Три Я
Предисловие
или письмо автору «Три Я»
Автору Божьей милостью дан талант редкий не только в отечест-венной литературе, но и мировой — проникать в глубины чело-веческого сознания, подсознания, выводить пред читателем такие черты, которые человек обычно в себе не замечает, да и не предполагает. Тончайшее образное препарирование самоощу-щения и миропонимания у автора «Трех Я» находит совершен-но непривычные читателю Образы, Ассоциации, Картинные воп-лощения, не имеющие обычных понятий — черное, белое, крас-ное. Многие из сюжетов в разделах даже трудно определить, назвать обиходными понятиями в литературоведении.
Иногда создается впечатление, что между фразами автора, порой и внутри фраз между слогами, содержатся мириады не-высказанных мыслей, чувств, слов; и эти мириады чаще ориги-нально скрепляя текст, порой в такой тесноте налезают друг на друга, мешая понять суть, и вам приходится перечитывать, чтобы уловить написанное, иногда и догадаться (реже четко понять) что же «пропущено» во фразе и что напечатано. Труднейшая для «обычного» читателя книга заставляет вас не глотать стра-ницы, не спешить с выводами, а вникать и неожиданно, много позже, вы поймёте извилистый и ажурный, небрежный и редкий по бытописательству текст. Не мудрено, что это многих читате-лей поставит перед вопросом: «А что, собственно, я читаю -«Эссе уму и душе», исследование психоанатома, игривую книгу очень мудрого человека, который так много понимает о нас и о себе, что ленится всё объяснять примитивным образом, как все обычно это делают.
3
Книга напоминает цикл миниатюр композитора Сергея Прокофьева «Мимолетности» — разные по теме, темпераменту, рисунку, но всегда искромётные в своей лиричности, сарказме, трагичности, отчаянии, усталости, безысходности.
Любой самый доброжелательный отзыв о чужом произведе-нии не может не иметь оттенка — «как бы сделал я» или «как надо, как принято писать». Это «мерило» к книге «Три Я» не применимо. Нужно не автора «подгонять» под своё суждение, а постараться понять его произведение, хотя это и не легко, осо-бенно сегодняшним читателям романов, детективов, фантастики и похождений, даже изысканных эссе, где подразумевается если не драматургическая организация, то хотя бы теза и антитеза. В рассматриваемой книге, где размыты, похоже умышленно, рамки сюжета, линия в фрагментах — своя извилистая линия, прихот-ливая, но не кокетливая, жёсткая, как беспощадная жизнь серь-ёзного человека. Это он нам решил поведать многое о том, что мы не улавливаем в себе и не замечаем в других. Эти открытия даются читателю нелегко, а порой и вовсе остаются слишком зашифрованной сутью, лишённой элементарных измерений и понятий. Это, быть может, следует определить как самоанализ психофизической среды внутри человека, где обитает его душа, разум, иногда приемлемые для человека, иногда подавляющие его и вытесняющие из самого себя из-за укоренившихся обще-принятых понятий этого субъекта; порой человек покоряется своему первому, второму, третьему «Я», уживающихся до поры до времени в субъекте, но чаще неугомонный, непокорный чело-век стремится изгнать из себя наваждение этих «Я» и, судя по многим фрагментам, вступает в разлад со всей своей основой, опытом жизни и изнурённо признает себя побежденным, и вдруг тут же вступает в отношения со своими «Я»: то компромисс-ные, то конфликтные, то выжидает. И никогда этот человек не хитрит, не подличает в этой схватке с самим собой, редко, но всё же ощущает свою обреченность продолжать сосуществовать со своими «Я».
4
Рассматриваемая книга «Три Я» — повод не только для литературного анализа, но материал для диссертаций психоло-гов, так вместителен этот материал. Здесь есть место для прило-жения труда и эзотерических исследований, и для астрологов. «Три Я» — книга не сегодняшнего дня, хотя есть в ней и приме-ты нашего времени, — такая книга могла быть написана мудре-цами прошлого, пригодится и будущим исследователям — что же такое человек и как он живет, поступает даже тогда, когда среда к нему равнодушна. Напрашивается вывод, что наибольший враг человеку — это он сам со своими метаниями и невольными поисками — почему он? кто он? зачем? Вопросов много у таких людей. На значительную часть из них автор «Трех Я» даёт ответ, пусть и не всегда определенный, ибо судьба никогда не бывает до конца ясной.
Подобной книги мне не доводилось читать или слышать об издании от коллег и, конечно, я проявил к ней неординарный интерес. Пришлось скрупулёзно, много раз перечитать, вникнуть в Ваш труд.
Я считаю, что рассказ или глава «Выгон» - ключевая. Мож-но, конечно, вести повествование плавно, как течение мыслей и закончить ударом. А там пусть читатели сами решают: жил ли своей жизнью автор при режиме Совета принудительного выго-на крупной мысли, избегая его давления или Совет этот по-явился уже после, т.е. не влиял на то, о чем поведал нам Автор. «Выгон» написан полуэзоповским языком, но четко угадываются события в стране на протяжении последних лет. Здесь манера письма Автора очень уместна, ибо позволяет избежать обычной публицистики и сохраняется авторский стиль до конца. В каче-стве примеров пришлось бы цитировать большинство текста из этой пятистраничной главы.
И снова о «Три Я» — это нужная людям книга. Автор «Трех Я» раскрыл собственный поиск Личности, духовную от-крытость к верованию в Бога, христианство, хотя прямых высказываний в тексте нет; многоярусное исследование лично-
5
сти позволяет делать читателю выводы о подсознательности поисков каждого из нас, но не всякий решится на то, чтобы мучаясь и припоминая, позволить себе постоянно всплывать об-разам, ведомым лишь автору, но нередко схожих с нашими знакомыми, во всяком случае их поступками. Прочтя книгу, невольно выходишь за её пределы, начинаешь припоминать что-то сходное с твоей жизнью и находишь знакомое, ранее тобой неосмысленное...
Книга эта — «Три Я» — для долгого общения с нею, для воспоминаний, которые тебя не оставят.
Стихи Вани Курсорного — образец неординарной поэзии. И лирические стихи — (кстати, все очень лаконичные, когда словам тесно, а мыслям большой простор) — содержат особый, свойственный именно этому автору, психологически-философс-кий лад. Словосочетания оригинальны удивительно.
Некоторые из стихов — превосходная основа для творче-ства больших музыкантов, ибо эти стихи могут быть и романса-ми, и балладами, опять же не банального, привычного свойства. Большинство стихов (очень разных по стилю, ритмике, поэтике) так хороши, что я не рискну выделить отдельные. И всё же: «Мы все живем в такое время», «Свидетельства вчерашних встреч...», «Голова моя на плахе / Плаха — девичьи колени», «Всё повторил бы / год за годом, / Всё повторил бы день за днем, за словом слово / и не больше, когда б родиться дали вновь».
В каждом стихотворении трепет чувств и неординарность мысли, свежесть образов, и неожиданность словосочетаний. Сти-хи талантливы и, конечно, заслуживают внимания широкой пуб-лики, настоящего признания.
И в Ваших стихах, и в Вашей прозе особенным образом переплетаются слова речевого и мыслительного обихода, чему можно лишь позавидовать. Ваши воспоминания будто бы в доб-росовестном самообмане -может быть, это путь нахождения утраченного первичного смысла слов, раздражающего Ваш та-лант и ведущего к поискам, сомнениям и утверждениям. Ваше
6
умственное поле свободно для вольного вдумывания. Потому я призываю Ваших читателей к терпению, чтобы постигнуть и открыть для себя Зазеркалье. Я снова и снова сравниваю Вашу книгу с тем, что довелось прочесть в журналах последнего вре-мени и понимаю: у вас нет соперников, то, что Вам дано Судь-бой, у других отсутствует и, так или иначе, но у них традицион-ная манера письма, а Ваш психологизм уникален.
Теперь, после «освоения» Вашей книги понимаю, что вопро-сы: кто? что? почему? — далеко не всегда были уместны, пото-му что упоминаемые Ваши имена, символы, фигуры важны лишь для отталкивания, чтобы дальше текла-бурлила, трепетала-сто-нала мысль-поиск. Не мог не сделать это признание, ибо постиг особенность Вашей книги, Вашего творчества, творческого по-черка, манеру письма... И, тем не менее, сам Автор говорит: «Я оглядываюсь и вижу, как вы перечитываете только что закон-ченное предложение, а вернее, утверждение, и удивляетесь, и спра-шиваете меня: так что же?..» Видимо, моя доброжелательность и вопросы Автором были предопределены, а значит, все-таки уме-стны, ибо дальше он пишет: «Я не утруждаю себя поиском ответа...» Да и на многое мы все не знаем ответа вообще!
Т.Непомнящий
ПРОЗА
Выгон
Совет разошёлся во мнениях, но всё-таки большинством в два го-лоса постановил отменить принудительное ограничение простран-ства допустимого выгона для крупной мысли. Согласно основам общего законодательства постановление Совета вступало в силу немедленно и действовало безоговорочно и бессрочно вплоть до восстановления, отменяющего принятое ранее. Члены Совета по-кидали зал заседаний молча, замкнувшись каждый в собственную окрестность мыслей, сознавая огромную ответственность за приня-тое постановление и угадывая в лёгком душевном смятении намёки тревоги от непредсказуемости возможных последствий. Утешало и возвращало обычную уверенность одно обстоятельство отрица-тельные последствия принудительного ограничения пространства допустимого выгона для крупной мысли были налицо, и из локаль-ных недоразумений с нарастающей очевидностью превращались в глобальные бедствия. Но не меньшую опасность представлял нео-граниченный выгон, как крупной, так и мелкой мысли, точнее, не сам по себе выгон, а принцип неограниченности. Члены Совета пони-мали, что неограниченный выгон мысли без возможности неконтро-лируемой реализации её не представлял серьезной опасности суще-ствующим нормам жизненных взаимоотношений. Но прецедент неограниченности мог оказаться бомбой замедленного действия, под-ложенной под фундамент общества сомыслителей, в котором мыс-лилась лишь одна форма существования контролируемые и при-нудительные ограничения на всех уровнях сообщества. Однако наступил момент, когда пришлось выбирать: либо полное истоще-ние мыслительных как следствие силовых потенций сообщества, либо новый подъем с некоторым отходом от существующих норм жизненных взаимоотношений. И конечно, члены совета не по-
11
мышляли упустить контроль над отходом от существующих норм. Для чего и был разработан с подробными пояснениями свод правил непринудительного ограничения пространства выгона для крупной мысли. Большинство членов Совета согласилось с рекомендация-ми группы экспертов и, прежде всего с принципом биологически детерминированного самоограничения мозговой системы, правда, с индивидуализированными пределами ограничения. Согласилось боль-шинство и с раздвижкой общих границ пространства разрешенно-го выгона, с сохранением за Советом права, в зависимости от обсто-ятельств, изменять их в ту или иную сторону, по своему усмотре¬нию на уровне исполнительного правления, т. е. без созыва Совета в полном составе. И, наконец, существенно возрастала функ-циональная значимость сомыслителей, поскольку им вменялась в обязанность осуществлять мыслесбор и дальнейший перебор, отбор и расстановку мыслей согласно установленному на данный отрезок времени и пространственный пояс реестр требований. Само собой разумеется, что принцип отделения мысли от действия оставался незыблем. И, следовательно, триада мыслитель «мыслитель умелец продолжала функционировать в качестве основного спосо-ба существования сообщества.
Уходили, стелясь стыло, ветры и дуновения. Иногда с тыла на-летал порыв, начиненный испарениями болот, и тоже исчезал без следа. Уплывали облака, унося с собой диковинные отражения на-ших жизней, чьи узоры воспроизводили прихотливую вязь совер-шившихся событий. Они ещё дышали, и их дыхание согревало воз-дух, заставляя его истекать колышущимися струями, истекать в пу-стую высоту.
Открой глаза. Слышишь?
Нет, не слышу, или не могу.
Не придумывай.
Я уже давно ничего не придумывал, ничего.
Ты не хочешь меня видеть?
Ты не при чём.
Я тебе надоела.
12
Ах, не говори так. Ты всё, что осталось от былого, и без тебя я рта не открою. А ты говоришь «открой глаза»... Так в чем причина? Какая? Ну та, что не даёт открыть глаза?
— Это не причина, это — следствие, следствие моей пустоты. Я
смотрю в себя и не в силах оторвать взгляда от магнетической
пустоты.
Может, тебе кажется?
Какая разница. Можно подумать, что я не кажусь тебе та-ким, каким ты меня видишь или хочешь видеть. Да что словами блудить. Магнетическая ли, душераздирающая или наполняющая покой это всё слова, главное я ношу в себе эту невыносимо тяжелую ношу, эту пустоту.
Тебе надо отдохнуть. Ты устал.
Да, ты права, я устал от неё, устал до чёртиков. Знаешь, мне иногда до осязаемости чудится, или чувствуется, что не успею я о чем-то подумать, как из меня вычерпывают подуманное.
Ну что ты, у тебя самый обычный творческий кризис. Ну как бы выдохся.
В тебе пропадает великая утешительница, а во мне пропа-даю я сам. И чтобы ты не говорила, я от моих ощущений не отде-лаюсь. Ложками, вёдрами, бадейками вычерпывают из меня мозги. И оказывается, что душа без мысли заболевает. А ты говоришь устал. Не более чем ты.
Я и не скрываю, что устала.
От меня.
Поезжай на острова, отлучись, отдохни.
- С тобой.
Ты в правду?
Я без тебя не нахожу себе места, всё не так. Хрупкий месяц завис над колокольней. Хрустнула подмятая ветка. Уходили на запад. По одному. Уходили, не оглядываясь. Толь-ко бы не зазвонил колокол, только бы не погнался по следу звон.
13
От него не отмахнешься, не укроешься темнотой.
Он отыщет, как мошка щелочку и заберётся в душу. И тогда ни за что нельзя уже ручаться.
Наконец звякнул ручей.
Последним переплыл его дребезжащий месяц.
И потянулось прежнее, не ведающее перемен.
Но преодоление одних трудностей порождает другие, как пра-вило, непредвиденные и не менее опасные для того, кто хочет или обязан по определению сохранить себя. Конечно, не вызывала со-мнения мудрость и своевременность принятого Советом решения. По сравнению с неминуемым развалом сообщества и, как следствие, потерей Советом всей полноты власти, любое действие, могущее отвести роковую угрозу, или хотя бы отдалить, выглядело, по мень-шей мере, малым злом, если не благом. И нет смысла задаваться вопросом - для чего? Для сообщества, которое сотворено Советом, и для самого Совета, который превратится без сообщества в пустую неуместную безделицу. Но по прошествии трех циклов стала оче¬видной новая опасность: возросшая роль сомыс-лителей, которым при желании достаточно было сделать один шаг к неповиновению, даже скрытому, чтоб обрести реальную власть. Настолько сильное давление стали оказывать они на Совет. Прежде согласно нормам жизненных взаимоотношений в сообществе сомыслители осуще-ствляли мыслесбор и сортировку мыслей для отправки в тот или иной технологический округ умельцев. При жёстком ограничении пространства выгона мысли эта операция по функциональной сути своей относилась к механическим операциям, не требующим преоб-разования объекта собственным отношением мысли, и тем более не требующим выработки новой информации. Обычно на эти опера-ции, т. е. во вторую ступень триады зачислялись индивиды, не об-ладающие генетической предрасположенностью к интенсивному мыслевыделению. Но вместе с тем, согласно нормам жизненных взаимоотношений сомыслители получали ряд привилегий, в частно-сти, освобождались от внешнего мыслеконтроля, функционируя на самоконтроле. При таком положении вещей запуск сомыслителями
14
в реализацию даже одной мысли, могущей со временем изменить структуру сообщества, стал бы роковым для Совета и его системы власти. Причём неминуемо со дня запуска в технологическую сре-ду. И Совету ничего не оставалось делать, как в нарушение законов учредить тайный надзор за сомыслителями, снарядив для этого из собственной среды группу, оснащенную самой совершенной подсле-живающей техникой. Главное, чему следовало воспрепятствовать, а точнее, искоренить в зародыше это образование организованных структур среди сомыслителей. Но Совету пришлось поломать голову не только по поводу возросшей функциональной роли сомыслите-лей. Неприятно мучил вопрос, куда девать нежелательные, или по старому определению крамольные мысли, и вообще как быть с ними, коль дана возможность им рождаться. Конечно, «мыслители отбира-ют и блокируют распространение и реализацию нежелательных мыслей. Но нежелательные мысли обладают способностью множиться в головах их рождающих, так что со временем весь мыслесбор будет состоять из нежелательных мыслей со всеми катастрофическими для сообщества последствиями. Впрочем, Совет не исключал и позитив-ного итога от зануления числа мыслей, отправляемых в технологиче-скую сферу, вследствие полной нежелательности всей суммы мыслес-бора. Интуиция подсказывала, что это путь к структурной стабилиза-ции общества. Но это в далеком будущем. А пока Совет тайно решил пресекать самоумножение нежелательных мыслей извлече-нием части мыслителей с мыслевыгона и отправкой их на процедуру элиминации с последующим принудительным проживанием в зонах содержания. Очевидно, что со временем мыслесбор должен был обед-няться мыслями, которые при своей реализации ведут к развитию сообщества. Но Совет тем и занимался в последние циклы, что выбирал из нескольких зол наименьшее.
Прожектор молчал. Уезжать, когда прощаться не с кем, не лег-че, если не тяжелее расставания с живыми, но еще близкими людь-ми. Такое ощущение, словно присутствуешь на собственных похо-ронах, и никто не пришел проститься, и никто не вспомнил, и не помянет. Но это лирика. А проза заключалась в том, что заставить
15
заговорить прожектор не удавалось. Ни на уговоры, ни на угрозы, ни на уловки, ни на самые утончённые ухищрения он не отзывался. Может, внутри него бушевали бури страстей, веяли горячие ветры страданий и горели костры раскаяний, но кто знал о том. Потому что он продолжал молчать.
Вот я и говорю, что тебе там делать нечего.
Но если, как ты говоришь, там жизнь бережённых и вообще там райский уголок, отчего всё-таки ты не хочешь, чтоб я поехала с тобой. Или скажи, что я тебе надоела.
Опять ты за своё. Хотя, если тебя устраивает, ты можешь думать, что я уезжаю туда, чтобы избавиться от тебя. Убегаю. Так ты осточертела мне. Надо же такое сказать.
Ну извини, ну не злись, я сама не знаю, что подумать, не знаю, не знаю, как я буду здесь без тебя. Зачем я остаюсь?
Ну вот. Говоришь так, как хоронишь. Что я, на тот свет уезжаю?
На тот свет провожать проще. А здесь ты и есть, и нет тебя, вроде и встретиться ничего не стоит, и не встретишься.
Отчего ты так решила?
Не надо. Ты же всё знаешь, знаешь, что такое ехать туда.
Но оставаться здесь я не могу. А взять тебя с собой ни силой, ни слезами меня не заставишь.
Нет, ты объясни: если рай почему не для меня?
А потому, что рай для тех, кто потерял всё, а у тебя еще не всё, не все попытки использованы.
Что это ещё за попытки? Опять придумываешь?
Актриса не твоё амплуа. Беречь меня от правды во стократ хуже с твоей стороны. Я-то всё знаю, и говорю, в который раз. Я весь вычерпан, понимаешь вычерпан. Была светлая полоса после реформы, надежды засуетились и мысли пошли выбрасываться легко, свободно, и какие мысли! Но потом, словно подменили либо меня, либо их. Не знаю в чём причины, но до реформы я определен-но ощущал, как вычерпывали из меня суть мою. А после, спустя время, ощущения изменились — все стали копошиться, что-то вык-
16
лючать, на что-то давить. Не знаю, не знаю, так ли на самом деле было, но знаю, одно, теперь я пуст и страшно доволен, как самый крупный слон в танзанийском зоопарке.
Ты раньше так не думал.
Извини, я раньше думал, а теперь, теперь мне ничего не надо, и слава богу, нет этих мыслей, за которыми устраивают охоту, на которых устраивают облавы, и от которых голова пух-нет, а сердце замирает, поражённое вдруг открывшимся простором, неисчерпаемо гнездящемся в глубинах мира. Но это все, слава богу, уже не для меня. И не нужно.
И я не нужна?
Будто ты не знаешь, что никто никому не нужен. У каждого своё море. Каждый переплывает это своё море в одиночку. И твоё море здесь.
— Это жестоко.
Да, моя хорошая, очень жестоко. Но добрее быть я не имею права.
И самое трудное, самое тяжелое бремя ответственности таилось в выборе перед решением. Ведь, во-первых, приходилось лишать сообщество чего-то, во-вторых, приходилось решать с непредска-зуемыми последствиями. И именно в этот период стала катастро-фически усиливаться поляризация мнений в Совете. В первое время Совет в соответствие с традицией не скрывал усиливающуюся тен-денцию к отдалению двух доминирующих в Совете точек зрения на ситуацию и главное на способ выхода из сложившегося опасного для сообщества положения. Но с углублением раскола было решено перекрыть каналы передачи информации, поскольку борьба мнений, само наличие полярных мнений, возможность выбора из ряда мне-ний могло неконтролируемо возбудить население и создать предпо-сылки к структурной неустойчивости и последующему хаосу. Препа-рирование информации о деятельности Совета было поручено спе-циальной смешанной комиссии, состоящей из представителей разных группировок Совета. Но очевидно, что подобная мера предосторож-ности с созданием видимости единства ни в коей степени не повлияла
17
на усиливающийся процесс поляризации мнений в Совете. В конце концов, этот процесс привёл к противоборству двух наиболее ус-тойчивых мнений на способ выхода из сложившейся ситуации. Радикалы считали, что пора влить свежую кровь в Совет, и обозна-чить стратегической целью не сохранение власти любой ценой, а обеспе-чение контролируемого развития сообщества. Они не отвергали воз-можности принятия новых правил социального общения и приспо-собления к ним имеющихся структур власти. Однако изменения по их концепции должны были следовать постепенно и управляемо со стороны Совета. Коренные члены Совета категорически противи-лись любым новшествам, справедливо ссылаясь на последнее поста-новление Совета, приведшее к непредсказуемо нежелательным по-следствиям. Их мнение основывалось не на желании спасти сообще-ство вообще, а на знании собственного невежества. А если говорить о желании, то они желали одного неизменности. Ибо только она по их убеждению и опыту могла сохранить сообщество и, что более важно, сохранить сложившуюся структуру власти. Власть, говорили они, стоит мысли. Без мысли прожить можно, а без власти нет. И худшим злом они видели выбор, возможность выбора между тем-то и тем-то. И потому стремились они свести к единственности каждый социальный поступок, дабы не превращался он в проступок. Радика-лы попытались взбунтоваться и предложили обратиться к сомысли-телям, но бунт был подавлен быстро и решительно. И стал он, этот бунт, поводом для реализации коренными членами Совета своей про-граммы безвыборной стратегии, программы жизни, в которой должна была царствовать неизменность.
Широкие кроны деревьев свились друг с другом, образовав одну нераздельную крышу, крепкую, непреодолимую, могущую вынести удары самого неистового урагана. Но ураганы обходили лес сторо-ной. А дуновения ветра и даже порывы летнего ветра не вызывали ни малейшего отклика.
И лес молчал, и лес стоял, недвижный, бездыханный, в ожида-нии урагана.
Три Я
или пути исповедимые
Возвращения
...что ожидает меня пока я все более и более теряюсь в путанице своих лет, как не возвращения навязчивые, словно капризные дети, как не общения с духами умерших, но все еще знакомых мне людей, или ушедших в невстречу, пропавших без вестей, и конечно, как не томиться придумками вольными, одичалыми среди приличных и причесанных мыслей, не освобождается ли с ними энергия связи с близкими мне людьми, не разлетаюсь ли я, превращаясь в новую еще не открытую вселенную, заселенную многоличием моего вооб-ражения, и пусть повторяются мелодии, пусть сегодня подхватыва-ется вчерашний припев, пусть прежние видения видятся вновь, вто-рясь подобно слепкам с одного и того же лица, множа черты, кото-рыми оно и было отличимо от всех иных лиц...
...я шевелю губами и восклицаю про себя какие фамилии: Причитайло, Спасибухов, Чучурюкин, неповторимые миры, глыбы, личности и снова наступит тишина такая, что даже капли, мирно и мерно падающие из крана в раковину, могут свести с ума имею-щего ум, а у меня он есть, утверждаю я, потому что я человек, потому что я разумный, но не умелый, как тот же самый незабвенный Причитайло, человек, чья фамилия доподлинно с двойным дном, она ведь с одной стороны причитает, а с другой — ей причитается, и разве не замечательно определить, о чем он причитает и что ему причитается кроме собственной жизни...
19
...к парадному подъезду подкатила квадрига, гремя огромными деревянными колесами, кучер в сандалиях лихо крутил кнутом и гикал, отгоняя от лошадей подалее слепней и зевак, собравшихся в ожидании моего явления, но актер напился, как извозчик, и ис-полнить исправно роль был не в силах, так как и двух шагов пройти не мог, и потому явление мое толпе зевак и рою слепней не состо-ялось, отчего квадрига с прежним грохотом покатила по брусчатой мостовой мимо спасской башни, мимо мининаспожарским, мимо лобного места к улице разина и далее на старую площадь...
...для чего, спрашивается, я приплетен сюда, да еще с квадри¬гой, которой и в музеях наших не сыскать, а оттого, говорит все тот же я, что я вплетен неистощимо и невытаскиваемо, как вечная заноза, в эту жизнь, а квадрига втемяшилась мне в голову беспри¬чинно и сидит навязчиво-развязчиво в ней, позываясь к рождению, как многое иное из головы зевса, именно зевса, если древнегречес-кая память мне не изменяет...
...измена, страшное слово, особенно в наших, ждущих своего водолейного счастливого звездного знака краях, болезненно остро обожаемых мысленно, за разговором под пивко, в спорах до пены у рта, в тех самых краях, что оплеваны, загажены, особо заметно, когда пересекаешь некогда державную границу с востока на запад и обратно...
...граница всегда волнует, любая, граница ли между государ-ствами, граница ли между огородными сотками, граница между вроде бы знанием и незнанием, граница, отделяющая «я» от всего остально-го мира, отделяющая возможное от невозможного, наконец, жизнь от нежизни, для меня это граница, умещающаяся всего лишь в од-ном слове смерть, и вот я подхожу к границе и после первых волне-ний усаживаюсь в кресло и продолжаю размышлять о смерти, вновь и вновь вплотную приближаясь к ней, а не убегая, не открещиваясь, потому, как можно откреститься от самого себя, беременного смер-тью, и еще это время, сиамский близнец смерти, а может оно отраже-ние смерти в зеркале моей души, и поуспокоившись окончательно, увлекшись мыслями, говорю себе, приговоренному к казни, а ведь это
20
здорово, и даже интересно, не очень-то осознавая, а что же такое здоровое и интересное имел в виду, то ли приговоренность к казни, то ли время, обрученное со смертью, то ли все вместе взятое, но потом неизменно признаюсь, да я сам разве не вмещаю все загадки мира...
...можно подумать, что весь смысл в загадках и в отгадках, помещаемых, как водится в солидных журналах, в следующем смер-тельном номере жизни, разве не важнее то, что я живу памятью, не обо мне хоть и вечной, а обо всем, что случилось и что могло слу-читься и даже чему еще предстоит сбыться, памятью обо всех встреч-ных, не держащих ли меня на плаву, спасающих и не дающих стать утопленником, и не только обо всех встречных наяву, но и по ту сторону от крепкого рукопожатия, тепло которого долго ранит ладонь, где оживают доисторические наскальные рисунки, где нет правды жизни или правды вымысла, а есть непререкаемая правда моего существования...
...своя правда у Причитайлы, того самого, кто знаком таким забавным и загадочным означен и поселился в моем тридевятом царстве-государстве, как званный гость или нечаянный, но все одно желанный, хотя бы за фамилию, которая мне сразу приглянулась даже заворожила и понаобещала всякого такого, что поначалу ни словом, ни пером описать, но что должно сбыться, от сбытая никуда уже было не деться, и сказал я себе тогда, вот и хорошо, не одному время коротать придется, не одному путь-дорогу мерить, так что прими смирненько даримое и припаси напоследок благодарность, а пока переступи порог, оставь тесное, неродное, временное, как гос-тиничный номер, жилище или обиталище и войди в мир, который всегда с тобой...
...одно слово, пусть состоящее из десяти букв, одно звучание его и рождается, подчиняясь, не хочу знать каким силам, целая галакти-ка со своей предысторией, со своей историей, которой суждено кон-читься разве что вместе со мной, а я ступаю дальше, с одной звезды на другую, с одной галактики на другую, с одной вселенной на дру-гую, а там внизу земля, и пухом уже стелется она, готовая принять меня упадшего...
21
...я стерегу себя от всего чужого, и от слов, а что свое разве не упростят, не исказят слова, не умертвят содержимое того, что обо-значается словом «своё», словом, вмещающим меня со всеми моими потрохами, потому я более доверяюсь чувству «своего», вложенно-му отчасти в меня, как и в каждого, еще до рождения, а отчасти впитанному с молоком матери, с прикосновениями к ее груди, но и взращенному первыми порывами удивления и затишьями задум¬чивости, но я стерегу «свое» не как цепной пес, готовый наброситься на всякого, кто осмелится приблизиться и даже не поднять руку, нет, я стерегу, как средневековый замок, я открыт до поры, пока не сработает во мне тревожное оповещение, мол, все, хватит тер¬петь, отступать далее некуда, за спиной святая пядь, вмещающая все мое «я», и тогда запираются кованые ворота души наглухо, и тогда разводятся мосты встреч, и тогда заполняется охранитель-ный ров прохладой отчуждения, но стоит крутому рогу затрубить о помощи из дальнего синего бора, или из-за ближнего холма, и я отпираюсь, пусть порой наперекор себе же, но тем плачу дань своей принадлежности множеству, в котором не даюсь затеряться, терпимо противопоставляясь ему своим неучастием, задумчивос¬тью, тоской или, если хочется, своим впаданием в милую моему сердцу созерцательность...
...и вновь я осторожно, ненавязчиво спрашиваю себя, а где же духи, куда подевались, когда посетят, а то все о себе да о себе, впро-чем и духи ведь о себе, вся песнь от начала и до конца о себе, вся жизнь прожитая и назначенная это переживание себя, уходяще-го неостановимо, но томимого вечностью, в которую и направлен весь порыв души...
...я не ковбой, а духи не дикие лошади, пасущиеся на воле среди бескрайней памяти, арканить не по мне, вольному воля, а иначе я не я, и лошадь не моя...
...сколько помню себя, всегда меня мучила тема несовмести-мости «Я» и «НЕ-Я», моего «Я» и «НЕ-Я», преследовала как навязчи-вый мотив, и я неисчерпаемо размышлял на эту тему, создавал нечто, что оказывалось вариациями на неизбывную мелодию «Я» и «НЕ-
22
Я», потому как борьба «Я» с «НЕ-Я» это значить или не значить, быть или не быть, а смерть и время подчинены главной теме жизни, моей жизни, ведь не время страшно, время, в конце концов, наша придумка, страшно потерять лицо, ужасно усреднение, которое со-вершает над нами «НЕ-Я», конечно без того, что вне нас не обой¬тись, но не обойтись только без моего «НЕ-Я», каждому дано свое «НЕ-Я», хоть на малость, но не похожее на соседское...
...его выносили сваленным в простыню два мужика, держа за простынные концы, выносили обыденно, как груду строительного мусора после ремонта, как что-то лишнее, ненужное в доме, умаляя всем своим видом, всей видимостью исполняемого значимость слу-чившегося, умаляя без умысла, не сознавая, совершая службу и не-вольно прикрывая всегда приотворенную дверь в таинство смерти, и как было не воскликнуть про себя «боже, как это просто» и не покоробиться от будничности снятия тела с креста еще теплой страдальческой постели, да и вообще посовеститься от несоответ-ствия, несогласия всего окружения с неизмеримостью и с неисчер-паемостью нагрянувшего события, и по-моему от того те, кто сто-яли по стенам прихожей и свидетельствовали, впали, смутившись, в тихое удивление и потеряли не только дар речи, но и дар про¬щального крика, так вот следом за смертью по пятам шагает деловитость...
...о пишущих, как и я, говорят — водится за ними грешок, — кому грешок, кому спасение от этой жизни, и не она ли грех, и не бегу ли через писание за ее пределы, бегу от нее, неумолимо кон¬чаемой и от рождения конченной, не стремлюсь ли выйти из озна-ченных кем-то берегов, чтобы разлиться, излиться, высказаться, вык-рикнуть из себя себя же и стать навсегда самим собой запредельным, свободным быть и быть, включая в свой мир всех и все и, конечно, признания, разделенность, дающую начало приятию себя другими и других собой, и самым обостренным, обнаженным проявлением та-кого взаимоприятия не является ли спазм двух отдающихся друг другу влюбленных, повязанных накрепко хоть на потусторонние мгновения от бога данным влечением...
23
...это яркое южное солнце так слепит глаза, что едва сквозь слезы могу различить очертания вчерашних гор, с трудом и с роб-кой надеждой отличить прошлые иллюзии от настоящих, незабы-ваемое от и вовсе несостоявшегося, но длящегося до сих пор, и теплящегося во мне болью потерь, воскрешенное из небытия это яркое, жаркое солнце прошлого только и складывается в слова, и что поделать, если потребуется еще одна жизнь, чтобы оживить и описать его, моего друга с незапамятного детства, черточку за чер-точкой, встречу за встречей, хотя встреча с ним не прерывалась и пока он был жив, и сейчас, когда я один несу в себе нашу нескон-чаемую встречу, да и упрямится и не ложится в строки правдивая до наивности промчавшаяся реальность, а лишь томит меня рас¬сеянное ее ощущение, ее вкус, ее зыбящиеся очертания, складыва-ющиеся не в прямолинейные строки, а в настроение, не избываю-щее, пока я последний из нас двоих жив и тем воскрешаю его, когда-то элегантного в своем единственном, но модном темно-сером в полоску костюме, свежевыбритого и коротко постриженного у самого лучшего парикмахера из Гранд-отеля, всегда покоряюще-го женщин непринужденно, с завидной легкостью и с ненавязчи¬вым обаянием, не без остроумия, благо талантами не был обделен, и не нуждаясь в деньгах, на которые почти все иные покупали и покупают женщин, но тратя свои и чужие деньги на другую свою страсть или слабость, на карточную игру, где слепой случай нет-нет да и разыгрывал не ту карту, вскидывая на плечи неподъемные долги, толкая то на голодное полусуществование, то на обман и от отчаяния на воровство, хотя бы у меня, родненького с детских недолет, дважды прощавшего, но с третьим петухом отдавшего друга на заклание судьбе, и был брошен он в невстречу, в неволне-ние, в бездушие, где долго набирал солидность и вес, а заодно лысел и пил, и пил горькую, повторяя отцовскую участь, но уско-ренно, но спеша на встречу с той самой заклятой ночью, в которую был избит до смерти он, возвращающийся с безымянной попойки, но, боже, сколько успел повидать этот еще юноша в себе, сколько пережить, как гнал он время, обходя стороной общепринятые сто-
24
янки, ранящий и израненный, но все равно насвистывающий без всякой фальши, чисто мелодии то из «Риголетто», то из фильма «Генералы песчаных карьеров», и еще подаривший мне так давно в незапамятность канувшее лето, первую мою женщину, отдавшу-юся в просторной наемной квартире у Красных ворот, отдавшую-ся за просто так по взаимному расположению, и говорят, уходя, он не хлопнул дверью, не обозлился, не остервенел, а попросил ста-канчик «столичной», чтоб утолить дурную жажду, как потом выяс-нилось, мучавшую его от множественных внутренних кровоиз¬лияний после ночных побоев, а может быть, жажду души одино-кой, непонятой, души человека, заброшенного женой, как-то неза-метно сумевшей навязаться, брошенного и мной посреди жизни, посреди огромной арены почти древнеримского цирка, посреди толпы, впивающей каждого отличимого, каждого с отметиной, и я падаю на колени и делаю вид, что молюсь, а сам прошу и прошу прощения у него, у давнего с детства и даже с додетства друга, звавшегося по паспорту звучно Эдмонд, а по-домашнему Эдмик, прошу и прошу, словно можно вымолить отпущение грехов, кото-рые всегда со мной...
...куда они уходят, куда уходим мы — вопрос, с которым мы живем, с которым днюем и ночуем, даже когда не задаемся им, таким неотделимым от нашего существования, включенным в нас, в нашу сущность, как еще одно чувство, чувство смерти, и не окрашенное в черные тона скорби, а скорее в голубоватые оттенки задумчивости или тоски по запредельному, по невысказываемому, но существую-щему, имеющему быть и не где-нибудь на небесах, а в нас самих, да и не весь ли мир в нас самих заключен, и не каждый ли из нас поневоле создатель его и одновременно покорный житель, бренный посетитель, проходящий странник, и как мы уживаемся сами с со-бой, и уживаемся ли мы, янусы дву или многоликие, мы раздвоен-ные, раcтроенные, кратные и превратные, неустанно и самовлюблен-но творящие себя и мир или подобие его, и мучительно мечущиеся в нем, борющиеся коленопреклоненно с ним, о боже, как мы бас-нословно в себе несовместимы, противоречивы кричаще и безна-
25
дежно, какому отчаянному злу мы даем начало своими сотворения-ми, злу но и восторг творительства, радости создающего, побуж-даемого не садической ли страстью, и тут же вплетено в одну косу страдальчество, смиренство бренного и смертного жителя, наивно и вынужденно принимающего многомерное и многомирное свое и чужое существование, когда того требуют обстоятельства, эти чу-десные и спасительные козлы отпущения, принимающего и тем са-мым, пусть стиснув зубы, дающего начало и добру, утешающему, пле-тущему видимость светлого вроде будущего, как будто и впрямь можно избавиться от самих себя, или отторгнуть свою исконную часть, не умертвив или не изуродовав всего существа, так что перешаг-нем смерть, а там посмотрим, куда уходим мы...
...снова весна, снова, что поделаешь, пробуждение надежд ли, веры ли в воскресение, снова за окном зеленеет береза и как-то дышится легче, хотя, говорят, что зима все витаминные соки из нас вытягивает и с талыми водами в небыль уносит, впрочем тело и душа не одной веревочкой повязаны, а скорее поживают врозь и врозь пожинают замысленное в нас, потому и при хвором теле обитает не здоровый, а высокий дух, конечно, оно лучше, когда при здоровом теле и здоровый, а по-моему все-таки высокий дух, но разве от нас что зависит, кроме как быть собою, являться ежевре-менно на свет поступком ли, словом ли, молчанием ли или смертью, о которой столько песен сложено и ничего не сказано, и потому сказанное мной строками ранее «как-то дышится легче» отношу я к душевному настрою, к духу, витающему повсюду и заставляющему наши помыслы оказываться в сопредельных пространствах, вовсе не сообразуясь с данными нам телесными ощущениями и чувствами, и слава богу, говорю я, потому так любы мне иные миры, дремлю-щие или стонущие в нас и нет-нет да выплескивающиеся на по-верхность бытия, подающие подобно тонущим знаки о спасении сновидениями Босха и Филонова, Булгакова и Виана, или невычер-панным морем музыки, поди-ка, Ксанф, и выпей море, это так ведь понятно и доступно выпить море, той самой музыки, которая не есть ли излучение вещи в себе, вот что вызывает отзвуки в моей
26
душе, но только не уподобленные бытию, не сходственные до слез умиления с ним, засаженным в клетку, сплетенной из наших обре-ченных чувствоощущений, этих наивных охранителей бытейной невинности нашего существования от неотмирасейных наважде¬ний, а на самом деле от самих исконных себя, но я не говорю, что это плохо, как не вещаю, а что же хорошо, я не судья, а ловлю лишь отзвуки своей души, я говорю с ней, о себе, а о чем же еще говорить, как не о себе со знанием и с интересом неисчерпаемо и недостижи-мо, говорить, как бы спеша на встречу из неизбывной разлуки, ведь мы все в разлуках пребываем, и не с надеждой ли на встречу про-буждается душа по весне, на встречу с собой истинным, не прелом-ленным, не задавленным, а неизменным, несущим невысказываемую отличимость, но и слиянность со всем, что нетленно и не ведает цены, оценки и суждения...
...вы помните, «его выносили сваленным в простыню», конечно, помните, не верьте, когда говорят, память коротка, напротив, она длинна, необрывна, ветвиста, пробивает без труда кажущиеся зава-лы беспамятства или таится за ними, так что, когда «его выносили сваленным в простыню», а я оказался придавленным стеной, став-шей на несколько мгновений стеной беззвучного плача, подумалось зыбливо и стыдливо, а как ведь старался жить и хорошо жить, как вкалывал, выкалывая день за днем из собственной жизни, лишая ее все более и более первородной зрячести, слепо следуя логике про-гресса, как бы движимого восторгом изобретательства, логике неот-ставания от завинчивающейся спирали благоприобретательства, рас-кручиваемой нашей ненасытностью, но хранящей огромной силы предательство по отношению к самому себе, впрочем, стало быть, оно, предательство, нужно, свойственно нам, и он старался, шагая по ступенькам логики постижений, но не сходя с лесенки, знал напе-ред, что знает наперед то, что достигаемо — но, упаси господь, от напастей нелогики старался изо всех сил, так уж было, наверное, написано на роду, чтоб жилось семье лучше, богаче, удобней, строил, мастерил, ездил по свету, покупал книги, забавные всякие памятки о том о сем, детям жизнь дал и дом, и дачу, и авто, все как у многих
27
немногих получилось, и иногда мне казалось надрывался, но тянул лямку, или это мне казалось, а на самом деле исполнял он свою партию жизни легко и непринужденно, и потому не пересекалась его логика с моей, должна же и в меня быть вложена какая-то логика, и потому отошел он от меня как-то без лишних колебаний и, думаю, без сожалений, потеря-то по его логике была не велика, но жизнь ведь часто оборачивается горестной шуткой, свела нас снова его предсмертность, свела и связала и прошлое тем опровер-гла, и мне тогда померещилась напрасность его усилий, но если они нужны были ему, мне ли судить их, застывших в обретенных бла-гах, кстати, требующих посмертного дележа и еще большего над-рыва ради их удержания, не в этом ли также нелепая логика на-шей жизни...
...и все-таки Спасибухов не сдался, он только воскликнул, как мне послышалось, требовательно «спаси» и было бухнулся на ко-лени, но воротом рубахи зацепился за гвоздь и повис под дверной притолокой как-то неестественно скрючившись, но повелительно глядя на жену, а та и бровью не повела, подумал я и добавил, сложив руки на вислой груди, не только не сжалилась, а, напротив, озлоби-лась да так, что порешила бесповоротно пролезть в петлю да в ней и остаться, и тогда Спасибухов сменил гнев на милость и сказал «ладно, бог с тобой, я и так обойдусь, авось кто пройдет, но ты исполни мое последнее желание», словно не она, а он собрался повеситься на расчудесной хрустальной люстре, купленной когда-то в первый медовый месяц в Праге за сущие гроши, и не просто повеситься, а на виду у собственной в прошлом жены худой такой и истощенной, но обнаженной и приманчивой, как искрящийся крю-чок без наживки или сушеная вобла после двух кружек пива, одна-ко же до воблы ли было Спасибухову, висящему на крючке судьбы, он, выдержав мастерски паузу, спросил «ну как, исполнишь?», на что наша самоубийца ответила странно, поразив даже меня, «конечно, исполню, твою любимую соль-минорную Моцарта, но ты ведь им¬потент, и для пущей убедительности приподняла подол рубахи бес-полезно висящего Спасибухова, который нисколько не стушевался,
28
а потребовал решительно «приведи Нинку с третьего этажа и уви-дишь какой я импотент», на что обнаженная до костей женщина, этот намек на Венеру Милосскую, хмыкнула и с нежностью, на какую способна только решившая покончить с собой жена, спроси-ла «может, тебе привести принцессу Стефанию?», и конечно Спаси-бухов отказался гордо от неуместной подачки, заявив, что не соби-рается служить телохранителем в постели даже у самой Клеопатры, потому как с Нинкой с третьего этажа оно проще и на утро уми¬рать не надо, а встал, оделся, обулся, поцеловал собственную жену и бежать на службу, но мысли Спасибухова а с ними и исполнение последнего желания были прерваны телефонным звонком и женс-ким крикливым голосом, обозвавшим меня коммутатором и потре-бовавшим дать ей три-три-три...
...под желтые кислотные июньские дожди сбываются мои чер-ные пророчества, представьте театральную сцену, желтый полот-няный дальний план и черные тени пророчеств неслышно, изумляя публику пластикой движений, ступают из-за кулис, заполняя сцену, тесня пространство подмостков, утверждая свою сбывчивость, а душа, сидящая в зале, укутанная в темень обезличенности и как бы непри-сутствия плачет по-сиротски, понуждаемая скарлатиногорячечны-ми надеждами обрести иную судьбу нашей стране, но в нашем театре на виду у зрителей, завороженных зрелищем ли, закуской ли, но неизменно овационно аплодирующих после спектакля, сбываются одни лишь черные пророчества, и золотой ключик отворяет дверь в царство желаемого только в известной русифицированной сказке тоже Графа и тоже Толстого, но Алексея, нам ведь так удобно про-сиживать дни и века на краю пропасти, отделяющей от как бы будущего, впрочем какая разница, спросите вы, на каком краю про-пасти на этом или на том обитать, и будете правы в своих еще более черных пророчествах...
...как истосковала душу эта человеческая жизнь, как хочется нечеловеческой, ладящей с душой, не принуждающей душу-душеньку к сожительству с объявленной чуждостью, не соблазняющей ее к распродаже золотых дней, не мешающей просто дышать, нечелове-
29
ческой, но не сказочной или былинной, а земной, поросшей былью, от которой не покоробит, не бросит в жар стыда или в восторг раскаянья, а проронятся тихие слова «ну и слава богу» ..
...они всю жизнь шли к этому последнему одиночеству, пона¬чалу врозь, плутающие каждый в лабиринте своей службы, а потом на склоне лет, взявшись за руки, поддерживая друг друга, наивно укорачивая шаги, а ближе к самому концу, вцепившись рука в руку, как вцепляются утопающие, и потому когда отец первым ушел из этой жизни, он невольно потащил за собой и маму, пе¬режившую его всего лишь на год, так и вырвались они из одиноче¬ства, из башни без окон и без дверей, без ушей и глаз, ведь это мы дети их и дети детей их были стенами башни, сложенной из кирпи¬чиков наших собственных жизней и интересов, скрепленных бес¬чувствием эгоизма, хотя вроде исполняли мы свой долг исправно, поднося когда надо лекарства, всякую снедь, отвозя в больницы и посещая настойчиво врачей, привозя обратно в домашнюю пусты¬ню, но, боже, как мы были далеки от стариков, сидя рядом или спеша к ним на часок, как далеки были от их неотходящего про¬шлого, от их давних предпочтений этих опор наших «я», но ведь и наши опоры уйдут в песок неразделенности, в сыпучесть невни¬мания, ах да что вспоминать наше с вами будущее, когда вчераш¬ние старики так нуждались в разделенности, так нуждались в со¬участии, в сопереживании, наконец, в согласии, а разве не того ли желаем и мы всю жизнь и каждый из нас, но мы душой стояли в стороне, но мы делили себя с кем угодно, но только не с ними, совершая преступление души, становясь отступниками от самих себя, уготавливая себе ту же участь умирающих в одиночестве, уходящих из чужих холодных больничных объятий, а не пере¬ступая навсегда домашний круг, сжимая в руке сыновнюю ладонь, и как мне забыть несмолкающую мамину мольбу «унеси меня от¬сюда, унеси», мольбу знающей, что уходит, но страшащейся ухода с постылой больничной койки с чудовищными сетками по бокам, стерегущими ее свободу, стерегущими ее со сломанным позвоноч¬ником от полетов наяву, как мне забыть себя, не осознающего, что
30
наступил последний день, как мне забыть себя, не унесшего ее, а всего лишь беспечно покормившего с ложечки, а на завтра познав-шего запоздалые слезы...
...и остался дом нетопленым, и погас огонь в гранитном очаге, разошлись, разбрелись по свету весталки с одной из которых у Чучурюкина вышла препохабнейшая история на берегу Чудского озера, у самой камышовой заводи, где по утрам отменно клевал лещ, да вот ведь вдруг увидел Чучурюкин ее, весталку, и не с хозяйствен-ными сумками в руках, не шагающей деловито с базара, а стоящую на карачках, да не лицом к нему, а всем своим вестальим расчудесным задом, голым-преголым и таким соблазнительным, что душа в пятки уходила, во рту пересохло, и глаз было не оторвать от этакого портрета, а сама она воду почерпывала и личико обмывала, но учу-яла, видимо, чучурюкинский взгляд, оглянулась да вскрикнула, да вскочила, да упала тут же наземь и заплакала, и запричитала <<о, прости меня, боже, о прости меня, Веста, обет свой нарушила, забе-ременела», тут Чучурюкин диву дался и успокаивать стал, мол, изви-ни, весталка, но и ненароком трогать, мол, тебя не тронул и какая на расстоянии беременность может случиться, но весталка глянула на него снизу вверх да так пронзительно, что у Чучурюкина мурашки по спине побежали, и вдруг словами по латыни огорошила, мол, от ветра взгляда твоего зачала я и деться некуда теперь и рожу я вестёнка и в приют сдам, а ты замуруешь меня заживо в своей бане, и ведь все так и вышло, как она наговорила, и Чучурюкину до сих пор снится нетронутая весталкина задница и еще что-то из истории Древнего Рима, что-то помпейное, и нет-нет да слышится, как взды-хают кирпичи в предбаннике...
...где, когда, за что здесь ли на этом белом пребелом свете или в пространствах собственного воображения, в день и в час зачатия или вечность тому назад, за просто так или по ошибке, но я распят на струнах участи ждать и ждать смерть, и не говорите, о чем это ты, живи себе да поживай пока живется, а я как и все живу, проживаю, переживаю, недоживаю, сживаю, уживаю жизнь со смертью, неот-делимых при нас друг от друга и страдающих проникновенной
31
взаимностью и тугой переплетенностью, как будто, если я буду по совету трезвых и рассудительных любителей хорошо пожить, жить, не задаваясь страдательным вопросом, что-то изменится и смерть перестанет править нашим миром и если хотите нашим вроде бы бесценным и до безумия неповторимым «Я», ведь в конце концов весь фокус жизни, весь ее патетический смысл в смерти, без нее томились бы от прикаянности души, без нее из последних сил порывались бы с ненадобностью выжить, без нее дурманило бы нас пропечаленное наслаждение жизнью, разве от смерти спрячешься, завязав себе глаза, она в нас, она рядом, она поводырь, но она и величайшая вершина каждого мирового «Я», она мой Эверест, моя Джомолунгма, на которую можно взбираться по разным скло-нам раз за разом, а, став на вершину, увидеть невидимое снизу, с подножья, но однажды поднявшись, уже не возвратиться, не спус-титься в цветущие долины жизни...
...как мы теснимы духами, как мы поражены их живучестью, разъедаемы их навязчивостью, духами всего, что мыслимо и немыс-лимо, как например, духом вот этого сероватого патефона из лета 1954 года, а рядом примостился Леня, можете себе представить живой, ведь это еще 1954 год и предстоит прожить ему целых 35 лет, но промелькнут они как верстовые столбы, итак, патефон и Леня, выбритый как обычно с порезами, в серой в полоску сорочке с распахнутым воротом, патефон поет, а Леня крутит ручку пате-фонную, на лице серьезность, а в глазах карих смешинки, а внизу под пригорком морковное поле подшефного колхоза, а на поле черными мошками копаются студенты уже второго курса физфака МГУ, прополкой заняты, а Леня воодушевляет их, ставя пластинку за пластинкой, но чаще всего танго «Недотрога» в исполнении Ге-оргия Виноградова, «что молчишь, дорогая, вниз ресницы склоня», тем временем склоня низко головы студенты колдуют на морков-ном поле, принимая как должное лёнины замечания, товарищ Дро-бязко, чего топчете морковку, вы же не петух, а морковь не курица, и вдруг обращение ко мне, а вы, товарищ Сарксян, доложите обста-новку в столице, пикетирование, отвечаю я, останкинского центра
32
продолжается, накапливается свежая слюна для оплёвывания ев-рееподобных особей и покрытия добротным матом всех охвачен-ных масонством, а Лёня по-командирски приказывает, отставить, я вам про Ивана, а вы, товарищ, про болвана, как насчет баб-с, все ли удовлетворены, так точно, чеканю я, все, Лёня меняет пластинку, подзаводит патефон и, отыскав взглядом в толпе суетящихся граж-дан меня, машет на прощание моим же старым ботинком, пожер-твованным мной в пользу сезонных работ на морковном колхоз¬ном поле...
...как же смерть многолика, многовыразима и многогранна, как неисповедимы пути ее, являющейся нам то судьбой, то наказанием, то избавлением, а порой мы сами охотимся за смертью и настигаем ее безвинную и ей ничего не остается, как, обливаясь слезами, заб-рать нас с собой...
...я не пишу воспоминаний, я пишу не о том, что было, а о том, что есть, что и будет во мне, лишь меняясь в цвете, в очертаниях, в звучании, но не в содержании, ведь я пишу о себе, являющемся мне самому нежданно то здесь, то там подобно светлячку, и разве так важно, что это духи живших и не живших, что это были и небыли, но ведь обитающие во мне и тем ставшие навсегда мной и значит продолжающие жить...
...я так любил воду, я и сейчас люблю ее больше жизни, по-этому так приятны мне воды здешней Леты, теплые, упокойные, я лежу на спине, подложив руки под голову, и думаю, и вижу, что бы ты думал, прежнюю жизнь, которая оказывается была такая милая, беззаботная, ведь пара глотков здешней речной воды растворяет все земные горести, эти желчные камни земной жизни, и вот вижу всю жизнь свою как на ладони, словно музейный макет перед гла-зами, вот война, какая она была расчудесная, всего два ранения и выжил ведь, но ношу в ноге на память прихваченный осколок от снаряда, разорвавшегося за спиной и выпущенного красавцем «тиг-ром», но и мы не подкачали прямой наводкой из двух наших родимых пэтээшек разули немца, гусеницы распечатали, или вижу Будапешт мрачный, весь в клубах дыма, жареный пережареный, и
33
вдруг сказочный вид с Рыбачьего Бастиона, и Дунай-красавец, и парящие над ним мосты, я же так любил воду, я и сейчас люблю ее больше жизни, бывало на море уплывешь далеко за буи, вокруг ни души, тишина, нарушаемая легкими всплесками волн, солнце, кажет-ся падающее безысходно в море, и вода, куда ни глянешь вода, облегчающая, очищающая не только тело, но и душу, и тогда я обре-тал себя, не песчинку, не каплю, а целое море, не знающее, не ведаю-щее о где-то теснящих его берегах, поэтому я и любил больше жизни воду, поэтому я ушел в ледяное прозрачное до дна голубое озеро и прихватил свирепую почечную недостаточность с про-никающей до мозга костей почечной же коликой, и никто, ничего не спасло, ни московская кремлевка, ни заморские лекарства, ни слезы моей любимой женушки Елены для меня прекрасной, а тебя тогда на улице я увидел, но не признал намеренно по долгу службы, я же в самые космические тайны был посвящен и давал обет молчания ни с кем не кланяться, даже с родным отцом, если он какие-то шуры-муры имел бы с заграницей, вот и отвернулся я от тебя, от всей вашей полузарубежной семьи, что поделаешь, не мы жизнь выбираем, а она нас, пока говорил он -мой двоюродный брат Эмиль, крупный ученый и талант, я молчал, набравши в рот воды, которую он так обожал...
...я пишу и я живу, я пишу и я существую, посылая вести о себе во все стороны света, через мыслимые и немыслимые пространства и времена, но неизменно и без принуждения со стороны столь ценимых нами и привязчивых представлений о всякой всякости и прежде всего о добре и зле, будто кто может поделить несуществующую землю и на одной полосе сеять семена добра, на другой семена нашего зла, и таким образом поделиться собой со всем имеющим уши и глаза, отломить от себя кусок и подарить никому и всем, но вовсе не из наследуемой доброты, и я спрашиваю, что это такое, и отвечаю это и есть я, иначе не могу, нет мочи нести в себе открытия, постижения, значимость коих мной же без участия чьей-либо логики определя-ются, они выплескиваются, они разлетаются раз за разом осколками малых исходных взрывов, населяя Вселенную мной, оповещая про-
34
странства о зарождениях тайн или откровений, требуя отклика, ожидая отзвука одобрительного, разделительного, скрепительного, единящего нас всех, источающих то, что почитаемо называется любовью, но так нам хочется, так нам видится, так нам внушаемо, что любовь правит миром и жертвенность - убийственный довод в пользу любви, которой мы якобы беременны от рождения и на всю жизнь, о которой не говорится без слез умиления, восторга и надеж-ды на то, что мы все-таки хорошие или станем такими, а ведь жер-твенность всего лишь когда-то выгодно данная многим нашим пред-кам способность или склонность одалживать себя дабы выжить, за что премного благодарен судьбе, иначе не привелось бы узнать, что на свете есть такое существо как я...
...Причитайло понял намёк или, как он любил выражаться, экивок, и осадив скакуна, вновь ощутил полную свою изуверскую раздвоенность, и опять на одной стороне улицы духовой оркестр районного дворца пионеров заиграл на латиноамериканский манер заморскую мелодию, такую необъяснимо щемящую, что потянуло закричать, даже воскликнуть и, может, посыпать голову пеплом, благо его полным-полно рядом с дымящейся мусорницей, а на другой стороне стояли пикетчики и дружно скандировали, взявшись за руки, «свободу, свободу», ту самую требовали свободу, что причиталась Причитайле за его высоковольное происхождение, поскольку был почти непорочно зачат во чреве вольноотпущенницы от вольного же ветра или ветренника, что подтверждается свидетельством о рождении, выкупленным без проволочек в тамошнем ЗАГСе, так что свобода причиталась ему по праву, свобода винить и щадить, свобода казнить и миловать, свобода брать и давать, бросать и соби-рать слова...
...пришла пора и он влюбился, хоть и пришла пора на шестом десятке, но был он все также красив и статен, и лоб был высок и светел, взгляд его карих глаз как и прежде был мягок и вкрадчив, ну, а когда улыбался, так и тянуло воскликнуть, душка, чародей, чаров-ник, ах, мой дядя, дядя замечательный поэт, дядя так себе драматург, дядя мученик семейный, брат моей мамы, чей род был крепок издав-
35
на талантами и своим духом в отличие от отцовского рода, мы звали тебя Гурген-джан и радовались всякий раз твоему приходу, дом наполнялся тогда тобой, твоими шутками и смехом, рассказами о том о сем, а от горестей своих ты отмахивался, хоть и грустнел и поднимал бокал любимого белого вина за жизнь, чтоб не в последний раз, и уходил, провожаемый мной и моими стихами, ко-торые судил не по-свойски, но однажды спустя время, я услышал от него, теперь могу сказать, что ты поэт, пиши и сердцу не прика-зывай, дорога сердца самая верная, произнёс и сразу задумался о чем-то о своем, а потом, когда его не стало, он признался, я так любил Анну, и сейчас ее люблю больше жизни, певицу Анну, при¬мадонну оперного театра, красавицу Анну, о которой по городу носились всякие толки о коварстве, о вздорности, о распущеннос-ти, об оперных шоферах, переспавших с ней не по разу, но дядя наш наперекор всем любил Анну и жил с ней счастливо, скитаясь по чужим квартирам, нисколько не ропща и скончавшись разом от разрыва сердца без вскрика. тихо повалившись на пол в ванной комнате вечером перед отъездом с Анной на спектакль, и, упав, положил он руку на сердце, словно клянясь говорить правду и только правду на предстоящем духу, а тем временем вскрытие по-казало, что сердце его было излохмачено шрамами, и врачи удивля-лись, как он с таким сердцем жил, а, может, с таким-то сердцем и живут по-настоящему...
