в некую общность человеческие представле¬ния, находя хотя бы точки соприкосновения и складывая из соприкосновений эту самую общ¬ность. Но увы, тридцать лет на службе я занимал¬ся иным, а именно физикой, когда-то весьма пре¬стижной наукой. Но прирожденной склонности, способности заниматься профессионально точ-
67
ными науками, я, как оказалось, не получил ни от папы, ни от мамы. Ни цепкой памятью, ни способ-ностью легко мыслить на языке абстрактной ма-тематической символики, ни аналитической кри-тичностью я тоже не обладаю, а потому всего, чего я достиг по службе, добился в основном благода¬ря своим личностным качествам, которые тем больше ценятся, чем дольше трудишься на одном месте, среди тех же людей. По способностям я не соответствую своему сегодняшнему уровню на-учного признания, но благодаря целеустремлен-ности и работоспособности на стадиях освоения новых чужих идей и коммуникативности при на-учном анализе данных я держусь на уровне, на ко-торый поставлен. Чернорабочий науки – вот кто из меня получился. А что вышло бы, совершен¬ствуй я свою коммуникативную склонность – од¬ному богу известно. Сознаю своё место в науке и потому отказался от предложения защитить док¬торскую диссертацию. Сама работа, сделанная и мной, а прежде всего многими другими, ко-торы-ми и я руководил, и теми, кто мной поводил, и кто мне по поло-жению ровня, вполне достойна док¬торского признания, но я-то причем? Я не доктор наук. Обесценивать степень доктора наук не же¬лаю, и совесть, и достоинство не позволяют, да и неприятие незаслуженного признания, оно про-тивно мне. Конечно же хочется получить призна-ния, но заслуженно, за совершенное по назначе¬нию своему, чтоб в признаниях тех обрести про-
68
длённую радость совершения и, наконец, успоко-ения, как под материнской ладонью. Коренятся во мне и другие причины отказа от заманчивого предложения стать доктором наук. Во-первых, лень. Во-вторых, ссылки на других, которых я не хуже, для меня несостоятельны. Есть предел са-мопродажи, и за ним исключаются сделки с даю-щими, тем и сохраняю себя, свою крошечную ис-ключительность–это и есть моя социальная по-зиция, пронести себя через ложь, не расплескав¬ши, не растративши, не предавши всего без остат¬ка. Баррикады не для меня.
Говорят, весна наступает с первой соловьиной за-певки. Так вот, вчера под окном в кустах боярыш-ника поселился соловей. Пришла и к нам весна. Сегодня день Егория храброго, Егория вешнего. Нынче Егорий пришел с теплом, стало быть на Николу полны закрома ожидай. Коллектив, общество, социум, жизнь (или времяп¬ровождение) среди себе неподобных вынуждают меня и таких, как я, оказываться не в своей та¬релке, терять себя и молча скулить оттого в отли¬чие от многих и большинства других, и лицедей¬ствовать, и не без успеха, но на пределе актерс¬ких возможностей и сил, вопреки назначению своему жить в себе, как бы пустынником и для себя, честно, как и положено любой живности и, удовлетворяясь, достигая лада с самим собой, при¬бавлять толику душевного достатка к общему при¬бытку. Но, увы, чего не дано, того не нажить. Нет
69
воли, цельности, веры что ли в себя, решимости жить как велит назначение, хотеть, но не мочь в полную сил разорвать узлы условностей и связей из глубинного страха не выжить вне общности, не хотеть, но войти в социум и служить за кажу¬щуюся возможность выжить, т.е. жить чуть при¬певаючи и неотрывно знать, что не свою участь исполняешь, не терпеть лицедейство и лицедей¬ствовать, исполнять роль невиданную и даже по¬рой срывать робкие аплодисменты, и держать в памяти, за душой, за пазухой, как. камень против самого себя, так и не исполненную, богом не на¬стойчиво назначенную роль жить отшельником, создавать жизнь из себя, то есть, из ничего, нако¬нец, просто созерцать. Но природа вложила в нас и неспособность жить без людей, без их помощи, а для физиологического подтверждения этой са¬мой неспособности подбросила в душу лёгкую от-кликаемость на людей же, тем самым как бы включив себе не подобных внутрь круга, что име-нуется «моё» или «я». А, стало быть, откликаясь, приходить на помощь действием или хотя бы дви-жением души, волной настроения, иначе говоря сострадать. Итак, быть назначенным жить вне пут социума, употребим это звучное и чуть пряное слово, но лишенным на то воли и потому жить со всеми, среди всех, почти как все, имея к такому вынужденному образу жизни подпитку от стра¬ха не выжить в одиночку и еще от повседневной отзывчивости, от которой полшага до моей ком-
70
муникативности, и так вот жить, вдвойне страдая за себя и за других, но страдать не неистово и раз-рушительно, а, молча, напевая про себя страдаль-ческий мотив, но неизбывно и осознанно. Тлею¬щие страдания – чем не заголовок для иных час¬тушек. Такова общность типов, к которым я от¬ношусь. Таковы мои представления. Разумеется, за истинность вселенскую не ручаюсь. К той же общности причащён был и Лёня, полагаю я не без основания. И не по причине ли подобного родства установилась между нами ненавязчивая взаим-ность?
Кстати, такие, как мы, обречены на честность. Он был честен до прозрачности, но, к счастью, мог прикрываться лёгкими розыгрышами да незлоби-выми шутками. А что такое розыгрыш или шутка, как не создание жизни из ничего, как не игра во-ображения. Вот ещё одна наша родственная связь. Совершив круг, я позволяю себе вступить вновь в реку тех же мыслей об обожаемо познаваемом себе. Помните – я мыслю, я существую. В двух шагах – я существую, существует мир. Я и мир неотделимы, неразделимы они составляют целое. Ничего никто не совершает не ради себя. Под по-нятием «себя» подразумеваю не столько жизнь, пока бьётся, но шкалу ценностей. В такой шкале высшую ступень может занимать и идея, и неуход из ощущаемой жизни, и всякое иное. Даже поги¬бая за другого, человек удовлетворяет своё, а не чужое устремление, навязанное не извне, а по ко-
71
ренящемуся в нём самом долженствованию, та-кому же, как, есть, пить и т.д. Итак, позволю при-вести ещё несколько слов о себе и от себя лично, хотя и по бумажкам, составленным собственно-ручно, загодя, между сидениями на двух стульях жизни. Это не самое худшее падать всю жизнь в пропасть познания самого себя. Так вот, в точных науках принято, что если резуль¬таты эксперимента заранее известны, то он теря¬ет смысл. Эксперимент тем нужнее, чем неопре¬делённее исход, результат, потому что тем боль¬шее известие или информация извлечётся. И в искусстве, и в литературе, и в политике. Напри¬мер, сказать, что власть наша не желает отдать ни пяди этой власти и потому такое творится, и что из людей нашенских семьдесят два года верёвки вили и двадцать семь шкур сдирали чистейшей ра-бовладельческой эксплуатацией, значит ничего не сказать, так как это всякому теперь известно. В непредсказуемости результатов действия насла-дительность. И потому создавать мир из себя, или жизнь, не зная, какой она будет или станет, и что сулит создание – вот что мне по душе. Снимать неопределённость – моё назначение, снимать наперекор и уходить, уходить, как, впрочем, и назначено любому живому существу. Но иметь назначение – это ещё не всё, чтобы мир тебя признал.
Уметь – вот, что ценится. Не «что», а «как» – главное при оценке итогов трудов наших. У меня
72
умения или таланта ни к чему нет, бог обделил, а «что», оно ведь у всех одно, идеи, мысли носятся в воздухе одни и те же на всех и на вое времена. Разве что я расположен от природы, имея незау-рядную склонность, как я уже говорил, к посред-ничеству всякому, склонность быть духовником, успокоителем душ или ублажителем обстоя¬тельств чреватых для других, быть таковым, умея отвязываться от собственных привязанностей, предпочтений и интересов, но не как бог, а как слабое его отражение или тень маячищего в сто-роне всевидящего существа.
Кто знает, ради чего я всё это пишу – смыслов много – но знаю одно, что признание должно придти само, а не быть притянутым за уши. Я думаю, что имеется скрытая на генетическом уровне связь между одаренностью и тем, как лич-ность, человек, существо проявляется среди себе подобных. Возможно, чем одареннее личность, тем более наделена она чувством правоты своей правды, именно своей, своих намерений и пото¬му вложена воля в эту самую личность (может, сперва воля, а уж потом чувство правоты, где при¬чина, где следствие – не знаю), воля действовать так, а не иначе сообразно неотъемлемой от него убежденности, не считаясь с остальным миром. А недостаточно одарённые, вроде меня, существа двойственны, и хочется им, и колется, есть отли-чимость очевидная, да нет уверенности, воли про-явиться без остатка, без оглядки.
73
Да, чувство страха «не выжить» вообще и отчас¬ти «не выжить без круговой поруки» вложено от рождения. К страху придано чувство сострадания или соучастия, связывающее со всем остальным миром. Эти два чувства противовесы чувству от-личимости. Не наделённые очевидным чувством отличимости, одарены сполна способностью вос-принимать чужую волю и, не переча своему на-значению, жить, как все. Люди всякие нужны, люди всякие важны. Я весь сшит из лоскутов. Ах ты, цельность моя лоскутная! Еще одно размышление. Вот ведь как разошелся наш размыслитель.
Мне размышляется. Слава богу, значит ещё дышу. Моё существование оправдано, или я исполнил своё назначение, если в итоге какого-то куска жиз-ни окажется, что получившийся итог без меня не свершился бы, или не произвел бы такого впечат-ления не будь меня (на работе, дома, в любви, в прочем), А если и без меня всё свершилось бы так же, то значит, я не исполнился. В том и проявляет-ся моя и любого исключительность не ради услаж-дения гордости или тщеславия, а для подтвержде-ния отличимости. Рождение и есть становление от-личимости, а иначе оставайся в хаосе, хоть и за-мысленном. Впрочем, сам факт рождения уже из¬меняет мир. Не так ли? Тогда чего же перья тупить? Каждому определено своё лобное место, по-иудейски, своя Голгофа.
