Хрупкая игуменья в полутемной нише
Маленькая женщина с четками в руке
В этой церкви сводчатой вы не стали выше
Даже в этой мантии, даже в клобуке...
А. Вертинский
Колесо времени скрипнуло и остановилось в тот самый момент, когда Ангел-хранитель отвернул от неё своё одухотворенное лицо. В тот самый момент мир застыл в ней, и никакие события не могли поколебать эту застывшую субстанцию. Она молила: "Сдвинь мир для меня", но ничего в ней не происходило. Она сменила духи, страну, профессию, вышла замуж, бросила мужа, и при всем этом постоянно думала: "Почему же со мной ничего не происходит?"
***
- Это просто какой-то сюрр, - рассеянно сказала Первая, рассматривая сквозь ядовитую синеву коктейля с многообещающим названием "Голубая лагуна", официантов, суетливо выносящих из зала столы и стулья. Вторая повернула затемненный профиль на освещенную сторону. Блики свечи радостно заплясали по её прекрасной, но немного уставшей щеке.
- Полный сюрр будет, если сюда сейчас войдет слон, - разочарованно произнесла она.
- Нет, слон сюда не пройдет, - Первая оценивающе оглядела дверной проем небольшого кафе, где они сидели. - Сюда может войти только конь. Красивый такой конь. С всадником. Тоже красивым.
Все три немного помолчали, думая о красивых всадниках, представляя эту красоту, которая, как известно, вещь очень субъективная и относительная, каждая по-своему. Первая видела юное, стремительно тянущееся в высь создание с огромными, горящими страстью даже ещё к неизведанному, глубоко голубыми глазами. Вторая почему-то думала о своем предпоследнем муже, хотя точно была уверена, что к лошадям он никакого отношения не имеет. Его любимым транспортным средством всегда был их пегий, в яблоках пролитого кофе колченогий диван.
Она же думала обо всем этом как-то вяло, образ поэтому размывался, никак не мог обрести точных очертаний, мечтания пришлось оставить.
Под молчаливое шуршание официантов, сосредоточенно волокущих стулья к выходу, пили каждая свой коктейль. Вереницу рослых молодых людей в черном завершал маленький плотный негритенок, из коротких рук которого то и дело выскальзывала ножка стула. Несмотря на это, он очень старался не отставать, и его тихое старание будило в размякшей душе какие-то слабые порывы к действию. Это доставляло саднящее чувство тревоги и вело к неотвратимому дискомфорту.
- Я почему-то очень люблю Вертинского, - ни с того, ни с сего, несколько стесняясь, произнесла Она.
- Вертинского сейчас никто не любит. Это полный декаданс, - немедленно ответила Первая, сосредоточенно размышляя - заказать ли ещё коктейль, то ли всё обойдется и так.
- Я просто люблю, без всякого значения, - продолжала стесняться Она.
Вторая рассмеялась:
- Нельзя любить без всякого значения. Это неизбежно приводит к жизненным драмам и разочарованиям.
- А вы знаете, кажется, меня уже привело к жизненной драме. Только я ещё не поняла к какой. - Сказала Она, потрясенная своим открытием. - Вот чувствую просто, что у меня в душе какая-то жизненная драма, а вот что именно случилось - понять не могу.
- Тебе нужен хороший мужик. Если не знаешь, чего хочется, а хочется очень сильно, значит, нужна любовь. - авторитетно заявила Вторая. - Ты развелась пять лет назад, и тебя не то, что с кем-нибудь, тебя вообще не видно. Поэтому ты любишь Вертинского. И живешь так же, как любишь, без всякого значения. Как монашка в келье своих никчемных мыслей, которые непонятно даже о чем вообще. Вот мы идем до утра на дискотеку, а что ты делаешь сегодня ночью?
Она задумалась:
- Ночью...