...любовь и смерть, мысли мои не в силах преодолеть силу их притяжения и возвращаются, покружившись заблудно, и к смерти, и к любви, о которых столько наговорено, столько напето, столько намыслено, что приличней помолчать, но молчание не избавляет от мыслей, просящихся на волю, и потому как не помянуть о любви, видящейся людям спасением от самих себя, будто любовь это не поиск того или той, кому можно выкрикнуть себя и получить же-ланный отклик, будто это не данный когда-то (повторяюсь и каюсь) способ выживать совместно, будто это (вот она точка отсчета) не проявление мощной заряженности и на половое наслаждение и не страстное сохранение себя, одно слово выжить, выжить телу,
36
выжить духу, выжить имени, а там, где есть стремление выжить, пасётся рядом смерть, любовь и смерть повязаны одной пуповиной нашего «Я», но смерть первична, без неё не было бы любви, этой иллюзии защищенности от кончинности, и не надо споров, мне опротивели шизофренические восхваления любви, раз родившись, я хочу быть собой, а не сумасшедшим, выслушивающим от умали-шенного же врача, что хорошо, а что плохо...
...мир духов неисчерпаем, как и я сам, общение с духами за-нимает большую часть нашей этошней жизни, хотя, может быть, общение с духами столь же вредно, как общение с проникающей радиацией, но раз оно дано, значит оно нужно, и потому общаюсь я и с теми, с кем разделяет меня привычное трехмерное пространство и, наконец, с теми, с кем разделяет меня время, превратившее наши жизни в непересекающиеся в эвклидовом мире параллельные пря-мые, иное дело мир духов, мир или пространство мыслей и вообра-жения, где пересечения параллельных прямых возможны и даже неизбежны, но ведь и эвклидов мир придуман...
...извините, меня позвали на телевидение, добился-таки я пря-мого эфира, не зря пикетировал водонапорную башню садового товарищества «Калистово» с плакатом на груди «даешь воду, а не то...» а что последует за «а не то» я и сам толком не ведал, да вот дали-таки не воду а эфирное время, и я спешу реализовать свои проповеднические наклонности, доставшиеся мне по материнской линии, наконец я получу возможность спросить вас, мои дорогие сотелезрители, чего мы более всего хотим неосознанно но властно дышать, да дышать, и когда йог, совершая насилие над дыханием, задерживает его и торжествует нирвану, отрешась от собствен¬ных пристрастий, он на самом деле признает власть дыхания, выс-шую власть, связующую нас, малых мира сего, с многоликой и все-кормящей сущностью, и как тут не заметить, что достижение нир-ваны вовсе не слияние с этой сущностью, а побег от нее, ибо наси¬лием хотя бы над собой кто постигнет сущность, не исказив, не искалечив ее, впрочем, стоп, не то я говорю, на сегодня достаточно, да и вдохновение иссякло...
37
...иссякает и жизнь но пока поблескивает на солнце хоть одна капля жизни есть я знаю точно он был тогда нам было по семнадцать и мы росли опережая наше время и нашу советскую жизнь но переживая её порой сваливались от удушья на землю и не хотелось вставать и шагать со всеми толкаться и лгать мы знали все о нас о себе о них о прошлом о настоящем о будущем о страхе о любви о музыке об умолчаниях нечаянных о чаяниях запечен-ных в ожидания и он был рядом я был рядом с ним умеющим все одаренным всем кроме ловкости рук ног тела но умом сердцем и берущим за душу утопающим в голубой грусти взглядом он был моим учителем я учеником догнавшим себя самого свою тень веч-ную как то что он был тогда солнце май лужайка у Москвы-реки игра футбол мяч смех слезы потому нет сил терпеть 68-ой год грибовидное облако лжи не расплывалось ирония жизни я могу заплакать он смертельно болен все мы больны смертельно смерть осталась там здесь клочок спасения и здесь я и все что было стих о Флоренции его стих он профессор там я не изменился все тот же он тоже прощание смятые слова о будущем которого нет я жду ответа он там с ним мои стихи он был он есть я жду Бетховен третья симфония его любимая герои не умирают герои изнывают от бессмертия океан между нами вот наконец Бостон вот иду по Бруклайн вот он навстречу вышагивает руки протягивает гово-рит милый ты совсем не изменился я ему в ответ сплюнь постучи по дереву...
...если бы вы знали, какое смертельное отчаяние охватывает меня от того, что мы люди такие, и от того, что знаю, не станем иными, не станем, как были и будем, и знание это издревле со мной, сколько помню себя, а не из опыта, и слезы сами текут по щекам, и смыкаются кольца отчаяния, и склоняюсь я, смиряюсь перед не-избежностью и все-таки продолжаю глядеть в окно и видеть, что дано видеть, и слышать мелодию моей жизни, и благословляю не-сбыточность, и тут же рядом моя тень от солнца прошлого про¬клинает улыбчиво эту самую злосчастную привязанность к несбы-точностям...
38
включите, пожалуйста, телевизор, я начинаю свой видеовсхлип и начинаю так: наше место определено, я не берусь судить кем, не знаю, но только не нами, по свободной воле совершившими выбор, и мы как, якобы, итог собственного выбора мне видимся иллюзией вдвойне преломленной на границе между истинным и все-таки не-постижимым «Я» и нашим представлением о нем, иллюзия свободы воли на этой границе сдвигается и переходит, испытав скачок, в иллюзию свободного же выбора, не в этой ли сдвоенной свободе, не в почти тоске о свободе и вся наша стреноженность, как грань глубинной сущности, вовсе не требуемой к явлению, к очевидности, чтоб продолжить нашу прекрасную жизнь, прекрасную только по-тому, что однажды такая возможность нам выпала, возможность иметь иллюзии здесь, в этом мире, доступном ровно настолько нам, насколько кем-то когда-то определено, более того иметь жизнь и иллюзии с ней одновременно, неотделимо, и разве так уж прискор-бно или унизительно гордыня иллюзорного «Я» не дремлет что наше место задано и не нами и заданность вложена в нас, когда я говорю «нас», я имею в виду и человечество в обозримом про-странстве, и нашу пока еще советскую людскую общность, и семей-ный клубок, умещающийся на ладони привычки или традиций, и, наконец, себя одного, обозначенного для внешней отличимости именем, потому как каждый из нас, будучи каплей людского моря, несет печать судьбы всего «мы», каждый из нас это средоточие в жизненном пространстве всего, что присуще «мы», и чтобы кое-что узнать о море вовсе не обязательно выпить его до дна, и в одной капле моря вода солёная, но я не настаиваю на своем представлении о нас, вы можете его принять или отвергнуть, отвернуться, скольз-нуть по нему отсутствующим взглядом или всмотреться, пытаясь обнаружить ответы на собственные вопросы, но не вступайте в спор, чтоб насладиться пирровой победой оспорившего всего лишь мое представление о нас...
...и что оставалось Спасибухову как не запеть, дело в том, что при редактировании в «Лексиконе» в слово «запить» вкралось ане-мичная ошибка, выразившаяся в подмене буквы «и» на «е», причем
39
вкралась за крупную взятку корректору текста, удобно располо-жившемуся во второй строке меню, вкралась и, увы, нарушила привычный и должный образ жизни Спасибухова, внеся сумятицу, поскольку исходные «запить» или «запеть» не всегда предвещают одну и ту же судьбу или хотя бы пересечения судеб, а может предвещать их неостановимое отдаление, да ведь к тому же одну взятку всегда можно перекрыть другой более крупной, и напере¬кор судьбе понеслась песня «прощайте скалистые горы», волны швыряли песню на впалую грудь крутого берега, пена шипела от злости, но бухнувшись на колени, Спасибухов не сходил с места, стоял как скала, а он и был скалой, сколько помнил себя, или осколком скалы, стоял как бы насмерть и о него волны разбива¬лись в брызги шампанского, а прощание само так и выпирало из него, прощание с родными скалистыми горами, правда, был мо-мент -мелькнуло воспоминание о том, что есть так и именуемые скалистые горы где-то на американском континенте, но все равно родные, и он не отступит, море велико, а позади скала, и осколок от скалы недалеко падает, но пена, белая шипящая змея нашептыва-ла всякие мерзости, сманивая в море, и тогда Спасибухов побежал за второй бутылкой, выбежал в одной майке через улицу в дом напротив, да тут дождь наскочил откуда-то из-за крыши неба выше да с ветром холодным, так что вторая пошла очень кстати, и душу согрела, и тело, и такое, скажу вам, раскаянье Спасибуховым овла-дело, что даже забыл как его зовут, кто он, откуда родом, только все повторял «спаси меня, спаси, спаси меня бухого» и вдруг вспомнил свою прапрабабушку-красавицу, которую в жизни не видывал да знал, что она немецких кровей, давних, перемешавшихся со спаси-буховскими кровями по петровскому велению, так ему представ-лялось, и он не отступал ни на шаг от выстраданных представле¬ний и стоял на коленях, но всего на полусмерть, жажда мучила его, он пил и пил соленое море, потом соседи скажут, что у него вели¬колепный баритон и «прощайте скалистые горы» его лучшая вы-ходная ария, между тем так и не допил он свою бутылку, уснул и не проснулся вовремя...
40
...я пишу, я существую, я заполняю пустой кувшин, именуемый временем, собственным единичным смыслом и тем утешаюсь, а потом кувшин запечатают и забросят на дно морское, и пролежит он там тысячу лет пока не пересохнет море и не оголится песчаное дно и пока не пройдет еще тысяча лет, когда случайный прохожий спот-кнется о горлышко кувшина, чуть торчащее над уровнем высохшего моря, ну и что спрашиваю я сам себя, и отвечаю: «если бы знал «что», не писал бы и не родился бы на этот душераздирающий свет, а остался бы там, где я не был, кстати, отчего мне не жутко от того, что было до меня, от безжизненности и небытия до моего рожде-ства, в то же время так панически тревожно от того, что ожидает после дареного бытия, которому, как и дареному коню, в пасть не смотрят, а вокруг разваливаются одни страны, объединяются другие, мрут от голода ежегодно 20 млн. человек и умирают от ожире-ния чуть меньше, и минуло время разбрасывать и собирать камни, пришло время бросать их, вселенная такая же взбесившаяся, как тысячи лет назад, а я в центре ее бессильный, бесправный и безум-ствующий ее правитель...
...совершенно не святая, а начисто грешная троица просматри-вается на старом холсте сквозь наслоения долгого необщения, и не сын, и не отец, и не святой дух изображены в стиле площадного реализма и настенного натурализма, а три лика мне близких, три крика несмолкающих и каждый о себе неповторимом, непреодоли-мом, невыносимом другими живущими рядом, три взгляда, вдруг отражающих обнаженные души, переполненные заботами о себе, и никак не избежать нам жгучей потребности выплескиваться и тем обозначать неистребимое «я», а как издавна знаю я их, годы, целую жизнь, как делил я себя с ними, привязываясь, как пес к столбу, я вижу взгляд проникающий, черты демонические, и эти сведенные темные брови, и между ними пробивается глубокая угрожающая борозда, пересекающая пол-лба, он демон правды или он болен прав-дой и страдает, мучаясь собой, но и наслаждаясь, а рядом посреди троицы улыбка и намек на кротость, но лишь намек, и россыпь добрых искр во взгляде и тень тайного укора тем, кто отверг его,
41
готового стать мостом над пропастью чужой беды, но вглядываясь пристальней, я вижу, что и он поглощен собой, да и как он отступит от пунктирной линии, намеченной его пристрастиями на контур¬ной карте жизни взятой из учебника географии для пятого класса, а дальше чуть правее садические черты удивительно правильно со-единились в красивое изображение лица истинного гения, от ко-торого как не отводи, не опускай взгляд, веет злодейством, злодей-ством обожать себя и поклоняться себе, унижая стоящих рядом, злодейство веровать в истину собственного «Я» и опускать караю¬щий смех на шею отступившегося, а напротив стою я и гляжу на выставленную к продаже на аукционе картину, и так поглощен собой, так усердно занят собой с утра и до вечера, с вечера и до утра, что не успеваю заявить цену и картина уплывает за горизонт моего бытия, а вместе с ней их имена, но не лики, эти блики душ, и среди них мелькает мой лик со стершимися чертами, но я узнаю себя и спрашиваю что я без них, и отвечаю ничто, и продол-жаются тесные общения, сквозняками проходящие сквозь про-зрачную толщу наших замкнутых душ, причисленных однажды к «вещам в себе»...
...да и не устали ли все от споров, продолжаю вещать я будто бы с телеэкрана, и прежде всего мы, мои бывшие и нынешние сооте-чественники, у нас в спорах рождаются не истины, а заблуждения и какие не нам судить, да и сама фраза, отнесенная к крылатым «истина рождается в споре» всего лишь изящный домысел или ил-люзия человека, заданно склонного к неистощимым рассуждениям и поучениям, ведь из отзвуков, из эха тоже можно сотворить жизнь, творится же поэтическая жизнь из ничего, вмещающего в себе одни слова и в насладительности подобного творения беспечное назначение творящего, а не его свободная воля, и так во всем, думаю я, не соглашайтесь, но участь у нас одна более чем кто-либо или что-либо быть открытыми миру и оттого зависеть более чем кто-либо или что-либо от него и потому с заложенной в нас неизбежностью воздействовать на этот мир, сопротивляясь ему тем мощнее и неис-товее, чем сильнее ответное его противодействие, и тот из вас, кто
42
не заткнул уши или не убрал громкость, может спросить «и что?», и как же мне не ответить «ничего», если по-моему, назначение каждо-го живого существа потреблять мир, а каким способом, это уже подробности жизни, этого пиршества среди чумы, на которое я и имею счастье быть приглашенным и даже воображать себя мостом, сказал же один поэтического склада размыслитель, что человек — это мост от чего-то к чему-то, по которому можно, по-видимому, перемещаться в обоих направлениях, хотя наш размыслитель предпочитал одностороннее движение, а чуть позднее другой размыслитель, но уже научного склада убедительно показал себе, что жизнь, и человечество в частности, не слепой случай, а необходи-мая участь, предопределенный отрезочек вселенского атомного кру-говорота, я бы сказал, впадая в образность, человечество это вихрь, вот только идеальный или нет не знаю, страшно подумать, что идеальный, ведь идеальный вихрь согласно научным представ-лениям бесконечен в пространстве и вечен, и разве кому-то из нас не захочется воскликнуть «боже, спаси нас от идеального вихря»... ...ночь была прожорлива донельзя, и что оставалось делать Чучурюкину, как не отступить за полосу полоумия и не окопаться там среди зарослей жимолости, поневоле вдыхая ее душистые испа-рения с ароматом давно минувших дней, с намеками на насильницу ночницу, чьи чары когда-то околдовали и очаровали Чучурюкина, вскружили ему голову да так, что казалось он дополз до края света и заглянул в самую бездну и вот-вот готов был потерять равнове-сие размеренной жизни и соскользнуть с края пропасти и покатить-ся вниз к ложу бурной реки, где его нетерпеливо, снедаемая пороч-ной страстью, ожидала нагая ночница когда-то ведьма бездетная, а ныне любительница помучить до сладострастия младенцев да по-охотиться за нетронутыми юнцами, и позабавившись и насладив-шись, вычерпать и последнюю каплю семени и отпустить по миру с неодолимой бездетностью, но Чучурюкин не зря родился на божий свет, он перетерпел и пересилил притягательность колдуньи и ос-тался жить да поживать на грешной земле, да вот ночь прожорли-вая подвернулась, падкая на проказы, вся усыпанная звездами, как
43
золотыми оспинками, лихорадочная, горячечная, дуновениями ветра заражающая душу смертельной тоской, навевающая под шорох оси-новых листьев печаль создателя, осознавшего непоправимую обре-ченность своего творения, плавя воспаленный наш мозг умопомра-чительными зигзагами молний и вспышками зарниц, отнимая сон, а с ним и утро и невосполнимые встречи, но Чучурюкин справился с ней, с ночью, плотоядно пожиравшей землю со всеми ее обитателя-ми, справился, отступив за черту полноумия, которая со временем превратилась в кровоточащую полосу отчуждения...
...время не символ, время не сущность, время ни в нас, ни во вне, время не стрела, время вихрь, впивающий в себя все сущее, время страдание, истекающее из нашей граничности, из нашей меченности, из нашей названности и потому выделенности, можно конечно приписать живому свое биологическое время единственно точное и всеохватное, а не частное, как физическое, и назвать его протяженность чудным словом «дление», единица которого одно поколение бактерий, и тем утешиться, пусть станет еще одной ил-люзией больше, не творим ли мы, так называемый, объективный мир и себя в нем сами и законы его, создавая забавляющие кого-то разу-далые мифы, приписывая авторство слепым гомерам вовремя рож-дающимся...
...сколько неотправленных писем скопилось, вся тишина, все беззвучие размышлений переполнено неотправленными письмами, завалено, как на теперешних нерадивых почтовых службах, и поч-товый индекс с адресом не нужен, достаточно представить лицо адресата, услышать голос, увидеть возвращенное прошлое, пережить несоскаблимо давнее, нащупать пульсирующую недоговоренность, недосостоявшееся, чтобы возникло желание даже потребность на-писать письмо, изъясниться в нем, облегчиться тем и на время успо-коиться и забыться, чтобы когда-нибудь нацеленным взглядом из вороха неотправленных писем, — а вдруг дошедших помимо на-ших воль до тех, кому они предназначались, дошли, пронзив разлу-ченность, извлечь и облечь в знакомозначащие слова, но одно во мне и засело и не уйдет из меня, засело как неизлечимая болезнь, и
44
нет спасительных лекарств, нет утолителей боли, есть только ма-теринская всепростительность, в которой мы защитительно продол-жаем обитать...
...что ж, вновь цветное мое изображение на несуществующем телеэкране, и оно говорит моим неузнаваемым голосом: но я по-думал, что человечество — это та же разлетающаяся вселенная только в пространстве совсем иных качеств, и в отличие от косми-ческих вселенных у человечества скорость разлета тем больше, чем моложе новообразование, прошлое не впереди, а далеко позади, почти неподвижно, соотнесенное к стремительно нарастающему, но ради чего все эти слова, спросят одни, лучше бы подал кусочек хлеба с маслом, справедливо заметят другие, но что поделать, если все мы и каждый исполняем пусть исподволь, но свою заданность, приемле-мую или неприемлемую другими, однако нам ли выступать в роли оценщиков собственных назначений, впрочем отчего не позаба-виться иллюзией права, той самой иллюзией, которая столь же неотъемлемо является частью нашей сущности, а иллюзия права рождает иллюзию истины, как бы то ни было, а назначение, как и родителей, не выбирают, его получают на всю жизнь, становясь чуточку причастным к непостижимо сложному миру, и вновь вер-ный себе, я говорю, не соглашайтесь, бросьте камень, но не спорьте, чтобы родить истину, истина в нас, в наших предназначениях, хотя как не признаться, что спорщиками тоже рождаются и, пиррово побеждая, тоже получают удовлетворение, которым и соизмеряется как поживает человек или иное существо со своим предназначени-ем, ведь исполненное предназначение и рождает полное удовлет-ворение, что же отдадим Пирру пиррово, но не себя...
...Причитайло перестал себя уважать, измученный незыблемой раздвоенностью, пристыженный постоянной необходимостью пре-давать себя то такого то сякого и продолжать жить, ежекратно приговариваемым за измену к высшей мере через повешение новой таблички на входной почти парадной двери, если не принимать во внимание продранной дермантиновой обивки полувековой давнос-ти, но в самый критический момент, когда Причитайло уже собирал-
45
ся мысленно выстрелить себе в висок из несуществующего писто-лета, пришла спасительная мысль, чья-то подсказка из суфлерской будки а что если вычесть себя из себя же, возможно даже стать нулем, хотя по закону несохранения жизни Причитайло один не мог абсолютно равняться по величине и по значимости Причитайле другому, и поэтому хоть что-то, но должно было остаться от себя после выполнения операции вычитания, и вот этот остаток следо-вало переименовать, а точнее, обозвать заново, дав новую жизнь, и таким образом отныне представляться не Причитайло, целуя ручки всяким дамам, а Вычитайло, и вычитаться, вычитаться из всего, из классовой борьбы, из политических сквернословии, из собачьей жизни, из потоскливой любви, из суждений, осуждений, обсужде-ний, наконец, из этого жаркого душного препожарного лета, но не сочетаться...
...и вновь я повторяю заклинанием, я пишу, я существую, любя, хотя любить отнюдь не значит сливаться с другим или с другими, напротив, любить это проявлять очерченность своего «Я», свое отношение, возведенное в абсолют, это соотнесение себя с другим, но не противопоставление, а соотнесение без границ невозможно-го, да и кто сказал, что мы общаемся друг с другом, мы общаемся только с собой, кто сказал, что мы обращаемся к миру, постигая его, мы обращаемся к миру, как к зеркалу, постигая собственные отра-жения, кто сказал, что криком зовем на помощь друга, это попытка, переходящая в пытку, остановить уходящего себя, так и любовь обращена через посредника к себе, это усилие пробиться к себе, мы, ведь помните, вещи в себе, мы острова в океане одиночества, и способ островного существования уже видится, уже осуществим, и моя тоска и моя печаль не по клочку ли моего же отечества, по острову, где я есть...
...томительный суд в приморском саду под сенью раскидистых яблонь, под приглушенные причитания понтийского моря недале¬ко от того места, где когда-то русский солдат Архип Осипов взор-вал пороховой погреб, а вместе с ним и себя и атакующую вра-жескую тьму, и я судья, и я вершитель судьбы ли трех граций, или
46
своей, или всей страны странницы, плывущей по морям истории к нежеланным берегам, и они, вечно уходящие из моей жизни и воскресающие столь же неизбывно целые материки и любви, и при-страстий, и страданий, и даже далекие вспышки счастливых мгнове-ний, уносимых в никуда стрелами неизбежности, и три они, три грации, пришедшие на мой напрасный суд, вот мудрая, беззаветная и беззащитная та, которая пошла бы за мной хоть куда, вот домови-тая, умеющая править миром одной лишь легкой снисходительной улыбкой та, чья запоздалая страсть промчалась мимо без следов пожарищ и потерь, вот, наконец, юная, белокурая, рожденная из пены отзывчивых случайностей, обещающая молчаливыми ласками несбывчивость, но так и оставшаяся нетронутой, промелькнувшей и исчезнувшей с головокружительной изумрудности рассвета, и я су-дья, и я вершитель выбора, кто краше всех, кто всех достойней, кто обещаниями богаче и милей, но никто не торопит меня, время готово ждать хоть всю жизнь, и я не спешу с приговором, я не спешу ошибиться...
...как хороша последняя заря, как упоителен последний восход солнца, теперь оно никогда не зайдет и будет недвижно висеть чуть над горизонтом фиолетовое, умопомрачительное своей гран¬диозностью и неприступностью, как трогательна последняя встреча светила, и не печально ли прощание с ночью, с сумерками, с вечера-ми, так постановил сход элитных производителей добра, отработав ритуальный танец и вручив главе схода право воздвигнуть навечно фиолетовое солнце на крутой небосклон легким нажатием на крас-ную кнопку пуска и все это под хохот элитных производителей зла, отстраненных от участия в принятии роковых решений, но знаю-щих по-своему все наперед и извлекающих пользу из любого мало-мальского добра, но что значит их хохот, когда так прекрасна пос-ледняя утренняя заря, когда дух захватывает от красоты, взошед-шей на чистый холст вечности, но все-таки что значит хохот, об этом мы узнаем, спустя жизнь...
...милый Николай Александрович, согласие наше с вами уми-лительно, словно зрим одними глазами на нашу жизнь, на нас, на
47
развеликую общность людей, но надежды ваши на улучшение жиз-ни и ее устоев через людскую духовность все-таки напрасны, тогда уж придется переиначивать божий замысел, а по-ученому, перекра-ивать генетику человека, но что нас ждет впоследствии, кто ска-жет, и будут ли они новые существа нашим продолжением со-мневаюсь, умерить бы нам свою активность, тоже ведь на роду на-писанную, да и нет духовного единого начала, могущего стать опо-рой для так называемого положительного воздействия и измене¬ния человека, нашего несравненного Ното, нет такого начала прин-ципиально, лишь частично и на время мы изменяемы, слишком че-ловек приспособителен, потому и обширны его возможности как и вместимость самых разных по знаку проявлений, а у человечества тем более, разнообразие основа выживаемости, выбей эту основу и что останется, не знаю, но не то, что хотим или полагаем, и бог, как высшее нравственное начало, не исправит нас если вообще нас следует исправлять так, как желается кому-то, не исправит через всеобщее стремление к слиянию с ним, разнообразие созданное богом не может быть упразднено по воле кого-то из людей, бог создает, творит, но не занимается текущим ремонтом, если он не ставит экспериментов, но и в этом случае бог подчиняется соб-ственной воле и целям, а не нашим, так думаю всего лишь я, и как тут не помянуть блистательного и наивного Даниила Андреева, верит он, верует в совершенствование человечества и надеется обратить всех в свою веру, а вообще-то она не его одного, а исхо-дит от всех активных верований и идеологий, включая коммуни-стические и нацистские, верующие в способность самовоздействия человека и целенаправленно, несчастные они и мы, сколько раз мы уже получали свое, тоталитаризму и фашизму легко формировать новый тип человека социального, потому что такое перевоспитание основано на биоохранительных склонностях и прежде всего на страхе, обеспечивающим выживание и присущим почти всем, а по-пытки улучшить нравственно Номо и бесповоротно одним воспи¬танием не удавались, надежды рассеивались, чтобы вновь сгуститься, привнося опять произвольно, что хорошо, а что плохо, так вот эти
48
попытки с надеждами тщетны, они ведь не основаны на главных биоохранительных склонностях, а всего лишь используют соци-альность человека, его склонности к социопорядку, склонности вто-ричные по значимости для жизненности, и лишь малая доля из числа людей имеют сдвинутую шкалу ценностей, и такие типы либо сверхактивны, либо сверхсоциальны, т. е. нравственны, но они не укладываются в биологическую норму и им не под силу изменить генетику, они не боги, хотя и такая насильственная перспектива стала очевидно возможной, но рожденный человеком не может быть для меня богом, не может навязывать мне свои представле¬ния о жизни, я могу подчиниться, но не измениться...
...все о себе да о себе, а о ком еще сочинять жизнь, как не о себе, пусть и не названно, как избежать чудо рождения слова из пены бесшумного моря воображения, как не глядеть завороженным на собственные творения, кажется, я готов излить слезы восторга, но эти слезы звенят по свершившемуся чуду, моему чуду, и никому нет дела до него, и никто не услышит его, не сводимого, не переводимого...
...все расставались радостно и даже с воодушевлением никто не обращал внимания на моросящий дождь теплый ветер трепал разноцветные стяги поднятые над фронтоном серебристого ангара и развевал золотистые волосы собравшихся на подиуме у памятни-ка прошлым потерям рукопожатия шутки улыбки взмахи рук стес-нили ограниченное пространство подиума всех ожидали личные усыпальницы всех ожидала неопределенность неизвестность же¬ланные после столь долго длящейся с незапамятных времен испол-нимости всего представимого выходили за круги свои мы сбрасыва-ли с себя неизбежности а с ними и друг друга мы покидали про-странство вынужденных обещаний нас каждого ожидала своя усы-пальница и свои странности как печальна вечность прошлого от которой кровь стынет мы рвали вынужденные связи мы порывали с удовлетворенной судьбой мы ожившие памятники прошлого раз-бегались радостно прочь я подошел к Милене и отличив ее пре-жним любовным чутьем от стоящих рядом сказал улыбаясь милая моя счастливого пути она в ответ светясь счастьем воскликнула
49
наконец мой хороший мы расстаемся и вдруг смущенно добавила и будь что будет а я уходя все-таки обернулся и кажется крикнул до встречи когда-нибудь...
...лето катится под гору знойное, душное, звезды и те тускне-ют, взгляды наши теряют свежесть, походка упругость, голос об¬растает хрипотцой от долгого жаркого неразговора, мы снова впадаем в молчание знакомое, доступное, спасительное, как тем-ный угол для заболевшего пса, я теряю надежды, сопровождавшие всю мою жизнь и поразительно соседствующее с очевидной для меня уверенностью, что нам не выбраться из прежнего, потому что прежнее и есть наша неизбежность, наша судьба, наша колыбель, в которой нам жить если не кривить миллионами душ и удобно и подходяще, каковы мы такова и колыбель, такова и судьба, хоть порывайся покинуть привычность, а все одно воз¬врат неизбежен, и кто осудит нас более собственных напрасных ожиданий, но что судить рожденных такими, а не иными, я знал, я знаю, что все так и будет, как было, но плачет бесслезно душа, но печалится сердце и тоска по упущенному не в последний раз омы-вает пустынные берега моего существования, хотя в возвращен¬ном прошлом я продолжу удобно и угодливо умирать, окруженный со всех сторон моей родной неизменяемой страной и обреченный на милое молчание, а где-то за пределами представимого останет-ся наша невыдуманная страна, и я в ней, но, боже, как хочется оказаться неудачливой Кассандрой...
...и снова утро, и снова приоткрылось окно в неизменность, а за окном порывается что-то сказать ветер, и серые низкие облака не спешат в дальние края, и словно в забытьи, вспоминая первые весны, мерно покачивается береза, и я, как прежде стою у окна и не отмахиваюсь от неостановимого кружения жизни столь же моей, как и каждого, не названного моим именем, я закрываю глаза и вижу другое небо, другой ветер, вижу, как другие слова пролетают над землей стаями бескрылых птиц, вижу как другой мальчик без оглядки неутомимо и неисчезаемо убегает от преследующего его смысла...
50
Жизнь за себя
или крик преуспевающей души
есть люди, для которых сегодня все хуже чем вчера, а по мне сегод-няшний день лучше вчерашнего хотя бы тем, что я снова встретил солнце, или тем, что перехитрив время, я вновь могу ступить в реку прошлого, а то и вовсе, не считаясь со временем, с этим наместником Бога на земле, создавать иные миры, освобождать будущее от зато-чения...
мост через могущественную, но коварную реку был возведен за считанные дни и торжественно, втайне от жителей окрестных поселений открыт для движения в полночь с четверга на пятницу. В эту ночь звезды светили особенно ярко, подчеркивая значимость события. Стальной трос, натянутый между перилами на середине мостового пролета, перерезали обычной ножовкой, сменяя полотна каждые пять минут. К утру движение по мосту было открыто. Первым прошелся по мосту осел, выловленный здесь же в опустев-шем русле несуществующей реки и пощипывающий обильно обсы-панный росой чертополох. Затем кто-то пустил по мосту слух, пром-чавшийся от берега до берега на одном дыхании, и только следом прочность устоев опробовал красавец бронетранспортер с изящной и братоубийственной «алазанью» в кузове. Так началось наведение мостов через иссохшую реку наших душ...
Ты знаешь, где он.
Отстань.
Прошу тебя, скажи.
Отстань.
Я все равно его убью.
Не сходи с ума.
И это говоришь мне ты?
Нет, она. — Кто?
51
Она.
— Кто она?
Я.
Не сходи с ума.
И это говоришь мне ты?
Нет, он.
— Кто? Он.
— Кто он? Я.
— Ты? Хорошо, сколько тогда нас здесь? Четверо.
И еще он.
— А где он?
Отстань.
Прошу тебя, скажи. Там.
— Где?
В шкафу.
— Здесь нет его. Я всегда одна.
— А я?
— Тебя нет. Как?
Можешь оставаться.
— Спасибо.
Как много зеркал.
— Спасибо.
— Это эхо.
Я все равно его убью. булыжник, брошенный Каином, разбил матоватый, полупро-зрачный, в меру призрачный плафон центрального купола, и, далеко отставая от камня, вспорхнули и вспыхнули осколки и осколыши, и вскинулись тысячи рук, занесенные над бездной отчаяния, и взорва-
52
лась внутренняя тишина, полная неоспоримой и неотвратимой жизни, не сводящейся к словам, не сходящейся в фокусе смысла, проходя через хрусталик полутемного разума...
я чувствую кто-то мешает мне встать, я чувствую кто-то ме-шает мне вздохнуть, но рядом никого нет, хотя я знаю, нас много, и когда я умру, говорю я себе, скучающему и собирающемуся, как и положено всем существам, раздвоенно стоящим на материках того и этого света и не стоящим риска последней жертвы, так вот, говорю я себе, заведи патефон, прошу тебя, не надо этих поминальных компакт-дисков, не надо этих бесследных лазерных игл и всяких квадрофоний, у меня своя монофония, она вращается бешено со скоростью 72 оборота в потерянную минуту, изображая Сан-Луи блюз, и я уйду не обиженный, а ободренный...
я родился когда-то и где-то, говорят на выселках или, может быть, в посаде, где кожу дубили, хотя тетушка уверяла, что я буду прирожден к селу Домнино, но я не сужу незабвенную родственницу, которая всегда путала будущее с прошлым, левое с правым, быль с чудной небылью. Я вот тоже былое от дум отделить не могу, как и думы от былого, потому как ведь это все я...
веселились от души. Кажется это была планетарная суббота, в которую запрещалось работать на себя. На дядю пожалуйста. Но большинство предпочитало веселиться. Каждый на свой лад. И от души. От чужой. От своей запрещалось. Своя утопала в слезах, крупных, субботних, каждая с детскую голову. За такую давали три шутки в пах, или семь острот в глаз, что в правый, что в левый на выбор. Особенно ценились потешные номера. В них умирали от любви. Бывало и по-настоящему. Номера сдавались не всякому, а тому, кто докажет падающей женщине, что ничего не может. А на доказательство порой приходилось тратить жизнь. Конечно, не свою. В субботу своя ничего не стоила. Так что, веселились от души, поедая растопыренными глазами обнаженное тело падающей жен-щины. Она падала с утра. Внизу оцепенело раскинулась златотка-ная перина. И вот, когда до перины оставалось всего-то ничего, ее насквозь пронзали двенадцать очаровательных клинков, готовых
53
принять на себя головокружительно падающее тело. И только живая душа, хотя бы одного из присутствующих, могла спасти женщину от падения. Корчась, крича «еще, еще» она проносилась над веселя-щимися и исчезала за клубящимся горизонтом. Пролитую кровь сдавали на общий анализ в биохимическую лабораторию на улице Грановского...
переписывать заново страницы жизни занятие чрезвычайно страдательное, но и благодарное. Ведь мы все склонны к пострада-ниям за себя, к постраданиям, оживляющим душу, увлажняющим пересушенную почву существования и дающим волю избыткам, в нас вложенным. И находит облегчение, или совершается действие, а то и поступок...
он, относительно молодой человек со знакомыми чертами слу-чайного лица, сидел на балконе моей души и слушал любимую арию Риголетто, того самого бесстрашного шута из одноименной оперы Джузеппе Верди, той самой пронзительной арии из последнего дей-ствия, вызывающей беготню мурашек по коже. А неподалеку под балконом уже не первый день мурыжили рыжие ремонтники оди-нокую яму, стоя по горло в вечно вчерашней дождевой воде. В яме той, кстати, барахтались и мои неотступные многократно отражен-ные от непроницаемой вечности собственные тени. Слушая люби¬мую арию, молодой человек попивал душистый чай с чабрецом и со смородинным листом, попивая, потягивал с блюдечка, с сахарком в прикуску, как когда-то в старину, отдуваясь и нет-нет да покачивая головой в знак благодарности цейлонским чаеводам и Джузеппе Верди одним и тем же кивком, именно в такую восхитительную минуту, вбитую как мебельный гвоздь с узорчатой шляпкой в мою жизнь, вобравшую в себя и аромат чая и праведный гнев Риголетто, под балконом появился я...
смыслица, от которой, о как сходим с ума, смыслица, тающая от легкого жара стражей, ускользающая сквозь решето помыслов, смыс-лица, чего желаем мы, не того ли, чтоб нас оставили в покое, от бога вложенном в каждого, в покое, отличимом легко на глаз, в покое, страдающем гармонией сколь неоспоримой, столь и не названной,
54
смыслица, ведущая в бессмыслицу, вводящая в лабиринт представ-лений без спасительной нити Ариадны...
слова пылали, острова парили в прозрачных облаках пыли, пыланье слов, полыханье островов, намеки языков пламени, по-нятные ли им самим, блики, бьющиеся в припадке, отблески вче¬рашнего, тени будущих слов плыли, покрывая пылающие пламена загадочностью марева, угрожая кому-то или все тому же пле-нительному случаю, пылали точки, стопки знаков горели долгим ог-нем, а рядом топи непролазные всякого настоящего, не проходимого как родовая болезнь, обреченная быть...
потоки тишины, обуреваемые страстью творящего, движимые волей учителя, падающие в море души, потоки тишины, пенящие, волнующие и пьянящие существование, волшебно превращают это самое никому не нужное существование в жизнь, в множество жизней, в неостановимый жизнепад, отдаленно напоминающий Ниагару, но крайне поразительный и неуставаемо возвращающий нас к себе, и освобождаемся мы хоть на ускользающие мгновения из затхлой клетки своего четырехмерного просуществования...
Болит.
Что?
Все, понимаешь, все.
И я?
И ты, и северный полюс, и взгляд, и...
Чей?
Ничей.
Такого быть не может.
Может.
Нет, не может, потому что всё...
Знаю, знаю всё в этом мире кому-то принадлежит.
Да, и жизнь, и смерть, и вот эти джинсы, и ты, всё.
Бред, я ничей.
Что? Ничей? Ты мой со всеми потрохами.
Хорошо, пусть так, а северный полюс?
Твой, да-да, твой, твой, бери и делай с ним, что хочешь.
55
А я хочу с тобой делать, что хочу.
Пожалуйста.
На северном полюсе.
Пожалуйста.
Лёжа на спине с задранными ногами.
На оленьей шкуре.
Нет, на снегу.
Нет, на двух оленьих шкурах.
Хорошо, пусть так, тогда здесь и сейчас же.
Отстань.
Что?
— Говорю, отстань.
Нет, всё, я должен тебя убить. Ты никому ничего не должен. Нет, я должен тебя убить.
— Убить или любить?
— Это одно и то же. Как ты мне надоел.
Я не успокоюсь, пока не убью тебя.
Ну убей же, убей.
Не провоцируй меня. А ты растолстела чудесным образом.
— Ты серьезно?
Клянусь твоей левой ягодицей.
Ужасно выгляжу?
Вкусновато.
Надо бросать есть пирожные.
— Где мой нож, ты не видела?
В мойке, а что?
Ну, должен же я убить тебя... от его пения подташнивало, подташнивало основательно и назойливо, хотя уже перевалило далеко за полночь, и казалось, нет ничего важнее его пения и ничего мерзостнее особенно этого ис-тошного ля, прорастающего сквозь живую ткань тела, этого сладо-страстного ля, после которого оживали и на прежние ноги вставали
56
умершие от избытка счастья даже в стародавние времена, те самые умершие когда-то, потные от ежечасных частных и общинных подлостей, упоенные бордовыми схватками друг с другом тут и там. Он пел и я спрашивал себя: где, когда, не сегодня ли пытают в полумраке душного подвала висящее на дыбе тело, калеными щип-цами прожигают дымящиеся черные дыры в правом укромном боку, где упрятана беззащитная печень, пусть даже трески, я спрашивал, чье сердце, не мое ли, еще бьющееся, скачущее, брошено к ногам увлеченного испытателя, утонченного пытателя, конченого испита-теля, чья тень тмила зловеще низкий свод подвала, я спрашиваю, что за день наступил солнечный, ясный и кто это ступает в золоченом одеянии по тысячам и тысячам глаз, выколотых или извлеченных из удобных глазниц и брошенных к ногам повелителя, как лепестки роз, как оливковые ветви, как дары победителю от благодарных поддан-ных, ослепленных величием и блеском царственных одежд и сколько слез, сколько ручейков этих слез стекало на обочину, теряясь в доброт-ном слое неумытой дождями пыли. Но он продолжал петь, слад-козвучно, полночно томительно и неизменно тошнотворно, и здесь на задворках времени вставали на ноги павшие, и едва успевали подта-щить сползшие кишки, раздутые селезенки, давно уже должные ис-тлеть, но чудом сохранившиеся или восставшие из тлена от прикос-новения волшебных звуков. Я, завороженный, внимаю и не закры-ваю глаз, гляжу и вглядываюсь, мучаясь тошнотой и страдая чьими-то прошлыми страданиями напрасно и ненужно, но неизбывно, и, скло-няясь от боли под ложечкой в три погибели и пытаясь тщетно выр-вать жало пронзительного ля из мякоти души, я спрашиваю, где я видел прежде эту скалу, или это видение из будущего, или это всего лишь моя окаменелая душа, памятник сегодняшним дням, и эти груды костей и чудесные женские сумочки из прокаженной кожи наших желаний итоги наших жизней, наши же итоги. Но он пел и пел, увлекая внимание во все стороны, выманивая из меня все нутро мое, оставляя жить и дышать одну тошноту...
приговоренных к счастью вели к месту отбывания присужден-ного срока под дулами двух грехомётов. Суд был скорым, но пра-
57
вым. Озверевшая публика гикала, топала ногами, требуя высшей меры наказания, пытаясь воздействовать на судей, удалившихся для вынесения приговора в соседнюю пивную, чтобы до определения окончательной меры наказания снять всю скопившуюся злобу и прополоскать совесть, пройти тест-контроль на ядохимикаты в слю-не, капли которой при чтении приговора неизбежно разлетались по залу и далее по коридорам судейного дома, просачиваясь сквозь строй сомкнутых тел охранителей на присудейную лужайку, где невинно забавлялись дамы и господа, отгадывая свои будущие преступления. Приближаясь к месту отбывания наказания, приговоренные сияли все ярче и ярче от присужденного счастья. А скрывшись за остро-жным частоколом засияли так, что света от их сияния хватило на освещение всего города, позволяя экономить энергию, столь необ-ходимую для выработки несчастий, которыми дышали граждане общины и без которых теряло смысл существование, а жизнь обре-тала окрас дурного сна, того самого, что может сниться сидящему на острие иглы счастья...
а с балкона открывался пречудесный вид. Поросшие легким кустарником склоны холмов плавно переходили в предместья го-рода. Железная дорога бережно обходила стороной по большой дуге городские окраины, раздваиваясь путями на товарной стан¬ции. А дальше начинались каменные строения, поначалу призе¬мистые, а с приближением к центру росшие этажами. Река кокет-ливой излучиной красовалась в стороне, и над всей округой со¬чилась синеватая утренняя дымка, охваченная задумчивостью и простором. И хотя я отдышался, то и дело лезли на слух такты «свадебного марша» господина Мендельсона. Губы мои шептали «горько, горько», вторя истошным крикам, которые я успел унести с собой. Я ведь только что сбежал со свадьбы будущей моей недо-дочери, прихватив лукошко ядовитых снов, что растут на по¬лянах моих настроений. Теснилась грудь от вражеских дружин, от всех забот и одичалых взглядов родных и близких, уходящих вспять, и в одной руке каждого дружинника покоилось копье, сма-занное ядом гремучей обиды, а в другой покачивалась удавка дав-
58
них обязательств. И еще пучилась, бродила совесть, и бередила дремлющее в закутках незапамятности уродливые проступки. Душа томилась непроходимостью, как дремучий лес в жаркий полдень. Непроходимостью собственных шагов, не говоря о чужестран¬ных походах. Непроходимость пожирала медленно, но неос¬тановимо, переваривая всякую живность, ступавшую на податли-вую землю, усыпанную осыпающимися с чужих голосов словами. Входящий в лабиринт оставался в нем навсегда один на один с минотавром, пожизненно под сводами души. А в самой глуши за сорока семью именными печатями со следами моих родных отпе¬чатков пальцев, которые я оставил на шеях удушенных дней и ночей, за семьюдесятью замками с потерянными изначально клю-чами прижилась поляна, полная покоя, исполненная давним смыс-лом и охраняемая со всех сторон вышками обид и заставами враж-дебности. Туда заказан путь всем, туда не должно просочиться ни одно из слов, занесенное в многотомные толковые словари, я го-тов умереть, не родившись, на пороге этого клочка недообетован-ной земли, случайно вместившей нечто, именуемое мной. Уходя, я поцеловал невесту в лоб, словно прощался навсегда, и, скалясь косыми зубами, потрепал жениха по плечу, зная наперед, что недо-лго тому оставалось жить рядом, что плакала по нему пуля в соседнем лесу. Так побрел я, отягощенный собой и всем миром, в поисках потерянной жертвы, мерзко желая психического оргазма, освобождающего хоть на время от наступающих вражеских дру-жин. А они я знал наверняка, дозорные сообщили уже близ-ко шастали в ближних лесах и смыкали кольцо и близились к дому. Но кто они, где, и как узнать, когда все на одно лицо, и только я от них собою отличим. И вдруг эта мелодия с балкона. Я подумал, как некстати Верди сочинил «Риголетто», но роскошная улыбка друга остановила мысли, а моя чашка с душистым чаем упа-ла рядом и вдребезги не разбилась, предрекая незаменимую неудачу, а может, маленькое, но личное несчастье...
вся наша жизнь это песня о самом себе. Да и ради чего мы живем, как не ради себя. Я или мое отражение в твоих так, якобы,
59
любимых глазах? Или это обычное зеркало. Или это обычное стек-ло, покрытое амальгамой с обратной стороны. Черная изнанка За-зеркалья или потустороннего мира, в котором обитает мое отраже-ние с перевернутыми понятиями, представлениями, но с той же душой, ведь душа неизменна, вечна, неразменна. Я гляжу на себя и вижу за своей спиной вереницу лиц, посетителей, ожидающих сво-его часа, часа приема с чаем, с сухарями и с задушевной, а может, и с поддушевной беседой. Вот я и бормочу, отжевывая любительский сухарь, мне чрезвычайно завлекательно порассуждать с вами о самом себе, это неисчерпаемо, это так страдательно, это грандиозно и притягательно, как зрелище млечного пути...
насекомое трепыхалось зря многоножное многосложное оно тужилось оно порывалось от одной стороны к другой напрасно и мыслило неизбывно глубоко и по-падшему имея про себя за без-ликой душой смирение но смирение ведь последняя ступень перед падением в неизбежное будущее а пока насекомое пыталось вы-путаться вызывая радужное волнение всей паутины и жалостные замирания сердца у членистоногого паука нежно обнимавшего насекомое бережно подминавшего его чтоб ненароком не разло-мить тонкую оболочку тела и не выдавить потерянно живительные и обольстительное содержимое в пустое пространство вселенной ласково и со светской принудительностью подминавшего насекомое под себя и наконец с появлением первых насекомьих слез волна сарказма прокатилась по всему паучьему телу и он, охваченный благостной судорогой, сомкнул челюсти и слаженно откусил добрую половину жалкого насекомого...
ах, это слово. Жаркие губы, обсыпанные золотородными пес-чинками, принесенными суховеями со склонов бархан близлежа-щей пустыни чувств, шлепнулись к слову. Его придонная прохлада, его умопомрачительная глубина цвета умирающего вечера, его влаж-ная простота со слезами, проступающими сквозь теснящие, невыно-симо непонятные, но притягательные до истязания знаки казались спасительны и единственно данными к утолению необъяснимой и порою неуместной жажды. Ах, это слово. Веское, молчащее, отяго-
60
щенное неисповедимым смыслом или чем-то, что мерещится смыс-лом, а на самом деле не переполненное ли томлением опустевшего русла вчерашнего дня. Ах, это слово. К нему тянутся губы младенца, родившегося глубокой ночью и барахтающегося в колыбели буду-щей старости, к нему скачет израненное сердце, обливаясь диким медом воспоминаний о несостоявшейся жизни. Ах, это слово...
оголтелое голое тело явилось около полуночи как и положено, чтоб воссоединиться с еще вчера покинутым труднопроизносимым именем. Кстати, всего лишь с набором падших знаков, потерявших звучание да к тому же отупленных злостным употреблением не по назначению, а так, ради заядлого пристрастия к отрешению или к отречению от себя самого, от собственного отечества, умещающемуся подобно карликовым государствам на полукружье, очерченном од-ним взглядом, мутным, вороватым, не смеющим оборотиться, взгля-нуть себе за спину, чтоб не ужаснуться, не всхлипнуть и не влип¬нуть в несносную мякоть ожиданий, подстерегающих за каждым углом зрения очередную жертву, не пораниться напрасно об отрав-ленные причитанья просящих милостыню покаянно и не ради кус-ка хлеба, а чтоб благоприобретенной добротой обогреть окоченев-шие кончики пальцев, когда-то истязавших клавиши редкостного по звучанию рояля, а теперь вяжущих из мгновений замысловатые кружева, вплетая то здесь, то там забытое всеми имя, пытаясь ожи-вить его и увековечить, наивно полагая, что раз есть мгновения, то существуют и века...
никто не знал, как обойтись с башней молчания. С той самой, в которую уходили приколениться, да так и не возвращались. Воз-веденная еще в далеком прошлом как хранилище всевозможных звуков башня молчания в последние многолетия стала предметом старательных споров. Одни считали кощунственным использовать памятник незапамятной старины в качестве отхожего места для взбалмошных душ, осквернять тени, каких-никаких, пусть урод-цев, но все-таки предков необрезными откровениями, выношен¬ными теперешней жизнью. Другие, напротив, привольно и при-властно живущие, требовали выпустить на волю все сбереженные
61
звуки, пусть, мол, летят на все четыреста четыре стороны света и заполняют собой пещерные пустоты, хоть чем-то принося пользу пространству жизни, а саму башню с ее келейным интерьером предлагали превратить в мощную фабрику по производству вак¬цины молчания. В дальнейшем, считали они, к старинной башне можно будет пристроить еще несколько подобных же башенных цехов с тем, чтобы каждый полноправный гражданин страны про-шел вакцинацию и обрел спасительное, оберегающее от всех не-дугов молчание, которое разве и не переполняет нас от самого замысла. Но были и третьи, кто считал незыблемым все, что яви¬лось быть и взывает к нашим чувствам и ощущениям. Они требо-вали прекратить споры и не тревожить давних привычек и не перекапывать тропу правил, ведущую нуждающихся в башню молчания. Разве не лучше было бы сосредоточить свои усилия на спасении последних еще звучащих слов от смысла, готового разъесть заблудшие души. И по сей день живут мирно да пожи¬вают споры о судьбе башни молчания. И продолжают уходить в нее обретшие спасительную нужду, и исчезают из поля зрения иных граждан безвозвратно. Хотя по слухам от башни в четыре¬ста пятую сторону света вел глубокий подземный и потайной лаз, и кто знает, что ожидало ушедших по выходе из нескончаемого туннеля...
Мне плохо.
Да-да, но где моя ночь?
Мне очень плохо.
Куда я ее подевал?
Слышу, как мозги шевелятся.
Или ты взяла, не помнишь?
О-о, как плохо, когда ничего не помнишь.
Я же говорю, очень плохо.
Я не могу больше.
Я тоже, без ночи, как без воздуха. Мне не по себе, кажется, что я задыхаюсь.
О-о, опять он, опять это чудовище, фу, какой он волосатый.
62
Ты же знаешь, я живу по-настоящему по ночам, когда ка-чается фонарь напротив и еще шумит ветер, я дышу тогда полной грудью, вдыхая темноту ночи.
У него глаза горят, о-о, не могу, как плохо. Пить, пить, ну дай же...
Возьми, бы кто бы и мне дал напиться из корыта ночи, в нем плавают остатки любви.
Что ты мне дал, фу, это ведь сперма, тьфу, ой, он на мне, уйди, нет, нет.
Может, погасить свет и изобразить ночь.
О, как плохо, когда так хорошо, ужасно плохо, до слез.
Нет, ни к чему обманывать себя, понимаешь, ночь или есть, или ее нет.
Вот и я говорю, что меня нет, нет, нет, здесь только имя.
Ну, надо же, потерять записную книжку в собственной по-стели.
— Где я?
— Кто? Ты? Нет, она, которой было ужасно плохо. Ну, надо же, потерять ночь. Выключи телевизор. Может, она последняя. Да выключи ты телевизор. Если бы ты знала, как мне надоело спать, как тоскливо быть
пожирателем ночи.
Угадай, чего мне хочется.
Мне пора.
Выпить чего-то такого, чтобы дух захватило.
Ещё одна ночь потеряна... я поднял чашу, полную крепкого придуманного индийского чая и выпил залпом до дна, и ощутил такой прилив сил, такой наплыв энергии, такой напор глубинного молчания, что я, ну, прямо-таки набросился на друга, конечно же любя и обожая его, как себя, ну, возможно, чуть меньше или послабее, но все равно любя и обожая,
63
и не успел я открыть рта, как хлынул поток чего-то похожего на слова или на мякиши, скатанные из слов, и я услышал свой соб-ственный захлебывающийся как бы от счастья сбросить наконец неудобства голос, прислушался и понял остатками ясного ума, что действительно это я говорю нет, ты только послушай, прислу-шайся, этот тип, этот даже не неандерталец, а куда более дремучий продукт любви своих родителей, обвиняет меня в том, что я не тружусь как и он с вдохновением, измокая от пота в сорок ручьев, что я подвожу весь коллектив, понимаешь, кол-лек-тив, и это он говорит мне, выполнившему все обязательства, понимаешь, все до того, как он сбросил со своего кургузого лба последнюю каплю пота. Тут мне пришлось умолкнуть, чтоб перевести дух. Одновре-менно перевожу взгляд на друга, гляжу заманчиво, а друг-то, а друг-то с блюдечка чай, пофыркивая, потягивает и бормочет, да ничего, все это ерунда, все это яйца выеденного не стоит, не мучайся и все такое прочее в утешение, разбавленное крепким чаем. Но я ведь не зря со свадьбы своей недодочери сбежал, не зря горечь жизни на губах ощутил, и грянул я ему в лицо, ну ладно, ладно, а как быть с этим, ну с раком, ведь боюсь я, преследуемый неистребимой мыслью, умираю, брат, умираю, и боюсь не смерти вообще, а заданное™ ее, названности точно и определенно внутри меня, и я томлюсь, и слышу как я говорю, говорю, чтоб облегчиться, и так жду, так надеюсь, что друг промолвит проникновенно, да-да, у тебя серьезная хворь, бед-ный ты, бедный, и пожалеет, и сострадание изъявит и полюбит мою некстати выросшую на лбу шишку и приголубит ее, как тот враче-ватель почти народный целитель своими растопыренными паль-цами, то жгущими незримым огнем, то обдающими ледяным хо-лодом или прохладой вечного погреба, и скажет ну что же, дело серьезное, надо к врачам обратиться, я пойду с тобой туда куда страшно ходить и откуда бывает нет возврата, но ничего, скажет он, все обойдется, не бойся, а спустя время-времечко, встретившись, поглядит и скажет, а шишка-то уменьшилась, и боль за меня откро-венная в его глазах сменится радостью исполненного ожидания, но я говорю, говорю, а взглянув на друга, вижу, что лицо его посинело,
64
рот в задыхании открыт, глаза торчат на выкате и словно душит кто его, и, приглядевшись, углядываю, что мои слова обвились удав-ками вокруг шеи и душат, и душат, и что мне оставалось, как не переступить через мерещуюся межу и не взвалить на плечи задыха-ющееся тело друга, и вот я тащу его подальше, а за спиной остается село Домнино с родным садовым участком в семь соток с картош-кой, обреченной на гниение из-за долгих дождей, и с летним доми-ком, что под крышей в один скат...
здравствуйте, наконец я сошел с ума, сошел по лестнице, при-ставленной к лысине, сошел на полированный простор письменного стола, куда ни взгляну — всюду я, даже моя жена это я, даже карти-на «натюрморт с попугаем» тоже я, я внедрен во все окружение, во всякую мелочь не доносителем а бытейщиком, не разрушителем, а созидателем, даже творителем, я внедрен, я имплантирован во все ткани пространства, обреченного быть и быть, тем самым я выско-чил из обязательства отсчитывать часы, минуты, мгновения, выпал из дьявольского договора со временем, кто отторгнет меня чуже¬родного, где я не приживусь, спрашиваю я себя и отвечаю никто и нигде, ведь я всюду, ведь и шепчущая молитву береза это я, сойти с ума на берег бытия, разве это не то же самое, что сойти с плачущей шхуны на райский необитаемый остров, зате¬рянный где-то на неотмеченных океанских широтах, исполнение необитаемости дано от рождения, впрочем я же не рожден, я вечен, я есть везде, повсюду, необитаемость и означает, что я всюду, я и только я. моя спина, мой затылок все видят, все слышат, неис-числимые грани зеркал окружают меня. как бесконечна и повто¬ряема моя даль, наконец, я сошел на берег, позади качка жизни, позади морская болезнь, крушения и падения звезд, позади убий-ственные хлопки парусов, позади ветер, забивающий легкие соло-новатыми ласками, позади затворничество в крошечном замке любви, или в каюте, или в одном из отсеков трюма, в котором до сих пор перевозят рабов, они куплены за звонкие безделушки да за намеки на удобства от кажущихся всесильными вождей несу-ществующих времен, или я оговорился, не времен, а племен, но
65
какая теперь разница, если все позади, а я сошел с ума на берег бытия, где что мне остается делать как не быть...
он тщетно пытался освободиться от чего-то, чего обозначить не удавалось знакомым и понятным знаком, или ощутить и по-чувствовать, и лишь смутное подчувствие напоминало о его рабском происхождении. И вроде бы ничто не мешало пользоваться писан¬ной свободой, властью над безумным временем, пользуясь собствен-ным выбором, завися от своей же воли, а не от чьей-либо иной. И все-таки не покидало навязчивое предчувствие близкой разгадки, не желанной, но неизбежной, с ее разящей правдой о чем-то, что за семью печатями, что есть, что сущностно и властно, но не имеет злобы, а есть лишь необходимость и заданность. Он готов был бы смириться с подступающей к горлу мыслью, что он раб, раб наскаль-ных обязательств, раб голой, обнаженной воли, вложенной твори-тельно или по случаю в него, что он, наконец, точка, да-да, всего лишь точка, не многомерное пространство, а точка, не ведающая измерений, не знающая ничего о движении, застывшая и вобрав-шая в себя смысл всего, что осталось за своими пределами и поэтому именующая себя особой точкой, он готов был бы смириться с раб-ским происхождением, если бы не иллюзия подаренной жизни, не-отступно преследующей его, если бы он без особых усилий, подобно сказочному оборотню не становился мной. Но я ведь тоже точка, и не иная ли, не поставленная кем-то по ту сторону невесомой стра-ницы. И как мне не переживать душевную смуту, когда кругом паутина, непролазные заросли обязательств разум чистый как родниковая вода подсказывает, что я хоть и точка, но обреченная быть общественной точкой душных, донных, данных каждому как подаяние в протянутую руку. Моя рука сжимает сколы с чу-жой воли, семена, брошенные на благодатную почву, чье предназна-чение взрастить эти семена. И распускается цветок этой воли во мне, в нас пока живем, и прорастает сквозь плодородное желание остаться, не уйти, одолеть тягость страха и обрести, якобы, свободу быть, просто быть и вздохнуть облегченно, хоть раз исполнив -блажен кто верует собственную волю, соседствующую ли, впле-
66
тенную ли или пригвожденную заживо к нечаянному злорадству замысла...