74
Леня войну отвоевал, возвратился, поступил на юридический факультет МГУ, закончил, спустя время метнулся в физики, поступил на физичес¬кий факультет того же МГУ. Учился тяжело. Фи-зическая наука давалась с трудом. Не стеснялся обращаться за помощью. И я помогал, хоть сам и не блистал, и натужно взрослел, учась. Многие из великовозрастных срывались нервами, или бро¬сали учёбу. Лёня держался. Мне думается и пото¬му, что не кривил душой, не пытался лицедейство¬вать, и слабости свои не скрывал. Так, мол, и так, объясните, просил он, чтоб и дураку стало ясно. И потому душевно не мучался, но и трудился из-рядно. Закончил физфак поближе к середнячкам. С работой определился не сразу. Здесь послужил, там попытал счастье, наконец, устроился всерьёз, и, конечно, не избежал необходимости защитить кандидатскую диссертацию. Помните шутку того времени – учёным можешь ты не быть, но кан-дидатом быть обязан. Работа получилась вполне приличная для его конторы с агропромышленным уклоном. Руководителя настоящего не было. Кон-сультировали друзья, в их числе и я. Узлы прибо¬ра приходилось изготавливать на стороне, где за деньги, где за спирт, а в нашей мастерской за моё «спасибо». Рецензию для предварительной заши¬ты давали наши знатоки. Лёня не желал никаких поблажек, и просил, чтоб отутюжили, как надо для пользы же дела. И ребята дали приличную рецен-зию, не взирая на связи. Дело близилось к защи-
75
те. Оставалось получить отзыв от ведущей орга-низации, что была головной по его тематике и рас-полагалась далеко не в столице. Я спросил у Лёни, нужна ли какая помощь, имея в виду моего отца, фигуру видную и уважаемую в кругах наших кон-тор. Лёня отшутился, мол, скорее скорая после защиты понадобится, и укатил из Москвы, как всегда оставив столицу и столичных женщин на моё, как он говорил, высочайшее попечение. От-летал в далёкие края спокойным, поскольку уст¬ное одобрение от учёного секретаря тамошней организации получил. Но утро и в самом деле муд-ренее. Ни свет, ни заря через день звонит он мне и как обычно в шутку просит разрешения доло-житься. Я, естественно, спросоня злюсь. Тут он мне и подносит, что всё плохо, что мужик, пишу-щий рецензию тянет кота за хвост, я ему, всё так же спросоня шутя, советую: руби хвост, а он в ответ всерьез мрачно: тебе хорошо там лёжа с бабой с печки голос подавать, а я тут лапу соб-ственную сосу. Оказалось, кто-то важненький из Кольского филиала звякнул и попросил по-хоро-шему подзадержать диссертацию, дабы не опере-дить кого-то там очень нужного соискателя. По-тому-то, как сообщил совершенно по-дружески Лёне его же рецензент, директор тянет с ответом. Лёня – ко мне, вспомнив моего весомого в их¬них кругах отца. Отец знаком был с Лёней. Да и на все сто доверялся мне, зная, что зазря я за по¬мощью к нему не обращался, что если за кого про-
76
шу, значит человек стоящий. И позвонил дирек-тору этой самой лёниной ведущей организации, своему давнему знакомому и, можно сказать, уче-нику. Звонок всё поставил на прежние места. Ве-чером сам директор доложил отцу, что отзыв и без того положительный дан, что работа дельная, а о недоразумении забудем. Лёня возвратился сияю-щий и ошарашенный. Я всё мог представить, го-ворил он, но что его, Лёню, после отцова звонка будут принимать как падишаха, разве что девоч¬ку забудут подсунуть, что директор даст в его рас-поряжение «Волгу» и общественного гида для ос-мотра пригородных достопримечательностей го-рода, что соискателя, загнанного в лабиринт В. А. Ковских правил, подвезут на авто прямо к трапу самолёта, а тёмные солнцезащитные лёнины очки наведут любопытствующих пассажиров на мысль об инспекторе из КГБ, поскольку в те дни в горо¬де работала следственная группа из центра, всего этого представить было невозможно даже после поллитры армянского коньяка. В конце концов Лёня успешно защитился, остепенился, и продол-жилась череда дней. И, когда она оборвалась, я спрашиваю себя, пока есть кого спрашивать, от-чего он перестал звонить? Если не обида, не в его натуре было обижаться, то, видимо, не хотел взва-ливать на мои плечи ещё и свой крест тягостно уходящего из жизни.
День сегодня до одури ясный. Безмятежность за-оконья располагает к добролюбию. Другое дело
77
наша жизнь, сегодняшняя, вроде бы мятежная, но хлопочущая о куске хлеба, вроде бы иная, чем была, но всё одно паскудная. Вся жизнь из упу-щенных страной возможностей. Февраль семнад-цатого, двадцатые, послевоенные, победные, хру-щевская оттепель, и вот перестройка, припавшая тощим боком к девяностым годам. Упущено ещё пять лет. Но что значат пять, когда пронеслось семьдесят роковых. Не надо, не надо. Самое к месту спеть по-добрынински «не сыпь мне соль на раны». Жизнь из упущений, добротно сложен¬ная на костях согражданствующих. Как на песке можно построить дворцы, так целую страну мож¬но сотворить, обитающей в сослагательном накло-нении. И многие ведь ещё стоят на коленях, за-тылком к двухтысячному и молятся. У меня уже нет сил. Мне нечем платить дань суете и всей этой очевидной нашей третичности. Хватит! Вот чёт¬ки, вот слова, перебирай, говорю я себе. Забыва-ха, забыватель, забывоха, обывоха, обыватель, обывоха. Я пишу, не желая знаться с правилами и приёмами литературного ремесла, не хочу знать¬ся, создавая из себя мою неуходящую вторую жизнь. А в первой жизни, на виду проходящей, я строго соблюдаю правила, смыкая в себе две противоположности. Не потому ли иные, придер-живающиеся классических литературных кано¬нов, оказывались в жизни нарушителями обыча¬ев? Мои далёкие предки по материнской линии, просматривающиеся чуть ли не до десятого века,
78
по большей части находили себя в богослужении, служили, спасая души заблудших, уставших, ис-терзанных невзгодами. Не потому ли и меня тя-нуло спасать, просто спасать, а нынче так хочет¬ся отслужить молебен и попрощаться со своим несуществующим приходом. Так вот, кто я - ком-муникатор душ и тем спасатель. Консервная банка с протухшим содержанием, вскрыта. Мы надолго обречены вдыхать аромат прежней жизни. И такие, как пребесподобный Максимов, ещё удивляются, как лучшие из луч¬ших у нас тут в стране сидят на чемоданах, гото¬вясь бросить встающую из дерьма свободу ли или её некое подобие. Мол, самое время бороться, за¬щищать нарождающееся из выродившегося, бу¬дущее от прошлого, а они уезжают. И не понима¬ет уносящих из страны Советов ноги ли, души ли. А я спрашиваю, так чего же они во главе с редак¬тором Максимовым не возвратятся, оставив свои чемоданы на Западе, не станут у барьера по эту сторону и не разделят с родным народом судьбу или достойное историческое будущее? Они пред¬почитают обитать в иной жизненной нише. Консервная банка, уже бродящая, должна была взорваться. Ленин законсервировал наше обще¬ство, нашу общность. Семьдесят три года долж¬ны были естественно нарождаться центробежные начала у нас, но им не дали развиться, крышку банки залудили наглухо. И вот мы отстали даже от Африки по этой части лет на сорок, в этом про-
79
цессе роста лоскутного национального самопоз-нания или становления отдельных общностей. Что поделаешь, отстали, в то время как всё остальное человечество движется к единой мировой общно-сти, преодолевая и мусульманскую и прочие по-мехи, а главное, самого себя. Человечество, как и отдельный человек – настало такое время – дол¬жно преодолеть себя. Либо исчезнуть. Умная мысля приходит опосля. Кровь, кровавый, слово, словавый, словь! Я ловлю себя иногда на том, что спрашиваю, а чего это ради Лёня не зво¬нит. Или иду по улице и вижу вроде он размашис¬то шагает навстречу сутулый, остроносый, с де¬ловым прищуром глаз, вот сейчас подойдет и ска¬жет, пройдемте со мной, как когда-то в такой же ясный июньский день, там, на углу улицы Горь¬кого у Белорусского вокзала. Я был не один, про¬вожал Иру, в которую был сильно влюблён, на дачу в Звенигород. Лёня оторопел от Иры. Шеве¬лил губами и карими лучистыми глазами глядел то на неё, то на меня. Ира и впрямь была и мила, и женственна и чертовски к лицу интеллигентна, как говорится, от бога. Лёня вечером позвонит и признается, я бы на ней остановился, и этим всё скажет. В уличной сутолоке Лёня улыбается и желает нам счастливого пути туда и обратно и, по-жимая мне руку, добавляет, а вам, товарищ, как всегда, везёт. Мы с Ирой, пройдя до перекрестка, оглядываемся. Он уходит без оглядки, сутулясь как привык, или как на роду было написано.
80
А, может, смерть Лёни очередная его мистифи-кация, и пройдет время, и затренькает телефон прерывисто и глуховатый лёнин голос издалека донесёт не раз слышанные слова «доложите об-становку в столице» и я облегченно вздохну и ска-жу «наконец-то».
Кто знает, что кроется за словами. Ведь всё или почти всё складывается из слов, складывается в некую словавую словъ, из которой не происходим ли, и в которую не возвращаемся ли?
1990 г.
ТОЛСТОЙ О ТОЛСТОМ
СЦЕНИЧЕСКОЕ ПЕРЕЛОЖЕНИЕ МЫСЛЕЙ Л.Н.ТОЛСТОГО
Сцена открыта. В левой половине сцены что-то вроде письменного стола. По сцене расставлены два кресла, стул, скамейка. В глубине сцены сте¬на, на которую предусмотрена проекция кино- и фотоматериалов*. Первоначальное освещение сцены нормальное. Выходит Ведущий...
* За исключением определённо указанных мест, как и где показывать решается режиссёром, но только из представленного перечня: 1) даты биографические; 2) даты дневниковых записей; 3) фотографии, порт¬реты Толстого в разные годы жизни, а также фото и зарисовки тех мест, где он жил и бывал и тех людей, с кем он общался; 4) документальные кадры обще-ственно-социальных проявлений (крестный ход, цер-ковная служба, выступлений вождей, предвыборные выступления в США, война, самосожжения, отшель¬ника, земля и крестьянин, ракета и грохот взлёта.
82
Ведущий. Сегодня, как и во все прошлые представ-ления мы попытаемся озвучить мысли Толстого, высказанные им в разные годы. Всё, что прозвучит с этой сцены от имени Толстого – доподлинно тол-стовские слова. Мысли переданы нами в том виде, в котором они записаны в «Дневниках» и «Исповеди», и в «Осво-бождении» у Бунина. Мы не ставим цель раскрыть во всём многообразии лич-ность человека, причисленного ещё при жизни к лику великих. Мы предлагаем вам заглянуть в тишину, с которой Тол-стой провёл с глазу на глаз большую часть своей жизни, послушать его раз-мышления и может быть увидеть цвета, в которые окрашивалось отношение Толстого к разным проявлениям жизни, начиная от «собственного Я» и кончая верой в самом широком смысле этого слова. Конечно же, вы понимаете, что выбор размышлений, высказываний не объективен, поскольку он определялся нашим отношением к личности Толсто-го, желанием разобраться в его беспри-мерных борениях с самим собой, нако-нец нашим стремлением понять какое место в духовной жизни Толстого игра-ло данное нам всем от рождения проти-воречие жизни и смерти.
83
Пауза.
Теперь я представлюсь. Я …………… , ве¬
дущий, как бы связной между Толстым
и вами. Озвучивать мысли Толстого се¬
годня доверено артисту …… .
Входит тот, кто будет говорить от имени Тол-стого (Пауза). Тем временем ведущий располага-ется в левой половине сцены, артист, озвучива-ющий Толстого, – в правой.
Ведущий. Ну что ж, начнём? Включите, пожалуй-ста музыку. Музыкальное сопровожде-ние составлено из произведений ком-позиторов, любимых Толстым. Шопен, Скрябин, Моцарт, Гайдн.
Освещение ослабевает.
Несколько минут музыки. Играется вступление
к опере «Дон Жуан» Моцарта. Музыка стихает.
Толстой. Я был крещён и воспитан в православ¬ной христианской вере. Меня учили ей с детства, и во всё время моего отроче-ства и юности. Но когда я с 18-ти лет вы¬шел со второго курса университета, я не верил уже ни во что – из того, чему меня учили («Исп.» т. 16 стр. 94)*.