Ночью поднялся невиданный ветер, срывая с деревьев подсохшую листву, и разбудил вместе с ней обрывки воспоминаний. Даже, скорее, не воспоминаний, а смутных узнаваний каких-то, только ей известных фрагментов прошлого. Врывались с завываниями ветра голоса непонятных ей сейчас, а когда-то очень родных людей, швыряло обломками веток в окно пережитые, но напрочь забытые чувства, на мгновение промелькнул в больной памяти какой-то перекресток. Над перекрестком этим, блестящим серой умытостью дождя, вставала перегнутая бледная радуга.
Тревожность бледнеющего полусна разорвал телефонный звонок. В трубке сквозь треск било оглушительное молчание.
- Это ты? - уверенно спросила Она, не удивившись даже, словно шагнула с места, не разогнавшись на десять лет назад. Тогда, когда она ещё могла чувствовать, и каждый день был не похож на другие. В трубке раздались короткие, тревожные гудки.
Он никогда не помогал ей носить тяжелые вещи. Не потому, что был плохо воспитан, хотя, конечно, хамом он был просто исключительным. Не без обаяния, интеллигентный такой хам. Но никогда он не брал у неё вещи из рук потому, что сам постоянно таскал за собой кофры с фотоаппаратурой, штативы, камеры, объективы... Фотограф какой-то газеты. Оператор какой-то студии телевидения.
Словно средневековый рыцарь, гремя всеми этими доспехами, он подошел к ней тогда в антракте, незнакомый ещё. Люди в фойе концертного зала оборачивались на шум, потом - просто любуясь, как картинкой. Красивый странно, парадоксально, - волевая квадратная челюсть мачо, и громадные, черные, обиженные детские глаза. Колоритный. Нельзя было не то, что не заметить, даже сделать вид, что не заметила. Подошел, заехал нечаянно, но больно ножкой перманентно падающего штатива по бедру, обтянутому черным бархатом вечернего платья, и, глядя в упор, сказал:
- Кажется, я тебя хочу...
И самое странное, что Она ему сразу поверила. И - ей хотелось думать, что от неожиданности - даже не обиделась. Потом уже, через несколько месяцев их полубезумного знакомства, поняла - он умел хамить так, красиво, с ироничном наклоном головы, с наивным выражением в детских глазах. Никто не обижался. И ещё - он совсем не умел оправдываться. Никогда не жаловался, не спекулировал на больной дочери, которой нужны были дорогие лекарства, ни с кем не делился. Он вообще ничего не рассказывал о своей прошлой жизни. Впрочем, о настоящей тоже. Исчезал надолго, потом появлялся неожиданно. Подходил на улице, в театре, кидал мягкий снежок в окно. Она злилась, ей надоело ждать, хотелось чего-то основательного. Ей надоела любовь, ей захотелось замуж. Чтобы расслабиться, ничего не ожидая.
Один раз достукалась-таки. На каком-то банкете перебрала лишнего.
Кричала практически в беспамятстве, подвывая на всхлипах: "Я хочу родить от тебя ребенка", и, видя его растерянное лицо, вдруг страшно оскорбилась. Промелькнула мысль, есть уже у него ребенок, а кто будет ждать, кто будет любить ребенка, которого она так хочет родить, кто, кроме неё самой? И, стараясь сделать так же больно, как стало ей, выпалила: "Хотя, может, от тебя нельзя рожать?". Он с размаху залепил ей пощечину. Что-то поняла, начала просить прощения.
Он тоже что-то понял и простил. Все осталось, как прежде. С единственной разницей - она поняла, что уже не хочет за него замуж. Безрассудные романы не должны приводить к браку. Слишком хлопотно для семейной жизни, которая обязана быть спокойной и надежной. В общем, мухи - отдельно, котлеты - отдельно.