бесшумно падала листва с садов, покоренных осенью, покорно опускались взгляды и вновь с надеждой взлетали к низкому небу, чтоб спустя минуту длением в промелькнувшие многие жизни бес-приютно опуститься на немоту диких озер; серое печалье окутывало черное вспаханное на отдых поле, а на берегу ручья, впав в отчай, склонился и замер рукастый ракитник, и ни души до самой лесной дали, и ни птица не пролетит, ни человек не прошагает, ни зверь не пробежит, и нежити всякие и те затаились в чущобах наших душ; и не нарушит прощальной тишины суета провожанья, не сгубит осеннего замирания...
невеста должна была доказать суду постельных присяжных что она вполне целомудренна, иначе говоря, и цела и мудра стало быть, с одной стороны, неповреждена, неиспорчена, непочата, а с другой праведна, соединяя в себе и любовь и правду. И прежде всего об этой самой любви. По требованию жениха невесту могли испытать и на целоумие, хотя отсутствие последнего вовсе не ис-ключало ее из круга достойных облечь женихово ложе. Напорис-тые споры происходили вокруг процедурных вопросов. Дело в том, что постельные присяжные отличались необычайно высокой воз¬будимостью, тонкой восприимчивостью к малейшим повреждениям женских начал мужскими концами или их подобиями. Они были в состоянии уловить даже следы намеков на попытку царапнуть да-рованную цельность. И потому так важно было решить с чего начать, с какого положения, определить очередность заглядывания в зеркала невестиных глаз, чтобы прежде времени не закончить свою миссию и не выбыть из числа присяжных. Ответственность была велика, а отлучение от присягательства фактически означало пожизненную потерю права на разнополое совокупление. Что ка-сается невесты, то ей всего-навсего всю свою целомудренность пред-стояло лишь изображать, молчаливо спрятав лицо под защитной маской с двумя большими прорезями для глаз. Среди сцен изобра-жения целомудренности значились как обязательные, включая позы
67
лежа, стоя, сидя, так и произвольные, характеризующие степень проникновения притязающей в сущность своей целомудренности. Доказавшая получала в награду конституционное право выбора страны необитания, страны, где она могла не жить, а томительно страдать в объятиях жениха, предложенного судом постельных присяжных, старательно радеющих о чистоте полов. По заверше-нии суда подссуженную под звуки флейты одинокой уносили со сцены, уносили ее опробованную со всех сторон и выдержавшую испытания судом присяжных в неизвестном направлении к жени-ху, к тому времени ослепленному космическим желанием и вселен-ской похотью...
Устала я.
Может, ты еще и истомилась?
Да, и истомилась.
Может, ты еще и запоешь?
А что, могу и запеть, но только не с тобой.
Так что, мне кончать?
Как ты мне надоел.
Я точно не доел.
Ты что, на поезд опаздываешь? — А что?
Не спеши, говорю.
Ничего не понимаю, то надоел, то не спеши.
Вот, вот, так, молодчина.
Слава богу.
Еще, ну, ещё.
Да не царапайся, кошка драная.
Ой, как хорошо, и, кстати, не драная, а с задранными ногами, дай вытяну ноги.
Лучше ляг на живот.
Опять двадцать пять, ну не люблю я на животе, понимаешь, не люблю.
Прошу тебя.
Иди и упроси свою секретаршу, она тебе хоть на уши встанет.
68
Куда ты?.. лес был полон всяких звуков: всяких странных и удивитель¬но здоровенных, легко преодолевающих дозорные заставы на под-ступах к моей душе. Я ясно слышал звон кольчуг, ржанье коней, чужестранный говор, по-видимому, людей, смех и вскрики, и было очевидно, что кольцо сужалось, враг сходился в точку, которой не-минуемо оказывался я или то место, где застало меня нашествие звуков. И тогда я сказал себе, погляди, кругом враги, одни враги, под каждым кустом, за каждым деревом, они пришли, чтоб пропоганить твое отечество, оно им нужно позарез, они вытряхнут из тебя душу, но востребуют отечество, и неужели ты им выдашь свою ненагляд-ную поляну, свою ни с чем не сравнимую опушку, где белых насто-ящих грибов видимо-невидимо, так что дух захватывает, голова кругом идет от разбегания глаз, и я ответил, ну нет, накось, выкуси. И вот выкусив то, что предложил сам себе, я открываю глаза и вижу над собой все тот же балкон, на балконе вроде бы мой старый друг, а вроде бы и нет, но блюдце полное горячего чая точно то же, и чай индийский тот же, и тупые пальцы, объявшие блюдце те же, а вот глаза как бы не из той оперы, не из «Риголетто», а из «Фауста», и глядят сально мимо, туда, где должна стоять Маргарита. Но что мне страдания Маргариты, когда в душе моей творилось такое, когда рвалась она на части, как уставшая льдина, и точка ветвления тре-щин располагалась точно в сердце или чуть-чуть ниже, между сер-дцем и кроветворящей селезенкой, когда черное покрывало ветра грозило настичь и накрыть отечество и порушить покой и заодно равновесие нарушить, равновесие весов, на одной чаше которых сижу я, а на другой весь остальной мир. И тогда я стремглав взбегаю на балкон, беру в охапку друга или кого-то, кто так схож с ним, и тащу, волоку в сторону от лучезарной поляны, изливаясь, исторгаясь, плача без слез, но со словами полными великого бес-смыслия, обрекая пьющего с отчаянным удовольствием душно-ду-шистый чай на сочувствие и сострадание, спеша упиться его, друга моего, вниманием, отрывая, как пуговицы с сорочки насилуемой дамочки, его считанные минуты. А он в ответ роскошно улыбается.
69
Я чувствую, как боль из сердца устремляется по всему телу и далее к самим звездам, как печенка моя стонет, требуя скорой помощи, и я бросаю к дружеским ногам слова, которыми набиты карманы, я спра-шиваю, ты понимаешь, а? понимаешь азбуку моей нетленной души? Он кивает и говорит, конечно, ты умрешь, как и все в свой черед, но прежде ты убьешь, и замолкает, погружая губы в индийское море чая. Потом он долго молчал о чем-то о своем, превратившись в створку моего зеркального трюмо, отражая профиль моей умываю-щейся собственными слезами души и не допуская ее в задушевное Зазеркалье. А я ведь так желал тепла, чужого, так хотел хранящих прикосновений чужой руки, наконец, ждал участия в моей дурацкой доле, чтоб если надо и в неотложку на тачке сопроводить, и рядом без толку посидеть, и за хлебом на двоих сбегать, и позагорать вме-сте, и поненавидеть вдвоем громкую до оглуши музыку, и чтоб неот-делимо от меня, и конечно, страдать, посострадать от пустяков моих, как от своих грандиозных потерь. А он все дул и дул, нагоняя черный ветер на ублюдечные просторы чая, и наконец, нарушил молчание и спросил, ну где же твои белые грибы...
померклый вздор заполнил собой все полупространство вче-рашнего счастья; по меже ползли рогатые муравьи, каждый вели-чиной с прошлогоднего майского жука, ползли, пощёлкивая ост-рыми клыками, с наверший которых стекало несостоявшееся и за-стоявшееся густое желание вкусить кусочек счастья; а из-за леса с ближних болот доносилось тревожное уханье выпи, то ли зовущее на помощь, то ли отпугивающее незваных гостей от родных болот; то тут то там стремительно проносились, рассекая дарованное по-лупространство огромные летучие мыши, издавая междустрочный писк, настоянный на свежих корневищах и вызывающий тошноту вперемежку с желанием перешагнуть межу, уйти, убежать, укрыть-ся в той, неведомой половине пространства; загнутые клыки вепря, его осмысленный зовущий на подвиг взгляд настойчиво преодоле-вали заросли коксагыза, и взволнованное растение распространяло на всю полуокругу резкий запах каучуконосного молочка; упырь ворчал, упырь наслаждался, упиваясь невостребованным счастьем,
70
хрюкал и время от времени взвывал радостно, а про себя верно усмехался над нашей нерасторопностью; какие-то странные тени, напоминающие хороших и добрых когда-то знакомых, а возможно, и кровью родных, чего-то искали под деревьями, нагибались, разгля-дывали и снова пускались в поиски, тормоша прошлогодние воспо-минания корявыми палками, которыми они чуть что потрясали над головами, словно отпугивали смуту, что туманом наваливалась на землю; иногда проносилась меж деревьев луна, такая светлая вся, круглая, полная замшелых и заштопанных надежд, ее катила по всему полупространству на потеху, на утеху себе же всякая нечисть, и бесы, и ведьмы с ведьмаками, и колдуны с колдуньями, и домовые с кикиморами, и анчутки с бесятами, оглашая весь полупростор здоровой хохотней, казалось проникающей даже сквозь мишень на ту сторону всецельного пространства; и все бы было ничего, и со всем можно было бы примириться или смириться, оставшись будто бы навсегда на вчерашнем липучем от счастья дне, если бы не пол-зающие по нитям невидимой паутины черви, отчетливо выглядев-шие нашими мыслями, обнаженными, неотступными, неуступчивы-ми, готовыми поглотить ползок за ползком все на своем пути, чтоб соткать напоследок легкую полупрозрачную из исторгаемых шел-ковых нитей плащаницу; и наконец привиделось отчетливо, как волоокая грудастая нимфа склонилась над ними, что кучей копоши-лись возле тела выловленного из моря дня и пытались искусствен-ным дыханием возвратить его к прошедшей жизни, а из сосков бездомной нимфы стекала крупными янтарными каплями смола без-жалостно рассеченной сосны...
все наши мысли, эти истекающие крохотные вселенные вра-щаются вокруг нас самих. И каждый для себя обладает колос-сальной массой, притягивающей властно, с баснословной силой при-тяжения любую мысль и возвращающей эту мысль на поверхность, отделяющую до сих пор немыслимое от уже мыслимого, и даже вовлекающей мало-мальски любую мыслишку глубже под зыбящу-юся границу нашего Я с тем, чтобы в урочный час вновь выплес-нуть протуберанцы размышлений в околомыслимое пространство, и
71
ни один знак, ни один звук или вздох не отрываются от нас и не сообщаются с иными внешне подобными нам образами. Вы спроси-те, как мы выглядим со стороны. А никак. Нас нет. Только намек, да еще необъяснимые предчувствия могут подсказать стороннему наблюдателю, глядящему понуро в пустое пространство, что он не одинок. Впрочем, говоря о стороннем наблюдателе, я имею в виду некое воображаемое существо, а не нас с вами. Потому как мы всецело поглощены собой, мы если и наблюдаем, то каждый сам собственную вселенную, населенную неистребимыми мыслями о себе же, скрученном в спиральную туманность, отдаленно напоминаю-щую посмертную маску с несговорчивой мечты...
разве можно избежать сновидческой заданности, разве можно не убить, когда убийство вложено в меня, а раскаяние никогда не опережает поступка. Я делаю шаг, я поднимаю руку и добиваю с чувством облегчения зазевавшуюся и доверчивую минуту, эту химе-ру, которая стоит на паперти и собирает милостыню со всех нас прихожан и ухожан. Разве я совершу то, к чему не расположен, разве я пересилю мою заданность. Жизнь и есть ее становление от одного края горизонта до другого. Заходя за линию представимос-ти разве звезда исчезает. Разве я не смертельно болен наивной верой в разум что это такое, вы знаете, я нет, но верую неиз-бежно, и оттого, о как я ущербен, о как я хвор, о как я обездолен и неотвратимо обречен совершать мои проступки и отзываться так, как могу отзываться только я. Вся наша жизнь не игра, а поденный труд по выполнению доутробных обязательств...
улица, витрины, лавки. Заморская снедь. Солнце. Легкий ве-терок. Всюду люди. Прохожие. Вывески с чужестранными слова-ми. В подземном переходе гремит аккордеон. Танго. «Брызги шам-панского». На бутылке шампанского ценник «800». Безногий ни-щий дремлет на ступеньках перехода. Кругом головная боль суе¬ты. Мимо ковыляет хроменькая старушка. Читает вывески. По-качивает головой. Бормочет: все не наше, одни болезни наши...
давний ветер, прилетевший из заморья, принес терпкий запах расцветшей руты. Я вдохнул полной грудью волны ветра и охва-
72
ченный странным порывом улететь вслед за ветром, улететь вдо-гонку, улететь от этих мест и окунуться в царство цветущей руты, отделаться от всего, что связано с моим именем и обрести ничто, я упал на колени и окунул лицо в ладони и услышал такую тишину, что через ее толщу ясно донеслось настойчивое громыханье грозы, разразившейся в час моего рождения. И следом все, что было до грозы проникло сквозь барьер невыразимости и голосом моим взмо-лилось ради меня из крови своей, роди, страдая за меня, молю тебя я, не рожденный, не замысленный, опережая слово страдающе-го и страждущего только ради того, чтоб кровью был я повязан, а не только словом и замыслом. Но не мое ли слово, заключенное в тишину неразделенности, тщится быть в начале? И вот я рожден, и я прорастаю сквозь обманчиво неизмеримое небытие, сквозь ка-жущуюся вечность, отделяющую эпоху одного слова от эпохи дру-гого, оставшегося молчать в западне невысказанности...
Мне пора.
Посиди еще немного.
— Хорошо. Как перед дорогой.
Поставить Вивальди?
Да, «Времена года».
-Лучше была бы осень. Помнишь стихи, «весной так трудно расставаться».
— Помню, «весной так трудно умирать».
А ты куда это собираешься, да еще мою любимую сорочку
одеваешь?
Как куда? Туда. С тобой. Куда, куда?
— С тобой. Непонятно разве?
Никуда ты не пойдешь. Вызвали меня, я и пойду, а ты дол-
жен остаться, понимаешь, дол-жен.
Позволь мне самому определять что я должен. А тебя там и не примут, сдался ты им очень. Вот именно и сдамся, добровольно предложусь, опережая события.
73
Глупый, и чего ты этим добьешься, только того, что и ты не возвратишься.
Если быть, то вдвоем, если не возвращаться, тем более вдвоем, я не хочу продолжаться без тебя и все.
Зря, так хотя бы ты значился, а вместе одна пустота и беспамятство останется, что были, что не были.
Ну и ладно, я не пекусь о вечной памяти. Ты плачешь?
Зря ты идешь.
Ах, никто ничего не знает.
Я знаю.
Так уж они тебе и сказали.
Нет, я подслушала.
И что?
Вызванные по повестке стираются из банка данных, унич-тожаются и становятся...
Ну ладно, я готов.
Ты все-таки идешь?
Пусть Вивальди доигрывает осень без нас... береза свету не помеха, она зримое воплощение тишины, в которую погружено нечто, что зовется моим именем, и не в пости¬жениях моя услада, не в добывчивости отломышей якобы знаний от глыбы немоты, а в понадобье возвращаться в эту тишину и чувствовать, слившись с ней, сопричастность к непрестанным сотво-рениям, могущим и не значиться в перечне нашей убогой жизни. А кому охота, кому всласть, пусть откладывают яйца знаний впрок, чтобы со временем выпростались из них чудища, невидали, пусть откладывает, обращая прожитые дни в бремя потерь. Пасмур длит-ся который день. Дождь не помеха возвращениям...
итак, свадьба недодочери расстроилась окончательно. Все ушли на фронт. На фронт души, пролегший от отеческой опушки. И что было сил я старался отвести врага а во сне я видел врагов во множестве, состоящем из ряда натуральных чисел от заветной поляны, завести его в буредушные дебривые заросли страхов, в не-удобья и в заболоченности совестей. А за ними раскинулись искале-
74
ченные повести о самом себе. И не пройдя их, не обойдя их, разве я сам попаду в свое отечество. Вы спросите, а что же это значится под словом отечество? И как же мне не ответить навзрыд, что отечество это устроенная жизнь. Это жизнь в ладу, это незабот-ность ни о ком, что в пределе бесконечного числового ряда всего лишь одно дыхание, через которое разве не единюсь я со всем ос-тальным миром. Но об этом никому ни слова, не выдайте мою тропу хошимина, и не судите: тропа ли эта зла или добра, хотя какое мне дело до ваших суждений, мое дело быть, исторгаясь. Но вот ведь странность с детства привычная, в какую сторону света не направляюсь, иду ли налево, иду ли направо, а упираюсь в облицо-ванное чем-то давно бывшим подбалконье, над которым торжественно нависает просторная челюсть балконного карниза. И там повыше давний друг сидит китайским мандарином под индийским балдахи-ном и пьет наваристый зеленый-презеленый чай из огромной чаши, напоминающей медную лохань, в которой когда-то на заветной поляне перед домом мама варила айвовое варенье. Нет, не ушло то время, говорю я ему, не ушло. Я знаю, отвечает он, отпыхиваясь от горя-чего чая, пока я пью чай оно не пройдет, не уйдет, и ты в нем останешься стоять по колено. И я соглашаюсь, странно, конечно, но соглашаюсь, схватывая на лету обглоданные слова друга. Потом он встает, не выпуская чашу из рук, и подходит к перилам, и с хорошо продуманным нароком выливает мне на голову остатки от чаепи¬тия, приговаривая у тебя был отец, а у меня нет, тебя били отцом, а меня нет, потому я пью чай на китайский манер, а ты никак не разберешься с тенью собственного отца. Я в ответ всю жизнь молчу, не возвращаю ему слова, не говорю — сам дурак, а склоняю голову, как когда-то перед отцом, и слышу как издалека я бормочу, он обидел меня, ату его, ату, схвати и загрызи, он обидел меня дур-ным словом ни за что, ни про что, обмолвился ли или намеренно из притаенной неприязни и усталости отцовской, он руку поднял, он занес ее и вот-вот опустит. И вдруг раздается взрыв в двух шагах от меня взрывается ядро соседней затуманности, и начинает-ся разлет ее во все несчастные стороны света. Я вижу, я свидетель-
75
ствую, как на глазах рождается новая вселенная, разлетающаяся на потеху далекому будущему. И остановить ее может только моя боль. Ведь она должна притягивать к себе внимание всех, как массивное угасшее светило притягивает песчинки бытия из ми¬рового океана. Так что имеющий уши да услышит и охнет, ох, как ты болен душой, ох, как ты хворен телом, и да разделит мою неисчерпаемую боль. Итак, распираемый вспученной вселенной, я исполняю свой долг и сдираю дань внимания с других шкуру за шкурой. Потом, упершись взглядом в балкон, я скажу, ах, милый друг, если бы ты знал, как я сохну, не ощущая пристальных одоб-рений моих покорных друзей. Но вскоре донесется топот конс¬ких копыт, и я безошибочно определю, что отряд польских дру-жинников не за горами...
магия прощания. Молчанье. Взмах руки. До встречи. Это зна-чит, что все еще впереди. Но чувство потери не покидает. Оно обряжает нас в печаль. Да и сами мы превращаемся на время в потерянных среди всех. И еще мерещится, что мы лишены буду-щего. Но разве в этом не обретение внутренней свободы, раскован-ности от обязательств перед распавшимся будущим. Мы остаемся на короткое дление с собой. Магия прощания возвращает нас самих себе же и дарит несравненное проникновение в бессловес-ную ткань чистого бытия, такого же чистого, как чистое искусство...
он спешил он захлебывался шагами и падали звезды и падали осколки ночи и падали под ноги обрывки снов и камни клятв ка-тились со склонов жертвенных курганов и призраки признаний прозрачно набегали навстречу и проникали насквозь и исчезали позади оставляя на высоких лбах царапины от сорванных терновых вен-цов и носились в воздухе ошалело летучие наваждения и плач по-кинутых пещер сливался в мелодию непреходящего прошлого и немигающий взгляд одинокого фонаря навевал томление неиспол-нимого и стрелы призваний бесследно исчезали за кромками стен неприступной ночи и жаркое дыхание предрешений подгоняло а будущее неизбывно преследовало убегающее сердце но он не оста-навливался не оглядывался не озирался он спешил он захлебывал-
76
ся шагами ступая по осколкам ночи по догорающим остаткам звезд по ледовой глади намеков о злополучном счастье внимая звукам мирно населявшим тишину души наперекор бессмысленному и пе-чальному щебетанью райских слов...
я раздаю любовь налево и направо а что такое любовь, как не разновидность особого отношения к другим, к иному, но прежде к себе самому, ведь не зря сказано «возлюби ближнего как себя» я отдаю любовь, выводя чужеродные пятна с собственной души, так ради кого я люблю, верный своим, да-да своим, пристрастиям. Ниче-го не поделаешь, любя, я продлеваю границы любви к себе и мгно-вение ценного внимания к собственной судьбе лишаю их конечно-сти. Иначе говоря, я создаю лоскутную империю любви и скрытого почитания вездесущего «Я». И гражданином моей империи может стать всякая одушевленность и неодушевленность, подвергшаяся моей любви. И это мы называем доброделием, в этом видится добро, поскольку любовь предполагает видимость общения, кажущуюся общность наперекор неистощимой разделенности. В империи люб-ви разве не царит, не парит закон подчиненности или соподчинен¬ное™. И разве творя добро, я не освобождаюсь от спуда задушев-ных тягот, и тем ублажаю себя. Да и разве добро не оборотная сторона потребности выжить. Любя ближнего, я уменьшаю число отравленных стрел, запущенных в меня уже в день моего рожде¬ния и могущих настигнуть цель когда попало, даже за мгновение до смерти...
время остановилось, уперлось в домотканый полог, отделяю-щий старомодную деревянную кровать от просторной прихожей. Тут же рядом покоился кованый сундук, покрытый сложенным вдвое малиновым стеганным одеялом. С кровати временами доно-сился свистящий кашель, то порывистый, короткий, то затяжной до уродливых закатов, когда казалось жизнь обрывалась невос-становимо, но всякий раз привычка дышать и жить побеждала, и вновь старик шамкал губами, изредка бормоча что-то понятное только ему одному. Умирал дед уже седьмой месяц. Так думали по ту сторону полога. Думали и удивлялись, какой живучий организм
77
у деда, какая воля к жизни, и вроде бы не без сокровенной гордости подмигивали, мол, наша кость, и позволяли себе не соглашаться с врачом, всякий раз объявлявшем об очередном ухудшении, хотя усталость от ожидания худшего тяготила. Потому, наверное, спу-стя минуты после ухода врача они уже бодро доказывали друг другу, что дед неплохо пожил, что бедный теперь мучается, что хорошо, конечно, умереть сразу, без долгих постельных мытарств, при этом надеясь втайне, что их-то самих смерть вообще и не настигнет. А старик продолжал дышать, кашлять и бормотать. Иногда, когда заботливые руки внука вкладывали в беззубый рот виноградину его любимых «дамских пальчиков», он прятал ее за щеку и, слушая голоса довольной собой родни -дед молодчина, ви-ноградину-то во как съел думая про себя, ах, бедные вы мои детки, к чему мне этот виноград, мне бы вина красного глоток, мне бы кусочек овечьего сыра с травкой из этого, вдруг ставшего ну совсем рядышком, детства, где цокают ослики копытцами, да мать стегает мытую-перемытую овечью же шерсть, где немысли¬мо много солнца, отчего и глаза слезятся, и сердцу становится го-рячо, будто кровью переполняется, и она начинает литься через край, омывая скопившиеся годы. Дед умирал медленно, но неук-лонно, уходя поддерживаемый неотходящим прошлым. А там, по ту сторону полога считали дни, ухаживали, старались и вновь счи-тали, увлеченные арифметикой жизни. Им казалось, что пришла пора, что дед несколько залежался, обманывая их скорбные ожи-дания, оттягивая неоправданно то время, когда они заплачут, когда они помянут, когда они, не сговариваясь, продолжат свою когда-то начатую жизнь на прежний лад так, словно и не было деда, но прежде сволокут в одну кучу все оставшееся от него, соберут в мешок деловые бумаги, папки, рукописи о чем-то о своем, о себе и о себе подобных, и выволокут вечером на свалку, приберут по-своему его комнату, которую так и будут называть еще долго дедо-вой, и наконец, исходно и незлобно с облегчением вздохнут, вслух говоря знакомым прохожим, отмучился наш дед, отмучился, решая за него, что значит мучаться, а что значит жить...
78
и день сменялся снова днем, минуя ночь, минуя сон, оставив в стороне печали звезд, волы неусыпных бдений тащили нас по пыль-ным проселкам сбывчивости, незаходящее солнце недвижное, над-менное застывшим светом подгоняло непонятно куда и зачем, и только беззвучная надежда, эта кроткая тень вчерашней любви при-давала силы, обещая где-то там, за окоемом здешней жизни, пере-полненной дневными потерями, черную прохладу желанной ночи...
Пустите, пустите меня.
Да вас, милочка, никто и не держит.
Нет пустите, я не могу больше.
Послушайте, вам говорят же, никто вас не держит.
— Держите, держите, держите.
Вы ударение ставите не там.
Ах, вы еще хотите ударить меня.
Да послушайте, вы что, ненормальная? Идите, знаете куда.
— Нет, нет.
Она в самом деле бешенная.
Ах, прошу вас, пустите, слышите, пустите.
Да я вас и пальцем не тронул.
Так это палец, палец, всего лишь палец, ах, я несчастная, заслужила палец.
Что она, бредит что ли?
Мои колготки не рвите мои колготки, пустите.
Ты что-нибудь понимаешь?
Хорошо, я стану на колени, только пустите, ну еще, еще пустите, неужели нельзя спустить.
Так пустить или спустить?
— Спустите курок.
Какой еще курок?
Я хочу умереть.
Этого еще не хватало, нет, милочка, вставайте, одевайтесь и дуйте домой или...
Да, да, или, или, я хочу или, ну пустите же, пустите. Пошли от греха подальше, в нее бес вселился.
79
Я умоляю, выньте из меня беса, выньте и не душите, не душите так, я же еще не кончила жить.
Что она там бормочет?
Пустите, пустите, ах, никто не понимает человеческого языка.
Ладно, вырубай рубильник и пошли... село Домнино враги сожгли дотла. Напалм и горящая смола сделали свое дело. Куда ни глянь, кругом осиротело и жалостно торчали трубы печей, сложенных когда-то моими руками и согре-вавших в долгие зимние вечера домашние и душевные очаги бес-покойства. Я брел по главной улице села и думал, как бессмыс¬ленна война, даже если она справедливая за родное отечество. Какая смыслица в ней, если земля вся родная почернела от огня, от бранного пыла, если дома, наши бревенчатые крепости обугли¬лись и покинуты, если осталось вместо цветущего сада памяти сплошное пожарище, и все, кто жив, остался и уцелел, разбежались в неназванные уголки мира, а я собиратель воспоминаний, я последний защитник отечества, должен спасти слова от полной потери смысла. И чтобы спасти эти крупицы кровной связности, я должен говорить, говорить и говорить, переходя иногда на крик или впадая время от времени в долгое молчание. Но молчание бывает хуже пожара, страшнее удушающего дыма. Оно может сжечь дотла душу, особенно если душа полна тревог и беспокойств, отравить чувства сомнениями. За околицей маячила тень недо¬чернего жениха в доспехах, на коне. Тень смеялась, тень хохотала, указывая на меня мечом, выкрикивала: ты, ты, поджигатель, ты спалитель. И что мне оставалось, как не откреститься, как не зак-рыть глаза и не очутиться под неотходящим в прошлое балконом. Струйка пара от чаши с диким чаем с чабрецом вилась нежно и стройно, тая где-то высоко над перилами у самой стрехи черепич-ной крыши. Неизменный друг мой на этот раз ел пожарскую котлету и запивал крупными глотками крутого чая. Ты слышишь, обратился я к нему. Конечно, ответил он. И тогда я заговорил, спасая или спасаясь. Я шел и спотыкался об одутловатые кочки
80
воспоминаний и забредал все глубже и глубже в самые необучен¬ные глуби нашего леса. Я влек за собой всех, могущих затоптать мою цветущую солнечную поляну, мою окаймленную фиалками братства опушку, влек в топи, в глухомани, подальше от почти спаленного дотла отечества. Но где оно? Там ли, где торчат обна-женно вопли печных труб, или там, где парит опушечный покой, где равновествует душа, а с ней и чаши весов, на которые броше¬ны разнозначные участки, где они до блаженства равновесны и недвижны? Я спрашиваю и не отвечаю словом. Мой ответ в шагах, в поступи, в движении от чего-то, что не мое, что вражье, что опасом, что кромкой падающего балкона нависло над сокро¬венным. Впрочем, не моя ли это тень нависла? Но что гадать, когда опять навязчивое прошлое свалилось на бетонный подиум в припадке падучей, и я пытаюсь подложить под затылок любимую мамину подушку и не дать сомкнуться челюстям и перекусить язык. О, как жесток я был, о как беспощаден. Ведь мама моя упала ночью, и слышен был странный стук средь сна и ночи, и донесся сдавленный вскрик и потом мерещились тихие стоны. Но я не двинулся, не встал, не встрепенулся тревогой. И только утром подняли мы ее, и потом, и потом как болел, как звенел ее позвоноч-ник. А позднее заболела моя душа-душенька и болит тупо до сих пор. Ты слышишь, слышишь там, на балконе? Ну чего ты муча-ешься, донесся сверху голос друга, ты же сделал все, что мог. И я смолчал бы, не ответил бы, но голос мой, витавший в стороне, вдруг произнес, обращаясь к другу, что ты сказал, повтори, отлей капельки бальзама. И друг, как заведенный, повторил, допивая чай, ты сделал все, ты сделал все, что мог. Так что же мало или много, вдруг промелькнул вопрос. Но я уже погряз во лжи, кажется спасительной, и утолил смятение мое. Потом были слова. И сквозь туманы слов я увидел смутное лицо друга и его лукавый взгляд. И тогда я схватил друга в охапку, засунул его взгляд в мешок и закинул за плечи. Риголетто еще ничего не подозревал. Но сде¬лав первые шаги, я задумался под тяжестью друговой ноши, а не душегуб ли я, не вампир ли душ разных и близких, чужих и наших
81
и ненаших, что впивает душевную прохладу взахлеб и упивается ею. Друг просит меня замолчать. Я горестно, как мне представля-ется, умолкаю и предчувствую, что вот-вот по щекам потекут струй-ки заваристого индийского чая. В стороне стоит отец с подняты¬ми руками готовыми опуститься и отсечь все ненужное, лишнее. Мы падаем на колени, отдаваясь воле ваятеля. И поглощает нас пучина мечты...
всю жизнь заниматься не тем это так премило и прекраснопо-добно всю жизнь но все-таки короткую содержать драму одного междометия «ах!» взаперти между двумя тесными кавычками и ведь жить и даже недурно и при том болеть хронически непригодностью и хранить от всех добытый по случаю недуг но и уметь заражаться энтузиазмом легче легкого как ветрянкой и так вся жизнь пока не одолеет тихая старческая тоска отголосок случившейся непригод-ности...
говорят, что события детства и наше отношение к ним предоп-ределяют и потаенно питают подобно подпочвенным водам наше будущее, влияют на взрослое поведение и поступки, говорят, го-ворят, да мало ли о чем говорят. Всюду разговоры, одни разговоры. Эти разговоры невосполнимо истощают в наших душах заповедную тишину. Говорят, с детства все о нас известно, что будет, что ждет, чем сердце успокоится, а уж о том, что было говорят так много, так надоедливо. Оттого кажется, что все мы дремучие старики, выжив-шие из ума и с неизменным восторгом вспоминающие одну и ту же картинку из далекого просторного детства, впадающего изначально полноводно в пересохшее ложе мнимого моря жизни. А еще гово-рят, что мы, люди, уже будучи в материнской утробе исключительно добродетельны, нравственны и общительны. Что касается общи-тельности трудно не согласиться. А об остальном говорят и говорят в доме покойника о покойнике...
и что я мог поделать с собой, когда всякий раз после, казалось бы, последней, самой беспощадной размолвки я падал на колени и просил у нее прощения за что и сам не знал, но просил, винился без причитаний и клятв на будущее, но испытывая скрытую потреб-
82
ность пострадать за нашу неисправимость, за нашу данность быть такими, а не иными, пострадать будучи осудимым своим внутренним справедливым судией и тем обрести чувство облегчения. Она про-щала покорно и безысходно, комкая платок, иногда утирая им слезы, и молчала, всем своим женским нутром предчувствуя наперед, что любое произнесенное вслух слово переполнено ложью, да и слова, мысленно складываемые в бегущую строку, обманчивы и как бы не были верны все равно не ее они, не принадлежат ей, они наемные, они служат, но не живут в тебе. И она молчала, находя в молчании и в прощении свое душевное облегчение...
всю правду о нас о людях нам предстоит еще узнать, но не срывая плод за плодом с древа познания, а вопреки всепожираю-щему препознанию. Я слышу кто-то говорит, что будет уже позд-но. Но никогда не поздно узнать правду о себе...
когда падает наземь бездыханно последний из оставшихся в живых, тогда приходится начинать все сначала и вновь вдыхать жизнь в каждого в отдельности до тех пор, пока не вырвется пер-вый вскрик из онемевшей глотки. Ну а потом как и положено вновь обучать вопреки определению, вложенному несмываемой памятью в каждого, кто однажды был вызван к жизни, обучать терпению, мудрости, а главное умению пользоваться улыбками, эти-ми знаками готовности защитить себя, свое оговоренное при рожде-нии Я, и этими знаками силы и потому и готовности признать равно-го себе. Но всякий раз обучение не поспевало за заданной страстью сводить воображаемые счеты, делить неделимое, подчинять и под-чиняться, и все это сопровождать улыбками самых разных оттен¬ков, и падать наземь со все той же улыбкой, ведущей, если не к признанию, то к примирению....
милые мои жизнерадостные враги, не спешите с расправой, не торопите расправный суд, приговор ведь всегда с нами, он наша тень неотступная, милые мои жизнепожирающие недруги, не спе-шите надругаться над неизбывным одиночеством, не спешите зак-лючить меня, смертника, в камеру, переполненную видимостями жизни, некими безликими, безымянными субъектами с напускным
83
азартом играющими в очко на пальцах, милые мои недруги, впрочем, вы зря стараетесь, одиночества вам из меня не выколотить, также как дважды умирать еще никому не удавалось...
уйти за грань, за представимость этот позыв тлел в нем издавна, сколько он помнил себя, да-да, и до памятных дней, когда он тщетно тянулся ручонками за чем-то воображаемым, когда звуки бессмысленные для окружающих слагались для него в трепетный мир желаемого. Уйти за грань, за представимость не в этом ли скрытое за семью печатями предназначение, думал он, зная, как по-рой властно захватывает стремление выйти за пределы означенно-го, как подступают к горлу звучания странных и неведомых про-странств, как обступают ясные видения любви и благодати, как ветры небывалых стран разглаживают морщины на осунувшемся лице. И тогда неумолкающая грусть, переходящая, порой, в остро звучащую как натянутая струна тоску, разливается теплом по ос-тывшим жилам, заполняет опустевшее сердце, заставляя его биться чаще и восторженно, предчувствуя приход нового, предвещая вол-нением чудо, предрекая сотворение мира, которого невозможно описать через убожество слов...
чудо чудится чудовое в чудоватом, в чудом часе, чудеса чудные чудятся, и чудесица с чудителем чудоватые чудачатся, чадо чуть чуда-коватый чудодейственно чудится, чудотворства час чудалый, час чу-дачества чудесный...
они уходили с песней, даже я бы сказал задорной. Голоса их звучали стройно и звонко. Они уходили с улыбками на посиневших от душевной стужи лицах с намеками на искорки интереса во впалых глазах, уходили, прихватив с собой самое дорогое или цен-ное, но не более пяти килограмм. Тащили всякое, кто библию, кто бюст Вольтера, а кто и просто мешок с денежными знаками после-днего выпуска. Но были и те, кто уходил налегке и даже без тягости на сердце, а лишь с готовностью уйти, уйти, отдав всего себя без остатка велению наступившего времени. Согнанные со всех окре-стных поселений остающиеся жить да поживать, а кто и жить и не тужить провожали уходящих молча, стоя на обочинах столбовой
84
улочки, изредка помахивая черными носовыми платками или подни-мая при приближении колонны белые полотнища с надписями вроде «И мы за вами» или «Туда вам и дорога». И о том, что ожидало уходящих, простой житель мог только догадываться. В инструкции, регулирующей распорядок внешней и внутренней жизни личности, предписывалось каждые три месяца отправлять по электронной почте особо отличившимся знак-уведомление из высшего компью-терного управления. Знак этот подавался через автоматическую систему сбора и обработки данных от единого командного блока, направляющего жизнедеятельность всего общества, которое в свою очередь было поделено информационной сетью на множество лич-ностных ячеек. В таком уведомлении сообщалось получателю о его выделенности аналитическим центром высшего компьютерного управления и направлении во всеобщий информационный банк с целью снятия полной душевной копии с последующим увековечи-ванием характеристик личности и использованием их на благо все-го общества. Что именно скрывалось за выученными наизусть стро-ками уведомления, было ли оно похоронкой или приглашением в рай, никто не знал, да и не стремился дознаться. Но некоторые еще сметливые высказывали так между прочим за чашкой чая густого элениума предположение, что там в подвалах банка происходило многомерное скальпирование генетического материала а стало быть души с утилизацией оставшейся биомассы и с занесением в даль-нейшем душевных данных в банк текущей жизни, откуда эти дан-ные без искажений и ограничений извлекались и попадали в игро-вые жизнетворные автоматы, стоящие во всех храмах жизни. Так что каждый играющий мог сотворить с этими данными все что угодно и разыграть любой сценарий своей текущей жизни, рискуя свести с ней запоздалые счёты...
боже мой дай мне силы пережить себя погрязшего в суете благоприобретательства проходящего мимо взывающего о помощи склоняющегося перед беснующимися властолюбцами радующегося отравленным победам омытым слезами побежденных о боже дай мне силы смириться с тленом плоти и развеять пепел чувств и
85
усмирить страх смерти господи не милуй а помоги и дай силы бро-сить себя в пропасть материнского одиночества вслед за давшей мне жизнь и имя и разделить нескончаемую минуту покинутости господи помоги дай мне силы пережить себя...
Не забудь.
Хорошо.
Не забудь выключить всё.
Хорошо, ты не волнуйся.
Ничего, когда я волнуюсь, мне легче дышится, и знаешь, ме-рещится, что я снова живу.
Ты и живешь, о чем это ты?
Нет, не утешай, притворство тебе никогда не удавалось.
Ну хорошо, хорошо, я же с тобой.
Дай руку.
А я все время держу твою руку.
Вот видишь, я уже тебя не чувствую, а ты говоришь «жи¬вешь», говоришь, «я рядом».
Но ведь ты слышишь меня.
Слава богу, слышу, хотя не оставляет дурацкая мысль, что тебя уже нет, что это я беседую сам с собой или ты просто выдумка, придумка напоследок.
И эта ложка с твоей любимой манной кашей тоже не из мира сего, да?
Прости, но что поделаешь, а может быть, есть в самом деле ты, а нет меня, меня ведь давно уже не должно было быть.
О чем ты?
И я всего лишь твоё воспоминание, и ты пасешь меня вооб-ражаемого на этой жаркой простыне полужизни.
Хорошо, пусть будет так, и пусть моим воспоминаниям тогда не будет конца.
Не наказывай себя, за что тебе маяться, вспоминать ведь занятие не из лёгких, да и не безобидное, как кажется, вспоминать это одолевать, а любое одоление требует приложить силы, зат-ратить энергию, совершить работу.
86
Хорошо, хорошо, съешь, пожалуйста, ещё одну ложку, и я забуду тебя, договорились?
Кажется, всё.
Что значит всё?
Это не каша.
А что же?
Это слова, ложка со словами. Они не проглатываются. Они вот здесь на языке, и они какие-то странные, непонятные, но я слышу их.
Ничего, все будет хорошо, потерпи эту ночь и станет лучше.
Ночь длиною в жизнь, дление, длень, моя длень обретает крылья, она вот-вот улетит, ты слышишь, потерпи эту ночь и утром станет тебе лучше и наступит конец облегчения. — О чем это ты?
О тебе, о тебе, только обещай выключить всё.
Хорошо, хорошо.
И не забудь.
Разве я могу забыть.
Ах, наконец ты говоришь правду. Теперь стало легче на душе. И всё-таки не забудь.
...........................
Ты молчишь.
...........................
Не вспоминая... балкон пылал, мой друг пил чай, огражденный от остального мира огненной завесой, я стоял внизу под балконом, держа в руках подробную карту отечества, всю испещренную густой сетью поси¬невших от атеросклероза и почти окаменевших кровеносных со-судов. Я конечно принимал ради профилактики и пробукол и энду-рацин, от которых говорят крыша едет. Однако законы или блажи природы настояли на своём. Первым развалился союз капилляров. За ним последовало венозное братство. Ну и недавно начала барах-лить главная артериальная магистраль, и кислород стал поступать в отечество с перебоями. А от кислородного недорода такая вдруг
87
грусть-тоска прихватывает, что как тут не выпить дурманящего шриланкийского чая. Но я ведь не о чае пёкся, а искал на карте сердце моего отечества, чтобы единственную тропу перекрыть и горе отправить мыкаться в иную сторону, подальше от нашей зем-ли, туда, где ночуют и кочуют призраки непоправимых ошибок, где обитают мелкими стадами мои свинства, где пролегают разломы надломов, и воет волком на поддельную луну неснимаемая винова-тость, где когда-то на заливных лугах, теперь выжженных палящи-ми лучами обид, пасётся исхудалая многолапая месть. Но всё склад-но нынче, а тогда, стоя под балконом, я находил не в словах спасе-ние, а в порывах. Они сбивали пламя с перил балкона, они неслись к другу, чтобы спасти его, и спасти для меня, каюсь задним числом, каюсь, но кто не грешен, пусть отдаст мне свою последнюю рубаху. Я знал, что если я его не спасу, не схвачу по-братски за грудки, не выложусь ему, не освобожусь от всего наболевшего, то тут же под балконом, отбросив в сторону гитару с давно уже порванными стру-нами, умру и никто меня не похоронит. И когда огонь унялся, и дым с перил прилежно растаял, рассеялся, и ясно увиделся друг, и появи-лась вновь его мелкозубая улыбка, на меня словно снизошло откро-вение, и я услышал, как я сам себе же шепчу так ты его, друга своего, как врага влечёшь, заманиваешь в глухомани, в невозврат-ность, чтобы спасти своё отечество, свой покой и весь мир, который только и населен тобой. И тогда я остановился и оглянулся. Где враг, где враги, где они, кого я веду в дремучесть души, не себя ли, не я ли враг, не я ли порушитель отечества, не я ли сгублю опушку и растопчу несказанно красочные бело-белые грибы, и тем самым не сбудется ли пророчество друга, «но прежде ты убьёшь», сказанное невзначай за чашкой дымного чая и вроде бы не мне, а всем и нико-му, но услышанное лишь мной, да и не мной, а кем-то, кто когда-то был мной. Не потому ли в этот час почти полуночный с языков шквального ветра срывается зов, и слышу сквозь хохот листвы, и вижу в ритуальном покачивании фонарей весть о том, что снова вражья дружина ступила на мою землю и движется вглубь к отече-ству. Шуршит вчерашняя листва, хрустят отринутые ветви под
88
копытами непрошеных гостей, трещат ветки старого орешника. Я вскидываю голову. В небе загорается звезда и стремительно несёт-ся вниз. Ах, это ты, мама, ах, это ты, моя хорошая, моя мама, я кажется ждал тебя всю жизнь, да, да, теперь я знаю, что ожиданием истомленный, я ждал тебя, и ты пришла, устала, и разве ты, моя мама, могла не успеть, не подоспеть к сыну, заходи, вот стул один-един-ственный, садись, а я припаду здесь у твоих ног на одиноком полу, вот голова моя, склоненная на твои колени и ждущая прикоснове-ний материнских ладоней, и все, что есть здесь в этом доме, и все, чего здесь нет, но быть могло, всё, мама моя, всё твое, и моего сердца стук, и взгляд мой, и мои уходящие шаги, и молчание, не отделимое от темноты ночи, и ты молчи, не говори, ты свет, а свет ведь не умеет говорить, ему слова не нужны, ты снова дома, и в очаге до-машнем я разожгу огонь, я знаю, будет дымно, и слезы набегут, и в горле запершит, но дым дома родного сладок, когда ты рядом. И вот вновь заполыхал балкон моей души, и я увидел как Риголетто заме-тался, открещиваясь от наскакивающих языков пламени, и всё-таки продолжал, задыхаясь от дымности, петь свою знаменитую арию...
боже мой как ты постарел я смотрю в зеркало и вижу твоё лицо в глубоких морщинах и вижу в провалах глаз неотходящую уста-лость и печаль сострадающего и понимаю о боже мой каких же неизбежных трудов стоят тебе твои творения и я тогда закрываю глаза и мысленно возвращаюсь к началу и говорю о господи спаси и помилуй но и этого мало потому что одиночество жизни неизмери¬мо...
и наконец, когда к сердцу подступают последние напевы, когда последние слова нетерпеливо кружат над обетованным клочком земли, когда время теряет право распоряжаться мной, я впадаю в лад, я бурливая и мутная река впадаю в море лада. Не тайное ли мое назначение жить в мире, жить в ладу с самим собой и со всем, что мною не зовется? И я улыбаюсь и, не теряя улыбки, говорю внимающей тишине, блажен не верующий, а страдающий от неми-рья, но впадающий в блаженье от лада со всеми и со всем...
89
Отражения
...негорливое молчание последних минут, низящееся молчание, уно-симое нашими матерями остаётся с нами, переполняет память, пе-реваливается через пороги забот и, встретив глубокую отзывчивость души, разливается простором задумчивости цвета голубой грусти...
...придёт пора, когда нам более некому будет сказать, ты печаль моя и, значит, некому будет заступиться, и тогда уйдем мы, исполнив своё назначение, мы те самые двуногие существа, назы-ваемые людьми, уйдем, не провожаемые печалями и скорбями, не обряженные по обычаю, а брошенные в небытие, и так будет душа теснима безысходностью, что потянет кричать последним криком, но и над криком не будем мы властны, как и над раскаянием, что приблудно уйдет с нами, и смиримся мы, и восстанем ли против судьбы не знаю, да и что толку, былого, прожитого, пережитого ведь не воротишь...
...знать бы не знать бы, чтоб соломку подостлать, да ведь все равно пасть придётся, но в том ли беда, или чего винить время, что оно проходит, какое оно вот в чем соль солевая, чтоб вспомни¬лось было времечко и мы ели семечко, чтоб цвет оно имело время это, и чтоб можно было дышать им не надышаться, и чего тужить, что время прошло, чего печалиться, кручиной ведь моря не переедешь, времени дано времяниться, а нам жить да поживать, да быль с небылью наживать, благо слова с нами, вросли, всловились в плоть нашу, чудные, чудные, чудноватые, но в ублаженье данные, вмалчиваются они в молчанье строк, смеются и плачут сами по себе, не заботясь ни о злосчастном времени, ни о раскаянии...
...копыта цокали надменно, сея искры, расточалась гвардейская сила взглядов налево и направо, а тень его качалась у меня за спиной и доносился холод её бестелесного дыхания, и я знал, что слезы мления текут по его впалым щекам, что охватило его сла-достное чувство безвольности и покорности и нерастраченного же-
90
лания побыть рядом, прижаться к этой цокающей силе или пасть перед ней на колени и, всхлипывая , восхититься красотой силы, я знал, что тень его вновь, впав в неможение, вот-вот свалится мне на плечи, и я напрягся, сжал кулаки, ощетинился отвержением стройно гремящей по булыжной мостовой Красной площади, по податливо-му асфальту Ленинского проспекта колонны боевых машин, обли¬ваясь зеленью восторга зевак, и я впустил в сердце страх, страх потерять себя перед этой слепой силой, потерять своё, потерять всё, что вмещает моя душа, и я не сдвинулся с места, остался стоять там, где застало меня видение, и тень его промелькнула мимо, когда последняя гусеница затихла и исчезла в змеиной норе ночи...
...исходень, длящийся всю жизнь, исход души, вмещающий в себя один день, всего лишь один день, солнцем залитый, как детство далёкое и вжатое как бы в один всё ещё длящийся день, но длением своим раз пересекший когда-то всё остальную жизнь, не знающий с тех пор точек соприкосновения с ней, а неизменяемо текущий плавным, светоносным потоком чуть поодаль, параллельно, и имея, может быть, намерение когда-нибудь еще раз пересечься хоть вздо-хом облегчения с теперешней нашей жизнью...
...и царствовало солнце, восседая на белом коне облака, и тепло заполняло долины курчавыми куполами полусказочных деревьев, и короткие, как вздохи умиления, или как замирания восторга, ночи не давали победить горячее дыхание каменных стен крохотных кре¬постей, за чьими стенами не угасали очаги одомашенного счастья, и зорнее солнце вновь поутру врывалось в жизнь, казалось бы, не¬движную, неизменную, но ворвавшись, поднимало к движению, к кружению, к полёту всё, что могло, или имело в себе тайную страсть двигаться, кружиться, летать, и таким удобным и навечно желанным виделось существование здесь, у подножья вздыбившихся, как нео-бузданные кони, гор...
...мы плачем без слез, невидно, неслышно, вся наша жизнь есть вывернутый наизнанку плач, плачем непреоборимо по потерянному имени, ища его до неможения тела, подпираемые, подгоняемые невыразимостью вечности засевшей в нас, и мы тщимся, и мы стре-
91
мимся, и мы плачем, послушниками ступая по подневольным дням, плачем несогласные, но неминуемо идущие к нижению, за глотком которого только и следует всё, что суждено...
...творя, не натвори, успел я сказать ему, уходящему на дело, кого подвигнул на большее, чем было и есть, знак, звук, обративши-еся в помысел, замысел, наконец, слово, также неотсчитываемо далё-кое от смысла, как и небо от земли, а сам остался сидеть, как и сидел у окна глядясь в него, в окно, словно в зеркало, и видя не себя знакомого-перезнакомого, а своё продолжение во всем, что дышало или ещё дышало за окном и совершалось незаметно, неприметно, незначимо, но совершалось тут и там, светлячками вспыхивая на черном полотне небытия, совершалось не вопреки моей воле, а слу-чающееся как бы со мной в ладу, вовлекая меня, невольника соб-ственного имени в бесконечную игру жизни со временем и, совер-шившись, оставалось навсегда во мне, как узор на ковре, как окаме-нелый слепок давнего животного но бывшего, но жившего и нечто творившего вокруг себя, как и я, как мы, которые уходим всё дальше и дальше от себя, когда-то означенных каждый своим именем, в сторону вздоха облегчения, но я все-таки успел сказать ему, спеша-щему на дело, творя, не натвори...
...дождь капли скачут по стеклу плачут шины по асфальту девушка моет окно смахивает мгновения с кончиков пальцев и два ряда деревьев уходящие в даль их встреча там за серыми обла-ками оседлавшими время но я не ропщу окунаю взгляд в прохладу дня смех ребенка напоминает мне о моём праве пережить мгнове-ния дождя и я улыбаюсь ему в ответ незнакомому и пробежавшему мимо...
...он кричал, он звал на помощь, но я прошел мимо, не остано-вился, я спешил туда, наверх, где меня ждали, не знаю кто, может, моё отражение, может, кто другой или вещий знак в тайнике, не знаю, но я оглянулся, тот, звавший на помощь, лежал под вязом на надувном матрасе, склеенном из овечьих шкур, лежал и оглашал всё пространство от подножья крутой горы и до сизой дымки над гори-зонтом звуками, переполненными мольбой о помощи, а по выверну-
92
той наизнанку шкуре текла кровь в две струи, одна алая, другая потемнее, как показалось мне мимолётно, даже черная, и была ли эта кровь зовущего на помощь или зарезанных ещё вчера овец я не мог понять, да и времени у меня было в обрез, лилась кровь и неважно чья, стекала в траву по вздутым, словно старческие жилы корням вяза, моя кровь стучала в висках непрестанно, назойливо, как ребенок по барабану, а тот, что лежал, кричал, и стоило мне оглянуться, как тут же вскидывал мохнатые копыта и капризно бил ими по подножью крутой горы, и меня не удивили копыта, я их уже на ком-то видел, кажется, на самом себе, только иной масти, но я не стал задумываться, я спешил, я не дал зовущему на помощь прикоснуться ко мне, увернулся, не дал вихрю пристрадания вов-лечь меня в кровавый круговорот и полез дальше наверх, где меня ждали, кто не знаю, но ждали всю жизнь...
...меня учили слову по слогам, в меня вкладывали слово, и пом-нится, я сопротивлялся, смутно, сквозь помутневшую от времени призму памяти вижу я себя совершенным дитёнышем, пытающим-ся высказать этим взрослым чудовищам с головами, высящимися под потолком, самое своё сокровенное, но, увы, напрасно, и слышу в ответ всё то же до слез ненужное слово, слово взрослых, слово свыше, с люстры, с крыши последнего дома, с неба, стремительно несущегося куда-то в сторону, я ведь еще тогда не знал, что есть на свете глупые облака, вечно предающие огромное, но по-голубому одинокое небо и покидающие его неостановимо в самые страшные грозовые минуты, чтоб уступить моё небо другим, спешащим следом, я вижу, нет, я догадываюсь, спустя неподъемный кусок времени, что я плачу от отчаяния, от вдруг поразившего меня предвестия из самой дали будущего, что я одинок, как и небо, что я обречен быть собой среди этой мешанины слов, чужих, иных, ненужных, потому что, если есть небо, к чему эти глупые звуки, потому что, если есть я, к чему потоки слов, когда молчанием своим и невысказанностью не роднюсь ли я с небом...
...бежали бабы по селу, кто нагишом, кто в рубахах исподних, и чего ето забегали бабоньки-то, спрашивает соседка соседушку, а
93
та и отвечает, стало быть, село опахивают, чего-чего, переспрашивает другая, опахивают село, ну вроде бы уберегают от мора скотину, да какой же это такой мор-то в наше время, да на нашей-то поди голланской ферме, там всё до скончания света, всё ведь по телевизо-ру сосчитано, ой, соседушка, да они традисию народную стало быть восстанавливают, чего-чего, традисию, ойкает другая, срам один, а не традисия, мужиков бы сюда, да посечь бы их при народе, а мужики-то, соседушка, и ждут-то их поджидают за околицей, туда они, ба-боньки наши, побегай, там их марафония и окончится, это я так к слову, к передыху, поскольку сижу я здесь чуть повыше подножья моей, а может, и нашей общей крутой горы, сижу на пенёчке и дух перевожу и, почесывая мохнатое своё колено, задумываюсь, а чего это мне в голову всякая нелепиха лезет, липнет и липнет, а я вроде бы и рад, хоть и понимаю, ни к чему всё эти словопрения, все эти помыслы странные, и мои они или чьи ещё, как зараза переданные, и болею, что ли я ими и, видать, до самой смерти не переболею, но что я всё о глупостях рассуждаю, время у себя отнимаю, полезнее коле-но почесать да шёрстку на груди расчесать, чтоб поприличнее по-выглядеть...
...я поднимался всё выше и выше, гонимый и ведомый, под-стегиваемый и влекомый, чем или кем не знаю, в то горючее, как детская слеза, время, да и ныне разве не лучше язык прикусить или дать руку на отсечение, но умолчать о теперешних представлениях о вчерашних днях, так они далеки от случившегося, от того жарко-го варева, в котором варилось или творилось прошлое, так что не стану умничать и вспомню тягость опустелой души и ношу на по-никших плечах, а вокруг цвели сады, в который раз и всё впервые и чарующая песня миндаля, и заснеженные личика яблонь, и маня-щие заросли тамариска, и наивная мудрость вереска, и грядущая грусть ив, и этот переполненный солнцем воздух, успокоившейся на ладонях оставшейся позади долины вчерашней жизни, всё напоми-нало о рождении, которого не избежать, и о неминуемых утратах, чьей тягостью наполнялась душа, но разве прохлада ночи там, внизу, не смирила горесть обещанных потерь, разве звезды не нашептыва-
94
ли мелодии вечности, чтобы утром превратиться в промелькнувший неопознанный сон, и я уходил, уходил по тополиной аллее всё выше и выше навстречу сумеркам и мерцающим огням волчьих стоянок, преодолевая тягость всей земли и этой странной ноши на моих плечах, будто так мало придавливающей силы тяжести собственной жизни и этих пудовых гирь дней приколодованных к ногам, а ноша тяжелела и тяжелела, и разве не показалось мне тогда, что она силится мне что-то сказать, о чем-то воззвать, и я оглянулся...
...придет пора и я скажу, кого благодарить, что был тот день, что прожит был он незаметно, беззвучно, дыханием одним напоми-ная о себе, день ничем не примечательный, но бывший и тут же канувший в глухое беспамятство, и я сокровенно обращусь к дав-шим мне жизнь, и может быть, заплачу от счастья...
...вот он, шум ночи, шум прибоя у моря жизни, вот они звуки ничего не значащие, но полные воображаемого смысла, если в них вслушаться, но удивительно слитые, словно охваченные застывшим порывом гармонии, может быть и творящей тем самым видимость смыслицы, без которой легче дышится, но живется трудно, и этот шум не убаюкивал, а навевал воспоминания обо всём несбывшемся, о себе, уходящем за горизонт, и снова шум машин, струнных аккор-дов, одиноких выкриков и неостановимого и едва слышного говора, которым полны стены домов и я, сидящий на песчаном берегу моего моря слез...
...ты думаешь мы завтра встретимся — спросила она меня и настороженность появилась во взгляде, отраженным боковым зерка-лом, конечно, ответил я не задумываясь, не решая, а в каком от-ражении нам еще придётся пересечься, но ведь здесь можно за-теряться, заблудиться, ты посмотри вокруг, я вижу всё, отвечал я спокойно, уверенный только в одном, что сегодня мы есть, и тогда она замолчала и одинокая ветка облепихи, усыпанная кричащими брызгами ягод, будто качнулась или это вздрогнуло зеркало и калит-ка в сад осталась отворенной, а там, за пространством тишины поко-ились синие холмы, уходящие далеко за грань большого зеркала, я молчал, забыв слова, их звучание, их смысл, их напрасность, словно
95
очарованный зеркалами, не таящими за собой великий смысл, а пу-стоту, заполненную мной и разве одно лишь прикосновение ее руки, её пальцев к моей щеке не произошло посреди тишины, полной взаимного молчания и не запомнилось ли навсегда...
