Настольная книга одного читателя или карманный ром

 
•
Мог ли думать Кашлев, что, задув после-днюю свечу, он, нисколько не подозревая себя в злых намерениях и не предчувствуя воз-можных гибельных для кого-либо послед-ствий, как бы подписал приговор целой стра-не, удобно расположившейся в моем вообра-жении. А дело заключалось в том, что, отме-тив незамедлительно погасший свет в каш-левском окне, наблюдатель, до сих пор не замеченный никем, устроившийся по-хозяй-ски на макушке хорошенькой, отзывчивой на ветер берёзы, подал в согласии с данным ему предписанием знак в левую сторону све-та и тем самым запустил в мышеловку жиз-ни приговор, томительно ожидавший своего часа, поскольку сценарий до последней ма-ковой точки был давным-давно разработан в ведомстве по охране потерянного времени.
Пахло постылой непогодой. Красный стяг с одним лишь молотом у древка бился бесно-вато о кирпичную кладку стены, напоминая мне очередной приступ горячки у соседа по грановитой палате. Засов на двери в палату, поржавевший, немой отворялся согласно моим подсчетам раз в сто лет. А ещё пахло сыростью осеннего леса, прелыми листьями да ушедшими глубоко в себя ветхими гриб-
нинами. Могу вновь подтвердить, не колеблясь и без кажущегося преувеличения, что пахло вечностью. Да и как иначе, если в на-шей палатке хранилось, как в волшебном сундуке за семью печатями, потерянное вре-мя, от молчания которого многие сходили с ума. Но нам тишина грановитой палаты дав-но как стала мила. И её расписные низкие своды вовсе не давили и не напоминали о величии кошмарного прошлого, или о кош-марах великого былого, а всего лишь молча-ли о нём.
И что же оставалось делать совестливому Кашлеву, узнав о своём нечаянном, но лихом участии в чужой судьбе, как не броситься расчетливо спасать вдруг объявившееся оте-чество, ставшее родненьким до икоты враз и не исключено, что с перепугу. Можно ведь и подумать, что попечители потерянного вре-мени тут не причём.
Каюсь. Ваше право считать, что вновь даёт о себе знать застарелый страх быть наказан-ным за сказанное не в бровь, а в глаз. И сте-лит страх загодя соломинку там, где можно упасть. Вы вправе думать, что я пишу так словно назавтра не мои лишь одни глаза, а множество глаз прочтут написанное и среди них не ведающие сна карающие очи нашего многоокого сказочного, едва представимого чудовища. Если так, то уж извините меня, но я не в первый раз переношусь в некое остро-вное государство, и если имеющее к нашему славному отечеству отношение, то не большее, чем самая черная дыра, затаившаяся в лебедином созвездии, и именуемое на поли-тических картах мира по ту сторону созна-ния «Необитанией». Как вы понимаете, я болен нашим прошлым и неизлечимо. Даже у коломенской бабки знахарки лечился от напущенной на меня хвори. Итак, пахло не-погодой всё также неотвязно, как и вчера.
Как видите, не такое это уж невинное занятие задувание последней свечи. Но Каш-лев коротал вечер при свечах не из блажи или из пристрастия к старине, а по причине очередного короткого замыкания к дворовой голубятне, из которой ещё в незапамятные времена безвозвратно разлетелись по синему небу голуби, а следом разбежались кто за чем по земле их шумливые содержатели, а, опус-тев, голубятня скоро превратилась в знаме-нитую на всю округу ночлежку при полном попустительстве жильцов и руководства пя-той жилищно-эксплуатационной конторы. Кашлев неоднократно обращался в районный совет и даже к депутату, совсем недавно обо-ротившегося из просто депутата в депутата народного, требуя хотя бы прервать подачу электроэнергии в бывшую голубятню, но на-прасно, постояльцы голубиной ночлежки про-должали время от времени, находясь в состо-янии алкогольного опьянения, рвать на себе не только нательное бельё, но и электропро-водку, высекая искры из скрестившихся про-водов, а также из собственных и посторон-них глаз. Последовательность взаимосвязан-
5
 
ных событий можно было бы продолжить, но одна лишь мысль о потерянном времени побуждает меня остановиться и ахнуть или, если хотите, охнуть. Ах или Ох, это потерян-ное время! Ему недавно исполнилось семьде-сят с гаком, да ещё с каким!
Заимствование из словарей, хранившихся в сгоревшей библиотеке Ивана Грозного. С гаком. С превышением сверх какой-либо меры.
Гак. Мера земли в балтийском крае, не равная, смотря по качеству почвы; рижский гак почти вчетверо больше эзельского, про-чие между ними.
А наш гак тем более отличается от всех иных мер, и не только ни в какие ворота не влезал, но и обладал удивительной способно-стью расти и расти. Хранился он в отдель-ном помещении за последним стрельчатым сводом нашей палаты, в бывшей царской кла-довке, а ныне камере охранения, что разме-стилась на резном белокаменном крыльце, от-куда прямой путь в святые сени, куда мы ни шагу ногой, а лишь мысленно. Конечно же, предусматривался особый режим сбережения нашего гака, для чего и было организовано совместное предприятие с привлечением ино-странного капитала и безотходной техноло-гии охранения из соседней Потусторонии. Гражданочки её служили у нас по найму ох-ранительницами потерянного времени и со-вершенно отличались от римских весталок и не давали обета безбрачия и за отступниче-
6
 
ство не расплачивались жизнями, а лишь над-бавками к зарплате, и работали сутки, а трое отдыхали, удобно и выгодно, успевая без спе-ха обделать домашние дела. А ещё захажи-вали сюда, чтоб пошире рты разинуть, поту-сторонники со своими домочадящими дамоч-ками, не ведающие наших бед и обид. Их любовные лодки разбивались о не наши утё-сы. Грустно всё это, грустно. И, конечно, я каюсь. А что ещё остается делать. Кажется, что жизнь у тебя отнимают, а она, спасибо, упирается, не даётся. Я каюсь, и говорю, что жизнь умнее самых гениальных наших пред-ставлений. Что-то подушнело в палате. Ви-димо, ради экономии отключили кондицио-нер. Сосед вздыхает. Сейчас предложит об-меняться снами. Я соглашусь. Он страсть как любит меняться. Уверяет, что дальний пре-док его — меняла из Карфагена. Я верю. Ведь в наши дни только и слышится отовсюду, что без веры жить нельзя. Запахло стойкой сы-ростью, что скапливается обычно под стой-кой в пивной у брата. Сосед уверяет, что пахнет не менее стойкой хоть и героической мерзостью. Я не возражаю. Грановитой па-лате виднее.
Наконец рухнула последняя стена. Та са-мая, что высилась на склоне синего холма. Облицованная плитами из желтоватого мра-мора, она, пока стояла, вызывала недоуме-ние своей неуместностью, а следом открыва-лись, как старые раны, вопросы. Отчего да почему, и что всё это значит. Когда рассея-
7
 
лась мраморная пыль, стало ясно: судьбе было угодно, чтобы они уцелели. И ни у кого рож-дённая из обломков мысль не вызывала ни ра-дости, ни огорчения. Кто мог знать, что лучше, что хуже. Где было взять весы и взвесить уча-сти уцелевших и погибших. Первым поднял-ся мужчина в сером ручной вязки свитере.
— Ну что ж, — сказал он, оглядываясь вокруг, — посчитаемся. И минуточку помол-чав, добавил:
— Жизнь любит счёт.
Крупные покатые плечи выдавали в нём недюжинную силу атлета, а рыжая щетина придавала его лицу неожиданно благостное выражение.
— Не жизнь, а деньги, — возразил отку-да-то от кустов шиповника, хриплый, но всё ещё молодой женский голос.
— Какие деньги? - спросил, не меняясь в лице, рыжебородый мужчина в сером свитере.
— Не знаю какие, но деньги, — вяло под-твердил всё тот же хриплый женский голос.
— Так, товарищи, разговорчики отставим, — решительно предложил мужчина, взобрав-шийся на садовую скамейку. И, погладив ла-донью обширную лысину слева вверх напра-во, скомандовал со скорбной непринужден-ностью.
— Рассчитаемся.
— За что, за что, — вдруг заголосила по-жилая женщина, укутанная в платки и шали. И вновь вырвалось из её груди:
— За что.
8
 
Но ни одна сторона света не отозвалась эхом. Можно было подумать, что простран-ство потеряло простор, а вместе с ним и спо-собность слышать. Рыжебородый мужчина в свитере пожал плечами. Остальные промол-чали, не имея сил на большее. И только кра-сивая девушка в черном подняла с земли кирпичный отломыш и откинула его в сто-рону синего холма. Взгляд её карих глаз ус-тремился было вслед, но остановился на всё тех же развалинах, уходящих куда ни глянь за горизонт.
— Начнём, товарищи, — провозгласил мужчина с обширной лысиной, — слева на-право.
И, вытянув шею, завёл считалку, загибая пальцы рук, поначалу своих, а потом и чу-жих. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло», промелькнуло в голове у красивой девушки в черном, всколыхнув вдруг смутные надежды. Но руины гасили всякий отзвук, невидимо затаптывали язычки нет-нет да вспыхиваю-щего огня интереса даже к себе самой. Их всех оказалось столько, сколько пальцев на руках мужчины с обширной лысиной и то-варища в берете со стреляющими глазами вместе взятых, да на левой руке красивой девушки, включая средний палец с рубино-вым перстеньком, и ещё все три пальца на руке того, кто сидел рядом на садовой ска-мейке.
Некоторые пальцы не загибались. Тогда неудачников просили отойти в сторону до
9
 
следующего более удачливого пришествия числа. Фантазия неутомима. И готова при-ютить в ночлежке бытия любую возможность. Все мы пленники своих воображений. Страш-но. Но признаюсь и каюсь. Потому что не только вот эти слова, брошенные и не мной дурны, но и красота, столь почитаемая и сте-регущая в себе надежды людей с затравлен-ным воображением, зловеща. Пишется она кровью всего, что рождается на этот свет. И какой же ценой она спасёт мир? И не от непостижимого ли нами замысла? В конце концов признаемся, что красота эта наши отчужденные представления и о себе самих, т.е. о желаемоосуществимых наших же ду-мах. А кто судьи? Мой извечный вопрос. Неужели не очевидна цена, которую мы пла-тим издревле за спасительную красоту? Каж-дый за Свою красоту и за Одну на всех. Где же наши совести? Или в самом деле всё это химеры — и красота, и совесть. И мы сами химеры из химер, из несоединимых замыс-лов, химеры, утоляющие жажду у бурливого потока противоречий. Я смеюсь, сосед рыда-ет. Он кричит, я молчу.
Кашлев объявился в Необитании, предва-рительно посетив О’Битанию. Побывал как бы в предбаннике прежде, чем нырнуть в туманище терпящего бедствие новоиспечен-ного отечества. Набрался, как нынче приня-то говорить осторожного оптимизма, запас-ся просветленным опытом О’Битании. Заме-чу, что эта милая страна располагалась непо-
10
 
далёку на базальной поверхности моего моз-га между двумя большими полушариями по-ближе к таламусу. Каким образом Кашлев очутился в О’Битании, не ведаю. Разве что могу сослаться на неисповедимые тропки мыслей. Но так или иначе, а факт посеще-ния О’Битании подтверждён совместным коммюнике о встрече Кашлева с главой о’би-танского правительства тётей Мотей, одарив-шей щеку Кашлева на прощание словно гер-бовой печатью пунцовым поцелуем и пере-давшей в дар огромную плитку белого шоко-лада швейцарского происхождения, по все-му намекая на горечь участи спасителей во-обще и Кашлева в частности. Но полный, как я уже сказал, осторожного оптимизма и не-жного опыта, давным-давно оправленных в кровавую рамочку соседей, он, легко взбежав по трапу самолета, даже не склонил головы перед низкой притолокой корабельного люка и набил приличную шишку на лбу, что одна-ко не помешало ему, уже сидящему в кресле и потирающему ушибленное место, с душев-ной приятностью вспомнить впервые отве-данное на званном в его честь обеде блюдо под названием взбитый плюрализм с перцем, поданный тут же из жара и пыла наисовре-меннейшей электронной духовки. Усвоивший со школы, что дух во все времена творил чу-деса, будь он добрый или злой, я со всей се-рьёзностью отнесся к воспоминанию Кашле-ва и теперь уверен, что он точно нащупал твердой рукой точку опоры именно в духов-
11
 
ности. Разве не её проявлением явился взби-тый плюрализм с перцем? Кашлев даже по-интересовался, порывшись в кулинарном справочнике, употребляют ли памятное блюдо необитане, и, не обнаружив определенных сведений, подумал, что не худо было бы вве-сти в общепитовский обиход этот самый взби-тый плюрализм с перцем, но для начала не взбитый и без перца, чтоб с непривычки не поперхнуться и не обжечь язык. Я всегда за-мечал, что сны, приснившиеся в полёте, са-мые земные, а Кашлев ведь такой же чело-век, как я.
Вот и зарыдал замок. Ржавая масляная слеза вытекла единственная из замочной сква-жины и, в конце концов, сползла до порож-ка, а с него на до блеска натертый палатный пол. Резная, дубовая с арочным верхом дверь, укрепленная глубоко посаженными в стены штырями — отлично постарался местный ко-оператив «А»Элита», организованный при грановитой палате — так что под крепким ударом сапога грабителя не вывалится она, итак, наша, по-царски крепкая дверь, неус-тупчиво и торжественно отворилась. Я от-кликнулся очередной зарубкой на стене, лег-ко махнув бердышом с несмываемым пят-ном когда-то пролитой крови на лезвии. Зна-чит, подумал я вполне резонно, прошло ещё сто лет, и как-то непроизвольно, вовсе не страдая душевно, вздохнул. Сосед только по-морщился в ответ на скрип двери. Время в виде столетий не занимало его, отчего чело-
12
 
век знакомый с утверждением Грибоедова, мол, счастливые часов не наблюдают, мог заб-лудительно заключить о пребывании нашего соседа в полном счастье. Иное дело — пре-бывание в грановитой палате. Это факт, и факт скорее почётный или на худой конец исторический, но не счастливый. А какова разница между фактом и счастьем? Народ-ная мудрость и мой сосед по палате уверяют, что факт можно в руке удержать, а счастье — нет. Если вы улыбнулись, то я удовлетворён, и с чувством облегчения ставлю короткую точ-ку. Продолжаю с доброго солнечного утра. Разрешите впасть в патетику и воскликнуть, за это тихое, ясное, ненавязчивое утро мож-но всё отдать. Даже всё прошлое, которым, как вы помните, я болен.
А мой сосед страдает недержанием счас-тья, и страдает грандиозно. Потому и поме-стили его в грановитую палату, только и мо-гущую вместить соседовы страдания, имея площадь — четыреста девяносто пять квад-ратных метров и высоту девять метров. Да к тому же рядом оно, потерянное время и по-далее — гак, ну вот ещё секунду назад утек-ший между пальцами. Сосед, свесив босые ноги с койки, сидит и вникающе осматрива-ет свои ладони, умытые временем, вертит ими и так и сяк, и к глазам поднесет, и отводит на вытянутую руку, потом тряхнёт ими, слов-но скидывает последние капли и, вытерев насухо полотенцем, принюхивается. Прихо-диться вновь разводить руками, пожимать
13
 
плечами, убеждаясь в очередной раз, что за-пах времени смыть невозможно, он неистре-бим. Не убивает, как карбозоль тараканов, но жить мешает. И как не лечь лицом к рас-писной стене с закрытыми глазами и всё рав-но видеть под носом большой апостольский палец ноги Петра в состоянии очередного отречения. А, оставшись наедине с большим пальцем свято-петровской ноги, сосед навер-няка задумывается, а зачем он, кстати, сюда попал. Бьюсь об заклад, что и я задаюсь воп-росом попроще, но не менее хорошим, а как мы сюда попали. Кто всерьез примет разго-воры о том, что нас с соседом упекли в гра-новитую палату или что мы записались доб-ровольцами и по комсомольским путевкам подались в хранители потерянного времени? Всё это выдумки из запасников моего вооб-ражения. Хотя факт существования гранови-той палаты, потерянного времени, нас с со-седом в доказательствах не нуждается, также как возможность существования иных ми-ров. Что ж, каюсь, но не отрекаюсь ни еди-ножды, ни дважды, ни трижды. У родивше-гося на свет одна обязанность — быть прав-дивым. Таково моё личное мнение. А уж к какому солнцу притянется моя истина, ре-шать силам всемирного тяготения. Где Каш-лев, где красивая девушка в черном, где мой сосед и все вы? Прошу пожаловать на благо-творительный приём и пожертвовать кто минуты, а кто и вечность из своего времени. Метро работает всю ночь.
14
 
Они уходили по одному. Каждый сам по себе. И исчезали за холмом, даже не оста-навливаясь на гребне и не пытаясь простить-ся ни взглядом, ни взмахом руки. Исчезали, как вычеркнутые слова из начисто перепи-санного предложения. Их было несколько. Не согласившихся со смыслом. С общим, одним на всех. Ветер дул им в спину, бросая вдогон бледные клочья дыма. Они уходили безымянные, не успевшие обрести каждый своё имя, эту как воздух необходимую отме-тину. Они уже не встретятся ни с кем ни-когда, их никто больше не окликнет, и они не откликнутся, как не встрепенутся на зо-вущий голос камни, разбросанные у подно-жья холма. Уходили из ничего в ничего, из беспамятства в беспамятство. А оставшиеся у костра на первой своей стоянке, стоявшие у той же черты обморочности пытались за-полнить будущее духами смыслов. Подчиня-лись ли они чьей-то воле, или неотвязной потребности и тем самым прошлому, ска-зать трудно, потому что никто из них не помнил себя и даже смутно прошлое. И лишь слова, эти почти ничего не значащие знаки минувшего бытия и не покинувшие их, про-должали объединять оставшихся у костра. И не слова ли, хотя забыты были дни и ночи, имена свои и чужие, поддерживали в непри-каянных существах мысль о том, что они из человеческого рода, что они и остались на этом почерневшем от пыли и копоти белом свете человечеством? И конечно же подоб-
15
 
ная мысль, даже отлученная от неизмеримо прошлого опыта, не могла не вызвать чувство дурной и, скорее всего, неуместной меры ответственности. А вот ответственности за что, предстояло ещё познать.
С наступлением темноты оставшиеся при-двинулись поближе к костру. Он дарил не только тепло и свет, но и кружащиеся над языками пламени намёки на веру в будущее. Костер не погаснет до утра, зажжённый чу-дом от непогашенной спички. Завтра пред-стояло обрести имена, означиться. Все остав-шиеся соберутся на красноватой от битого кирпича площадке и провозгласят каждому своё, и нарекут словом и сделают первый шаг в сторону от неотличимости, или кажущей-ся, или истинной. Наступило утро, а может быть и день, кто знал. Часы показывали раз-ное время, а солнце всего лишь мерещилось на затянутом низкими облаками небе. Пер-вым поднялся мужчина с обширной лыси-ной. Обмененные на банку шпрот синие га-лифе подчёркивали поджарость его фигуры и даже придавали ей некую странную значи-мость, внушающую что-то вроде расположе-ния к лёгкому послушанию. Энергично по-махивая руками, разгоняя въедливую зябкость ночи, он зашагал к красноватой кирпичной площадке. Он ясно осознавал исключитель-ную щекотливость и в то же время важность предстоящего собрания для будущего. Ведь получить имя и означало родиться. Но кое у кого, подумал он, с получением имени могут
16
 