***
Днем вспоминала этот молчаливый звонок, засомневалась в том, что ночью было так ясно. Полезла за старыми фотографиями, но его снимков не нашла. Пропали куда-то за время бесконечных переездов. Стало жалко. Снимки и в самом деле были замечательные. У неё сердце замирало от того, как ему удавалось снять обыкновенный булыжник. Или искру над троллейбусными усами. Потому что за этими обыкновенными предметами простиралось ещё что-то необъяснимое. Пространство, которое не ограничивалось горизонтом, за ним угадывалось ещё пространство - до бесконечности, до непостижимости. От этого наслоения пространств, которое так внятно передать умел только Он - найти невероятный фокус, свести столько зрительных линий, - простые предметы неожиданно приобретали какое-то совершенно иное значение. Словно их сущность не заканчивалась просто в зрительном образе, словно было что-то ещё в них, за ними.
Его снимки дарили надежду. Что все очевидное имеет ещё какой-то тайный смысл, что за явным есть нечто, не видимое простым глазом. А это, обнадеживая, говорило, что в любом человеке, включая её, есть не просто ленивое существование, а ещё и неразгаданная красота, стремление, какой-то второй план, смысл, в конце концов. Что ничему нет предела. Возможно, и жизни тоже.
Стало безумно жаль, что не нашла его снимки. Неожиданная ночь и резкий звонок так и застали её в этих сожалениях.
- Не молчи, - строго сказала Она трубке. - Я знаю, что это ты.
- Как ты знаешь? - спросил Он.
- Я чувствую, как ты дышишь. Я столько раз засыпала под твое дыхание, что оно врезалось мне в память, как отпечаток лапы динозавра в окаменевшие пласты. Когда я не была сердита на тебя, я тайком пила его у тебя с губ.
Он глуховато рассмеялся:
- Ты крала мое дыхание? Теперь понимаю, почему я задыхался, когда вспоминал о тебе. Тогда, когда мы расстались.
- Ты не изменился, и опять врешь. Ты забывал меня в ту же минуту, когда поворачивался ко мне спиной.
- Ты не изменилась, и опять стараешься сделать из меня монстра. Я скучал по тебе, даже когда обнимал тебя.
Вдруг Она спохватилась:
- Ты где? Что ты делаешь?
- Я приду сейчас. Ты не против?
- Я не против. Только не звони, я оставлю дверь открытой. Не переношу резких звонков в тишине.
- Ты все так же пьешь воду из носика чайника? И сыпешь кофе в чашку прямо из банки?
- Но я уже не грызу ногти, - зачем-то соврала Она и положила трубку. Вдруг вспомнила, что он никогда не бывал в этой комнате, как найдет дом? Тут же успокоилась, знает же он номер телефона. Это его проблемы.
И тут поймала себя на мысли, что у них всегда были отдельные проблемы. У него какие-то свои, неведомые, Она варилась в собственном соку переживаний и попыток борьбы за жизнь. В этом была трагедия, и было счастье их отношений. В том, что у них не было ничего общего. Она думала, что Он не хотел.
Один раз Она ехала сквозь ночь и снежную пургу в поезде. По каким-то своим делам, одна в купе, перед самым Рождеством. Спала под перестук колес - одинокая, несчастная, свернувшись под сиротским поездным одеялом с чернильной печатью. У кого-то будет елка, подарки, шампанское. Не у неё - это точно. Даже во сне ощущала свою затерянность в черном предновогоднем мире. Вдруг почувствовала, что в купе кто-то входит. Моментально проснулась, как дикий зверек, ощутивший кого-то на своей территории.
Приоткрыла глаза, на её полке сидит Он. Заснеженный, морозный, холодный. Открывает термос, изумительный запах летит по купе.
- Ты хочешь свежий кофе?
- Хочу. - И виду не подала, что удивилась. - А ты - Дед мороз?