* По изданию Собр. соч. в двадцати томах., Изд. «Худ. лит.» Москва, 1965 г.
84
Ведущий. Так начинается «исповедь» Толстого, написанная, выстраданная в 1877-1882 годы. К этому времени «Война и мир» и «Анна Каренина» принесли автору «исповеди» прочную писательскую славу.
Толстой. Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьёзно, а имел только доверие к тому, чему меня учи¬ли, и к тому, что исповедовали передо мной больше, но доверие это было очень шатко («Исп.» т. 16 стр. 94).
Пауза. Постепенно включается музыка. Продолжение увертюры Моцарта к «Дон Жуану». Перемещения ведущего и говорящего от имени Тол¬стого не ограничены. Музыка резко обрывается.
Толстой. Отпадение моё от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне ка-жется происходит в большинстве слу-чаев так: люди живут так, как все жи¬вут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; верующие не участвуют в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходит-
85
ся сталкиваться и в собственной жиз¬ни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это ис-поведуется где-то там, вдали от жизни и независимо от неё. Если сталкива¬ешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью явлением («Исп.» т. 16 стр. 95).
Ведущий. Не думайте, пожалуйста, что вера или вероучение – это только религиозное отношение или система, требующие существование бога. Нет. В полной мере это отношение, отношение веры, присуще и философским и социальным мировоззренческим системам, так или иначе указывающим или определяю¬щим место человека в жизни.
Толстой. Я с шестнадцати лет перестал стано-виться на молитву и перестал по соб-ственному побуждению ходить в цер-ковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства… («Исп.» т. 16 стр. 97). Так было и бывает я думаю, с огромным большинством. Я говорю о людях наше-го образования, говорю о людях, правди¬вых с самим собою, а не о тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было вре¬менных целей. («Исп.» т. 16 стр. 96).
86
Пауза. Тишина. Повтор через динамик: «Я говорю о людях, правдивых с самим собою». Од-новременно в некотором отдалении музыка – мазурка Шопена – на экране руки пианиста. Му-зыка стихает. На экране та же фраза.
Ведущий. «Правдивых»… Мы выделили эту фра¬зу потому, что в ней высказано то, с чего начинается личность Толстого. С правдивости. Правдивость Толстого на всю жизнь. Неустрашимо честный по отношению к себе, он стремился опре-делить своё место в жизни, для чего столь же честно необходимо было уяс-нить, а что же такое жизнь. Да, можно сказать, что личность начинается с че-стности.
Толстой. Я перестал верить в то, что было сооб-щено мне с детства. Но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в бога, или, скорее, я не отрицал бога, но какого бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чём было его учение я тоже не мог бы сказать. Теперь, вспо¬миная то время, я вижу ясно что вера моя – то, что кроме животных инстин¬ктов, двигало моею жизнью, – един¬ственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Нача-
87
лом всего было, разумеется, нравствен-ное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием во-обще, т.е. желанием быть лучше не пе-ред самим собою или перед богом, а же-ланием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других, т.е. славнее, важнее, богаче других.
Пауза.
Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни – и трогательную и поучи¬тельную в эти десять лет моей молодо¬сти. («Исп.» т. 16 стр. 97).
На экранах фотоматериалы тех лет. Приглушён-ная музыка, продолжение мазурки Шопена...
Ведущий. Десять лет молодости – это годы с 1844 по 1854, с 16 до 26 лет, это – универси-тет в Москве, это Северный Кавказ, это, наконец, «Казаки» и «Севастополь¬ские рассказы». На эти десять лет Тол¬стой глядит спустя три десятилетия, ис-поведуясь самому себе.
Пауза. На экранах фотоматериалы тех лет.
88
Толстой. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть хоро¬шим; но я был молод, у меня были стра¬сти, а я был один, совершенно один, ког¬да искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался высказывать то, что составля¬ло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Без ужаса, омерзения и сердечной боли не могу вспомнить об этих годах. Я убивал лю-дей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, об-манывал. Ложь, воровство, любодеяния всех видов, пьянство, насилие, убий¬ство. (Пауза). В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордос¬ти. В писаниях своих я делал то же са¬мое, что и в жизни. Для того, чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. («Исп.» т 16 стр. 98). (Пауза). И я дос¬тигал этого: меня хвалили. («Исп.» т. 16 стр. 99).
Ведущий. Хвалили за «Детство», за «Казаков», за «Севастопольские рассказы».
89
Толстой. Так я жил десять лет. («Исп.» т. 16 стр. 99).
Пауза. На экранах фотоматериалы тех лет. Повтор через динамики: «Без ужаса омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах».
Ведущий. Конечно же не жил Толстой таким зло-деем, каким виделся себе много позже. Именно в эти годы духовная жизнь Тол-стого наполнилась очень важным, если не главным содержанием – он вступил в непримиримую борьбу с самим собой, которая не прекращалась до последне¬го вздоха. Разум, порождавший идеалы или как принято теперь говорить, иде¬альные модели, ополчался против нату¬ры, против богом данного естества, и с этой двуединостью Толстой прожил, промаялся сполна. Но возвратимся к тем ужасным десяти годам и посмотрим по дневникам, что же такое совершал Толстой в те годы какой повседневнос-тью заполнялась его жизнь, какие мыс¬ли тревожили, радовали и огорчали. Вот передо мной два тома дневников Тол-стого, которые он вёл с некоторыми пе-рерывами с 1847 года. В них – весь Тол-стой-человек. В них все вехи, которы¬ми мечена жизнь толстовской души. По
90
дневникам мы как бы проиллюстриру¬ем фактами «Исповедь», которая охва-тывает критическим толстовским взглядом собственную его жизнь до 1878–1880 годов.
Пауза. Издалека доносится мазурка Шопена. На экранах материалы Казанского периода.. Мазур¬ка резко обрывается. Звучит музыка Гайдна (нео-конченная симфония). Со свечами, уходящие ор-кестранты. Музыка стихает.
Ведущий. 1847 год. Восемнадцатилетний Толстой учится на втором курсе юридического факультета Казанского университета. Уже к этому времени Толстой ясно осознал для себя необходимость само-совершенствования. Его не устраива¬ли ни обстоятельства жизни, которой он жил, ни он сам, как таковой. И днев¬ник призван был сыграть главную роль, поскольку Толстой счастливо об-наружил, что посредством письменно¬го слова можно без участия посторон¬них лиц организовывать упорядочи¬вать свой внутренний мир, превращая его одновременно в объект исследова¬ния. С тех пор письменное слово, пи¬сал ли он дневники, романы или ста¬тьи, стало духовником, которому Тол-
91
стой поверял всего себя, каким он был и каким он хотел стать, с тех пор пись-менное слово стало для Толстого инст-рументом, с помощью которого мож¬но было изучать себя и окружающий мир.
Толстой. Я никогда не имел дневника, потому что не видел никакой пользы от него. Те¬перь же, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого разви¬тия. (Дн. т. 19 стр. 38).
Ведущий. Итак, 1847 год. Казань. 17 марта. (Дн. т. 19 стр. 31).
Толстой. Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть, как я почти дово-лен собою... Уединение равно полезно для человека, живущего в обществе, как общественность для человека, не живущего в оном. Отделись человек от общества, взойди он сам на себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, ко-торые показывали ему всё в преврат¬ном виде, и как уяснится взгляд его на вещи, так что даже непонятно будет ему, как не видал он всего того преж¬де. Оставь действовать разум, он ука¬жет тебе на твоё назначение, он даст тебе правила, с которыми смело иди в общество. Всё, что сообразно с первен-
92
ствующего способностью человека – разумом, будет равно сообразно со всем, что существует; разум отдельно¬го человека есть часть всего существу-ющего, а часть не может расстроить порядок целого. Целое же может убить часть. Для этого образуй свой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с источником всего, а не с частью, с об-ществом людей; тогда твой разум со-льётся в одно с этим целым, и тогда общество, как часть, не будет иметь влияния на тебя.
Ведущий. 24 марта. (Дн. т. 19 стр. 33).
Толстой. Я много переменился: но всё ещё не до-стиг той степени совершенства (в заня-тиях), которого бы мне хотелось достиг-нуть.
Ведущий. И тут же рядом слова человека, умуд-рённого жизненным опытом, но не юноши.
Из динамика голос актёра, говорящего от имени Толстого:
«Легче написать десять томов философии, чем приложить какое-нибудь начало к практике». (Дн. т. 19 стр. 32).
Ведущий. Так начался поиск точки опоры или вернее абсолюта, стоящего вне всего
93
и над воспринимаемым миром, поиск целого, единящего всё и вся, частью которого Толстой с готовностью стал бы. Но он не желал и не мог быть час-тью порядка, навязываемого обще-ственным строем несправедливым по его, толстовским, понятиям. Поиск вёлся разумом, и беспощадная анали-тичность будет постоянно сопровож¬дать размышления Толстого. Забегая вперёд, обратимся к записи, сделан¬ной спустя 26 лет в дневнике 1873 года 6 ноября.
Из динамика: «Я смолоду стал преждевременно анализировать всё и немилостиво разрушать. Я часто боялся, думал – у меня ничего не останет¬ся целого; но вот я стареюсь, а у меня целого и невредимого много, больше, чем у других людей». (Дн. т. 19 стр. 275).
Ведущий. И вот так всю жизнь. Но возвратимся к дневнику 1847 года. 8 апреля. 6 часов утра. (Дн. т. 19 стр. 38).
Толстой. Хотя я уже много приобрёл с тех пор, как начал заниматься собою, однако ещё всё я весьма недоволен собою. Чем далее подвигается в усовершенствова¬нии самого себя, тем более видишь в себе недостатков.
94
Ведущий. И об этом же 17 апреля. (Дн. т. 19 стр. 39).
Толстой. Перемена в образе жизни должна про-изойти. Но нужно, чтобы эта перемена не была произведением внешних об-стоятельств, но произведение души. Здесь мне представляется вопрос: Ка¬кая цель жизни человека? Какая бы ни была точка исхода моего рассуждения, чтобы я не принимал за источник оно¬го, я прихожу всегда к одному заклю¬чению: цель жизни человека есть все¬возможное способствование к всесто¬роннему развитию существующего…
Пауза. Накатывается издалека музыка: мазурка Шопена. Слабый музыкальный фон.
Я бы был несчастливейшим из людей, ежели бы я не нашёл цели для моей жизни – цели общей и полезной , по-лезной потому, что бессмертная душа, развившись, естественно перейдёт в ве-щество высшее и соответствующее ей.
Пауза. Музыка прекращается. Повтор через ди-намик.
«Какая цель жизни человека?» «Я бы был несчастливейшим из людей, ежели бы я не нашёл цели для моей жизни…»
95
Ведущий. Итак, уже в 19 лет осознанно задал себе вопрос, на который отвечал всю жизнь и ответил всей своей жизнью. А пока – первые мучения; первые мучения. 16 июня 1847 года. (Дн. т. 19 стр. 40).
Толстой. Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это огромное начало, ибо в человеке, кото-рый не зависит ни от какого посторон-него влияния, дух необходимо по сво¬ей потребности превзойдёт материю, и тогда человек достигнет своего назна-чения.
Пауза. Повтор через динамик: «превзойдёт материю…».
Ведущий. Не здесь ли впервые столь отчётливо проявилось стремление Толстого к запредельности, к цели, стоящей вне обычности и через неё к бессмертию? Через десятки правил жизни, как по ступенькам, к недостижимому совер-шенству.