возникнуть мысли о поименном голосовании, потому что слово рождает слово, и даже с отрезанным языком человек продолжает без умолку болтать с самим собой, додумываясь до черт знает каких форм самовыражения. Однако в условиях, в которых они оказались, продолжал размышлять мужчина с обшир-ной лысиной по дороге на сборный пункт, мысли о поименном голосовании и о всяком другом следовало бы приравнять к инакос-мыслию и даже к инакомыслию. И уже всту-пив на красноватую площадку, он шлёпнул себя по лбу и подумал, да ведь прежде ина-комыслия должно родиться прямосмыслие, и потому, подумалось решительно, следовало спешить. История, помнится говаривали рань-ше, когда-то и где-то, не прощала промедле-ния, та самая история, что творится однаж-ды и навсегда. Наречение прошло вопреки ожиданиям некоторых спокойно, без споров и обид. Правда пройдут времена, о которых ведётся речь, и люди научатся обходиться од-носложными прозвищами в общении друг с другом, вместо имени, уложенного в предло-жение, скажем «пожилая охающая женщи-на, укутанная в шали и платки», или «тот, кто сидел рядом на скамейке с тремя сосчи-танными пальцами на руках», появятся то краткое, как вздох «Оха», или неожиданное «Лысарь», или улыбчивое «Неудаха». А на-речения их останутся, как принято говорить, на века записанными на удостоверяющих личность аккуратно отклеенных с консерв-
17
 
ных банок этикетках. Но это всё потом, ког-да письменность окончательно вытеснит хо-ровое пение. Но мы не будем дожидаться пришествия новейших времен и извлечем из будущего прозвища ради удобства и привыч-ности. Только вот, когда юноше с длинной шеей, многократно обвязанной вчера ещё белым шарфом, вписали имя «тот, у которо-го белый шарф и впалая грудь», он покрас-нел, помялся от неловкости, но согласился. Ещё произошла заминка с красивой девуш-кой в черном. Тихая с виду, она проявила негаданную неуступчивость и, когда ей пред-ложили называться «красивой чёрной стре-лой», заявила, что зовут её Лелия и от имени своего ни за что не отречётся. Звали ли её так прежде или звучное имя пришло ей в голову вдруг здесь на именинах, разве кто скажет. Но спорить с красивой девушкой в черном не стали. С красотой, как и с истиной не спорят, её или принимают, признают, либо отвергают, даже забивают камнями.
Ах, эта красота! Сосед по грановитой па-лате шумно вздохнул. Но речение «ах, эта красота», кажется, произнёс я. Иначе сле-дом не подумалось бы, не даёт она мне по-коя. Впрочем, если бы сама красота! А то ведь вера в неё. А в вере таится чудовищная сила. Сидя вот тут, на некогда царских пола-тях, я подсчитал, что слепая вера, а согласно утверждениям соседа зрячих вер не бывает, в расчете на одного человека несет в себе не много не мало, а запас энергии равносиль-
18
 
ный возможностям атомной бомбы в десять килотонн эквивалентного тротилового заря-да. Страшно подумать, если эта энергия выс-вободится разом. Сосед на результаты моих подсчетов аккуратно кладёт ухмылку, но вер-но замечает, что не даёт покоя не столько вера в эту самую красоту, а верующие в неё. И неважно, чья она, — красота ли души сво-ей или якобы людей всех, рукотворная ли или дарёная богом или любовь, которая, го-ворят, есть нечто иное, как постижение пре-красного. Верующий, как его не крути, не верти, всё одно верующий. Так вот, стало быть, не дают покоя веру как щи хлебаю-щие, фокус-покус в них, а пущее всех в этих одержимых утопистах, чьё назначение влечь за собой влекомых, влекущихся, влекаемых и не сомневаться в своей спасительной роли, а если покрепче сказать, миссии. И упаси гос-подь вас брякнуть, что они всего лишь крохи в котле человеческой массы, произойдет взрыв атомной бомбы. Кстати меня извлекли из котла серебряной царской шумовкой. И вот я, выражаясь старо-высоким стилем, имею счастье пребывать в грановитой палате. По-мнится, что встрече с ней я был основатель-но рад. Прежде палату посещать не прихо-дилось, ограничивался фотографиями да те-левизионным изображением, и только при-водилось воочию лицезреть восточный фасад её, прогуливаясь среди хорошо и густо пах-нущих чужестранцев на Соборной площади. Иное дело — сосед, страдающий недержа-
19
 
нием счастья. Для него пребывание в грано-витой палате, как он сам говорит, самая уны-лая пора, но не унылее, чем когда-то там, за палатными стенами. А вот и снова заскри-пели петли царских ворот в святые сени. Стайка ли потусторонний залетела к нам, или проскользнул гиблый сквозняк, могущий при-манить за собой потерянное время? Сторо-жа спят. Но я бодрствую. Я на страже. Я не сплю всю жизнь. Попробуйте вздремнуть, если больны прошлым. И ещё всю жизнь ко мне приставали бездомные псы. Вот и нынче не покидает недобитая мысль о притягатель-ности красоты. Чтоб покончить с ней, при-знаюсь: разгадка красоты в том, что всякое живое объединившись всего лишь ради вы-живания с себе подобными может обзавес-тись избытком возможностей, и вот благода-ря дарёному избытку позволить себе размыш-лять на всякие темы и, в частности, о красо-те. Но я должен предупредить повторно, что от моей красоты вас, мой уважаемый сосед, может схватить удар, и наоборот. А если кра-сота одна на всех, или одна неделимая и не-изменная, своя в каждом, то позвольте мне выйти, господин учитель, и, пожалуйста, кладу на стол, как кладут кое в чем несогласные партийный билет, своё имя. Рожденный жить, как может поклоняться! Восклицаю я и ищу одобрения у соседа. Иное дело, если ты рож-ден слушать. Сосед согласно кивает головой, хотя кроме шума утёкшего прошлого счас-тья и наложенного одинокого голоса буду-
20
 
щего ничего не слышит. Как видите, нас не зря упекли в грановитую палату. Тут каж-дый угол, каждый свод, каждое из восемнад-цати окон дышит прошлым, живёт и пол-нится им. А загляните под скамьи или за комоды — там этого прошлого целые кучи. Заметают как мусор, и вроде чисто вокруг и нет его. Но вот снова слышу голоса, из даль-него угла моего воображения доносится жен-ский смех. Значит заявились потусторонни-цы. Они большие любительницы старины и к тому же потешницы и игруньи. Подойдут к тебе, хихикнут и кончиками пальцев по разным частям тела прошмыгнут. Страсть, как насладительно, особенно, когда касают-ся родимого пятна прошлого. Но я не подда-юсь заигрываниям и только туже затягиваю солидный лист лопуха, заменяющий нам фиговый. Сосед, тот человек странного скла-да, в первый же день съел лопуховый лист со стеблем, прикрывая и стыд и срам простей-шим страусиным приёмом — обращением лица к великовозрастной стене, а от прикос-новений впадал в отчаянье, и даже мог поте-рять сознание, как терял в былые времена и неоднократно ключи от квартиры. Но сегод-ня поту сторонницы упиваются иконами. Страсть как обожают их. Готовы за любые деньги купить. И могли ли иконы, когда пи-сались, знать, что рублём одаривать будут? Сам Симон Ушаков, составивший подробную опись сюжетов чудесных росписей нашей па-латы и тем спасший их от извечного забве-
21
 
ния, разве мог он хоть мельком помыслить о том, что грустные, глубокие лица его богома-терей будут застрахованы на сотни тысяч рублей. Я ходил кругами по выставке и воз-вращался, и возвращался к этим двум ико-нам, но вовсе не для того, чтобы забрать с собой, а пережить снова и снова несостояв-шееся прошлое. А ведь было время, не толь-ко иконы покупал и продавал, но и воздух, которым дышал, и друзей, и нветооких под-руг, а книги, а библии, да что говорить, лиш-ний шаг и тот стоил рублей. О, как низко я пал, почти на самое дно прошлого. Каюсь. И находя лёгкое утешение в соседовом недер-жании, падаю ещё ниже. Сам преступаю, сам сужу себя, сам и каюсь. Эхма, так и тянет пуститься в пляс. Сосед отказывается, гово-рит, артрит замучил, готов платочком пома-хать, да и то если слёзы не застелют глаза. Но пора обратиться к чувству меры. А оно подсказывает, что пора и Кашлевым позаба-виться, и Необитанию отыскать где-то, но точно на одном из двух моих полушарий, или промеж них. Признаюсь, что имею к Каш-леву сочувствие. Никакая красота потерян-ного прошлого не спасёт настоящее, ведь и она приложила свои чары к тому, что мы имеем сегодня. Конечно, можно закрыть гла-за. Но я предпочитаю не отказываться от даров природы ли, бога ли или прошлого. Каюсь, лёжа в ванной, наполненной про-шлым. Замечу, что в подобной среде закон Архимеда отменён, как и при любом объяв-
22
 
ленном осадном положении. А ещё в тёплой ванне Сенека перерезал себе вены, а Марат был заколот мстительной дамочкой.
Итак, позвольте спросить, с чего бы вы на-чали свою деятельность окажись на месте Каш-лева? Конечно, если вы себе на уме, то несом-ненно отказались бы от заманчивого на пер-вый взгляд предложения, посчитав за лучшее взяться за просто рискованное, а не за безна-дежно рискованное дело. Но чего не дано — того не дано. Кашлев отдавал предпочтение нравственным началам, потому, или так как, центр тяжести его натуры располагался где-то в области седьмого ребра, не имеющего даже далёкого генетического отношения к адамову ребру. А теперь представим что вы, так же как и я, себе на уме или даже не в своём уме, и попробуем ответить на постав-ленный вопрос. Опросник бесполый, безы-мянный или, если употребить словечко по-крепче, анонимный. Разумеется, поначалу надо осмотреться, заполучить правдивую все-охватную, полную, без мест утаивания и ис-кажений информацию, познакомиться с людьми, потрясти руки, поглядеть в глаза, чтоб вычислить в уме кто есть кто, что к чему и почём, и наконец определиться, что же хорошо, а что плохо. И вот здесь-то и начинается сказка с её пошел налево, пошел направо. Ведь хорошо или плохо не суще-ствуют сами по себе. Хорошо относительно полярной звезды, или плохо относительно центра равновесия и предвосхищения, рас-
23
 
положенного в мозжечковом отделе моего мозга? И Кашлев начал с того же, памятуя нутром или пятками да мочками ушей, на-пичканными всякими особыми точками со-гласно верованиям рефлексотерапии, о сво-ём инородстве, о том, что корни его остались в мякоти вовсе другого моего полушария, что призван он варягом спасать Необитанию. И вроде бы мог не проявлять кровной заинте-ресованности в судьбе чужого края, а лишь высокий профессионализм. Но ранее объяв-ленная мною совестливость, присущая душе Кашлева, сделала своё дело. И Кашлев с го-ловой ушел в спасательные работы. И разу-меется, он помнил о взбитом плюрализме, но для начала не взбитом и без перца, и на-путствие тёти Моти, оставившее пунцовый след на левой щеке. Но оказавшись с глазу на глаз с просветленным оком, неотлучно сле-дящей за ним телевизионной бытовой каме-ры, воскликнул «о, боже» в ответ на вертя-щийся на языке вопрос, кого же и что же и от чего же спасать? Но вовремя спохватился, взял в правую руку столовый нож старинной работы, в левую разлапистую серебряную вилку и искусно со светским изяществом начал разделывать дилемму под соусом, по-данную к ужину. Такова лёгкая прихоть моей тяжелой фантазии. А если возвратиться к се-рьезному и даже озабоченному выражению авторского лица, то Кашлев только повертев-шись среди толпящихся в приёмной посети-телей, понял в какую возможно и зловещую
24
 
передрягу он влип. Хотя влипают, как пра-вило, в нечто зловонное. Всё это, вы скажете, игра слов. Замечу, не оставаясь в долгу, что игра слов нередко оказывается пророческой и даже рождает реальные итоги жизни. Нам ли о том не знать и не скрывать знания в тайниках своих пожизненных молчаний и со-гласий. Не речь всё-таки не о нас с вами, а о Кашлеве. Действительность Необитании пе-ревернула все представления о человеческих возможностях. Поначалу он никак не мог понять, отчего необитане проявляют неист-ребимое пристрастие к добротным очередям, ко всяким азартным играм в карточки и та-лоны всех мастей, охотятся за колбасой, ко-торую он под названием «молодёжная» от-ведал на званном завтраке и отравился до колик в печёнке, в результате чего пришлось внутривенно позавчерашним шприцом вво-дить глюкозу одновременно, слава богу, не с вирусом СПИДа, всего лишь гепатита В, ко-торый в одном случае из ста переходит в рак печени. Да и вообще в первое время Кашлев не мог понять, как необитане дышат ещё и живут. И конечно же, как и любой простей-ший наш человек, Кашлев, движимый поры-вом вовсе не помочиться от страху а помочь неближним и некровным братьям собирался уже посеять добро, чтоб, как положено по-жать зло, и раскрыл было рот перед микро-фоном центрального необитанского телеви-дения и радио, как его дипломатично и ре-шительно усадили на место, а именно в кресло
25
 
спасителя. А усадив, дали понять без обиня-ков, что призван он сюда не в качестве бла-годетеля, а спасителя потерянного времени. На замечание Кашлева о том, что в тексте контракта записано «спасение отечества»,то-варищи из упомянутого мной ведомства по охране потерянного времени категорически пояснили — спасать потерянное время и значит спасать отечество, ну и намекнули на пункт один прим секретного протокола к контракту. Обладающему трезвым от рож-дения умом Кашлеву после сделанных пояс-нений пришлось окончательно смекнуть о сво-ём истинном назначении и необходимости исполнять обязательства в соответствие с ду-хом, буквой и междустрочьем контракта, тем более, что кругленькая сумма в конвертируе-мой валюте уже была переведена на счёт Со-винтерспорта.
Должен сказать о том, о чём должен ска-зать чуть позже. А пока малое примечание. Ещё не раз мне придётся начинать предло-жения, речения, размышления и, если хоти-те, свои видения со слов «должен сказать», потому что так уж повелось - движим дол-женствованием, неизбывно нарождающимся во мне вместе с прошлым, которым, как вы помните, я тяжело болен. Ну, а теперь, я должен сказать, что более подходящего мес-та для хранения потерянного времени, чем грановитая палата, искать не найти. Вмести-мость огромная — целых пятьсот лет без малого стоит она, так что семидесяти годам
26
 
пусть даже с нашим гаком есть где приютить-ся. А уж о крепости стен говорить не прихо-дится, хотя охрана Кремля тоже что-то да значит. Да и, будьте любезны, скажите, ка-кому здравомыслящему злоумышленнику взбредет в голову, во-первых, искать потерян-ное время, а, во-вторых, здесь, в музейных покоях. Иное дело золотой ковш Бориса Го-дунова, который вчера, а серебряной шумов-кой позавчера выловили меня из котла со все-общим варевом. За него отдельные сорвиго-ловы рискнут и не пожалеют пять-шесть сво-их лет каторжным работам отдать. Не ко-рысти ради, а так чтоб в руках подержать и было что вспомнить и рассказать, например, соседу по палате. Но моя голова не склонна срываться с места, её и тайфун не сорвет с плеч. Потому и доверено мне охранение по-терянного времени. Потому и лежу я вот уже битый час на раскладушке петровских вре-мен и гляжу в окна когда-то тронного зала и кружу голову от плывущих по синему небу золочённых соборных куполов, плывущих не первую вечность в тридевятое царство, в три-десятое государство, а следом звонницы, не зыбясь, не тревожа колокола и колокольца. Вот только отчаяние соседа, протянувшееся черной струной от стены и до стены, как от души и до души, звенит и звенит, и вовсе не нарушает предписанную тишину. Вам не кажется, что окна в нашей жизни играют гораздо более значительную роль, чем двери? Скажу вам, окна даже многозначительны.
27
 
Двери только и знают впусти, выпусти, про-шу заходите, пожалуйста, выйдите вон. Две-ри это только встреча и прощание, черное и белое, тишина и громопадение. А назначе-ние окна не одно лишь служение архитекту-ре всяких там фасадов или подслеповатых стен. Окно — это целый мир в оправе на-ших лет, чуть не сбывшийся, но существую-щий по обе стороны окна. А у нас тут в грановитой палате окна и тем более своеоб-разные, с толщиной, глубиной, с пыленепро-биваемыми стеклами и давних времен ко-лоннами с наружной стороны. Гляди, прохо-жий, и любуйся. Только оставь ты мне купо-ла. Маковки. Навершия. А там на лоскутке неба, на пяди прошлого распят я. Каюсь. Уж простите, перед кем мне ещё каяться, как не перед вами. Духовника в жизни, как и са-мой жизни, не имел. А исповедаться страсть как хочется и хотелось. Но не в пыточных исповедальнях, а на духу площадей. Кровь стынет, стоит вспомнить, что мы с вами от рождения лишались счастья впасть в испо-ведь. Оттого и осточертело замкнуты мы на прошлом. Бегаем, как ручные белки неуто-мимо по колесу прошлого. Да простит меня Александр Исаевич за переклик образа. Моё колесо отличимо, оно не давит, оно сводит с ума. В чем я уже признался, то есть в том, что болен прошлым. Спасибо, конечно, за гра-новитую палату, хотя я предпочел бы ком-муналку где-нибудь на Баррикадной, куда по ночам через крохотные форточки залетают
28
 
львиные рыки, сказочно волнуя никогда не дремлющее воображение, где за сутки най-дется хотя бы один сосед, проявляющий к тебе нездоровый по тогдашним временам интерес. А здесь? Вы, очевидно, заметили, что мы с соседом почти не беседуем, имея каждый возможность родиться Сократом. Да и о чем? Если я - о прошлом, он - о сча-стье. Конечно, ежели его счастье в моём про-шлом, то поговорить есть кое о чём. А так... К примеру, вчера говорю я ему, отужинавши по спецталонам, ты помнишь наши встречи и вечер голубой? А он мне, не могу, не могу, и скулит будто ему только что не бутерброд с черной икрой в рот запихнули, а палкой лупили, и вот под забором в себя приходит. Я ему гну своё, почти в подкову согнул, гово-рю, а речи-то помнишь, взволнованные речи. Он, разумеется, в свою дуду дудит, уверяет, что купил дуду в Будапеште в лавчонке суве-нирной на самой макушке Рыбачьего басти-она, и охает так жалобно, что великомучени-ки с настенных росписей в плачь сходят, и ахает, покачиваясь заблудшим маятником, мол, какой вид, захватывающий дух в плен великолепия, открывался на Пешт и при-шлось по канатной дороге вниз спуститься всего-то за двадцать форинтов и нет плена больше, как не бывало. Я продолжаю стоять на своём, ну тогда помнишь, на несанкцио-нированном митинге на Пушкинсквере сре-ди серого моря милиции он, мой милый, до-рогой торчит на бочке из-под керосина, а в
29
 
правой руке горящая спичка. Сосед в ответ руки протягивает, согласно кивает головой, и что бы вы думаете говорит, говорит наши пальцы пахли ладаном, а теперь вот и нюха-ет один запах рыбьего жира и ни икринки, говорит, не осталось, как корова слизнула. А корова получается он сам. Ну как, скажите, после такого садиться за стол переговоров, устланный льняной, расцвеченной по-коопе-раторски скатертью за двадцать восемь руб-лей. Падает день. Я подставляю открытые настежь ладони. Ловлю его. Пытаюсь пере-бросить вам. Но он прилипчивый, не отстает от ладоней, привороженный самым крепким клеем, например, суперцементом. Прошед-ший день, это тебе не душа, которую можно взять да выложить перед первым встречным. Впрочем, здесь у нас в грановитой палате и первый встречный в дообморочной редкос-ти. Вы устали? Отдохните. А я покаюсь. И позвольте вновь воскликнуть — всё можно отнять у человека, и свободу, и жизнь, но не воображение. С последней парты мне под-сказывают, что и простенькая амёба страда-ет от воображения. Я благодарю за подсказ-ку и прячу лицо в душистой ученической греховности. И как тут не изречь, что наше воображение есть слепой отросток нашего же детства. На сегодня достаточно. Благодарим за преждевременное внимание. Я и мой со-сед. Мы обитаем в разных полушариях мое-го мозга. Между нами мост, сложенный из потерянного времени в семьдесят шагов с
30
 