- Нет, я - Снегурочка. - улыбнулся, тряхнул головой, стянутым сзади резинкой густым темно-каштановым хвостом. От движения что-то с грохотом упало на пол,- опять какой-нибудь из безумно надоевших ей штативов. Но уже не слышали - Она зарылась в его холодный, уже мокрый от стаявшего снега полушубок, промокла сама, растрогалась. Стало уютно. Потом, конечно, целовались под стук колес, снимали одежды, любили друг друга на сером, казенном, с чернильной печатью одеяле. Но в памяти - густой горячий запах кофе и мокрый полушубок, чуть пахнувший сырой псиной. С тех пор для неё осталось это запахом счастья. Больше такие мгновения не повторяются. Она знала это, и не старалась повторить.
Тогда даже не спросила, откуда Он взялся в её купе, куда сошел через несколько часов в эту морозную ночь. Как никогда ни о чем его не спрашивала - ни до, ни после. Он всё равно не отвечал, какой был смысл спрашивать?
Он всегда появлялся, когда ей было особенно плохо. Говорил, что чувствует это. Ей бы растрогаться, но тут же его губы кривились язвительно, она ругала себя, что опять чуть не попалась на удочку его насмешек над романтическими чувствами. Уже рванногубой рыбкой трепыхалась на крючке, оставалось только броситься в кипящий котел признательных бурных излияний....
- Начнем сантименты? - улыбался - Кто у нас сегодня чемпион по чувствительности? Итак, в программе хор девочек или женские романсы?
Обижалась, конечно. Но соглашалась с ним про себя. Не хотелось выглядеть глупо. А сделать так, что ты чувствуешь себя невыносимо глупо, он умел. Она же всегда говорила: чемпион мира по хамству, Великолепному, талантливому хамству.
Воспоминания сгущали и без того темную ночь. Свет она не зажигала - лень, да и не хотелось. В темноте чуть слышно скрипнула дверь. Она скорее ощутила, чем услышала, что он прошел в комнату - уверенно, словно всегда жил здесь. прошел легкими шагами, сел в кресло в углу. Она растерялась, не знала, что говорят, когда не виделись десять лет. Рассказать, что неделю назад поставила пломбу на зуб? Сказать, что сожалеет о прошлом? Признаться, что не думала о нем совсем, замотанная до головокружения в этом равнодушном круговороте жизни? Или соврать? "Почему со мной ничего не происходит?" - по привычке заскучала Она.
- Ты стала старше, - констатировал Он грустный факт.
- Скажи уж лучше, как есть - старее, - не кокетничая, сразу же ответила Она.
- Я говорю то, что есть. Ты же знаешь, я никогда не умел врать.
- И опять врешь. Ты не мог разглядеть меня в этой темноте.
- Я чувствую.
- Почему ты ни о чем не спрашиваешь меня?
- А зачем? Я чувствую маленькую взрослую женщину, вжавшуюся в себя, как в свою комнату от темноты и холода. Сколько времени ты сидишь так - месяцы, годы?
Она хотела сразу обидеться, но передумала:
- Почему ты не обнимешь меня? Мне бы, может, сразу стало теплее и светлее. Ты же опять пришел спасать меня от себя самой, так ведь?
Он вздохнул:
- Нет, я не могу. Я просто твое воспоминание, а воспоминания не обнимают. И, наверное, не спасают.
- Тогда что ты делаешь здесь? Опять хамишь?
Он помолчал немного и, не отвечая на вопрос, вдруг совершенно серьезно спросил:
- Сказать о том, о чем я никогда не говорил тебе? Я любил тебя. Серьезно. Когда мы расстались, я чуть не умер. Ты хочешь об этом услышать?
Она поперхнулась заготовленной ироничной фразой. немного горько ей стало, совсем чуть-чуть, но это уже были какие-то чувства.
- Что было с тобой потом?
- То же, что и с тобой. Я жил, работал, ненавидел тебя, все время пытался что-то доказать. Говорил с тобой, незримой, спорил. Умирают ведь только от любви. От ненависти живут. Потом ненависть прошла....
- Но почему...., - Она осеклась на полуслове, потому что поняла - почему. Вдруг повеяло духами, другими, которые она любила десять лет назад. Стараясь оставаться незамеченной, она понюхала украдкой свою руку. Ну да, от неё явно пахло "Эденом" - полынной горечью, болотной сладостью. Что за черт, она уже много лет даже не вспоминала о них.