..и когда я оглянулся и увидел так что же я влачу на своих понурых плечах, потемнело в глазах, словно напрыгнула бешеная ночь, колени подогнулись и только отчаянным усилием моей, когда-то несгибаемой воли, вот только я так и не понял к чему, удержал себя на ногах и прошептал «Боже, за что?» и смирился, потому как, куда было мне деться, если ноша приросла к плечам моим, если кто знает, что всё это означало и сулило, и я побрёл дальше, в гору, от подножья, от глупых долин к мудрости скал, так мне тогда казалось, или это я только вот сию минуту и придумал, не знаю, но ношей-то оказался тот, кто лежал под вязом и истекал кровью, своей ли, заём-ной ли, и мурлыча звал на помощь, кого же еще как не меня, а я прошел мимо, а он возьми да и напрыгни на плечи, как рысь, а кто знает, может, он и оборотень рысистый, зря что ли копыта его мох-натые обвились любезно вокруг моей шеи, спустя молчание я спро-сил его «ты чего это?», а он мне безо всякого акцента на том же языке и отвечает «да ничего», а я ему «всё-таки я не семижильный, могу и обронить», а он как-то вкрадчиво и говорит «ты уж извини, спасибо не сказал, за мной не станет, бери хоть сейчас спасибушки мои», а на что мне его «спасибушки», подумал я, и говорю будто и впрямь напрашиваюсь на отблагодарение «сухое спасибо горло де-рёт» и тут ноша моя дёрнула правым копытом и ощутил я, как что-то горячее струйкой потекло по шее на грудь, туда левее, где сердце моё дёргалось, исстрадавшееся по покою, мне стало жутковато и я настороженно спрашиваю, чего это ты, а он мне в ответ «да ничего, кровью смачиваю спасибо, ты уж извини, отдаю всё, что имею», я так и ахнул, а он меня утешает, «ничего, ничего, потерпи» и по-материн-ски гладит по головушке и копытом подергивает, как бы погоняет, силы что ли по-своему придаёт, может, свои последние мне отдает, а ради чего, кто скажет, если я сам не знаю всего смысла случившегося, и что мне оставалось, как не обливаясь грустью и потом, уходить всё
96
выше и выше, и вот промелькнули последние тополя, стражи покоя беспечной долины, и пошел мне навстречу колючий усмех шипов-ника и подуло в лицо низкорослое звучание вездесущих сливовых деревьев...
...о Боже, как же каждый из нас занят собой, забвенно и глубин-но, только о себе вся песнь, о себе и ни о ком более, и вся жизнь это я, распускающийся как цветок, тянущийся к солнцу и увядаю-щий неизбежно, вся жизнь рассказ о себе глухо и слепо, и наве-вается мысль, как беспричинная грусть, не в том ли всё наше назна-чение, чтобы опылять собой мир или это всё мнится мне, но ведь, о Боже, как мы всю жизнь упоённо пьём себя и никак не напьёмся, не утолим жажду испить до дна себя какие мы есть, и я слышу откуда-то издалека из-за гор, из-за рек, из-за дальних лесов, из-за покоя¬щихся полей доносятся звоны дорожных колокольчиков, утоли, утоли звенят они, утоли мои печали...
...перекрёсток лет или улиц прошлого, застекленная стена, отра-жающая утро, на углу снова и снова стоит продавец лотерейных билетов, я прохожу мимо, я спешу, холодный ветер дует в лицо, может, завтра наступит оплошный день и я куплю, а может, про-давец подарит мне один единственный билет на всю жизнь в один конец до безымянного полустанка, где ожидает меня моё счастье, а пока я прохожу мимо, утро падает к ногам, я обхожу его стороной, я спешу, впереди небо смыкается с мостом по ту сторону реки, пус-тынный перекресток, отражения утра, продавец лотерейных биле-тов и я...
...не сотвори себе кумира, а творя, сотвори себя, сказал я, присев перед дальней дорогой, отраженной в зеркале, обрамленном вче-рашним днем, кто-то шепнул мне на ухо, что это зеркало моих желаний, но я не поверил шепоту, или это был шелест опавших листьев, отголосок наших шагов вперемежку с голосами удаляю-щихся по аллее заброшенного парка, но ведь слова не меняются, не уходят, они не живут, они просто есть неизменно, раз когда-то ска-занные, и потому не могу отделаться от их звучания, и я повторяю по слогам, как первоклассник, живя, я творю, дыша, видя, слыша, я
97
впиваю в себя жизнь всех и возвращаю своей, и спрашиваю себя, разве это я сказал, ты киваешь утвердительно головой, ты молчишь, но я до сих пор слышу твоё молчание, я проваливаюсь в него, как в долгожданный сон, как проваливаются в неозвученное детство, испытывая по памяти не то, что было, а восстанавливая как бы на ощупь себя, распавшегося на многие грани после той встречи, грани, разбросанные по свету, по времени, по небосклону твоего вообра-жения, осколками, засевшими в памяти того, кто знает и хранит всё обо всём, и это неоспоримое знание небывалого поддержало меня, и не от того ли, когда я встал и двинулся в дальнюю свою дорогу, когда я невольно, по привычке оглянулся и увидел в мер-цающих отражениях тебя, бегущую мне навстречу всю в слезах радости, я только улыбнулся в ответ и только облегченно вздох-нул, но не остановился, а продолжил назначенный путь, зная напе-ред, что ты непременно настигнешь и окликнешь меня, и я, словно слепой, обронивший что-то важное, самое дорогое, замру на месте, боясь пошелохнуться, чтоб не уйти далеко от утерянного, и ты подбежишь, положишь ладони мне на плечи и, успев сказать «здрав-ствуй», вдруг увидишь, что меня уже нет, а есть только моё имя, моя неизбывающая тень, моё несмываемое отражение в зеркалах происшедших встреч или встреч, которым не суждено было сбыть-ся при нас...
...подойдя к дому, где тебя не ждут, ступи на крыльцо его с юга под вечер, когда солнце слева нехотя клонится за порог дня, подой-дя к обители странника, освободившегося от власти слов, и обрет-шего молчание, загляни в неё с юга, когда солнце еще в зените, подойдя к стенам безымянного еще града, постучи в южные ворота, когда солнце хлынет на землю из-за кромки замшелой горы с во-стока и, войдя, продолжи своей путь и оставь всем потерявшим себя тревоги и спасительную нить, впереди тебя ожидает всё, кроме воз-вращения, впереди твой путь в лабиринте жизни, данной тебе или творимой тобой, путь, усеянный мерцаниями так желанного света, его отражения будут видеться или мерещиться тебе в скрещениях дорог, как в мнимостях настоящих зеркал...
98
...я спрашиваю себя, разве отделение тела от духа, уход в царство духа, в сады повелевающего Слова, в эту парящую вне бренности, вне существованья ипостась явления, впадание — да простят меня, а кто не простит, пусть бросит в меня камень в мифотворчество, разве переложение ответствования и суждения на долженствую¬щее вне нас, разве отказ от сущных потреб тела, разве всё это и многое иное не есть побег, избегание, убегание рождённого от обязанности жить, спрашиваю я себя и задумываюсь и молчу, пото-му как знаю от данности еще до рождения, что жизнь этошняя соединяет в себе счастливо тело и дух, смыкает их, и происходит их пусть вспышечное но пересечение и взаимовникание и оттого разве они отрывны друг от друга, разве не всхлипнет, не дрогнет мир оборви я эту дарованную связь, всхлипнет от потери части своей, истинности моего существования, и в молчании моём видится мой путь, который я должен пройти, я, а не кто иной за меня, я — без поводыря, ведь дух мой, вникнувший в меня, и есть мой поводырь, и путь мой усыпан осколками жизни, с пометками на них о времени случившегося, путь тот полнится чувствами и постижением сквозь слезы сопереживания себя едва различимого, далекого и близкого, сквозь призрачные грани события со всеми и со всем, и в молчании моём, как в первопричинном океане всякой данности зарождаются и слова, и обретающие вместе со мной смысл образы или отражения тайн, их имена ли в символах и знаках, побуждающих меня к дви-жению, к пошажному творению ли, к обустройству ли моего дости-жимого окружения на долгом пути к себе...
...я не знал сколько еще мне осталось взбираться по склону моей горы до самой вершины, я не знал ничего, кроме того, что я должен идти и идти, одолевая шаг за шагом то высоту, то усталость, и не ропща, несмотря на тягость нош, и разве там, наверху, свер-кающие тут и там заманчивой белизной и чистотой снежные опушки не ждут меня, не подарят мне красоту и отдохновение, а пока я продирался сквозь тернии зарослей шиповника, и всякий раз, когда делал остановку, чтоб перевести дух и садился на первый попав-шийся валун, я обращал свой взор вниз, к долине, кучеряво и безза-
99
ботно разлёгшейся у подножия, окутанной маревом прошлого, и, вглядываясь, я иногда ловил себя на мысли, что вижу кого-то до злодейства похожего на меня, убегающего к реке от погони целой толпы двуногих существ, похожих на того, кто валялся у меня на плечах, и как-то, почёсывая изрядно поредевшую шерсть на соб-ственном колене, я спросил его «и кто это так тебя отделал?», а он сперва как промолчит, потом как промычит, потом как дёрнется да и заговорит, мол, так, мол и так, жил-да был я среди настоящих людей, с такими же вот пальцами как у меня, с козлиной же боро-дой, только, может, чуть покладистей да с хвостом, уворованным с царствующих особ, и любил я нет, не дамочку, дамочку каждый любить горазд а я любил звёзды считать на небе, а у нас в долине, ты знаешь, небо узкое, но глубокое и высокое, так что голову аж на спину приходилось запрокидывать, шею ломать, а шея ведь своя, не чья-нибудь, вот я и придумал для простоты застлать тот самый кремнистый путь,, что ведет через ущелье в соседнюю чужестран¬ную долину, зеркалами и глядеть нормально сверху на небо, да без шейного загиба считать свои звезды с неба, да вот ведь какая чуд-ная история обнаружилась: как-то гляжу я на небо и вижу наши северные созвездия, и тебе Медведицу большую и малую, и Лебедя, и Стрельца и Звезду нашу Полярную, ну всё, как должно быть, а гля-жу в зеркала, и, батюшки мои, что же я там углядываю, а углядываю будто вижу насквозь через землю южное небо, и красуется крест яро и что чуднее так это то, что звезды-то не мерцают, а ясно-преясно подмигивают мне, жмурятся, тужатся, будто что-то сказать мне важное хотят, ну я, конечно, сперва не поверил, думаю, наваж-дение какое от бессонницы вчерашней или от несварения желудка нашло, но на следующий вечер то же, и на следующий, и так пошло ночь в ночь, и стал я постепенно разбираться в ихних языках, и наконец понял, что они от доброты своей меня предупреждают, мол, скоро нам крышка будет, что недалеко где-то на подступах к нашей долине злосчастие какое-то силу набирает и тогда призадумался я: что делать, верить или нет звездам зеркальным или довериться пре-жнему небу, поделиться с кем, или смолчать, а то и вовсе дёру дать
100
в другую долину, правда, там чужаку не сладко будет житься, но ведь житься, а не помирать на полпути, и вот думал я думал, а думать-то я умел, за что, скажу тебе, не все долюбливали меня, отки-дышем обзывали, ну, значит, тем, кто не со всеми, а как бы стороной живет, да за зеркала многие посмехались, чудаком обзывали да и похлеще, особо те, кто важнее, да поглавнее был, они меня со свету готовы были бы сжить, позарься я на малость какую ихнюю, но я осторожничал и обходил заборы стороной, не дотрагивался, чтоб сигнальная сирена не сработала, и слово лишнее не говорил, от¬малчивался, да и какие разговоры со звездами, только считай молча про себя да не сбивайся со счета, ну так вот думал, значит, думал и надумал всё-таки известить людей наших о знаках звездных, о важном сообщении, выйти на площадь в ближайший праздник и в самую гульбу митингнуть, всё сказать, что звезды вещают, а там пусть сами разбираются как быть, что делать, и всё было хорошо задумано, как и должно, да вот случилось ЧэПэ в самую полночь, вышел тут один мужик на дорогу да как пошел топать по моим зеркалам, да как пошел топтать их, я оторопел поначалу, к тому же я гляжу, мужик-то не простой, а в служеской форме с чином на галстуке, но пришел скоро в себя и такая меня озлоба схватила, такое отчаяние на него, на них, ради которых я ночи не спал и решился правду во спасение сказать, что бросился с кулаками на него, а он возьми да и встреть меня прямой ногой сюда, пониже живота да и скинь меня двукопытного на осколки моего же неба, ну и вонзились они в меня, и врезались, и рассекли разом тело моё, душу мою; тут я нарушил своё изнуренное молчание и спросил его: а у тебя душа есть, «а как же» ответил он сверху с плеч моих, дыша горячо в лоб или ухо, «душа она у каждой вещи есть, да не во всяком зеркале увидишь её отражение», я хотел было с ним по давней привычке дедовской поспорить, да запершило в горле, туман нашел сверху, я и закашлялся, а тот на плечах вздохнул тяжело, покрутился, устроился поудобнее и пробормотал, «хорошо еще ты попался мне, а то до конца жизни лежать мне на дороге и лежать бесчинно...»
101
...лицо со знакомыми чертами близко-близко, кажется, руку про-тяни и дотронешься до волос, и роза забытая на столе, еще не увяд-шая, и дверь двумя створками распахнутая на балкон под самой крышей, где слепили гнездо стрижи, а там, за выгнутыми решетками балкона, голубая даль, не знающая края и иного слова рядом с собой, голубая, до последней точки, которую разве кто поставит, и только, если взглянуть вниз, можно увидеть позолоту вчерашнего дня, кра-соту прошлого, прожитого, пережитого и дарящего нам своим осен-ним замиранием надежду на будущее...
...разве каждым новым днем я не творю жизнь, не создаю воспо-минание о себе, рукотворя что-то, не впечатляюсь в памяти про-хожего вспорхнувшей с губ улыбкой, не оставляю зарубку своим поступком на стене времени, разве каждым новым днём я не пе-реживаю себя вчерашнего, не лью слезы радости и печали по всему, что было, разве каждым днем я не поступаю так, а не иначе, потому что по-иному не могу, и разве каждым днем я не слагаю путь от себя к себе, еле освобожденному от бремени ложных и ненужных должествований, и разве словами ведом путь, а не поступками и молчанием, которым мы и близимся к небу, разве могут слова выра-зить то, что можно постичь, пролив всего лишь одну слезу и выр-ваться на свободу за пределы данности...
...все знают, что лошади, мулы и ослы спят стоя, а я сплю на ходу, располагаясь мышленно вовсе не здесь на склоне горы, а на перинах сновидческих воображений, и это под тяжестью за¬плечной ноши, и это со сбитыми до ступней копытами, и это с карабканьем по крутым склонам, с висеньями на волоске над пропастью прошлого, но что поделать, потребность спать неодо¬лимо со мной, и я не сопротивляюсь и засыпаю на ходу к верши¬не моей горы, но после вчерашнего сна я долго, наверное, теперь не усну, так он запечатлелся, так он въелся в мякоть моего пра-вого полушария, и свербит и свербит, не даёт покоя, хотя всего лишь сон этот был о прошлом, но бывшем и тем оставшимся навсегда, как след от метеорита на бездушной лунной поверхно-сти, а ведь заснул я сразу, легко без опаски, без оглядки, или как
102
говорят, без задних ног, но уже на полпути к очередному бездо-рожью и распутью я почувствовал, как сердце стало вроде бы останавливаться, давать перебои, а дыхание сдавилось, словно кто стал меня душить, кто навалился и пытается что-то неладное сотворить со мной, но скоро я понял, нет, я увидел, нет я под-смотрел в узорчатую прорезь замочной скважины, что это я нава-ливаюсь, что это я пытаюсь сотворить что-то мучительное над ней, над той, к которой я явился почти во фраке в гости через доверчиво отворенные парадные двери замка, когда стражи мир-но спали, сложив крестом секиры перед дверным овальным про-ёмом, явился с тремя алыми и с двумя белыми розами в левой руке и с бутылкой чудесного искристого розового шампанского из-под Цымлянска в правой, и конечно, лица наши цвели в улыбках, и поначалу я руку жал ей нежно, и так глядел вкрадчиво и льстиво, что самому было тошно, но одно неосторожное её движение, прижатие груди и мягкого плеча, и всё во мне вскипе-ло, забурлило и помутился разум и распался замок, как карточный домик, и очутились в городском парке на скамейке, где фонари давно были побиты, где тревога гуляла без помех по аллеям и тропкам, и я стал срывать с неё одежды, и я борол её как борец на татами, пытаясь припечатать лопатками к ковру, и было душно, августовская ночь еще дышала полдневным зноем, и что-то липкое текло по нашим шеям, смешиваясь с её слезами, и боль её и сласть моя сплелись как два преступных мгновения и я, наперекор зас-тавленным её ладоням, и распаляемый её мольбой простить и отпу-стить, занёс руки и в тот самый миг проснулся, повязанный липу-чей лентой для ловли мух, весь в жарком тягучем поту, не сошед-шим с тела с тех самых далёких времен, проснулся, чтоб отступить-ся, чтоб разжать крепкую хватку с собственной шеи и вдохнуть свежего горного воздуха глоток, воздуха моего будущего...
...я послушался совета и вошел в её дом с юга, переступив зеркальный порог и забросив в кусты поржавевшей сирени спаси-тельную нить, и разве я жалею, и разве я раскаиваюсь, глядя спустя жизнь, на одинокую печаль калины, и пусть моим плутаниям нет
103
конца, но я знаю, я вошел в её дом с юга и только сказал, нарушив тишину вечного вечера: «вот и я», и трепет легких весенних суме¬рек передался нам, и мы долго молчали, любя друг друга, и, когда её серебристые плечи склонялись надо мной, мне казалось, это сама ночь обнимает меня, и когда её дыхание сливалось с моим, я пости-гал немыслимо, что жизнь есть одна на всех, и когда она засыпала рядом, я незаметно исчезал, уходил, чтоб не заблудиться в сплетени-ях лучей утреннего солнца, чтоб когда-нибудь возвратиться необе-щанным, незванным, но жданным...
...знахари говорят — заговаривают пальцем одним, мизин¬цем шевельнут, бровью левой поведут и заговор перемогут, дурной глаз отведут, глаза закатят, руками всплеснут и напустят заклина-ние от порчи и долго еще оно будет беззвучно кружиться вокруг и хранить от хвори, а стукни три раза в бубен, как положено с самых давних веков, а топни три раза правой ногой, как заведено обычаем издавно, да отвесь поклон самой темной стороне света и полегчает на душе, и может, сотворишь для себя малое чудо, чудо-чудесное, не остывшее, с пылу, с жару порыва, ещё мятущееся, но со временем обретёт оно форму, застынет и останется напомина-нием о тебе, когда-то прошедшем здесь, да и любое создание рук моих не свидетельство ли моей жизни, моего присутствия в этом мире и участия в нём и разве они не знаки моего бытия здесь, рядом с вами, в отпущенное время, и пусть говорят, что мы помешаны на вещах, на предметах, на собственных творениях и едва заметных, вроде бы бесследных и призрачно великих, кажущихся вечными, обретших свою отчужденную от создателя жизнь, что исправно и навязчиво обставляет себя опредмеченны-ми своими пороками, но ведь эти вещи, предметы, творения не свидетельства ли того, что мы всего лишь люди, а не уважаемые и чтимые лошади, как порешила судьба, разве в созданном пусть самом малом не останов-лена жизнь наша и тем не длится ли она далее, и дление моей жизни не таится ли в моей вещи, наполняя мир человеческим присутствием, как мои отражения заполняют собой мир беско-нечных зеркал...
104
.. падал снег, ветер давно утих, ни души за окном, остановилось всё, впав в неизменность, и только снег молчаливый, неторопли’-вый напоминал о движении, о неостановимости изменений, об их всесильной власти, о прощаниях и встречах, которыми полнится безмолвие ожидания, и снова снег, он падал в глубокое молчание, которое согревалось моим дыханием, и снова ни души за окном, и вчерашние берёзы, и унылые крыши домов до самых вечерних су-мерек, до замирания сердца, отмеряющего безмерность одинокости откуда-то доносится мысль: хорошо, что идёт снег, эта мысль от томления духа, от задушевной открытости и протя-нутости к миру и отзывчивости и преддверия утрат...
...гора жила своей жизнью, не испытывая интереса ко мне, и чем выше, тем более отчужденнее она встречала меня, словно пы-таясь отпугнуть, отвести от себя, возвратить меня в долину, где я родился и должен был бы умереть, но я не для того покинул подножные кущи, не зря, обдирая душу и тело, неся на себе не-названную ношу, продирался всё выше и выше, а там, если бы вы видели, какой святой белизны снежные острова лежали, разбросанные в складках горного склона, они манили, влекли своей нетронутос-тью, и я говорил себе, а ведь наступит день и час, когда ты добре-дешь до снежных высот и упадешь ничком в снег, обретешь свой остров и начнешь обживать его, и вот на этом самом месте мысль моя спотыкалась, потому что ничего иного, кроме как подножной жизни, я представить себе не мог, словно я болел ею, бредил о ней, или она преследовала меня второй тенью, но весомой и не бесшумно скользящей следом, а ступающей по-хозяйски твердо и гулко, по-своему охраняя меня от чужестранного засилья, однако я брёл и не роптал, слава богу, что хватало сил и позыва думать, слагать песни без мелодий из одних слов с потаённым мотивом из неисполнимого мира созвучий, и ни оставшиеся позади остервенелые кусты шипов-ника, ни чахлые полудеревья, ни стелеющиеся подобия елей, ни ос-трые осколки разбросанных еще вчера камней, ни набрасывающий-ся из-за мнящихся углов ветер, ни глухая, занятая собой ночь, ни умалишенный одержимый закатом день не останавливали меня, не
105
злобили, а напротив, подвигали всё ближе и ближе к завету, что покоился на вершине моей горы, и конечно же, как я мог позабыть о нечаянной ноше, когда плечи мои давно уже онемели, потеряли чувствительность, зачерствели, как те две души, проходящие без-зазывно мимо упадшего просить милостыню и, помня о том, я бла-годарил себя за смирение с назначенным, ведь назначенность случа-ющегося оправдывает испытания, выпадающие на нашу долю, да и возможность побеседовать, поговорить, переброситься словами, разве не утешает накопившиеся страдания, и помнится, как-то в очеред-ной раз встряхнувши плечами, я спросил его: «ну никак не пойму, и чего это ты кровью истекаешь, а тяжелеешь и тяжелеешь, словно гирями увешиваешься», а он, помолчав некоторое время, собрав-шись с силами или с мыслями, хотя, кто скажет, где кончается сила и где начинается мысль, ответил: «именно гирями, их у меня целый мешок, снарядили на дальнюю дорогу, и чтоб я ими кровь замещал, вытечет капля, я тут же гирю выманиваю из мешка, и она из невесомой для тебя в сей же миг оправдывает свой вес, а он вот тут на боку у неё проштемпелёван, так что ничего не попишешь против природы не попрешь» и я, удивившись на такое я не мог ничего высказать, возразить или просто спросить, и тогда я ушел в себя, пытаясь в потаениях своего молчания найти и вопросы и от-веты но похожие на меня, а не на того, кто оседлал мои плечи, кто замещал с известным только ему одному смыслом утекающую кровь гирями с торговых рядов уподножного рынка...
...я ухожу, я неизбывно ухожу, но не скорбя, а живя в непрестан-ном пути, переживая каждый собственный шаг, будь он ложный или истинный, праведный или досужий, данный или нечаянный но мой шаг, оставляющий на песках времени мои следы, моё имя и, уходя, я ведь успеваю оглядываться на себя, успеваю замечать чем был я мгновение назад и увидеть себя в следующем времени, и тем разве не пытаюсь одолеть круг, очерченный вокруг, перешагнуть черту, предел, и очутиться там, где может всё случиться, статься всё, где мои представления обретают крылья и уносятся в бескрайность воз¬можного или кажущейся невозможности, унося на себе печать, а
106
может, и печаль моего земного времени, и оттого я открыт всем и всему, и оттого разве я должен как цепной сторожевой пёс защи-щать себя от всего и от всех, и, уходя по пути жизни, я впиваю по глотку, я вбираю по крупице всё и всех, потому как я к этому распо-ложен, я на это назначен, хочу ли я того или нет, и может кто поду-мает, что тем я и несвободен, тем я и порабощен, пусть думает, но ведь, уходя по дороге жизни, я опираюсь на себя, опора во мне, и потому я свободен от иных предвзятостей, свободен в устремлении выйти за пределы означенного и обрести себя, исполненного среди всех...
...заходи, сказал я, и пригласил его на веранду, откуда виднелась часть главной улицы, засаженной липами, а за ней проглядывались гряда невысоких холмов; садись, где хочешь, предложил я ему, а сам расположился в плетеной кресле-качалке, доставшейся мне в на-следство еще от деда по отцовской линии; мы сидели по разные стороны невысокого стола, сидели порознь, лицом к распахнутым окнам веранды; со двора доносились голоса детей, играющих в не-понятные нам игры, а с главной улицы слышен был шум, казалось бы вечный, несмолкающий, как морской прибой, шум движения, шум неиссякаемой жизни большого города;
наступило время предвечерья, когда солнце отступило, но сумерки еще не вошли и не завладели городскими улицами; я спросил, когда он собирается уехать на испытания, он ответил не сразу, понима-ешь, медленно заговорил он, не всё еще готово, да и что-то душа не лежит к этой поездке, не знаю отчего, но не лежит, странно, заме-тил я, ты же так готовился; да, усмехнулся он, готовился, но слава богу, не всё предсказуемо в этой жизни, какие-нибудь обстоятель-ства, осторожно поинтересовался, да, как сказать, к сожалению, не любовные это несомненно, а вот какие, трудно сказать, у тебя опять началось, что ли, настороженно спросил я, памятуя о присту-пе странной болезни двухлетней давности, может быть, может быть, впрочем, знаешь, лучше ни о чем не знать в таких случаях, а жить, как заведено, купить билет на самолет, собрать дела и кое-что из вещей и чтоб до свиданья следующего; все-таки, решил не отсту-пать я, чувствуя что-то неладное, давай я договорюсь и тебя за день
107
в стационаре прокрутят, я поеду с тобой, спасибо и да, спасибо и нет, отшутился он, но если ехать, то с тобой, это уж точно, а то я всю эту врачебную лингвистику не в состоянии усвоить, так давай, завтра, настаивал я, ну, подожди, лучше налей чайку, и кстати, где эти твои вкусные орешки поджаренные, фундук что ли, спросил я и снял с полки тарелку с горкой чищенных душистых орешков; заглянула жена, вы чего это в темноте сидите, спросила она, и не дожидаясь ответа, поинтересовалась, может, музыку включить, включи, ответил он, только потише, добавил я, и еще долго мы сидели на веранде, слушая музыку, слушая далекий шум городской жизни, слушая себя, и хотя мне было беспокойно за него, но я знал, мы все рядом с ним, что мы стены, из которых можно сложить крепость, что мы мосты, по которым можно добежать до горизонта и прикоснуться к краю синего неба, этот последний вечер до сих пор рядом, он длится...
...день или ночь у меня закрыты глаза день или ночь я слышу голоса я вижу лица я их когда-то встречал, они прозрачны за ними зеркальная стена день или ночь пусть кто-нибудь скажет подайте Бога ради ответ день или ночь я слышу бьётся моё сердце или проходящих мимо одно на всех глухо как колокол упавший на землю я стою на колокольне один знаю там вдалеке за стеной мой дом но я не знаю день или ночь...
...вот и ступени, ведущие к зеркалу, за которым догорает вче-рашний очаг, вот и полярная звезда впереди, или это её отраженье, вот и ветер, я чувствую, я слышу слепыми глазами, как дует холод-ный ветер с севера, я склоняюсь перед ним, я омываю в его дунове-ниях моё лицо, потерявшее имя, и прохладные ладони далёкого и неутолимого ветра ложатся мне на плечи, мне кажется, они благо-словляют меня, но на что? на жизнь? на поступок? на молчание? не знаю, но я слышу ветер, он несёт вздохи, он несёт последние слова, которых мне не избежать, они впереди, те, что отражением от зеркала, доносит ветер из вчерашнего далека, из материнского одиночества, преломленного в осколках разбитого зеркала, там до сих пор рождаются эти слова, и только я их слышу, только я их понимаю, возвращая им первозданный смысл, потому что я вновь и
108
вновь слышу голос матери, она поёт мне песню о печальной розе, и уже целую оставшуюся жизнь уходит и уходит от меня, но я не перестаю видеть её лицо, обращенное ко мне, и я шепчу ей, прекло-ня колени у зеркального порога к вчерашнему очагу: ты храни, храни меня, умершая одиноко и покинуто, храни нас всех и защити, накрой крылом своей любви, вот тебе мои улыбки, мои ласки, где они ночевали прежде, где? я опускаю их в кувшин, ты их возьми, утешься ими хоть сейчас, а хочешь, положу на дно твоего кувшина и время, дни, годы мои поздние, запоздалые, нет? ты говоришь нет, ты сама поделишься с сыном долей дления своей вечной материнс-кой жизни, ты говоришь, чтоб я не забывал тебя, что ты памятью о себе, напоминанием нашим неизбывным оживаешь, что ты духом нераздельна с нами в далёком северном краю, откуда дует холодный ветер, в чью сторону я обращаю своё лицо, потерявшее имя, но хранящее тепло материнского дыхания, я, наконец, открываю глаза и вижу, как в помутневшем от времени зеркале горит свеча, та самая свеча, зажженная твоей рукой в первую годовщину моего рождения, горит негасимо на ветру с севера, который дует и дует мне в лицо...
...играла флейта, звуки её доносились с улицы, играл бродячий музыкант, играл мелодию из Моцарта, потом наступила тишина, заговорили соседи за стеной, кончался день, отходили прочь дневные заботы, на небе стали робко проглядывать первые звезды, может, всё это мне чудится, может, это не я стою у окна, и часы отсчитывают не моё время, и я спрашиваю наступившую тишину, где я, в каком чудесном краю, в чьём воображении рождается моя жизнь, я вслу-шиваюсь в тишину и снова слышу звуки флейты и снова слышу голоса соседей, вижу ночное небо и рождающиеся вдруг из ничего звезды...
...я понял всё по движению Ваших бровей, я не настаиваю, вот Вам мой полупоклон, знак моего ожидания, ведь впереди еще много дней, улыбка ваших губ встретит ответную улыбку, и я даже опущу чуть-чуть веки, чтоб обнадёжить Вас моим расположением, нет-нет, я после Вас, за Вами следом, и пусть спина прикроет глаза,
109
я охраню Вас от Ваших опасений, ну, вот калитка, мой поклон и Ваш ответный чуть пониже, спасибо, жду, ведь впереди так много дней, я возвращаюсь в дом другой тропинкой, я повязанный с ним чужими надеждами, эта тропка к дому только для меня одного, я знаю, он мне враг, но кто заречётся, что завтра он не станет зака-дычным другом, нет, даже если он упадёт с седла, я не имею прав его пленить, я руку подам и помогу стать на ноги, но он останется на всю жизнь побежденным...
...ох, и ночка эта была, я вам скажу, дремучая-дремучая, помню, всё помню, хоть и в подпитии был глубоком, сидели за столом на кухонном пятачке, и второй пузырь раздавливали, Лёха уже к фи-нишу подходил, я держался, но чуял, что во мне страшные чувства поднимаются, знаю, значит, скоро абзац будет, но пью, а чувства прут и прут, и такая страсть меня в такой крутой момент забирает, что не могу, понимаете, не могу с собой сладить, с чувствами своими, излить должен, и чтоб ответно было, чтоб встречено, встаю я, не впервой ведь, к Лёхе подхожу, два шага всего, дошел без проблем, хватаю его за грудки и с придыханием, чтоб чувств было поболее спрашиваю: «ты меня уважаешь», а он молчит, я его грудки посильнее трясу и снова с вопросом: «ты меня уважаешь», он опять молчит, только головой -мочалом мотает, тут уже я его что есть силы треханул и кричу последнее: «я те друг?», а он, Лёха, глаза таращит от тряски и всё одно молчит, и такая во мне злоба поднялась, такое помутне-ние от того, что, значит, я ему не друг, что он чувств моих не признал, и, помню, схватил бутыль со стола да и по лёхиной голове со всего маху, ну и Лёха мой крякнул да со стула пополз, на пол свалился и уж оттуда, с полу, слышу язык камнем ворочит: «друг, друг» и откидыва-ет голову в сторону, тут меня проняло аж до самой печёнки, я к нему, трясу за плечи, говорю, прошу, умоляю: «Лёх, что ж ты раньше-то, а, вставай, Лёх, я ж не хотел», а он молчит, кровью покрытый, словно красной накидкой, так и ушел, не простившись, а мне эта ночка на память осталась, на всю жизнь, тяжелая-претя-желая...
...иногда в моей голове, даже в отдалении от грехападучего под-ножья, рождались странные мысли, возможно от непомерных
110
усилий, которых мне стоил каждый шаг приближения к вершине, помнится, где-то при переходе к последнему скальному переходу, под истошные вздохи камнепада, я спросил себя, что оно творе-ние бога благо ли или нет, и так исполнено оно до дна духом своим или примешана и прихоть или что-то вроде блажи человеческой, что втемяшится и уже не отвяжется, пока не ублажится, спрашивается, отчего мне весь путь влачиться, а не сразу приблизить вершину к себе, если замысел так уж свят, и не находил я ответов, а только продолжал шаг за шагом тянуться вверх и, пытаясь в такие вот злосчастные минуты отогнать мучительные мысли, я натыкался на продолжение, долгое, как беспросветный туннель с жалким свече-нием двух-трех фонарей, подвешенных к подсыревшему рукотвор-ному своду, всё, что делается человеком, всё оказывается либо не-кстати, либо преждевременно смертно и оборачивается против со-здателя, не так ли и мы для творца, для Бога, мыслимые одними, оказались другими, но ведь творились по образу и подобию, о нет, дальше страшно идти, и я гнал мысли, как наведённые чьим-то заго-вором напасти, шепча, тьфу, тьфу, чтоб пропали вы пропадом, а себя продолжал гнать вверх, туда, к снежному навершию моей горы, где Бог знает, что меня ожидает, но влеком я, словно клятву дал и не помню когда и кому, и совесть не позволяет стать зарокоотступни-ком, но если бы путь мой был устлан благими намерениями, я бы знал куда привела бы дорога, но ведь какие тяжкие, неотвязные одоления приходилось мне совершать, так что порой сердце то ос-танавливалось, требуя отдыха, то готово было от сплошного стука взорваться на клочья, или вот этот зуд, что нет-нет да охватывал меня, зуд мучительный, блаженный, зуд докопаться до истины, ро-дить её в споре, стать счастливой матерью, а отца, как водится у скорпионов, убить за дальнейшей ненадобностью, но прежде всё-таки поспорить, как говорят, с пеной у рта, а может, выдержанно, но убедительно оспаривая противника, я спрашиваю, скажем, «что такое счастье?», а он, почёсывая бороду, отвечает самозабвенно, «борьба», а я ему - «нет и нет, счастье - это когда ладишь с собой», а он «борьба и еще раз борьба», а я ему «ну, тогда бори меня, пробуй,
111
ну», а он, усмехаясь, говорит «глупо», шепчу, даже шиплю, «глупо, говоришь, ну получай», и мягко его копытом в самый пах, он, сло-жившись складно вдвое, падает бочком на земь, а я повторяю: «счастье это быть в ладу с собой, в ладу с собой, в ладу с собой», и некому сменить или остановить испорченную пластинку, пока не кончится завод у патефона...
...раскидистый куст агавы, чуть поодаль мимоза пышная в цвету окутана жёлтым маревом, и тропинка, посыпанная колотым кир-пичом к лёгкой чугунной калитке, а за ней крутой спуск и дальше вновь подъём, серая лента дороги, уводящей к горизонту, тянется и тянется, колдуя вокруг черепичных крыш и невысоких колоколен, а там, над горизонтом, синеет последний час дня, и ветер оттуда заносит благоуханье едва различимых звуков, напоминающих шёпот влюбленных, и снова куст агавы, и чуть поодаль мимоза, и тропинка, посыпанная колотым кирпичом, и отворенная настежь калитка...
...я подношу зажженный факел и вижу отчетливо на стене линии, множество линий, которые вблизи представляются бессмыс-ленно нацарапанными, но стоит отступить на шаг или два, как проступает на шероховатой поверхности стены чудное изображе¬ние женского лица, когда-то красивого, но до сих пор не утратив-шего милой улыбчивости, я отступаю еще на шаг, и тогда мне ка-жется, что изображение смещается, обретая иное значение, наконец, отхожу в сторону, приподняв факел повыше, и к своему удивлению не обнаруживаю на стене ни штриха, ни черточки, ни линии из виденного рисунка, а только гладкую поверхность зеркала, отобра-жающую дотошно всё, что осталось там, за моей спиной, я осто-рожно приглядываюсь и от неожиданности, словно от яркого све-та, жмурюсь, но, открыв глаза, вновь встречаю странное зрелище, наполненное гнетущим смыслом, я пытаюсь ускользнуть от отра-жений, но они словно преследуют меня, возникая передо мной всякий раз, стоит мне открыть глаза, и тогда я смиряюсь с выпав-шей участью, осмотрительно вглядываюсь и вижу площадь, толпу людей, сгрудившихся у возвышения, вижу дорогу, ведущую в рай
112
через помост, сколоченный из еловых досок, и говорю себе тихо, чтоб никто не слышал: «о, небо, это тот день, то утро, когда солнце светило как обычно, когда птицы не забыли запеть свои утренние песни, когда ветерок с гор, как и вчера, и позавчера, донёс дыхание свежей хвои, о небо»; шепчут мои губы, «он кажется за меня идет туда, на возвышение, на помост», я вспоминаю слова, сказанные мной уже однажды, и шепчу, и шепчу их «о боже, он идет на казнь, он готов, нет, неужели, о господи, скажи, что мой разум помутился, в ясном ли уме, неужто он идет и положит коленопреклоненно го-лову за меня на плаху, отдаст жизнь, чтоб восторжестовала череда давних обязательств, а я должно судимый и изгоняемый из жизни, останусь дышать и мять траву, глядеть в голубое небо, не считая минуты, дни, годы, о боже, откуда он, из каких далеких времен, повязанный заветом предков и потому обязанный давать жизнь своему господину, дарить её мне, достойному казни, но приговорен-ному всего лишь к естественной смерти и повязанному незримой порукой с тем, кто отдал жизнь карающему закону, не ведая за собой ни пятнышка вины, а только право исполнить отведенную заветную роль»...
...я думаю о тех, кто падает в разлуку, я думаю о тех, кто уходит, прощанием опутанные, я думаю о тех, чьи руки напрасно протянуты друг к другу, когда сказано «до свидания» или «прощай», и я не соглашаюсь с теми, кто говорит, что прощанье это порог смерти, что у разлуки мотив смерти, нет, прощание, расставание, разлука — это замирание, это состояние, а не событие, потому что наше ведь со-бытие продолжается, оно со мной и с вами, оно есть, пока я пережи-ваю самого себя и безупречное время...
...ручей бежит по склону холма и здесь, у подножья, женщина набирает воду в кувшин, голова её повязана платком она молода и пришла из маленького дома под соломенной крышей что располо-жился справа от холма за домом две сосны высятся а еще дальше я вижу очертания синих гор и высоко в небе кажется вечно паря-щего орла женщина улыбается она напевает песню наполняя кув-шин родниковой водой сколько воды утекло сколько троп прохо-
113
жено а улыбка не сходит с её лица дома её ждут дома её встретят как и тысячу лет назад когда у песни ещё не было слов...
...когда оставалось два-три десятка метра до вершины, когда я, забыв о пленительной чистоте заснеженных склонов, из последних сил ступал своими босыми ногами, наконец-то, обретшими прежний человеческий вид, по последнему снежному насту, ломая, не задумы-ваясь и сожалея, хрупкую, искрящуюся кромку снега, когда я застав-лял её хрустеть и сухо стонать под заблудшими ногами вчера еще несчастного путника, я почувствовал облегчение и не сразу понял, что ноша моя, истекавшая кровью всю дорогу от подножья и до вершины своей ли или заёмной кровью, свалилась с плеч моих и как-то незаметно без крика, и видимо, там, чуть ниже, на повороте, когда правая нога моя подвернулась, и я дёрнулся, едва успев ухва-титься за каменный выступ, оказавшимся при пристальном рассмот-рении животной окаменелостью из времён бесчеловечного суще-ствования земли, так вот только тогда моя многострадальная ноша могла сорваться с плеч и скатиться в пропасть, на дне которой и покоилось подножье, и потому эти
последние метры дались мне легко и скоро, так что я их преодо-лел почти прыжками, и наконец, в последний момент, доступный памяти моей и потомков, я водрузил себя на снежном навершии одоленной горы, и что было потом сказать невозможно, да и разве выразимо моё счастье как и моя боль, помню только, что дышалось вольно и чисто, что сердце, казалось, замерло, чтоб услышать голу-бую тишину высоты, что чувствовалось освобождение, и мысль о достигнутой и обретенной свободе была последней, потому что пос-ле я перестал принадлежать себе...
...мгновение, вмещающее взгляд, мгновение, творящее осень и ледостав, слагающее память о себе, кладя бесшумно лёд на лёд, про-кладывая дорогу от одного берега к другому...
...вот и последнее зеркало, я смотрю в него и вижу обрывки дорог, вижу яркие лучи солнца и леденящие душу тени, и всюду вижу себя, поступающего так, а не иначе, ступающего шаг за шагом по лабиринту отпущенной жизни, оставившего у порога южной
114
стороны спасительную нить и не требующего возвращения или вы-зволенияя, спасение во мне же, говорю я, и отчего искать мне спа-сителя на стороне или спасения, я вмещаю в себе весь мир, во мне живёт всё и все вы, и ваши боли и радости, и смерти, и новые рож-дения, и предстоящие обретения, и тем не переживаю ли я себя, и вновь я гляжу в зеркало, вновь в нём обрывки дорог, впадающих неизменно в простор голубого неба, моего неба, вашего неба, и я окунаю своё сердце в его прозрачные потоки, сердце стучит ровно, спокойно, потому что я, наконец, обрёл себя, обрёл и во всём и стал свободным существом, могущим в любое мгновение покинуть дол-жное, а пока я живу, и это ли не главное, я живу, а всё остальное не отражения ли, творящиеся в нас...
Обо мне, о нем, о брате, о дождях
и еще кое о чем
Это были на удивление занятные похороны. Он известил о них любознательную и читающую публику через местную газету, поме-стив на видном месте однако не объявление, а скорее приглашение посетить похороны в означенное время. А ещё Он обращался к будущим гостям с просьбой не утруждать себя заботами сообразно-сти мужских костюмов и дамских нарядов, равно как и выражений лиц по столь скорбному поводу. Отослав извещение и перечислив на счёт газеты построчную плату, включающую в себя и цветное окаймление в виде жёлто-черного обвода, Он почувствовал облег-чение, словно освободился, наконец, от кабальных обязательств, от их гнетущей ноши, и начал с присущей ему тщательностью и после-довательностью готовиться к предстоящему событию. Он и прежде отличался почти болезненным пристрастием к предварительному продумыванию будущих своих действий до едва видимых подроб-ностей, а теперь разве мог он изменить себе и не взяться за дело всей жизни с ещё более пылким рвением. И нельзя было сказать, что Он испытывал особое волнение или душевный подъем, а тем более тревогу, готовясь к объявленным похоронам. Они представ-лялись ему чем-то само собой разумеющимся, как и засвидетель¬ствованная врачами смерть, предваряющая их. Да и в сознании своем он не отделял одно от другого. Конечно, предстояло событие не самое ли примечательное в жизни, впрочем, кто может да и кто имеет право оценивать прижизненно значимость года, дня или мгновения. Конечно, во все времена этому случаю придавали осо-бый смысл, во многом изменчивый, однако и неизменный в одном, а
116
именно в том, что заканчивалась одна жизнь и начиналась иная, о которой-то и менялись текущие представления. Конечно и ещё раз конечно и уважительный поклон объявленному происшествию. Но, боже мой, сколько всякого было, сколько случалось до того, сколько произошло и памятного и так и не замеченного. Да что говорить, прошла, пролетела, исполнилась целая жизнь. Он стоял перед зер-калом я размышлял, примеряясь к костюму Арлекина, в котором он собирался показаться приглашенной публике в последний раз и отправиться, как полагают, в такой же последний путь. Но ведь, кто знает, куда ведёт этот путь и куда приведёт. Не возвращение ли сулит скорбный путь? Он оглядывал себя, а правильнее было бы сказать,озирал своего двойника со всех боков и, убедившись, что наряд вполне ладит с его бледным узким лицом, довольный при-хлопнул ладонями. Он имел такую привычку, когда совершалась очередная задумка, да ещё любил приговаривать «отлично». Костюм Арлекина нравился. Он не ошибся, пошив его у Марьяны Шемяки-ной, что тут же недалеко за домом основала салонный уголок моды. Шила она со вкусом и недорого. Вот и костюм Арлекина удался ей на славу. Особенно удачным случилось грустное сочетание жёлтых и фиолетовых цветов в лоскутах, и весело, по-озорному решена форма колпака. Он не мог налюбоваться на угловатое склоненное к плечу черное навершие колпака. Чем не товарный знак забавных похорон, неизбежно венчающих разве менее забавную жизнь, про-должал размышлять Он. Жизнь действительно потешна, если гля-деть на неё со стороны, освободившись от душных объятий наших пристрастий. Так же потешна, как и его зеркальное отражение в костюме Арлекина, пошитом со вкусом и недорого Марьяной Шемя-киной. Вот оно сложило руки на груди, вот оно выставило правую ногу вперед, вот оно подбоченилось чуть и готово произнести умо-рительно умную мысль. Он засмеялся. Зеркальное отражение мол-чало. Он засмеялся еще громче. Он видит всю череду забав. Он видит, как она нитью с нанизанными искусственными жемчужинами спадает с плеч отражения и исчезает за зеркалом в мнимой дали. Когда по щекам его покатились слезы, Он перестал смеяться. К
117
слезам Он относился серьезно. Он их ценил и дорожил ими. Он считал, что человеку отпущено слез столько же, сколько и дней, я выплакав их прежде, разве не иссушится и оставшаяся жизнь, ду-мал Он. Но пришла пора подумать и нам, а кто же всё-таки этот герой моего повествования, скрывающийся за местоимением «Он». Так вот. Он это Я. Если подобное авторское откровение попадёт на глаза даже самого посредственного психиатора, то наш дипло-мированный доктор многозначительно поднимет брови, взглянет, склонив набок голову, на воображаемого пациента поверх очков и прошепелявит: «абсурд’с, уважаемый», абсурд’с», и пропишет в ис-тории болезни чертовски неразборчивым почерком диагноз, напоми-нающий более приговор к пожизненному заключению, а именно: что пишущий господин «Я» или персонаж «Он» или оба же вместе взятые страдают, заметьте — страдают, шизофренией, т.е. раздвое-нием личности, поскольку в переводе с греческого шизофрения означает расщепление ума или мысли. И строкой пониже припи¬шет и пропишет соответствующий курс лечения, в частности, по-рекомендует провести аминазиновую атаку, желательно фланго-вую с последующим заходом в тыл противника с тем, чтобы коль-цом окружения удержать раздвоенные половинки личности паци¬ента от безнадёжного разбегания в разные стороны нашего по случаю рожденного света. Я со своей стороны могу добавить, забе-гая вперёд, что страдали мы не только раздвоением, согласно пред-ставлениям даже самого опосредственного психиатора, но и разтро-ением. Ведь у нас ещё был Брат. Да и вообще, если быть откровен-ным до дна душевного, болели мы не примитивной, незадачливой двойственностью и тройственностью, а чудовищно множественным расщеплением ума. Тут простая арифметика не поможет, как и при считывании звёзд на небе или людей, живших, живущих и готовя-щихся жить на нашей земле. А Брат у нас был один, но одаренный божественно. В консерватории ему прочили будущее скрипача-вир-туоза. Поговаривали, что его скрипка даже умела говорить и петь человеческим голосом. Но с четвертого курса Брат бросил консер-ваторию и поступил на мехмат университета, который через три
118
года досрочно и с блеском окончил, А ещё через год защитил док-торскую. И как сказал один математик, сотворил в теории чисел такое, что аукнется в будущем столетии. За столетие не отвечаю, но числа Брат просто обожал. Теперь я подозреваю, что они сводили его с ума, как нас, настоящих обыкновенных мужчин сводят с ума женщины своей кажущейся красотой. Возможно, Брат состоял в генетическом родстве с Пифагором, с этим древнегреческим одуше-вителем чисел. А чисел ведь так много. Их всех не счесть. От них Брат и заразился множественностью. Эта зараза просочилась даже в его стихи, которые Брат сочинял и складывал в свой солидный гэдээровский письменный стол. Когда ему говорили, мол, чего это ты всё в стол пишешь, что толку, Брат в ответ ухмылялся иди отшучивался. В тот же самый стол, только в правую его тумбу, сочинял и я свои упражнительства. Но по части одаренности я Брату и в подмётки не годился. Да и Он особенно ничем не выде-лялся, разве что в бильярде ему не находилось равных. А Брат на зеленом суконном поле пасовал. Я же иногда поигрывал в «аме-риканку» и в своё удовольствие закатывал шары в лузы, но Он был недосягаем. Скажет: от двух бортов в середину, и шар катится в лузу умирать. Прикажет: шестнадцатый в дальний правый от ле-вого борта, и шестнадцатый к лузе, как примагниченный, мчится. А жили мы втроем да поживали в палате. Одни уверяли, что это была большая светлая больничная палата, поделённая на три неравные части передвижными бумажными занавесками. Другие что оби-тали мы в просторных, почти царских палатах. А вообще-то, как совершенно точно понимаете, это ума моего палата, или, если поже-лаете, ума моего палаты, каменные, двусветные, с подземным гара-жом на пару автомобилей и с глубоким подпольем, прохладным убежищем, местом уединения усталых душ. Если вспомнить приго-вор воображаемого психиатора, то именно в подобном жилье и могли разместиться множественности наших расщепленных умов. Я, ОН и Брат заселяли всю Вселенную. Доктор, осмотревший Все-ленную, поставил тот же диагноз шизофрения. Она также стра-дала множественностъю-расщепленностью на множество миров.
119
Пылкие молнии рассекали нависший над почерневшим ле-сом склон неба. Приближались, алчно клубясь, беглые тучи. Одинокий грох предвещал дождь, жданный, просимый. Из-можденное дно старицы, перенылые сады, усталые от долготер-пения глаза поселян настороженно встречали дождь. Живи-тельный, животворящий, но и смерти несущий своим обилием и грозностью. Так и жизнь одних не представима без смерти других, рождение одних — без погибели других. Первые круп-ные капли дождя коснулись поцелуями виноватых губ, горячим семенем, зовущим, влекущим к плодоношению.
Это были на удивление занятные похороны. Он известил о них любознательную и читающую публику через местную газету, поместив на видном месте однако не объявление, а скорее пригла-шение посетить похороны в означенное время. А ещё Он обращал-ся к будущим гостям с просьбой не утруждать себя заботами о сооб-разности мужских костюмов и женских нарядов, равно как и выра-жений лиц по столь скорбному поводу. Ведь Он сам представится в этом расчудесном затейливом костюме Арлекина. Я не раз задавался вопросом, откуда у него столь стойкое и странное для нашей обы-денности пристрастие к платью комедианта, удачливого соперника Пьеро, но ответа не находил. Однажды он мне признался, что при-чина, видимо, в пространном его многоличии. А в другой раз задум-чиво заметил, что если и вправду все живые существа являются к жизни не однажды, то Он, наверное, когда-то бродяжно циркачил или подвизался Арлекином на подмостках уличных театров в по-здние средние века. Но каким бы ни было происхождение связи с героем комедии дель арте, Он определенно отмечал удивительную вписываемость своего бледного, узкого лица в пестроту убора коме-дианта поневоле. А вот с музыкальным сопровождением предсто-ящих похорон Он всё ещё не определился. Поначалу ему слыша-лось насмешливое в своей угловатости аргентинское танго, ведомое бандонеоном. Должен сказать, что бандонеон, да и вообще всякий аккордеон меня волнует с детства и не только необычной изобра-зительностью, но прежде всего, вдруг впаданиями в эти обворожи-
120
тельные замирания, таящие и восторг и плач. Но спустя время Он подумал: а что если разыграть обряд под забытый марш Энтузиастов, разве не с магическими строками «мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и покой», после которых должна же переполниться душа позывом одолеть и вечный покой. А сегод-ня утром, услышав, как Брат с математической верностью авторс-кой правде насвистывает Чакону Баха, кстати когда-то исполнен-ную Братом на скрипке безукоризненно и страстно в пору экзаме¬национных концертов в Рахманиновском зале консерватории, за-сомневался в прежних избраниях и предложил себе, может по-просить ребят из диксиленд-группы, что шумят в подземном пере-ходе на Пушкинской, переложить эту самую чакону на исконный быстрый танцевальный лад и пробахать, да так, чтобы гости чинно входили парами в зал прощаний и, проходя мимо виновника заяв-ленных торжеств, выделывали беспричинно разные чаконистые па, не стесняя себя какими-либо душевными неловкостями. Но про-должая разглядывать собственное зеркальное отражение я не пе¬реставая отмечать отменностъ берущего за душу обрядного наряда, Он разом по-цезарьски помыслил и о возможном продлении похо-рон, скажем, дня на три с исполнением в каждый из дней разной избранной музыки, а может, и с протяжением как бы скорбной це-ремонии на всю жизнь. И как тут мне не отметить, что именно всю свою жизнь каждый из нас и все вместе тем мы и занимаемся. И конечно Он, следуя принятому ранее решению, отказался от затеи продлить заявленные похороны на всю жизнь. Вполне достаточно было и одного дня, хотя из пристрастия к священной цифре «три» можно было ограничиться и тремя днями. Но так или иначе, а время не стояло на месте в отличие от него, не могущего распро-щаться с зеркалом, и, уходя, приближало обещанное. Отвлёкшись, я спрашиваю себя, а разве время, уходя, убегая, не накатывается на замысловатого вида стены устоявшегося прошлого и не отражается обратной волной, возвращающей обратимо в своем рисунке, в своих накатах и наплесках это самое прошлое. Я спрашиваю и соглаша-юсь. Ведь неизменно я омываюсь да разве только я волнами
121
обращенного времени Конечно, я сознаю всем моим расщеплённым разумом, дваумом, триумом и т.д., что подобное признание влечёт за собой приговор всё того же самой заурядной средней руки очкового психиатора. Что ж, батенька, заключит доктор с немалой толикой грусти в заочковых глазах, у вас шизофрения в галлюциногенной фазе и утешительно добавит, но не безнадёжно. Но что мне приго-вор нашего психиатора, когда попробуйте без потерь, без боли отде-лить мнимости от так называемых реальностей. И сейчас, то есть в час, составленный мозаично из трёх тысяч шестисот секунд, не наперекор ли убегающим или избегавшим меня мгновениям Я ду-маю, Я вижу себя сидящим в троллейбусе маршрута номер 33, вижу сидящим слева у окна в погожий июньский день. Игривый ветер порывисто влетал в сдвинутую форточку окна. То здесь то там на небе кучковались облака. Это был воскресный день. Я собирался навестить родителей, а от них забежать в университетское обще¬житие к приятелю, поболтать, пропустить по рюмочке-другой конь-яка и заодно возвратить книжку, забавный, переведенный с польского детектив некоей Занусси Сикорской. Книжка лежала у меня на коленях, а сам Я по обыкновению глядел в окно на милую сердцу воскресную безлюдность Ленинского проспекта, не отягощая себя сколь-нибудь значительными мыслями. И в такую я впал тогда отвлечённость, что не заметил, как на одной из остановок подсела ко мне попутчица. И даже когда услышал её голос не сразу понял, что обращаются ко мне, И только повернув голову и взглянув через плечо и встретив встречный взгляд голубеющих глаз молодой жен-щины, вновь обрел сообразительность, так что, вобрав в голос всю имевшуюся в наличии учтивость, спросил соседку, «извините, вы ко мне?» Молодая моя голубоглазая попутчица, с каждым новым мгно-вением превращающаяся из обиходной пассажирки в наредкость симпатичную незнакомку, изобразив две ямочки по одной на каж-дой щеке, улыбнулась легко и доброжелательно и заметила с лёгким ненашим акцентом, «вы, видимо, большой командир, к вам так труд-но на приём придти». Так началось моё короткое, но стремительное любовное знакомство с Зануссей Сикорской. И надо же было тако-
122
му случится. И не рука ли судьбы подвела Зануссю к троллейбусу, в котором Я ехал, верный сыновьему долгу хотя бы раз в неделю предстать перед стариками-родителями, и посадила рядышком, а перед тем, и всё в согласии с замыслом, подсунула мне Зануссину книжеч-ку для чтения. И как же по-иному объяснить, что эту самую кни¬жечку с замечательной откровенностью я положил на колени и, естественно, привлёк авторское внимание к себе. Конечно, это нынче я усматриваю чей-то умысел в случившемся итоге адского совпаде-ния множества случайных событий, а тогда я воспринял нашу встречу как не такое уж редкое уличное знакомство, повод для которого и выдумывать не стоило усилий. Первым делом Занусся выразила удивление изданию своей книжки на русском языке и поинтересо-валась, а можно ли получить гонорар. Я без колебаний предложил ей свои услуги, надеясь на успех, поскольку книжечку переводила с польского сестра моего приятеля, к которому я собирался вечером заехать в общежитие. Занусся выразила мне заранее нежную бла-годарность и пообещала обмыть гонорар в самом лучшем московс-ком ресторане. А потом, конечно же, она поинтересовалась, а какое же впечатление произвела на молодого пана книжечка. Молодой пан, уже успевший впасть в полную влюбленность, чистосердечно признался, что детектив в общем-то ничего, а вот авторша жен-щина чертовски приятная и привлекательная. И этой своей непод-дельной правдивостью, кажется, я её окончательно покорил. На моё предложение провести день вместе Занусся согласилась, сказав, «раз пан хочет, конечно». Посетив моих стариков, которым я Зануссю представил как известную польскую писательницу, чью книгу я собираюсь редактировать, выпив по чайке ароматного чая с цей-лонских берегов, откушав маминых блинчиков со смородиновым вареньем, мы отправились в общежитие к приятелю. По дороге я узнал, что Зануссина мама чистокровная полячка из старинного дворянского рода, а вот папа пожелал остаться неизвестным. А ещё Занусся сообщила мне, что книжки её пользуются в Польше популярностью, хотя сама она по профессии врач-физиотерапевт. Но все эти биографические подробности из жизни Занусси Сикор-
123
ской не имели в тот день да и после никакого значения. Занусся провела в Москве двенадцать дней. И все дни и противостоящие им ночи мы с Зануссей были вместе, не пресыщаясь, не разрываясь на неуместные разлучения, тратя отпущенное время час за часом без оглядки, словно зная наперёд, что следующей случайной встречи нам не дождаться. Последнюю ночь ближе к утру, когда только-только начинает светать, когда очертания лиц уже очевидно грезятся в полумраке слабеющей ночи, я лежал на спине, закинув руки за голо-ву, довольный собой, как может быть доволен влюбленный мужчи-на, покоривший желанную женщину. Занусся лежала рядом на боку, подперев рукой свою головку и водя кончиками пальцев дру-гой руки по моему лицу, стараясь на ощупь запомнить полюбивши-еся черты. Иногда она нарушала знойную тишину и снова предла-гала мне уехать с ней в Польшу и жить там, и работать, она ведь поможет устроиться на работу, убеждала Занусся. Я отказывался, уверяя себя в том, что должен жить и умереть там где родился. На утро я проводил Зануссю, посадив её в вагон Москва-Варшава бер-линского поезда. Я был радостен в минуты прощания, она гру-стна. Я был радостен от выпавшего на мою долю счастья встречи с Зануссей, она была грустная от того же счастья, но выпавшего из рук навсегда. А для меня встреча длится и по сей день, хоть и попро-щался я с Зануссей на платформе номер два Белорусского вокзала бог знает сколько лет тому назад. Спустя пару месяцев, когда я попаду под сокращение, Он скажет мне, «дурак ты, дурак, что не смылся в Польшу» • Я смолчу, зная, что если я дурак, то и Он дурак не меньший, только отвечать «сам дурак» было не в моих правилах. Он часто бывал излишне резок и со мной и с Братом, чем невольно умалял остатки братовой вменяемости. Вот и вчера, захожу я к Брату, улыбаюсь. А ему мерещится, что это не Я, а Он. И от того Брат разом съёживается, видимо принимая мою улыбку за оскал очередного раздражения, и, покрыв голову ладонями, забивается в дальний угол своей двуспальной койки, кротко ожидая, когда тот кто померещился, выместит накопившееся недовольство на един-ственном своём глубоко больном Брате. Я естественно, не отступаю,
124
подхожу, кладу руку на братово плечо с намерением успокоить затравленную душу. Но Брат еще глубже втягивает голову в пле¬чи, уже безнадёжно, не различая, где Он, а где Я, путая наши совер-шенно не схожие руки. И снова я с сердечной горечью подумал, что болезнь прогрессирует и всё крепче разъедает душу Брата, удлиняя фазы помрачения сознания. А страх вселился в Брата с того самого злосчастного вечера, когда Он возвратился домой, проигравшись вчистую в биллиардной, и, как обычно, первым делом зашел на кух-ню, и застав Брата и меня сидящими у ненавистного ему телевизора, накинулся на нас, как с цепи сорвавшийся пёс, замученный подне-вольной службой. И чего только Он не наговорил тогда Брату, выплеснув враз всё недоброе, что нажил за время нашего житья-бытья. И то что Брат настоящая неблагодарная свинья, что Брат на шее у него камнем висит, что от нас, то есть от Брата и от меня, нет никакой жизни, ведь Он даже не может хоть на пару недель уехать куда-нибудь в дом отдыха, и что Брат изощрённый душегу-бец. Я попытался было вступиться за Брата, но не тут-то было, и узнал как и все ближние и дальние соседи, он кричал во весь свой хриплый голос, что я подлый Иуда, живущий при нём, как у Христа за пазухой. И вот, когда Он продолжал выговаривать нам, но уже тоном пониже, и когда казалось буря вот-вот пронесётся мимо. Брат заулыбался своей, как обычно, невинной улыбкой, смиренной, мол, ты чего, я же тебе ничего плохого не сделал, хотя при желании в улыбке примечался и намёк на насмешливость, так вот тогда-то Он неожиданно замолк и с размаху наотмашь дал Брату пощёчину. У меня в тот же миг потемнело в глазах, словно это на меня обрушилась тяжёлая каменная ладонь командора. Но я успел за-помнить лицо Брата, обратившееся в маску, безжизненную, посмер-тную маску. Бедный Брат, что же ему пришлось пережить в эти мгновения онемения, когда оборвалась звенящая струна времени, когда жизнь, пусть ущербная, перестала быть, когда началось не-внятное постижение того, что стряслось, и это постижение могло мучить вою оставшуюся жизнь, продлись она далее. Что было по-том вспоминать тягостно, но что поделаешь, ведь это я, перестав
125
владеть собой, накинулся на того, кто посмел поднять руку на бес-помощного Брата, и стал душить его и стал слышать, как хрипит Он, выпучив налившиеся кровью глаза, стал душить, позабыв о кровном родстве, о каре что ожидала меня, исполнись чудовищное намере-ние. Но раздался отчаянный крик Брата «Нет!», и я опустил руки и так и остался стоять, опустошенный, обессиленный, но, боже, облас-канный минуту спустя избитым Братом. А Он повертел головой, потёр ладонями шею и удалился, успев в дверях бросить в наш адрес презрительное «психи». Кстати, после этого случая в день очередного врачебного осмотра на дому, вместо прежнего очень средней руки районного психиатора мужского рода, нескрываемо уставшего от всех и от самого себя, наведалась к Брату женщина-врач, чрезвычайно энергичный психиатор, первым делом заглянув-шая в ванную комнату вымыть руки, затем исправившая причёску перед зеркалом в прихожей, а уж после стройная, в ослепительно белом шёлковом халате чуть до колен, вошедшая в комнату Брата потомственной Клеопатрой в сопровождении услужливого раба, которого изображал я. Через пять минут, засечённых мной по на-стенным электронным часам, доктор, она же психиатор, подтвердила прежний диагноз о множественном расщеплении ума Брата, а я подумал и о множественности миров во Вселенной. А под конец, выяснив, что у Брата давненько не было половых сношений с женщинами к тому времени прошло без малого три года, как супруга Брата, педантичная немка по давнему происхождению Кла-ра Вагенгейм, покинула нас и возвратилась основательно на землю своих предков — так вот, докторша всплеснула руками и посетова-ла, «ну как же так можно», и, обращаясь ко мне, добавила, «ему как воздух необходима женщина». Заполнив не одну страницу бра-товой истории болезни своим размашистым почерком, захлопнув историю и, отложив её в сторону, она подтвердила решительно, »ну так, миленькие мои, сегодня я очень занята, а вот в следующий раз, этак через неделю, я проведу с больным сеанс сексотерапии, и прошу сменить постельное бельё», чем немало озадачила и даже смутила меня.