Пауза. Через динамик (Дн. т. 19 стр. 40): «Я написал вдруг много правил и хотел им всем следовать; но силы мои были слишком слабы для этого. Теперь же я хочу дать себе одно только
96
правило и прибавить к нему другое тогда только, когда я уже привыкну следовать одному».
Ведущий. Вот некоторые из правил, которым Тол-стой пытался следовать в молодые годы свои.
Толстой. Первое правило, которое я назначаю себе следующее. №1. Исполняй всё то, что определил быть исполнену. (Дн. т.19 стр. 40). (Пауза).
На экране появляется первое правило и каждое последующее.
Правила для подчинения воле чувства корыстолюбия: живи всегда хуже, чем ты бы мог жить.
Пауза.
Правила для подчинения воле чувства любви.
1 – отдаляйся от женщин.
2 – убивай трудами свои похоти. Чувства, происшедшие от любви суть: 1) любовь ко всему существующему; 2) любовь к отечеству; 3) любовь к извес-тным лицам.
3 – жертвуй всеми прочими чувства¬ми любви любви всеобщей…
97
4 – люби себя равно с другими и помо-гай более тем, которые несчастнее… Правила для развития деятельности.
1 – придумывай себе как можно боль¬ше занятий.
2 – не делай воздушных замков. (Дн. т. 19 стр. 43).
Пауза. Через динамик повтор основных записан-ных на экране правил.
Ведущий. Через 30 лет Толстой возвратится к этим формулировкам, и заключит их в основу нравственного содержания сво¬его обращённого к людям мировоззре¬ния. (Пауза). 1850 год. Толстому 22 года. Запись в дневнике 14 июня. Ясная По-ляна. (Дн. т. 19 стр. 47).
Толстой. Опять принялся я за дневник и опять с новым рвением и с новой целью. Кото-рый уже раз? Не помню… Последние годы, проведённые мною так беспутно, иногда кажутся мне очень заниматель-ными, поэтическими и частью полезны-ми.
Ведущий. Позднее в дневнике этого же года по-является как бы итоговая запись. (Дн. т. 19 стр. 50).
Толстой. … Я перебесился и постарел… Пустив-шись в жизнь разгульную, я заметил,
98
что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой среде были гораздо выше меня; мне стало больно и я убедился, что это не моё назначение.
Пауза. Повтор через динамики: «Который уже раз? Не помню.»
Ведущий. Да, непримиримая борьба не угасала и перекидывалась из года в год. Вот и дневник 1851 года вновь начинается с правил. 1851 год. 17 января. (Дн. т. 19 стр. 52).
Толстой. С 14го вёл себя неудовлетворительно… Сижу без гроша… Правило. Менее, как по 25 к сер. в ералаш не играть… Пра-вило. Называть вещи по именам. Пра-вило. Помнить при всяком деле, что первое и единственное условие, от ко-торого зависит успех, есть терпение и что более всего мешает всякому делу и что особенно мне повредило – есть то-ропливость.
Ведущий. И следом за правилами беспощадный самоанализ. 17 марта. (Дн. т. 19 стр. 54, 55).
Толстой. Нахожу для дневника кроме опреде¬ления будущих действий, полезную цель – отчёт каждого дня с точки зре¬ния тех слабостей, от которых хочешь
99
исправиться. (Пауза). Нынче. Утром долго не вставал. Читал романы, когда было другое; говорил себе: надо же на-питься кофею, как будто нельзя ничем заниматься, пока пьёшь кофе.
Ведущий. 20 марта. Москва. (Дн. т. 19 стр. 54, 56).
Толстой. Две главные страсти, которые я в себе заметил, это страсть к игре и тщесла¬вие, которое тем более опасно, что при-нимает бесчисленное множество раз-личных форм, как-то: желание выска¬зать, необдуманность, рассеянность и т.д. Приехал в Москву с тремя целями. 1) Играть. 2) Жениться. 3) Получить ме¬сто. Первое скверно и низко, и я, слава богу, осмотрев положение своих дел и отрешившись от предрассудков, ре-шился поправить и привести в порядок дела продажею части имения. Второе, благодаря умным советам брата Нико-леньки, оставил до тех пор, пока при¬нудит к тому или любовь, или рассудок, или даже судьба, которой нельзя во всём противодействовать. Последнее невозможно до двух лет службы в гу¬бернии, да и по правде, хотя и хочется, но хочется много других вещей несов¬местимых.
Ведущий. 20 мая. В дороге из Саратова в Астра-хань. (Дн. т. 19 стр. 60).
100
Толстой. Последнее время, проведённое мною в Москве, интересно тем направлением и презрением к обществу и беспрестан¬ной борьбой внутренней.
Ведущий. И тут же рядом глубокие рассуждения о жизни, о смерти, о любви, о боге. (Дн. т. 19 стр. 60).
Толстой. Как меняется взгляд на жизнь, когда живёшь не для себя, а для других. Жизнь перестаёт быть целью и делает¬ся средством. Несчастие делает добро-детельным – добродетель делает счас-тливым – счастье делает порочным…
Пауза.
Говорить, что жизнь есть испытания, что смерть есть благо, отчуждая нас от горестей – не домлжно. Это не есть ни утешение в потерях близких людей, ни нравственное поучение. Ежели человек лишился существа, которое он любил, он может любить другое; ежели же нет, то оттого что он слишком горд. Начало зла в душе каждого.
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 63). Любовь и религия – вот два чувства чистые, высокие. Не
101
знаю, что называют любовью. Ежели любовь, то, что про неё читал и слышал, то я её никогда не испытывал.
Пауза. С пониженной громкостью доносится вальс Шопена.
(Дн. т. 19 стр. 76). Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или не понравиться любимому предме¬ту, просто страх.
Пауза. Громкость вальса нарастает и вдруг рез¬ко обрывается.
(Дн. т 19 стр. 66). Человек сотворён для уединения – уединения не в фактичес¬ком отношении; но в моральном.
Пауза.
Ведущий. И вновь самоанализ.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 65).Я ищу всё какого-то расположения духа, взгляда на вещи, образа жизни, которого я ни найти, ни определить не умею. Хотелось бы мне больше порядка в умственной деятель-ности, больше самой деятельности, больше вместе с тем свободы и непри-нуждённости. (Дн. т. 19 стр. 77). Сво-
102
бода состоит в отсутствии принужде¬ния делать зло.
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 65). Вчера я почти всю ночь не спал, написавши дневник, я стал молиться богу. Сладость чувства, кото-рое я испытал на молитве передать не-возможно. Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего, передать не могу; хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с существом все-объемлющим. Как страшно было мне смотреть на всю мелочную – пороч¬ную сторону жизни. Я не чувствовал плоти, я был – один дух. Но нет! Плотская – мелочная сторона опять взяла своё, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит моё блаженство, боролся и под¬дался ему. Я заснул, мечтал о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог.
Пауза. Повтор через динамик:
«Начало зла в душе каждого».
«Две главные страсти, которые я заметил в себе:
страсть к игре и тщеславие».
103
Ведущий. При чтении «Дневников» поражает бесприкрасная честность и к себе, и к внешнему миру. Вообще честность – это повидимому форма существования развитого самосознания. Люди, отчёт-ливо сознающие своё «Я», ощущающие границу, отделяющую их мировоззре¬ние от всех иных возможных, неволь¬но должны быть честными вообще, и к себе в частности, ибо нечестное дей¬ствие по отношению к себе есть не что иное как потеря части собственного «Я», как размывания границ и распад «Я». Другая форма существования че¬ловеческого «Я» - личностное, неповто-рённое ни в ком мироощущение, миро¬восприятие, из-за чего человек может впадать в состояние духа, не переводи¬мое точно на язык слов, как, например, то, в каком пребывал молодой Толстой 2 июня 1851 года в казачьей станице. (Дн. т. 19 стр. 61-62).
Во время последующего отрывка время от време-ни находит издалека русская песня, напеваемая чистым женским голосом.
Толстой. Ах, боже мой, какие бывают тяжёлые, грустные дни! О отчего грустно так? Нет, не столько грустно, сколько боль-
104
но сознание того, что грустно и не зна-ешь, о чём грустишь. Я думал прежде – это от бездействия, праздности. Нет, не от праздности, а от этого положения я делать ничего не могу. Главное, я ниче-го похожего на ту грусть, которую ис-пытываю, не нахожу нигде: ни в описа-ниях, ни даже в своём воображении. Я представляю себе, что можно грустить о потере какой-нибудь, о разлуке, об об-манутой надежде. Понимаю я, что мож-но разочаровываться: всё надоест, так часто будешь обманут в ожиданиях, что ничего ждать не будешь. Понимаю я, когда таятся в душе: любовь ко всему прекрасному, к человеку, к природе, когда готов всё это высказать, попро¬сить сочувствия, и везде найдёшь хо¬лодность и насмешку, скрытую злобу на людей, и оттого грусть. Понимаю я грусть человека, когда положение его горько, я тяжёлое ядовитое чувство за¬висти давит его. Всё это я понимаю, и в каждой такого рода грусти есть что-то хорошее с одной стороны.
Пауза.
Свою же грусть я чувствую, но понять и представить себе не могу. (Пауза). Жалеть мне нечего, желать мне тоже
105
почти нечего, сердиться на судьбу не за что. Я понимаю, как славно можно бы жить воображением: но нет. Воображе-ние мне ничего не рисует – мечты нет. Презирать людей – тоже есть какое-то пасмурное наслаждение, – но и это¬го я не могу, я о них совсем не думаю; то кажется: у этого, есть душа, добрая, простая, то кажется: нет, лучше не ис-кать, зачем ошибаться! Разочарованно-сти тоже нет: меня забавляет всё; но в том горе, что слишком рано взялся за вещи серьёзные в жизни, взялся я за них, когда ещё не был зрел для них, а чувствовал и понимал; так сильной веры в дружбу, в любовь, в красоту нет у меня, и разочаровался я в вещах важ¬ных в жизни, а в мелочах ещё ребёнок.
Пауза.
Сейчас я думаю, вспоминая о всех не-приятных минутах моей жизни, кото¬рые в тоску одни и лезут в голову, – нет, слишком мало наслаждений, слишком много желаний, слишком способен че-ловек представлять себе счастие, и слишком часто, так ни за что судьба бьёт нас, больно, больно задевает за нежные струны, чтоб любить жизнь; и потом что-то особенно сладкое и великое есть в
106
этом равнодушии к жизни, и я наслаж-даюсь этим чувством. Как силён кажусь я себе против всего с твёрдым убежде-нием, что ждать нечего здесь, кроме смерти; и сейчас же я думаю с наслаж-дением о том, что у меня заказано сед¬ло, на котором я буду волочиться за ка-зачками, и приходить в отчаяние, что у меня левый ус хуже правого, и я два часа расправляю его перед зеркалом. Писать тоже не могу, судя по этому – глупо.
Пауза. Затихает песня. Повтор через динамики: «Ждать здесь нечего, кроме смерти».
Ведущий. Тремя десятилетиями позже эта мысль не оставит его равнодушным, а ввернёт в глубокое смятение и в мучительный поиск оправдания человеческой жиз¬ни. Но это потом, в далёкие, зрелые годы. А в 1852 в дневниках появляются записи, полные сомнений, раздумий. 1852 год. 1 января (Дн. т. 19 стр. 78).