гаком. Свет в царских сенях печален. Ще-колда задвинута. А если серьёзно, то скажу: потеха — спасительная соломка, она всегда при нас, хотящий да успеет постлать.
Портик обвалился. Сложенный из кустов ноздреватого известняка. Перед входом в пе-щеру. Далёкое, едва узнаваемое воспомина-ние. Страдающее вкраплениями мелового пе-риода. Обвалился в третий или в четвертый раз. Без жертв. Бородарь вздохнул и снова взялся за дело. Тяжело давался каждый ка-мень. Пришлось просить Лысаря выделить че-ловека. Вот уже который день Бородарь пы-тался украсить вход в пещеру, черный, зияю-щий, сделать его привлекательным и даже радостным. Не ограничившись двумя колон-нами, как того желал Лысарь, Бородарь во-рочал неудобные камни, набивал шишки и ссадины, но не выражал недовольства, пото-му что по привычке любил нагружать мыш-цы работой, да и камни не мешали думать. А не думать для Бородаря было выше его оставшихся сил. И за такую возможность он говорил спасибо. Лысарь на бородареву просьбу откликнулся не сразу. Потребовал обоснование. Бородарь доложил, как поло-жено. Всё-таки сооружал для всех, а не ради личного потребления, и в соответствии с ут-вержденной разнарядкой по делопроизвод-ству. Разобравшись, Лысарь выделил на пол-дня Патлача, того самого длинноволосого пар-ня красивого сзади, редкостного неумёху. Но Бородарь без видимого недовольства принял
31
 
наряд, зная, как напряженно у Лысаря с людьми. От помощи Патлача камни тяжеле-ли. Но как говорилось, за что боролся на то и напоролся. К тому же Патлач любил по-болтать на своём птичьем языке. Бородарь потому больше отмалчивался, опасаясь по-пасть впросак, как с Катькой, которую Пат-лач попросил старика, то есть Бородаря, одол-жить до завтра. Решив, что Патлач желает одолжить женщину по кличке Катька. Боро-дарь чистосердечно признался, что никаких женщин не имел. В ответ длинноволосый мо-лодой человек красивый сзади разразился та-ким смехом, что левая колонна портика рух-нула бы, будь она на камень выше. Вот так вот от чужого смеха, подумал Бородарь, и случаются обвалы, а если оговориться и обла-вы, и вовсе ушёл в себя. Камень ложился на камень. Следом мысль одна за другой. Воз-вращаясь к началу. Не задумываясь к слову ли или к делу, потому как Бородарь не мог отделить слово от дела, единые в нем самом. Или он так думал. Думали все. В начале. После чего-то, что случилось. Или стряслось. Разни-ца ощутима. Так всё-таки разница или про-пасть? Решали - как выжить. Выбор у нас один, как дважды два, говорил Лысарь, либо выжить, либо погибнуть. И обводил серьез-ным взглядом собравшихся. Точно; подтвер-ждал Стреляга, тот самый товарищ в берете со стреляющими глазами, значит, кто хочет погибнуть пусть шагает направо, а кто вы-жить — значит, налево. Да что тут из этих
32
 
лево да право огород городить, пробормотал Трепалый, что сидел рядом на скамейке и, поморщившись, махнул недопалой рукой. Ка-бак, воскликнул Патлач и смачно и далеко сплюнул. Оха только глубоко охнула, и Не-удаха открыл было рот да передумал и ос-тался сидеть со скривленным ртом. Бородарь отмолчался. Время было такое, не для спо-ров, хотя Бородарь всеми остатками своих мозгов понимал, что завтраки сегодняшних необходимостей завтра могут прорасти в несъедобные, отравленные ягоды. Но в штат-ные пророки его не влетело записываться. Он отмолчался. А Лысарь движением руки при-звав к порядку, продолжал, ресурсы наши крайне ограничены, их количество и то, как мы будем их тратить определяет историчес-кую судьбоносность момента, мы сумеем выжить, если, во-первых, наладим строгий учет ресурсов и жесточайший контроль за их распределением, если, во-вторых, все сферы жизнедеятельности каждого в отдельности и всех вместе, будут подчинены одной цели — выжить. Точно, поддержал Стреляга и хотел было что-то предложить, но Лысарь подня-тием руки остановил и его и продолжил. В связи с этим, говорил Лысарь, я предлагаю до особого распоряжения централизовать все имеющиеся в наличии ресурсы, продоволь-ственные, энергетические, жилищные и про-чие, и право на пользование ими выдавать каждому только по именным талонам. А та-лоны где возьмём, выкрикнул с места Трепа-
33
 
лый. Спокойно, успокаивал голос Лысаря, талоны уже готовы. Потряс, тараща глаза, отреагировал Патлач. Но это не всё, любая деятельность, повышая тон продолжил Лы-сарь, будет выполняться только по разнаряд-ке, выданной мной и никакой расхлябаннос-ти, один за всех и все за одного, на восклица-нии закончил Лысарь. Наступила тишина. Скрипучая, как скамья под Трепалым. Икнул Патлач. Откуда-то слева, словно принесенный несуществующим ветром донёсся голос Лелии, а как насчет женщин, одна на всех или все на одну? Лысарь озадаченно прогладил лысину. Стреляга хмыкнул. Что ж, вопрос поставлен правильно и своевременно, медленно говорил Лысарь, взвешивая каждое слово, половая сфе-ра остаётся полностью в компетенции лично-сти. И вновь наступила то ли тишина, то ли отмолчание. Даже Оха не охнула. И только Трепалый спустя время буркнул, а, была не была, хуже не будет, и махнул рукой. Согла-сие сомкнулось с покорностью. Бородарь по-нимал, что без предложенных Лысарём мер не обойтись. Но душа его с детства не выно-сила диктантов, а расположена была к игре и едва терпела чужую волю. Иное дело — своя воля, личная, раздирающая минуты на клоч-ки радостей и огорчений, или вдруг обретае-мая тишина сомыслия. Что ж, подумал тогда Бородарь, каждому своё место, и деться неку-да. Он и взялся скорее всего за портик из воз-можности сделать хоть что-то, выходящее за рамки дозволенной необходимости.  Патлач
34
 
отошел подальше и, скривив шею, поглядел на портик.
- Ну как? - спросил его Бородарь.
— Всё хоккей, — ответил Патлач и одоб-
рительно сплюнул в сторону. Вход в пещеру,
а точнее лаз в неё украсило лёгкое обрамле-
ние белокаменного портика. Бородарь вздох-
нул с облегчением и стал стёртыми руками
сбивать пыль с джинсовых брюк. Проходив-
шая мимо Лелия бросила: — А ты, Боро-
дарь, делаешь успехи.
От Лелиной улыбки потеплело на душе. Значит не зря потрудились. И долго ещё люди будут бродить с разнарядками за па-зухами по окрестностям близким и дальним до самой границы мира, которая очерчива-лась там, где начиналась нестерпимая уста-лость и шагу было не в мочь ступить даль-ше. Тащили всё. И поломанные стулья, и спинки от кресел, и пустые консервные бан-ки, и когда-то охотничьи сапоги, и даже как-то отыскали коллекцию засушенных бабочек. А однажды Бородарь принёс книгу, подмо-ченную, в разводах, откопанную в отвалах мусорной свалки. Оха зачиталась. Сожгла кашу. С неё, с этой книги и пошла потяну-лась первая смута.
Полдень нехотя уходил за холм. С низко-го неба падали редкие снежинки. Изломы каменных видений, опоясавших горизонт, чернели как и прежде. И неотвязно каза-лось, что виделись они уже когда-то, но ус-кользала от осознания определенность про-
35
 
шлого. Как в театре теней, как в планетарии под открытым небом стояли на страже силу-эты когда-то зданий под очертаниями далё-ких подобий огромных знамён.
Ну и люстры, я вам скажу, здесь висят. Не люстры, а есть тебе галактики. Их четы-ре. И так низко. Говорят, сделаны из бронзы в прошлом веке. Работают то ли под паниб-ратьев, то ли под паникадил. Лежу я под од-ной такой и думаю — ведь, если грохнется, сосед моих костей не соберет. Сверкают све-тильники клыками в раскинутой пасти па-никадилины — некоей невообразимой зве-рюжнины. А когда страх, вы знаете, так и тянет отделаться, передать его кому-нибудь, тем более, если не застрахован от несчастно-го случая. Обращаюсь к соседу. А он сидит на царском ложе и рукой как рачьей клеш-ней грудь расчесывает, конечно же, грудь свою, а не его величества сиятельную, и та-ращит богомольи глазища, ждёт, как счастье мушкой мелькнет, так языком смахнуть. Я, расхрабрившись, говорю ему тогда ты погля-ди какая красотища над нами, а он клешней отмахивается, мол, что сегодня, вот вчера была красота, это да. И мне ничего не остается, как помыслить глубоко, аж до самой вечной мерзлоты и изречь — красота вечна, и прику-сить язык, потому как истины, бывает, нагоня-ют страху поболее, чем светящиеся над самой головой прошловековые галактики. Их толку-ют по-всякому, как толкут воду в ступе, и вода остается водой. Что ж, заглянем в словари и
36
 
поглядим, что же это такое красота? Сло-варная библиотека здесь, в левом полушарии, богатая. И тебе Ожегов толковый, и Ушаков с Далем четырехтомные, и Фасмер - герма-нец, любитель русского языка, и нескончае-мотомные словари народных русских гово-ров и языка XII—XVII веков. Чудесные кни-ги. Должен сказать, что словаристика вооб-ще замечательное, ещё не открытое успоко-ительное средство, транквилизатор будуще-го. Перебираешь слова, как чёточные костяш-ки, и серое, хмурое небо голубым кажется, ясным даже при опечатанных глазах. Как видите, правое полушарие не дремлет, так и норовит встрять в чужой разговор. Итак, красота! Или я ею болен? Всё красота, да красота. Но колени вроде не обтёрты и не биты. А ладно, чего это я пекусь о нездоро-вье. На то имеется и отменно содержится кремлёвская больница. Надо будет — зай-мётся мной. А пока примите на память оп-ределение красоты от нараспашку открыто-го левого полушария. Красота, читаем, сово-купность качеств, доставляющих наслаждение взору, слуху. Как вам нравится? Забавно, не правда ли? Мне доставляет она, красота эта, наслаждение, а кому другому, может, и стра-дания. Справа мне подсказывают — а кое-кому подобные страдания доставляют наслаж-дение прямо на дом, как постиранное бельё от объединения «Чайка». Белиберда какая-то получается. Умный читатель вправе воз-разить, мол  (начало цитаты)  красота или
37
 
прекрасное — это категория эстетики, ха-рактеризующая явления, обладающие высшей эстетической ценностью. Далее, как эстети-ческая ценность прекрасное отличается от нравственных и теоретических ценностей (добра, истины) тем, что оно связано с оп-ределенной чувственной формой и обраща-ется к содержанию или воображению; в от-личие от утилитарно-полезного отношение к прекрасному носит бескорыстный характер (конец цитаты). Во как закручено. Это я списал из философского энциклопедического словаря, от веса которого чрезмерно прогну-лась одна из извилин моего левого полуша-рия. Чего только человек не придумает. И к тому же бескорыстно. Если не считать, что доставляет той самой эстетической катего-рией наслаждение взору своему и слуху. С каких это пор в наслаждении, в услаждении собственном нет ни капли корысти, полная бочка с мёдом без ложки дёгтя? Не с тех ли пор, как я сказал первое слово? И вот поток слов неостановим. Что мне по душе в выше приведённом энциклопедическом определе-нии, так это упоминание созерцания и вооб-ражения. Представьте себе, что красота ог-раничит всю деятельность нашу людскую од-ним лишь созерцанием да воображением. Вот ведь, когда и наступит золотой век. Ни тебе дел, ни тебе деяний и содеяний, от которых всё зло и проистекает. Тогда-то и поклоним-ся в ножки хоть моего соседа и скажем, та-кая красота возможно и спасет мир. Каж-
38
 
дый будет наслаждаться своей красотой, но ею очарованный перестанет совершать по-ступки и ставить умопомрачающие вопросы типа «быть или не быть», а будет жить в одном созерцании. Но, если сказавший «кра-сота спасёт мир» и подхватившие голоса под-разумевали красоту души, то извините под-виньтесь, я присяду на краешек койки сосе-да чтоб дух перевести, хоть от ног его веет крепким и немытым летними дождями про-шлым годом. Души-то у всех во какие раз-ные. И красота моего соседа по палате меня не спасёт. Вы скажете, пусть воздается нам одна красота на всех, одна гребёнка на все головы. И будет, как было, опять кровь и смерть, оплаченные тем же. Упаси меня, гос-подь, от такого красивого мира. Я уже про-жил в нём своё. Они мои, эти семьдесят лет с вечно растущим гаком. И потому я их сте-регу, опоясанный настенной красотой, кото-рая вроде бы спасает меня, а соседа вгоняет в отчаяние. Ах, красота расписная, или сле-дуя Далю, краса, украса, прекраса, украше-ние, красава. Приятней и милей далевское Владимира Ивановича толкование. А я тос-кую о жизни о прошлой. Стерегущие ведь не живут, они стерегут. Например, темноту и отблески позолоты на сводах, растущих пря-мо из скрипучего пола. Или кусочки ночного неба и эти настырные звезды, едва по одной продирающиеся сквозь бездонные оконные проёмы мимо не усыпающих великих кня-зей. Сосед икнул. Стало быть снова потерял
39
 
конец верёвочки, ведущей к счастливому кон-цу. Слева от меня, я не вижу, но знаю, кото-рый уж век винится в челобитном поклоне верноподданный, а хозяин в по-царски пур-пурной накидке столько же летай прощает и пытается отпустить на волю с богом. Но божьей пташке по душе клетка, и плётка привычна, зато пожалуйста, россыпь пшена самых твердых сортов, купленного на валю-ту, за рубежом. А чуть подалее дверь в свет-лые сени, а в них камерхран. Ах, сени, сени, кто зайдёт в эти сени, тот и не воротится назад от лени. Если прислушаться, то отчет-ливо доносятся из сеней через на чуть-чуть приоткрытую дверь женские голоса, два го-лоса, слова, охи тихие и ахи, восклицания, взмахи рук и молчания. Сосед утверждает, что это шум прибоя, навязчивого и вечного. Тем и отличен от счастья. Но я — не сосед. Я верю собственным ушам и этим мирным женским голосам. Милые мои охранитель-ницы, сберегающие наше потерянное время и наш же гак, я думаю, я надеюсь, душа того желает, очаровательные дамочки из Потус-торонни, а стало быть, потусторонницы, с хо-рошенькими личиками, отражающимися в зеркале грановитого моего воображения сла-быми, едва очерченными полунамёками черт, извините, что подслушиваю, не прислушива-ясь, не топыря ушные раковины и не напол-няя их от натуги прилившейся синюшной кровью, простите меня полугрешного, но та-кова уж моя работа, прислуживающего ве-
40
 
домству по охране всего, что потеряно, вклю-чая счастье моего соседа и жизни предков и уж вовсе невинных потомков. Ваши непре-рывающиеся голоса означают прощение. Го-ворите, говорите о чём заблагорассудится. Я преклоняюсь перед непринуждённостью и неопровержимостью ветра. Как я восхища-юсь вами и даже люблю ваши посиделки. Да простит меня ваш смех, если вы стоите и крепко каждая на собственных ногах. Я от-ворачиваюсь и закрываю глаза ладонями не-мого стыда и страха, чтобы не подглядеть, какие они соблазнительные до самых начал ягодиц, у одной плоских и широких, а у дру-гой головокружительно вздёрнутых как за-навески на окнах нашей палаты. Нет, я не отдам ни полжизни своей, ни жизни чужой, ни осколыша от нашего с соседом гака, чтоб дотронуться до них и упасть замертво, сочтя исполненным всё предначертанное от рож-дения, нет, я и пальцем не пошевельну, мои чудные безработицы, обретшие здесь в каме-ре хранения, в бывшей царской комнатёнке, на совместном предприятии по сбережению нашего гака с помощью вашей безотходной технологии возможность говорить и говорить, чего вы не имели там, мои потерянные сест-ры, в вашей Потусторонни. Да и какая ува-жающая себя ни за что потусторонняя граж-данка пойдет мести улицы, или служить в общественном туалете, или охранять поте-рянное, но чужое. Только вы, искренне не боящиеся собственных осуждающих взглядов,
41
 
перешагнули наш порог, а точнее перешаги-ваете наш порог каждые четвертые сутки на 24 часа, и тем самым мыслимо хотя бы под-держиваете давно сбежавших от вас мужей, а следующие трое суток по праву продолжа-ете коптить потолки своих и вовсе отрущё-бившихся квартир.
— Ах, господи, вот дети пошли, — гово-рит одна.
— А я ей, сама родила, сама и воспиты-вай, — говорит другая. — Я и в магазин, я и приготовь, и постирай и приберись, а они по кино да по дискотекам знай шастай.
— Ах, господи, вот дети-то пошли, — говорит всё та же первая одна.
— А, может, и мне во как хочется в кино сбегать, — говорит всё та же вторая другая.
— Ах, господи, а я бы, знаешь, не в кино, а к мужику сбегала бы, — говорит первая и хихикает.