126
Шёл моросящий дождь. Он был вчера, он был давно, он был всегда. Мы дети его. Он будет, пока мы живы, пока будут живы наш дети и дети наших детей. Шёл моросящий дождь и в нём, приглу-шенном, монотонном, слышалась заунывная мелодия. Она неоста-новимо навивающейся нитью заполняла собой обозримое простран-ство и отпущенное время. Это была мелодия нашего существова-ния. Это был голос одинокого дождя, бесконечного, не имеющего себе равного, и оттого бесконечно же одинокого. Ведь двух беско-нечностей в природе не бывает. Бесконечность может быть одна. Шёл моросящий дождь. Он был вчера, он был давно, он был всегда.
Это были на удивление занятные похороны. Он известил о них любознательную и читающую публику через местную газету, поместив на видном месте, однако, не объявление, а скорее пригла-шение посетить похороны в означенное время. А ещё Он обращал-ся с просьбой к будущим гостям, с просьбой не утруждать себя заботами о сообразности мужских костюмов и дамских нарядов, равно как и выражений лиц, по столь скорбному поводу. Ведь разве его костюм Арлекина не пёстрый вызов, только вот чему или кому. Смерти ли бесподобной и столь чтимой властительнице жизни, всем ли оставшимся пока до поры до времени по эту сторону представ-лений, себе ли самому, решительно уходящему? А может, костюм Арлекина усмешка и не злая, а так, всего лишь шаловливая и грус-тная по поводу обряда, придуманного и заведённого к исполнению с давних времен, а на самом деле спектакля, в котором главное действующее лицо не произносит ни слова, и разве что своим вне-шним видом может поучаствовать в должном быть скорбном дей¬стве. Так что оглядывая себя в который раз в зеркале, Он убеждал-ся вновь и вновь в правоте своего выбора. Выбора жить не жить, или выбора костюма, спросил Я его как-то. Он не удостоил меня ответом, отмолчался, продолжая стоять во весь рост перед старым, много и многих повидавшем зеркалом. Особенно внимательно и придирчиво Он озирал колпак, со свалившимся набок махровым помпоном. Именно в помпоне и таилась изрядная доля вызова. Вполне удовлетворенный костюмом, Он уже собрался было отвести
127
взгляд от зеркала, как обнаружил, что не узнаёт собственного от-ражения, что из-за зеркала выглядывало чужое лицо. Он сперва сильно удивился, когда признал в отражении черты отцовского лица, а потом взгляд его серых глаз погрустнел. Боже, подумал Он, не-ужели в зеркале ему видится отец в том же костюме Арлекина, неужели отец возвратился, выкарабкался из их последней встречи, когда он наведался к старику в больницу. И как прежде в тот солнечный зимний день отец молчит, тяжело дышит, иногда хрипит, но глаза усталые, слезящиеся всё видят и разве не прощаются, и разве не прощают. Отец сломался сразу. И вот уже второй месяц уходил. Врачи суетились вокруг. Но я говорил себе, что они только делают вид и разыгрывают сценки по спасению безнадёжно уми¬рающего. Я не скрывал своих опасений. Он не соглашался, назы-вал глупостями мои сомнения. Теперь Он наверное думал по-ино-му. Он помнит, как в то последнее перед смертью посещение, Он кормил отца любимым отцовским виноградом без косточек. Отец послушно, благодарно отзываясь взглядом, с трудом приоткрывал рот. Я знал, что отец уже не мог есть и кормился через капельницу. Старик, подержав по своим меркам целую вечность виноградины за щекой, стал о чем-то просить взглядом. Наконец, Он догадался и из беззубого отцовского рта вызволил целые, невредимые ягоды. Он покидал палату с чувством исполненного сыновнего долга, прово-жаемый почти застывшим взглядом отца. Сегодня от этого пре-жнего чувства не осталось и туманного следа. И не от того ли отец стал смотреть на него с зеркала с укоризной. Не дожидаясь запоз-далого суда, Он спросил себя, а отдал бы ты остаток жизни, если врачи попросили бы пересадить этот остаток отцу ради его спасе¬ния. И ответил нет. Но Он знал наверняка, что отец, спроси его о том же, ответил бы да. Серые глаза, обрамленные пёстрым лоскут-ным одеянием Арлекина омрачились, потемнели от печали, столь редко посещавшей его, потому что Он всегда непреклонно оста-вался самим собой и в том обретал правду исполняемой жизни. Всё так, но кто взял книгу, удивился Он, завидев в зеркале непорядок на своём письменном и любимом столе. Кто взял «Книгу перемен»?
128
Который год он вчитывался в её строки и не переставал поражаться прозорливости древних китайцев. И не они ли предрекли, предве-стили его самого, и его путь, и то, как предстояло покинуть жизнь, жизнь перемен, перемены жизни, книгу перемен. Он дорожил этой книгой. Да разве только ею. Он дорожил всем, чем обладал, и веща-ми, и временем, и привычками, и пристрастиями, и вообще тем, что можно назвать порядком его мира. Разве я не дорожу порядком своего мира, в котором я помазанник случая и который разве не продолжение меня? Да, безусловно, дорожу и берегу, но не так ис-тово, как Он. Не дай бог, если листок бумаги, как волосок с самой драгоценной головы, упадёт на пол, или без дела лежащую книгу кто-то переложит с левой стороны стола на правую. Он вскипит и затеет расследование, а кто? Вот и теперь лицо его помрачнело. И первый, о ком подумал Он, был Брат. Да, Брат с его неодолимой навязчивостью. Только Брат посмел бы, не спросясь, войти в его комнату и взять с чужого стола книгу. Диагноз позволял Брату всё. О, Господи, сколько же от Брата приходилось терпеть неудобств, неловкостей, сколькими же обязательными заботами Брат обреме-нял и стеснял его жизнь. Но Он не роптал и исправно исполнял долг и без всякого удовлетворения, хоть и опекал Брата не за спа-сибо, но ведь и малая признательность сердцу была бы мила. А Брат напротив, всё более размыкался, проявляя вроде бы наивное безразличие к его неизбывающим заботам. А началась эта несура-зица у Брата с малого. Вы, разумеется, справедливо заметите, что всё в жизни начинается с малого. Что ж, и Брат стало быть не настолько своеобычен по вашим меркам, хотя я придерживаюсь иного мнения. Прав ли я, судить вам. В один прекрасный пасмур-ный осенний день, когда особенно обостряются душевные невзгоды, Брат не пошел на работу, лишив институтских сослуживцев сво-его привычного, подневного присутствия. В тот день шел позавче-рашний, а может, и прошлогодний дождь. Брат остался дома, про-сидев у окна до позднего вечера, задумчиво, а может и вовсе безо всяких мыслей и чувств, глядя на дождь. На мой вопрос «ты что, заболел?», Брат ответил: «Да, что-то неважно себя чувствую, носи-
129
жу денёк дома». И длился этот денёк всю жизнь. И перестал Брат с тех пасмурных пор ходить на службу, на занятия и даже забросил доказательство великой теории Ферма. Всё больше просиживал у окна или выхаживал километры по комнате из угла в угол, стано-вясь день ото дня всё более замкнутым и молчаливым. Иногда за едой Я пытался растормошить Брата, рассказывал о том, о сём, о своих делах и о всяких новостях жизни вокруг. Брат выслушивал отрешённо, хотя и нет-нет да кивал одобрительно головой. А од-нажды, когда я сказал, что страна наша стала разваливаться, Брат приставил указательный палец правой руки к губам, призывая луч-ше помолчать. На мой удивленный вопрос «ты чего?», Брат отве-тил отрывисто «Он запретил» и не мешкая встал из-за стола и увел к себе в комнату, старательно и плотно прикрыв за собой дверь. И тогда я вспомнил, что лет десять назад Брат, используя разработан-ную им же математическую модель человеческих обществ пытался рассчитать пути жизни всяких там государств и человечества в це-лом. И вот однажды пришел Брат из института домой и, доволь-ный, потирая руки, заявил чуть ли не с порога, «Ну, граждане, я могу точно предсказать конец нашего родного государства.» В отличие от меня, которого до поры до времени конец света волновал мало, Он отреагировал мгновенно и решительно. Метнув строгий взгляд в сторону Брата, Он тоном, не терпящим никаких возражений, от-чеканил, «я тебе запрещаю болтать на эту тему, понял? И вообще, займись, в конце концов, делом.» Я тогда подумал, а что, разве у каждого не может быть своего нужного дела, разве обязательно надо заниматься общим и полезнотворным для всех делом? Но Он, как я уже говорил, обожал порядок и неминуемые запреты, потому, как же порядок хотя бы день просуществует без милых запретов. И конечно же, сидения Брата у домашнего окна превратились в чудовищное нарушение заведенного порядка. И вот в очередной прекрасный, но уже зимний ясный день, не помню уж по какому поводу, но накинулся Он на Брата, обзывая его и обломовым, и дармоедом, н наконец, круглым и полным идиотом, которому надо обратиться к врачу. Я пытался встать на защиту Брата, но Он от-
130
махнулся от меня, как от случайной мухи. Брат пожимал плечами и со всем соглашался, готовый, если надо, отправиться и туда, в сумас-шедший дом. Когда наконец Он высказался и вышел из комнаты, хлопнув дверью, я спросил Брата, «Ну, ты чего?» А Брат спокойно, без тени волнения на бледном лице ответил, «Я просто ушел». Тог-да я лишь догадывался, что Брата, по-видимому, как-то осенила тя-жёлая мысль о бессмысленности, о бесславности всей этой повсед-невной суеты, о пустоте взрослых затей, осенила да так и осталась при нём навсегда. Брат и прежде, а с тех пор внятно и настойчиво прислушивался посреди молчания к иной музыке, иные смыслы и знаки залетали в его пространство, и окруженный любимыми числа-ми не создавал ли Брат мысленно вокруг себя отличный от других собственный лад жизни. Вовсе не тот, что задавал нам изо дня в день Он. Разве Он не навязчиво одолевал беспорядок, хаос, каким представлялся ему мир не вообще, а реальный, и одолеванием поми-нутным не строил ли свой порядок, свой лад, в котором мы исполня-лись, послушные чужой воле, Так полагал и полагаю я. Но думал ли таким образом Брат - кто знает, да это и не столь знатно, ведь Брат совершил поступок, Брат ушёл. И разве могли чьи-то увеще-вания, пусть даже самого близкого человека, задеть того, кто ушёл. А следом от Брата ушла и его жена, Клара Вагенгейм, и переселится она поначалу из комнаты Брата на мой полутороспальный расклад-ной диван. А ещё позднее, спустя памятное время она, как я уже успел проговориться, уедет в Германию и будет слать редкие по-сылки, потом и вовсе забудет о нас, всем своим организованным существом окунувшись навсегда в германскую жизнь. А женщина она была удивительная, поверьте мне, доживу обязательно кое-что поведаю вам о ней, о немке в полном смысле, понимаемом нами, расчетливой, как самый современный калькулятор японской фирмы «Савю».
Но все это происходило в давние, в нестираемые из памяти можно сказать, эпохи, чьи чередования и складываются во всемир-ную историю. А сегодня, подогрев ужин, я заглянул в спальню и увидел, что Он всё ещё стоит перед зеркалом в костюме Арлекина,
131
сложив руки на груди и чуть выставив вперёд правую ногу. Я не стал мешать его увлечению, странному и диковинному. Но ведь все мы, и Я, и Он, и Брат имели право на свои странности, на вздорную отличимость, меру которой кто определит, если не психиатр самой средней руки, как та самая докторша, что лечила Брата от потери ума сеансами сексотерапии. Сегодня, когда Он уже позабавился объявлением скорых похорон, когда Он примеряет свой прощаль-ный наряд, разве не самая пора признаться себе и сказать: зря ты тогда её, эту самую докторшу, не подмял под себя и не затоптал по-петушиному, как кудлатую курочку. В тот февральский день Он забежал домой на пять минут, чтобы оставить купленный по счаст-ливому случаю отменный кусок мяса. Услышав непонятный шум, доносившийся из комнаты Брата, Он приоткрыл дверь и вошел, вошел как раз в час сексотерапии, когда скинувшая с себя все одежды братская докторша сидела на Брате и мерно покачивала всем телом, к тому же приговаривала что-то вроде заклинания, ка-жется «ну ещё - и тебе станет легче». Первым естественным и здоровым желанием, Он это прекрасно помнит, было стащить док-торшу с Брата, бросить на стол и ощутить себя полным и исполнен-ным всадистом, как любил говаривать его напарник по бильярду. Но Он же был человеком долга, человеком порядка, а стало быть и порядочности, человеком, могущим управлять не только другими, но и собой. Этот визит докторши к больному Брату оказался после¬дним. Что поделаешь, таков Он, таким он должен был быть и был. Но всё-таки, спрашивал Он себя, случись эта встреча вновь, как бы ты повёл себя. И подумав, Он отвечал без видимого сожаления на лице, повторился бы точно так же неотличимо, как две капли воды, как отражение повторяет его в этом старом, многих повидавшем и многое хранящем зеркале.
Вы любите слепой дождь? Нет? Не знаете, что это такое? Это когда капли дождя скачут, бегут вприпрыжку, скользят сквозь воз-дух, напоённый солнцем, свиваются с солнечными лучами, роднясь с ними. Это солнечный, сквозистый дождь. Он такой искренне ис-кристый, что душа невольно откликается улыбчивостью и неожи-
132
данными воспоминаниями из детской поры, далёкой, но всё такой же яркой, цветастой, как радуга-дуга, под которой так и тянуло пробе-жаться. Ведь сказал же кто-то однажды, что рыжеволосая пророчи-ца Пифия обещала великую славу тому, кто пробежит в слепой дождь под радугой.
Это были на удивление занятные похороны. Он известил о них любознательную и читающую публику через местную газету, поместив на видном месте однако не объявление, а скорее пригла-шение посетить похороны в означенное время. Добавлю от себя, поместил, как помещают приглашение на дворовый бал. В после-дних строках он обращался к будущим гостям с просьбой не утруж-дать себя заботами о сообразности мужских костюмов и дамских нарядов, равно как и выражений лиц по столь горестному поводу. Он не выносил скорбные маски, взгляды полные взятой взаймы печали, изначальное молчание, нарушаемое временами приглушен-ными голосами, должными выражать притушенные приличием соболезнования. То есть сообщать о соболезни, о том, что и посети-тель болеет той же болезнью, имя которой смерть. Всю жизнь Он лечился от этой болезни как и все, принимая отпущенное время в разных долях, слагаемых в жизнь, время то сладкое, то горькое, то безвкусное, то дурно пахнущее, но неизбежно и навсегда проглаты-ваемое и перевариваемое в некий смысл, по духу напоминающий оправдательный приговор, а по внешнему облику подобный увеси-стому якорю, что тщетно одолевает мощные океанские течения. Но теперь Он понял, постиг, осознал, озарился откровением не в миг, а за время, что больны-то мы впрочем, Он не собирался ответствовать за всех, а лишь за себя и за Брата -что больны Он и Брат жизнью, И хворь эта, напускаемая судьбой, вполне излечима. И Он знал как. Ведь не зря же по материнской линии кочевала из поколения в поколение исходная, доутробная склонность к враче¬ванию, и лекарство на всех одно — успение, то самое, что становит-ся фактом а не выдумкой, только будучи, как симфония, исполнено на публике. Так что Он потому так тщательно и готовится к пер-вому её исполнению, подбирает будущее мелодическое и сценичес-
133
кое решение. Костюм же Арлекина будет той самой нотой, которая и задает тональность объявленным похоронам. И в самом деле, отмечал Он, оглядывая своё зеркальное отражение, нарядное платье было подобрано им к случаю на удивление выразительно и к тому же пошито Марианной Шемякиной более чем мастерски. Он бы даже сказал чертовски, дьявольски искусно, намекая на то, что со-блазны жизни и смерти не существуют порознь и уравновешивают друг друга, подтверждая право на существование, право быть в каж-дом из нас. Но ход его легковесных и летучих мыслей прервало мычание Брата, доносившееся из туалетной комнатёнки. Брат мычал всегда, когда мочился, исполняя мычание всякий раз по-новому. Но, как и многие иные поступки Брата, туалетное мычание вызывало раздражение. Он поморщился и не без озлобления процедил сквозь зубы «артист». Он порой, позволяя себе подозревать что Брат при¬кидывается, что Брат избрал притворство как способ выхода из игры, из необходимости жить как положено, как надо, наконец как все, и стало быть разыгрывал роль мнимого больного. Но более всего его раздражала, даже бесила невинная улыбка смиренца, ко-торую Брат надевал на лицо, когда Он журил Брата, или выговари-вал, или пытался наставить на прежний, праведный путь, возвратить Брата к словам, к общению. В улыбке Брата в конце концов виде-лась ухмылка. И такое Он получал за то, что ответствует за Брата, тянет изо всех сил лямку жизни, зарабатывая на братово житьё-бытьё с лечебными приложениями, вертясь вокруг Брата, когда у него случались странные приступы душевных превращений. Брат утверждал в такие минуты, что душа его столкнулась с другой ду-шой противоположного смысла в результате чего обе души исчезли, оставив лишь облачко психического взрыва, и что в пространстве его жизни образовался очередной разрыв, как бы инфаркт ткани, из которой соткана жизнь. И подобное завершалось всё той же улы-бочкой безвинно виноватого, простительной, но всё равно кажу-щейся ухмылкой по замыслу. Он однажды даже чуть было не при-бил Брата, так могла вывести из себя улыбка, за которой, казалось, скрывается чувство природного превосходства. При воспоминании
134
о той злосчастной ночи, его серые глаза и вовсе посерели, и взгляд их стал ещё холоднее и тяжелее. Я заглянул в зеркало и попытался смягчить его ожесточение, заметив между прочим, «а мы разве сами не комедианты». Он, сошурив глаза, продолжал глядеться в зеркало, согласился, подумав про себя, что да, все мы комедианты, весь род наш изначально был родом лицедеев. Вот и сейчас в зеркале удач-ливый Арлекин репетирует последнюю сцену комедии, поставлен-ной безымянным режиссером. Ничего не скажешь, общение с Бра-том было весьма затруднительным при его множественной расщеп-лённости. Я не знаю, мучила ли она Брата, очень сомневаюсь в этом, а вот окружающим братова множественность доставляла по край-ней мере лёгкие мучения. Тем более, что Брат всем своим размно-женным существом был обращен к будущему, даже жил в нём, а я, к примеру, не мог отвыкнуть от прошлого, неизменно возвращаясь в него, опровергая знаменитое утверждение древнего и греческого философа, что в одну и ту же реку войти два раза нельзя. У Брата все времена сходились в будущем. У Брата не существовало про-шлого, и потому Брат никогда не глядел в зеркало, а проходил мимо. Его мысль возникала в будущем, может, будущее возникало из его мысли. А как-то я подслушал, как Брат, стоя у окна в полном отрешении, едва слышно разговаривает сам о собой. Я прислушал-ся. И тогда донеслись до меня нашёптываемые слова, «придёт, на-ступит время, и править балом стану я, я всех гостей пронумерую и музыкой чисел вдохну счастье в их сморщенные лёгкие, и заставлю биться за это счастье их остановившиеся сердца». Может, в те минуты брат произносил заклинание, а может, молитву, или читал проповедь перед толпой молящихся. Брат всегда в числах искал и находил высшую красоту, доступную только ему одному. И не по-тому ли до признанного и зарегистрированного психиатром очень средней руки умопомешательства Брат упорно и с упоением пытал-ся доказать теорему господина Пьера Ферма. Стараясь доступно объяснить мне глубинную сущность теоремы великого французс¬кого математика, доказательство которой завещано было потомкам, Брат говорил мне: «понимаешь, когда степень присутствия превы-
135
шает число два, значит, когда присутствующих более двух, управление будущего не имеет целых положительных и земных решений, понимаешь, ведь в этом и ужас, и очарование». Так что никто не мог понять Брата, говорящего на языке будущего. А я же весь прорас-тал из прошлого, день за днём, опережая прошлое разве что на час. Вот и упомянутая немка Клара Вагенгейм, обитающая ныне на родине предков, досталась мне из прошлого Брата. Будучи, а кстати и оставаясь по сей день законной супругой Брата, через какое-то время после всеобщего признания факта душевного нездоровья Брата, она, как я уже сообщал, с кому-то может показаться бес-стыдной откровенностью рассчитала», что более супругу не нужна и потому, прихватив свою ненаглядную тучную подушку, переехала, как вы помните, в мою комнату, и стала с немецкой педантичностью обучать меня, как она заявила, настоящему сексу. А подушку она приберегла не из чистой любви к спальной принадлежности, а пото-му как подушка служила незаменимым подспорьем на уроках на-стоящего секса, будучи подкладываема под все доступные части её белокожего, покрытого мелкими веснушками тела. И вообще, свои уроки Клара проводила дотошно и строго по машинописному изда-нию книги «Тысяча и один способ любви», переведённой как утвер-ждалось в подзаголовке с немецкого языка. Книгу Клара предста-вила мне в первую же нашу совместную ночь и предложила испол-нить все тысячу и один способы любви. Подсчитав скоренько в уме сколько же лет уйдет на эту Шехерезаду, я почувствовал, как меня стал охватывать лёгкий озноб. Но я не подал виду, овладел собой и с натасканной улыбкой согласился идти рука об руку к достойной цели. Должен сказать, что в первые ночи Кларе удавались без труда соблазнительные ласки и прямо и линейные бесстыдства. Но когда в руках женщины дёргается, как повешенный, листок из руководст-ва по половой науке, когда ты к концу начинаешь чувствовать себя учеником и чуть ли не второгодником на переэкзаменовке, когда то и дело доносятся команды, «быстрее», «ещё быстрее», или вдруг «стоп», и представьте оркестр тогда замолкает, смычки перестают раздра-жать струны, духовые перестают часто и глубоко дышать, а литавры
136
стучать сто двадцать биений в минуту, и растерянные и уставшие оркестранты отсчитывают томительные мгновения, заламывая мыс-ленно пальцы всех рук богини Шивы, ожидая, когда Клара прочи-тает партитуру следующей позиции и не скажет «а теперь милый Августин усаживайся вот сюда на этот стул, расставь колени, а я сяду на тебя вот так», и когда мир снова придет в движение, и закачается потолок, и задребезжит хрустальная люстра времён императора Нерона, предвещая начало великого землетрясения, что вконец разрушит свайные устои империи отдельной взятой и пото-му одинокой человеческой души, тогда поневоле умоляешь, подобно нерадивому школьнику, обращаясь к серый стенам классной комна-ты, чтобы поскорее закончился этот урок. И думая так, я терял силы, и иссякало желание, и я ощущал себя рекой, пытающейся пересечь пустыню и чьи воды бесследно теряются в её раскинув-шихся навзничь песках. Способов мы успели пройти с Кларой трид-цать три. На тридцать четвертом Клара Вагенгейм вспомнила, что любит, нет обожает Германию кайзеровских времен, что канцлер Бисмарк её кумир, и полная надежд, позвольте повториться, покину-ла нас и поселилась на берегах Рейна там, где когда-то пела свои отчаянно-печальные песни девица Лорелей, Вы, конечно, можете мне не верить и считать, что я придумал Клару Вагенгейм. Так это ваше потребительское право, и я не возражу. Возможно, Клара Вагенгейм была женщиной и вовсе иной в той далекой нашей жиз-ни, но сохранилась в моей памяти такой, какой я её представил вам. И я ни на один знак не отступил от теперешней правды моего затухающего воображения. Сегодня в поддень я сижу в старом потертом кресле в комнате Брата, сижу напротив настежь открыто-го окна. У окна, склонив голову на плечо устроился на табурете Брат. Мы оба глядим на одно небо, светлое, спокойное, провожаем взглядами лёгкие, летучие облака и молчим. И грезится нам море, и видится нам золотой песчаный берег, и редкие сосны рядом, а по-дальше череда вересковых кустов. Только Брату снится море будущего, слышится шум волн счастья, наплески которых исполня-ют любимую мелодию. А я ступаю по берегу прошлого, по кромке
137
его и чувствую, как тёплые, вкрадчивые волны случившегося окаты-вают спешащие куда-то мгновения. А потом наступают синие сумер-ки. И доносятся пронзительные крики чаек. И слышу в них я что-то прощальное, от чего сердце замирает. Но я сомневаюсь и думаю, а может, это не сердце, а время остановилось. А ещё помнится, груди у Клары были тяжелые и нависали порой надо мной, как две неиз-бежные судьбы на выбор. Но спустя полжизни, разве вес грудей и объем обширного таза так же значительны как факт всё ещё трепе-та моих нервных клеток, ответственных за сохранение вымираю-щего прошлого.
Эти зимние дожди. Эти протяжные дожди, залетевшие некста-ти с далеких теплых морей. Они нарушают заведенный порядок. С ними приходит душевное беспокойство, а следом и беспричинная печаль, особенно когда спускаются с серых небес ранние сумерки, когда провалами памяти чернеют проталины. И кажется, что в эти провалы вчерашней земли затягиваются слова. И не от этого ли наступает пора молчания, неразговора и замкнутых пространств. Эти протяжные зимние дожди, ошибки своевольных ветров.
Это были на удивление славные похороны. Он уведомил о них любознательную и читающую публику через местную газету, поместив на видном месте однако не объявление, а скорее пригла-шение посетить похороны в означенное время. Так приглашают посетить встречу школьных друзей, которых, возможно, уже и нет на свете или и вовсе не существовало. В последних строках сво¬его сочинения Он обращался к будущим гостям с просьбой не утруждать себя заботами о сообразности мужских костюмов и женских нарядов, равно как и усилиями настроить желудки на определенный лад поминальной трапезы, поскольку заказаны доб-ротные шведские столы. Он и прежде не скупился, устраивая в бильярдном клубе вечеринки, а экономить на собственных похо-ронах не собирался, да и был ли в том смысл. Ведь это будет замечательное представление с его участием. Так по крайней мере Он задумал. И безусловно всех поразит его наряд и тем самым возвратит присутствующих на свои бренные места, лишив воз-
138
можности и, стало быть, права страдать, расставит все смыслы по-иному, ведь смыслы рождаем, создаём, придумываем мы сами. А сегодня Он правит балом смыслов, балом, на котором Он желал бы исполнить самую бессмысленную свою речь и станцевать на пару с Братом самый бестолковый танец. Хорошо бы, додумал Он, чтобы Брат тряхнул стариной и исполнил на скрипке что-нибудь сперва задиристое, ну скажем, «эх, раз, ещё раз», а потом вдруг оборвал бы три струны и отыграл на одной тягучую сарабанду. Только вот во что одеть Брата. Может и в самом деле купить одиннадцать метров шелковой цветастой ткани шириной, кажется, в тридцать семь сантиметров и нарядить Брата в кимоно, закрутив вокруг тела с плеч до пят, запахнув слева направо и повязав на-крепко широким белым поясом. И таким образом устроить насто-ящую японскую чайную церемонию, будто бы невзначай случив-шуюся, но обязательную к исполнению всеми. Тем более Брат когда-то всё рисовал самурая, втыкающего в живот по воле гос-подина саблезубый меч. А я помню, как Брат однажды написал такое вот пятистишие в стиле японской танка, «письмо к другу идёт так долго, что снег успевает растаять. Ещё дольше идёт письмо друга голова моя стала белее снега», и не один день после этого грустил. А я подумал тогда, не мерещились ли Брату обрывки из его прежней прожитой когда-то жизни, и не суждено ли было Брату задолго до нас исполнить короткую жизнь японс¬кого самурая. Но я знал, что Брат не захочет облачаться в кимо¬но. Да, это точно, подумал Он, поправляя воротник своего костю-ма Арлекина, Брат начнет забиваться по углам, а если и удастся надеть насильно, то сбросит с себя, как только останется один и предпочтёт явиться на похоронное представление в той же не¬изменной полосатой сине-зеленой пижаме. Может стоило перед переодеванием поморить Брата голодом, сообщив, что Верховный суд приговорил к недельному голоданию? Это встряхнет Брата, заключил Он. А впрочем, Он махнул рукой, пусть идёт в пижаме, так оно будет поразительнее и породит массу вопросов у уважа-емой публики, и тогда не одним им, а по-настоящему и Братом
139
заполнится день прощания. Итак, решено. Он сам явится в кос¬тюме Арлекина. Глядя в зеркало, Он в который раз почти навяз¬чиво не преминул заметить, что Марианна Шемякина пошила костюм отменно и со вкусом, к случаю подобрала цвета. А Брат предстанет торжественно в домашней пижаме, если не смирится с кимоно. Поэтому, подумал Он, стоит на всякий случай запастись отрезом шёлкового полотна. В конце концов кто-нибудь прибе-рёт незаметно к рукам на самую добрую память. Я и купил изряд-ный кусок шёлковой ткани в магазине у Никитских ворот и со-хранил в памяти Брата одетым в кимоно и держащим бумажный веер в правой руке. К тому времени память моя была переполне¬на жизнью сверх меры, но ради Брата я готов был стерпеть все, все забыть, наконец даже сойти с ума. Ближе Брата у меня на этом свете не было существа и больше не будет. Я любил Брата и всё ещё люблю тень его, которая следует за мной по пятам. Ведь в стародавние нормальные, хотя и невидимо обречённые времена мы жили с Братом душа в душу. И много лет спустя, когда Брат стал скудеть видимым умом, наши больные души продолжали про-никать одна в другую и, слившись в одну, обретали здоровье. Я понимал Брата с полувздоха, со взгляда полузакрытых глаз, с улыбки на его полусомкнутых губах. И я знал, что и Брат также как когда-то чуток к моим маленьким страданиям и слышит слова, с которыми я не стеснялся обращаться к Брату, слагая из них свою жизнь. И даже когда Брат вдруг замирал, словно начиная пристально прислушиваться к самому себе или исполняя приго¬вор к отрешению от мира, я знал, жизнь его души продолжается, знал, под куполом отречения звучали мелодии, которым ещё сужде-но родиться. И разве когда Брат, сидя на кровати, поджав под себя ноги, сосредоточенно рвал на части листы бумаги, старательно скла-дывая обрывки в разные кучки и при этом шевелил губами, разве я не понимал, что Брат множит жизнь, обращая одну данную в целое множество, перечисленное, пронумерованное, одушевленное волшебством любимых чисел. А стоило Брату взяться за каран¬даш и начать записывать на стене у изголовья кровати свои мету-
140
щиеся мысли, я знал, Брат пишет завещания любви, знал, Брат завещает любовь мне, вам, всем, кто будет ещё рождён. Ни тиши-на, ни молчание не угнетали нас, нарушаемые разве что шумом случайного ветра да моими монологами. И вдруг однажды Брат, сидевший по обыкновению у окна, повернул голову и, глядя куда-то поверх моей головы, сказал «меня убьют». Это были последние слова, произнесенные Братом вслух. «Ерунда всё это», заметил Он, когда я передал ему слова Брата, Он вообще мало считался с моим мнением, не говоря уже о мнении Брата. К примеру, история с незваной гостьей, свалившейся на мою шею, как обломок с луны. Разве не Он спихнул её на меня? Посудите сами. Позвонила как-то дамочка, его старая тридцати и более летней давности знакомая, так сказать подала сигнал, что жива и здорова и что любовь старо-давняя не остыла ну и всё такое прочее, что говорят в подобных случаях. Беседовал Он с ней нехотя, отделываясь вялыми воскли¬цаниями типа «да, конечно» или «нет, что ты», а в конце разговора, пообещав всё устроить, попросил подъехать завтра утром к наше-му дому, где возле аптеки ее встретят. И что вы думаете — встре-чающим был назначен я. На мои возражения Он повторил «пой-дешь, тебе что, жалко покувыркаться с ней в постели, женщина она что надо». Так в согласии с древними племенными традиция¬ми его старая знакомая перешла в окрестность моего благораспо¬ложения. Сколько лет дамочка прожила к тому времени на свете определить без поперечных срезов не представлялось возмож-ным. По разным оценкам возраст её мог исчисляться и пятьюде-сятью, и семьюдесятью годами, и даже сотней лет. Однако запал сексуальности она не исчерпала и потому всё ещё питала слабость к настоящим мужчинам, к полку которых я и был причислен. Но несмотря на всю мою душевную нерасположенность к исполне¬нию любовных обязанностей с незнакомой дамой неопределенного возраста, первая встреча меня приятно удивила и подтвердила ещё в молодости брошенную вскользь мысль Брата, что женщина это море, которому мало рек, впадающих в него. Каких сердце¬биений стоила её сказочно-соблазнительная поза, кстати Клара Ва-
141
генгейм называла эту позу позицией восходящего солнца, какие перехваты дыхания стали обрывать доступ кислорода к лёгким, когда моя пятиминутная знакомка скоренько разоблачившись и бросив обнажённое тело на диван закинула согнутые в коленях ноги чуть ли не за голову, разведя их в самые дальние стороны географического света, когда губы её стали звать на помощь, и как же было мне не броситься изголодавшимся царём зверей на бес¬помощную и томящуюся от безответных желаний и потому мо-лящую о пощаде лань и не истерзать её до того самого последнего вздоха, после которого наступает полоса молчаливого отчужде¬ния. Она исчезла также неожиданно, как и появилась. Однажды в назначенный день и час незнакомая дама неопределенного воз-раста, ставшая искренне моей, не явилась на очередное свидание, Когда я попытался, устав от ожидания, разузнать, где же она и куда подевалась и не случилось ли что с ней, соседи и очевидцы пожали недоумённо плечами, мол, впервые слышат о такой граж-данке, мол, и видеть её никогда не видели. Так что я засомневался в случившемся и стал подозревать, а не разыграло ли меня моё собственное воображение. Или, скажем, Брат взял да и внушил мне такое. Кстати, когда я сообщил Брату о случившейся пропа-же, Брат взял подзорную трубу, обозрел вокруг и дал понять, что окрестности наших душ безлюдны. Я попытался возразить сгоря-ча, но, не успев определиться с мыслью, а лишь смирившись с потерей, согласился. Хотя, кто знает, что такое душа, и есть ли у неё окрестности, и высятся ли на их границах заставы, охраняющие души наши от набегов чужедушных племён или, напротив, дозорящие желанных гостей в этом просторе разлучений. А как-то поближе к полуночи, когда первая тишина нового дня подсту-пила к стенам дома, приникла к окнам человеческих жилищ, мне подумалось, что моя душа это заветное слово, порождающее мой мир, или ключевое слово, пароль, открывающий путь в мой мир. И таких слов, рассуждал я многозначительно, столько, сколько су-ществ было, есть и будет на земле. И мой мир, с пылкой убежден-ностью говорил я себе, вмещает всё от «а» до «я», от возможного
142
до невозможного, от случившегося до оставшегося в тени замыс-ла, от вольностей привычек до гибельности любви, но вмещает непересекаемо с мирами иных существ и потому видится остро¬вом, чья одинокость неизбежна. Но потом, с годами, я, остепенив-шись, сказал себе, а может душа одна на всех, может принадле¬жит она каждому лишь долей своей, лишь малой частью, может она есть множество чисел, очевидно и видимо не сообщаемых друг с другом, но всё равно душа одна, сказал и заключил свои отрывистые рассуждения неожиданным выводом, поэтому пред-начертана всё та же одинокость нам, осознающим смутно своими печалями скрытую общность свою и даже родственность. Он не согласился со мной и сказал, что Он предпочитает не бредить, а отражать реальность, как и вот это старое, доброе, дряблое зерка-ло, хотя несомненно Он со своим отражением никогда не встре¬тится, даже на том свете. Что тогда говорить о душах, тем более для него они всего лишь понятия.
Шел синий дождь. Дождь был красив, как размытый в мечтах образ вечно любимой. Дождь шёл, окрашенный в синюю печаль. Дождь не спешил. Он знал, что ему не будет конца. И в этом знании обретала себя мудрость синего дождя. Дождь шел отрешен-но. И не потому ли душа моя откликалась на немолкнущий, одно-звучный шум дождя задумчивостью молчания? И казалось, что ещё день или два и через синее молчание удастся постичь непостижимое, можно будет соединить воедино жизнь и смерть, не скорбя о види¬мых потерях. Шел синий дождь. Хотелось, чтобы дождь не кончал-ся, чтобы мелодия его сопровождала всю мою жизнь.
Это были на удавление занимательные похороны. Он уведо¬мил о них любознательную и читающую публику через местную газету, поместив на видном месте однако не объявление, а скорее приглашение посетить похороны в означенное время, не обреме-няя себя размышлениями о скоротечности земной жизни, равно как и светскими заботами о сообразности мужских костюмов и женских нарядов признанно скорбительному собранию. А теперь добавьте всего лишь одну букву «О» и вы очутитесь на оскорби-
143
тельном собрании. И такое уже ближе к истине, подумал Он, ос-корбительном по отношению к тому значительному и скорбному смыслу, который люди вкладывают в смерть, потому что иначе как спектаклем Он не мог назвать объявленные похоронные цере¬монии и следующие за ними поминальные местного значения оргии. Его костюму Арлекина отводилась чрезвычайная роль. Удивив¬шись столь неуместному наряду, гости должны же будут освобо¬диться от привычных условностей и, может быть, наконец пой¬мут, что ничего из ряда вон выходящего не произошло, что смерть и впрямь есть всего лишь продолжение их назначения жить. А присутствие на похоронах, продолжал рассуждать Он стоя перед зеркалом и заключительными оценивающими взглядами окидывая своё якобы неуместное платье, а присутствие на похоронах, повто-рил Он, отмечая мимоходом, как наряд Арлекина подходит к его бледному, узкому лицу, ведь окажется просто способом вполне благопристойным освободиться от умершего и от чар смерти. Кстати неприсутствие сохраняет умершего рядом и порою нео¬твязно. Умерший как бы продолжается через посредство неоткупив-шегося своим присутствием на похоронах. Он отвёл взгляд от зеркала и посмотрел в сторону окна. За окном шли вчерашние дожди. Тем более, подумал Он, его пестрый, затейливый костюм поразвлечёт понурую осень. А ещё именно в наряде Арлекина Он сыграет прощальную партию в бильярд и на кон поставит мою жизнь и, забегая вперед, скажу, что выиграет ее, и жизнь мою, и партию. А на утро виделось ему, как является Он на службу в том же костюме Арлекина, кстати обязательно обуется в серебристые туфли с загнутыми носками и натянет на ноги вязаные белые гетры, явится и устроит чаепитие перед дальней дорогой, и заявит церемонно и поклонно приглашая к столу, я, граждане, моряк, но настал мой час, и я покидаю мой личный летучий голландец, беру увольнительную и схожу на берег навечно или на вечный берег схожу. Сослуживые коллеги ахнут и захлопают в ладоши, а на-последок оживившись крепким китайским чаем и отрыгивая аро-мат знойного арахиса от нежных, свежевыпеченных миндаль-
144
ных пирожных, пожелают под шумок неудержимых вздохов, сча-стливого пути. И Он скажет в ответ спасибо за ихнее счастье, ожидающее его там за меченным успением. И дамы отметят изящ-ные линии стоячего, сложенного в гармошку воротника, а потом после всего кто-то многозначительно заметит и сообщит соседу: «ведь и вправду воротничок его костюмчика мне вдруг показался хорошо намыленной петлей». Я как раз в эту минуту проходил мимо зеркала, спеша к Брату с кисточкой черного винограда. И сорвалось неудержимо с моего отупелого языка замечание, мол, воротничок показался не хорошо намыленной петлей с намёком, а льстивой петлей души. Он не замедлил поглядеть на меня спер-ва вяло презрительным взглядом, а потом вдогон бросил: «ты даже в остротах неудачник, как и Брат». Я, разумеется, смолчал, но отче-го-то мне стало по безумному жаль всех: и себя, и его, стоящего у зеркала, и его отражение, и Брата. И не мог я сказать, кого я жалею пронзительнее, потому что жалел всех разом и сообща. И не мог я определить, чьи глубже страдания, за которые видимо я и жалел всех нас. Соседи, как и положено, особую жалость питали к признанному больным Брату, Но я не знал и до сих пор не знаю, кто более страдает, лишенный согласно диагнозу ума или остав-шиеся при полном уме, кто более страдателен, живущий в себе или должный ежечасно выходить и выходить во вне, кто более мучим, теснящийся в душных покоях осознанной одинокости или владе¬ющий просторами своей множественности, кто удачливее, тот, кто обременен необходимостью жить хорошо ещё и ради кого-то или ради чего-то и чаще потеряно и даже напрасно, или кто озабочен лишь единственно своим воображением, могущим иным людям показаться больным. Брат в тот день отведал винограда с нема-лой охотой. Брат любил виноград и знал об этом пристрастии наверняка по будущему своему детству. Ведь Брат не имел про¬шлого. Весь, всей душой, определенной среднерукими врачами как неизлечимо больной, всем своим сердцем здоровым и пугающе доб-рым был устремлён в будущее, как ветер, не оглядывающийся на-зад, как вихрь, но как вихрь души бесконечный и вечный и потому
145
не ведающий, где прошлое, где будущее, вихрь, кружащий бессчет-ное число раз фуэте моей души. Вы спросите, отчего «моей» души, а не Брата, и будете правы в своем недоумении. Но разве можете вы себе представить, как порой, словно по чьей-то воле, я начинал думать, что душа Брата это и моя душа, что дана нам и на всех троих одна душа и, о господи, неделимая. И в такие минуты я видел своим внутренним потаенным взором видения Брата, видел его идущим на эшафот, сооруженный из неструганных сосновых брёвен, видел его в белой праздничной сорочке с распахнутым воротом, шагающим навстречу летнему небу по самой кромке кру-того обрыва, у подножья которого теснились в молчании, я не мог понять в скорбном ли или в зрительском, полчища чисел, Я видел, как взойдя на эшафот, Брат окидывает взглядом ясное небо, стряхивает с себя резким взмахом руки последние земные заботы и опускается на колени и склоняет голову на пахнущую смолой плаху. И спустя вечность по знаку, поданному с охранной вышки, со свистом опускается остро заточенный меч, опускается на шею и отрешает голову от тела. Но тут же, не мешкая, из опу-стевшей шеи вырастает другая, потом ещё, вынуждая казнь повто-ряться при полном молчании чисел и до тех пор, пока ни одна капелька крови не прольётся на сосновое ложе плахи, и тогда сбудется навсегда отрешение головы от тела, и страдания превы-сят возможности моего сердца, оно остановится, а рука моя по¬даст Брату гроздь черного винограда. Брат посмотрит на меня с укоризной, но примет гроздь, стремительно скушает ягоды и воз-вратит мне голую ветку. Потом Брат улыбнется, и я пойму, что он мне всё прощает. Но проносились эти вещие минуты, и я вновь обретал себя и свои повседневные заботы и продолжал жизнь, которую должен был прожить. И подозреваю, что возможный будущий читатель задаётся вполне оправданным и земным вопро-сом, а на что, извините, жили да поживали и Он, и Я, и Брат наш, на какие средства, да чем всё-таки плачено три означенных и едва очерченных героя в свободное от размышлений, переживаний и глядений в окна и в зеркала время? Что ж, попробую смягчить за
146
всех троих законное читательское недоумение. Что касается меня, то я, как вы понимаете, прежде всего писатель и не оплачиваемый ни построчно, ни полистно, ни пословно. А для общества, распре-деляющим признания и признательности, Я служащий по устной части, хожу кругом, как поэтический кот по золотой цепи в при-думанной стране в надежде получить от общества свою кровную заработанную этим кружением плату. А вот Он, тот и кормил нас, и поил нас, служа ответственно отечеству днём, а вечерами и даже за полночь склоняя плечи над зелёным полем бильярдного стола, зарабатывая кием бывало не раз ох и немалые деньги. Так что, как видите, персонажи мы вполне обыденные, разве что одаренные сверх меры чем-то, что ни один врач средней руки ни пером не опишет, ни языком не вымолвит, а рецепт, кстати, выпишет. Так и жили бы мы втроем, врозь и неразлучно, если бы в один избранный распрекрасный день Он не убил бы себя и Брата. Я не знаю кого Он убил прежде и не объявил бы упомянутое не однажды через местную газету о предстоящих похоронах и не пригласил бы на них читающую и любознательную публику. Потом Он меня спро-сит, «ну как, красиво я убил скуку», а я отвечу, «сегодня мне удалось смертельно ранить скуку, но не убить, ведь убив её, я остался бы на этом свете беспредельно и безнадёжно один.» А пока я не собира-юсь раздирать ваши души подробностями последнего акта, поступ-ка, проступка, преступления, переступления порога, черты, грани предела, к которому стремилось множество Брата. Скажу только, что на похоронах было очень даже весело. Все почему-то кричали мне «горько», как будто присутствовали на моей стародавней свадьбе, при всём при той восторженно вспоминали, как Он отменно играл в бильярд и какими одарённостями страдала личность Брата. А ещё сообщу, что Брат всё-таки согласился нарядить себя в золоти-стое с белыми разводами шёлковое кимоно, чьи широкие рукава могли вместить целые реки слез. В правой руке Брат держал веер с разрисованным им самим тридцать третьим взглядом на Фудзи. Веер мерно покачивался, посылая с лёгкими порывами души и ветра аромат сандалового дерева и отголоски смоляного духа скрыт-
147
ной доброты. Дым доброты, горевшей на костре, подожженном взглядом Брата, накатывался от плавных помахиваний веером на бетонные стены зала прощаний, отражался от них многократно и через открытые настежь парадные ворота, сквозь щели в дверях запасного выхода разлетался по десяти сторонам света, наводняя этот самый свет грустью, которая одна и спасёт представившийся нам свет, потому что краше, красивее грусти я ничего не знал и не знаю. С тех пор и опустела страна, заполненная нами. И пред-ставьте себе, нет, вы и не представляете, какая без них скучнота, какая волна тоски порой накрывает острова моей памяти, и от того ли, от чего-то иного, сумерками окутывает меня чувство одичалости, Иногда я перечитываю записки Брата, найденные мной под его матрасом, набитом скомканной годами соломой. Бывает, на улице, когда все прохожие обгоняют и, кажется, что я стою, что я недвижим, вижу я, как идет навстречу Брат и улыбается. Я спра-шиваю его, ты что тут делаешь, а Брат мне отвечает, «я плачу, мои слезы - это звезды, их много, их очень много, моё небо - черные шторы на окнах и сомкнутые веки, и разве всё это не произошло в день рождения, и разве капли моей крови не превращаются в алмазы, когда сердце моё безумно сжимается, превышая все мыс-лимые глубинные давления земли». Брат завещал алмазы тому, кто первым отыщет их в далёком будущем. Вот и сегодня сижу я у окна и слышу знакомые строки, слышу, как Брат читает моим голосом свой последний стих, как восклицает «о жрицы храма, давшие обет чистоты, я вас не трону взглядом, я только в снови¬дениях буду дарить вам хризантемы, омытые осенним дождем». Когда-нибудь я соберу все записки Брата и напишу книгу и издам её, и станет она очередной настольной книгой одного читателя.
Это был последний дождь в жизни Брата. Приближалась пора безоблачного неба. Брат стоял у раскрытого окна и, протянув сквозь чугунную решетку руки, ловил падающие с низкого неба тёплые капли синего дождя. Лицо Брата то озарялось улыбкой, то выража-ло глубокую сосредоточенность. Ему мерещилось, что синие капли это дни его будущей жизни. Но они не задерживались на ладонях,
148
а стекали и стекали вниз всё той же нескончаемой чередой. А вдали, у самого горизонта голубела полоса чистого неба, та самая полоса, куда скоро из-за мохнатого окоема туч сойдет солнце и хлынет оттуда золотистый свет в глаза, и отзовётся глазное дно тысячами багрянистых искр, и наполнится тогда душа беспричинным вос-торгом, а в шуме синего дождя послышится новая, незнакомая ме-лодия, которую предстоит разучить и исполнить на однострунной скрипке. Это был последний дождь в жизни Брата. Приближалась пора безоблачного неба.
июль 1997 г.
Очерки
и только
1. Когда-то, когда-то... когда-то это не значит только когда-то бу-дет, я не берусь судить время, делить его на прошлое, настоящее и будущее, грамматика жизни, жизни той что творится в нас, во мне совершенно иная, не требующая от слов верноподданнического соответствия разным временам, мой мир лишён времени, он, скорее, пространство, населенное мной, и может, задумав первое слово, что должно родиться, было бы правильнее сказать прежде, посмотрите, где-то вон там, на востоке, или слева и далеко надо мной, где малая доля пространства сгущена в сизое облако, есть встреча, и позади видится сгущение, и повсюду, и образуют они, эти сгущения тщет-ных общений, мой млечно-меченый путь, соединяющий что-то с чем-то, а прозрачные провалы между ними есть разлуки, и разве из нерассекаемых переплетений сгущений и разрежений, встреч и раз-лучений не сотканы пространства наших жизней, и разве кто смо-жет отделить воображаемые или мнимые жизни от столь цени¬мых реальных - вы знаете, что это такое? - без того, чтобы не лишить имени избранника и не нарушить шаткую гармонию мира... 2. И вот я снова выхожу на сцену, освещенный двумя бьющи-ми наискосок прожекторами, а передо мной зал, заполненный тьмой, переполненный ею, и искорка не вспыхнет, и тень не промелькнет, только тьма и тьма, порождающая всё, что может быть рождено, даже вечность, даже мгновение, но равно склонная ко всем чадам своим, готовая зачать нечто непредсказуемое от одного слова, от одного вздоха твоего, а напротив, на сцене я, должный играть себя, казалось бы чего проще, но себя многоликого, многозначного, то превращающегося в каменное изваяние, то разбегающегося во все стороны света и потому неуловимого, неудержимого, неназываемо-
150
го, то одномерного, до безумности линейного и ясного, то многомер-ного, невыразимого и потому чужого, инородного и даже опасного, как буйно сбежавший из дома для лишенных последнего ума, то падающего, испытывая наслаждение, в бездну добра, то взлетающе-го, одолевая тяготение совести к вершинам черных утесов, где гнез-дится в гнездах белых орлов и зреет завтрашнее зло, и всё это я, и ещё многое другое, о чем я имею смутное представление, и всё это уравновесив в себе, я должен сыграть, должен успеть сыграть пока не рассеялась великая тьма и не наступил завтрашний день, возму-титель счастливых снов, пока не погасли оба луча, бьющие наи¬скосок...
3. Когда-то, когда-то... за этими словами, за этими волшебными словами, за их магической способностью открывать самые замысло-ватые и надёжные засовы, а если и взламывать, то обходительно, с учтивостью, переходящей в нежность, и вторгаться, ступая с коша-чьей осторожностью в глубь памяти, даже в память давно потух-ших звёзд, за этими словами не вздохи, не потерянность закрытых ставен, не геометрическая замкнутость пирамид, а простор, и куда бы я не направился, я буду ступать по дорогам моей жизни, и потому разве надо будет что-то придумывать, а только рассказывать себя, и шаги мои будут высвечиваться короткими и даже кроткими вспыш-ками воспоминаний среди непроходимой ночи то здесь, то там, про-являя непредсказуемые прихотливые узоры заданной жизни, её очер-ки, и потому я говорю себе, вам, не когда-то было, не когда-то будет, а нарушая грамматический строй времен, когда-то есть...
4. Все мы разные, у всех у нас, у разных, у каждого свой непов-торимый отпечаток пальцев рук, этот плоский рисунок души, эта, позвольте воспользоваться математической терминологией, проек-ция многомерного образа душ на двумерную, означенную всего лишь двумя сторонами света печальную поверхность жизни, и ведь разно-сти наши, получаемые при вычитании одного из другого, неисправи-мо несопоставимы от бесконечной великости до столь же беско-нечной малости, и только в одном мы сходимся, как лучи солнечные в точку своего божественного источника, сходимся пожалуйста,
151
вы можете не соглашаться со мной, я ведь пишу об иллюзии, или аллюзии, или коллизии того мира, в котором я обитаю в неиспо-ведимом стремлении к удовольствию, что как же порой бывает глубоко запрятано в кокон столь почитаемой нами культуры, а если я не согласен, то я настаиваю перед самим собой на стремлении к удовольствию, к достижению — не спутайте с постижением — удовольствия и ведь посредством впрыскивания в собственную кровь собственного же производства наркотических крох, чтобы окунуть-ся в мимо летящее блаженство, для кого-то оно достижимо на скальных склонах высотных гор, для других в строительстве Хеоп-совых пирамид власти, для третьих во всаживании ножа с клинком из поржавевшей, но ископаемой дамасской стали, в спину ещё вчераш-него навечного друга, и так далее, и так далее, и так далее, а я питаю сильную слабость к неистощимо случайным встречам, причудливым, как ветреные вихри, таящим в себе склонность творить из вче¬рашней опустошенности, из сегодняшнего ничего творить нечто, не отягощенное необходимостью считать мгновения, я обожаю от-дельно взятую встречу, разве она не знак, разве она не заветное слово, разве не начинается с него возможность новой жизни, той самой, что задолго до того скрученной в тугую спираль хранилась отрешенно от всего и от всех должных существовать здесь, и вот по знаку незримой отмашки будем думать, что случая выявит-ся она из тайников всехранилища всего, что может быть, что мо-жет стать, что может назваться, и начнет распрямляться, раскручи-ваться, составляя видимость в виде мерцающего пути, источая мер-цаниями поступки и слова, не составляющие ли сущность нашего здешнего земного существования, и вот после того, как спираль раскрутится, распрямится, раскроется словно тугой бутон доселе не-известного, неведомого ботаникам всех времён цветка, я скажу себе, как бы из близкого далека, с рядом расположенной стороны, ведь ты участвовал в творении своей милой жизни, ты был сотворителем себя же, и потому разве творение, разве сотворение не есть осво-бождение от себя или пусть всего лишь попытка освободиться от пристрастий, от ответственности в былом, от путаницы отношений
152
всякого ко всякому, а освободившись, перестать быть, но обрести радость стать вновь...