Толстой. Когда я искал счастия, я впадал в поро¬ки; когда я понял, что достаточно в этой жизни быть только не несчастным, то меньше стало порочных искушений на моём пути – и я убеждён, что можно быть добродетельным и не несчастли-вым.
107
Ведущий. 29 марта. (Дн. т. 19 стр. 88).
Толстой. С некоторых пор меня сильно начинает мучать раскаяние в утрате лучших годов жизни. И это с тех пор, как я начал чув¬ствовать, что я бы мог сделать что-ни¬будь хорошее. Интересно бы было опи¬сать ход своего морального развития: но не только слова, но и мысль недостаточ¬на для этого.
Пауза.
Нет границ великой мысли, но уже дав-но писатели дошли до неприступной границы их выражения.
Пауза.
Играл в шашки, ужинал, ложусь спать. Меня мучит мелочность моей жизни – я чувствую, что это потому, что я сам мелочен; а всё-таки имею силу прези-рать и себя и свою жизнь. Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рождён не для того, чтобы быть таким, как все. Но отчего это происходит? Не-согласие ли – отсутствие гармонии в моих способностях или действительно я чем-нибудь стою выше людей обык-новенных?
108
Ведущий. Кажется здесь впервые Толстым выра-жено безошибочное ощущение тая-щихся в себе исключительных возмож-ностей и как следствие исключительно-сти своей судьбы. Со временем Толстой отчётливо и нескрываемо осознаёт свою выделенность среди всех. Но не могу не забежать вперёд и не отметить, что духовный путь толстовской исклю-чительности вёл не к возвышению над всеми, а к тщетному поиску единства со всем сущим, к ощущению одинокости своей, и в конечном итоге к стремле¬нию выйти из круга признанности и исчезнуть среди всех простых людей, среди всей праведной простоты жизни, исчезнуть безымянно и не отмечено.
Пауза.
Но об этом позже. А пока возвратимся в Пятигорск 18 мая. (Дн. т. 19 стр. 91).
Толстой. Встал рано, писал «Детство», оно мне оп-ротивело до крайности, но буду продол-жать. Писал «Письмо с Кавказа», кажет-ся, порядочно, но не хорошо. Буду про-должать: 1) занятие, 2) привычки рабо-тать, 3) усовершенствование слога…
Ведущий. И рядом с неизменным недовольством и ворчанием на самого себя глубокие
109
мысли, рождённые в нём или данные ему от рождения, мысли, которые спу¬стя два-три десятилетия придадут смысл жизни смертного человека. Вот некоторые из них. Толстой. (Дн. т. 19 стр. 78). У всех молодых лю¬дей есть время, в которое они не имеют никаких твёрдых понятий о вещах – правил, и составляют как то, так и дру¬гое. В это время обыкновенно они чуж¬даются интересов практических и живут в мире моральном. Эту переходную эпо¬ху я называю – юность. У иных людей юность продолжается больше, у других меньше. Даже есть люди, которые всегда остаются юны, а другие, которые не были юными. Отчего зависит продолжитель¬ность этой эпохи? Казалось бы, так как, я сказал, в это время молодые люди за-нимаются составлением твёрдых поня¬тий о вещах и правил, то чем умнее мо¬лодой человек, тем скорее должна прой¬ти эта эпоха: он составит себе правила и будет жить по ним. Но в действительнос-ти совершенно напротив. Практическая сторона жизни, чем дальше мы подвига¬емся в ней, тем больше мы и больше тре¬бует нашего внимания; но чем больше имеет человек наклонности к размышле¬нию (и поэтому находит в нём наслажде-
110
ние моральное), тем больше старается удалить от себя срок этого перехода; а чтобы составить верные понятия о вещах и верные правила для жизни, недостаточ¬но целого века размышлений; хотя он на пути этом и идёт вперёд, но необходи¬мость требует перестать составлять пра¬вила, но действовать по каким бы то ни было уже составленным. Поэтому все мы, входя в практическую жизнь, начи¬наем действовать, основываясь на тех не¬совершенных и недоконченных прави¬лах и понятиях, на которых застала нас необходимость. Продолжительность этого периода доказывает ум, но не спо¬собствует успехам в практической жиз¬ни. (Легче действовать на основании простых, несложных правил, хотя и не¬верных, но согласных между собой пра¬вил, которые я принял, не разбирая их, чем на основании правил, которые, мо¬жет быть, и верны, но недостаточно объяснены и приведены к единству). От этого и успевают в свете дураки больше, чем люди умные.
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 95). Совесть (пауза) есть лучший и вернейший наш путеводи-
111
тель, но где признаки, отличающие этот голос от других голосов? (Тот человек, которого цель есть собственное счас¬тие, дурён; тот, которого цель есть сча¬стие других, добродетелен; тот, которо¬го цель – бог-велик). Цель жизни есть добро. Это чувство при¬суще душе нашей. Средство к доброй жизни есть знание добра и зла. Но дос¬таточно ли для этого целой жизни? И ежели всю жизнь посвятить на это, раз¬ве мы не будем ошибаться и невольно делать зло? Мы будем добры тогда, ког¬да все силы наши будут постоянно уст¬ремлены к этой цели. Можно делать доб¬ро, не имея полного знания того, что есть добро и зло. Но какая ближайшая цель: изучение или действие? Отсутствие зла есть ли добро? Наклонности и судьба указывают на путь, который мы долж¬ны избрать, но мы должны всегда тру¬диться с целью доброго. Неужели вся¬кое развлечение, удовольствие, не при-носящее пользы другим, есть зло? Со-весть меня не упрекает в них; напротив она одобряет. Это не голос совести. Со-весть рано или поздно упрекает во вся-кой минуте, употреблённой без пользы.
Пауза.
112
(Дн. т. 19 стр. 96-97). Вчера меня оста-навливал вопрос, неужели удовольствия без пользы дурны; нынче я утверждаю это. Человек, который поймёт истинное добро, не будет желать другого. Причём не искать пользы ближнего и жертво¬вать его для себя есть зло. Всякое добро, исключая добра, состоящего в доволь-стве совести, то есть в делании добра ближнему условно, непостоянно и неза-висимо от меня. Все три условия эти со-единяет добро в добре ближнему.
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 99). Я молюсь так: боже, избави меня от зла, то есть избави меня от искушения творить зло и даруй мне добро, то есть возможность творить добро. Буду ли я испытывать зло или добро? – да будет воля твоя! Неужели я никогда не выведу понятия о боге так же ясно, как понятие о доб¬родетели? Это теперь моё сильнейшее желание.
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 100). Дисциплина необ-ходима только для завоевателей. Для
113
каждого человека существует один осо-бенный путь, по которому каждое по-ложение делается для него истинным. Ничто не убедило меня в существова¬нии бога и наших отношений к нему, как мысль, что способности всем жи¬вотным даны сообразно с потребнос¬тями, которым они должны удовлетво¬рять. Ни больше, ни меньше. Для чего же дана человеку способность пости¬гать: причину, вечность, бесконеч¬ность, всемогущество? Положение это о боге – гипотеза, подтверждённая признаками. Вера, смотря по степени развития человека, дополняет её прав¬дивость.
Пауза.
Ведущий. Что это, как не основы будущей фило-софской системы?
Пауза. Нарастающие аккорды музыки Гайдна.
Затем сквозь приглушённый музыкальный фон
повторы через динамик.
«Я верю в добро и люблю его».
«Неужели я никогда не выведу понятия о боге так
же ясно, как понятие о добродетели? Это теперь
моё сильнейшее желание».
«Для каждого человека существует один особен-
114
ный путь, по которому каждое положение даёт¬ся для него истинным».
«Есть во мне что-то, что заставляет меня ве-рить, что я рождён не для того, чтобы быть та-ким, как все.» Пауза. Музыка постепенно стихает.
Ведущий. «Я рождён не для того, чтобы быть та-ким, как все» (Пауза). Не в этом ли ключ к пониманию Толстого и всей его жиз¬ни. Наделённый как и всякая исключи-тельная личность ясным самосознани¬ем, Толстой не находил соответствую¬щего или достойного места в жизни. Ус-ловности общественной жизни, огра-ниченные собственные возможности как человека и наконец смерть, пере-чёркивающая всё прошлое и пережи¬тое – связывали, ограничивали, души¬ли. Оттого всю жизнь его не покидало стремление вырваться за пределы озна-ченного, перебороть себя, перебороть зло, найти нечто за смертью, нечто, что придало бы смысл и оправдало челове-ческую жизнь, наконец найти в этом непредставимом нечто место для само¬го себя, как части. И вновь я подчерк¬ну, что никогда сознание собственной исключительности не превращала Тол-стого в своих же глазах возвышающим-
115
ся над всеми. Напротив, наделённый исключительной способностью прони¬кать в душу живого существа, Толстой страдал и радовался за людей, неся по жизни как крест свою исключитель-ность. И не раз Толстому страстно же¬лалось уйти, убежать, исчезнуть, ра¬створиться, стать как все, ибо крест был тяжек, а усилия вырваться за пределы означенного тщетными. (Пауза). Вер-нёмся к дневникам. 1853 год в жизни Толстого можно считать годом оконча¬тельного утверждения в писательском своём призвании. Толстой. (Дн. т. 19 стр. 109). …Пишу «Отроче¬ство» с такой охотой как писал «Дет¬ство». Надеюсь, что будет так же хоро¬шо. Долги мои все заплачены. Литера-турное поприще открыто мне блестя¬щее; чин должен получить. Молод, умён. Чего, кажется желать. Надо тру¬диться и воздерживаться, и я могу быть ещё счастлив. (Дн. т. 19 стр. 109).
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 112). Переписал первую главу порядочно. Труд, труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тру-жусь.
116
Ведущий. А в остальном этот год, так же как пре-дыдущие полон усилий над собой и раз-мышлений. 21 января. Станица Грозная.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 107). Писал немного, но так не аккуратно, неосновательно и мало, что ни на что не похоже. Умствен-ные способности до того притупляют¬ся от этой бесцельной и беспорядочной жизни и общества людей, которые не хотят и не могут понимать ничего не-много серьёзного или благородного. Я без гроша денег. В карты не хочу боль-ше играть, не знаю, как поможет бог.
Ведущий. 25 июня.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 110). Ни в чём у меня нет последовательности и постоянства. От этого-то в это последнее время, что я стал обращать внимание на самого себя, я стал себе невыносимо гадок. С малого и до большого этот недостаток разруша-ет счастье моей жизни. Будь я последо-вателен в своей страстности к женщи-нам, я бы имел успех и воспоминания; будь я последователен в своём воздер-жании, я бы был гордо-спокоен. Этот проклятый отряд совершенно сбил меня с настоящей колеи добра… Не могу пи-сать. Я пишу слишком вяло и дурно. А что мне делать, кроме писанья? (Пауза).
117
(Дн. т. 19 стр. 111). Каждому делу, ко-торое делаешь, предавайся вполне. Хо-рошо ли или дурно всегда надо писать. (Пауза). (Дн. т 19 стр. 123). Правило от лени – порядок в жизни, порядок в ум-ственных и физических занятиях.
Ведущий. 2–3 ноября 1853 года Толстой записал о себе строки, полные мужественной искренности и горькой веры в себя.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 118–119). Вчера завязал¬ся между мной и несколькими офице¬рами спор о ценности жалованных ти¬тулов; причём Зуев высказал без всякой последовательности свою зависть к моему титулу. В ту минуту мысль, что он считает меня тщеславным своим ти-тулом, кольнула моё самолюбие: теперь же я от души радуюсь, что он дал под-метить в себе эту слабость. Как опасно верить мыслям, являющимся в жару спора.