— К мужику? - переспрашивает вто-рая и сама отвечает. — Да я бы к мужику не то что сбегала, а слетала бы, только подай его. И смеётся хорошо так, заливаясь крас-кой лёгкого волнения.
— Ах, господи, подай ей, да ещё на дву-спаленке и ещё сотенку в придачу,— гово-рит первая, и смеются на два голоса, распи-сав партию смеха при открытых дверях в святые сени. И я не удерживаюсь от улыбки и краснею от стыда, но не сгораю за мерз-кую привычку подслушивать соседские зас-тенные разговоры да подглядывать в жене-
42
 
кую половину бани. Последнее, как вы сами понимаете, доказывает или, если хотите, на-мекает, что я ещё мужчина. Услышь такое мой сосед, заржёт как жеребец, вдруг встре-тивший потерянную кобылу, а потом зары-дает, как мерин, вдруг увидевший страшный сон о жуткой любви. Такой жуткой, что меня начинает трясти, когда я вижу сон моего со-седа. Всплывает тогда всё, к чему я и все мы предназначены. И оба полушария сливаются в один извилистый и протяженный стон, ко-торый прохожие и посетители Кремля вос-принимают, как сирену «скорой помощи». Так к кому она, ко мне или к соседу? Ведь, когда он видит страшный сон, я погибаю, и наоборот, когда я погибаю, он видит сон о жуткой любви.
Вспомним Кашлева, оставленного нами в Необитании, усаженного в кресло спасителя, такое же тяжелое, как и мономахова шапка, и прозревающего относительно своего назна-чения, а также истинного положения дел в обретенном по контракту отечестве. А поло-жение оказалось хуже всяких ожиданий и даже губернаторского. Я не буду утомлять вас статистическими данными, громоздивши-мися грудой на рабочем столе Кашлева. Дос-таточно было глянуть на землистые лица нео-битанцев, как их про себя называл Кашлев, чтоб понять каково им и что и цифры ду-тые, и лица надутые. Важнее было разобраться и даже свыкнуться с потерянным временем. Оно удивило как факт, да к тому же такой
43
 
ухоженный. Но более потряс Кашлева гак, нарастающий не по дням, а по часам, требу-ющий к себе особого внимания и неотступ-ного слежения со стороны Ведомства по ох-ране потерянного времени. Конечно, очевид-ной виделась связь между ростом гака и уси-лением землистости лиц необитанцев. Но и без единой пяди во лбу, а Кашлев имел их несколько, не трудно было догадаться, что терять время, копить потерянное время, хра-нить и почитать его было делом жизни на-нявших Кашлева в спасители и должно было согласно контракту стать кровным и его, Кашлева, делом. Так что чувство долга требо-вало одного, а совесть, этот отзывчивый цеп-ной пёс, скулила об ином, не о тех ли самых с землистыми лицами, в чьих больных печён-ках глубоко внедрились осколки потерянно-го времени? И тут здравый смысл, которым как вы понимаете, я наделил Кашлева с рож-дения, пролез рыжим тараканом сквозь уню-ханную в стене недозволенности щель, про-лез и предложил во спасение всех и вся, вклю-чая себя самого, чтоб и волков накормить до сыта и овцам дать в волю затоптанный лу-жок, добротный букет реформ, и вовсе не пахнущий тщеславием, желанием прослыть в необозримом будущем великим реформа-тором, а из одной обязанности служить нео-битанской стороне-сторонушке. Кашлеву пришлось изрядно половчить, чтоб убедить товарищей из Ведомства по охране потерян-ного времени в неопровержимой необходи-
44
 
мости реформ. Если мы будем стоять на ме-сте, пуля, пущенная из дула прошлого, на-стигнет нас, любил повторять Кашлев. А ре-формы и означали движение. Дальнейший распад и возможно катастрофический в бу-дущем потерянного времени и, что гораздо важнее, вымывание доверия к нему, к поте-рянному времени с гаком со стороны про-стых необитанцев, как полагал Кашлев мож-но было предотвратить, во-первых, осозна-нием новых реальностей общественной жиз-ни, во-вторых, продуманными, научно обо-снованными реформами. Разобравшись, что к чему, Кашлев смекнул, что в спасаемом им обществе происходил естественный крен от полушарий, вроде бы производящих матери-альные блага к полушариям, склонным к ас-социативным связям с внешним миром, со-здающим так называемые идеальные ценно-сти, порой странные, а в иные разы и нево-образимые и смыкающиеся с капризами ре-бенка или мартовской погоды. И именно к этим полушариям необитанцев следовало обратить взор Ведомству по охране потерян-ного времени и взять под неотключаемый контроль с помощью предлагаемых Кашле-вым реформ, дабы сохранить потерянное время и веру в него, а также и в дальнейшем наращивать гак. Что касается полушарий по производству всяких всякостей для междусо-бойного потребления, то здесь сложившиеся реальности подсказывали во весь голос аж с последней парты дать послабление, чуть вы-
45
 
пустить из грудей напор инициативы и от-копать хоть отломыши от зарытой в землю предприимчивости, чтобы не единственной шустро стареющей колбасой «молодежная» жил необитанец, но и скажем когда-то лю-бимой «любительской», чтобы зелёное жид-кое мыло выдавалось не по каплям из глаз-ных пипеток, а кружками из пудовых вёдер, чтобы, наконец, больной мог перед смертью громогласно икнуть, а не глотать текущие слюнки. Насчет смерти, это я, извините, пре-увеличил и приписал Кашлеву своё красное словцо. А сам Кашлев не уставал повторять, мы не можем позволить нашим гражданам безвозвратно исчезнуть подобно динозаврам, потому что потерянное время не выживет, если вымрут простые необитанцы, ведь в кон-це концов это они творцы потерянного вре-мени, это их вера хранит его и растит с из-мальства гак. Конечно, конечно, признавался Кашлев, поначалу на переходных порах бу-дет тяжеловато, положение даже ухудшится, но зато потом всё пойдет как по маслу, вы-давая мысли милой и мудрой тёти Моти из О’Битании за свои собственные. Сотрудники Ведомства по охране потерянного времени слушали внимательно, кивали, поджав губы, но после многократных и многозначительных кивков головами всё-таки соглашались и под-писывали предложенные Кашлевым хоть и с поправками законы, постановления и ведом-ственные охранные грамоты, понимая благо-разумно, что иного им не было дано. И слава
46
 
богу, потому как лучше потерять полцарства, чем всё. Но из моего правого полушария в левое по шаткому висячему мосточку первы-ми незрелыми шажками, а к концу посту-пью правды переходит плоская, как хоругвь, ипостась воображения и обращается в мысль, точнее в сообщение о том, что не одним за-конотворчеством занимался в Необитании мой герой. Много ездил Кашлев по стране. Посетил он известные необитанские рудни-ки, выработанные ещё в прошлом тысячеле-тии и теперь переоборудованные в самый крупный в мире подземный гараж для авто-мобилей. Побывал и за полярным кругом, где кругом одна тундра, тоска да позёмка, угощался там с превеликим отвращением поднесенной почетному гостю похлёбкой тут же на глазах выплюнутой, а до того долго жёванной во ртах гостеприимных хозяев юрты. Беседовал с людьми, прислушивался к разговорам, на вопросы старательно отвечал без затей и ясно насколько позволяло знание языка, и считался у себя в домоуправлении знатоком одного из необитанских наречий. Помнится, как-то Кашлев, читая подставлен-ную ему служебную записку, попытался уст-ранить, как казалось ему обнаруженные оче-видные ошибки в слове изобылья, но его уч-тиво и столь же твердо остановили и пояс-нили, что когда-то действительно находилось в употреблении изобилие, но со временем народ, творящий сам язык, предпочёл иную форму существования, так называемую изоб-
47
 
разительную быль, а в просторечии изобыль, которая и стала новым словом и в языке, и в жизни необитанского общества и вроде бы незаметно, хотя не исключено, что и с чьей-то лёгкой руки. Кашлев, воспитанный в луч-ших вкусах своего бывшего отечества, не стал возражать, согласился, но про себя призаду-мался, поражаясь фантазии и сметливости че-ловека. А однажды, ах, это однажды, про-изошла встреча, ради которой, быть может, и родился мой или уже и наш Кашлев на свет. В моей долговременной памяти хранятся сотни таких встреч. Но Кашлеву оказалось достаточно и одной. Когда он увидел краси-вую девушку в чёрном, когда он невзначай перехватил взгляд карих глаз, глубоких и спо-койных, как две аксиомы, не требующие до-казательств, Кашлев почти обмер и пролепе-тал про себя, откуда она, и попросил водите-ля остановить служебную машину, перекра-шенную недавно в пакостно-белый цвет. Про-изошло это, не перекраска автомобиля, а встреча, помню точно, в пятницу, ближе к вечеру при выезде Кашлева с ведомственны-ми товарищами из восточной свободной зоны, расположенной где-то у юго-восточных гра-ниц Необитании, упирающихся в до дикос-ти голые отроги нигде не обозначенных гор. Вы очевидно догадались, что на обочине до-роги вся в черном возле пропускной заставы стояла Лелия. Каким образом она очутилась, тем более в свободной зоне, предстояло еще разобраться. Так что мне и Кашлеву остава-
48
 
лось удивляться искренне и слегка тараща глаза. Ведь свободные зоны находились в Нео-битании на особом, не постижимом для иных чужестранцев положении, со строгим конт-рольно-пропускным режимом на границах зон и с полной конвертируемостью желаний внутри, чего были лишены начисто все ос-тальные территории Необитании. Но так или иначе, а встреча произошла. И Кашлев оста-новил машину. И выразил ставшее обыден-ным желание пообщаться с людьми. И вы-шел из машины. И, не дожидаясь охранни-ков, обязанных занять вокруг него круговую оборону, направился какой-то не своей и похоже служебной походкой, но про себя думая, что стремительно и решительно, к Лелии. Всё, что могла сказать Лелия, не опус-кая глаз и не скрывая лёгкого душевного смя-тения, это то, что она оттуда, указывая впра-во, где обычно располагается восток. Позже, просмотрев видеозапись встречи, Кашлев ос-торожно стал наводить справки, но, увы, ему всякий раз отвечали одно и то же, что там когда-то прежде случилось страшное земле-трясение, но теперь всё восстановлено и что там располагалась свободная зона и только и до самого моря. Кашлев в ответ не проявлял раздражения или недовольства и, отложив очередную справочную распечатку в верхний ящик стола, включал видеомагнитофон и, удобно устроившись в рабочем кресле, про-сматривал как впервые фильм о состоявшей-ся встрече у заставы, и глубоко про себя па-
49
 
мятуя о предстоящем свидании, бог знает как удавшемуся ему, назначить незаметно от со-тен ушей и глаз, сладостно переживая пер-вую разлуку до двадцать первого декабря, хотя вся предшествующая жизнь его была ещё бо-лее долгим и томительным разлучением. Ставя точки столь же частые, как наши с вами вздо-хи, я иногда впадаю в сомнение, а существу-ет ли на самом деле граница или, если жела-ете разность между Необитанией и нашим отечеством, и не соседствует ли Потусторон-ня, как и та же О’Битания, у нас под род-ным боком на политической карте сегодняш-него добропорядочного до злополучности мира, и не знакомы ли с детства до неспеш-ных старческих слёз эти замысловатые очер-тания границ воображаемых обиталищ, су-ществуя в данной нам реальности, а не на карте нейронных полей моих двух мозговых полушарий? Позволительно посомневаться и в Кашлеве. Ведь порой подозрения охватыва-ют и меня, и думаю, уж не я сам ли это? Хотя иной читатель может увидеть в нём и кое-кого из здравствующих деятелей. - Ах, да кто поручится и укажет, где граница между полубелым и получёрным, между воображе-нием и столь почитаемой реальностью, меж-ду прошлым и будущим, и не есть ли мир всего лишь я сам, вывернутый наизнанку, говорю я и припадаю к душистому прошло-му, к этой кислородной подушке, пытаясь утолить болезненный голод, жажду или уду-шье души.
50
 
Утоли, молюсь я, утоли все наши печали. Слава богу, грановитая палата со мной. И сосед рядом. И тишина не отходит от изго-ловья, и окна, эти очи ночного неба, вгляды-ваются в меня, готовые в нужный миг бро-ситься на помощь. Я тем временем успеваю оглянуться в послушное прошлое. Убеждаю себя, что ничего подобного встрече Кашлева с Лелией у меня не отложилось, и жаль, что и быть не могло. Любви с первого взгляда у меня не случалось. Иное дело — любовь зла, полюбишь и козла, такое пожалуйста, а вот с первого взгляда не припомню, если не счи-тать ту маленькую блондиночку, к которой я так и не подошел. Так что лёгких побед не привелось испытать, даже под Полтавой. Впрочем у меня нет весов, на которых я бы взвесил прошлую победу. Да и вкус у любой победы горьковатый. Как вспомню, так на-чинает подташнивать, словно объелся радос-тью. Каково всю жизнь радоваться и плясать победный танец сперва над поверженным, а потом всю ту же жизнь мысленно над уни-жаемым врагом. Сосед посмеивается не без сарказма, уловив мою мысль и здесь же упус-кая её, а может по доброте душевной отпус-кая в прежнее небытие. Некстати, но всё-таки скажу, что сосед мой по палате чтит поражения. Собирает их, одно к одному, на-низывает на шёлковую нить вчерашней на-дежды, а как свяжет нитку, так и несёт сбы-вать в кооперативный ларёк на Малой кол-хозной площади. Я его предупреждал, будь ос-
51
 
торожен, ведь не зарегистрирован, но поп — своё, а дьяк — своё, я — в прошлое, а он всё будущее вычерпал. Я под Полтаву спешу, где в последний раз встретил не шведов, а ту са-мую блондиночку с подруженькой в юбке без подола, ,а он сидит и на коленопреклонён-ного Мазепу глядит, и такой укор в его гла-зах, что мне самому совестно становится за всё и за всех с красавицей Марией в прида-чу. И начинаю каяться в грехах, мной не со-вершенных. И озираюсь на расписанные свод палаты, и заново и бестолково благодарю ча-родея Симона Ушакова, что сохранил в сво-ей описи накаменные сценки о том да о сём, словно предвидя пришествие Петра и его по-веление царское побелить известью стены грановитой палаты и наглухо затянуть мали-новым бархатом. А поверх вышитые сереб-ряные двуглавые орлы крыльями захлопали, Александра Даниловича примечая, героя Пол-тавы, не моей, а петровой и чуть карловой. Так что выходит перепрыгнули когдатошние росписи через побеленные целых два столе-тия и очутились при нас. Вот я и думаю, что это за штука — время, и не выдумка ли оно моего больного воображения. Но затаиваю в себе крамольную мысль, потому как рядом оно, потерянное время наше с гаком, а мы с соседом стережём его, а чуть подальше в се-нях шорох юбок потусторонниц, то ли сни-мающих их, готовясь ко сну, то ли натягива-ющих их на тёплые тела свои, отслужив су-точную смену.  А у меня смена длиною в
52
 
жизнь. В чью? Не важно В мою. В его. В человеческую. В мировую. В червячную. А может, не знаю, как сосед, а я стерегу себя от начала и до без конца жизни? Но не зна-чит ли, что стерегущий и растит потерянное время? И для кого? Для меня, для вас или для всех нас? Что-то сегодня прут мысли, одна крамольнее другой. Но как прут, так и в бе-зответственности и даже в безотзвучности соседа и мрут, если не удаётся убежать пода-лее от душевного покоя, как шведам под Пол-тавой от везучего, богом и царем меченного Александра Даниловича. До сих пор стены колышутся, а стекла в окнах позванивают от топота копыт с грандиозного парада победи-телей, да от гогота гостей, собравшихся на всепьянейший собор в нашей, ставшей тес-ной, грановитой палате. Но прежде грянул сводный духовой оркестр московского воен-ного округа, грянул марш «победителей», и пошла чеканить шаг пехота генерала Боуэра, которая догнала под Кобеляками убегающих шведов, где Карлу удалось успеть ночь пере-спать, разминувшись с нашим доктором Ка-сьяном по причине исполнения последних своих депутатских обязанностей вперемеж-ку с полномочиями костоправа здесь в Мос-кве, и затянула с удалью та самая пехота «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», хотя сосед, признаюсь, утверждал, что отчётливо слышал, как пропелось, «чтоб сказку сделать пылью», да так громоподобно затянули пе-хотинцы песню, что не только стены с окна-
53
 
ми задрожали, а даже дым печей сдуло с труб и рассеяло по сторонам. В затылок пехоте глядели, тараща глаза драгуны князя Голи-цына. Следом затарабанила копытами по мостовой кавалерия нашего Александра Да-ниловича князя священной Римской импе-рии Меньшикова, награжденного светлейшим званием самим австрийским императором, затарабанила без трех комплектов копыт, по-терянных князем за два с половиной часа Пол-тавской битвы. И не успела отцокать кавале-рия, как накатилась артиллерия, вызвав на лице фельдмаршала Шереметьева широчен-ную улыбку, первую с тех пор как Меньши-ков отобрал у него очаровательную пленницу из-под Мариенбурга сироту Марту, позднее Екатерину Трубачёву, вскоре уступленную под этим именем самому Петру и ставшую спу-стя время женой царя, а стало быть и рус-ской царицей. И вот наконец не так громко, но всё же звонко грянул камерный оркестр «Виртуозы Москвы» под управлением Спи-вакова, заиграл самозабвенно польку «Трик-трак» австрийского композитора Штрауса, само собой разумеется жившего и творивше-го много позже полтавских празднеств со-гласно энциклопедическим хроникам, но я ведь пишу не по хроникам, а по собственной памяти, расположившейся в двух моих же мозговых полушариях. Под польку и плясали до упада париков, и возглашали здравницы то в честь Репнина и Брюса, то в честь Голи-цына и Шафирова, то в честь светлейшего,
54
 
то есть Меньшикова, под польку ели и пили медовуху и вино от самого виноторговца Монса из немецкой слободы, пили крепко, «веселясь от напитков» и дойдя до такого со-стояния «шумности», что великий адмирал Апраксин плакал, как дитё, размазывая ку-лачищем пудру по пухлым щекам, а светлей-ший наш Данилыч упал чуть ли не замертво, «отчего милой умнице-задумнице Дарье Ми-хайловне, попросив позволения у «майн герц каптейна», пришлось уволочь муженька с балу домой. Сосед не поверил, заглянув в закрома моей памяти. Говорит возбужденно, быть не может, и глотает для успокоения огромную пилюлю тазепама. А я ему, во-первых, луч-ше бы ты заместо фармацевтической отравы следовал рецепту Данилыча от всех болезней «всегда весёлость иметь», а, во-вторых, как так быть не может, когда били, бьём и будем бить шведов. На это сосед зарыдал, бухнулся на колени и взмолился, бей лучше меня, мне терять, кроме счастья, нечего. Ну, а после по указу Петра в честь Полтавской победы была построена чудесная и поныне здравствующая церковь Иоанна Воина, чью ограду с решет-ками в стиле барокко установили в 1754 году. Напротив расположилось, в примерно том же оградовом стиле, французское посольство — и старое, и новое, что в самом устье улицы Димитрова, а прежде называемой Якиман-кой в честь Иоакима и Анны. А чуть подалее три добротные коробки с людьми, да памят-ник Ленину, построенные в обращенном сти-
55
 
ле, то есть в стиле далёкого светлого будуще-го, неуместного посреди площадной круго-верти и которое всё никак не наступит и слава богу, ведь тем и живём и растим поте-рянное время с гаком. А иначе остались бы мы с соседом безработными, и пришлось бы идти за отсутствием пособия по безработи-це, если не в подземный переход возле уни-вермага «Москва», то на паперть церкви Иоанна Воина и просить милостыню не у прохожих, отягощенных куплями и менее продажами и всё равно нерастраченным бу-мажником, а у прихожан, знающих напере-чёт грехи свои, просить и тонуть в голубой глубине неба да в нежном перезвоне, зову-щем к обедне.
Оха вышла на работы по разнарядке с опозданием почти на час. Сказала, зачита-лась. Что ж, подумал Лысарь, началось, не убереглись от заразы. Крупные редкие сне-жинки надоедливо кружили, зависая, загля-дывая с бровей, с ресниц в глаза. Лысарь от-махнулся. Застегнул наглухо китель без двух накладных карманов, любезно раздобытый где-то Стрелягой. Старается мужик, отметил про себя Лысарь, мозгов не густо, зато пре-дан. Наступало время, когда многое решала именно преданность. Лысарь огляделся, сколь-знув взглядом по ближним окрестностям, словно убеждаясь в преданности развесистой осины, прозванной в народе чинарой, до ку-ста шиповника с редкими алыми каплями недоеденных ягод, а на самом деле проверял,
56
 
не отслеживал ли кто его, скажем Бородарь или тот же самый с ветром в голове Патлач. И вновь Лысарь благодарил бог знает кого за то, что дадена людям и ему, Лысарю, прежде всего возможность размышлять про себя, не делясь мыслями с другими, потаённо, скрыт-но, не опасаясь быть выведенным ни на чис-тую воду, ни на суд истории. Но Лысарь многое отдал бы, даже этот теплый китель за то, чтобы прочесть мысли своих сограждан, но, увы, приходилось довольствоваться догад-ками и природной вроде бы проницательно-стью да надеждой смочь в будущем вклады-вать в их головы заранее оговоренные мысли. Шагая взад и вперед по коротенькой смот-ровой площадке, Лысарь упорядочивал итоги раздумий, приводя их в соответствие с нара-стающими опасностями. Конечно же он от-давал себе отчёт в том, что угроза исходила не от Охи, а от книги. Зараза чужих слов, западавших в души читающих и могущих дать всходы даже неповиновения, не говоря о строптивости или об ином мыслии, грозила распадом порядка и в конечном итоге гибе-лью всех. Вчера сожгла кашу, сегодня не выш-ла по разнарядке, завтра — замахнётся на власть. А кто будет строить, скажем, туже дорогу от окирпиченной площадки к свалке, кто будет обеспечивать людей всем жизнен-но необходимым? Даже Патлач, уподобив-шись длинноволосой обезьяне, стал листать страницы, проявляя неуместную заинтересо-ванность. А там, глядишь, не ровен час вдруг
57
 