5. Я обожаю встречи, я обожаю встречу, я обожаю нежданную, но всё равно предстоящую, ожидающую на перекрестке двух линий жизни, обитающих каждая на своей левой ладони и по нашему разумению совершенно независимо, но представьте, я не собираюсь вникнуть в будущее за подсказкой, я живу, как положено, день за днем, не задумываясь, тем более не вымучивая назначенную встречу, но когда она случится, я, узнав её с первого шага, с первого шороха, с первого взгляда, как это произошло тогда, когда-то, а может про-изойдет, но ведь мы договорились, что я не берусь судить время, и потому позволю ненамеренно и вольно употребить к примеру про-шедшее время, а точнее окунуть слова, эти непотопляемые носители якобы смысла в прошедшие потоки времени, и потому я повторя-юсь и скажу, как это произошло тогда, но ведь никто не мешает мне распорядиться временем иначе и, отрешив слова от страданий по прошлому, внушить всё тем же словам, нашим покорным и верным выразителям искренней и исконной невыразимости, внушить виде-ния неизбежного и потому разве не состоявшегося будущего, и про-изнести почти заклинательно, как это произойдет тогда, осенним днём, недалеко от станции метро «Сокол», тем самым осенним днём, что по заведенному распорядку городской жизни будет переполнен многократно отрепетированной беспорядочной спешкой людей, иг-рающих на городских улицах и площадях роли безымянных про-хожих, тем самым осенним днем, рассекаемым вдоль и поперек хоро-шо отлаженными почти похоронными процессиями машин, тем са-мым осенним днем, что отрешенно, несмотря на разноголосый гул улиц будет отходить на запад, в белёсую дымку увядающего неба, но прежде чем уйти и исчезнуть из будущего настоящего, этот са-мый осенний день по шутейной натуре ли своей, или по доброте задушевной, но вовсе не по злонамеренности, потому как только добрый след всё еще долго будет тянуться тихой, но внимаемой мелодией несбывания, которую сочиняет жизнь, так вот этот са-мый осенний день столкнет нас в четырнадцать часов тринадцать
153
минут по московскому времени у входной, к тому же неподатли-вой, двери в левый, если стать лицом к центру, вестибюль станции метро «Сокол», столкнет и остановит, и я скажу в ещё более совер-шенном будущем, что случилось вовсе не любовь с первого взгляда, и не сшибающее с ног поражение внезапной женской привлека-тельности или же неотразимостью такого здесь неуместного мужс-кого обаяния, конечно кто-то может счесть, что это будет - если хотите употребите прошедшее время скажем, это была и любовь, и привлекательность, и обаяние, и я не стану возражать, а лишь осторожно замечу, что все эти понятия, если окажутся явленными, то печально условно, как скажем силуэты в театре теней, но коль я без излишних страданий прикинулся знающим о том, а чего же не случилось, то теперь надо бы прикинуться осведомленным о том, а что же произошло будто бы на самом деле, наяву, а не во сне, но я говорю себе, остановись, засомневайся, и скажи себе, а может имен-но во сне и никак иначе произойдет столкновение двух астерои¬дов, произойдет соприкосновение двух пылинок в кажущемся про-зрачном воздухе нашего огромного города, соприкосновение, кото-рое породит соучастие взглядов, соучастие улыбок, соучастие мыс-лей, и я подумаю, глядя на её вязанную красную шапочку с кисточ-кой, боже, это же фригийский колпак, и мне покажется, что я поте-рялся во времени, что крупные серьги её, колышась, искрятся ли-дийским камнем, а я забрёл в знойный летний день в царственные Сарды, а не на окраину Москвы, но спустя мгновение, попридержав упрямую дверь, я пропущу незнакомку в вестибюль станции метро «Сокол», и мы вместе спускаемся по ступеням каменной лестницы в подземный лабиринт дорог, начав нашу короткую, но счастливую беседу, нет, я не собираюсь и не обещаю составить опись, как состав-ляют опись имущества осуждённого, подробностей нашей прогулки по заданному лабиринту, они останутся там, за скобками прожива-емой жизни, там, где продолжают жить да поживать все наши с вами подробности, и бывает, что они оттуда подают знаки и облача-ются то в настроения, то в поступки, то в слова, вот и пишу я оттого наверное, вот и сообщаю вам ословавленные свои ощущения и тем
154
чего-то сотворяю, вы спросите, а зачем, и я не отвечу, я смолчу, но продолжу сообщаться, проходя ещё и ещё раз пройденное или кру-жась, как околдованный, по кругам привидевшегося будущего, одна-ко перед тем, как уйти в многоточия, я припомню и признаюсь вам всё-таки в одной забавной подробности, в лабиринте мы не обнару-жили минотавра, и переиначив время, повторюсь — мы же так склонны повторяться в лабиринте нами не будет обнаружен минотавр...
6. И солнца лучи как нежные стрелы
доносят остатки любви
что рассеялась на долгом пути
отдавая тепло прикосновениями и к пылинкам
этим бесчисленным обитателям все пространства
и к едва заметным сгущениям печали
похожим на редеющие облака
и к одиноким камням и льдинам
таящим в себе всё зло
нерадивых обстоятельств своего рождения
но ведь солнце не оценщик
для него всё и все равны
и потому солнца лучи
рассеиваясь на долгом пути своём
доносят как нежные стрелы
остатки любви и до нас
до всё ещё слепых
до всё ещё незрячих
и всё-таки ощущающих
сквозь пелену сомкнутых век
наплывы неисчерпаемой материнской ласки
волны невесомых одобрений
придающих силы одолевать нашу упоённую
и одержимую собой реальность...
7. Когда-то, когда-то... за этими словами неспетая элегия буду-
щего, того самого будущего, которым я — и разве только я пере-
155
полнен, оно там за хорошо укрепленной плотиной настоящего, оно плещется и бывает нет-нет да вздохнет и напоминает о себе серебристой волной, что вскидывается над черным гребнем плотины, и тогда и произносятся мысленно слова когда-то, когда-то, а за ними несётся элегия будущего, и оно, поверьте, может случиться и вчера, и сегодня, и завтра, и в любую вечность, выражая полное пренебре-жение к нашему времени, исчисляемому секундами, годами, столе-тиями и заодно и рождениями и смертями, но разве элегия неспето-го будущего не окрашена в не блекнущие тона моего здешнего застывшего прошлого, разве в ней не слышится ритм моего сегод-няшнего сердцебиения...
8. И вот я снова выхожу на сцену и попадаю в перекрестие лучей от двух прожекторов, бьющих наискосок и даже наотмашь, но я выдерживаю световые удары и ослеплённый подхожу к рампе, и поднимаю разведенные в стороны руки, и окунаю их в потоки света, клубящиеся от пыли и охватывает меня ощущение необъяс-нимой как наваждение лёгкости, и я забываю свою призрачную роль и из памяти стирается, как со временем с надгробного камня, имя моё, и я сознаю себя новоявленным Икаром, чьи руки вложены в невесомые крылья, свитые из тончайших световых волокон, и я уже готов взлететь, и я уже готов воспарять над необозримой тьмой зрительного зала» воспарить и одним взмахом моих светоносных крыльев перелететь через неё и очутиться там за тьмою, по ту сторо-ну океана долженствования, оставив позади безнадежно отставшие разящие взгляды затаившихся во тьме зрителей...
9. Я обожаю прощанья. Вот и сегодня произошло то, что ког-да-то уже произошло. Время кружится. Карусель? Нет, танец. Вальс звёзд. Я возвращаюсь, чтобы проститься. Прощание это вздох облегчения. За ним ничего. Ведь всё что угодно может наро-диться из ничего. А ничего это тьма. Тьма она, женщина, родящая. Например, облака. Облака моя печаль. Вот и сегодня они уплывают и исчезают там, где я кончаюсь. Они для меня жи¬вые существа. Я пыталась, я старалась. То как первоклассница, высунувшая от чрезмерного прилежания кончик языка, то как всё
156
умеющая чудесница, но так и не перевела их на холст. Что-то получалось. Именно что-то. И лежат эти холсты с умершими, нет, с умерщвлёнными облаками на чердаке на даче. Пусть лежат. Мо-жет когда-нибудь оживут. Они неуловимы. Они не бегут, не летят, они уходят. Как я, как он. Не прощаясь, уходят в прощанье. Нет, они сами и есть прощанья, очертания прощаний. И я сама вся про-щанья. И потому неравнодушна к облакам. Только у моего проща-нья есть имя. Нарекли Лидией. И будет вслед мне уходящей не-стись имя. Или это звание. Звание жизни. Как волна, оно текущее, убегающее, неудержимое в ладонях. Я уходила. И всегда мне вслед, как стрела, отравленная печалью, неслось моё имя. Оно заунывно призывало возвратиться. Но разве уходящая остановится. Уходя-щая уходит. Мне назначено уходить. А возвратится, если кому-то такое угодно, тот, кто остался стоять там, позади, за спиной. Как он. Вот он и возвратился. Он остался стоять там, где я его покинула. В кружении своём время возвращает мне покинутое. Или это я кружусь и возвращаюсь, а время недвижно. А с ним и все, что случилось однажды. И мысли одни и те же ведь то вспыхнут, то погаснут. И остаются бесцветные намёки. Я иногда думаю, отчего меня не нарекли Кибелой. Такое звонкое имя. Я и глазами это имя вижу. Оно вспышка. Как падающая стремительная звезда на черной небосклоне несуществования. Была Кибела, и не успеешь моргнуть, нет ее. Говорят когда-то так звали богиню богов. Зна-чит, я втайне от всех и от себя мечтаю стать, мечтаю быть богиней. А разве это не так. Кибела когда-то была и всегда есть матерь богов, родящая, дающая жизнь. Каждая женщина Кибела. Она сама жертва и жертву приносящая. Нет жертвородящая, омываемая кровью, самоистязаемая. Боже мой, когда-то, когда-то это было. Когда это будет нарисовано в красных тонах истекающего жела-ния жить. Но я люблю желтый цвет. Мне роднее желтый цвет. Моя душа окрашена в жёлтые цвета падения. Падение в оранже-вое цветение солнечного дня. Я помню ту одинокую среди густой тягучей зелени мушмулу. Как она ярко, как она нежно гляделась. Сколько в ней было сочной желтизны. Хватило бы на всё Черное
157
море. Море синело рядом. Море дремало, очарованное в снови-дениях моей мушмулой. Даже отдельные лоскутки листьев только подчёркивали глубину желтого цвета. Это был замысел великого мастера. Я каждый день ходила к мушмуле, как к святыне. Что притягивало меня к ней не знаю. Может, душа моя тянулась к мушмуле, как к капищу. Может, мушмула была моей жёлтой сокро-венностью. Кто знает, куда ведут пути счастливого неведения. Или я узнала в жёлтом цвете мушмулы цвет прощаний. Я когда-то рисовала мушмулу. Я когда-то нарисую мушмулу. Я когда-то умру. Пусть рядом посадят мушмулу. Я когда-то уже умерла. И та муш-мула у моря вобрала в себя весь жёлтый цвет моей души. Это будет моя последняя картина. Это будет моя последняя встреча. И потом прощание навсегда. На холсте. Раму подберу чёрную. Простую. Без дурной лепки. Четыре ровные планки. Четыре сто-роны здешнего света. Без неба. Без облаков. Остановить облака значит, остановить себя уходящую. Мне назначено уходить. И пусть, если кому-то угодно, возвратится тот, кто остался стоять когда-то там, позади, за спиной. Как он. Вот он и возвратился. Я совершила жёлтое кружение по черному паркетному полу выставочного зала и нашла его там, где его однажды покинула. Он стоял перед моей картиной, перед моим вчерашним замершим порывом. Он стоял долго. Мне казалось, всю жизнь. Он узнал. Он догадался, что это мой порыв. Значит, он до сих пор любил ту меня, когда-то любя-щую. Ведь я сменила фамилию. И только плеск первой буквы от моего имени мог подать ему знак. Тайный. Идущий к сердцу, Я стояла в стороне. И когда-то, когда в зал стали заходить сумерки, я подошла к нему. Я подошла к нему и сказала «здравствуй, узна-ёшь...»
10. Я не хочу слов я не хочу слез
шепчет мне прохладный ветерок
не надо слов не надо слез
кротко шумят тополиные листья
к чему слова к чему слезы
бормочет задумчивое небо
158
или это отзвуки молитвы
всегда любимой её молитвы
задолго перед прощанием которому сбыться
а что за ним кто знает
и я невольно вторю прохладному ветерку
вторю кротким тополиным листьям
вторю задумчивому небу
я не хочу слов я не хочу слез
и притихший впадаю в молчание
именно в молчание
не в тишину которая пуста
не в тишину где нас нет
а в молчание хранящее нас всех
от взаимных забвений...
11. Когда-то, когда-то, пусть вчера, пусть сегодня, пусть завтра,
когда-то, когда-то, как обвал, и смешались времена, и замелькали
лица, и закружились имена, или это лёгкие листья, сорванные с
обречённых ветвей порывом вчерашнего осеннего ветра, когда-то,
когда-то, как оползень, и поползли трещины по пологому склону,
сложенному из слов, и пролегли эти трещины глубокими морщина-
ми по дороге, вымощенной явью снов, и стали откалываться части
от вечно целого и терять себя в водах моря, плещущегося где-то
там внизу, когда-то, когда-то, как обрыв, соединяющий несоедини-
мое, склонившийся над невыразимостью...
12. И вот я снова выхожу на сцену и попадаю в скрещение
множества утонченных лучей густого и оттого страдательного жёл-
того цвета, и захваченный этой ниспадающей на меня желтизной и
увлеченный внезапными размышлениями о цвете моей души, я об-
наруживаю, что я не понимаю вы скажете, я забыл, наскочив на
провал в памяти, и пусть вы будете правы и всё-таки повторю, что
я не понимаю, зачем же я вышел на сцену и чего же ждут от меня
они, чего же от меня хотят они, заполнившие тьму зала, заполнен-
ные тьмой зала, я задавался вопросами и вовсе не стремился на них
ответить, словно впал в запорошенное лепестками отцветшего
159
миндаля детство, то самое, далёкое, когда и солнце светило по-ино-му, и небо голубой глубиной своей поражало воображение, не то что теперешние засорённые словами небеса, а люди тогдашние ничем не отличались от добрых и желанных домашних животных, но мо-жет, и на самом деле я возвратился в детство, чтобы свериться с началом пути и мысленно повторить его и, дойдя, дошагав, дожив до сцены, до рампы, очутившись в самом пересечении множества отча-янно жёлтых лучей, безо всяких душевных мучений задаться воп¬росом: прочерчен ли мой путь через торжественно покоящуюся тьму зрительного вала, уж не требующего ли покаяния, или далее нет пути, а может, я уже прошел тьму, я вышел из неё и, очарован-ный, купаюсь в лучах что-то же да властительно значащей густой желтизны...
13. Я обожаю встречи, я обожаю встречу, которую не жду, а потому разве я не должен обожать, если хотите, непризнанно не-встречу, что занимает по протяженности почти всю жизнь, но ведь без невстречности не случится встреча, как откровение, как вдруг пропасть на пути, и вот мы предстанем друг перед другом, каждый подступив к своему краю, и я услышу, как она говорит мне, а меня зовут Лидия, и спустя много времён, я признаюсь, что видел уже этот сон, что привиделся он уже когда-то, что привидится он мне и тоже когда-то, и тогда под куполом моего существования будет звучать её признание, долетевшее до меня с того края пропасти, и я не буду знать, и я не буду понимать, кто из нас повторяет «а меня зовут Лидия», потому что наши голоса сольются, потому что наши голоса сплетутся в одну струну, и зазвучит она на лидийский лад, и почувствую я жар, исходящий от её имени, и вновь будет преследо-вать меня видение, и вновь будет казаться мне, что рядом плещется тёплое Эгейское море, что я ступаю босыми ногами по горячим камням, что подойдя к кромке берега, я окуну уставшие ноги в воды зелёного моря и смою пыль дорог, и смою пыль столичной жизни, той самой, что я оставляю продолжаться без меня в шумных хар-чевнях Сард, и буду стоять я долго, вслушиваясь в игривую мело-дию, которую будет наигрывать всем уставшим путникам молодая
160
лидийка, сидящая у ворот святилища, и буду решать я долго, куда же направить свой путь, ведь там на севере рукой подать до Трои, всего лишь дня три вдоль берега не считая черных ночей, но ведь и до Лесбоса недалеко, найми, скажу я себе, рыбацкую лодку и доплы-ви в тот же день до захода солнца, и поклонись тени той, что зва-лась Сафо, а дальше за Малым Эгейским морем колышется огром¬ным кораблем окутанный маревом Крит, и мне захочется поплыть на галере к Миносу, и мне захочется пожертвовать собой, но победить, не обманув несчастную в прошлом Ариадну, и возвратиться с белым парусом домой, хотя я никогда не буду знать где мой дом, но, может в день возвращенья дом мой очутится там, где я встречу её, которая скажет мне «а меня зовут Лидия», и долго ещё её низкий голос будет развеваться вокруг, а потом я узнаю, что ей предстоит опера-ция, не страшная, но конечно же, неприятная, всего лишь носовую перегородку будут спрямлять, как кривую улицу, потому она и го-ворит в нос, а вот после операции вздохнет с облегчением и зажи-вет по-новому и кажется тогда, а может быть и потом, после того, как я останусь один, а она исчезнет и возвратится в прежнюю нашу невстречу, я спрошу её, а разве ты уже не живешь по-новому, ведь мгновение назад меня и в помине не было, она улыбнётся и согла-сится, и вдруг скажет, ну вот я и дома, и предложит, хочешь, проводи меня до двери, только лифта нет, на последний четвертый этаж, а на следующий день долгий, как ожидание приговора, я потеряю её, и разве хоть на какой-нибудь , пусть самой древней карте Москвы, мог я найти мою потерянную страну Лидию, с низким голосом, настро-енном на лидийский лад от ноты фа до ноты фа, с её золотистыми глазами прислужницы в святилище солнца, с её разбитым носом древнего каменного изваяния, могущего быть и божеством, и чело-веком, и тогда я, может, много позже, я подумаю, что критский лаби-ринт всего лишь детская игрушка по сравнению с тем, что предсто-ит мне преодолеть в поисках нашей не помеченной отметинами дороги к дому в четыре этажа, к одному из пяти подъездов и, нако-нец, к двери, в которую я постучу и у немолодой женщины, что отворит дверь, спрошу, здесь живет страна по имени Лидия, и жен-
161
щина крикнет в полутьму коридора, Лида, это к тебе, и я во второй раз, а может в тысячный, открою для себя эту чудесную древнюю страну, и тяжёлый створный камень, который позднее ляжет в ос-нование безымянной египетской пирамиды, сдвинется с места, и освободится путь к простору, и Лида скажет, увидев меня, обрадова-но до моих слез, как хорошо, что ты пришел, я ведь потеряла твой телефон, обнимет меня и добавит, подожди меня, я приведу себя в порядок, оденусь и спущусь к тебе, я, конечно же, не сдержусь и посоветую ей накинуть на плечи совершенно белую шёлковую ту-нику, потому что наступила холодная, но такая золотистая осень, но Лида не послушается и выйдет в своем лёгком черном пальто и в шерстяном красном платке, накинутом на голову и мы пойдем по каменным садам нашего города, по нескучным дорогам нашей стра-ны и дойдем до моего дома и останемся в нём на самую долгую в жизни ночь...
14. Наступает утро
лёгкое солнце встаёт из-за черепичных крыш
стоящих в стороне пустующих пагод
когда-то здесь мерно творилась монашеская жизнь
а теперь до самых гор до самого ущелья
что дышит загадочной глубиной не встретишь ни души
только имя последнего императора
тенью безобидной
смиренным напоминанием о былом
бродит в заброшенных садах
кружась с особой любовностью вокруг кипарисов
но кто вспомнит кто воздаст смиренную молитву
кто произнесет вслух имя оставшегося навсегда там
где когда-то неспешно творилась монашеская жизнь
и пусть занавеска на окне одёрнута
пусть створка двери
обтянутая вощёным бумажным листом отворена настежь
никто ведь не выйдет навстречу лёгкому солнцу
не спустится со ступенек крыльца на тропу
162
что приведёт в сад
и пройдя мимо так много значащих камней
мимо трогательного пруда уже покрытого густой ряской забвенья
не подойдет к могучему кедру
не постоит в молчании перед ним перед старцем
и не почтит наступивший день.
15. Когда-то, когда-то, когда-то во все времена, и зачем мне знать, в прошлом, в настоящем или в будущем, и какая разница в том, скажу ли я было, скажу ли я есть, скажу ли я будет, если произ-несённое когда-то вмещает в себе весь мир, не терпящий границ, скрутивший время в кольцо, в круг, в вихрь, лишив несносное время кажущейся значимости, пропитанной древнегреческим ароматом трагедии, хорошо я соглашаюсь, пусть сказанное слово, пусть моё, пусть когда-то предстаёт всего лишь иллюзией, всего лишь мной сотворенной коллизией, но таящей в себе намёк или, если хотите, приглашение к свободе, к приволью, и всё это, лишённое нашей обыденной обреченности и обращаемое мной же в неисправимую аллюзию, сцепляющую в одно целое все времена и тем лишающую их поневольной власти и сомнительного назначения судить всех и всё...
16. И вот я снова выхожу на сцену, она пуста, она не освещена, и только тусклые огоньки рампы обозначают край, за который не дозволено переступить, хотя кто знает, где кончается недозволен¬ность и где начинается её сводная сестра дозволенность, может и идущие вместе рука об руку, но не о них короткая речь, а о себе, стоящем посередине сцены, лишенной даже намёка на декорации и по обеим сторонам переходящей в провалы кулис, да и вовсе речь не о себе, а о чем-то, к чему я причастен, может, к этой великой пустоте зала и обветшалой сцены, чьи половины скрипят при каждом шаге, выкрикивая моё до неузнаваемости искаженное имя, да-да, причас-тен к той самой пустоте, что вмещает в себе всё, но боже, как же неразличимо, и потому всё вокруг, слагаемое в трезвучие вздоха, кото-рый моё несовершенное ухо улавливает как дао-дао, всё вокруг это всего лишь пустота неразличимости и где-то там, где оказался я,
163
где окажусь я, где стою я, она смыкается с различимым, что является и обретает имя, но будучи, но оставаясь частью всё той же великой пустоты и, являясь миг за мигом, шаг за шагом, не прочерчиваю ли я путь каждого, путь Всего, ведь Всё без каждого ничто, и эта мысль придаёт мне силы и решимость подойти к рампе, освещенной тус-клыми огнями и поклониться зияющему залу..
17. Я обожаю прощанья, В них безумие. В них мужество отверженного. Я всегда обожала прощанья. Они меня заворажи¬вают. Вижу, сидит цыгана на траве, раскинув вокруг себя пёстрые юбки и мечет карты. Я когда-то нарисовала такую цыганку на лугу. Вышел неплохой жанровый натюрморт. Не она ли мне нагадала зал, сумерки, его и то, что я подойду к нему и скажу «здравствуй, узнаёшь». При электрическом освещении пол казался ещё чернее. Он напомнил дорогу, по которой я уходила. Повсюду распластан¬ными птицами чернели прогалины. Март уходил следом. Март, мой верный друг. Сумасшедший март. Мой любимый месяц. Март ухо-дил, оставляя за собой голую землю. Всё начинается с марта. Он открывает двери. Он приглашает порывами своих серых ветров идите, идите и остановитесь там, где остановится сердце. А как несутся наперегонки с тучами облака в марте. В марте я боюсь их. В них тревога. Я уходила. Я ушла первой. Я всегда буду уходить первой. Я покинула себя, ту, что была там, с ним. Я оставила ту себя ему. На память. Камея из лидийского камня. Медальон в серебря-ной оправе из мартовских облаков. Пусть носит на груди. До следующей встречи. До следующего прощания. До следующей жиз-ни. Я не говорю до самой смерти. Я не думаю о смерти. И как я могу увлекаться смертью, если я обожаю прощания. Я ими живу. Особенно хороши прощания в марте. И бежишь на волю, бежишь без оглядки, чтобы не дай бог не остановиться, и не возвратиться. А возвратишься глядись в зеркало. Иначе дороги не будет. А где его большое настенное на улице взять. Маленькое зеркальце из сумочки не одолеет никак примету. Но прежде, но прежде он ис-чез. Он был и не был. Всё то же черное море холодное, мрачное накатывалось на пустынный каменистый берег. Я тогда увлекалась
164
графикой. Я рисовала тушью, черной-пречёрной. Рисовала почти гусиным пером. Сосед по даче купил все зарисовки. Помню, бедный малый никак не мог понять, откуда столько чувства в чёрной туши. Своим отсутствием он завладел мной. Я негу люблю, я юность люб-лю. Боже, откуда эти строки. Из какой давности. Я радость люблю и солнце. Солнце в тот вечер зашло рано, может быть, даже рань¬ше положенного. И сумерки стояли часовыми у окон. Ах, это же Сафо. Бедная, сосланная на Сицилию. А теперь там мафия. И жребий мой быть в солнечный свет и в красоту влюбленной. И ещё был парус, окрашенный черной кровью последней встречи. Я всю жизнь извела на этот парус. Парус первым показался над горизонтом. Потом я разглядела галеру. Ветер нёс галеру к берегу. И разве теперь так уж важно, ошибся Тесей или поднял черный парус с умыслом. Тогда я и бросилась со скалы в невозвращение. Без кри-ка. И отчаянья не было. Было освобождение. Ведь своим отсут-ствием он завладел мной. Скоро он позвонит мне. Но я уже уйду. Он позовет. Но я не оглянусь. И, глотая слезы радости, буду ухо-дить и уходить по черной мартовской дороге. Вороны стаями будут кружить надо мной. Они ничего не поймут. Они тоже будут звать назад. Они будут кружить. Так и ушла я. Я знала, срок недолгий отпущен нам. И будущее меня не пугало. Вороны кружат, время кружит. В кружении времени, говорят, вся прелесть жизни. А я вижу только хоровод поступков. Вот я и ушла. Наверное, потому что я обожаю прощания. Какие крупные слезы льют на вокзалах. Одну за другой скатывающиеся. Солёные прощанья. А в Сардах? Интересно, как прощались в Сардах. Тоже со слезами? Наверное, и варвары умели плакать. Где-то в Сардах, может, на окраине, а мо-жет, у царского дворца остался лежать в развалинах мой первый дом на этой земле. А впрочем, кто знает, когда началась Лидия. Я и оттуда ушла, ушла через западные ворота к морю. А потом наступил настоящий вечер, и мы вышли из выставочного зала вдвоём. Пока мы шли, я видела, как волны моего черного моря набегают с плес-ком на пологий берег и с шелестом сбегают обратно, тщетно пыта-ясь утащить меня, лежащую на гальке, за собой. А с гребней волн
165
слетали слова и доносили странные смыслы. Смыслы давно поте-рянные. И возвращалось чувство того, что всё это уже было, и было не раз, но по-иному...
18. Запустение души
небо согнулось под тяжестью туч
за окном апрель но кажется возвратилась осень
и дарит печаль дождя
запустение души
остались цветы без присмотра
и дорожки покрыты прошлогодней листвой
кажется здесь никто и не жил
здесь никто и не бродил по саду
и здесь никто не стоял у окна
и не смотрел как белые туманы
сходят со склонов синих гор в черные долины
и никогда не раздавался здесь долгожданный стук. в дверь
и в ответ не замирало сердце
запустение души
о чем нашептывает апрельский дождь
какие смыслы таит его монотонный шум
или это призраком возвратилась вчерашняя осень
а с ней и печальное равновесие души...
19. Когда-то, когда-то, когда-то приснится мне сон, мне вчера
приснился странный сон, мне снится цыганка, мне снится гадалка
смуглая, странных как и мой сон лет, мне снится гадалка то юной, то
старой снится она, то вижу её молодой, обвешанной монетами, с
волосами чернее самой черной судьбы, то видится мне она пришели-
цей из сказок, что еще и не сложены, и гадает цыганка моя не по
картам, и гадает цыганка моя не по руке, и не по звездам, и говорит
о том что было, что есть, что будет не скороговоркой, а закроет
глаза и слезу прольет, а откроет глаза и улыбнется, руку протянет
и ветер повеет, и листья берез заволнуются, узнав о судьбе о моей ли,
о своей ли, или вздохнет с облегчением и покачает головой, а с
неба звезды летучие начнут падать, предлагая загадывать желания,
166
и я соглашаюсь, и я знаю, что все это было, что все это есть, что всё это будет, всё что предсказано, и все желания загаданные сбудутся, но отчего-то тревога далёкая и смирная то близится, то отдаляется, будто качается на качелях, мне вчера приснился странный сон, мне снится день и ночь странный сон, мне снится цыганка, мне снится гадалка...
20. И вот я снова выхожу на сцену, и вот я снова лицедей, и вот я снова разыгрываю себя самого под маской собственного лица, и должен лить слезы как положено солёные, и должен смеяться как полагается от души, и ещё умело передвигаться по скрипучему до-щатому полу сцены, изображая то озабоченность, то раздумчивость, а то сдержанную и потому благородную ярость, и я должен забыть о мириадах жёлтых зрачков, светящихся с холодной жадностью, горящих расчётливым огнем пожирания замкнутого пространства сцены, и я должен не замечать этот бесконечный черный провал зала, эту тьму, населенную волчьими взглядами тех, кто пришел на представление моей жизни, что поделать, сегодня я разыгрываю элевсинские мистерии в честь богини плодородия Деметры, дочери Кроноса, впрочем, кто знает, чьей дочерью была она, я разыгрываю мистерии, как шут, одев на себя фригийский колпак, намекая на то, что у Деметры ведь есть соперница, обожающая омовения девичьей кровью, что проливается всякий раз, когда случается великое зача-тие, когда случается причастие к тайнам зарождения, о которых теперь все всё знают, но ведь я сегодня шут и не раскрою всех тайн мистерий, я не рискну обречь себя на неизбежную расплату...
21. Я обожаю встречи, я обожаю встречу, выскочившую из-за угла, как убийца стремительно и без телеграмм, и тогда встреча убивает наповал прошлое и жизнь начинается сызнова, как будто ты родился только что и именно для того, чтобы случалась необъяв-ленная встреча, как та, что произошла, как та, что произойдёт возле входа в станцию метро «Сокол», нет, лёгкое прикосновение плеч у входа в метро будет лишь прологом, а встреча, встреча произойдет там, внизу, под землёй, мы будем стоять на разных платформах, и между нами будут проноситься с грохотом бледные поезда, и наша
167
встреча превратится в мелькание наших лиц, улыбок, взглядов, и даже слова не проскочат не поранившись между мчащимися ваго-нами, но в преодолении и сокровенный смысл встречи, в преодоле-нии пропасти, в преодолении наперекор стремительно несущемуся в черные гнездовья поездам, и ведь я услышал, и ведь я услышу, я и теперь слышу сквозь раскаты колёс, сквозь скрежет тормозных колодок, под звон натянутых рельсов её голос, подожди меня, я спущусь, и я буду ждать её мгновение, я буду ждать её час, я буду ждать её отпущенную мне почти вечность, после которой наступит самая долгая в жизни ночь, мы зажжём этой ночью мой новый ноч-ник с плафоном из разноцветных осколышей венецианского стек-ла, ночник поразит её, она скажет, как на картине и приляжет на диван, уставшая, довольная, и ещё скажет, у тебя хорошо, как дома, и потом мы раскупорим бутылку терпкого красного вина, она любила, она будет любить, она любит столовые густые вина, это будет грузинское саперави, в венецианском полумраке вино покажется черным, оно сольётся с ночью, с той, что станет самой долгой в жизни и самой черной, и будет чудиться, что мы далеко в стране с потерянным названием, но с небом переполненным крупными южными звездами, с морем невидимым, слившимся с ночью, но напоминающим о себе монотонной песней остановившегося време-ни, и когда она обнажится, я предстану перед ней, перед лидийской царицей, перед женой Киндавла, тирана Сард, выйду из-за парчовой занавески Гигесом, тем Гигесом, что был телохранителем царя, пред-стану по воле его же, царской, по воле тирана, отчаянно влюблен-ного, как и все художники в свою сегодняшнюю жену, и мысленно день за днём, ночь за ночью рисовавшего её обнаженную, не уставая поражаться красотой женского тела, я предстану, подталкиваемый царским нашёптыванием, постарайся увидеть её обнаженной, о боги, царь Киндавл не в силах был таить в себе эту роскошную тайну красоты обнаженного тела, и он переступил запрет богов, и тогда царица, признав во мне посланца небес, прикажет убить мужа и стать им, и я убью Киндавла, и освобожу её от вдовьей участи, и сделаю царицей моего мира, но разве мог я знать, что обреку своим
168
обретенным счастьем, обреку волей небес дальнего потомка в пятом колене богатейшего и умнейшего Креза, царя всей чудесной Лидии на расплату через годы и времена, но я ни в чем не буду раскаивать-ся, я знаю, Крез искал счастье в ином, но, о бедный Крез, хоть ты и первым начал чеканить золотые монеты, хоть ты и стал сказочно богат, и сила твоя была пересилена только великим персом Кирой, но я богаче тебя, потому что рядом она, но я сильнее тебя, потому что одолев время, я обрёк тебя на покорность судьбе, потом погас-нет венецианский ночник, и будет дальше длиться ночь долгая, как ночь Брамы, предвестница рождения нового дня, эта ночь нам пода-рит радость, эта ночь нам подарит слезы, эта ночь нам подарит немые признания и удовольствие одного мгновения, а с ним и вздох, вздох облегчения, за которым и нет уже нужды жить, а под самое тяжёлое осеннее утро, когда рассвет так трудно собирается забрез-жить, я проснусь, и откинув руку в сторону, вдруг обнаружу, что рядом нет ничего, что диван опустел, и померещится мне тогда, что встреча, что ночь, что любовь и ласки всё было сном, всё будет сном, всё не есть ли сон, мой вещий пожизненный, что сбудется, но не со мной, и привстану я оторопевший, потерянный, и только собе-русь утешить себя, как увижу у окна за занавеской чью-то тень, неужели она, неужели всё было, всё есть, всё будет, промелькнут слова, и камень спадёт с сердца, и я встану, я подойду к ней, и когда положу руки на её плечи через вязь тюлевой занавески, она при-жмётся ко мне, но так и останется стоять, думая о чем-то о своем, а я буду слышать, как стучит её сердце ровно и гулко, пролетая над пропастью, когда-то отделявшей нас, потом она повернётся ко мне, и наши лица прильнут друг к другу через паутину узорчатой ткани, и мы простоим так до зари, до первых лучей солнца, что вспыхнут над крышами дальних домов, а прощаясь, она скажет, я как будто потерялась, с другими всё было не так...
22. В горах выпал снег
подул холодный ветер
птицы растерянно умолкли
и понеслись с горной гряды облака
169
значит опять непогода на дни на недели
как долго весна собирается в гости
и журавли не спешат домой
только мы спешим каждый на свой вокзал
наши ветры дуют в разные края
вот и дождь зашумел
он один на двоих
по крышам перронов всех вокзалов
настойчиво барабанят капли одного дождя
он один на всех уезжающих кто куда
он провожает всех
в горах выпал снег
подул холодный ветер
и на твоих губах молчание не растаяло
когда я уходил...
23. Когда-то, когда-то, когда-то жар костра опалял моё лицо, жар костра опалит лицо, жар костра опаляет лицо, я не торгую временами, я дарю их на выбор тем, кто ими дорожит, кто не мо-жет затеряться в них, кто живет в одном, но костер, но костер с языками пламени, рвущимися в голубые небеса горит и горит, не сгорает, и никто не знает, кто его зажёг, говорят титан Прометей, но ведь это он огонь души, огонь знаний украл у богов, чтобы спасти людей, но костры с языками пламени, танцующими пляску смерти, горят со всех давних времён, и кто погасит их, жар костра опалял лицо, жар костра опаляет обнаженное тело, жар костра опалит ресницы на сомкнутых веках, и тогда сгорит сердце, любящее не как все, и тогда сгорит мысль, верующая в иные смыслы, и после-дним сгорит слово, слово первое и оно же последнее...
24. И вот я снова выхожу на сцену, меня встречают минутой молчания, я стою чуть поодаль от рампы, на меня сверху падает столб света от единственного действующего прожектора, свет не разложен на тысячи составляющих полутонов, но они есть, они в нём сожительствуют, и сплетенные являют яркой белизны свет, под потоками которого я выгляжу неуместной вещью, вынужденно за-
170
мершей на собственной минуте молчания, на минуте собственного молчания, и вот я снова выхожу на сцену, вы спросите отчего, да от того, что всякий раз выходя на опустошенную сцену, являясь перед черными провалами бездонных глазниц зала, я разлагаю себя на части, я расчленяю себя на образы, я распадаюсь на множество ликов, и так вот умерщвляя себя и умирая на сцене, я пытаюсь предстать перед вами, сидящими в черных бархатных креслах зри-тельного зала, одной частью своей, одним образом, одним ликом, потому что многообразием своим, многоликостью, многочастностью, да что гримасничать, своей неисчерпаемостью я не сорву с ваших ладоней аплодисментов, не вырву с языков ваших умоления повто-риться, как будто можно умереть дважды, и потому я, собранный воедино, являясь тем что я есть, останусь для всех вас просто вещью на сцене, чьё печальное очарование не тронет вас...
25. Я обожаю прощания. Как это здорово сказать прощай и уйти. Нет, улететь. У меня крылья вырастают. Я лечу. Моя при¬ятельница говорит, ты летишь в пропасть. А для чего тогда крылья? Нет, я взлетаю из пропасти, Потому что встреча это пропасть. В ней мы пропадаем. Хорошо вдвоём. А если кто-то один. Как бы я хотела пролететь над пропастью. Одним взмахом крыльев переле-теть встречу и сказать, да была. Я обожаю прощания. За прощани-ями возвращения домой. Но если бы я знала, где он. Говорят, там, где нас нет. Это неправда. Дом — это не место, это не квадрат-ные метры. Нет, дом это не география, Может, дом это сумер-ки, в которых я разглядела его и сказала, «здравствуй, узнаёшь». А может, дом это когда в душе звучит один одинокий мотив, когда сердце настроено на желанный лад. На простенький лидийский лад. Ведь я всё-таки Лидия. Я страна. Бывшая. Потерявшая себя на карте мира. Отчего не быть чудесам. Я верю в них, в чудеса судьбы. Разве не чудесны мои серьги. Мне их подарила базарная торговка. И сразу догадалась, что они из лидийского камня. И он узнал, улыбнулся и заметил, ты такая древняя. Я признаюсь, но не каюсь, я призналась, я убила своего господина. Я долго бродила по каменистым улочкам Сард. Я останавливалась, прислоняясь к жар-
171
ким стенам домов. И снова брела от того места, где произошло то, что должно было произойти. Потом я возвратилась в царский дво-рец. Тогда он был сложен из белого камня. Он возвышался над городом. Я возвратилась. Гигес не был господином. Это я была госпожой. И еще я была Пифией. Я предрекла несчастную участь Крезу. И не каюсь. У Креза была своя любовь до гроба. Он обожал золото. Я обожаю прощания. А тогда, когда соседка окликнула меня и я увидела его в дверях, какая-то щемящая радость нашла на меня от того, что он пришел, и я подумала, значит, судьба. Мы шли с ним рядом. Иногда мне казалось, что я потерялась. Где я, спраши-вала я, и прижималась к его плечу. Где я, где имя моё. Я шла. И мне думалось, я знаю, что меня ожидает. Знаю всё про вечер в его доме. Знаю про ночь. И конечно, хмурое утро наступит обязательно. И проснётся вялое чувство напрасности. Но, боже, как я ошибалась. Да вечер был, сложенный из разноцветных осколков венецианского стекла. Ночник поразил меня. А ещё было вино, угаданное, моё любимое. И поцелуи, и объятия. И была ночь. Я отдалась ему вся, как умела. Себе ничего не оставила. Потому и потеряла по дороге имя. Ведь по ночам имена не нужны. Если кто спросит, была ли я счастлива в ту ночь, я отвечу, да, так же как заново, иди впервые рожденное существо, вдруг ставшее женщиной. Я сотворилась из ребра Адама, я нашла того, кто был сильнее меня. Это было легкое счастье. Счастье лидийки. Они любили зарабатывать развратом до замужества. А я после. Но разве в том ужас. Я вдруг поняла, я вдруг осознала, меня поразила мысль, что это навсегда,. И зазвучала цитра. И тонкие пальцы печальной царицы извлекали из струн, натянутых между прошлым и будущим, протяжную мелодию. Я знала, это мелодия прощания. Я стояла у окна. Стояла долго. Ночь длилась нескончаемо. Я была растеряна. Я потеряла нить. Клубок, подаренный Ариадной, выпал из рук. Тревога первого мгновения появления на свет овладела мной. Как будто я вступала в незна-комый мир. Потом он подошел ко мне. Его теплые руки обвили меня. Нас отделяла занавеска. Её шершавая ткань. Нас отделяло неодолимое. Что именно не знаю. Но всё равно я знала, впереди
172
меня ожидает прощание. Я знала, оно будет навсегда. Да, с этой ночи всё было навсегда. Началось прощание с собой, долгое и пос-леднее. Сафо писала стихи, окруженная поклонницами, а я рисова-ла. Набросок за наброском. Я люблю автопортреты. Я рисую ночь. Это я. Я рисую обнажённую. Это я. Я рисую себя в облаках. Лукавство художников. Они всю жизнь рисуют себя. Они только себя и изображают. Они отделываются от собственной навязчиво-сти. Сбрасывают кожу раз за разом. А хочется душу переложить на холст. И конечно, наступило хмурое утро. Кто сказал, что про-снётся вялое чувство напрасности? Кто ошибся? Рядом со мной стоял он. Нас разделяла тюлевая ткань. Я целовала его губы через занавеску, пахнущую прошлым. Дельфийский оракул предсказал, обретешь счастье с ним. Он ошибся. Я знала, недолгий срок отпу-щен нам. Я знала и не пугалась, и не страдала, и не томилась. Я жила. В кружении времени я возвращалась, я возвратилась. Какая сила нас повторяет? Я возвращусь. Через прощания. Он стоял рядом. Он любил меня. Может, оракул был прав. Может, моё сча-стье в неизбывающем прощании с ним. Я сижу под мушмулой. Или это было в детстве. Надо мной густая желтизна прощанья...
26. Что уносит за собой
уносит украдкой незаметно
и жизнь мою
и неба голубой простор
и медный плач луны
и эти утренники с поседевшей травой
ускользающей в неоткрытые ещё никем края
где меня уже нет
а есть лишь песня одинокой сосны
на песчаном берегу уснувшего моря
и в нем утоплены слова едва родившиеся
и невысказанный смысл их
мы идем с тобой рядом
вокруг ни души
только вспаханное черное
173
поле да синие холмы вдали
ты смахнула ладонью слезу
это не слезы
это на твоих щеках роса печали...
27. Когда-то, когда-то... когда-то я стану тем, кем я был, когда-то я был тем, кем я буду, когда-то, когда-то, я познаю мнимость сегодняшнего дня, но всё равно я буду очарован, я был очарован ею, этой сквозистой мнимостью кривых зеркал, она скорее, напоминала шёлковую в рисунках занавеску, всю складчатую, колышущуюся при каждом дуновении вздоха, а за ней проглядывались в осветлен-ной дали зыбящиеся очерки когда-то привидевшихся снов, или снов, что когда-то привидятся, и там, среди страдательных очертаний, как среди развалин настоящего, блуждает чья-то тень, и причудится мне, и причудилось мне, и чудится мне в несбывшемся былом, что это моя тень, просочившаяся сквозь шелка занавески по ту сторону мнимости, унёсшая с собой несчетное число моих жизней, оставив при мне одну, когда-то, когда-то смыслы бродили, смыслы будут бродить, смыслы пасутся на изумрудных пастбищах всезнания, как знаки судьбы на ладонях наших рук...
28. И вот я снова выхожу на сцену, и вот я снова в новой роли, сколько их переиграл — не счесть, иногда я думаю, каждая рождает другую, а то и несколько, так что играть и не переиграть мне всё, что суденицы присудили мне при рождении, три дня и три ночи они думали-гадали и породили — выходить мне раз за разом на сцену и изображать нечто значительное перед полупустым залом, где по пальцам пересчитанные зрители если и не целуются, то хоро-шо жуют отпетые завтрашние бутерброды, а вы удивлены, вы спра-шиваете, откуда мне знать, что зал полупустой, если там тьма-тьму-щая, вы правы, я и не знаю, я просто предполагая, настраивал себя на игральный сценический лад, и вот готовлюсь я к изображению абсолютно бритого наголо короля лира лет двадцати, ну совершен¬но в духе наших времён выбирайте на ваш вкус, каких именно времен: прошлых, нынешних, грядущих — и вот стою и внушаю себе, что тьма совершенно пуста, как вдруг подходит ко мне режис-
174
сер наш и говорит, слушай, сыграл бы ты чего-нибудь другое, а то, ну вот где сидят эти твои глубоко замысленные мысли, даже я не докапываюсь до них, в ответ я, естественно, теряю дар речи и всем своим видом изображаю вопрос «а что?», а он мне и говорит, ну чего-нибудь такое попроще, я согласился, и представляете, иду по бульвару и нежданно-негаданно обгоняет меня справа что-то стре-мительно и шумно несущееся на роликовых коньках, обгоняет и обхватывает обеими руками фонарный столб, дважды обкатывает этот самый столб и, о боже, мы как вкопанные останавливаемся, замираем друг перед другом, и я вижу, что она прекрасна, раскрас-невшаяся, с горящими карими глазами, влажными губами, но беше-но юная, так что в тот же миг меня охватывает черная грусть, и говорю я ей, когда вы станете очень красивой женщиной, меня уже рядом не будет, она искренне удивляется, почему, спрашивает она, а потому, отвечаю я, что к тому времени я стану вашим прадедушкой, и тут она совершает еще один лихой круг почёта, но уже вокруг меня и, рванувшись с места, кричит, догоняйте, что я до сих пор и пытаюсь исполнить, и что вы думаете, были в ответ аплодисменты, и вы думаете, будут аплодисменты, ничуть, даже кто-то зашикал, а одна дама, так та вообще на всю тьму вслух заявила, просто мура, так что уж извините за необычное отступление от прежней канвы и за некоторую длинноту, однако роль я сыграл, однако роль я сыг-раю ту, что из ряда присуженных мне когда-то, сыграю и в очеред-ной раз умру с ней, чтобы когда-то появиться и сказать, и вот я снова выхожу на сцену...
29. Я обожаю встречи, я обожаю случайную встречу, она слово, с которого начинается новая жизнь и разве так важно, кто скажет это первое слово, трепетное, не властное, трогательное, не суровое, шальное, не гибельное, я обожаю встречи, за ними, как за грядой вздыбленных гор лежат смиренные долины свершений и издалека туда доносится прощальный плеск моря, пусть это будет черное море, пусть будет им море эгейское, зелёное, тихое в тот день, и я буду спускаться по кривой улочке прибрежного городка в сандали¬ях на босу ногу, оставляя за собой глубокие следы да вскинутые и
175
летучие клубы белой пыли, я окунусь в тёплые воды, прозрачные до дна и, освежившись, и ощутив облегчение, возвращусь к вечеру в Сарды и, подходя к центральной площади, вдруг встречу её, Лидию, она будет лежать нагая на дымчатом камне, ещё горячем, ещё дыша-щем жаром полуденного солнца, её смуглое тело позовёт, её золоти-стые глаза из-под полуприкрытых век будут полны обещаниями, я подойду к ней, почувствую, как повеет лёгким ароматом благово-ний, подойду и скажу, как ты хороша, она промолчит, тогда я скажу, перестань, пожалуйста, заниматься арифметикой, оставь её Пифаго-ру, я твой первый мужчина, и припаду на колено, дотронусь до плеча её и обожгусь, она улыбнется и скажет, возьми меня здесь, о нет, отвечу я, нас терпеливо ожидает во дворце, вон там за базарной площадью, белыми шелками застланная постель, мы окунёмся в прохладу персидских шелков, и я возьму всё, что ты отдашь мне, и Лидия сошла с дымчатого камня и пошла за мной молодая, вечная, пошла, играя обнажённым телом, простреливаемая взглядами про-хожих, она пойдет со мной в мой белокаменный дворец и в тихих покоях за семью печатями исполнит всё что я пожелаю и даже больше, ведь она будет знать всё о любви, камень возле базара её научит всему, и она, всякий раз падая в беспамятство, потянет меня за собой и спустя жизни воскреснет и призовёт к любви, разве тогда я не стану обладателем огромного богатства, разве я не почув-ствую себя больше чем Крезом, и разве не воскликну, о Крез, я твой должник, и расплачусь пол-жизнью ценою во все золотые монеты с чеканным профилем всё того же Креза, а однажды, ближе к полуно-чи, я выйду из спальни и увижу, как она обнаженная сидит в кресле, скрестив под собой ноги и бросив руки меж раскинутых коленей, её тело покроется разноцветными пятнами теней от венецианского ночника, а глаза устремятся вперед, туда, за окно, за туманы ночные, за всё что известно, что видано и перевидано, и я не решусь её потревожить, я замру в дверях, я подумаю, что она не просто краси-ва, что она божественна, и померещится мне, что передо мной сидит богиня, богиня Кибела с опущенными плечами, с торчащими из под локтей прохладными кормящими сосками, к которым я так любил
176
прикасаться, сидит задумчивая за всех, всех родящая, всех и даже богов, и вновь долетит до меня дух благовоний, и тяжелый аро-мат миртового масла, и потянется к закопчённому погодку дымок курящегося фимиама, и покажется мне, что богиня требует жертв, что вот-вот и прольётся кровь, её кровь, кровь зарождения, но она лишь поведёт точеной бровью, и следом на призыв богини зазву-чат цитры, заголосят флейты, зазвенит бубен на фригийский лад, и даже крупные, солидные фригийские звёзды тронутся с места и изобразят танец на ночном небе края, затерянного в смутах про¬шлого, на небе страны, придавленной причудами будущего, так за-разительна будет музыка, исполненная маленьким оркестром, при-надлежащим божественной Кибеле, по щекам которой будут за-метно течь слезы, а когда оркестр смолкнет, я подумаю, что она полна проснувшихся предчувствий, тех, что дремлют в каждом из нас до последней минуты перед обрывом, потом, утерев слезы и посмеявшись над собой, она поведет меня в свою крохотную мастерскую, которую они снимали с подругой на пятом этаже обще-жития циркового училища, но окно во всю стену делало мастерс-кую видимо просторной, приведет, усадит в кресло-качалку как я полюбил это кресло, она всё порывалась подарить мне его усадит и скажет, ну вот, погляди, только не говори ничего, смотри и всё, и я замолчу, замолчу на вою ночь и даже на следующий день и еще много ночей, я замолчу, и молчанье моё сохранит её сад, лежащий в смятении, её праздничный стол бессловный, безлюдный и всё равно печальный, её излитые тушью прощания, перед уходом Лидия подарит мне два прощания в зарисовках, а ещё она пода-рит мне серебряный медальон с вложенным крохотным женским профилем, опечаленным черной тушью, и так уж выйдет, так уж произойдет, что два прощанья останутся при мне последними зри¬мыми напоминаниями о случившейся жизни, у которой нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, потому что она окажется лишённой времени, а медальон я буду носить до последнего бу-дущего, вы спросите, а отчего же вдруг всё превратилось в послед-нее, да оттого, что скоро я впал в странное, необъяснимое, словно
177
кем-то навеянное состояние души, когда сменяется настрой и иной лад начинает звучать вокруг и ты впадаешь в отвлечение, как рыба в мелкие боковые протоки большой реки, и постигаешь беспутно очевидную жизнь отстойника, и умолкаешь, словно притаиваешься и решаешь переждать что-то, что рисует твое воображение смутно и без очевидных очертаний, и кажется, что даже ответить на про-стенький вопрос, хочешь ли поесть, и то неодолимо лень, и вот тогда-то она позвонит мне и спросит, что случилось, и я конечно отвечу, ничего, и спросит, можно я приду сегодня, и я отвечу, сегодня нет, да, да, я помню безошибочно, я так и ответил сегодня, именно сегодня нет, но не завтра, но завтра уже не будет, такова цена слова нет, и ведь кто может знать, что ждёт нас после этого краткого, как удар бича, слова, кто предскажет жизнь, если она вообще может быть после произнесённого нет...
30. Я сказал себе остановись
я сказал себе идущему по дороге
посыпанной лепестками отцветших яблонь
я сказал себе позабывшему звучание слов
остановись оглянись
ветер с гор продолжал дуть в спину
и доносить мятный аромат просыпающихся трав
а потом мне показалось
повеяло лёгким дымком счастья
тем самым дымком
что вьётся над домашним очагом
я сказал себе остановись
я сказал себе идущему по дороге
усыпанной бликами весеннего солнца
я сказал себе позабывшему собственное имя
так давно никто не произносил его вслух
но ветер с гор всё дул и дул в спину
но ветер с гор звал и звал за собой
увлекая в свою страну
страну спящих ветров и осенних цветов...
178
31. Когда-то, когда-то... когда-то я возвращусь, когда-то я возвратился, когда-то храм был воздвигнут, когда-то храм будет воздвигнут, когда-то с давних пор стоит тот храм, в который я возвращусь, тот храм на песчаном берегу осеннего моря, рядом с сосновой рощей, я вошел в храм, я войду в храм, поднявшись по черным каменным ступеням, я войду в храм под черным деревянным полукружьем ворот, я переступил, я переступаю, я переступлю по-рог и окажусь в полумраке святилища, освященном догорающей свечой, и покинутый всеми монах читал, и покинутый всеми монах читает, и покинутый всеми монах будет читать нараспев несконча-емую как ветер сутру, будет разматывать протяжную нить одино-кого времени, единого во всех временах, и сольется голос монаха с песней сосен, голосящих на ветру, и сольется голос монаха с плес-ком несмолкающего моря...
32. И вот я снова выхожу на сцену, и вот я снова стою у рампы перед черным распахнутым зевом зала, готовым впить мой любой неверный шаг, но сегодня меня покинула, но сегодня меня покинет ложь вдохновения, но сегодня я лишусь иллюзии правды, я предстану перед уважаемой, чтимой до потемнения в глазах пуб-ликой без очарования намёков, когда-то и навсегда порожденных единицей, полной сокровенного смысла, дающей начало началам, причастной ко всему, и даже под айканье и свист тьмы зала останусь правым...
33. Я обожаю прощанья. Неприметные, как дыханье, как сер-дцебиение. Без белых платочков. Я обожаю прощания. Без взма-хов рук. Без сердечной неправды последних слов. Прощанья мои охранители. Отчего? Не знаю. Может, от самой себя. Что я знаю о себе. Что зовут меня Лидия. Что живу я уже тысячи дет. Что сторонюсь я счастья. Вкус его горек. А ещё я знаю, что была богиней. Сидела, сложив ноги под себя, на высоком дымчатом кам-не. Это был хорошо отделанный лидийский камень. Сидела дни. Сидела ночи. Звёзды осыпались. Солнце склонялось передо мной. А люди шли ко мне и шли, приносили жертвы. Клали их на жер-твенную плиту, что чернела внизу на земле. Становились на коле-
179
ни. Они приносили прощанья. Они молили меня о помощи. Они просили меня простить и клялись, что возврата назад нет. Я при¬нимала их жертвы. Я прощала им. Только какие прегрешения, я не знала. Я прощала, потому что они просили меня об этом. И отпускала их на волю, на волю их души. Может, с тех пор я и полюбила прощанья. Осень продолжает преследовать меня. Никак мне не уйти от неё. Черный паркет выставочного зала обрамляет золотое затишье осени. Черная рама и густая желтиз¬на, глубокая, как последнее прощанье. Это гроздь мушмулы на сером холсте настроенья. И тогда был сентябрь. Кто кружит ка¬русель? Кто кружит хоровод звезд? Неужели вечность кружит¬ся? И кто знаем меру? Может, миром правит моё сердце? И вся тайна в нем? Не знаю. Я подходила к метро. Я помню, я помню, я сразу приметила его лицо. А вокруг безлико колыхалась толпа. Пусть это будет знак свыше, я соглашусь. Разве так важно за карандашной линией, за очерком, оставленным пером обнаружить смысл. Более бессмысленного занятия я не представляю. Да и тошно разлагаться на виду у любопытствующей публики. Оно показалось мне просветленным. Отрешенность во взгляде таила печаль силы. За силой стоит воля. А за волей тьма. Чистый холст. Разве холст знает, какой рисунок, какие мысли, какие цвета по¬кроют его и скроют от пытливо пытающих взглядов. Мы со¬шлись у входной двери в метро. Я однажды пыталась нарисовать метро. Не вышло. Теперь я знаю. Это долгая, но крутая спираль. В центре её начало встреча, а у самого края рамы выход на волю прощанье. Черная спираль среди жёлтых мыслей. И черная рама. Окоём жизни. Цвет времени. Цвет пути, по которому мы шли. Первое, о чем я подумала, пригласить его в нашу мастерскую и сделать портрет. На память? Может быть. Зачем? Спрашивала я себя, Ты художница или женщина? Судьба отвечала за меня. Я и та и та. А лучше всего сделать слепок с его лица, с его взгляда. Убойся бога, сказала я тогда себе, ты что, хочешь снять с него посмертную маску? И я рассмеялась. Он спросил, что случилось. Да так, ответила я, глупые мысли в голову лезут. Что ж, заметил
180
он, хорошо, если есть куда лезть мыслям. Солнце светило и под землей. Мы шли не спеша, беседуя о всяком. Но более всего о самих себе. Вскользь по касательной к замкнутой, очерченной вокруг каждого из нас кривой. А мне казалось, я бегу. Я пробегаю одну жизнь за другой. А он рядом. И он говорит спокойно так, словно мы не бежим, а стоим со дня рождения возле подъезда моего дома. Какими лёгкими, были наши первые минуты. Они одна за другой выскальзывали из рук и взмывали к небу. С ним было просто. Начало наше терялось в далёком прошлом. Может, потому я бе¬жала, бежала из каменного века сюда, к станции метро «Сокол», чтобы успеть до того, как часы пробьют двенадцать. Иногда мы замолкали. Я превращалась в бессловесное облако. Мне так и не дались облака в руки. Они просачивались сквозь пальцы. Когда я, казалось, уже держала облако, оно ускользало, а на холсте остава¬лось всего лишь белое пятно. Возле дома я поняла, как крепко сплелись наши молчания. Мы, не торопясь, не спеша, поднялись на четвертый этаж. Несколько минут постояли на площадке возле нашей двери, обитой черным дерматином. Я хорошо помню, как перед прощанием он в тысячный раз нежно, я тогда всё прошлое пробежала разом, поцеловал меня в щёку. Я сказала себе, разве не эти же тёплые губы прикоснулись к тебе десять лет назад, когда впервые поцеловал тебя в ту же щёку твой одноклассник. Звали его Рыжий. Потом он спросил меня, когда же мы встретимся. Я сказала, я позвоню тебе. На что он усмехнулся. Значит, никогда донеслись до меня слова из странно далёкого будущего. Мне ста¬ло немного страшно. Страшно за нас. Страшно от того, что я увидела, как заполнился светом этот угасающий пасмурный день, засветился вопреки вечеру. Вопреки воле солнца. Я долго не ре¬шалась позвонить. Я потеряла номер скорой помощи. И когда я уже не сомневалась, что наше будущее позади, что до прощанья остался один шаг, раздался звонок в дверь. Или это произошло в Сардах. Но в Сардах не могло быть электричества. Тогда пусть раздался стук в дверь. Служанка вопросительно посмотрела на меня. Я лёгким кивком головы повелела ей отворить дверь...