- Я хочу видеть тебя. Можно включить свет, почему мы сидим в темноте? - Она привстала.
- Я хотел только сказать тебе правду, а она в том, что мы не видим глазами. Теперь я сказал тебе то, что хотел.
Она вскочила, не хотелось, чтобы он ушел сейчас, вот так, просто, через десять лет пустоты. Хлопнула входная дверь. Он ушел, как всегда, оставив последнее слово за собой.
Только занавески лениво шелохнулись вслед за тихим сквозняком. Ушел, будто и не был. Может, приснился?
***
Остаток ночи и весь день она спала, витая в сладких, несбыточных снах. А вечером забежали первая и вторая. Комната наполнилась сладким запахом духов и полной беззаботности, запахом свободы от себя. Уже с порога по перекошенному злостью лицу одной и виноватой зажатости другой, она поняла, что что-то случилось.
- Эта идиотка купила коричневые штаны, - тоном народного обвинителя заявила с порога Первая. Потом оскорблено добавила: Замшевые.
И уже совсем задыхаясь от переполнявших её чувств, выдохнула:
- Клеш.
Вторая, надувшись, зажалась в угол прихожей. Оправдываясь, пискнула:
- Мне идут коричневые замшевые клеши...
- Ей идут! Ей идут... Да кто тебе сказал такую глупость?
Она пошла ставить чайник, надеясь, что пока он вскипит, девчонки остынут. На кухне до неё доносились обрывки криков и негодований. Потом вихрь из четырех рук, четырех ног и двух неслабых глоток влетел на кухню, тыча ей в лицо преступную улику - коричневые замшевые клеши:
- Ну, скажи ей, скажи, что ты чувствуешь, когда видишь эту порнографию?
Клеши кололись новой этикеткой. Она глянула на ценник: "Ого!". Досадно и смущенно улыбнулась, отстраняя замшевую новую тряпку:
- Я же говорила вам, что я - эмоциональный урод, я ничего не чувствую. Даже не могу сказать, идет тебе это или нет. Я не понимаю просто.
Сразу забыли про штаны. Вторая опустилась на табурет:
- Что, опять начинается, да? Почему ты не лечишься? Ты думаешь, что можешь справиться сама? Есть всякие таблетки....
Первая перебила:
- Глупости. Не верю. Не может быть, чтобы ничего не чувствовать. Вот чай ты чувствуешь - сладкий или нет?
- Чай чувствую, - рассмеялась Она, - И пельмени. И запах духов - кстати, ты слишком много на себя льешь, только мертвый не почувствует запах твоих духов.
- Ага, вот видишь, видишь... А это чувства, что же это, если не чувства?
- Ну, конечно, конечно... - Успокоила Она. - Я ещё не совсем потеряна для мира. Просто полоса такая - ни черная, ни белая. Никакая. Пройдет само.
Так и постановили, что пройдет само. Взяли чашки, пряники, чайник, и отправились в салон. Забытое яблоко раздора - коричневые штаны - остались валяться на кухонной табуретке.
Пить чай было хорошо. Обычно. Даже не верилось, что несколько часов назад на том самом кресле, где Первая вкусно жевала пряник, сидел Он и говорил вещи, от которых становилось так забыто сладко-горько. Опять повеяло старинными духами.
- Что за запах? - Удивилась Первая, - слушай, такой знакомый.
- У меня когда-то были такие духи. Давно, лет десять назад, - ответила рассеянно Она.
- Вспоминаешь старое? - Понимающе кивнула Первая. - Послушай совета опытной женщины - не стоит. Прошлое нужно хоронить с почестями. Как можно глубже. Иначе, возвращаясь к нему, начинаешь травить себя трупным ядом.