и Стреляга книжным запоем заболеет. Нет, решительно возражал такому мыслимому ходу событий Лысарь, книгу надлежало изъять и сжечь, а пепел развеять по свету, чтоб ста-ла достоянием всех эта самая книга. Кстати, остановил наработанное течение мыслей Лы-сарь, а не подбросил ли Бородарь книжицу с дальним прицелом, не подложил ли ему, Лысарю, свинью в виде бумажной мины за-медленного действия? Пока Лысарь не имел оснований определённо подозревать Борода-ря в злонамерении. И потому продолжал счи-тать полезным для дела привлечь всё-таки этого очень даже неглупого человека, умею-щего к тому же оказывать влияние на това-рищей и заражать примером других, на свою сторону. А то Бородарь всё отмалчивается и отмалчивается, поди догадайся, какой смысл вкладывал в молчание. И ведь трудится от-менно и добросовестно и не совершает ни-каких аморальных поступков. Хоть и питал Лысарь с первого взгляда неприязнь к Боро-дарю, а уважал его, как ровню, и тем опас-нее вырисовывалась перспектива возможно-го противоборства. Полезно было также и Лелию поставить рядом, так сказать поднять над всеми. Но Лелия — это особая статья его душевных расходов. Лысарь не то, чтобы страдал, или, разинув рот, благоговел перед Лелией, готовый пылинки сдувать с черного платья или ловить случайные девичьи взгля-ды, нет, но имел в себе властное желание сделать красивую девушку в черном с кари-
58
 
ми глазами своей, пусть женой, пусть первой дамой всей округи, но своей и целиком. Од-нако Лелия обходилась с ним как со всеми, ничем не выделяя, и даже, как казалось Лы-сарю, не замечала его более чем остальных. И думается от того и от избытка желания овладеть красотой у Лысаря при встрече с Лелией смягчалась острота выражения лица и находила лёгкая растерянность, умело скры-ваемая от посторонних глаз. И странно, тог-да в памяти Лысаря возникали необъясни-мые видения, и мнились зелёная река, и ка-мышовые заросли, и чистое небо, голубею-щее до самого горизонта. Лысарь не винил себя за мимолётные душевные послабления и любил повторять про себя, ничего, и на нашей улице будет праздник даже под эти-ми недвижными и судя по всему вечными облаками. И, когда снизу послышались зна-комые приближающиеся шаги милой, кото-рая узнавалась по походке, Лысарь остано-вился, погладил раз-другой лысину и решил или сейчас или никогда. Лелия недоумённо таращила чудные свои глаза, со вкусом обло-женные бог знает где добытыми тенями от фирмы «Нина Риччи», на суетившегося вок-руг неё Лысаря. Тот, едва Лелия вышла на голую опушку, превращенную в смотровую площадку, и подошла к осине, условно име-нуемой чинарой, буквально наскочил на де-вушку, стал её то обнимать, то прижимать к себе, и вроде бы подталкивая к кустам ши-повника, то падать на колени, утыкаясь ухом
59
 
в девичий живот, словно прослушивая по-докторски тамошние звуки. Будь моей, при-говаривал он, не могу без тебя, жизни нет, причитал, сделаю тебя королевой, вскрики-вал пронзительно, и всё норовил вцеловаться в лелины губы. Лелия тем временем придя в себя, по-моему вроде бы заулыбалась, увёр-тывалась от лысаревых наскоков легко, без пакостных ухищрений и приговаривала то «Ах, Лысарь, отпустите», то «Ну не дурите же», или «а вы не только волосы, но и голову потеряли». И не испытывала Лелия страха, потому как веяло анекдотичной несбыточно-стью от этой глупой лысаревой затеи. Она даже шлёпнула его шутливо по лысине и, пока он копошился перед ней на коленях, закури-ла сигарету и наконец, когда настойчивость Лысаря стала невыносимой, Лелия наклони-лась и выдохнула ему в лицо табачный дым. Лысарь оторопел. В первые мгновения голо-ва пошла кругом, словно хлебнул хмельного. И нахлынули странные видения. Показалось, нет скорее почудилось, что сидит он в наку-ренном до плотной сизости зале заседаний, что он не здесь на коленях, а там на тех же коленях, но на дощатых подмостках в прези-диуме. Лелии стало жаль Лысаря. Куда, бед-няга, тянулся, подумалось, зачем он ей, зачем она ему, и о какой королеве мерещилось лы-сой голове, о какой любви в кустах шипов-ника или в мутной пещере на охиных лох-мотьях, когда её ожидал на дальней стороне у заставы Кашлев, когда от одной мысли о
60
 
нём сердце начинает учащенно биться, когда сегодня Кашлев встретит её, обнимет, шеп-нёт, наконец-то ты пришла, и полусферы мира сомкнутся над ними, над обоими, и провалятся в дикую незначимость все эти за-ставы, разнарядки, непересекаемые границы и назойливо внедряемые страхи потерять не себя, а то, что принимают за тебя и наказы-вают быть такой, угодной, полезной от по-слушности и нужности кем-то заведённому порядку. Вот и эти сигареты от него, от ми-лого, от бесконечно милого Кашлева. Заме-шательство продолжалось мгновение. Как бы очнувшись от разом постигшего помутнения мыслей, Лысарь тотчас же подытожил не без тоскливого подсасывания под ложечкой, ну вот разложение с таким трудом созданного порядка началось, теперь нате, получайте сле-дом за книгами сигареты, а там, глядишь, и водка, и женщины, и баррикады.
Часто дышавший, только что взбежавший на опушку Бородарь застал Лысаря всё ещё на коленях при своих первых после табачно-го опьянения мыслях. Бородарь услышал снизу шум возни и чьи-то голоса и бросился на помощь, но признаться не ожидал увидеть Лысаря, пытающегося изнасиловать Лелию, одно присутствие которой, как казалось Бо-родарю, и могло придавать смысл их суще-ствованию. Он что, тебя тронул, спросил Бо-родарь, подходя к Лелии. Ах, Бородарь, не волнуйся, не лезь в бутылку, которая еще и не открыта, смеясь ответила Лелия, Лысарь
61
 
давал мне уроки вольной борьбы и только. Лысарь тяжело поднимался с колен. Но Бо-родарь не унимался. Ну хватит, едва сдер-живая себя, заговорил он, хватит, Лысарь, я долго терпел всё это, но и моему терпению приходит конец. Бородарь оказался твердым орешком, а точнее неотступником на повер-ку. Поначалу затаившись и даже смирившись, понимая что они что-то пережили случив-шееся, стрясшееся, грянувшее, но что имен-но, ни он, ни кто другой не помнил и не мог обозначить словом или изобразить рисунком, и лишь зыбкие видения порой вторгались в настоящее сыпучими обрывками снов, являя собой непереводимые откровения всё-таки бывшего прошлого, так вот всё это понимая и принимая, Бородарь долгое время отмал-чивался, как бы отмахиваясь, но не откре-щиваясь от лысаревых затей. Но теперь он скинул одним движением плеча глупое оце-пенение, а за словом «нет» дело не стало. Лысарь продолжал сбивать пыль с колен, когда подошел Патлач. О чем шум, старики, спро-сил он, едва ступив на крошечную смотро-вую площадку. И тут же потянув носом, вос-кликнул, вот это клевец, кто даст покурить. И тут во всё ещё склоненной над собствен-ными коленями головой Лысаря промельк-нули страшные мысли о заговоре, окутанном сигаретным дымом, а за смутой душ следует смута небесная, подумал Лысарь и распря-мился. Пора, скомандовал он себе и произ-нёс слово, от которого как не обомлеть, как
62
 
не прикусить язык до крови, бросил слово в сторону Бородаря. Диссипант! Поляна пол-ная народу затихла могло показаться со сто-роны раз и навсегда. И только шорох удаля-ющихся шагов Лелии нарушал жгучую ти-шину. Пятница клонилась к вечеру, как обыч-но та самая, ах, расчудесная, долгожданная пятница, день их бездомных свиданий с Каш-левым. Услышав страшное слово, Лелия ос-тановилась, оглянулась, но легко отделавшись от долетевшего до неё смысла, вновь заспе-шила к границе. Спустя четверть часа она перемогнёт её и вступит во владения тайны, которую носит в себе с давних пор, возмож-но от самого рождения.
И мы с соседом — две тайны. Не исклю-чено, что также от рождения. Впрочем я не удивлюсь, если узнаю, что тайнами мы стали согласно указу царя Ивана, прозванного по-зднее Грозным, подготовленного казённым приказом Алексея Адашева, или распоряже-нием Ведомства по охране потерянного вре-мени, скрытым и от наших же глаз, но при-общающим безусловно и категорично и меня и счастливого соседа к лику святых, дающих знать куда попало о любых нарушениях ре-жима сохранения, приравненного к режиму хранения архискоропортящихся продуктов. И я, и иссякающий счастьем соседствующий обитатель палаты, да и вы уважаемая читаю-щая публика, разве все мы не скоропортя-щиеся продукты пап, мам и нашего време-ни?  Как видите играючи сгибаем подковы
63
 
мысли в калачи слов. Итак, цирковое пред-ставление продолжается. На манеже ваш по-корный слуга, служилый человек из извест-ного вам ведомства, он же я и не исключено, что он же и мой не успевающий зарыдать от неистощимых потерь сосед. Он, стало быть ваш покорный слуга, жаждет общения с ины-ми цивилизациями и будет премного благо-дарен за махонький кусочек, отколотый от их огромного внимания или даже за жидень-кий хлопок благотворительного или как ныне принято говорить, милосердного признания, что позволит удовлетворить утробную потреб-ность героя-одиночки, рожденного как и по-ложено личностью, потереться о гранитную грудь истории, должной быть матерью. По-лучился парафраз на тему «Психология чело-веческих отношений», целой науки, успешно выдуманной на досуге там не в нашем доме для умалишенных американцем Эрихом Бер-ном. Я подозреваю иногда, что Эрих Берн и есть мой сосед по палате, настолько рассуди-тельно и логично печалит он меня своими словами о несомненной пользе для человека группового секса, тем паче с плотной эроти-кой, но только с плотной, поскольку очень плотная эротика показывается в видеосало-нах после полуночи и показана лишь страда-ющим от долгих прожитых лет, перешагнув-шим среднюю продолжительность жизни простого смертного. Мне мнится, что... Так всё-таки мне мнится или кажется? Согласно Вл. Далю и мнится, и кажется, и думается, и
64
 
представляется, и видится, и мерещится. И за это я люблю и жизнь, и соседа, и палату, милейших охранительниц из Потусторонии, и потерянное время с гаком. Они мне то ме-рещатся, то видятся, то мнятся, а то кажутся и даже думаются. Вроде бы всё одно, а на самом деле разница космическая между, ска-жем, «мне кажется» и «мне мерещится». Так вот, значит мнится мне, и оттого испарина проступает на лбу, что потерянное время про-стирается далее, оказывается более давним, чем мне думается и доходит аж до опрични-ны и даже глубже, когда не украшали своды нашей грановитой палаты богатые росписи. Я ёжусь, озираюсь, не за мной ли торопятся ребятки с печатками, и не сыщик ли мой соседушка и не строчит ли доносы на меня в Сыскное ведомство. Но согласно летописям, правленым не без царских велений, да по свидетельствам разных послов и иных бого-угодных личностей это происходило много по-зднее, так позднее, что белое успело стать чёрным и наоборот. Прежде, к примеру, Курбский сбежал в Литву, тот самый Курбс-кий, поддух царя Ивана, которых раньше водой не разольёшь, а нынче друг без друга не могли, как враг без врага, и потому пись-ма писали неотправляемые и души свои тем облегчали и потомкам себя оставляли в не-верном свете тусклых лампад. И только вро-де бы однажды перебежчика истомившаяся душа не выдержала, и послал он верного хо-лопа Ваську Шибанова в Москву, чтобы здесь
65
 
на Красном Крыльце вручить царю Ивану писания хозяина, а вручивши взойти на эша-фот и даже под топором не отречься от лю-бимого по-холопски хозяина. Сосед мой по-качивает неодобрительно головой, мол, чего ради Васька на стенку лез и напоминает, вон Каменев с Зиновьевым во всех грехах несо-вершенных и те признались и до слез кая-лись, а этот... Я возражаю, мол, Шибанов и своё холопье достоинство и хозяйское не уро-нил, предпочёл голову уронить на плаху, ста-ло быть в этом и было его назначение, и по-тому, исполнив его, он и обрёл своё счастье. При слове счастье соседушка естественно взвывает, а я добавляю, обрёл к тому же на-вечно, добавляю не слышно, про себя, обере-гая глубоко смятенное состояние соседа от новых отчаяний. Но прежде — как видите, слово «прежде» вполне сходит за ключевое слово — итак, много прежде того, а точнее 16 января 1547 года в Успенском соборе митрополит Макарий возложил на голову ше-стнадцатилетнего Ивана шапку Мономаха и записался тот Иван в историю России, как первый, кстати потом и всеми на Западе при-знанный царь. А соседушка мой по палате вспомнил про царёвы топтания для потехи рыночной толпени лошадьми, про скоморо-шьи праздники, которые молодой Иван обо-жал — да и не скоморошничал ли он, да не юродствовал ли всю жизнь, шутя знатными и худородными жизнями — вспомнил и про то, как во Пскове гонял на ямских славный
66
 
царь Иванушка. Но уж зрела перестройка, царю надоело только указывать, а бояре чтоб приговаривали. Россия, как я теперь говорю, плечи расправляла. Да какие! Царская осан-ка поражала. Высокий рост. Почти косая сажень в плечах. Высоко посаженная бритая голова. И длинная густая, рыжая борода. А глаза, глаза! Большие, умеющие и впиваться, и бегать, и убивать, и пеленаться от раская-ний слезами. И конечно сосед тут не преми-нул сам прослезиться и как водится надолго замкнуться накоротко, не вызвав тяжких по-жароопасных для исторической палаты, ох-раняемой государством, последствий. Что касается гениального, но безродного дьяка Ивана Висковатого да худородного и очень скоро приближённого царского бюрократа Алексея Адашева, то они во всю строчили реформы, сидя в Приказной избе у Благове-щенского собора. Вся власть царю и приказ-ным советам зело толковым, а по-нашему компетентным служилым из народа, провоз-глашали они. Землю — крестьянам, то есть служилой мелкоте, предлагали они не зная толком откуда же и у кого эту самую землю без кулаков взять. И наконец, заложили они основы правового российского государства, выпустив новый судебник и закон о выборах в местные органы власти. И вот в 1949 году, прошу прощения оговорился, в 1549 году был созван объединенный пленум Боярской думы, церковного руководства с присутствием вое-вод и детей боярских. На нем и прозвучала
67
 
резкая критика царя Ивана в адрес своих вельмож, притеснявших служилых людей и чинивших обиды великие в землях, а также зело злоупотреблявших служебным положе-нием и потому ответственных за дворянское оскудение и долгий период застоя. Ну, а пос-ле наступил такой разгул гласности, что до сих пор диву даёшься, как Иван Пересветов мог наперекор господствующей боярской иде-ологии проповедовать дворянскую монархию, да ещё утверждать, что людей и их поступки должно судить не по родству, а по их правде. Ну а от горького признания пересветовско-го, что «которая земля порабощена, в той земле зло сотворяется и всему царству оску-дение великое», в горле моём першит до сих пор. Проглотив пилюлю, я к соседу с вопро-сом: так или не так? А он и мычит, и телит-ся и всё бубнит, и мальчики кровавые в гла-зах. Я ему, э-нет, дорогой соседушка, исто-рическая опечатка у вас, это произошло поз-же при Борисе. А он опять и мычит, и те-лится, и бубнит, Борис, ты не прав. Я, впав-ший, как вы знаете, по горло в прошлое, не мог стерпеть засорения истории опережаю-щими её фактами и приметил на полях, что слова эти принадлежат Егору Кузьмичу и про-изнесены вовсе по-иному поводу. А сосед тем временем продолжает мычать, хотя и пере-стал телиться, но начал водить руками над головой и уверять, что слышит совершенно отчётливо, находясь под Казанью, колоколь-ный звон со звонницы столичного Симонова
68
 
монастыря. Действительно, в летописях под-тверждается, что такое двадцатитрехлетнему царю Ивану прислышалось в ночь перед ре-шающим штурмом Казани. И Казань нако-нец-то была взята. Царя-победителя встре-чали повсюду по дороге из Казани в Москву всенародно. За ним был даже послан военно-транспортный самолет, эскортируемый эскад-рильей новейших реактивных истребителей типа то ли «мираж», то ли «марьяж». О нём был снят кстати фильм «Падение Берлина», утверждал как-то мой сосед, на что я уклон-чиво и воспитанно отмалчивался. С тех пор царь Иван и остался с глазу на глаз с Росси-ей, не нуждаясь в заумных посредниках. Если бы вы знали, как мне стало страшно за на-шего Ивана. О боже, помоги ему, молился я денно и нощно рядом с отцом Сильвестром, о боже, пошли нам опричнину, спаси Ивана нашего, и меня, раба его и божьего, от забве-ния и роковой исторической ошибки. Оп-ричнина, как мы знаем из учебников исто-рии СССР состоялась. Но! Поначалу милая жёнушка Анастасия встретила царя слезами радости и объятиями, и кстати, чуть позже родила ему царевича Дмитрия. Потом 8 но-ября, то есть сегодня, Иван дал большой тор-жественный обед в нашей гран овитой пала-те всем кому не лень, кому любо-дорого мо-лодого царя повидать. Летописцы утвержда-ют, что такой щедрости мир ещё не виды-вал. Весь свет собрался. Лучшие артистичес-кие силы были приглашены, тем паче сам
69
 
царь втайне обожал полицедействовать. А как выпили, а как закусили, ох и грянул пляс под напев псалма святого Афанасия. Как только выдержала наша палата такое светопрестав-ление. А потом с хоров затренькал оркестр русских народных инструментов имени Оси-пова, да так задиристо эту самую Камаринс-кую заиграл, что и святейшие ноги у митро-полита Макария даже в пляс пошли. Сами понимаете, что камерный оркестр Спивако-ва, подсказывает мне сосед, не мог участво-вать в праздновании казанской победы, ибо скрипка, как таковая, ещё не существовала, а виолы, едва рождённые, так и не обрели способности объединяться в коллективы, что несомненно повысило бы их выживаемость. А вот народные инструменты, ложки с плош-ками, с гуслями жили до поживали, да слух гостей услаждали. Я к соседу с вопросом: так или не этак? А он и мычит, и снова телится, и к тому же мочится под себя, ведь страдает недержанием счастья. Я ему, что ж такой раз эдакий на дворцовый старинной кладки паркет делаешь. А он мне, паркет ваш и не то видывал, кровь лилась пуще мочи. Я мол-чу, не отвечаю. Я, конечно же, знаю, что та-кое пятнадцать лет опричнины, этой чистой воды диктатуры с вживленной в неё репрес-сивной командно-административной систе-мой. Фу, едва выговорил. Спасибо, что мож-но вслух произнести такое. В прежние вре-мена сказавший «а» никогда не произносил уже «бэ». Но вместо «а» люди и мы предпо-
70
 
читали месить тяжёлым шагом грязь в рас-путицу по бездорожью с брёвнами как с кре-стами на плечах, и царской милостью жить и благословлять прожитый день. И ещё я знаю, что забить сношеньку на сносях за одну на теле рубашёночку — это вам не фунт изю-му съесть, и ещё я знаю, что забить сыночка-царевича заступника своей же жёнушки на смерть, а после в стельку покаяться — это вам не колыбельную спеть в вечерней сказке. Тут сосед склоняет к моему своё горячее лицо и шепчет, архибили кулаками, архибили ку-лаком. Я понимающе киваю головой, мол, били, били. И вдруг он в один миг скинувши с лица все страдания свои заявляет во всеус-лышание, выражение «архипелаг ГУЛАГ» этимологически происходит от предложения «архи-били-кулак’ом» и точка. Я молча про-глатываю и это соседское откровение. А что делать, Земной шар один на. двоих. Хотя полушарий всего четыре. Вот, пожалуй, и всё на сегодня. Остановлю ваше изрядно подкис-шее внимание лишь на двух последних исто-рических обстоятельствах.
Первое. Царь Иван незадолго до своей кончины реабилитировал посмертно всех опальных, казнённых по всякому согласно царёвым указам, составив списки имён уби-енных, долгие годы находившиеся под запре-том. Сосед уверяет, что держал в руках эти списки, и среди прочих фамилий особо за-помнил Колычева, Сабурова, Чемерина, Бас-манова, Горбатого, Рыкова, Тухачевского, Ра-
71
 