181
34. Прошлогодняя листва смиренно прижалась к земле
словно искала у неё защиты от надоедливого ветра
а ветер всё дул и дул
нагоняя с океана рваные тучи
в одно или в два мгновения
на голубую глубину весеннего неба
могло накинуться мохнатое
одеяло из серых облаков
и изменить настроение неостановимой жизни
или вдруг осенённый золотистым светом солнечных лучей
накрадывался косой дождь
и начинал настойчиво барабанить по крышам
и стегать хлыстами струй стёкла прикрытых окон
и тогда застигнутые врасплох люди прятались под навесами
а я думал уж лучше дождь шёл бы с утра и до вечера
с ним неплохо мечтается...
35. Когда-то, когда-то... когда-то после долгого пути, когда-то
после многих мучительных раздумий на четвертующих душу пере-
крестках, когда-то, когда звучанье слов будет доносить пожелтев-
ший ветер пустынь, когда-то, когда звучанье слов доносил пожел-
тевший ветер пустынь, когда-то, когда звучанье слов доносит по-
желтевший ветер пустынь, я подойду, я подошёл, я подхожу нако-
нец к городу, неотмеченному на картах мира, но построенному мной,
к городу, где вдоль ровных линий черных улиц стоит, будут стоять,
стояли белые невысокие дома с покатыми крышами, выложенными
разноцветной черепицей, и не будет в нём, и не было в нём, и нет
в нём кипарисов, этих хранителей захоронений, и нет и торже-
ственных лавров, и священных дубов, и опьяняющего воздух мас-
лянистого мирта, только неувядающая осень клёнов да холодная
грусть рябин, а у ворот заставы будет подвешен, был подвешен,
будет подвешен колокол, он сообщал, он сообщает, он сообщит
тишине моего города, что черту пересек ещё один путник, что ещё
один путник пересекает черту, что ещё один путник пересечёт
черту, но он прошел, он проходит, он пройдет мой город насквозь и
182
оставит о себе лишь недолгую добрую память милыми отзвуками уводящих шагов...
36. И вот я снова выхожу на сцену, и вот я снова должен развлечь публику, заселившую тьму зала, и сегодня я покажу номер, и сегодня я показал номер, нет — сегодня я показываю в вечно настоящем времени новый номер «я есть и меня нет», если вы уди-витесь, то спросите, что значит это странное обозвание сценическо-го этюда, ну а если не удивитесь, то можете подумать обо мне всё что угодно и совершенно безнаказанно, а номер этот или этюд означа-ет всего лишь то, что я снова выхожу на сцену, но уже весь обве-шанный с головы до пят круглыми зеркалами да так, что меня-то и не углядеть за ними, и я выхожу на сцену, я прогуливаюсь вдоль рампы, я верчусь, я кривляюсь, но не произношу ни единого слова, и каждый счастливый обладатель черного бархатного кресла, погру-женный новоявленным телом Архимеда во тьму, видит в зеркалах, прикрывших моё тело, осколки своих отражений, видит и нехотя и противоречиво понимает, что значит каждый день снова и снова выходить на сцену ради развлечения неопровержимой тьмы...
37. Я обожаю встречи, я обожаю случайную встречу, она как порыв ветра, она поднимает с земли залежалые опавшие листья ещё с прошлых осенних погод, подхватывает, кружит, устраивает маленький праздник, нарушая заведенные календарные порядки, я обожаю случайную встречу, она вдруг явившееся из дремучих вре-мен заклинание, чей тайный смысл я так и не узнаю, но способное сотворить чудо, должное быть, я обожаю случайную встречу, пусть она обман разве вся жизнь не обман перед правдой смерти но обман, чьё магическое обаяние защищает от сил, тянущих нас к неизбежному, пытается ввести эти силы в заблуждение с трогатель-ной напрасностью колдуна, но вы вправе вовсе не разделять моего обожания случайных встреч, и даже не терпеть их, раздражающих и опасных, как наскочившие откуда-то вдруг с безмятежной высоты голубого неба пчёлы, но разве это что-нибудь изменит в жизни, просто наши с вами милые заблудшие миры не пересекутся и, слава богу, не узнают ничего ни хорошего на сегодня, ни плохого на
183
завтра друг о друге, и разве только сама случайная встреча мне мила, разве не сладостна и едва угасающая память о ней, я люблю поси-деть вечером за своим рабочим столом и, выключив сложенный из осколков прожитой жизни венецианский светильник, ждать, когда за окном внезапно появятся летучие мыши, когда крохотными чер-ными молниями начнут они вспарывать синее небо и возвестят тем самым о приходе в наш город сумерек, поначалу сизых, нежных, а потом стремительно темнеющих и исчезающих в чернильной темноте властной ночи, я люблю этот час отступлений то в про-шлое, то в будущее, то в замирание души, а потом, спустя дни, я куплю по случаю старое кресло, сломанную качалку, отполирую гнутые обода, починю это кресло, почти такое же, как то самое, что стоит в мастерской Лидии, она так пыталась подарить его мне, и вот я подарил себе сам кресло, подарил качалку-раскачалку, чуть посвет-лее и поскрипучее, и буду сидеть в нём и раскачивать потолок, стены, окна и всё что за окнами, и буду думать, сидя в нём, ни о чем, я буду качаться черными чашами античных весов, ищущими точку равно-весия, пусть зыбкого, пусть неустойчивого и отзывчивого на любое движение души, а иногда я буду искать любовь там, где когда-то случились, когда-то случаются, когда-то случатся встречи, другие, кому-то желанные, но уже не мне, я пройдусь по Москве, минуя заставы и перекрёстки, я дойду до ворот, что ведут к станции метро «Сокол», я оцеплю её следами своих следопытных ног, но стреноженных раскаянием, ранним иди поздним не знаю, я буду вглядываться в лица случайных прохожих, я буду стоять в стороне до полуночи, пока не пробьют куранты свой двенадцатый бой, и тогда опустеют улицы, и тогда я превращусь в человека, чьи скудные данные хранит гражданский паспорт, но пройдёт время, и вновь сентябрь припа-дёт к моим тропам смиренно опавшей листвой, и наберусь я терпе-ния и одолею долгий путь, и доберусь безвестным странником до Сард, и войду в них через западные ворота со стороны моря, войду босой, в накидке, почерневшей от долгих разлук, пройду через душ-ную базарную площадь, поднимусь кривой улочкой к царскому дворцу, обойду его не раз со всех сторон, найду то место, где когда-то стояла,
184
когда-то стоит, когда будет стоять обтёсанная дымчатая глыба, но камня уже не обнаружу и только осколок черного требища напом-нит о желанных жертвах, которые здесь принимала богиня Кибе-ла, ближе к вечеру, когда солнце начнёт прижиматься к морю, я покину Сарды через северные ворота и направлюсь к Трое, где бу-дет ждать меня корабль, но на полпути к кораблю раздастся теле-фонный звонок, я вздрогну, я остановлюсь и с замиранием сердца прижму трубку к уху, Лидия позвонит мне по мобильному теле¬фону, вы возразите, что в никакие тогдашние и тамошние времена не существовало мобильных телефонов, я соглашусь покорно, но какая разница в том, сообщит ли мне Лидия самое важное по спутниковой связи или барабанной дробью африканского телегра-фа, и скажет она спокойным и ровным голосом, здравствуй, как ты, я хочу тебя попросить больше не звонить мне, скажет она просто и устало, не надо, я ухожу от тебя, считай, что я умерла, и добавит, только не присылай венков, и следом нас разъединят, и зазвучит прерывистый гудок отбоя, скорее напоминающий позывы скорой помощи, удаляющейся на бешенной скорости от места происше-ствия и увозящей меня, и тогда я услышу, как рвутся струны цитры, а потом наступит тишина, и покажется, что и сердце остановилось, и я опушусь с отпущенными годами в кресло-качалку, и мерно пока-чиваясь, так и не найдя единственной точки некоего равновесия, буду молчать и изредка подумывать о всяком, а однажды услышу как шепчет она, «ты моё последнее прощание», перемешивая сло-ва с жаркими лидийскими ласками, но самое странное, если хотите чудесное, произойдет много позже, когда по приглашению при¬ятеля я посещу выставку картин, не помню уж скольких худож-ников, войду безмятежно в выставочный зал, расположенный где-то у метро «Сокол», когда обойдя или обведя стены, плотно уве¬шанные картинами, взглядом человека, спешащего домой, когда вдруг я остановлюсь, я потеряю нить в этой и вовсе простенькой жизни и останусь стоять навсегда перед небольшой картиной, под которой будет подпись «Порыв», тот самый порыв, что запомнил-ся тогда в крохотной мастерской Лидии, тот самый порыв нашей
185
встречи, а когда вечерние осенние сумерки вкрадутся в зал, я услы-шу как тень, что стоит рядом, скажет, обращаясь ко мне, «здрав-ствуй, узнаёшь»...
38. Стремителен поток
он мчится рыча обливаясь пеной
огромные камни тщетно пытаются остановить его
но только искры брызг взвиваются во все стороны
и повисают радугой над берегами
временами ветер доносит до нас россыпь измельченных капель мы стоим на берегу мы не спешим нам не угнаться за потоком наш удел стоять здесь за нами горы
за нами тропа ведущая к дому и весь мир там где мы вдвоём...
39. Когда-то, когда-то... когда-то, когда не было слов, когда не
было произнесено слово вслух, когда воля дремала, а слова носи-
лись пылинками в пространстве, а вещи томились в себе, тогда было
нечто, и нечто в нём не могло обнаружить различий, нечто, кому-то
может показаться, страдало неразличимостью, другие подумают, что,
напротив, это была для нечто самая счастливая и беззаботная пора,
и вот нашему времени, нашему священному охранителю рождений
и смертей и всех прочих различий в пространстве, заполненном
нечто просто не было места, или не было места в нечто, заполнен¬
ном пространством, тогда были не времена, а крохотные вечности,
замкнутые, словно кольца и потому ничего не значащие кроме сво-
ей замечательной геометрии, и так было, пока кто-то не сказал «а», и
вот замкнутые колечки разомкнулись и сцепились одно с другим в
линии жизни от запястья и до среднего пальца на ладонях обрет-
ших существование, но нечто есть и теперь, но нечто будет и завтра
и всегда, лишённое разделённости на времена, потому что не есть ли
оно это нечто всё, что может быть, что может случиться, что мо-
жет явиться и назваться...
186
40. И вот я снова выхожу на сцену, и вот я снова при ней, при тьме, а значит при вас зрительствующих друзьях сцены, не могу сказать моей сцены, она общая, одна на всех, кстати, как и тьма зала, однако пришедших поглядеть на мои кривляния не интересуют подобные умствования, им подавай зрелище, и сегодня и более ни-когда, ни вчера, ни завтра, я предстану перед вашим судом, перед инквизицией тьмы, предстану мистериком, не путайте с истериком, я перенесу вас силой своего воображения, магией обмана в какие-то не обозначенные времена и снова, как когда-то, сделаю вас лже-свидетелями элевсинских мистерий, я буду всеми богами и, конечно, прежде других — Деметрой, ради которой и затевались эти мисте¬рии, я посвящу вас в любовную хронику этой плодородящей боги-ни, впрочем, скорее намекну, на большее не рассчитывайте, на то, как братец Деметры, небезызвестный Зевс, накажет собственного их отца, сластолюбца Кроноса, за нехороший, почти аморальный поступок по отношению к одному из родственничков и сошлёт этого самого папашу Кроноса в Тартар хранителем времени и пере-возчиком минут из будущего в прошлое, и вы сами догадайтесь, что с того и пошел отсчёт времени, которым мы до сих пор старательно и страдаем...
41. Я обожаю прощанья. Но больше всего волнует душу пос-леднее прощанье. Говорят, последнее или нет, мы узнаем после, ког-да остынут дни и наступит зима. Говорят, в полумраке комнаты, у горящего камина, глядя на беснующиеся языки пламени, всё случив-шееся занимает положенные места. У меня есть комната и нет камина, и ещё далеко до зимы, но я знаю, что пришло последнее прощание. Время будет продолжать своё кружение. С кружением времени я возвращаюсь, я возвращусь, но не будет встреч и неми¬нуемых прощаний во множественном числе. Будет одно, долгое и на всю жизнь. И это так прекрасно. Нет, я не забыла ничего. Я помню всё. Без мучений. Странно слышать, когда говорят, я не могу, я чуть не схожу с ума, я вспоминаю и сердце разрывается. А у меня оно бьётся ровно с тех пор. Оно разрывается при встрече. Потому, наверное, я так обожаю прощания. Жёлтые, густо-густо
187
жёлтые. Иногда я снова вижу, как я сижу под моей мушмулой, прислонившись к шершавому её стволу. Солнце меркнет перед яркой желтизной мушмулы. Я загораю. На мои колени склонилась его голова. Его затылок беззащитен, как мишень, как ни о чем не ведающая, но обреченная мишень. Над ним занесен меч. Я замерла. Я боюсь повести даже бровью, чтобы кто-то, кто держит меч, кто занёс меч, не принял случайное движение моё за знак. Я ведь ког-да-то была Кибелой. Я была рождающей жизнь, но не отнимаю-щей. Я склоняюсь к нему. Я целую его. Мои губы охранили его затылок. Но всё это в далеком, в почти первобытном прошлом. В ту осень в Сардах неожиданно похолодало. С севера, с востока набе-гали тучи, одна за другой. Временами мелкий снег начинал кру-жить. Таящие мгновения. Пришлось натянуть на голову, прикрыв лоб до самой переносицы, красный вязаный колпак с кисточкой. Помнится, купила я его, когда заезжала во Фракию. На базаре. Долго торговалась с персиянкой, пока та, утомлённая моей несго-ворчивостью, не отдала почти даром и в придачу бросила на прила-вок завещанные серьги с лидийским камнем. Уф, на, бери и это, воскликнула она и чертыхнулась по-своему. Он скажет, что сперва увидел, приметил мой красный фригийский колпак. А уж потом моё смуглое загорелое тело. О боже, да что же это я нарисовала. Вот мушмула. Она моя. Она это я. А рядом кипарис. Печально взвился. Откуда он. Чей он. И отчего ветви его вихрятся, обвивая стройный ствол. Он почти черный, этот кипарис. И голубое, совер-шенно голубое небо. А ещё мне предстояло перенести операцию на носу. Мой бедный маленький нос. Он любил едва прикасаться к нему губами. Не целовал, а так, сообщал прикосновениям заветное слово. Надо было сдвинуть перегородку. Не в комнате, конечно, в носу. Я боялась. Я боялась испортить лицо, Я втайне даже боялась потерять нос. Ведь пришлось бы заново привыкать к своему лицу и мучиться над автопортретами. Но врач утешал. Он обещал, почти божился. Засунув руки в карманы голубого халата, покачиваясь с пят на носки и обратно, врач глядел на меня игриво и приговари-вал, миленькая, вы останетесь такой же замечательно молодой и
188
привлекательной женщиной. И сдержал обещание. Я расплати¬лась с ним двумя картинами. Кажется, остался вполне доволен. Хотя желал получить совсем иное. Я посмотрела в окно. Вот и солнце зашло. Завтра надо купить краски, подумала я. Завтра зак-рывалась выставка. Я погасила свет. Я люблю сидеть в полумраке. Острее начинаю видеть всё и даже себя. Телефон молчал уже це¬лую вечность. Она ведь тоже по-своему кружится, эта вечность. И есть ли ей дело до нас? Может, она переживает, как и мы. Может, она мучается, потому что тоже обожает прощания. Но бедной ей не дано их познать. Такая у неё, у вечности, судьба. Из открытой форточки повеяло ароматом горной мяты. Вечерело. Небольшой лесной домик приютился на склоне горы. Одинокое облако решило переночевать на верхушках сосен. От натопленной печи тянуло жаром и дымком. Я пила из кружки крепкий чай. Напротив сидел он. Я пыталась вспомнить, где это было. Я пыталась вспомнить, когда это было. Я перебирала дни, месяцы, годы. Ах, мы же были знакомы всего лишь осень да март. А когда сумерки и вовсе сгусти-лись, и черный паркет выставочного зала слился с чернотой осенне-го вечера, я заметила за колышущейся занавеской тень. Я всматри-ваюсь, но не вижу лица. Я вижу очерк плеч, но не могу понять, с чьих когда-то знакомых плеч сползают сизые туманы. В Сардах никогда не бывают туманы. Вдруг сердце вздрогнуло. Вдруг серд-це остановилось. На один, на два, на три мига. И я подошла к нему и сказала, «здравствуй, узнаёшь»...
42. Одна гармония сменяла другую
одна гармония плавно переходила в другую
а следом за ними вилась навивалась мелодия
потом послышалась ещё одна мелодия
они то расходились то сближались
и вместе напевали старинную колыбельную
беспокойным минутам
а ещё дальше
за гармониями и мелодиями слышалась тишина
или чьё-то внимающее молчание
189
одна гармония сменяет другую
одна гармония плавно переходит в другую
а за ними вьётся навевается мелодия
потом послышится еще одна
иногда они сливаются в одну нераздельную
и тогда привидится осень
и тогда привидится безлюдный песчаный берег
вчера ещё тёплого моря
и синие холмы будут плавно переходить один в другой
и редкие черные сосны
знаками судьбы будут разбросаны здесь и там
и будет ветер развевающий полы плаща
то льнущий к ногам
то срывающий поцелуи с губ
одна гармония сменяла другую
одна гармония плавно переходила в другую...
43. Когда-то, когда-то... когда-то я перестану быть здесь, когда-то, когда-то она перестанет быть там, и разве два случившихся имени когда-то не пересекутся где-то в совершенно одиноком про-странстве, и я буду так же как и был, и она будет так же как и была, и мы будем повсюду в счастливом от полного одиночества про-странстве, мы были в нём, мы, наконец, есть в нём, но наши губы об этом сокровенно молчат, они очерчивают в воздухе слова, чьи зна-чения, чьи смыслы мы определяем по выражениям наших лиц, по цвету и настроению наших глаз, и всё пространство, оставаясь неиз-менно одиноким, заполнится неспешной игрой наших ощущений, и воспримет оно эту забавную с виду игру, как поэзию ощущений...
44. И вот я снова выхожу на сцену, сегодня включен один прожектор, боковой, он бьёт с балкона второго яруса наискосок и мимо, так что я в тени, а световое пятно яйцевидной формы в двух шагах передо мной, и по замыслу закулисного режиссера я должен отыграть почти всю роль в тени, сторонясь луча, не переступая края напольного пятна и лишь в самом конце сделать последний шаг, наступив на остров света, я буду тут же подстрелен, режиссер обе-
190
щал, что выстрелит хлопушка, и упаду замертво, но до того я снова выхожу на сцену, и не просто выхожу, а приплясывая, отбрасывая то одно колено, то другое в разные стороны, тьма разразится аплодисментами, и одобрительные возгласы в виде хорошо заточен-ных слов полетят на сцену, дело в том, что сегодня я выхожу на сцену нахлобучив на голову красный с кисточкой фригийский кол-пак, да-да, тот самый, о котором уже так часто упоминалось, кото-рый окрашен и кровью жертв фригийской матери богов, и кровью с рубцов на спинах, приговоренных к вечному плаванию галерников, и кровью якобинцев, жирондистов, роялистов, словом, тех, кто же-лая того или нет, затеял Великую Французскую революцию, а в руках я буду держать цитру с деревянными струнами и, приплясы-вая и прикрикивая, буду стучать по струнам, извлекая как будто нежные звуки в лидийском Ладу, буду ли я в ладу о самим собой не знаю, но я смешаю жизнь и смерть, я смешаю смех и слезы, и публика будет рыдать от восторга, я постараюсь, я выложусь на этом моём последнем светопреставлении, и как бы я хотел изобра-зить не только себя, перемешанного, скомканного, тысячизначно-го, но перемешать времена и так, чтобы публика, облюбовавшая тьму, узнала и кроткое краткое настоящее, и извечное прошлое и сомнительное будущее, узнала их преломленными сквозь слезы смеха, как собственные отражения в кривых зеркалах комнаты смеха, комнаты жизни, и все это в тишине и слова, и обвал слов, и встреча, и молчание, и прощание, и зыбь здравого смысла, и волне-нье, и дорога...
45. Когда-то, когда-то... когда-то это не значит только когда-то было, это не значит только когда-то будет, я не берусь судить время, делить его на прошлое, настоящее и будущее, грамматика жизни, жизни той, что творится во мне, совершенно иная, не требу-ющая от слов верноподданнического соответствия разным време¬нам, мой мир лишён времени, он скорее пространство, населённое мной, и может, задумав первое слово, что должно родиться, было бы правильнее прежде сказать, посмотрите, где-то вон там на востоке, или слева и далеко надо мной, где малая доля пространства сгущена
191
в сизое облако, есть встреча, и позади видится сгущение, и повсюду, и образуют они, эти сгущения пятнистых общений, мой млечный путь, соединяющий что-то с чем-то, а прозрачные провалы между ними есть разлуки, и разве из случайных переплетений сгущений и разрежений, встреч и разлучений не сотканы пространства наших жизней, и разве кто сможет отделить воображаемые или мнимые жизни от столь ценимых реальных вы знаете, что это такое? без того, чтобы не лишить имени избранника и не нарушить зыбкую гармонию мира...
апрель 1998 г.
Примечания
1. Лидия независимое государство на западном побережье Ана-толийского полуострова в 7 6 веке до н.э.
2. Сарды столица государства Лидия.
3. Крез царь Лидии.
4. Кибела Матерь богов, почитаемая во Фригии.
5. Пифия в Древней Греции: жрица-прорицательница в храме Аполлона в Дельфах.
6. Фригия 8-10 вв. до н.э. государство в Малой Азии.
7. Киндавл тиран Сард.
Записки брата
или еще одна настольная книга
одного читателя
Когда-то ещё в моей почти прошлой жизни разве мы проживаем одну жизнь я имел неосторожность обещать самому себе со-брать все записки Брата, поворошить их, поворожить над ними, словом, поколдовать над ословавленной памятью Брата, и наконец, собрать в нечто обнаруженные записки, чтобы стали ещё одной на-стольной книгой одного читателя. Но должен заметить, что я не напрасно несколькими строками ранее употребил глагол «ворожить». Дело в том, что записки Брата были обнаружены при вскрытии, а точнее при вспарывании его матраса, набитого соломой, купленной как-то по случаю возле конюшен ипподрома. Извлеченные оттуда, они представляли собой ворох никак не помеченных листков, среди которых попадались и обрывки газет, исписанные красными черни-лами. И было бы опрометчиво и даже неуважительно по отноше-нию к читательскому вниманию предлагать записки Брата в том виде, в каком они были извлечены из матрасной соломы. И вот тут-то я и стал ворожить над ними, а значит, наводить порядок, свой порядок, предпочитая непротиворечивую логику очарованию бес-порядка. В конце концов, разве все и всегда, разве мы и самомнящее человечество и каждый из нас в отдельности, разве мы всю жизнь, или, если желаете, своими жизнями не наводим порядок в этом странном мире, который, как порой мне думается, не перестаёт на-смехаться над нами, даже когда мы впав в упоительный лад с собой, говорим, испуская вздох облегчения, вот теперь наконец всё в по-рядке. Но как бы то ни было, я, будучи человеком порядочным, хотя бы по части наведения порядков, исполняю данное когда-то обеща-
193
ние и представляю ниже упорядоченные мной записки Брата. Вслу-шайтесь в мелодии, всмотритесь в гармонии этих записок в моём исполнении.
1. уходящая вдаль дорога, станет ли она последней, спрашивал себя тот, кем когда-то был я, если мне не изменяет распродажная моя память, тогда я ответил, что это не дорога, уходящая вдаль, а восхождение. потом я задумался. как долго длилась задумчивость, не помню. помню только, что была она необычайно легкой, почти невесомой, как облако, беспричинно с белым смирением плывущее по повелительным просторам неба. как же пожелалось тогда, как потянуло меня подобрать точёный металлический молоточек со стола психиатра самой средней руки и серебряными гвоздиками, которыми подковывают коньков-горбунков, заботливо, почти любовно, с ост-рожной осторожностью приколотить облако к небосводу, но обла-ко покинуло меня. а я, возвратившись с провожаний, заметил, что восхождение всегда у нас первое и последнее, и вновь — уходящая вдаль дорога, что ж, я окольцован, я люблю окольцовывать всё. мне по душе кружить слова и слышать как за окном воет по-кошачьи вьюга слов. я люблю рисовать круги. отчего-то я всегда оказыва-юсь в центре круга. кружить моя маленькая страсть. уйти и возвратиться, возвратиться и уйти. я ступаю по собственным вче-рашним следам, и вот пожалуйста, получите перевертыш «последнее и первое у нас всегда восхождение, что, заметил, прово-жаний с возвратившись, я а». буква «а» всего лишь крик, выбросив-шийся из окна, но так и не долетевший до земли. чей крик? не знаю. крик, парящий над уходящей вдаль дорогой.
2. мы танцуем танго. я и бабочка. мы танцуем под замыслова-тую музыку. мы танцуем под жестокую музыку, мы танцуем под нежную музыку, мы танцуем под раскаты тактов, вписываясь в тра-гедию тактов с очаровательной, нет с обворожительной, нет с несравненной ночной странницей, безукоризненно владеющей изящными ножками и двумя парами крыльев, в чьих линиях дыша-ла печаль совершенства. мы танцуем, вписываясь в четвертую часть когда-то первого концерта-гроссо, нет — вживаясь, нет — вжив-
194
ляясь падшими существами в живую ткань, сотканную не из звуков, а из мелодий наших настроений, из вспышек наших мгновений, да-да, наших и более никому не принадлежащих. мы танцуем жёлтое танго вдвоем с черной бабочкой, на чьих крыльях мелькают узоры из капель запёкшейся крови. утверждают, что этот кончерто-грос-со, когда-то бывший первым, сочинил в семидесятые годы сколь-ко их было, я не веду счёт годам, у меня есть только счётчик потра-ченной электроэнергии, и я исправно отсчитываю киловатт-часы моей жизни и оплачиваю, и оплачиваю их рублями да плюс копей-ками — да так вот, сочинил этот кончерто-гроссо, что проникает в душу ласковым лезвием столового ножа, говорят некий теперь ве-ликий композитор, родом с тех мест, где течет великая же река. там течет Волга, она впадает в другую великую реку, в Неву, черную, как та самая бабочка, с которой мы танцуем жёлтое танго на музыку из четвертой части всё того же кончерто-гроссо под номером один, что исполнялся на наших глазах впервые. клянусь — это правда. вот газетная вырезка, вот я, вот сегодняшний день, а вот за завтрашний не ручаюсь. был 1977 год. был месяц март. был Ленин-град, на улицах, на мостовых, на тротуарах, на отмостках, на крышах озябших домов умирал, согласно утверждению поэта мартовский снег. я не присутствовал на его похоронах. я принимал в консер-ватории премьеру кончерто-гроссо, бывшего когда-то первым. ка-жется в тот вечер я уходил последний с концерта. с моря дул ветер, пропахший прошлогодней сыростью, мне и до сих пор было бы зябко, если бы не танго с бабочкой. это не просто танго, мы танцуем танец изломленных пространств, мы танцуем белый танец, потому что на жёлтое танго меня пригласила черная бабочка сама. был август. был вечер. была полная луна. был парк с обрывками аллей. были очерки теней, отзывчивые на легкомысленные порывы бриза, летящего к моему любимому морю. вы никогда не узнаете какое оно. я не выдам местонахождение моего моря и не завещаю его никому. серебристые крылья бриза. чёрные, торжественные, как опахала, крылья бабочки. она шептала мне на ухо, что это восхитительный вечер, что она запомнит его на всю жизнь. но на
195
чью? на мою, на её, на нашу с вами? бабочка шептала, что она без ума от нашего танго, а ещё она успела шепнуть ни жарко ни холод-но, не верь, что я скоро умру, что на утро меня не узнаешь и не найдешь, что век мой краток. приближалась полночь. я подумал, а разве век может быть кратким, разве век не глоток из колодца вечности. мы танцуем жёлтое танго с черной бабочкой, на чьих крыльях мелькают капли запёкшейся крови. мы танцуем под сча-стливую музыку о спасительных поражениях из четвертой части кончерто-гроссо, когда-то бывшего номером один. говорят, он и остал-ся номером один. свершившееся не вычеркнуть из истории. мы танцуем танго под раскаты тактов, срывающихся в обрывы мгнове-ний. мы танцуем танго, вживляясь всеми своими существами, пад-шими случайно в жизнь, никем не замеченную, в ткань звучащего ломкого пространства. нет, это мы сами звучим. мы ступаем береж-но по причудливому узору танца. мы танцуем танго на обрывках аллей, на осколках опрокинутого неба. был август. был вечер. была полная луна. был я. я был всегда. я не помню начала. я не помню конца. надо закрыть форточку. вторая бабочка может всё испор-тить. всё. но что такое «всё», кому принадлежит это «всё», спраши-вает здравый смысл. спрашивает не мой здравый смысл. я не тер-плю свой здравый смысл. меня тошнит от него, и ещё от черной икры, а потом и от рыбьего жира, ну и от лебяжьего пуха, которым набита луна. но если не мой, так чей же здравый смысл вмешался в нашу жизнь. я устало опускаюсь в скрипучее кресло и говорю, да какая разница чей здравый смысл, кто прослушивал мои переговоры и кто подсказал, что произнесенное «всё» должно принадлежать всем. но я категорически не согласился. «всё» должно иметь хозя¬ина, как и всё. у меня своё «всё». оно до помрачения ума изменчиво. переменчиво. непостоянно. и даже превратно. сегодня «всё» — это небо. оно не умещается в окне. оно огромный провал. мы время от времени проваливаемся на экзамене. меня спрашивают, как звали вторую бабочку. а как я мог узнать её имя, если она осталась метаться среди ночи за окном, если я с ней так и не соприкоснулся, если и её черные крылья не опахали мою неверную память. то, что
196
она у меня неверная, определил однажды наш любимый доктор, переставший быть любовником моей воображаемой жены. а ба-бочку всё-таки звали просто бабочкой. она осталась там, где ночу-ет ночь.
3. утро крадётся
месяц спешит покинуть
уставшую ночь.
это чужие шаги
я не жду никого
на душе легко
ветер проносится мимо
а с ним и печали.
и что остаётся от меня? ровным счетом ничего, пустота, но пустота пленительная. кто не испытывал ее очарования, того жизнь обошла стороной. признаюсь доверительно и сердечно: недавно я обнаружил, что пустота это состояние, состояние беременности. позади печали начал. впереди начала печалей.
4. я вздыхаю, я вздыхаю с облегчением. я вдыхаю жизнь в воспоминания о том, чего не было. нет, я вдыхаю жизнь в слова. а слова сами свиваются в порыв и несутся по свету и рассыпаются, оживляя безжизненные камни. Но что могут слова без бумаги, без обрывков бумаги, в них, как в осколках зеркала отражается моя душа. однажды, когда под рукой не оказалось бумаги, я попытался нацарапать слова на стене. но стена не смогла стать разбитым зер-калом души. смешно. в этот день я чувствовал себя почти несчас-тным. и потому улыбка не сходила с лица до самой полуночи, с лица того, кем я был когда-то. кому-то моя давешняя душа может показаться или померещиться больной, померещиться бледной те-нью за домашним окном, но поверьте тому, кем я есть теперь, не больнее чем любая другая.
5. это произошло в тот самый милый четверг, в тринадцатый день августа месяца, названного в честь римского императора авгу-ста, от рождения носящего имя октавиан и бывшего внучатым племянником самого цезаря, и нареченного римскими гражданами
197
августом, т.е. возвеличенным богами после его блистательной побе-ды над марком антонием и обладавшей им Клеопатрой при мысе акции, что на греческом побережье ионийского моря вблизи остро-ва лефнос, в день, когда о великом императоре никто и не вспоми¬нал, когда солнце пылало, обдавая по-своему любовным жаром всё сущее на земле, жаром лавы, истекающей из жерла вулкана, но всё равно в день, который по чьей-то воле оказался милым четвергом, может быть милым он сохранился в моей памяти оттого, что имен-но на тот тринадцатый день августа, ставший в соответствии с юлианским календарем четвергом, у меня было назначено свидание с девицей, с недавних пор ставшей моей подружкой, чьё имя, к сожалению, для истории оказалось позабытым и позаброшенным на задворках вездесущего прошлого, я не подозреваю, что моя слегка очаровательная девица имела прямое отношение к тому, что про-изошло в тот жаркий августовский и, стало быть, возвышенный богами четверг и что произошло в полдень задолго до назначенной встречи, когда я возвращался на службу, отобедав, как обычно, в зале членов королевского академического общества, дававшего бес-платные порционные благотворительные обеды наиболее несосто-ятельным и наименее подававшим надежды ученым. как раз тогда, переходя наискосок лужайку по основательно протоптанной тро-пинке, я вдруг почувствовал сильное недомогание, обратившееся в слабость в коленках, в кружение головы, а может, и в кружение земли и даже всей вселенной, в какое-то одно единственное ещё памятное мгновение я ощутил и тут же осознал необъяснимую значимость своего существования. наверное, подобное осознание себя произошло от того, что потеря этого самого данного задаром существования наплыла черной волной случая и готова была смести меня с зелёной лужайки и оттащить и сбросить в заброшенный котлован, вырытый по ошибке проектировщиков ещё десять дет назад. наконец, когда на меня наехало мучительное, но и отдаленно приятное подташнивание, я понял, что пришло время остановиться, что настал великий час герою драмы пасть на сцену, устланную зелёной подстриженной травкой, любимое место выгуливаемых
198
собак, пасть и закатить глаза, а лучше присесть на чьи-то добрые колени, но ближайшая дежурная скамейка находилась где-то через улицу возле подземного перехода. и мне ничего не оставалось, как прилечь на дно котлована. над головой топорщилась луна, набитая лебяжьим пухом. а ещё выше висело ночное небо, исколотое игла-ми звезд. но разве это звезды. это шприцы. мои вены проколоты иглами шприцов. с кончиков игл веером рассыпаются искры отча-янно сладкой глюкозы. по моим жилам течет сладкая жизнь. но она не задерживается во мне. она стекает в горький отстой, ско-пившийся в провале котлована. какое счастье провалиться, скажем, на экзамене. кто-то подумал за меня и тут же подтолкнул в бок. я пришел в себя через черный ход. очнувшись, я огляделся и обнару-жил, что сижу на садовой скамейке под огромной липой, а рядом расположился, положа, нет, не руку на сердце, а ногу на ногу, сидя в вполоборота ко мне совершенно незнакомый мужчина, хотя вялая мысль, кажется, я где-то его видел, поначалу промелькнула, но про-мелькнула и исчезла в зарослях орешника, что густо зеленел за спиной мужчины. кстати, мужчина был весь в черном, но жёлтые глаза и розовый бритый череп в соседстве с мрачным его одеянием выдавали в нем личность необычайную. как вы себя ощущаете, спро-сил он меня по-отечески участливо. я пожал плечами и буркнул, нормально. и часто с вами такое случается, продолжил свои рас¬спросы странного вида незнакомец. что именно, переспросил я не-хотя, не имея ни малейшего расположения к беседе, а точнее, к совместным размышлениям о себе. вот такие провалы, пояснил мужчина весь в черном, улыбаясь по-жёлтому одними глазами. тог-да я, к тому времени уже обретший по меньшей мере часть прежних умственных способностей и душевных сил, решил охлабучить его очередным вопросом, да не простым житейским, а, как говорят, ритори-ческим, разве вся наша жизнь не есть один сплошной провал. в ответ незнакомец оживился и воскликнул, замечательно, и, прой-дясь ладонью по розовому совершенно избритому черепу, добавил, это то, что нужно. тут я и вовсе обрел прежние всякие силы и способности и нисколько не тушуясь, спросил незнакомца, этого
199
нечаянного соседа по садовой скамейке, простите, но кем имею честь быть допрашиваем.
6. никто не благ, никто не благ, я повторяю эти слова десять, двадцать, сто раз и только, наконец, однажды произношу, нет выды-хаю, как только один я. потому как разве не я проливаю свет своей души на мир, разве не я оживляю мой мир. мой мир что он есть?
7. какое счастье провалиться на экзамене. какое заветное сча-стье, охранимое даже от ненарочного сглаза, знать, что ты ничего не знаешь, счастье, почти равновеликое заново рождению. я не апте¬карь. у меня нет самых точных аптекарских весов, чтобы оценить и отвесить полную равновеликость этих двух вдруг пересекшихся в моём воображении полусобытий, полупонятий. почему полусобы-тий, почему полупонятий? не знаю, ведь я обрел счастье прова-литься на экзамене и получить мировое признание в том, что я ничегошеньки не знаю. какое это наслаждение ничего не знать. парашют не раскрылся. и ты летишь в свободном падении, но вовсе не к земле, а к самому себе, единственному, обладающему огромной силой скрытого притяжения. и ты летишь, а в ушах бушует безмолвие.
8. я стою у окна, я спрашиваю себя, где я, и не могу ответить, потому что я везде, везде в моём пространстве. оно странное, порази-тельно странное. оно может вывернуться наизнанку, и я не поте-ряюсь. я сохранюсь в нем тем, кем был наречён. оно может, потакая чьим-то капризам, разве не моим, стать каким угодно, даже смер-тельно изогнуться и пройти сквозь себя. как всё это происходит -не знаю. и разве так осмотрительно важно знать. знаю только, что это пространство — пространство моего существования. оно со-ставлено неразрывно из всех неотделимых частиц, обреченных быть мной. в одну прекрасную полуночь родители пригласили меня ро-диться, и как я мог отказать моим будущим старикам в приглашении на здешний танец жизни. затаённое, не замечаемое сторонним взгля-дом благодарение не отпускает меня, стоящего у окна. я слышу, как кто-то нашептывает, смотри это не лето, это осень, видишь порывы шального ветра срывают потускневшие, но всё ещё зеленоватые
200
листья с берез, а между порывами по-домашнему уютно располага-ется робкий дождь.
пора прощаний,
остались ветры там,
где снова мирно
цветёт застенчивый миндаль,
но кажется, что жизнь вся впереди.
9. когда-то я обитал в пампасах, местами плавно переходящих в саванну или вдруг круто обрывающихся к морю. обитал, как все в стаде, исторически кочеванием от кочевья к кочевью, пядь за пядью, оставляя после себя кусочки будущей красавицы голой до бесстыдства пустыни. ну, а с точки зрения или с точки наблюдения членов стада, то есть нас самих, кочевое движение воспринималось лишь как всеобщее и совместное, даже общественное топтание плодородной земли. край наш был в те времена необычайно богат. особенно разнотравьем там повыше на пятачках плоскогорий. эти плоскогорья отличались и отмечались в нашей неиссякаемой памя-ти не только как плоские горы, похожие на распятую ладонь, по-крытую лугами и поднятую над уровнем ох какого теплого и доб-рейшего моря, пьянящего словно молодое вино, хотя говорим, что морю нашему не менее миллиона лет. эти плоскогорья помнятся и по сей день кок площади имени плоского горя. ведь, что греха таить, каждый из нас носил и конечно же носит в себе, вынашивает от дня рождения своё горе. и вот приносили мы его на плоскогорья, и кто как, но каждый пытался незаметно от постороннего взгляда подбросить горе своё горюшко в пёстрое разнотравье, чтобы хоть на время сгинуло оно в густой гриве травостоя, но всякий раз на-деждам не суждено было сбыться, да и как им было сбыться. если горе само по себе служило знаком принадлежности к стаду, без предъявления которого нельзя было ни покинуть загона с его ми-лым домашним уютом, ни возвратиться на те несколько квадратных метров, где хоть на несколько вздохов можно было перестать быть. и потому, прогулявшись вволю по травоядию плоскогорий, вдоволь надышавшись горным воздухом, вобрав ароматы луговых цветов и
201
отведав целительных одуванчиков, приходилось по пути домой подобрать первое обнаружившееся под ногами чужое горе, чтобы предъявить глазастому всевидцу, поставленному перед пропускной заставой. так и перемешивались наши горести, наши боли, так мы познавали горе другого, обретали его боли, забыв о прежних своих, а ещё в наших пампасах хорошо росла ковыль, такая задумчивая и даже грустная. кроме нас в пампасах обитали и паслись мелкими стадами пампасные олени, а в прудах и в чистокровных речках поживали без всяких наших человеческих забот нутрии. но мы не только поднимались в горы, мы и пониже спускались и тогда оказы-вались в саванне. о саванне можно говорить и говорить. когда-нибудь я посвящу саванне свою последнюю поэму. ведь саванна так поэтична. не зря же еще в далекой затуманной молодости я как-то невзначай сорвался с научного семинара, сорвался как в про-пасть, как в провал. при слове провал сердце то замирает, то начи-нает частить, ведь в провалах и творится наша и чужая жизнь, роится в них, рождается на наших же глазах и умирает. где слезы её окропят, где смех её проводит, а где лицедействующий плач пла-кальщицы, напоминающий мне отчего-то полощущееся на ветру черное с желтыми горошинами маркизетовое полотнище. так вот и сорвался. я тогда и угодил не куда-нибудь стрелой в болото к царевне-лягушке, а в саванну. и там, помнится мне, встретился я, сидя под баобабом с тремя созданьицами. явилась странная троица из ближайших кустов тамариска. кстати, звали меня в те времена вроде бы бискайским или что-то в таком же географическом роде. там я познал упоительную, как ночь в саванне, одинокость, но необъяс-нимым образом вовсе не отрешенную от земных забот. а пониже саванны под откосом внизу шумело море. к нему мы спускались редко, потому что оно было без границ, на которых и ставят надеж-ные заставы. вот так мы и жили, так вот мы и ходили и шагали по горным склонам, по лужайкам пампас, по замкнутым просторам са-ванны, перемещаясь каждый в своём сомкнутом стаде, топча тучную землю и изредка друг друга. по большей части попадались в стадах парнокопытные, реже непарнокопытные и уж вовсе не встречались
202
бескопытные, исключением был я. именно к последним я относил себя не без притаённой, хоть и вялой, но всё-таки гордости, озирая свои ноги. о какой такой гордости я разболтался, кто подскажет мне, кто напомнит, где остановилась жизнь, не там ли, где образо-вался этот для кого-то злосчастный провал вечной памяти то ли о прошлом, то ли о будущем. или напротив к большому счастью я очутился в нём, глубоком и сухом, как оскудевший колодец. и опрокинутый навзничь я безмятежно наблюдаю за яркой звездой, что светится на лоскутке голубого дневного неба. чистый детский голос уверяет меня, что это моя звезда, хранительница судьбы, наставница души. я мысленно соглашаюсь, но детский голос не умолкает, он спрашивает, ты будешь жить всегда? не я, отвечаю я. а кто? вновь слышу всё тот же детский голос, и тогда говорю, впав в скромное отсутствие, он будет не жить всегда. как чудесно провалиться посреди безнадёжно устаревшей памяти, этой храни-тельницы домашнего музея, этого святилища жриц, родящих сло-ва, жриц, давших по велению потерянного рассудка обет безбра-чия, но услаждающих своей жреческой плотью плоть первых встреч-ных прохожих. и я там был. как же мне не быть героем собствен-ной памяти, которая воя сложена из множества кругов, из пестро-ты кружений. по ним преступник, переступивший черту оседлости в настоящем, возвращается к месту совершения поступка. добавь-те всего одну букву, и вы обретёте проступок. а это уже совсем иное совершение для тех, кем вы не являетесь. и действительно, дело в том, что я имел личное счастье быть лишенным густого волосяного покрова по-животному жёсткого и лоснящегося. ког-да я обозревал себя с головы до пят, то обнаруживал лишь ничем не примечательные ноги, ноги, как ноги, покрытые вьющимися разреженными волосами на бёдрах да залысинами на овалах ик¬роножных мышц. но стоило мне бросить взгляд по сторонам, как выяснилось, что у всех других собратьев по стаду вместо ступней красовались самые что ни на есть настоящие по-чёрному орогове-лые копыта, а ноги до колен покрывала шерсть, жёсткая, густая и всяких разных мастей. однако исключительная забавность зак-
203
лючалась не в том, что я выглядел сравнительно нормальным в собственных когда-то серых глазах, а они все иными, а в том, что столь очевидная для меня разница нисколько не умаляла наши взаимоотношения и не подвергало их искренность сомнению. хотя про себя, закутываясь в свои же черные мысли, я не просто подозревал, а напропалую ведал о своей отличимости, но по бро-дящим повсюду слухам, да и по невольным догадкам, не я один был таким, так что на поверку выходило, что каждый из всех нас видел себя особенным и судил вовсе иначе о других, храня от ушей соплеменников подмеченную исключительность. и может имен¬но эта общая невысказанная тайна более всего и объединяла и крепила стадо, но и, наверное, тяготила и этим тяготением сближа-ла нас.
10. как бык набычась, мой ум значит, он есть пытается
постичь, постичь и исчезнуть в постигнутом. исчезнуть, как в тума-
не. в тумане постигнутого. исчезнут очерки плеч, и замрут звуки
шагов, и имя моё перестанет что-то значить. но однажды оно воз-
вратится, притихшее, задумчивое, возвратится, как возвращается осень.
11. журавли пролетели,
курлыкая прощально.
глядя им вслед,
я подумал, как хорошо,
что однажды приходит осень.
осень с долгими дождями, с низким серым небом, с печалью ранних вечеров. и пара быков, запряженная в гружёную всяким скарбом повозку, будет неторопливо двигаться навстречу. колёса повозки будут увязать в размокшей колее. когда их скрип порав-няется со мной, я посторонюсь и останусь стоять, провожая взгля-дом повозку, пока не смолкнет скрип её колес, и не исчезнет она сама за кисейной пеленой дождя.
12. если в начале было слово, говорю я самому себе, говорю как
во сне, потому что вся моя жизнь, вся немоя жизнь немой сон, и
я не берусь утверждать, что это мой сон, иногда меня посещает
смехотворящая мысль, а что если моя жизнь вместе со всей немоей
204
жизнью есть чей-то причаянный сон, но как бы то ни было, я гово-рю, если в начале было слово, то слово будет и в конце своего пути. он, этот путь слова уже задан. слово умирает. слово — знак воли. слово болеет безнадёжно, тяжело и продолжительно, вечно, как появилось. вздох, дух, воля, слово. слово последний знак в череде проявлений, я склоняюсь, я склонился, я склонюсь над больным, я забавляю его, знаю, что тщетно, но продолжаю забавлять, развле-кать, вдыхать в холодеющие уста моими чуть слышными вздохами намёки на жизнь, я плачу, но никому не дано увидеть слез. реки, моря слез переполняют пространство моей души, а на лице улыбка, на устах шутка. я шучу. я паясничаю, лицедействую. я проявля-юсь, балаганно, впадаю в провалы упоительного притворства. да, я служу у умирающего короля шутом, прислуживаю, пытаясь воз-вратить беспросветно больному хоть осколки мира, которым он когда-то правил.
13. ворожея снимет порчу, ясновидящая снимет сглаз, поро-дистая колдунья за умеренную плату обеспечит приворот, при же-лании заговоры, зачуренья и нашёпты к услугам вашим, я попросил у неё деревянную ладанку из мирта, она поднесла мне её на своей морщинистой ладони. боже, где правда, или правда это чудесная и безбожная выдумка людей.
14. мы рождаемся данной сутью. новорожденный чист, не зама-ран чужеством. он есть сама не нуждающаяся в словах суть. он — безымянная вещь, равная своей сути, он и ничто. он есть и нет, и тогда знающий даёт имя, и обретший имя становится чем-то, стано-вится знаком своей сути и таковым проживает жизнь, означенный, помеченный и потерянный.
15. где оно, где оно, где моё спасительное окно, к которому я подойду, у которого я постою отрешенно и бездумчиво и обрету умирение и замирание позывов, и отзовется во мне заоконное про-странство далёким звучанием незнакомой мелодии.
Стою я у окна,
могу стоять всю жизнь
и слушать песнь дождя.
205
16. вторую бабочку, что по-роковому кружила за окном звали бабочка. черную бабочку, с которой я танцевал жёлтое танго, звали она или она. её однажды, может, сам того не подозревая сочинил и оживил великий композитор, его уже нет. его теперь не спросишь ни о чем. тайна ушла с ним, осталась мелодия пронзительных вре-мен, вмещающих и прошлое, и настоящее, и будущее. осталась гар-мония гранёных пространств, проникновенная, как последнее при-знание в любви. а бабочка оказалась не охваченной любовью, я так и не узнал, какого цвета её крылья. я так и не заглянул в её глаза и не утонул в их леденящей глубине, не провалился в полынью её страсти. ведь страсть вовсе не сжигает, а сковывает, связывает, при-мораживая по рукам и ногам, превращая вчера еще бьющееся сер-дце в замерший кокон, которому суждено ли чудесное превращение всё в то же горячее сердце. и слава богу, подумал я, что заблудшая бабочка так и осталась принадлежать ночи, безлико прильнувшей к окну. в тот день у меня гостила она. в тот день и в ту ночь, и в следующую ночь, и на следующий день, и навсегда. как легко остать-ся навсегда и как трудно бывает пережить мгновение. она и была мгновением. она казалась воплощением мгновения. неуловимая и недвижная, неудержимо привлекательная и дарящая печали — та-кой представлялась мне она. я помню, как легко, как игриво пома-хивала двумя парами своих бархатистых крыльев с многозначи-тельными каплями цвета запёкшейся крови, а потом склоняла голо-ву мне на плечи и шептала слова, каких нет ни в одном толковом словаре мира. однажды мы с ней пригласили друзей в гости и устро-или вечеринку. вечер удался на славу, было много крика, толкотни, слов и улыбок, были танцы и поцелуи, разбросанные повсюду и даже витающие в воздухе подобно крохотным легковесным шарам, на-полненным разгоряченным воздухом. она в тот вечер выпила мно-го вина, густого, дивного, душистого, как сама жизнь, если к ней не принюхиваться. глаза оны горели. она летала по комнате с особой страстью и непредсказуемостью, как-то непривычно помахивая кры-льями, заставляя их переливаться, принимая порой ослепительно серебристый оттенок. мужчины бегали за ней, хлопали ладонями,
206
стараясь изловить бабочку и овладеть её очарованием. но она непринуждённо ускользала от них, и тем ещё более подзадоривая опьяненных старинным вином и красотой моей оны. женщины снис-ходительно наблюдали за происходящим, хотя и продолжали свои изнурительные беседы, поделённые обрывками на всех, словно чьё-то письмо, изорванное на мелкие клочки. потом, когда гости разош-лись и когда за окном забрезжил рассвет, она села на моё плечо и усталым голосом прошептала, как хорошо что мы одни, и попросила открыть окно. комната заполнилась волшебной свежестью утра. мы, наконец, задышали свободно, полной грудью, убрав всё со стола, перемыв посуду, мы уселись на диван и проспали весь день до само-го вечера. это был наш первый провал. я обожаю провалы. без них я умираю на глазах самого себя. даже провалиться сквозь землю со стыда это значит снова быть. но был ли вечер? но наступил ли вечер? что же длится до сих пор? чьё дление, как море, расплескалось на все времена? и сердце мое, как лодка без вёсел, покачивается на волнах безымянного дления, сердце то появляется, то исчезает в провале волн. и в эти сердечные провалы, в эти мгновения краткого примирения со смертью, когда сердце замира-ет между двумя биениями, я падаю, освобожденный от тяготения тысяч других тел, одолевая логику закона всемирного тяготения. и тогда странное, необъяснимое притяжение любви меняет знак, и сменяется притяжением к самому себе, единственному, что в этой жизни есть, а в те самые мгновения, когда совершается творительное биение сердца, я перестаю быть, я становлюсь тенью в садах соб-ственных фантазий. и в это самое мгновение, когда раздаётся удар колокола, я успеваю промолвить, я люблю тебя, и она успевает шепнуть мне, я люблю тебя. складывая эти волшебные избранные мгновения, я вижу, как мы танцуем жёлтое танго с черной бабочкой под замысловатую музыку композитора, провозглашенного ныне великим. мы танцуем под жестокую музыку. мы танцуем под не-жную музыку. мы танцуем под раскаты тактов, долетающих из чет-вертой части когда-то первого кончерто-гроссо. был август. был вечер. была полная луна. был ветер, доносящий свежее дыхание
207
моря. неужели всё это было. и распахнутое окно, и жёлтые призывы фонарей за окном, и тысячи бабочек, неотвратимо летящих к своему последнему счастью, и одна единственная чёрная бабочка, танцую-щая со мной жёлтое танго. ночь за окном была для оны чужой. и я отвечаю себе, да, было, и есть, потому что каждый миг, он не прохо-дит, им мы прирастаем. и пусть дерево высохло. когда подует ветер, оно запоёт.
17. правда мгновенья
бабочкой нервной кружит
над соцветиями слов.
душистые слова так приманчивы. но нектар соцветий ядовит. кто пригубит его раз, не сможет уже прожить и мгновения без него. тот будет пить и пить настоянную на словах жизнь пока не лишится последнего ума. но что такое ум, как не просто слова, состоящее из двух знаков или из двух звуков, но нанизанных на шёлковую нить паучьей слюны смыслов. их тысячи, их миллионы, они вяжут тенета, подчиняясь самому главному пауку, каким явля-емся мы, и тогда слово перестает быть собой, и тогда мы сами неза-метно попадаем под магическую власть слова и превращаемся в своё плоское подобие, нет, превращаемся в линию, в воображаемую ли-нию. и вот я продолжаю постигшую меня линию, и вот я закручи¬ваюсь и рисую в воздухе круг. я спрашиваю себя, можно ли его продать. можно ли его купить, я спрашиваю у прохожего. прохо-жий недоуменно пожимает плечами, но, пройдя несколько шагов, вдруг останавливается, поворачивается ко мне и говорит, я покупаю твой круг. что ж, он купит круг, что ж, он значит купит меня, и я перестану принадлежать судьбе, я стану волной, которая налетев на камень, разворачивается и замыкается сама на себя. о господи, из слов можно сотворить всё что угодно, и тогда я говорю себе - мы ведь всегда, даже беседуя с другим существом, всё равно общаемся с собой не вяжи слова чем-то или с кем-то, пусть слова живут своей жизнью, и ты увидишь их в совершенно ином свете, их очерки покажутся тебе сказочно незнакомыми, и ты сделаешь ещё шаг на пути, пусть слова не обременяются тобой, и тогда полюбишь их, и,
208
став в сторону, внезапно увидишь и себя иным, может тем, что ты есть на самом деле, и подойдешь к пределу, за которым всё кончается началом.
18. никто не благ, никто не благ, повторяет сосед за стеной.
это мои слова. сосед подслушал мои мысли, но он не знает о тех
словах, что следуют далее, о четырех словах, в которых и вся раз-
гадка, с ними черная тень сменяется светлой полосой не надежды, а
правды признания, один лишь я знаю эти четыре волшебных слова,
четыре ключа, открывающие ворота в страну, где кончаются слова.
вот донеслись удары колокола церкви преображения, кто-то давно
сказал, колокольный звон раздаётся в моей груди, но в моей груди
тишина, я прислушиваюсь к тишине.
порыв вздоха, обнажая смех, срывает с губ вчерашний плач.
19. отрешенные звезды, обреченные звезды. покоренный, я возвращаюсь к вам. я готов скоротать с вами вашу извечность. побежденный, избежавший кошмара побед, я возвращаюсь к вам. я, как и вы, обречён быть. я, как и вы, отрешен от нужности. если бы всё на свете от рождения было бы связано узами нужности, я бы пал на колени перед создателем и попросил бы убить меня в замыс-ле и погасить звёзды. отрешенные звезды, обреченные звезды. мы скоротаем вместе ночь и обратим её в праздник души.
20. сегодня случайный прохожий спросил меня, как меня зо-вут. я растерялся, я не знал, что же ответить ему. я забыл своё имя. я потерял своё имя. видимо в заднем кармане брюк образовалась дыра, и имя провалилось, пока я перемещался по уличному про-странству. не исключено, что кто-то ловко выкрал бумажник с выгравированным на нём именем владельца. в транспорте и не такое случается. или меня лишили имени? но за что? а за так, из любви к искусству лишения. и всё-таки я не потерялся, не исчез. даже тень моя при мне. вон она длиннющая тянется аж до угла следующего дома. а рядом тень случайного прохожего. я пожимаю плечами, мол, извините, я безымянный автор собственной жизни,
209
прохожий протянул мне руку. мы обменялись рукопожатиями. на прощание он сказал, я собирался взять у вас имя взаймы. ведь меня забыли обозвать. махнул рукой и добавил, значит, не судьба, и пошел дальше своей дорогой. я долго еще стоял и глядел ему вслед. и всякие интересные для меня мысли приходили в его голову. ведь он унёс мои мысли с собой. а я остался здесь посреди уличного пространства хранителем его слов, они всё ещё звучат и звучат. выходит, я отобрал у случайного прохожего столь же случайно, ненароком его слова. через них я узнал, что он существует, что он есть, а он узнал, что не одинок в своей безымянности. наконец, когда человек затерялся за шумным перекрестком, я повернулся и продолжил свой путь. и подумалось мне тогда, что путь есть путь через вещи во вне их, а вещи это всё, что есть вокруг.