- Никуда я не возвращаюсь. Оно само приходит ко мне. - не вдаваясь в подробности, поставила точку в обсуждении этой темы Она.
- Нет, нет, я не закончила... - запротестовала Первая.. И неизвестно, до чего бы она могла договориться, если бы вдруг не достала из-за кресла совершенно незнакомый зонтик. Черный, только в ручке, загадочно мерцая в электрическом свете, - голубой камень.
- Слушай, какая элегантная вещичка, - сразу загорелась Вторая. - Я не видела его у тебя. Наверное, потому что ты не выходишь на улицу и дождь.
Она смотрела на этот черный зонт, и в голове кружились строки из Вертинского., откуда точно - она не помнила. "Посох траурный с голубым сапфиром...". Несмотря на мрачность ассоциаций, ей стало несколько теплее. Оставить этот зонт мог только Он, а, значит, ничего ей не приснилось, он действительно был этой ночью здесь. Это в его духе - разбрасывать элегантные вещи, где попало, словно ему это ничего не стоило.
Запах старых духов стал невыносимым. Девчонки стали наскоро прощаться.
- Теперь ты просто обязана выходить гулять под дождем, - поцеловала её в щеку Первая, и они удалились, что-то горячо обсуждая между собой. Она хотела им крикнуть вслед, что коричневые клеши остались лежать на кухне, но передумала, стало лень. "если у меня сегодня такой день, что все забывают всё, пусть я завтра буду бюро находок", - оптимистично подумала Она. И еще подумала, что теперь Он просто обязан вернуться, хотя бы за зонтом, и ещё о том, что ей почему-то очень хочется, чтобы он вернулся. А может, чтобы вернувшись, больше не уходил никуда.
Звонок застал её с грязными чашками в руках, в раздумьях - мыть или не мыть... Знакомый треск рвущегося пространства обрушился на неё сначала из телефонной трубки, затем заговорил он:
- Слушай внимательно и не перебивай. Я должен проститься с тобой сейчас. Но ты верь, мы обязательно ещё встретимся....
В трубке загудело, и пространство разорвалось, оставив её в тишине с невысказанным вопросом о зонтике. И о многом другом. "Ну почему я не спросила, что с ним теперь? Вот идиотка, не спросила самое главное. Захотела все вернуть. Вот и пей теперь трупный яд. Конечно же, женился, а теперь жена держит на коротком поводке, с ним же иначе нельзя, он - художник, он - свободный...".
Она набрала междугородний номер, номер подруги, с которой она так же не общалась несколько лет. Подруга была старая, проверенная, оказалась дома, и даже совсем не обиделась на долгое молчание. Правда, немного удивилась, но добросовестно рассказала о своих детях, профессиональных успехах, боязни старости. Потом пошел перечень состояния дел общих знакомых. Когда подруга добралась до очередного развода смутно вспоминаемой блондинки из симфонического оркестра, она не выдержала:
- Слушай, а как наш общий знакомый? - попыталась придать голосу игривые нотки. - Ты поняла кто? Женился, детей нарожал, прославился?
Подруга, помолчав на том конце провода, как-то неуверенно сказала:
- А ты не знаешь? Господи... - опять сделала невыносимо долгую паузу, произнесла:
- Сережка погиб ровно год назад. Снимал репортаж на одной из этих дурацких войн, шальная пуля...
Она отключила телефон, не попрощавшись. Может, это было невежливо, но говорить больше было не о чем. Кем он был для неё до этой ночи? Эпизодом. Причем, завершенным эпизодом. Человеком, за которого ей когда-то давно, в прошлой жизни, вдруг захотелось замуж. Потом расхотелось. Все забылось.