дека и других товарищей, незаконно репрес-сированных в годы культа личности. Более того царь покаялся так глубоко, насколько способна была его бездонная душа. И, нако-нец, пятьдесят лет процарствовав, сел за шах-маты и скончался играючи. Примечаю к Первому, что согласно «Московским ново-стям» незадолго до смерти так же, как нео-днократно ранее, царь вёл тайные перегово-ры с английским двором о предоставлении политического убежища его царской особе, по-видимому, высоко ценя островное поло-жение английского королевства.
Второе. Сегодня убилей (по старому сти-лю - юбилей), и мы с соседом не лыком шиты, кумачи с разными выражениями по-развесили. Тут вам и Вся власть советам, и Землю - крестьянам, и Фабрики - рабо-чим, и Деньги — на бочку, и Долой инфля-цию и кооперацию, ну и так далее. Глядим и радуемся, словно не пронеслось семьдесят лет с гаком. И моргнуть не успели, и мнится, что плакаты и не снимали, только «ять» стёр-лось со временем. Вот ведь как сберегли! Не зря же мы тут сидим. И ведомство не дрем-лет, хранит и растит гак. Я без колебаний поздравляю соседа, говорю «с праздничком». А потом думаю, ведь нет-нет, а мнит себя осликом из «Виннипуха и все, все, все», и бог знает, как отзовётся его душа на мои по-здравления. Поэтому я невнятно добавляю, если, конечно, это праздник. После сказан-ного я усилием воли заставляю оба своих по-
72
 
лушария, за два соседских полушария я не в ответе, замолчать. Вбираю в себя полную ти-шину, закрываю глаза. И мерещится мне де-вятиглавый храм Покрова Богоматери, что пристроился у Спасских ворот, маленьким дивно красочным чудом под огромным низ-ким небом, полным облачных страданий. Сосед согласно молчит. Кто знает о чем, его молчание. Возможно оно о Кашлеве. Что ж, отчего не случится чудесам в решете.
Ставлю Кашлева возле окна. Пусть стоит и задумчиво глядит на внутренний служеб-ный двор с высоты пятого этажа. Правому полушарию его видятся бледные отражения замаранного или даже заплёванного солнца в чёрном зеркале асфальтового двора. Левое полушарие диктует элегические строки с вя-лым влиянием необитанской политической непогоды. Жизнь — это умирание. Такие вот откуда-то берущиеся слова проплывали не-спешными облаками по бесцветной и бес-плотной, но очевидно плоской осознанности. Кашлев вздыхает. Взгляд останавливается на двух синичках, зависнув поклёвывающих с ниточки перекинутый через форточку кусо-чек сальца. Так дайте же каждому умирать по-своему, как ему терпится или назначено. Взгляд снова падает на черное зеркало дво-рового асфальта. Но коль назначено, так ме-шай или не мешай, а всё одно — сбудется. Кашлев покачивает головой, что может озна-чать всё, что угодно. К примеру, сомнения в предложенной им и осуществляемой рефор-
73
 
мации в Необитании. Ведь у страны тоже имеется своя, скрытая от наших как бы по-сторонних глаз внутренняя жизнь, и своя потому судьба. И влияет ли наша целенап-равленная деятельность на эту судьбу — боль-шой вопрос. Кашлев поджимает губы, что может означать обращение к себе самому с вопросом, а не является ли наша титаничес-кая деятельность всего лишь откликом на позывы судьбы? Что ж всё более и более за-сыпалась песками сомнений прежняя пол-новодная река уверенности в исторической материалистичности общества. Эдипова не-избежность наводила тень на плетень, а со-знание вынужденности своих действий тяго-тило и поневоле наводило на невесёлые раз-мышления, и все это вперемежку с раздра-жением, искусно скрываемым от посторон-них глаз. «Ах» — срывается эфирно-летучее аханье с кашлевских губ. В самом деле, в той же Необитании провозглашается поворот к человеку, умирающему от рождения непов-торимо каждый по-своему, но Кашлев луч-ше, чем кто-либо знает, как зорко ведомство по охране потерянного времени отслежива-ет всякое телодвижение, включая предсмер-тные содрогания, потому что ведомству жуть как жить хочется, оттого и наняли его, Каш-лева, спасителем со стороны. И он служит профессионально, выкладываясь до последнего полубита знаний своих и чужих. Но Необи-тания это один из водоворотов в мутном по-токе истории, маленький жизненный вихрь,
74
 
маленький йшгЫПоп уйа1. Кашлев крепко ус-мехается и, стукнув пальцем по стеклу, вспу-гивает синичек. Он понимает, как нелегко будет удержаться на плаву. Тем более то тут, то там возникали, как пузыри, несанкцио-нированные митинги. А это первая и, слава богу, пока последняя, хоть и жиденькая, но всё-таки демонстрация по главной улице и вовсе навеяла призрак всеобщей забастовки, и что тогда делать? Кашлев щурит глаза и как-то хитро улыбается одними губами, что может означать намёк на тайные перегово-ры, которые он затеял невероятно окольны-ми путями кое с кем о возможности приоб-ретения талона на политическое прибежище в О'Битании. И, конечно же, с Лелией. Ми-лая моя, Лелия! Вздох настоящего облегче-ния вырывается облачком спёртого пара из котла кашлевской души. Что бы он делал без Лелии? Конечно, голос рассудка из левого по-лушария подсказывает нам, что Кашлев и без Лелии делал бы тоже самое, живя и служа согласно взятым, чуть не сказал социалисти-ческим, обязательствам. Но Кашлев уже не мыслил себя без Лелии. И потому ему каза-лось стойко, но тщательно укрываемо от всех, включая постового у входа в платный ведом-ственный туалет, что не встреть Лелии, он с ума сошел бы в этой сказочной дыре, имену-емой Необитанией. Я не разделяю подобных кашлевских представлений. Став твердо од-ной ногой на левое полушарие, другой столь же надежно — на правое, я говорю, был бы
75
 
ум, а сойти с него можно и в раю. Что каса-ется Лелии, то безусловно потерять голову от неё не мудрено, так покорительно выглядела она. Моя Лелия», — может и вздохнёт ког-да-нибудь тяжело Кашлев, когда Лелии не станет, и сердце не захочет биться далее за жизнь в одиночку и остановится. И не будет ли он прав, если изречёт, обмакивая очеред-ной сочный кусочек шашлыка по-карски в ткемалевый соус, я не понимаю, как можно жить, когда кого-то, мягко выражаясь, не стало, неловко как-то, даже стыдно дышать. Хотя и дышится, и живётся, и живётся, и неплохо, кстати и после скончания его поте-рявшейся в воспоминаниях матушки. Спот-кнулся легонько, но мир не перевернулся. Вспомните, какие разные чувства подкиды-вают нам наши полушария в первые минуты после свершившейся и освидетельствованной кем-то чьей-либо смерти. Это и чувство не-ловкости оставившего, бросившего умираю-щего в пути, и чувство облегчения якобы за отмучившегося, а на самом деле за самих себя, да за то, что на этот раз пронесло. Моё левое полушарие просит слова. Записка передана в президиум. Председательствующий на совме-стном заседании обеих палат Верховного Со-вета предоставляет слово. Горе, товарищи, начинает левое полушарие, это тёмная ком-ната без окон и без дверей, один из аттрак-ционов в парке культуры и отдыха имени Горького по соседству с комнатой смеха, вхо-дишь в неё, оправляешься сполна, а, выйдя,
76
 
оказываешься за двадцать копеек в комнате смеха. Произнесло и сошло с трибуны под топот и захлопывания правых депутатов. Но пора мне и выкарабкаться из отступления. Утверждаю, что отступления — это способ самолюбования для авторских полушарий, оттого и требую прощения. Что ж, обратим-ся к Кашлеву, к моему Кашлеву, который такой же спаситель чужого отечества, как я космический пришелец. Всё может быть, и всего может не быть. Конечно, продолжал размышлять Кашлев, Необитания - это страна загадок. Согласно секретным сводкам офи-циальной статистики, ежедневно ложащим-ся на рабочий стол Кашлева, Необитания произвела за прошедший год товаров на сум-му, превышающую фонд заработной платы всех остальных обитателей обоих полушарий. Конечно, можно было произвести один един-ственный, скажем, презерватив многоразового использования и всю объявленную сумму выручить с него, приписав уникальному из-делию баснословно высокую цену, ну а еще лучше продать его за рубеж и на выручен-ную валюту приобрести новую высокотехно-логичную линию по массовой санации граж-дан, или закупить глотки воздуха и кусочки голубого неба подальше от озонной дыры. Трезвый ум стороннего среднего человека, очу-тившегося в Необитании, наверняка задался бы вопросом, а чем живут необитанцы, или и вправду меняют талоны на потерянное вре-мя или существуют? Или взять хотя бы эти
77
 
виды на жительство. Казалось бы, с их помо-щью можно было бы наладить желаемый учет и контроль за перемещениями и составом и народов и населения страны, иметь точные ответы на вопросы что? где? когда? Но, увы, сомнительные ответы на поставленные воп-росы давало иногда популярное телевизион-ное шоу, а по-нашему зрелище. Хотя при этом талоны на приобретение предметов первой не-обходимости имели все и с доброжелательной озлобленностью готовы были бегать по чужим огородам в поисках козлов отпущения, к чему местная пресса тонко поощряла своих чита-телей. Тому же трезвому уму человека сред-ней руки покажется сказанное странным и даже абсурдным, от чего стоит просто отмах-нуться, как от наваждения, но Кашлев по долгу службы, как вы помните, в первые же дни своей спасительной деятельности разобрался в загадках, предложенных новым отечеством. Впрочем, столь же скоро он постиг более чем достаточно их коварство, и предпочел делать вид ищущего разгадки, этих, говоря по-ки-тайски, якобы черных котов в тёмной комна-те, и даже успешно вжился в новую роль, пред-варительно осознав когда-то в начале, что в противном случае его может постичь участь слепого котёнка, утопленного в первом по-павшемся необитанском водоёме. Но вот Ле-лия, милая моя Лелия, её происхождение ос-тавалось для Кашлева до сих пор истинной загадкой, не требующей вовсе никакого отве-та. Разве так важно было знать, откуда она
78
 
взялась такая? С той ли стороны восточной, куда указывала сама Лелия, из-за великой свал-ки, по которой только она одна и знала как пройти, по какой волшебной тропке, не сту-пая ни шагу влево, ни шагу вправо? Или из страны великого запрета? Или она прирож-дённая необитанка, присужденная Кашлеву судьбой, или, чем черт не шутит, и самим ве-домством по охране потерянного времени? Ка-кая в том разница ему, если он не начальник отдела кадров, а до потери пульса влюблен-ный. Синички давно улетели и, наклевавшись сальца, устроились под стрехой соседнего ка-раульного помещения. А вот и солнце, уходя, напомнило о себе багровыми отблесками в ок-нах единственного в Необитании небоскрёба, где разместилось Первое главное управление охранного ведомства. Кашлев смотрит на часы. К черту ведомство, к черту Необитанию со всеми её потрохами. Сегодня пятница. Через час, всего лишь через час они встретятся с Ле-лией. Во встречах с ней и весь смысл его суще-ствования в Необитании. Кашлеву нужны были её прикосновения, её любящие взгляды или даже одно присутствие рядом. Ему казалось, что то не Лелия, а рука незримого мастера дотрагивается или благословляет его, возвра-щая истинный смысл ощущениям и прежние силы на следующую хорошую по долготе сво-ей неделю. С такими вот мыслями покидает Кашлев свой кабинет, выходя через потаён-ную дверку, расположенную за полками, зас-тавленными часами старинной работы.
79
 
Лелия уже ждала его у сторожевой поло-сатой будки, за которой красовался высокий такой же полосатый столб с предупредитель-ной надписью:«Внимание, закрытая зона». Кашлев, не замедляя шага, наряженный до неузнаваемости в чёрную бороду, в очки с бровями на оправе да в блистательную лыси-ну, прошел мимо, держа в правой руке шля-пу, что означало: «все в порядке, следуй за мной». На привокзальной площади Лелия по-равнялась с Кашлевым, прикоснулась неза-метно рукой к его руке и, ощутив сильное горячее кашлевское пожатие, засветилась улыбкой, прижалась поближе и скоренько склонилась к его плечу, поцеловала, едва за-дев щеку губами и успев шепнуть, «я тебя сегодня не признала». Кашлев кашлянул и, оглядевшись на всякий случай, считая, что бережённого бог бережет, важно произнёс, «мадам, извините, но я вас вижу в первый раз, а потому следуйте за мной». В окошко международной кассы Кашлев просунул два вида на жительство, выписанные им самим в собственной канцелярии на вымышленные фамилии, якобы для знакомых, но с честны-ми разовыми въездными визами в соседнюю Ангулезию. Два билета туда и обратно на электричку тащили их к перрону, как два гончих пса на коротких поводках. Через де-сять минут они уже мчались в общем вагоне международного назначения, тряслись влево и вправо, как все, издавая «охи» и «ахи» при появлении контролеров, старались ничем не
80
 
выделиться и не навлечь, упаси господь, из-лишнего внимания. На станции «43 км» они сошли вместе с дачниками и туристами и, тщательно скрывая частые сердцебиения, направились к нейтральной полосе. И всё было бы замечательно, если бы не родинка на правой щеке Кашлева столь любимая Ле-лией. Пограничник, проверявший докумен-ты, долго всматривался в фотографию и на-конец спросил Кашлева, «где ваша родин-ка?» «Как где», удивился Кашлев, «вот она», и указал на щеку. «А на фотографии её нет», сухо отчеканил пограничник, пытаясь при этом кашлевским видом на жительство при-бить надоедливую муху. «Миленький», взмо-лилась Лелия, «ну не ехать же нам обратно за родинкой». Пограничник сжалился. «Лад-но, проходите», сказал он, ставя пропускной штамп, «но в следующий раз без родинки не пропущу». Через минуту они сбежали вниз по откосу и, как только ступили на ангуне-зийскую землю, сорвали с себя парики да бороды, пустые очки да густые брови, отло-жив всё уже ненужное, всё временное в сто-рону, а точнее в кованый дипломат Кашлева, и не успев вздохнуть облегченно, бросились друг к другу в объятия. А спустя ещё мину-ту, из окошка контрольно-пропускного пун-кта можно было при желании разглядеть как они, взявшись за руки, бежали вприпрыжк-к приморскому посёлочку, а встречные про хожие останавливались и провожали их одоб-рительными взмахами рук, видимо разделяя
81
 
чужую радость. А потом в первом же доме с объявлением «йгшпег» они снимут комнату и, наконец, по-настоящему обретя себя, от-дадутся неистощимой любви.
На утро Кашлев проснётся первым. Он любил просыпаться прежде Лелии. Он лю-бил в тишине утра ловить её лёгкое дыхание, видеть её беззащитный сон, редкие подраги-вания век и руку, закинутую за голову и знать, что она рядом, что спешить некуда, и думать о ней, забыв о себе, и умирать от счастья каждую минуту и потому жить, пока они вместе, по-настоящему, полнясь неожидан-ными открытиями. Можно ли так любить, думал Кашлев, сидя в плетёном кресле возле ног Лелии? Мог ли предположить в себе муж-скую силу, способную преодолеть играючи целую ночь? И стоит прожить дурацкую жизнь, чтоб испытать такое, а иначе зачем, спрашивал Кашлев себя позавчерашнего. А потом побегут они к морю. Знакомая песча-ная отмель примет их безропотно. Серебри-стая гряда облаков остановится, чтоб пропу-стить вперед осеннее солнце. И волны будут накатываться на берег, одна за другой и воз-вращаться в море, теряясь из виду, но не ис-чезая, а оставаясь всё той же долей неуходя-щего моря. И будет казаться, что это время накатывается и уходит, и снова накатывает-ся, но не исчезая и не унося с собой жизнь в никуда, а оставаясь и шумя рядом. И Лелия снова спросит, «почему ты не хочешь ребё-ночка?» Вопрос не застанет Кашлева врасп-
82
 
лох. Но прежде чем ответить, он всё равно основательно поразмыслит, не в силах и не силясь уйти от стойкой привычки, а скорее всего от подаренной родителями склонности семь раз отмерить и ни разу не отрезать. И не противоречия его распинали, а плотно ложились в десятку один за другим кем-то до него хорошо подобранные доводы. И при-ходилось ждать, пока колчан не опустеет. Если, положа правую руку свою на сердце любимой, что пульсирует под крупной тяже-стью левой груди, ягодкой соска уткнувшей-ся в прибрежный серебристый песок, то у Кашлева воспоминания о ребёночке и ясных играх с ним вызывали треугольное умиление, в вершинных углах которого стояли, как могло мне показаться со стороны, наказанными Вера, Надежда и Любовь, а в точке пересече-ния медиан высилась двуединая фигура Ле-лии — матери с двумя тяжёлыми авоськами в руках на одном полушарии и с потухшим факелом на другом. Но у Кашлева ведь дома есть жена, дети. Как он будет смотреть им в глаза, хотя даже домашние животные опове-щены правительственной телеграммой о его пропаже при исполнении служебных обязан-ностей, так что зачислен он был в число пропа-щих без вести, смотреть в немигающие, при появлении двоежёнца голубые глаза жены пусть отсюда, с другой стороны планеты, пусть мыс-ленно. Делиться на два семейных фронта — занятие не для его, кашлевской, как он убеж-ден цельной натуры. А главное, и это уже
83
 
Кашлев выскажет Лелии вслух, «не сладко ему, ребёночку, будет в твоих краях, ты сама понимаешь, он захиреет, а там, у нас не по-лучит гражданства и будет второсортным — я добавлю, скоропортящимся продуктом ро-дительской любви — так что не всё так про-сто, захотели — и пожалуйста». Лелия, по-молчав, — нерешительно и нежно спросит, «а здесь, в Необитании?» Кашлев незамедли-тельно ойкнет, «ой, да о чём ты, здесь сам черт ногу сломит, в этой полустране получу-дес, полумер, полудобрых, полузабытых, по-лузнатных, полуимеющих людей, здесь, по-нимаешь, можно жить и не числиться, и чис-литься, но не жить, нет, только не здесь». После этих доводов Лелия надолго умолкает, Кашлев тоже, потому что во время любви не обсуждают проблемы деторождения. И сно-ва Лелия уснёт, и снова Кашлев проснётся первым и будет любоваться дыханием. Ле-лии в закатных лучах солнца, хотя я бы пред-почёл восторгаться красой женского тела, и вновь Лелия попросит о ребёночке, и я отве-чу ей, обратитесь, пожалуйста, к доктору Кашпировскому из СССР, что расположен где-то в срединной части третьего полушария принадлежащей мне земли.
Клочок, а свой. Пучок, а аромат душис-тый задушенного прошлого, задушенного до полуголода, до почти нищеты дорогими ду-хами из магазина Эсти Лаудер, что на улице Горького, переставляю ударение и, пожалуй-ста, духами будущего, меняющегося, мере-
84
 