Ведущий. Эта слабость была с ним всегда. Он так и не отвязался внутренне от своего про-исхождения и всегда болезненно реа-гировал на упоминание о родовом ари-стократизме. Он подсознательно по¬мнил, что он – граф. Итак…
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 118-119). Всегда жить од-ному: дорогое правило, которое я поста-раюсь соблюдать. Почти всякий раз
118
при встрече с новым человеком я испы-тываю чувство разочарования. Вообра-жаю его таким, каков я, и изучаю его, прикидывая на эту мерку. (Пауза). Раз и навсегда надо привыкнуть к мысли, что я исключение, что или я обогнал свой век, или – одна из тех несообраз¬ных неуживчивых натур, которые ни¬когда не бывают довольны. Нужно взять другую мерку (ниже моей) и на неё мерять людей. Я реже буду ошибаться. (Пауза). Долго я обманывал себя, воображая что у меня есть друзья, люди, которые понимают меня. Вздор! Ни одного че-ловека я не встречал, который мораль¬но был так хорош, как я, который бы верил тому, что не помню в жизни слу¬чая, в котором бы я не увлёкся добром, не готов был пожертвовать для него всем.
От этого я не знаю общества, в котором бы мне было легко. Всегда я чувствую, что выражение моих задушевных мыс-лей примут за ложь и что не могут со-чувствовать интересам личным.
Пауза. Через динамик шёпотом:
«Раз и навсегда надо привыкнуть к мысли, что я
исключение…». Пауза.
119
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 119). Я совершенно убеж-дён, что я должен приобрести славу; даже от этого я тружусь так мало; я убеждён, что стоит мне только захотеть разработать материалы, которые я чув-ствую в самом себе.
Ведущий. Исключительная чёстность Толстого тем более к самому себе не позволяла быть ему пророком. Он не предрекал свою судьбу, он просто знал, кто есть он, и знание своей исключительности не переходило в чувство превосход¬ства или презрения к смертным мира сего, напротив, с одной стороны он ис-пытывал горечь необщаемости и уси-ливающееся с возрастом стремление слиться со всеми, даже раствориться во всех, с другой – страстное желание обрести бога, обрести то, что стоит вне жизни смертной, что придаёт ей смысл, что примет его в лоно своё, его, неуместного в этой жизни, примет и найдёт малое место в неизмеримости мира всего.
Пауза. Музыка Моцарта. Из первой части сим-фонии «Соль-минор». Нарастание сменяется мед-ленным затиханием.
Ведущий. 1854 год.
120
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 134). Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по ко-торой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправить их, а не давать себе задачей совершенство, которое не только невозможно достиг-нуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого про-падает надежда на возможность дости-жения.
Пауза.
(Дн. т. 19 стр. 136).(Можно сопровож-дать фотоматериалами). Что я такое? Один из четырёх сыновей отставного подполковника, оставшийся с семилет-него возраста без родителей под опёкой женщин и посторонних, не получив¬ший ни светского, ни учёного образо¬вания и вышедший на волю 17ти лет, без большого состояния без всякого обще-ственного положения, и, главное, без правил; человек, расстроивший свои
121
дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни, без покровителей, без уме¬ния жить в свете, без знания службы, без практических способностей; но – с огромным самолюбием! Да вот моё общественное положение. Посмотрим, что такое моя личность. Я дурён собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражите¬лен, скучен для других, нескромен, не-терпим и стыдлив, как ребёнок. Я почти невежда. Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ле¬нив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. Я умён, но ум мой ещё никогда не был основа¬тельно испытан, я честен, то есть люб¬лю добро, сделал привычку любить его, но есть вещи, которые я люблю больше добра – СЛАВУ. Я так честолюбив и так мало чувство это было удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую, ежели бы мне пришлось выбирать из них. Ведущий. Почти уничтожающая самооценка. Как видно с годами борьба с самим собой не только продолжалась, более того она
122
разгоралась, включив в себя и стремле-ние к литературному совершенству. (Пауза). Девятое июля.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 138). Утро и целый день провёл, то пиша «Записки фейерверке-ра», которые между прочим кончил, но которыми так не доволен, что едва ли не придётся переделать всё заново или вовсе бросить, но бросить не одни «За¬писки фейерверкера», но бросить всё литераторство, потому что, если вещь, показавшаяся превосходною в мысли – выходит ничтожна на деле, то тот, ко¬торый взялся за неё, не имеет таланта.
Ведущий. И днём позже программная запись.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 141). Временная – при теперешних обстоятельствах – цель моей жизни – исправление характера, поправление дел и делание как литера-турной, так и служебной карьеры.
Пауза. Музыка. Мазурка Шопена.
Ведущий. В этом же 1854 году Толстой переводит-ся в Дунайскую армию и становится уча-стником Крымской кампании. В дневни-ке появляются замечания о России со-циального характера. Молодой граф Толстой, получивший только что столь нелестную характеристику того же гра-
123
фа Толстого, на удивление точно ра¬зобрался в исторической ситуации. Толстой. (Дн. т. 19 стр. 145). 16го ноября я вые¬хал из Севастополя на позицию. В по¬ездке этой я больше, чем прежде, убе¬дился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Всё идёт навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тог¬да как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниот¬куда, не ожидая помощи, с генералами как Горчаков, потерявшими и ум и чув¬ство, и энергию, не укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлёт Николай Чу¬дотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гу¬сары и уланы полагают военное досто-инство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Груст¬ное положение и войска и государства.
Можно сопровождать показом кино- и фотодоку-ментов военного характера.
Ведущий. Следующий 1855 год завершил период странствий и поисков цели.
Толстой. (Дн. т. 19 стр. 151). Военная карьера не моя, и чем раньше я из неё выберусь,
124
чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше.
(Дн. т. 19 стр. 159). Моя главная цель в жизни есть добро ближнего и цели ус¬ловные – слава литературная, осно¬ванная на пользе, добре ближнему. Бо¬гатство, основанное на трудах, полез-ных для ближнего, оборотах и игре, и направленное для добра. Слава служеб¬ная, основанная на пользе отечеству. Ведущий. Идеальный идеализм.
Пауза. Музыка, мазурка Шопена.
В этом же году у Толстого зарождается мысль об основании новой религии или философской системы. Толстой. (Дн. т. 19 стр. 150). Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на ве-ликую громадную мысль, осуществле¬нию которой я чувствую себя способ¬ным посвятить жизнь. Мысль эта – ос¬нование новой религии, соответству¬ющий развитию человечества, рели¬гии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практичес¬кой, не обещающей будущее блажен¬ство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я по¬нимаю, что могут только поколения,
125
сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фана-тизм или разум приведут её в испол-нение.
Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мыс¬ли, которая, надеюсь, увлечёт меня.
Пауза. Музыка. Этюд Шопена. Повтор через ди-намики на фоне показа документальных сцен мас-совых действий. «Действовать сознательно».
«Моя главная цель в жизни есть добро ближнего и цели условные – слава литературная…». «Действовать сознательно…».
Ведущий. Действовать сознательно, привносить в хаос собственной жизни рацио, порядок, в бессмысленность – смысл – так это характерно для Толстого. Осознанное со¬вершенство должно было быть реализо¬вано. Пока лишь намечались контуры со¬вершенства, но со временем новая рели¬гия заполнит его жизнь, превратив её в непрекращающуюся борьбу со всем, что выходит за рамки означенного совер¬шенства и в первую очередь с собствен¬ной натурой, поскольку последняя так и осталась далёкой от желанного совер-
126
шенства. Можно сказать, что сшиблись лоб в лоб рацио разума и бездна натуры.
Пауза. Музыка Гайдна. Прощальная симфония.
Ведущий. Так закончился 1855 год, завершилось означенное в «Исповеди» десятилетие молодости «трогательное и поучитель-ное», внешне не примечательное. Но, пожалуй, внешняя непритязательность молодости, её вроде бы «праздность» и позволили Толстому совершить огром-ную внутреннюю духовную, нрав-ственную работу, как бы заложив осно-вы для будущего литературного миро-воззренческого творчества. За этим де-сятилетием начался период интенсив-ного литературного труда, восхожде¬ния к вершине писательской славы, пе¬риод, о котором много лет спустя Тол¬стой напишет в «Исповеди».
Толстой. (т. 16., Исп. стр. 99). Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошёлся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я ог-лянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которы¬ми я сошёлся, усвоились мной и уже со-вершенно изгладили во мне все мои пре-жние попытки сделаться лучше. Взгля-
127
ды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая её оправда-ла. Взгляды на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идёт развиваясь и что в этом развитии главное участие прини-маем мы, люди мысли, а из людей мыс-ли главное внимание имеем мы – ху-дожники поэты. Наше призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе – что я знаю и чему мне учить, – в теории этой было выяснено, что этого и ненужно знать, а что худож-ник и поэт бессознательно учит. Я счи-тался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт – писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, жен-щины, общество, у меня была слава. Ста¬ло быть, то, чему я учил, было очень хо¬рошо. Вера в это значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был од-ним из жрецов её. Быть жрецом её было очень выгодно и приятно.
Пауза. Далее повествование можно сопровож-дать кино- и фотодокументами.
128
ПРОГРЕСС – ужасы жизни. Время от времени мож¬но подключать музыку из произведений Скрябина.
Но на второй и в особенности третий год такой жизни я стал сомневаться в непог¬решимости этой веры и стал её исследо¬вать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собой, и они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против дру¬га. (т. 16., Исповедь. стр. 100). Кроме того, усомнившись в истиннос¬ти самой веры писательской, я стал вни¬мательнее наблюдать жрецов её и убедил¬ся, что почти все жрецы этой веры, писа¬тели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам. Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрёк¬ся от неё, но от чина, данного мне этими людьми, от чина поэта, художника, учи¬теля – я не отрёкся. Я наивно воображал, что я – поэт, художник, и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.
Пауза.
(т. 16., Исповедь. стр. 101). Ужасно странно, но теперь мне понятно. Насто-
129
ящим, задушевным рассуждением на-шим было то, что хотим как можно больше получать денег и похвал. Для до¬стижения этой цели мы ничего другого не умеем делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того, чтобы нам делать столь беспо¬лезное дело и иметь уверенность, что мы – очень важные люди, нам надо было ещё рассуждение, которое бы оп¬равдывало нашу деятельность. И вот у нас было придумано следующее: всё, что существует, то разумно. Всё же, что существует, всё развивается. Развива-ется же всё посредством просвещения. Просвещение же измеряется распрос-транением книг и газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пи-шем книги и газеты, и потому мы – са-мые полезные и хорошие люди. Теперь мне ясно, что разницы с сумас¬шедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно прозревал это, и то только как и все сумасшедшие – назы-вал всех сумасшедшими, кроме себя.
Пауза.
Так я жил, предаваясь этому безумию ещё шесть лет, до моей женитьбы.
130
Пауза. Нарастает звучание музыки. Резкий обрыв музыки. Фотокадр на экране застывает.