Пошла на кухню налить стакан воды. Но выпить не успела, так как вдруг мир - со всеми красками, ощущениями, звуками - обрушился на неё. Это было так сильно и неожиданно, что, словно от невидимого удара, она, не устояв на ногах, полетела на пол. Все недоплаканное, недочувствованное, недолюбленное за эти долгие годы эмоциональной комы рвалось из неё до головокружения, до рвоты. Кажется, её действительно вырвало. Колесо времени медленно, со скрипом сдвинулось, оставляя во рту привкус ржавчины, застоявшийся за долгие годы. Кажется, она плакала
Прошло довольно много времени, пока она не поняла, что звонит. Она доползла до коридора, уронила руку на трубку. Услышав сквозь треск знакомое молчание, она прошептала: "Спасибо". В трубке продолжали молчать.
- Я знаю, что это ты, ты, - горячо зашептала она, торопясь, путаясь в словах, словно боялась, что молчание это в любой момент может прерваться короткими гудками. - Ты освободил, ты дал силы жить, надеяться, что, может, я ещё смогу полюбить кого-нибудь или что-нибудь.... Прости, что не поняла тогда, что ты - не эпизод. Где бы ты ни был, я знаю, что ты есть. Какое счастье, что ты есть! Ты приходи - ночами, во сне, в бреду, в памяти, будешь пробегать мимо - приходи... Я буду ждать.
***
Это была их последняя встреча - на белоснежном маленьком кораблике. Они шли вдоль по пристани, река разлилась по весне, он сказал тогда: "Я богатый теперь, давай покатаемся? Все, что хочешь теперь - для тебя. Но, наверное, уже поздно, да?"
- Покататься на теплоходике не поздно, в самый раз, - улыбнулась Она. В ней зарождалась новая жизнь, не от него, от другого мужчины. Ребенок, которого она так хотела, заявлял о себе пока только приливами тошноты и жутким желанием покоя, хотелось лечь и не вставать. Причем, не вставать так основательно, чтобы даже малыш родился как-нибудь сам по себе, без её участия. Но, с другой стороны, так же очень хотелось прожить этот день как раньше. Словно все осталось на своих местах. Он, Она и весна. Право на этот последний безмятежный день.
Завтра её ожидают больница, утомительные анализы мочи - по нескольку баночек в день, и покой, покой, покой. Белый стерильный покой. И она не знает ещё, что покой не поможет - ребенок выплеснется из ней кровавыми сгустками, все равно не будет ребенка, ни от него, ни от другого мужчины, словно в наказание за те жестокие слова, что выпалила ему в безотчетной злости.
Но сейчас никто не отнимает этот последний безмятежный день. Её забавляло то, что он не догадывается о том, что происходит в ней. Маленькая такая месть - пусть думает, что они расстаются просто так. Потому что он опоздал на полгода. Потому что ей надоело бесконечное ожидание. Потому что кончились отношения.
Она смеялась, щурилась на отсветы солнца, разбивающегося о брызги рек, что несла их белый кораблик, мягко покачивая. Он целился, как всегда, объективом фотоаппарата, умолял, уже весь в работе: "Ну поверни ещё раз голову так, как только что... Задержи, задержи так...", и она знала, что не видит уже её, а только - кадры, ракурсы, модель. И смеялась, задерживая в себе уже эту последнюю встречу. Хохотала в объективе на фоне весны, словно в небытие, между пространствами, там, где сливались две синевы - неба и реки.
Возможно, она получилась на снимках бесподобно. Но даже фотографий Он не передал ей потом. Ничего не осталось.
***
Она вышла из своей придуманной кельи, руководствуясь пожеланиями Первой, прогуляться под дождем. Как добытое в боях знамя, она несла над собой траурный зонтик со светящейся ручкой, и ощущала все, что происходит - до самого тихого шелеста листа, сбитого дождем, и сердце её пело от давно забытого ощущения свободы от себя. Роскоши просто жить. Сознанием того, что жизнь совсем не одна, и в вечности хватит времени на всё.
Она шагала, широко и свободно, по серебряным россыпям дождя на асфальте и, опрокинув счастливое, мокрое лицо в небо, шептала благодарно: "Только смотри на меня, мой ангел-хранитель, только не отворачивай своего прекрасного лица....".