щащегося, кажущегося, но беспощадного, как настоящий революционер или преданнейший болельщик «Спартака». И хотя быть истым неистовым болельщиком в наши дни далеко не безопасно, но революционер куда более рискованная профессия для одних, а для дру-гих призвание. Я и сам подпольщик, чудом вырвавшийся из подполья жизни, слава богу родился в наши дни, а не до революции и избежал бешенной революционной участи, разминулся с несостоявшимся прошлым. Но перед великой дурью революционеров пре-клоняюсь, разеваю рот, как перед чудом, ко-торое лучше бы не состоялось. Подозреваю, что и сосед преклоняется перед тем же, да только скрытничает, а молится за наконец, упокой слегка бесноватых душ. Но судьба играет с человеком, как сытая кошка с греш-ной мышкой. Конечно, грановитая палата это не глубокоуважаемые казематы Петропавлов-ской крепости, но если бы вы знали, как нам уютно в каменном мешке прошлого. Нам повезло, как зернышки, что склевала судьба-индёйка, или, как выпивохе, посаженного под арест в подвалы треста «Дагвино». Времени у нас хоть отбавляй. Делиться не с кем. И всё потерянное. Золотистое, сказочное, ин-тересное, если верить газетным публикаци-ям. И всё моё. Как и ваше в равной степени, потому что оно наше. А мы с соседом охра-нители его. И все головные боли ваши я воб-рал в себя, как и все счастья соседа неисто-щимо уплывают к вам. Разве великие рево-
85
 
люционеры только те, кто «ап!» и в одноча-сье поменяли шило на мыло, и не мы, сохра-нители, не творящие измен истории. Это моё личное мнение. Сосед за меня не в ответе. Он готовится к давно уже состоявшемуся приёму. Он унаследовал от бабушки страсть к приёмам со шведскими столами. Наша с соседом бабушка обожала балы. Ах, говари-вала она, как восхитительно, милостивые мои государи, ронять платочки на паркет. Каре-ты у парадного подъезда, два газовых фона-ря, под ними две кучки зевак, и пылающие ровным белым пламенем окна, и распоряди-тель с роскошным густым баритоном не по-кидали бабушку всю жизнь, впрочем, речь не о ней. Какое вам дело до соседской ба-бушки. Бабушка может ещё одну вечность плясать краковяк хоть с собственной тенью. Потерянного времени от этого не прибавит-ся и не убавится. Она не наша. Я поглядел бы, как бабушка соседа протанцевала бы «пляску смерти» композитора Сен-Санса, не освоив строевого шага и не принимая милую наринину фрейлину за ядоподносящую змею. Пытаясь насадить смуглую бабочку на отсут-ствующую шею, сосед обращается ко мне: а вам что, особое приглашение надобно? Я слу-кавил, заявив, что на приём к Председателю Президиума Верховного Совета не записы-вался также как и на двухкамерный холо-дильник «ЗИЛ», мол и сам, и время моё не скоропортящиеся. Соседу остается поднять руки вверх и сдаться на милость моей шут-
86
 
ке... Но он выбирает иной ответ и нажатием кнопки извещает о пожаре несмолкаемой души, который не погасить никакой самой мощной в мире углекислотой установкой по-жаротушения, заведенной в грановитой па-лате после жаркого лета 1547 года , когда пожары спалили и Кремль, и пол-Москвы, и Воронью слободку, и Арбатный посад. При-шлось соглашаться, не заливать же углекис-лотой исторический и архитектурный памят-ник, охраняемый государством. А приём-то был в честь высоких гостей из Буркина-Фасо, государства в Африке, в которой, если ве-рить прогнозам ВОЗ, в 1993 году каждый второй будет заражён СПИДом. Я ему гово-рю, ты будь там поосторожней, не заразись. А он мне гордо: если бы я был гомосексуали-стом, то ты давно уже стал бы моей женой. Я хотел было возразить соседу милому, что такому и пинка не дал бы, да пожалел, всё-таки сильно обижен судьбой, мало что одея-ла и подушки, но и прошлое убегает от него. За что! вскрикивает сосед, как нож под сер-дце вонзает. Я его утешаю, мол, нет худа без добра, раздаривающий счастье, да познает его, весь вопрос когда, ибо нет границ у добра, как и безгранично познание, даже если ты, человек, смертен. Сосед пучит на меня глаза удивлённо и без понятия во взгляде, и про-сит перевести на наш язык. И то хорошо — отвлёкся. А какое счастье отвлечься, освобо-диться от себя, только вот куда деть прошлое, этот для кого улиточный, для кого ублюдоч-
87
 
ный домик без окон и без дверей, но изящ-ный и настолько кажущийся хрупким, что так и тянет с хрустом подавить. Но никакая самая ядовитая змея сама себя не жалит. Наконец, сладив со смуглой бабочкой и не получив от меня вразумительного ответа на своём тарыбарырастаоченьбарском языке, корчит презрительную гримасу и подносит её к зеркалу, посмел бы поднести мне. Разве могут прошлое и будущее найти общий язык. Что касается бабочки, то и у меня когда-то была репсовая бабочка, шведская, с черными крылышками на воротничковых отворотах снежноватой сорочки. Мы шагаем по Арба-ту, по старому, без фонарей, к чему эти глу-пые фонари, мы и с закрытыми глазами най-дем свою дорогу, — с Гоголевского бульвара налево по Сивцеву овражку до Старой Ко-нюшенной сторожевой слободы, а там на-право до самого Арбата и налево мимо Се-ребряного переулка, и далее на Смоленск, а навстречу купцы заморские в чалмах да в бур-нусах, с тюками поверх горбов мнящихся вер-блюдов и скрипучих повозок. Но после ты-сячи и одной ночи всегда наступает тысяча вторая, а следом и день. Он толкает меня локтем, он — это или брат или далёкий-да-лёкий друг, мол, гляди какие девочки, не ин-тер, как нынче, а нашенские, сугубо для внут-реннего пользования, чистые, не промакну-тые, но всё равно промакашки, говорит он, я сомневаюсь, сердце часто бьётся, нет, дина-мо, возражаю я, скорее от волнения, идём,
88
 
зовет он меня, и мы летим на крыльях ба-бочки моей. А мимо мелькают знатные фа-милии, Вахтангов справа, Лурье и рядышком Пушкин слева, витрины комиссионных с выц-ветшими лисами направо и с картиной на библейскую тему вечно неизвестного голлан-дского художника слева, наконец, угловая аптека, и здесь мы их нагоняем. Боже, как они были хороши, полненькая, с темными волосами до плеч и поджарая с короткой стрижкой. И как были мы молоды. Неужели мне когда-то было девятнадцать лет, и я хо-дил по старому Арбату, и Окуджава еще при-людно и рта не раскрывал? Сосед, продол-жая глядеться в зеркало, рассеянно отвечает, не знаю, не знаю, и так протяжно, что мне кажется он запел. Ну, думаю, стало быть жизнь продолжается, если при потерянном времени с гаком мы ещё поём. Я отказался присутствовать на торжественном собрании, посвященном многолетию царского венчания, прошлое ведь не моё, и как-то неловко в чу-жую личную жизнь вторгаться. А от второго отделения приёма отвертеться не удалось. Шведский стол ломился. Ножки слабые. Наш бы стоял и стоял, как вкопанный. Многие много ели. Потом повели представляться. Я жуть как не хотел представляться, ну и залез под гостевую морёную лавочку и сижу не дышу. Шампанское рекой течет, а я и в ус не дую. А сосед, тот разошелся, как и разо-делся, весь из себя вроде бы знатный, при Георгиевском кресте и Анне — государыне
89
 
на шее, и выступил, и так по-негритянски чесанул под гипнозом, что посол ихний и к нам дружественной стороной повернулся, это значит обратной стороной луны. А всё кон-чилось Иосифом Кобзоном. Кстати, сосед по грановитым архивным данным установил неопровержимо, что Кобзон числится пря-мым потомком красавца святого Иосифа, если не считать пару-другую разрывов в родослов-ной, но ведь и у человека, как биологическо-го вида не всё чисто и не хватает нескольких звеньев в цепочке, ведущей к якобы первич-ному бульону жизни. А какой наваристый, расчудесный вышел бульон. Звезды мнятся каплями жира на кажущейся черной повер-хности неба и, едва заметно, согласно закону всемирного тяготения, крркат, повинуясь дви-жениям серебряного ковша, хранящегося здесь же в царских сенях.
Осень не проходила. Как хроническая болезнь. К ней привыкаешь. С ней живешь. И не замечаешь, пока не нахлынет обостре-ние, например, тоски по всему потерянно-му, будь то здоровье, время или встречи. Что ты имеешь ввиду, сказав «потерянные встре-чи»? Не состоявшиеся или растворившиеся в разлуке, или которые могли бы быть ины-ми? Всякие, подумал Бородарь. Облака не размыкались. Как причины и следствия, как наручники, накинутые на запястья рук. Где птицы, ведь осень, улетающие на юг и ода-ривающие нас печалью разлучения? Птиц нет, есть осень, есть печаль, не отходящая оттого
90
 
ли, что осень неизбывная, или осень оттого, что печаль безысходная. А какая тишина души беспричинная, безупречная, безродная, — отметил Бородарь. Такая же безродная, как они сами. Не раз и не два задумывался Бородарь о том, кто они, откуда и как очу-тились здесь, в этом краю неистощимой осе-ни. Он, конечно же, понимал, что не возник-ли они из ничего, что было прошлое, да вот затерялось, иначе откуда слова, откуда мыс-ли и сама уверенность в собственном про-шлом. Кто разорвал связь? Бедствие, случай, или чья-то воля, и тогда они её желанные исчадия. Но как бы то ни было, они есть и отвечают за себя сполна перёд собой, а не перед непознанной волей, и скорее перед прошлым, пусть потерянным, но бывшим. Когда-то ведь Бородарь знал, что были вос-ток и запад, юг и север, а теперь, где завет-ные стороны света? Знал. Знал да не ведал, куда его занесло, на чьей земле пустил он корни, как и Лысарь, и Оха, и Лелия. Хотя Лелия сама по себе, как не приручаемая кош-ка. Лелия корни пустила там, за холмом, до-гадывался Бородарь, в сердце Лелии иная жизнь бьётся, и пусть, ей ли варить общин-ную кашу и, не вставая с колен, поклоняться Лысарю. У Лелии своя тропа, а у него, у Бо-родаря, вся судьба уместится здесь, на окир-пиченной площади. Но Бородарь не сожалел ни о чем, переполненный верностью самому себе. Да и кому, как не себе, думал Боро-дарь, мы верны до конца дней своих, и свя-
91
 
тые и отступники, и палачи и жертвы. Вот и Лысарь, что поделаешь, исполнил сполна уже своё назначение. И Бородарь поэтому ли или по доброте, дарённой свыше, не винил Лыса-ря в случившемся и не вынашивал отмще-ний. Вот уже третий день сидел Бородарь под осиной на привязи в ожидании исполне-ния приговора. Три дня было отпущено ему на раскаянье, и, как полагал Бородарь зря, тем более, что объедал товарищей, кормясь согласно решению суда подношениями, доб-ровольно отломленными от скудных дневных пайков. Каждый нёс, что мог. Даже Лысарь не побрезговал, положил в миску краюшку просяной лепешки. А Лелия, та шоколадкой угостила; ради которой одной и стоило эта-кую жизнь прожить. А теперь вот сидит рядом на корточках Неудаха с шарфом вок-руг шеи и далее через плечо. «Мне сегодня приснилась церковь», вдруг заговорил он, «Ус-пения Богородицы, в Гончарах, помнишь, что на улице Володарского?» Бородарь не помнил. «Ну так значит она», продолжал Неудаха, «с иконой Богородицы на стене с улицы, а ря-дом Степан Полубес бесится улыбкой, я к нему, понимаешь, а он — от меня, и прима-нивает в церковь, а я боюсь, вдруг застукают, а тянет». Неудаха не успел досказать сон, раз-дался окрик Лысаря: «Разговорчики прекра-тить, покормил и отходи». Насупленные бро-ви Лысаря предостерегали, хотя втайне и сам Лысарь был не прочь поговорить по душам с Бородарем. Однако приговор, вынесенный им
92
 
же самим, Лысарём, на Верховном суде, зап-рещал всякое общение с приговорённым, кроме кормления. Лысарь при всех обстоя-тельствах обожал порядок и соблюдал пра-вила, писанные собственной рукой. Что по-делаешь, думал Лысарь, мы не могли риско-вать всем, с таким трудом завоёванным ради удовлетворения политических капризов Бо-родаря. Лелия не согласилась с решением суда, настаивала на адвокате, но нашему суду, про-должал жестко и ясно размышлять Лысарь, адвокаты не нужны, наш суд это суд правды, одной-единственной на всех и не требующей оправданий. Истекали отпущенные на пока-яние третьи сутки. Лысарь не сомневался, что скорее облака разойдутся, чем Бородарь рас-кается. Ну что ж, отметил про себя Лысарь, дело хозяйское, яма вырыта, камни сложены возле, осталось в неё Бородаря, накрыть ак-куратно ими, и снова за дело. «Так», обра-тился Лысарь к отошедшему в сторону Не-удахе, «позови всех, пора». Потом понесётся с окирпиченной площади на всю округу твер-дый голос Лысаря, падут аж на самую окра-ину слова приговора и сядет .пылью на пус-тую землю молчаливое осуждение толпы. И может кто-то помянет скрытно про то, как Бородарь, когда кончилась вся трава и при-шла пора подтравья, открылся настежь, под-нялся с места и позвал товарищей за преде-лы, и так же тайно не осудит, но всё равно не сдвинется с места и останется рядом с Лысарём, опутанный начертанным послуша-
93
 
нием, кто знает, может благим и спаситель-ным. И осторожно, удерживаемые милосер-дием друзей падут на тело Бородаря камни, и он не вскрикнет, не взмолится, не протя-нет руки, а подумает, что камни мыслям не помеха, и что раньше он приносил им вести из мира прозрений, а теперь принесёт, уйдя под камни, как иссякший родник, сомнения и сожаления. А Лелия не останется и не опу-стит камня, а поспешит знакомой тропой на свидание с любимым Кашлевым, чтоб успеть проскочить границу до наступления комен-дантского часа, ведь сегодня опять была пят-ница, а перед самым поворотом она оглянет-ся и подумает, хороший был человек, но бес-покойный.
У красоты свои счеты с жизнью.
Еще раз Лысаря увидят как-то у входа в пещеру, сидящим с непокрытой лысиной на обломке колонны, поставленной когда-то Бородарём, обмотанным шарфами Охи и ещё кое-чем, трудно узнаваемым, а рядом осу-нувшегося Патлача, но с роскошной косой, переброшенной на грудь через плечо.
По всему и сюда на край света запозда-ло забрела эпоха как бы неизбежного СПИ-Да. Нам с соседом СПИД не грозит. Мы проверены. Если только потусторонницы чудом не занесут, заступив на вахту. Вы спро-сите, каким способом? А очень простым, я бы сказал, примитивным и даже пещерным и ревизионистским. Как, вы не знаете? На сегодня назначена ревизия архивной и те-
94
 
кущей документации на потерянное время с гаком. Проводить её, как и положено бу-дут дамочки, вам знакомые потусторонни-цы. Начнут они изучать папки с пронуме-рованными исходящими и входящими до-кументами, с паспортами на каждый поте-рянный день, будут листать страницу за стра-ницей, тщательно слюнявя пальцы, большой и указательный правой руки. Вы спросите, ну и что? А то, что, как доподлинно извес-тно, спидовый вирус водится во всяких орга-низменных жидкостях, к числу которых от-носится и наша слюна, первая встречающая и провожающая и губы любимой, и кусок хлеба, и лоб умершего. Таким образом они, эти спидовые вирусы, самым простым ра-бочим порядком обосновываются на угол-ках листаемых страниц и далее без проблем в том же рабочем порядке могут перекоче-вать на наши с соседом пальцы, откуда жи-вучим вирусам ничего не стоит напрямик просочиться в ваши невинные организмы при, скажем, прочёсывании зарослей затыл-ков или расчесывании спин, покрытых хотя бы одним или двумя прыщиками. Ну а пока неминуемые последствия заражения вам не хуже, чем мне известны. Вы, само собой разумеется, опять-таки спросите, а как об-стоит дело с проверкой у наших дамочек? Я вам отвечу откровенно и гласно: никак, по-скольку служат они при бумажках. Вот если бы в пищеблоке диетической столовой ВЦСПС! Там проверка непременна. А тут,
95
 
кого, извините, заражать? Нас, что ли? Мы не в счёт, мы не существуем как бы, к тому же и не выездные и даже не выходные. По-терянное время? Так оно же не заражаемо, не истребимо, ибо неприкосновенно — раз, свято — два, охраняемо нами — три. И мы не только охраняем, но и работаем над ним. Да, да, ваши ухмылки неуместны, ра-бо-та-ем. Или вы думаете, что мы тут только ва-ляемся на царских полатях да коптим ды-мом прошлого расчудесные своды палаты. Конечно, раз в неделю и пыль историчес-кую собираем, выборочно сдаём на допинг-контроль, интересуясь, как того требует ин-струкция, не превышена ли недозволенны-ми приёмами хвалы и хулы значимость того или иного исторического деятеля. Но не это основное. Главное — мы ведём картотеку потерянного времени пособытийно. Ведь оно, наше время, и состоит из событий. Класси-фикация последних — дело ох какое нешу-точное. Попробуйте неизменно удерживать, например, революцию, совершившуюся в стране, в той самой, корень квадратный из площади которой не извлекается, в качестве великой. Чуть оступишься — и шуткой не отделаешься, считай, ещё десять лет приба-вились к личному потерянному времени. Или, скажем, такое явление, как истори-ческий идеал. Попробуйте, удержите его от соблазна развеяться или по скоморошьи, самым заурядным перевертышем не слице-действовать в свою полную противополож-
96
 
ность. Тут, должен признаться, в борьбе с идеалом моему соседу нет равных среди нас двоих. В лепёшку расшибётся, руки до кро-ви обдерёт, ногти сорвет вместе с волосами с головы, а удержит идеал на историческом небосклоне, то есть в нужной ячейке нашей картотеки. Я подозреваю, дай ему волю, он и солнце в зените удержит, а счастье упус-тит. Но мы, как вы помните, и охранители потерянного времени, и, если надо, жертву-ем жизнями, чужими разумеется, ведь наши ничего уже не стоят. Случается, правда, со-сед, охраняя, нет-нет да впадает в такие иллюзии о социальной справедливости, что я отворачиваюсь и закрываю глаза, уж слиш-ком страшное это зрелище. А вам разве не приходилось отворачиваться и закрывать гла-за? Закроешь, прикроешь сердце на всякий случай ладонью, и думаешь, пусть творится, то творится, не мне быть судьей, и даже в присяжные заседатели не пойду. Или от-вернешься, чтоб не видеть, как время вьёт из людей верёвки, как вчера молчащие зо-вут вперед и седлают сивых меринов. Мне становится страшно, и я отвергаю мир, обо-сновавшийся в одном из моих полушарий, перехожу нейтральную полосу и окунаюсь в мир иного полушария, где всякая божья коровка на учёте и опавшая ромашка и та под колпаком пристального внимания про-шлого, не желающего ничегошеньки, ни крошечки потерять от состоявшегося. Я, бы-вает, удивляюсь, как это грандиозное состо-
97
 
явшееся умещается в полутора килограммах, на 70 процентов состоящих из воды. Моему удивлению сосед меланхолически противо-поставляет совет расколоть череп и удовлет-ворить любопытство. Я отвергаю его пред-ложение простым большинством по обоим полушариям и вновь обнимаю необъятное прошлое, как пахнущие цветочным мылом колени когда-то любимой женщины. Но раз-даётся запрещающий возглас соседа, оста-новись, бесстыжий, тебе ли подглядывать под юбки искренних потаскух. Выдерживает паузу и добавляет, учти, за изнасилование тени прошлого схлопочешь пятнадцать бу-дущих лет. Я останавливаюсь, но вовсе не из послушания или страха, а из потребности глубоко измыслить такое: время нас остано-вит, как и рассудит. На что сосед мой спра-ведливо замечает, пытаясь одновременно словить мушеньку счастья; оно для нас дав-но остановилось. Я не возражаю. Не разо-чаровываю. Пусть думает, как думается. Я-то знаю, что время проходит. И не в этом беда. Сосед в минуты откровения, нашёп-тывая, уверяет, что не время, а мы прохо-дим, как колонны демонстрантов перед мав-золеем. И море нас. А оно одно и то же на всех. Какое оно? Вот ведь вопрос вопросов. И что я слышу в ответ? Смех! Смех соседс-кого телевизора. Стены в наши дни — это сплошная бетонная видимость. Иное дело стены здесь, в грановитой палате. Но не бу-дем увиливать от ответа на сакраменталь-
98
 