В это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение моё с передовы¬ми и учёными европейскими людьми утвердило меня ещё больше в той вере совершенствования вообще, которой (Исповедь, т. 16., стр. 102) я жил, пото-му что ту же самую веру я нашёл и у них. Вера эта приняла во мне ту обыч-ную форму, которую она имеет у боль-шинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом «прогресс». Я не понимал ещё того, что, мучимый как мне лучше жить, я, отвер-гая: жить сообразно с прогрессом, – говорю совершенно то же, что скажет человек , несомый в лодке по волнам и по ветру, на главный и единственный для него вопрос: «Куда держаться?» – если он, не отвечая на вопрос, скажет: «Нас несёт куда-то»
Пауза.
Изредка не разум, а чувство возмуща-лось против общего в наше время суе-верия, которым люди от себя заслоня¬ют своё непонимание жизни. Так в быт-
131
ность много в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего су-еверия прогресса. Когда я увидел, как голова отделилась от тела, и то, и дру-гое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, – что ни-какие теории разумности существую-щего и прогресса не могут оправдать этого поступка. Другой случай созна¬ния недостаточности для жизни суеве¬рия прогресса_была смерть моего бра¬та. Умный, добрый, серьёзный человек умер, не понимая, зачем он жил, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему.
Пауза. Медленно включается музыка. Шопен А-dur-opus 10. Через динамик приглушённо повтор «ни мне, ни ему». Утихание музыки.
Вернувшись из-за границы, я поселил¬ся в деревне и попал на занятие кресть-янскими школами. Занятие это было мне особенно по сердцу, потому что в нём не было той, ставшей для меня оче-видною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогресса, но уже относился
132
критически к самому прогрессу. В сущ-ности же я вертелся всё около одной и той же неразрешимой задачи, состя-щей в том, чтоб учить, не зная чему.
Пауза. Снова включается Шопен. Звучание тихое, как фон.
Ведущий. Так оценивает Толстой в «Исповеди» следующий шестилетний этап своей жизни.
Безумие учить других, не зная чему. Безумие жить общим суеверием, жить как все, веря в ложь прогресса. Безумие предаваться жизни, не зная зачем живёшь, зачем умираешь. Уже в те последние перед женитьбой годы зрел бунт; протест против безумия жизни, т.е. бессмысленности, и как следствие – лжи, которой наполнена жизнь людей. Его мучили, душили нео¬правданные, слепо принятые границы, которыми огорожена жизнь человека. И главная из границ – СМЕРТЬ. Повтор через динамики. Кадры массо¬вых уничтожений. …зачем он жил… …зачем он умирает…
Пауза.
133
Ведущий. Цели внутренние, человеческие дискре-дитировали себя. Нужна была внешняя, по отношению к границе цель, осмыс-ляющая жизнь, некое внешнее оправда-ние жизни вообще и своей, собственной личной, толстовской в частности. Ина¬че он не чувствовал себя вправе жить и, живя, воздействовать, хотя бы даже сло-вом, на других людей. Даже слово, воз-действующее на другого – уже насилие над этим человеком. А насилие Толстой воспринимал как неприемлемую форму общения. И потому, когда в повседнев-ности он совершал по отношению к кому-либо из окружающих проступок, оцениваемый им самим как насилие, он мучался и долго ещё учинённое зло бо-лью отдавалось в его легко ранимой душе. (Пауза). Но возвратимся к этим шести годам, но уже по дневниковским записям, сделанным в «безумное» шес-тилетие. Итак 1856 год. Продолжается борьба с самим собой, разгорается борь-ба с внешним миром. Так сказать открыт второй фронт. Образ жизни разбросан-ный. Привлекает внимание наполнен-ность ежедневности встречами, спора¬ми, будничными заботами и словно между прочим писательством. 2 февра¬ля 1956 г.
134
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 160). Я в Петер-бурге. Хочу дни свои проводить с завт¬ра так, чтобы приятно было вспомнить о них. Мои главные недостатки, при¬вычки к праздности, беспорядочность, сладострастие и страсть к игре. Буду ра-ботать против них.
Ведущий. Борьба с самим собой превратилась в потребность. 7ое февраля.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 161). Поссорился с Тургеневым.
Ведущий. 22ое апреля.
Толстой. (т. 19, Дневники. стр. 161). Ничего не пишу. Чувствую потребность учиться, учиться и учиться.
Ведущий. 23е апреля.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 161). Утро был у Медема. Обедал у Блудова. Вечер у Ка-велина.
Ведущий. 5ое мая.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 162). Был обед Тур¬генева, в котором я глупо оскорблённый стихом Некрасова, всем наговорил не¬приятности. Тургенев уехал. Мне грус¬тно тем более, что я ничего не пишу.
Пауза. Музыка. Мазурка Шопена. Продолжается и далее.
(т. 19, Дневники, стр. 163). Да, лучшее средство к истинному счастью в жиз-
135
ни – это без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда всё, что попало, и старушку, и ребёнка, и жен-щину, и квартального.
Ведущий. 27ое июля. Ясная Поляна.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 169). Встал по¬здно, праздноствовал с помощью фор¬тепьяно. Писал немного «Юность» и с большим удовольствием. Непременно, с моей привычкой переделываться, мне надо привыкнуть писать сразу. За обе¬дом поспорил желчно с Машей. Тётень¬ка вступилась за неё. Она сказала, что Тургенев говорит, со мной нельзя спо-рить. Неужели у меня дурной характер. Надо удерживаться, а причиной всему гордость.
Ведущий. 14ое ноября. Петербург.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 173). Встал рано, писал утром немного.Заехал к Панае¬ву, нагнал тоску. Я страшно восприим¬чив к похвале и порицанию.
Ведущий. 21ое ноября.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 174). Встал в 11. Хотел писать. Не шло. Гимнастика. Обедал у Панаева. Потом у Краевского до вечера. Литературная подкладка противна мне до того, как ничто никог¬да противно не было. Как хочется по-
136
скорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю ду¬мать об искусстве, ужасно высоко и чисто.
Ведущий. 29ое декабря.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 175). Встал по¬здно, получил длинное письмо от Вале¬рии, это мне было неприятно. Злился дома. Обедал у Боткина. Нелепость и невежество цензуры ужасны. Был у Ла-жечникова, он жалок. Дома музыка. Безобразов, Бакунин, Столыпин, Бот¬кин, Дружинин, Анненков. Хорошо было. Нервы мои избиты до сих пор.
Ведущий. Следующий 1857 мало чем отличался от предыдущего. Разъезды, хозяйствен¬ная деятельность, первая поездка за границу, и встречи, встречи, встречи. 8 января, Петербург.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 188). Помянут моё слово, что через 2 года крестьяне поднимутся, ежели умно не освободят их до этого времени. Проснулся, слав-ная погода, первое лицо встретил Ки-зиветтера. После гимнастики поехал к Альбрехту за скрипкой. Застал Дружи-нина в дыму, больше никто не пришёл обедать.
Ведущий. 20-25 января. Москва.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 189). Чтение у
137
С.Т.Аксакова. «Детство» прелестно! Бал у Нарышкиных, танцевали две кад¬рили, скучно. Бал у Войковых, Муром¬цева чахоточна – приятно. Островско¬го «Доходное место» лучшее его произ-ведение и удовлетворённая потреб¬ность выражения вреточного мира. Са-молюбие невозможное. Ментзеп заме-чательная женщина. Вечер у Сушко-вых. Тютчева мила.
Ведущий. Толстой впервые выехал за границу. 21 февраля. Париж.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 189). Всё время в дороге. Путаница в голове и в записках. Нынче приехал в Париж. Я один – без человека, сам всё делаю, новый город, образ жизни, отсутствие связей и ве-сеннее солнышко, которое я понюхал. Непременно эпоха. Аккуратность и прежде всего каждый день четыре часа уединения и труда. Не мог сойтись с Тургеневым и Некрасовым. Много из-держал денег, ничего ровно не видал. Тургенев мнителен и слаб до грустно¬го. Некрасов мрачен.
Ведущий. Потом возвращение. 16 августа. Ясная Поляна.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 197). Утро. Васи-лий Давыдкин. Дал ему 3 р. «Илиада». Хорошо, но не больше. Пошёл гулять
138
вокруг мельницы, думал о хозяйстве… Похоть мучит меня, опять лень, тоска и грусть. Всё кажется вздор. Идеал недо-стижим, и я погубил себя. Работа, маленькая репутация, деньги. К чему? Материальное наслаждение тоже к чему? Скоро ночь вечная. Мне всё кажется, что я скоро умру. Лень писать с подробностями, хотелось бы писать огненными чертами.
Ведущий. И двумя неделями позже продолжение размышлений о себе. 3 сентября (Ясная Поляна).
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 199). Поехал в Яс-ную, ничего не нашёл. Продажа начи-нается леса. Денег нет. Прошла моло-дость! Это я говорю с хорошей сторо¬ны. Я спокоен ничего не хочу. Даже пишу с спокойствием. Только теперь я понял, что не жизнь вокруг себя надо устроить симметрично, а самого надо разломать, разгибить, чтоб подходить под всякую жизнь.
Пауза. Музыка. Одна из прелюдий Скрябина.
Ведущий. Следующие четыре года продолжа¬лось отдаление Толстого от литератур¬ной среды; размышления о себе, о жизни, дни упорного писательского
139
труда перемежались состояниями уныния и хандры, когда ничего не хо-телось делать. Но уверенность в пи-сательском призвании всё более креп¬ла, вытесняя прежние сомнения, тем самым лишая дневники душевных ис¬токов. Всё реже Толстой обращается к услугам дневника.
Приближалась женитьба, приближа¬лось недолгое семейное счастье, под¬спудно шла подготовка к «Войне и миру» и к «Анне Карениной». 1858 год. 30 апреля. Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 233). Перечиты¬вал вчера Кавказский дневник. Напрас¬но я воображал, что я такой милый там мальчик. Напротив, а всё-таки как про¬шедшее очень хорошо. Много напомни¬ло для кавказского романа «Казаки». В романе дошёл до второй части, но так запутано, что надо начинать всё снача¬ла или писать вторую часть.
Пауза. Проекция на экран: Толстой тех лет.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 235-236). Нынче 13 декабря, я в Москве. Литература, которую я вчера понюхал у Фета, мне противна. То есть я думаю, что, начав литературное поприще при самых ле-
140
стных условиях общей, два года сдер-жанной похвалы и почти первого мес¬та, без этих условий я не хочу знать ли-тературы, то есть внешней, и слава богу. Надо писать тихо, спокойно, без цели печатать.
Пауза. Проекция на экран. Голос Толстого с эхом «Надо писать тихо, спокойно, без цели печатать».
Ведущий. «Безумные шесть лет» продолжались. Напомним, что безумные с точки зре¬ния Толстого времён «Исповеди», вдруг открывшего для себя бессмыс¬ленность своей художественной дея¬тельности, писательства и убедившего¬ся в зыбкости семейного счастья. Но пока Толстой жил так, как жили мно¬гие из его круга, при этом тщетно пы¬таясь перебороть себя. 1859 год отмечен в дневниках всего двумя страницами. Д января. Москва.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 237). Всё это вре¬мя занимался и нынче тоже. Голова ещё болит. Надо жениться в нынешнем году – или никогда. Первый день про-шёл слишком тихо. Никого ровно не видел. Работал невидную работу «Се-мейное счастье».
Ведущий. 16 февраля.
141
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 237). Всё это вре¬мя работал над романом и много успел, хотя на не на бумаге. Я очень доволен тем, что в голове.
Ведущий. 19 февраля.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 237). Ещё третье¬го дня пришло. Опять не то. Я никому не говорил однако. И в жизни и в ис¬кусстве нужно это сосредоточенье в одном себе.
Ведущий. Через три месяца. 9 мая. Ясная Поляна.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 237). Неделю уже в деревне. Хозяйство идёт плохо, опос-тыло. Мне грустно на самого себя. Сер-дце моё так молчит нынешний год на всё. Даже грусти нет. Одна потребность работать и забывать – что? Нечего. Забывать, что живу. Молился нынче и хочу принуждать себя регулярно рабо-тать и делать хоть немного добра.
Ведущий. Последние записи сделаны осенью в ок-тябре, 9го и 11го.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 237-238). С 28 мая и по нынешний день я был в деревне. Беспорядочен, жёлчен, скучлив, безна-дёжен и ленив. Занимался хозяйством, но дурно и мало. С каждым днём всё хуже и хуже моральное состояние, и уже почти вошёл в летнюю колею. Буду пытаться восстать.
142
Пауза. Негромко музыка Моцарта из «Дон-Жуа-на». На фоне повтор «Надо жениться в нынеш¬нем году – или никогда».
Ведущий. Цель была поставлена и вскоре до-стигнута. Но прежде в 1860 и 1861 го-дах – снова путешествия в Европу. Подавленность духа. Осознанное об-ращение к богу в поисках того, что мо-жет придать осмысленность. 1 февра¬ля. Ясная Поляна.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 239). Вчера была бессонница до 5 часов утра. Маши-нально вспомнил молитву. Молиться кому? Что такое бог, представляемый так ясно, что можно просить его, сооб-щаться с ним? Ежели я и представляю себе такого, то он теряет для меня вся-кое величие. Бог, которого можно про-сить и которому можно служить, есть выражение слабости ума. Тем-то он бог, что всё его существо я не могу представить себя. Да он и не существо, он закон и сила. Пусть останется эта страничка памятником моего убежде¬ния в силе ума.
Ведущий. 25 октября.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 239). Скоро ме¬сяц, что Николенька умер. Страшно оторвало меня от жизни это событие.
143
Опять вопрос: зачем? Уже недалеко от¬правление туда. Куда? Никуда. Пыта¬юсь писать, принуждаю себя, и не идёт только оттого, что не могу приписывать работе того значения, какое нужно приписывать для того, чтобы иметь силу и терпенье работать.
Ведущий. И через три дня. 28 октября. Воскресе-нье.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 239). Одно сред-ство жить – работать.
Пауза. На фоне музыки Шопен – Траурный марш этюда, повтор: «Опять вопрос: зачем? Уже неда-леко до отправления туда. Куда? Никуда». Резкий обрыв музыки.
Ведущий. Наступил 1862 год – год женитьбы. По-тянулись годы внешне спокойной, даже умиротворённой жизни, наполненной трудом и супружеством. Вот как пишет Толстой об этом периоде жизни в «Ис-поведи».
Толстой. (т. 16, «Исповедь», стр. 104). Новые ус-ловия счастливой семейной жизни со-вершенно уже отвлекли меня от всяко¬го искания общего смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это вре¬мя в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни.
144
Стремление к усовершенствованию, подменённое уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, к про-грессу, теперь подменилось уже прямо стремлением к тому, чтобы мне с семь-ёй было как можно лучше. Так прошло пятнадцать лет.
Ведущий. Эти пятнадцать лет с 1862 по 1877, ко-торые остались для будущего годами, за которые были написаны «Война и мир» и «Анна Каренина».
Толстой. (т. 16, «Исповедь», стр. 104). Несмотря на то, что я считал писательство пустя-ками, в продолжение этих пятнадцати лет, я всё-таки продолжал писать. Я вку-сил уже соблазна писательства, соблаз-на огромного денежного вознагражде¬ния и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству к улучшению своего материального по-ложения и заслужению в душе всяких вопросов и смысле жизни моей и об¬щей. Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что надо жить так, чтобы самому с семьёй было как можно лучше. Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал,
145
как мне жить, что мне делать, и я терял-ся и впадал в уныние. Но это проходи¬ло, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми воп-росами: Зачем? Ну а потом?
Пауза. Вспышки на экране.
Повтор: «Так прошло пятнадцать лет… Зачем?
Ну а потом?».
Ведущий. Дневники в эти пятнадцать лет велись не регулярно. Редкие записи по боль¬шей части хозяйственные. И только однажды вырвалось из глубин душев¬ных, как птица из клетки, запись-при¬знание.
Толстой. (т 19, Дневники, стр. 264). Я качусь, ка-чусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие.
Пауза. Нарастающая громкость. Моцарт «Вступление к «Дон-Жуану».
Ведущий. Наконец главное, что мучило, ворва¬лось в сознание и завладело всем суще-
146
ством Толстого. Смерть. То, что по его словам, для человека значительнее все¬го на свете. Смерть и жизнь. Все мы живём, беременные смертью. Она в нас даже тогда, когда мы и не подозревали об этом. Но почти всем не хватает вре¬мени для размышлений о смерти, тем более в годе жизненной зрелости. И только некоторым достаётся нелёгкая и мучительная доля думать за всех, ста-вить вопросы и искать на них ответы. И вот Толстой обошёл черту, ограничи-вающую жизнь, найдя внешнее оправ-дание ей, построив систему, в которой, естественно, нашлось место и ему, мя-тущемуся Толстому и в которой стер-жень – вера. И это несмотря на то, что он сам писал.
Толстой. (т. 19, Дневники, стр. 273). Система, философская система, кроме ошибки мышления, несёт в себе ошибки систе-мы.
Ведущий. Уж слишком велика была власть смер¬ти.
Пауза. Музыка Скрябина или Шопена, стихающая в музыкальный фон.
Толстой. (Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти томах 1967. Изд. Худ. Лит., т. 9 «Освобождение Тол-
147
стого», стр. 98). Ехал через лес Турге-нева, вечерней зарёй: свежая зелень в лесу под ногами, звёзды в небе, запахи цветущей ракиты, вянущего берёзово¬го листа, звуки соловьёв, шум жуков, кукушка, – кукушка и уединение, и приятное под тобой, бодрое движение лошади и физическое и душевное здо-ровье. И я думаю, как думаю бесприс-танно, о смерти. И так мне ясно стало, что так же хорошо, хотя по-другому, бу¬дет на той стороне смерти.
Пауза. Повтор (через динамики):
«И я думал, как думаю беспристанно, о смерти».
Толстой. (Собр. соч. Бунин И. А. т. 9, стр. 160). Смерть есть прекращение, изменение той формы сознания, которая выража-лась в моём человеческом существе. Прекращается сознание, но то, что со-знавало, неизменно, потому что вне времени и пространства… Если есть бессмертие, то только в безличности.
Ведущий. Толстой пришёл к признанию того, что…
Толстой. (т. 16, «Исповедь», стр. 132). … у всего живущего человечества есть ещё ка-кое-то другое значение, неразумное – вера, дающая возможность жить.
(там же стр. 133). Если человек живёт, то он во что-нибудь да верит. Без веры жить нельзя.
Ведущий. А что же такое человек?
Толстой. (т 16, «Исповедь», стр. 133). Что такое я? Часть бесконечного. Ведь уже в этих двух словах лежит вся задача.
Пауза. На экране серия немых взрывов. Венчает
атомный взрыв. Через динамик повтор:
«Без веры жить нельзя».
Толстой. (т 16, «Исповедь», стр. 144). «Живи, отыс¬кивая бога и тогда не будет жизни без бога». И сильнее чем когда-нибудь всё осветилось во мне и вокруг меня и свет этот уже не покидает меня. Он-то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить – одно и то же. Бог есть жизнь.
Пауза. Музыка Моцарта. Laсrimosa из «Реквиема».
Толстой. (И .А. Бунин Собр. соч., т. 9, стр. 34). Бог для меня есть то, к чему я стремлюсь, то, в стремлении к чему и состоит моя жизнь. Бог потому есть для меня неиз-менно такой, что я его понять и назвать не могу.
Ведущий. И наконец…
Толстой. (И. А. Бунин Собр. соч., т. 9, стр. 34). … чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы
149
цель её выходила за пределы постижи¬мого умом человеческим. Ведущий. Яснее, кажется, не скажешь. Это чёт¬кая формулировка учёного.
Пауза. Повтор: «чтобы цель её выходила за пре-делы постижимого умом человеческим».
Ведущий. Итак, внешнее оправдание жизни было найдено. «Исповедь» спасла. Ею он покончил с собой тем, вчерашним, нежелаемым. Но Толстой всё равно ос-тался Толстым, таким, каким был рож-дён, со всем тем, чем наделила его при-рода. Потому душа его не обрела по¬коя и после «Исповеди». Противобор¬ство с самим собой, с окружением, ежедневно рождавшим его нежелае¬мого, продолжалось до последнего вздоха.
Через динамики: (т. 19, Дневники, стр 283) на эк-ране дата – 18 мая 1881 года: «… кто-нибудь су-масшедший – они или я…».
Толстой. (посмотрев в сторону динамика). Да кто-нибудь сумасшедший – они или я.
Пауза. Музыка. Прелюдия Скрябина с нарастаю-щей громкостью.
150
Ведущий. Необыкновенность мироощущения Толстого и как следствие – необыкно-венность толстовских реакций застав-ляли страдать его. Он словно жил сре¬ди чужих. Одинокий, как и каждая че-ловеческая личность, но остро ощущав-ший и переживавший это одиночество, бежал он навстречу смерти, за которой начиналась бесконечность, ставшая после «исповеди» близкой ему и реаль-ной. Нет я не хочу сказать, что это было сознательное самоубийство. Но это был порыв человека, которому худо здесь и хорошо там, на свободе.
Пауза. На экране – фигура старика, уходящего по заснеженному полю. Музыка – Скрябин и Шопен, музыкальный фон до конца.
Через динамики: (Бунин И. А. Собр. соч. т. 9, стр. 35) «Если иногда удаётся забыть о людях, испы-тываешь какой-то экстаз свободы». Толстой задумчиво, подтверждая, кивает головой.
Ведущий. И так стеклись обстоятельства, что этот порыв завершился смертью. В гуще жизни, которой жил народ, на полустан-ке. Он старался жить как народ и умер среди простых людей, к духовной бли-зости с которыми стремился всю жизнь. Он умер в стремлении затеряться среди
151
всех, в стремлении освободиться от всех знаков отличия, остаться просто челове-ком, стать неотмеченным среди неотме-ченных, безымянным среди безымян¬ных, частью бесконечного.
Музыка обрывается.
Толстой. (шепчет, динамики усиливают). (И.А.Бу-нин, Собр. соч. т. 9, стр. 16). Всё. Я… все проявления… довольно проявлений.
Пауза. Полная тишина.
Толстой. (тихо). … я хочу, я люблю бессмертие.
И тут же врывается музыка. Моцарт. «Дон-Жуан».
152
ОГЛАВЛЕНИЕ
БЕСЕДЫ
ИЛИ ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗАНИЯ О СЕБЕ 3
ДЕКАБРЬ – 89
/ПОСВЯЩЕНИЕ/ 44
ТОЛСТОЙ О ТОЛСТОМ
СЦЕНИЧЕСКОЕ ПЕРЕЛОЖЕНИЕ
МЫСЛЕЙ Л.Н. ТОЛСТОГО 82
154