ный вопрос. Сосед аж поперхнулся. Какой, какой, откашлявшись, спросил он. Я спо-койно, сдержанно и, как полагаю, с досто-инством произнёс по складам, то есть склад-но, ладно, не накладно, са-кра-мен-таль-ный. Вам выложить толкование? Пожалуйста. Обращаюсь к публичному хранилищу лево-го полушария и извлекаю следующее. Сак-раментальный (ЗасгатепШт - латинский, освещение, святость) - священный, завет-ный или ставший обычным. Сосед торже-ствующе ухмыльнулся. Так, любезнейший, спросил он, что вы имели в виду — завет-ный или ставший обычным смысл? Я пона-чалу подрастерялся, но скоренько овладел собой, что много сложнее, чем овладеть, ска-жем, какой-нибудь железной леди, и наход-чиво отпарировал, а я имел в виду, уважае-мый сосед, третий смысл — вечный. Сосед взорвался, изойдя грибовидным облаком. За-помните, молодой человек, запальчиво заго-ворил он, будучи на полтора года моложе меня, никому и личному охранителю тоже не дано искажать смысл слов хотя бы во имя сохранения потерянного времени, ибо вначале было слово, а уж потом время, это во-первых. Выдержав греко-ораторскую па-узу, дав грибовидному облаку рассеяться, со-сед продолжил в спокойных постельных то-нах не без доброжелательства, а во-вторых, да будет вам, милейший, известно, что «сак-ре» — по-французски святой, «ментал» — по-английски умственный,  а вот «ментал
99
 
хоум» - по-английски же, - это дом для ума-лишенных. Сосед замолк и горящим взором вцепился в мою левую бровь. И тут меня осенило, и я всплеснул руками. Но сосед опередил и торжествующе воскликнул, да-да, мой дорогой дружок, совершенно верно, голова наша — дом мыслей, и она же — дом для умалишенных, то есть лишенных своего ли или чужого ума. И в самом деле, подумал я, спустя время, разве моя голова не полна ума лишенных, разве Кашлев с нео-битянами не сошедшие со своего ума, остро нуждающиеся в лечении голодом? Или вла-делец дома, правящий балом душевнодос-лёзбольных, сам не полоумен, потому как несовместимы два полушария? И я не нуж-даюсь ли в электрошоке, чтоб потерять пос-леднее прошлое и прибавить мгновение к потерянному времени? Рассудите сами. Я не лекарь, не аптекарь. Я всего лишь сосед моего соседа и по совместительству на пол-ставки полномочный представитель его в третьем несуществующем полушарии. Пол-ная ставка — вся жизнь. Я согласен и на половину. Да, вы правы, прямо-таки чудеса в решете. Меня они не удивляют. Так же как чудеса холодного заката. Пусть себе баг-ровеет от натуги. Мне пора. Я слышу звон и знаю где он. Это звонит царь-колокол, во-дит языком по земле. Я мысленно накиды-ваю пурпурную плащаницу и заступаю на службу. Сосед тем временем занялся извле-чением изюминок из потерянного времени,
100
 
делом чрезвычайно рискованным, как и вся-кое обезвреживание мин, подложенных под собственный зад.
Недавно один умник, стоя на том же бе-регу, но нынче уже далеко не пустынных волн, заявил, что на первой волне револю-ции нам не удалось проскочить, куда имен-но он не пояснил, не удалось и всё, и, отка-тившись, она обнажила страшную наготу ка-менистого берега нашей жизни. Кашлев, как вы знаете, не будучи дураком, отчётливо расслышал из-за чьей пазухи раздался голос и, как говорится, намёк понял, однако ру-ководствоваться им пока не соблазнился. В конце концов полная ответственность, пре-доставленная ему контрактом за последствия принятых решений, а полностью расплачи-ваться можно только жизнью или, по мень-шей мере частью её, давало ему право дей-ствовать не всегда с оглядкой на одобритель-ный кивок или улыбку охранного ведомства. Да и могло ли рассчитывать уважаемое ве-домство по охране на собственное спасение от провала потерянного времени в тартара-ры без спасения необитанского общества в целом от чего-то страшного, невыразимого яснословно и дословно? Не могло, но наде-ялось. А можно ли было спасти Необита-нию, не изменив хоть на чуточку физионо-мию общества, не дав необитанцам и иных возможностей существования, кроме пред-писанных перечнем Веда. Нет, разумеется. Но ведь, кто платит, тот и заказывает музы-
101
 
ку, даже если это реквием. Помните исто-рию с Моцартом, Вольфгангом Амадеем, и с чёрным человеком, заказавшим реквием, от которого куда было деться, хотя душа влек-лась к игре и к светским милым развлече-ниям. И приходилось Кашлеву маневриро-вать, ловчить, хитрить, вот сколькими сло-вами можно выложить положение Кашлева — иначе говоря, ходить по проволоке, дер-жа равновесие, не отклоняясь ни влево, ни вправо, не давая волю порывам души или здравого смысла, так и крепящих тело как раз то влево, то вправо. Пройти канатоход-цем по золотой середине превратилось для Кашлева в спасительный смысл контракта, доставляющий душевное удовлетворение. Да и что такое политика, как не балансирова-ние на грани дозволенного надо рвом, ки-шащим скрытыми аргументами с крокоди-льими слезами в выпученных глазах. А ка-ково, если к тому же в глубине души вына-шиваешь убеждение, что Необитания обре-тет спасение и будущее, лишь освободившись от объятий ведомства по охране потерянно-го времени. Но, пытаясь ненавязчиво и не-заметно выяснить мнение на сей счет про-стых необитанцев, Кашлев раз за разом упа-дал, если не в обморок, то в обомление от растерянности перед устойчивой привязан-ностью сограждан к охранному ведомству. Им представлялось — они пропадут слепы-ми котятами, исчезни назавтра почти при-вычная опека пекущегося о самом себе ве-
102
 
домства. И тогда Кашлев отделывался зара-нее заготовленными ещё с детства речения-ми вроде: привычка — вторая натура или спасение утопающих дело рук самих утопа-ющих. Но в последнее время, как вы по-мните, кое-какие противоправные действия стали вселять надежду, хотя и неизвестно на что, на чьё спасение и на какой желае-мый или ссуженный исход. Все эти разроз-ненные, вроде бы случайные и неожидан-ные, как кашель астматика, выступления не-которых почти уже деклассированных эле-ментов походили на танцы без сабель, но всё-таки подавали знак. К примеру, возьмём забастовку потомственных рудокопов, забыв-ших, что такое кайло, на давным-давно вы-работанных рудниках, предмете историчес-кой гордости необитян. Или выступления заполярных народностей за сохранение сво-его демографического лица под лозунгом, начертанном на шкурах занесенных в Крас-ную книгу оленей — оленьи шкуры — наше богатство. И уж вовсе кое-кого насторажи-вало движение юношества, выдвинувшее позавчера сильное требование — возродить истинный когда-то вкус колбасы «Молодёж-ная». Ведомство, разумеется, не дремало. По-чивать на потерянном времени не собира-лось и усилило давление на Кашлева. Каш-лев морщился, изворачивался, да к тому же эта голь осенних садов, если бы весна, если бы лето, но старался и держал равновесие, хотя потаённо терзался, обсасывая собствен-
103
 
ные мысли до изнеможения, не доверяясь даже Лелии, но находя в ней отдохновения и единственную отраду. И всё было бы хо-рошо, если бы не зазвонил телефон связи. Ведомство сообщало с пометкой «срочно» и «совершенно секретно», что час назад ко-лонна учащихся и примкнувших к ним ху-лиганствующих и бесчинствующих как и по-ложено элементов двинулась в сторону Са-мой-новой площади, скандируя возмутитель-ное и взрывоопасное требование — изоби-лие вместо изобыли. Далее предлагалось Кашлеву принять безотлагательные меры и предпринять всё необходимое для пресече-ния противоправных выкриков и действий, нарушающих общественный порядок. Не обошлось без пространных рассуждений обо всей этой брутовой братии, рвущейся к вла-сти, обо всех этих брутарях и брутьях. А в самом конце телефонограммы была сделана приписка, что в случае непринятия долж-ных мер, будет поставлен вопрос о его, каш-левском, несоответствии занимаемой долж-ности с последующим снятием с него уго-ловного иммунитета. А объявленная уголов-ная беззащитность, Кашлев знал наверняка, означала, что любой честный гражданин Необитании мог разрядить в него обойму пистолета взятого напрокат для этой цели и избежать наказания, находясь при исполне-нии служебных обязанностей. Что ж, поду-мал Кашлев, опустив телефонную трубку, подставили-таки ему ножку эти брутари-
104
 
брутяги. И следом стали повыскакивать враз-нобой, словно дельфины в дельфинарии, вся-кие мысли и похлеще. И о том, что есть же у него совесть и будет мучить потом, если пусть не свою, но чужую руку поднимет на ближнего в первом ряду колонны, и о том, что более подходящего повода избавиться необитанцам от ведомства не представится может никогда, и о том, что он всё-таки законтрактован и профессиональный долг ве-лит исполнить должное, и о том, что всё прошлое его отвращает от решительных мер по пресечению беспорядков и ещё позднее сожаление об опрометчивом согласии слу-жить спасителем, и, наконец, нежелание умирать подзаборной собакой и к тому же знать о предстоящей смерти. И что остава-лось Кашлеву, как не отречься от прошлого или от самого себя полностью, а не наполо-вину и не смириться и не согласиться, пото-му как с волками жить — по-волчьи выть, а тем более служить им, назвался груздем — полезай в кузов, никто не неволил, сам со-гласился, хоть и не ведал, что творил тогда. Он ведь не Христос и не фанатик. Хоть крест свой и несёт, но не на Голгофу, а вовсе в другую сторону, но как бы не очутился на лобном месте. Жаль, конечно, что он не фа-натик, не из тех, кто совершает революцию, вырастая волосами из кому-то привиденно-го будущего. Я бы предложил Кашлеву всту-пить в клуб современных фанов и пройти там курс обучения одержимости, а, обретя
105
 
её, пойти ступать босыми ногами по раска-ленным углям тлеющей совести, вот куда завернуло моё левое полушарие, но не дано мне знать, рождаются ли фанатиками или становятся ими. Вот если бы разговор шёл о солдатах, то я безусловно заявил бы - солда-тами не рождаются, солдатами умирают. Но Кашлев по породившему его замыслу всего лишь крепостной спаситель, и не желал уми-рать ни во имя охранного ведомства, ни во имя простых необитян, а лишь отслужить, чуть не сказал молебен, контракт честно. Ра-зумеется, обстоятельства вынуждали Кашлева рассматривать честность как штуку относи-тельную, но в конце концов, и моралей столько же, сколько людей на этом и на том свете, и всех не удовлетворишь, и под всех не ляжешь. Когда-то же надо оплатить кон-трактный вексель и сорваться с натянутой в струну проволоки и исторгнуть соскользнув-шей ногой последнее сдавленное «ля» и всё-таки успеть ухватиться и повиснуть на сво-ём же кучерявом волоске. Спустя десять минут Кашлев отдаст приказ о разгоне ше-ствия и наведения порядка всеми имеющи-мися в распоряжении ведомства средства-ми и отправиться согласно правилам внут-реннего распорядка на смотровую площад-ку ведомственной башни. И выдержит, пе-реживёт потрясшее его зрелище, и бровью своей приподнятой левой не поведёт, глядя, как особый отряд всадников в кольчатых кольчугах с опущенными забралами и в сёд-
106
 
лах с чепраками врежется в толпу, как пой-дут гулять по прикрытым голыми ладонями головам палицы да булавы, палаши да топо-рики, как начнут давить ухоженные копыта опрокинутых и затыкать рты, так и не ус-пеющие даже вздохнуть, как потом из ни-чего появятся санитары с красными креста-ми на спинах и возвратят площади её пер-возданный порядок. И не вскрикнет ворон, не обольются слезами плакучие ивы, скло-нившиеся над белокаменными водоёмами, и не падут на колени стены домов. И хотя Кашлеву будут казаться, что сердце его ос-тановилось, что кровь в жилах, как и время, застыла, что слова потеряли всякий смысл, он и виду не подаст о том и продержится при положенной по чину свите молодцом и потопит в себе неподъёмные камни скорб-ной совести своей. А когда и вовсе не оста-нется сил терпеть творимое и неудержимо повлечёт отринуть мир и бухнуться наземь без сознания, тут-то Кашлев и вспомнит о боге и помолится, как истый верующий, по-вторяя за мамкиной бабкой, «Господи Боже наш, еже согрешил во дни сие словом, де-лом и помышлением яко Благ и Человеко-любец, прости мя», а левое мое полушарие подумает незаметно, что это будет сильная сцена для потомков. А спустя время, ока-завшись вновь в своём кабинете, Кашлев произнесёт опустошенно, но решительно «всё» и прочно ухватится за давнюю мысль о побеге в О’Битанию, или на худой конец,
107
 
в Ангунезию. И вместе с Лелией. Сегодня в пятницу они встречаются. Плевать ему на осадное положение, им же объявленное. Он прорвётся, а там бежать и бежать. Сочув-ствуя Кашлеву, я готов был предложить ему политическое убежище в моём третьем по-лушарии, но он рассудил иначе. Потом при-шел вечер. Случилась встреча. При виде Ле-лии Кашлев вдруг обмяк, словно исчерпал-ся, рухнул и заплакал, уткнувшись лицом в Лелины колени. Сквозь несвязную свою речь и всхлипывания да вздохи слышал он голос Лелии, ничего, ты не виноват, всё образует-ся, и ложились утешающие поглаживания на склонённую голову. Лелия ни на секунду не теряла самообладания. Тогда я подумал, что, если кто и спасёт человечество, то толь-ко женщина. Чтоб не вызывать подозрений, они уходили врозь, мысля встретиться на том берегу реки у заброшенной конюшни. Про-щаясь, Кашлев как-то между прочим заме-тил, что всё-таки он не жилец и конечно рассмешил Лелию, которая пошутила, глу-пый, ты еще не забудь пригласить завтра всех на собственные похороны. Через чет-верть часа, как условились, Лелия вышла из прибрежного парка и направилась к купаль-не. Пиджак Кашлева лежал на примечен-ном топчане. Но Лелию насторожило не-привычное оживление среди стоящих на берегу и указывающих в сторону реки. По-глядев, она увидела там над самой стремни-ной родную рыжую кашлевскую голову. И
108
 
в тот же миг поняла, что Кашлева сносит к водопаду, что ещё несколько минут и от любимого не останется и последнего крика. Она бросилась в воду. Но всё что удалось Лелии, это настигнуть Кашлева у самого рая падуна, обнять за шею и вместе упасть в пенную круговерть. Наступила тишина. Я не знаю, какое полушарие левое или правое благодарить за исполненное соло по Кашле-ву. Или перед обоими поклониться и отпу-стить с миром на все четыре стороны.
Ну вот и не стало Кашлева. Постылей глядятся своды палаты. И раздражительней слышится тиканье потерянного времени. И от того ли вселяется глубокая надежда, что всё это мне мнится. Но вот сосед отменно икает, напоминая о себе. Я вздрагиваю. И круги пустоты отходят от меня, к понурым сводам. Я задаю себе вопрос, а зачем я про-должаю существовать, когда его не стало, ставшего близким, хотя и случайного про-хожего, а ведь всего лишь фантом, мнимость. Делюсь с соседом состояниями своими и мыслями. А он и от тех и от других отказы-вается, говорит, спасибо, не надо, хватает. Спрашиваю тогда, а как же быть с предком из Карфагена. А он, сукин сын, всякий ведь сон помнит, отвечает, изображая на лице дорогостоящий сарказм, меняться не делить-ся, не путайте божий дар с яичницей; а яйца слона со своими собственными. Я продол-жаю, выражаясь цензурно, есть, пить и про-чее, как ни в чем не бывало, словно ничего
109
 
не произошло. И странный край земли, не обозначенный, и печальная Необитания, и беспечная О’Битания, и практичная Потус-тороння, и наше уценённое Отечество, как вы понимаете, продолжают так или иначе, более или менее несчастливо существовать, потому что терпимость моего воображения безгранична, как безгранична сама Вселен-ная. Только как не повторить, нет Кашлева, нет и Лелии. А грановитая палата стояла пять веков и столько же, не спрашивая ни у кого соизволения, простоит. Я как и преж-де полон и болен прошлым. Позвольте, глу-боко мысля, изречь, что потерянное время неисправимо с нами. Но я всё-таки сдер-жал в наш век гласности негласно данное самому себе обещание не о прошлом слово в слово, а лишь ограничиться упоминания-ми да едва заметными обозначениями. А вот вздоха сдержать нет мочи, и я говорю, это всё неправда, это всё игра, разве не я, не таясь, высказывал жене, не важно на чьей кухне всю правду, роняя горькие слова в духовитые щи? Разве я не делился, как пос-ледним куском хлеба, самой что ни на есть правдой, делился доверительно с надёжным приятелем под шумок уличной сутолоки? Что поделаешь, если не тянет меня строить баррикады и тем более погибать на них. Таким уж уродился. И от рождения прида-на мне несносная склонность к иносказа-нию, к балагурству. И вовсе не от страха быть узнанным и уличённым как уличный
110
 
заводила, а лукавлю я по назначению свое-му, как шут или скоморох. Но должен ска-зать, что сказочное чудовище всё-таки было и есть. И тут с музейно сохраняемой казен-ной дыбы истошно закричал сосед, не хочу искать счастья, не хочу! В ответ во мне зата-раторили слова каплями тяжелого дождя, не хочу, не хочу мыслить, хочу жить, устал быть мыслителем, хочу, стать муравьем и бегать заданно по тропе туда и обратно. Наконец мы с соседом снюхались и разошлись по уг-лам. А сегодня, дорогие товарищи, мне, пос-леднему из двух охранителей потерянного времени, хочется расслабиться. Это значит улыбнуться без причины и не хоронить в себе нерастраченные благорасположения. Благодарю за внимание, но не за присталь-ное и выслеживающее, а за внимание, тре-бующее от читателя расплачиваться време-нем, но дарящее, дай бог хоть одному оди-нокому существу, сопереживание. И тогда разделит он со мной мою участь охранителя потерянного времени. И ещё хочется поже-лать не терять более того, что должны или даже обязаны потерять, то есть время, и потом пусть придёт к вам ещё один завт-рашний день.
Вот теперь всё. Сосед возражает. Гово-рит, что счастье моё на кончике пера. А я говорю ему словами великого человека, по-пробуй усиди на кончике пера. А тем вре-менем тихая ночь осторожно, бесшумно сту-пая по звездам, входила в нашу палату, за-
111
 
полняя собою каждую малую долю грано-витого пространства. Затих ветер, переста-ли скрипеть золочёные петли царских во-рот, и, если бы не стук наших с соседом сердец, то можно было подумать, что и мы звёзды, что и нас ночь не обходит стороной, не отлучая от безымянной благодати. И я уже собрался было сложить в суетные слова невыразимые чувства благодарения и ска-зать, о боже, хоть на мгновение целой жиз-ни ты спас меня от небытия, как сосед вско-чил со скамьи запасных, восторженно ик-нул и, чертыхаясь и отплёвываясь, потащил-ся к сеням помочиться. И пришлось мне сказать, не разевая рта, о боже, дай силы, дай упасть на осколыши разбитой ночи, дай уснуть сном прощеного грешника.