21. о, это было умопомрачающее предложение. это была под-сказка не к сделке века, а к сделке на все времена. из последних оставшихся сил я остановил тень, надвигающуюся на мой ум, что пропитан сладостью сиюминутной жизни, и даже, навалившись всем телом, отодвинул тень в сторону и заступил за черту омрачения и обрел прежнюю способность вязать слова в вязанки сухих дров. ведь когда-то я был дровосеком и не простым, а королевским. и у меня была слепая дочь, в которую влюбился принц. император август также имел виды на неё, полагая пристроить в наш сосно-вый бор своего хворого племянника. и вот после пятой или шестой вязанки я сказал себе, не путайся с девицами лёгкого поведения, возьми себя в руки. как никак, а тебя ожидает твоя милая девица, очаровательно жирная, но она тут не причем, она здесь уместна потому, что свидание должно будет или должно было, лучше пу-таться со временами, чем с женщинами, состояться сегодня, в чет-верг, в четвертый день недели, в тринадцатый день августа согласно еще юлианскому календарю, тому самому календарю, который был ничем иным, как долговой книжкой римских граждан. но мне опа-саться было нечего, поскольку дни выплат по процентам уже про-шли, и во всю светила эта неуместная луна. таким образом, я вновь обрел представление о таком совершенно излишнем, но назойливом
210
понятии, как время. и утвердился проясненным умом в текущем дне, который можно сказать стал днём нового отсчёта моей жизни. нет, это не было заново рождением под той же или под иной личиной, нет, это была вполне осознанная с ударом по рукам сделка в ответ на умопомрачающее предложение. и вовсе никто меня без меня не женил и тем более не выдавал замуж. дело в том, что тот самый весь в черном с жёлтыми глазами и с розовым бритым черепом человек, что обнаружился рядом на садовой скамейке после того, как я очнулся от провала в вырытый кем-то когда-то и не без умысла заброшенный котлован, необъяснимым образом очень скоро расположился ко мне и на мои слова, скользящие по поверхности глубочайших мыслей, одобрительно кивал головой. но вдоволь наслушавшись слов, он вдруг вскинул левую руку и воскликнул, стоп, вы именно тот, кто нам нужен. кому нам, для чего нужен, и почему именно я и вообще, что всё это значит подобные желто-окие вопросы окружили меня по-волчьи. и я задумался, внутренне я был холоден и трепетен. внешне я смотрелся благожелательным и даже улыбчивым субъектом. с особой, я бы сказал даже с непри-стойной настойчивостью одолевала мысль, а что же это всё значит. мы же так обожаем всё обозначать и всему причинять придуманный нами же смысл. эта болезнь хроническая. от неё лекарств не ку-пишь в аптеке. и я изворачивался, я выворачивался наизнанку, я сходился то в точку, то вытягивался в линию, то расплющивался в плоскость, но злосчастный вопрос оставался без ответа. мелькали мгновения. на самом деле это были вспышки вечности. мгновение ведь не краткое время, вечность ведь не длящееся время, они не могут существовать одно без другого, они не в противостоянии, а в противоположении. а время, время это всего лишь то, чем мы изме-ряем наше существование в мире, но вовсе не себя. мы не измеря¬емы. мы просто есть. и наконец на пороге очередной вечности я стал обнажаться, я сбросил с себя всё, как казалось мне, лишнее, и предстал перед собой в полной наготе, и тогда вдруг постиг, что человек весь в чёрном, с жёлтыми глазами, с розовым бритым чере-пом ведь не поинтересовался даже как меня зовут, он обращался ко
211
мне, минуя имя, поверх этого знака, в который мы превращаемся после рождения. и снова подумалось, что имя отрывает нас от выпавшей на нашу долю данности, от того, что мы есть. и вспомни-лось, как моя предпоследняя жена, выгоняя меня из ведомственной квартиры, кричала вдогонку, убирайся вон, ты ничтожество, превра-тив меня одним лишь словом в нарицательность, лишив с необы-чайной лёгкостью имени. и я вдруг ощутил облегчение и следом приветливость во всём теле, и, переступая порог состояний, произ-нёс знаменитое выражение я потерял имя, но обрел себя. такого не придумал бы и сам наполеон. потом, спустя буквально считанные единицы несчастного времени я вновь достиг истинного равнове¬сия, находясь в подобном почти воздушно-акробатическом равнове-сии, не томясь ни достоинством, ни заискиванием, без тревоги и радостного возбуждения, ощущая под собой лишь жёсткое сидение садовой скамейки, я спросил человека, сидящего напротив, и что же вы мне предлагаете. в ответ глаза его ещё более пожелтели, а череп стал почти пунцовым, и он, не скрывая восторженного одобре-ния, воскликнул, мы не ошиблись. через несколько тактов, когда вновь наивно зазвучали в унисон скрипки, он признался, мы выбра-ли вас, мы хотим вам подарить вечность. и что же я? а я нисколько не поразился и даже чуть было не стал уточнять, так что же дарят сумму мгновений или саму вечность, но вовремя прикусил язык и выдал внешне независимое, лишенное каких-либо волнений, а на самом деле выжидательное, ну и что же. в ответ человек весь в черном с жёлтыми глазами, с розовым бритым черепом, возвратясь в прежнее состояние, стал пояснять по-деловому и более обстоя-тельно, что я по всем личным натуральным параметрам очень подхо-жу им, и именно поэтому я стал избранником, и они готовы пода-рить мне вечность. мои приподнятые брови несколько смутили этого странного вида человека, сидящего напротив на садовой скамейке. но стремительно справившись с замешательством, он соглашательски закивал головой и стал пояснять, мол, хорошо, если угодно, они посвятят в вечность, или наконец введут в вечность. ведь от слов столь милых и значимых для всех смертных, заметил
212
он, суть нашего предложения нисколько не меняется. потом он замолчал и начал по-жёлтому вглядываться в меня, ожидая по-видимому моего решения, я естественно задумался. уж что-что, а задумываться я обожал. ведь задуматься значит, уйти, покинуть хоть на время этот мир, но при этом зная наперед, что непремен¬но возвратишься почти целым и невредимым. впав в задумчивость, первое, что я сделал, это, не теряя достоинства, которым все так дорожат, засомневался в достоверности соответствия слов, услы-шанных мной, смыслу предложения. но поразмыслив, я решил, что прозвучавшим словам нет никакого резона лицедействовать и лишаться тем самым истолкованного веками и приписанного им смысла. наконец, думал я, отчего не принять предложения и не испытать на собственной остриженной шкуре, а что же такое скры-вается за этим звучным как пощёчина словом «вечность». в конце концов, говорил я себе вполне разумно и убедительно, всё равно смерти не избежать, а случай встретиться с вечностью упускать не стоит. и я согласился, но конечно же испросил прежде об услови¬ях, на которых делалось мне предложение. ведь предложение, состоящее из нескольких слов, плавало и покачивалось на волнах изменчивых условий нашего бытийно-событийного существова-ния, неотрывного впрочем от несуществования и настолько, что некоторые великие умы, равно как и лишенные такого, не могли отличить эти два состояния друг от друга, да к тому же, думал я, а чем моя жизнь хуже вечности, разве в уравнении вечности моя жизнь не является искомой неизвестной. вот и попробую решить это самое уравнение. и стал я строить с лихорадочной поспешно-стью здание, возводить стены вокруг себя, и, наконец, возвёл, на-крыл черепичной крышей, оставаясь внутри здания, не имевшего дверей, а лишь окна, возле которых я любил, нет, обожал стоять и смотреть в мир, и никто не мог войти в построенное здание, и никто не мог выйти из него.
22. окна закрыты.
на улице долгий дождь
смывает следы.
213
эти следы вели к самому сердцу. каждый мог, взяв след, пройти к сердцу и даже поразить его хотя бы словом или взглядом, а то и просто выражением лица или обворожительными очерками обна-жённого тела, линиями счастья, уходящими в бесконечность, прира-стающую шагами моего сердца. где-то там за представимостью ли-нии всех счастий сходятся, как в фокусе собирающей линзы, пото-му что они прошли через моё пораженное сердце. а теперь кто найдет путь к самому сердцу, кто решится перейти бездорожье. окна закрыты.
на улице дождь
смывает следы.
и замкнулся круг.
23. я центр вселенной. вокруг меня круги, один за другим. каждый круг обитает сам по себе. их согревает моё дыхание. о нет, я не правитель, я не укротитель кругов, я всего лишь центр, я всего лишь острие иглы, вонзившейся в то место, в ту единственную точку пространства, где я есть. вселенная дышит моими лёгкими. ах, как же был прав тот один определенно неумный человек без десятых, сотых, тысячных долей ума, кто однажды, совсем когда-то сказал, что судьба вселенной вершится на кончике волоска.
24. никто не благ. даже я. крупная капля, переполненная вни-манием, упала с потолка. крыша прохудилась. вот ещё одна капля слетела на пол. так уж неизбежно ли падение? дождь шёл вчера, сегодня светит солнце, надо подставить банку и собраться с мысля-ми. когда-нибудь это кончится, никто не благ, впрочем, какая разни-ца благи все, или никто, или кто-то. я могу взвесить только собственную благость. да и гирями на другой чаше весов будут всего лишь слова, а что они весят, а что они значат, а что они есть как не знаки, с помощью которых мы пытаемся отделаться от всего лишнего в себе. во мне тысяча лишних жизней, я потерял счет каплям, падающим с потолка.
25. о господи, как хорошо, что ты сотворил этот провал ночно-го неба и меня в нем. звезды мои кроткие фантазии. я дарю их небу. более никому они не нужны. из вспыхнувших вдруг фанта-
214
зий я складываю созвездья. я ими мощу млечный путь. о господи, или это океан, заполненный тьмой. плещется она, волнуется он беззвучно для того, кто не хочет слышать, плещется он, волнуется она невидимо для того, кто не хочет видеть, я попробовал небо на вкус. оно солёное, и текут все реки в океан, и теряют там в терпкой солёности свои уже никому не нужные различия.
хорошо, когда
остаёшься с глазу на глаз
с молчаньем неба.
26. говорили, что в зоологическом национальном парке солнце никогда не заходит, если не считать специальных заслонок, опус-кавшихся на окна вольеров. говорили, следуя откровениям слухов, хотя солнце вставало каждое утро на нашем берегу и заходило вечером где-то за невидимый горизонт на противоположном. как нам казалось, солнце перемещалось одно на всех по общему небу, отчего на нашем берегу день сменялся ночью, а ночь днём. но как было не доверять слухам. порой они заполняли всё пространство, свободное от полновесных членов стада, неутомимо перемещаясь из края в край. короткие слухи так же сновали челноками про-меж наших и парнокопытных, и двупарнокопытных, и даже воз¬можных иных бескопытных ног. и выглядели эти короткие слухи очень мило. гладенькая шелковистая шёрстка ласкала взгляд и не-малое удовольствие доставляло провести ладонью по двугорбой спинке короткого слушка. а вот длинные слухи те вели себя попочтеннее, посдержаннее и не всегда о охотой отходили от одной пары хозяйских ног к другой, так что бывало приходилось длинный слух приманивать пучком душицы, а то и просто отволакивать в сторону. и поглаживать себя длинные слухи не позволяли, огрыза-лись и даже показывали острые зубки тому, кто по добросердечию протягивал руку. мы радовались слухам и прислушивались к ним. да и как было не прислушиваться, если у них, из коротких и длин-ных мы узнавали, что творится и что не творится, что случается и что не случается в стаде, вокруг, здесь, там и между прочим и в нас самих. вот и говорили, что этот самый зоологический национальный
215
парк располагался именно на противоположном берегу реки. и действительно, даже глазом, слабо вооруженным лишь присталь-ным вниманием, обнаруживались сразу от верхней кромки крутого песчаного склона строения, уходящие вдаль череда за чередой, и вот эти строения согласно длинным слухам и обзывались вольера-ми. говорили, что в тех вольерах жили люди, обитавшие в нацио-нальном зоологическом парке. и каждому прижизненно определяли вольер, и каждый мог выбрать вольер по душе, если таковая обнару-живалась. а обнаруживалась она, эта душа, как уверял один длин-ный слух, с помощью специального машинного устройства, наподо-бие всевидцев, что стоят у нас на заставах в проходных стойлах. говорили также, что никто другой не имел прав сунуть и носа в чужой вольер, и что по большой нужде и даже, представить трудно, по маленькой ходили они в специально отведенные места, и что уж вовсе не влезало ни в одни наши заставные ворота, так это то, как они обходились с любовью. утверждали, что обитатели зоологичес-кого потустороннего по отношению к течению реки национально-го парка занимались любовью без всяких ограничений в любой день, в любую ночь, в отличие от нас, которым для любви выделя-лась самая тёмная из двадцати восьми ночей лунного месяца, и даже однажды один крошечный конопатый слушок клялся, что видел, как разнополая пара обитателей зоологического национального парка, укрывшись по национальному обычаю одними лишь душистыми ветвями цветущей акации, забвенно сомкнувшись плоть к плоти, занималась любовью тут же на лужайке, не отходя от занятой своими иными делами парковой публики. да что говорить, слухами полнилась вся наша жизнь в стаде. помнится как-то раз один длин-ный предлинный слух, могущий зараз приткнуться ни к одной сотне ног, взбудоражил наше отдельно взятое в ложбине меж гор и накры-тое сизым туманов стадо. а донёс до нас этот слух весть о том, что там, на другом берегу, обитатели национального зоологического парка могли перемещаться в пространстве, обозначенном границей жизнеобеспечения, без всяких проблем, куда хотели, как хотели и с кем хотели, не предъявляя в качестве пропускного разрешения не
216
только чужие горести, как положено у нас, но и собственные, а ведь собственные горести это лицо человека, как отпечаток большого пальца левого копыта. без них всё равно что не жить, какие радо-сти без горестей. как узнать что этот цвет белый, если не познал всю глубину черного квадрата. кто отделит мою тишину от чужой, не познав на слух ужас криков о помощи. или кто отмежует одну высоту от другой, не обнаружив дна бездны. а плюс и противосто-ящий ему минус, а смерть, стерегущая жизнь, сеющую смерть. они же два плеча вечного двигателя. впрочем, я сам есть вечный двига-тель. и моё имя перпетум, а фамилия мобиле. вчера я зашел в бюро патентной экспертизы, чтобы запатентовать себя. но там со мной обошлись весьма мило, напоили сладким крепким чаем, посадили в троллейбус и отправили домой, ну и слава богу. так я избежал ещё одной иллюзии. их и там видимо невидимо. они вкоренились в самую плоть жизни. они вяжут по рукам и ногам. а так желается, так жаждется обрести освобождение. но, извините, от чего же ос-вобождаться, если нет иллюзий. не знаю, не знаю. знаю только, что согласно всяким слухам, и коротким и длинным, там за рекой на том берегу располагался зоологический национальный парк. и жизнь тамошняя нам представлялась иной, хотя, кто знает, что казалось другим в стаде, когда мы, придя в себя от длинного-предлинного слуха, покинули туманную ложбину и спустились в саванну, и успели первыми наброситься на нетронутые кусты акаций, чтобы вдоволь насытиться сочной зеленью листьев и сладким соком ещё не огру-бевших побегов, ко мне подобрался странный тип, мнящий себя бескопытным, и нашептал на ухо, ты хочешь знать больше, чем ты знаешь, ты хочешь узнать меньше, чем знаешь, ты хочешь узнать, что ты не знаешь, тогда прочти книгу, которая ещё не написана. я по-смотрел на него вопросительно, он в ответ приложил чужое копы-то к губам. потом мы все говорили, говорили, перемалывая и пере-варивая всякие слухи и молодые побеги акаций, а между слов били копытами, у кого они имелись, землю-кормилицу. а те из нас у кого копыта предположительно отсутствовали, притоптывали босыми но-гами и нет-нет да поглядывали на тот берег.
217
27. опять эта странная птица села мне на плечо. вокруг по-
хозяйски раскинулся вечер. лес молча провожал его, нехотя ухо-
дящего на восток. все ветры умчались, унеся о собой шелест
листьев, потрескивание сучьев и поскрипывание калитки. я спро-
сил птицу, кто ты? она ответила, твоё молчание. но в прошлый
раз ты ведь была моим словом. это была не я, промолвила птица
и захлопала синими своими крыльями. а потом наступила ночь, и
птица улетела. я остался один. я не стал задумываться над слу-
чившимся. мысли по-моему те же опавшие листья. мысли нето-
ропливо падают, потому что они тяжелы. но даже невесомы, разве
они взлетят.
28. в горах выпал снег,
холодный ветер подул.
молчанье твоё не растаяло на губах,
когда я уходил.
дверь осталась открытой. Вслед, едва поспевая, ступал тусклый
свет настенных светильников. впереди, опережая меня, скользила моя тень. выйдя к парадной лестнице, я остановился, и тогда я почувствовал, что должен из молчания, которым переполнена душа, извлечь великий крик, а уж после облечь его в жалкие слова. разве выразят они всё, что хранит немерное пространство души. сквозь туман молчания мелькают образы изменчивые, порой ускользаю-щие навсегда, но оставляющие в памяти след, ими и творится жизнь. ими и движим мир, сходящийся стремительно ко мне, как к после-дней спасительной точке. и ведь, пройдя меня, пройдя точку схожде-ния, мир продолжит своё движение, обновленный, а может и рож-денный мной.
29. о господи, спаси, спаси не меня, спаси тех, кто не обречен
придти сюда, на этот свет. дай им возможность хоть на время поки-
нуть вечность. я стоял у окна, и молчанье моё как-то само собой
обращалось в вереницу слов. слова появлялись, сцепленные одно с
другим, немного растерянные, охваченные лёгким страхом потерять
объединяющий их смысл, который всегда остаётся далеко за после-
дней точкой.
218
слышны голоса,
а на душе молчанье
вечерней росы.
30. сегодня я проснулся, разбуженный сном, всю ночь преследо-вавшим меня. но даже в полдень, спустя время, отмеченное стрел-ками настенных часов, когда в открытое окно вместе с осами при-вычно залетали детские голоса, даже тогда меня не покидало чув-ство, что сон продолжается, и я, отобедав, прямо с нашей кухоньки отправился по миртовой аллее к святилищу, куда меня приглашали местные жрецы. и я знал, что войду в святилище, поднявшись по семи гранитным ступеням, переступлю высокий порог, плотно сло-женный из искусно отделанных дубовых досок и направляюсь к центру огромного зала, над которым повиснет невесомый прозрач-ный купол. и каждый мой шаг будет гулко перекатываться, запол-няя надолго всё пространство святилища и невольно вселяя в душу охранительную тревогу. и более всего казалось мне странным именно то, что я знал всё наперед, знал, чем завершится сон. я знал, что услышу низкий голос жреца, стоящего на возвышении напротив входа, и донесутся слова «вошедший да разделит жизнь с нами», слова, которые будут звучать и после окончания сна. меня обвини¬ли в том, что я не совершил против человечества ни одного лицен-зированного зла.
31. но однажды она улетела, выпорхнула в открытое окно, чего прежде никогда не делала и в мыслях не держала. улетела она, взлетев с моих колен, взмахнула дважды энергично крыльями и, набрав силу полета, стала плавно кружить по комнате. приближа-ясь ко мне, она всякий раз опускалась и касалась краешком крыла моего лба. я ещё тогда подумал, как будто целует покойника в лоб. а прикоснувшись, вновь взмывала к потолку и кружила, и кружила, вызывая у меня приливы восторга, то изящными взмахами крыльев, то упругим следом своего воздушного существования, то блеском смеющихся глаз. и мог ли я подумать, мог ли позволить себе при¬мыслить, что именно с этим искристым взглядом моя она исполнит последний свой круг надо мной, круг, вошедший впоследствии в
219
историю как прощальный, а совершив облёт, вдруг провалится в истошный излом линии полета, много времени спустя я скажу, что этот излом свидетельствовал о приступе душевного безразли¬чия, и направится, часто помахивая чёрными парусами крыльев к окну. мгновениями позже она пересечёт воображаемую плоскость окна и улетит. был всё тот же или такой же август. был полдень. было солнце, яркое, как никогда. берёзы за окном как ни в чем не бывало приветливо помахивали повислыми ветвями, а голоса про-хожих напоминали, что жизнь где-то на другой планете продолжа-ется, а ведь незадолго до случившегося, нет, до стрясшегося, нет, до громом грянувшей тишины и как следствие моего разинутого рта мне удалось закрыть его лишь с помощью иглотерапии — а ведь незадолго до фантастического полёта оны мы, отгороженные от будущего постигнувшим нас вчерашним счастьем, премило то рас-пивали густое, душистое цвета индиго вино, настоянное на незабуд-ках, то танцевали наше жёлтое танго, я и черная бабочка, чьи до того всегда неуловимые изменчивые глаза теперь со странным и непри-вычным постоянством в выражении и в цвете синеоко как две далё-кие звезды чуть мерцая, глядели на меня. мы танцевали самозабвен-но, мы превращались сами в танец, извлекая из бесформенного про-странства нашей комнатной жизни замысловатый рисунок, возмож-но хранящий в себе до сих пор так и не разгаданные смыслы и противосмыслы. а однажды она поймала меня на противоходе и поцеловала в щеку. о, это был поцелуй солнца. а ещё между жёл-тыми танго, между глотками душистого, густого вина, настоянного на вечности, мы подходили к окну и стояли рядом, красивые, как обнаженные боги, павшие на землю, на нашу, на эту, на настоящую землю, по которой все мы ходим, и которая так часто уходит из-под ног. павшие, но не сложившие голов. говорили, что пали низко, особенно я. я пал на одно колено. кажется, на правое. зеркало ведь всё переворачивает. но я не склонил головы. боги, павшие на зем-лю, теряют всё, что имели. всё, чем обладали. и я, встав на землю, теряю всё, что мог иметь. но я не бог. нет, я не бог. я рана на теле вселенной, из раны сочатся смыслы и слова. вселенная терпит
220
боль. она даже склоняется и зализывает рану черным языком про-хладной ночи. а однажды, я помню ближе к утру, в час сизых ранних сумерек, она склонилась надо мной. и я увидел, как по её черным бархатным щекам текут слезы, я тогда не придал им значе-ния и лёгким прикосновением губ выпил солёные капли слез оны. и помнится, охваченный предчувствиями, летящими в провалы па-мяти, прошептал ей,
это не слезы,
это на твоих щеках
роса печали,
той самой печали, которая была впереди, которая уже была рождена в глубинах души черной бабочки. а ещё за день до того как она слетела с ладоней моей жизни и исчезла за распахнутым настежь окном, мы лежали на диване и беседовали казалось бы невпопад. я тогда предложил оне, поедем на острова. моя черная бабочка ответила не сразу. она напряглась, прислушалась к шуму далёкого моря и спросила, а кто пришел? спустя молчание, я по-размыслил вслух, какие мы старые. и в ответ она заметила, все мы всякие. я поинтересовался, наверное, неосознанно пытаясь свя¬зать воедино нашу рассыпавшуюся беседу, что это значит? но она продолжала свою оборванную мысль, вчера мы были старыми, се-годня чуть помоложе. и я не понимаю до сих пор, отчего вдруг я предложил оне вновь, тогда завтра. а черная моя бабочка, переж-дав мгновения, сказала отрешенно, а может, обращаясь к кому-то, завтра не будет. а жёлтое танго до сих пор звучит, это танго, это наше с черной бабочкой танго сочинил по моей просьбе ещё в позапрошлой вечности великий композитор и включил в четвер¬тую часть своего первого кончерто-гроссо. вчера на площади пе¬ред моим заброшенным домом я увидел, как жёлтое танго танцует девушка в чёрных шортах, стриженная под нулёвку. танцует одна. танцует по-своему, порой сбивая ритм, но выдерживая ломкую пластику линий нашего жёлтого танго. всё было в девушке и в танце мило и привлекательно, но чего-то всё же не хватало. и уже придя домой, подойдя к раскрытому окну, я понял, что девушке не
221
хватало двух пар черных бархатистых крыльев с каплями цвета запёкшейся крови на них.
32. наступила ночь. я подхожу к окну. я хочу просто постоять у окна, поглядеть в окно, необремененно мыслями и подробностями, зная, что никто и ничто меня не ожидает там за спиной, откуда я только что вышел постоять и прислушаться к далёким волненьям моей души, к завораживающему плеску неспешных волн, что раз за разом накатываются на берега здешней жизни. иногда на узкую береговую полоску выбрасываются щепками слова. я смотрю на небо. взгляд мой бродит меж звезд. там тишина успокоения, как будто это не звездное небо, а звездный погост.
33. время еды. время обряда. для меня. время еды время жертвоприношений. молитва жизни, в этом действии есть что-то от первого шага к некому таинству, чей смысл витает в воздухе, но не сгущается в слова, в представления, а остается лишь в ощущени-ях. в эти минуты дремлет мой полу умный мозг, разделенный на два полупространства, заполненное одно безумием, а другое полноу-мием. а межа между ними — это некая страдательная линия, кото-рая охает и ахает тогда, когда я, наступая на неё, перехожу из одного полупространства несуществования в другое. эта линия одна и есть. и она зовёт меня к еде, чтобы я продлил своё присутствие здесь в пространстве древнего и дряхлого эвклида.
34. это грусть, это мелодия ощущений, не переводимая в нотные знаки, не представимая в словах, не обозначаемая цветом, но существующая во мне, заполняющая великую пустоту. грусть вкрадчиво одолевает притяжение земли и уходит, уходит в пусто-ту, а следом, держась за нарисованные в воздухе круги, линии и перевернутые треугольники, перемещается моё воображение и об-наруживает к усладе своей в великой пустоте головокружащее множество миров, множество всего. и оказывается, что я дышу этой пустотой, и тогда я говорю, вторя эхом сказанному другим и давным-давно вошедший в пустоту и начинает жить.
35. пропущенный лист,
он остался чист, как день,
222
через который я перепрыгнул когда-то,
теперь я заполню его.
я закрашу его свежей изумрудной искрящейся зеленью. побли-же к углу нарисую белую корову с кротким бурым пятном на боку. а ещё посередине размещу серый камень. он должен быть большим и горбатым. это валун. потом этот однажды пропущенный лист с изумрудной зеленью, с коровой и валуном я помешу в рамку и пове-шу на стене у изголовья. и назову картину «росистая лужайка с серым камнем и с белой коровой на ней», я полюблю эту картину. я породнюсь с белой коровой. я когда-нибудь сяду и прислонюсь к серому камню, чтобы отдохнуть, наконец, от себя здешнего.
36. а условия оказались презабавными. я тогда сперва рассме-ялся громко, но про себя, потом чертыхнулся не без восторга, ну, а после этого мимолётного, как с мухой на лету общения с чертом, я хлопнул себя по коленкам. естественно всё это происходило мыс-ленно, и уже довольный всем посмеялся и над собой, и над этим госпо-дином. я стал называть странного человека господином из деликат-ности, а не потому, что он мой господин. я как был так и остаюсь вольным тружеником жизни, или, если угодно, вольнонаёмным пожи-рателем времени. и наконец посмеялся и над зеленой лужайкой с пасущейся на ней белой-пребелой коровой. это была моя корова. и не надо было её путать с той, что имеет на боку бурое пятно. моя корова в ответ на мои же мысли замычала, как бы поддерживая меня в нахлынувших настроениях, преломленных в гримасу смехоплача на разбитом зеркале вчерашних представлений. и не знаю, смеяться теперь или плакать, вот уж чего не знаю, того не знаю. впрочем, разве в моём положении имеет значение плакать сейчас или смеять-ся, когда и на смехи и на плачи всех живших, живущих и гото-вящихся к рождению людей у меня времени хватит с лихвой. но я вроде бы отвлекся и даже забежал вперед, хотя в моём новом поло-жении эти понятия «вперед» и «назад» потеряли свой прошлый и знаменательный смысл, так что повторюсь и скажу, а условия оказа-лись презабавными. во-первых, получив в качестве нежданного не-гаданного подарка вечность, я обязан был хранить святое молчание
223
и никому не сообщать, ни с кем не делиться даже намёками о своем посвящении в вечного, нет, не жида, не странника, а в благостного сожителя вечности. в противном случае меня мгновенно, а точнее, на счёт три настигала смерть, самая обычная и неизбежная, с пос-ледующими за ней похоронами, поминками, девятыми и сороковыми днями и годовалыми вялыми поминаниями. о, господи, избавь меня от присутствия на собственных похоронах, не дай мне пригубить хрустально звенящую рюмку с охлажденной водкой, одиноко сто-ящую в стороне на поминальном столе.
как много друзей,
когда уходишь из жизни,
ещё больше слез.
а сколько слов! из них можно выстроить вторую пирамиду хеопса, и спустя века удивляться, как же это таким примитивным существам удалось возвести столь грандиозное, а главное загадоч-ное по истинному назначению сооружение. пусть это будет мой последний провал, в который я провалюсь и буду лететь и парить, парить и падать, освобожденный от огромного камня, что висел всю жизнь на шее, от камня, чьё роковое назначение быть име¬нем. как сказал поэт, что вам в моём имени. оно ведь в конце концов обратится в массивный тяжелый камень, в плиту с высе-ченными на ней непонятными цифрами и с никому не нужным рядом буквенных знаков, о, господи, очнись и помоги мне наконец-то объявить, «а во-вторых,» да, а во-вторых, я не имел права про-сто так, от души, по доброте всё той же душевной передавать обретенный подарок кому-либо. но я мог, и это, в третьих, и это ох как значительно, ох, как существенно, но я мог, поскольку получал право келейно, абсолютно скрытно, погрузившись самозабвенно в себя, выбрать кого-либо и сделать его своим избранником и пере-дать, или перепоручить ему положенную мне вечность,. но взамен я вновь добровольно становился простым смертным и обретал смерть не сразу, а в положенный срок. в-четвертых, в случае при-нятия решения о передаче вечности своему тайному избраннику, акт передачи мог произойти и незадолго до моей кончины, с по-
224
священней как бы наследника во все условия сожительства с веч-ностью. в-пятых, если я отказывался от права передачи вечности другому лицу или, не обнаруживая достойной тому личности, я мог либо продолжить и впредь своё пребывание в вечности, либо совершенно и вновь добровольно, без стороннего вмешательства, даже лёгкого, обрести право на положенную смерть. и вот в этом случае, сказал, затуманившись лицом, серыми намёками на печаль, человек с жёлтыми глазами, весь в чёрном, с розовым бритым черепом, вечность будет считаться пропавшей. в какое-то мгно¬вение мне даже стало жаль его. более того, в следующие, как потом выяснилось, свои последние и сосчитываемые мгновения, я подумал вполне причинно, как подобает всякому разумному че¬ловеку, уж не он ли сам носитель, сожитель, владетель вечности, решивший подарить её мне, подарить и тут же вздохнуть с облег-чением, как бы избавившись, а может и опечалиться неизбежным расставанием, а может, просто обрести радость от того, что сделал доброе дело и одарил ближнего, и теперь может со спокойной совестью уйти из этого мира, но прежде встать с садовой скамейки, пожать мне руку и зашагать прочь, оставив меня наедине с вечно-стью, с зеленой лужайкой, с белой коровой, что и по сей день пасётся на ней. это был милый четверг. тринадцатый день августа, названного так в честь римского императора августа, носящего от рождения имя октавиан. и я согласился.
37. я мечтаю. и что?
вижу навстречу
с котомкой, полной болячек
близится старость.
болячки подарит,
память отнимет.
пока есть, надо пользоваться памятью. она ведь хранит не только прошлое. но и будущее, моё искомое будущее. она хранит тьму жизней. поэтому когда кто-то восклицает, жизнь прекрасна, я по-деловому интересуюсь у такого гражданина, какая? и пройти их все за отведенное время, пусть даже за вечность, разве не великая,
225
самая достойная, но и самая печальная цель. пройтись и провести в пустоте всемира, в воздухе, не пахнущем ничем, свою линию и оста-вить её так и висеть ни в чем. может, кому приглянется. может, кому пригодится, может, кто продолжит её.
38. однажды, прогуливаясь в саду камней, я встретил старого монаха. он был очень стар. он уверял, что ему тысяча лет, и даже чуть больше. но более всего он любил молчать. мы обошли с ним не раз, ступая по посыпанным морской галькой дорожкам, уютный сад камней. побывали у озера, прошли на крохотный остров по застланному струганными досками перешейку. и там старый монах признался мне, что устал жить. я спросил его тогда, так за чем же дело. он из-под насупленных бровей посмотрел на меня снисходи-тельно, а может даже сострадательно, помолчал и пояснил, никак не освобожусь от себя. потом встал с бревна, на котором мы сидели и ушел. и тогда мне, оставшемуся одному в саду камней, захотелось превратиться в камень и остаться здесь, на крошечном островке навсегда, но я только успел прошептать, никто не благ.
39. звучальные слова причалили к причалам, где их на про-сторной пристани встречают нарядные встречане. они здесь все¬гда. с утра до вечера, с вечера и до утра, встречая поневоле вое зори, и утренние, и вечерние. но вот звучальные слова спускаются по приставленной лестнице с корабельной палубы, перемешива-ясь с гудками пароходов, потом проходят шаткие сходни и, нако-нец, ступают на берег и оказываются немедля среди привычного оживления и пересечения возгласов, взглядов и лиц. кто встре¬тит мои слова?
о чем непогода,
о ком на сердце печаль —
не знаю, не знаю.
или кому-то я должен
доброе слово вернуть.
40. когда на меня глядят с состраданием, когда меня просят
стать другим, и даже советуют, как вылечиться от самого себя, я
смеюсь. а что ещё остается делать, я смеюсь и вспоминаю слова
226
старого монаха, камень тяжелый, когда поднимаешь, камень тяже-лый, когда не поднимаешь, он есть такой, страдательность разве во мне. она там, в мире. а я ведь всего лишь ось, вокруг которой вра-щается земля, вертится мир, закручивается существование. да, я — именно ось. я вовсе не центр вселенной, кто сказал, что я центр её, пройдите мимо того человека, а я всего лишь ось, неподвижная ось, вокруг которой вертится сам старик галлилей.
41. никто не помнил, кто первым сбежал, соблазненный пас-кудной задушевностью объяснительных щитов, укрепленных на высоких металлических фермах перед вольерами зоологического национального парка над самой кромкой высокого противопо-ложного берега реки. но не так уж важно, кто сделал первый шаг, кто сказал «а». много весомее для моей исторической науки, кто сделал последний шаг, кто сказал «я» а последним был я и остался таковым навсегда. ведь что именно происходило и было ли что после моего побега там на прежнем берегу, кто знает. но задолго до того, я уже задумывался глубоко, глядя на свои бескопытные конечности, именуемые ногами. очевидные отличия ног, отсут-ствие копыт и шерсти, столь видимых у других, наводило на мысль о собственной и отчего-то печальной исключительности, а когда начинаешь доверчиво относится к самомнению, тогда начинает мучить не только изжога от несваряемооти кисловатых листьев можжевелового куста, но и всякие вопросы, не задаваемые вслух. я спрашивал себя, что значат копыта в нашей жизни, и находил множество ответов, среди которых можно вполне растеряться и даже потерять рассудок. я спрашивал себя, отчего наши глаза видят себя и других по-разному. и робко отвечал, что так устроены наши глаза. но разве мой ответ казался мне единственным? вовсе нет. я не сомневался, что мой сосед по стаду хранил в памяти иные ответы. я спрашивал себя, для чего мы подбираем, бродя по пам-пасам, оседая на время в саванне, или с оглядкой спускаясь побли-же к морю, для чего мы не только подбираем, но и носим и пере¬носим чужие горести и боли. и сидя под баобабом в кругу друзей по стаду, я отвечал, и видимо, не ошибался слишком, что боль чужая,
227
горесть, не просто пропуск на земли обитания стада, но и то, что сводит нас в подобие семьи. а иначе каждый носился бы по пампа-сам, по лугам, по горам со своей болью, размахивал бы носовым платком иди рукавами халатов, обмоченными слезами последнего своего же горя. и поди собери тогда всех воедино, сгуртуй, защити, накорми. наконец, я не мог не спрашивать о том, а что же значат слухи, и что же за ними кроется, и действительно ли там, на том берегу жизнь иная, совсем иная, или она даже не жизнь в нашем представлении, а всего лишь картина, нарисованная чьим-то боль-ным воображением. иногда я позволял себе подумать, что слухи разводятся где-то поблизости в каком-нибудь недоступном, забро-шенном ущелье и оттуда распускаются намеренно веером по всем пастбищам и лугам. однако скорым усилием воли, всё ещё закреп-ленной за мной законом много лет назад, принятым при учрежде¬нии стада, я всякий раз отгонял лукавые догадки и продолжал мыслить и жить привычным образом. но как-то в одну из бессон¬ных ночей, когда общий храп стада дружно заглушал шорохи тра-вы и шелест листвы, когда в бормотаниях спящих товарищей по стаду терялся далёкий шум моря, я подумал, а почему бы не попро-бовать той жизни, почему бы не переступить порог и не оказаться там, где нас нет. эта мысль, в которой я признался лишь себе самому да и то под покровом ночи, эта мысль постепенно стала крепнуть. а после первого, второго и всех последовавших за ними побегов, что согласно слухам совершались в зоологический наци-ональный парк, моя заветная мысль обратилась в решимость и далее в твердое решение совершить наконец и исполнить свой побег, но как, спрашивал я себя, как, и не находил долгое время ответов. ведь убегавшие не оставляли записок с описанием побе-га они уходили и более не возвращались, и даже слухи о них, об их потусторонней или левобережной жизни не возникали. наконец, однажды очутившись на высоком холме и оставшись на короткое время в одиночестве без неизменного соседства, я увидел, как на ладони, всю долину реки и весь путь туда, где кончается наша жизнь, ну а дальше, как говорится, должно было стать делом удачи.
228
И вот в один из осенних дней, самым ранним утром, когда особен-но сладко спится стаду, я осторожно вышел из загона, проскочил незамеченным мимо дремлющей заставы, переполз через овраг, на-крытый туманом, перебежал, что есть мочи, полосу отчуждения, бросил себя в воду, переплыл из почти последних сил реку, пре-одолевая её жёлтое течение и, наконец, выкинулся на песок про-тивоположного берега. отлежавшись две-три минуты, я начал своё карабканье, позволю себе сказать, восхождение по крутому, рых-лому береговому склону. это было испытание крепости ногтей, это было испытание крепости зубов, это было испытание всего смысла поступка, могущего превратиться в показательный просту-пок. где-то уже под самой кромкой откоса, когда казалось до неё было рукой подать, когда я уже стал отвлеченно подумывать, а кто же там встретит меня, кто примет мои слова, как вдруг я прова-лился. провалился, как потом выяснилось, в ловушку для карлико-вых слонов. о, как порой нужны провалы, и как вовремя они случаются. разве не важно, кого тронут твои слова, кто отзовется на их звучание, ведь тогда совершится общение и оправдаются усилия мои, в конце концов во всём, что мы создаём, во всём, что мы совершаем есть порыв к общению, в котором проявляется ча-сто скрытая до того наша взаимная привязанность и не признава-емая тоска по стаду. когда я выкарабкался из слоновьей ловушки и наконец дотянулся до карниза и забросил за кромку руки, меня подхватили дюжие полицейские, мокрого, обваленного в песке, обессиленного, накрыли одеялом и сообщили, что я побил мировой рекорд зоологического национального парка и вручили чек на целую одну тонну отборного душистого лугового сена.
42. когда-то ещё в юности, будучи безответно влюбленным в одну одноклассницу, я написал на классной доске
душа не спешит
для неё всё впереди.
и слава богу.
разве не стоит повторить эти строки и теперь, когда для кого-то уже всё позади.
229
43. всё, что я могу
наполнить чашу жизни
видениями.
этим я и закончу причёсанные мной записки Брата, которые я однажды обещал собрать когда-нибудь в нечто, и вот, кажется, на-ступило это самое «когда-нибудь».
июль август 1998 г.
Сто и одна прогулка
по садам моей души
1. Сады моей души, кто посадил вас, кто вырастил вас, чьи заботы помогли вам пережить все невзгоды, или вы заброшены с давних времен, или вы, как нежеланные дети, не ухожены, не обретшие печалей вечерних сумерек. Сады моей души, кто дал вами первое желание быть, кто вдохнул в вас с первым вдохом порыв к слову и окутал сиреневым облаком задумчивости, или вы были всегда...
2. Сады моей души, чьи вздохи разносят ветры всех времён, чьи голоса то падают нечаянно оброненными словами на долгие тропы, то парят меж ветвей, сплетаясь в ожерелья бесед. Сады моей души, чья музыка печалит вас на рассвете, или это мелодии странствую-щих пространств, неумолкающие, мелодии линий и граней, на чьих пересечениях и проникновениях не расположились ли вы, сады моей души...
3. Молчание вечности. О чем грустит она, о ком тревожится. Не о нас ли, покинувших её на время...
4. Вслед за кистью, как когда-то, как однажды в давнюю пору, вслед за вязью снов наяву, наконец, вслед за словом, убогим, болею-щим кажущейся невыразимостью, этой болезнью строки, прямой, одномерной. Но, боже, разве я не могу разорвать цепь строк, заста-вить слова заметаться, закружиться, сбиться с прямодушного пути строк и завиться нитью как бы нескончаемой, тем самым заполняя своими очертаниями просторы плоскости, обретая новое измерение, и разве я не могу придать словам иные смыслы, исполнившись ко-торыми, они вырвутся из плена пленительной плоскости, сорвутся со всего лишь двусмысленной поверхности и обретут пространства, чьим измерениям, чьим надеждам и исполнениям нет конца...
231
5. Пустота это то, откуда мы рождаемся, превращаясь в знак, в отличимость, столь чтимую до слёз, до помрачения ума, помраче-ния, пытающегося возвратить нас в лишенную знаков отличия пустоту. Пустота — это то пространство, где ничего нет. Там нет знаний и незнаний, там нет злосчастного добра и неизменности зла, там нет постижений, они исполнились сполна, там нет борений, там нет выбора, там нет слов, обращающих нас в рабство. Пустота это, наконец, обретённое освобождение, о котором когда-то мечтала душа нашего седобородого писателя, пустота - это естественность, лишенная знаковых условностей, пустота это река, а я в её тече-нии — одинокая струя...
6. Всё, что я пытаюсь облечь в слова, чтобы донести, не расплес-кав до самого себя и, быть может, ещё до кого-то, всё назовите видениями, навеянными прогулками по садам моей души...
7. Остался целым только мост, ведущий туда, откуда я шёл. Остальные мосты были сожжены. Говорили, что на том берегу нас ожидало будущее, И вот я опять попал под очарование слов. С годами вся жизнь стала складываться из слов. Или я сам создавал жизнь из слов и обитал в ней, как в замке, населенном духами. И, оглядываясь, я сомневаюсь в том, а кто же был в начале, я или они, слова. Может, и в самом деле, не я правил словами, не я неволил их, а они владели мной, они, владетельные князья невыразимости, они водили моей рукой, и все-таки, следуя неизъяснимому, но томитель-ному настрою души. А что такое «душа»?..
8. Сады моей души, кто посадил вас, отчего неизбывно задаюсь этим вопросом, не требуя ответа, отчего безукоризненными возвра-щениями пытаюсь наперекор неизбежностям достичь истоков, раз-веять сомнения в том, что они есть...
9. Когда-нибудь мы узнаем, что происходит сейчас. Когда-ни-будь наше время остановится. И тогда всё обратится в свою неиз-бежность, и каждая крупица займёт положенное ей место, и мы узнаем, нет, мы увидим, как исчезнут тени, как удалятся в невидение отражения, и сползет пелена со всего происходившего в небыва-лом когда-то...
232
10. Кончить писать и жить в один миг. Я бы добавил одно лишь слово: кончить писать, любить и жить в один миг. Писать, любить, жить; любить, жить, писать; жить, писать, любить. Что вначале, что прежде? Они неразличимы, неотделимы, нерасторжи-мы. Потому что любить мир это значит любить себя, обреченно населяющего этот мир, потому что писать о мире, это значит пи-сать о себе, многоликом, ускользающим от последней точки, потому что жить в этом мире, это значит жить в себе, невосполнимом, но вместившем, если не весь, то почти весь мир. Каждый из нас есть ковчег, спасающий себя, а значит и мир...
11. Я передаю тебе авторское право на мою жизнь, Распоря-жайся ею, как тебе заблагорассудится. А может, повелит тебе сер-дце, или подскажет случай. Я всегда готов исполнить твой замысел, твою авторскую волю и право миловать и карать, право сжечь мою жизнь, как неудачную рукопись, или издать, размножить, умножить единственную и рассовать её по карманам публики, существующей в душевной невесомости и любящей попотешиться над произведени-ем чужой жизни, забавляя себя же собственными насмешками. Я передаю тебе авторские права на мою жизнь, можешь продлить её, продолжить, а я отрешусь и вздохну с облегчением...
12. О нет, сказала она, я не принадлежу тебе.
Не в моей власти освободить тебя, заметил он, продол-жая смотреть в окно.
Взгляд его притягивала тополиная аллея, уходящая вдаль по ту сторону оврага.
Я не принадлежу себе, продолжала она, прохаживаясь из угла в угол комнаты, сдерживая навязчивую порывистость движений. — А вот это твоё признание учтёт суд и смягчит приговор. Уж который день за окном ни души. Пустынная аллея казалась частью огромной сцены, заброшенной и покинутой навсегда актёра-ми, И закат почему-то опаздывает, вдруг подумал он, и удивился странности нагрянувшей мысли.
Ты мне не судья, резко возразила она. И, слава богу, устало произнёс он...
233
13. И навернулись слёзы, которым не пролиться. И повисли на ресницах слёзы, которым не упасть. И потекли реки вспять, и время растерянно остановилось, покорённое случившимся...
14. Из нитей слов я вяжу ткань, в которую когда-нибудь будет обёрнута моя бренность. И останутся на плащанице слёзы от при-косновений сердца того, кем я когда-то был;
из нитей слов я вяжу сети, которые раскидываю вокруг, пыта-ясь приручить мятущиеся мысли;
из нитей слов я вяжу кисейную занавеску, которой пытаюсь оградить душу от простреливающих её навылет взглядов;
из нитей слов я вяжу плоское подобие вселенной, она не плоха и не хороша, она ничья, но послушна, и потому я могу распорядиться ею так, как мне подскажет желанное озарение...
15. Сады моей души, кто посадил вас, чьим заботам вы обязаны своим существованием, чьи исчезающие прикосновения наделили вас неувяданием...
16. Летели облака и взгляды следом; летели ветры, и вздохи срывались в погоню; летели ночи напролёт, и дни незаметно спеши-ли за ними, а следом в теснину возможного устремлялись слова, которым было тесно среди нас...
17. В душе каждого человека спрятаны весы. Весы эти покачи-ваются всю отпущенную жизнь. То одна чаша весов перетянет, то другая. И каждое перевешивание одной из чаш моих весов отзыва-ется, если не болью, то смущением, стесненностью, чувством соб-ственной неуместности или хотя бы задумчивостью в общем, некой страдательностью.
И тогда мой взор устремляется куда-то вдаль, устремляется просто в пространство, которое и содержит нас, частью которого мы являемся, а следом за взглядом пытаюсь умчаться и я, и тем самым отстраниться от обязанности стоять за прилавком и взвешивать душевные потери, отстраниться и тем самым отлучиться от соб-ственного имени и потерять себя и, наконец, затеряться в простран-ствах зримых и незримых. И тогда весы обретают желанное рав-новесие...
234
18. Быть одному это и значит жить.
Я не оспариваю иного мнения, я говорю о себе. Никто не даёт мне права говорить за других. Там у них иные миры, там у них иные слова, там любят по-другому. "
Быть одному — это и значит пытаться стать.
Быть одному это и значит стремиться возвратиться к нача-лу, которое никогда не кончается. Оно во мне. Моё начало...
19. Прогулки по садам моей души, когда вы начались и кончи-
тесь ли вы? Ведь вы продолжитесь и тогда, в те неназванные и
неведомые времена, когда меня такого, какой я есть сегодня, уже не
будет...
20. Жизнь это ли не место обитания, в котором мы томим-
ся, как изваяния, как портреты в музеях? Я не спрашиваю древнего
всевидца, я даже не обращаюсь к себе, я просто отзываюсь на молчание
пространств. Я извлекаю своим тончайшим слухом слова из их беско-
нечного молчания, и сооружаю из слов преграду, возвожу плотину на
пути неиссякающего потока времени. Иногда думается, что мне удаёт-
ся остановить этот дьявольски текучий поток и преобразить его в
запруду. Уже видится, плотина растёт, вздыбленность её упрямства
поражает, а с ростом плотины ширится гладь запруды. Впрочем, это
уже не запруда, а море, чей дальний берег утопает за простейшей
геометрией горизонта, переходя в океан, торжественный и слившийся
в одно целое с молчанием пространств. Однажды с удачливостью
умелого трюкача нам удалось связать мысленно наивной, полной оча-
рования формулой пространство и время, и соорудить нечто подоб-
ное клетке, и поместить себя в эту клетку, и, не скрывая восторга
открывателя, думать, что ещё одна мысль, всего лишь одна новая
мысль и мы избавимся от печалей, навеваемых быстротечностью
чего-то, что зовётся временем. Жизнь это ли не место обитания,
в котором мы томимся, как изваяния, как портреты в музеях?..
21. Говорят, вот человек замкнулся. Так ведь все мы от рож-дения и до самой смерти пребываем в замкнутости. И разве не тратим с навязчивым усердием все силы на то, чтобы разомкнуться? Вот только ради чего? Или на то воля провидения?..
235
22. Это было однажды. Вы спросите, когда? Не знаю, право. Может, это было и не однажды, может, это было всегда. А что, если это произойдёт, ну скажем, в будущем. Должно произойти. Ведь не могу же я помнить то, чего не было и не случится никогда. Было это ранним летним утром, когда нормальные и душевно здоровые люди спешат на всякие службы, чтобы провести ещё один день жизни в труде, и тем оправданно обеспечить своё существование. Безусловно, я не составлял в утреннем потоке служащих исключе-ние. Впрочем, на работу я не спешил, поскольку по привычке выхо-дил так рано, что об опоздании даже при прогулочном шаге и речи быть не могло. Так вот, однажды ранним летним утром, сойдя с троллейбуса, я зашагал по тополиной аллее к проходной нашего уютного заведения. Но не пройдя и нескольких шагов, я ощутил, как затряслась земля, и услышал, что кто-то бежит следом. Я не-вольно оглянулся. За мной бежала девушка. В какие-то задурма-ненные мгновения мне показалось, что красавица — львица, прыж-ками догоняющая жертву. Конечно же, я жертвой никак не мог оказаться. Она махала рукой. Да, именно львица махала рукой. Я огляделся, надеясь увидеть того, кому предназначались эти милые и властные взмахи рук, манящие и обещающие радость нечаянной встречи. Но девушка крикнула, нет это я вам. Оказавшись рядом, она сказала, ну, я уж думала не догоню вас. И тут я вспомнил, что заметил её ещё в троллейбусе, заметил сквозь туман никчемных мыслей и подумал даже, какое милое лицо, и грусть странника, про-плывающего мимо родной гавани, вкралась тогда в сердце, но нена-долго, и вскоре забылась. Не удивляйтесь, снова заговорила девуш-ка, видя мою некоторую растерянность, я почему-то решила, что должна побежать за вами и сказать, что я, наверное, влюбилась в вас. Я молча удивлялся, пытаясь осознать случившееся. Не знаю почему, продолжила она, и не ждите объяснений, это так моя душа отозвалась, увидев вас. Что мог ответить я? Мне было много лет, Мне было сто лет. Мне было лет достаточных на троих, на четверых. А она, она ведь только начинала жизнь. Её серые откры-тые глаза лучились правдой каждого произнесённого слова, её личи-
236
ко, обрамленное прядями светлых волос, её наивные губы, да и весь её порыв обещали будущее, которое вряд ли кто из нас имеет. В то утро я впервые опоздал на службу. Мы ходили с ней по тополиной аллее взад и вперед, не спешно, основательно, словно каждым шагом переживая день за днём нашу долгую будущую жизнь. Говорили о всяком, улыбались, смеялись и удивлялись нашей встрече. Когда пришло время расстаться, мы, как-то не сговариваясь, решили, что не будем назначать свидания или искать новых встреч и испытаем судьбу, и если сведёт нас случай ещё раз, скажем тогда, значит так и должно быть. Это случилось ранним летним утром...
23. Сегодня я встретил взгляд ребенка, от силы полуторогодо-валого, сидевшего в коляске. Встретил и ощутил, как холодок вяло-го ужаса вкрался в душу. Этот взгляд пронизывал, этот взгляд говорил, что всё знает обо мне, всё, что нужно, чтобы разгадать меня...
24. На востоке говорят: перенесёшь гору не перенесешь колодец. Мы переносим слова, но всё равно колодец неведомых смыслов остаётся там, где он и был.
На востоке говорят: перенесёшь гору не перенесёшь коло-дец. Мы переносим гору дней из будущего в прошлое, или это дела-ет кто-то за нас, но разве суть в том, что смерть сидит в нас и её не перенести...
25. Я стоял под фонарём и ждал, когда подадут мою колесни¬
цу. Вдруг донёсся звон доспехов, и мне послышалось, что кто-то
зовет меня. Я оглянулся. Ко мне спешил один из моих оруженос-
цев, махал рукой и кричал, мой господин, мой господин, постойте. В
чем дело, спросил я, бросая нетерпеливый взгляд в сторону ворот,
откуда должна была появиться колесница, запряженная по случаю
официальных торжеств семью парами белогривых лошадей. Мой
господин, мой господин, не успев отдышаться, выложил оруженосец
на одном дыхании, кентавра подковали. Ну и что, не высказав удив-
ления, заметил я. Ну, как же, продолжал оруженосец, переминаясь
с ноги на ногу, он теперь цокает копытами, вертится перед зерка-
лом и уверяет всех, что он самый красивый кентавр в мире. Ну и
237
что, вновь без видимого интереса заметил я. Как что, мой господин, чуть не закричал оруженосец, ведь он требует, чтобы ваша жена постелила ему постель. Ах, моё дорогое и верное существо, вы про-сто не так его подковали, успокоил я оруженосца, а подумав, доба-вил, а впрочем, запишите его завтра ко мне на приём и пригласите консультанта из соседней клиники. Наконец, ворота распахнулись, и колесница, запряженная семью парами белогривых коней, подка-тила к фонарному столбу...
26. Сады души моей, кто посадил вас? Я брожу меж деревьев, я брожу средь кустов, я брожу по берегам притихших ручьёв, я обхожу разбросанные здесь и там камни, таящие некие смыслы с каких-то неотмеченных памятью времен, брожу и нет-нет да зале-тают мысли, очерчивая стаи слов, покружат и улетят, не оставив замирающих следов на небосклоне настроения хотя бы в виде лёг-кой грусти или улыбки быстротечной, как тающая снежинка опус-тившаяся на горячую ладонь больного жизнью. Вот и теперь мне отчего-то подумалось без всяких предшествующих раздумий и том-лений, подумалось, что умереть это значит перестать принадле-жать себе, что умереть это значит перестать час за часом, посту-пок за поступком принадлежать себе, что поступки это истечение наших так называемых «я» или нашей самости в пространстве все-мира в виде случайных завихрений, что рождение это обретение себя, обреченного избывать...
27. Вот и папоротник расцвел. Значит ещё один год прошёл. Или это я прошёл мимо верстового столба времени. Вот вскинул-ся папоротник своим красным цветом, ярким, как брызги крови. И отступили сизые сумерки, и выступили звезды, и колдовски заухал филин. И чтобы тому быть невредимым, и чтобы душе остаться целой, подошёл я к цветку и прикоснулся губами к лепесткам. А что, может и вправду подарит счастье, и когда-нибудь спустя я узнаю о том...
28. Круговорот перемен, хоровод перемен, карусель, мелькание провалов, пустот и лиц, череда вспышек и тьмы, дня и ночи, пульса-ций сердца. Вся правда в нём, в сердце, оно обо всём своими содро-
238
ганиями говорит. То сожмётся, полное сил и будущих движений, вспыхнет жизнью, то затаится, остановится, а с сердцем и жизнь, но готовая принять меня вновь, и снова выброс крови, и снова новая жизнь, и так до последнего желания жить. И так во всём. Весы, маятник, начало и конец, и вновь начало, рождённое борением да и нет, борением двух желаний, желания жить и желания умереть. Круговорот перемен, хоровод перемен, карусель мира...
29. Костёр догорал. То вспыхивал, то затухал. Вскурился ды-мок с погасшей головешки и потянулся к верхушкам сосен, решил поспорить, кто выше дотянется, кто ближе к небу поднимется. И начались утренние смеркания. Со склонов гор поползли в лощины обрывки сизых туманов. Лес только-только просыпался, отзывчиво потрескивая на первые явления перемен...
30. Его пожирала будущая слава. Она пожирала всё его время, принуждая оставлять в будущем не только дни, но и ночи, не только силы бренного тела, но и силы вечного духа, все вздохи и порывы отчаяния оставлять, строя безумный замок славы из слов, что когда-то превратятся в стекло и сталь.
Время, скрученное неведомой силой в пружину, разжималось в нём, стремясь распрямиться навсегда и перестать быть. Время, что заполняло окружавшее пространство, скрепленное с воображае-мыми частицами бытия, будь то атомы вещества или замкнутые порывы души, неостановимо распадалось и столь же неизбежно возрождалось, пытаясь восстановить утерянную гармонию простран-ства, но разве желанная гармония достижима без участия недели-мых пространств души, без печального сопряжения их.
Его пожирала будущая слава, и душу свою он пытался перебро-сить невесомым мостом через вечность...
31. Метались тени меж деревьев, то здесь появятся, то там.
Мелькали взгляды жёлтых глаз. Это суденицы носились по садам,
заброшенным с давних времен, и всё искали, кому же судьбу пред-
речь, кому родившемуся только-только сосчитать время, загибали
пальцы они, считали до трёх и спотыкались, не находя младенца. И
припадали тогда к бузине, склоняли головы, и седыми, длинными
239
прядями то ли волос, то ли вчерашних дождевых струй покрывали порыжевшие ветви, и, шевеля сухими губами, пили силу свою от раскидистой бузины. И продолжали тени метаться меж деревьев. И продолжало сердце моё замирать, встречая взгляды жёлтых глаз бесноватых судениц. И однажды не снёс я волнения, и припала к берёзе тень моя, и взмолилась, защити, заступница, невинного, обе-реги от их предрешений.
32. Ты посадил вчера дерево. И на утро пришел сорвать плод. Всему своё время. Однажды, давным-давно, было сказано, время разбрасывать камни, и время собирать их. Кто знает, что же выра-стет из камней: те же камни или живая душа? Ты посадил вчера дерево. А на утро пришёл сорвать плод. Не спеши. У настоящего дерева есть свой путь, путь созревания, путь цветения, путь плодо-ношения и, наконец, путь обретения мудрости. Так и в нас сажен¬цами посажены деревья крохотными ростками. И не стремись опе-редить должный путь. Тебе всё равно это и не удастся. Я скажу тебе, что протяженность пути наших деревцев мучительна. Как путь настоящих деревьев зависит от воды, так и протяженность пути воображаемых деревьев по доброму ли, по злому ли замыслу зависит от цели, от будущего. Чем ближе она, желанная цель, тем длиннее дорога к мудрости, чем дальше цель, тем короче путь к мудрости. И может, так оно и лучше...
33. Сады моей души, чтобы я делал без вас, как жил, и был бы...
34. Остановиться значит заблудиться. Перестать быть в движении, перестать следовать за движениями значит пребы-вать в неведении и быть упоённым собой и не ведать, а что же следует за тем. Остановиться значит не опережать себя и мир в себе, а быть поражённым будущим...
35. Катится яйцо, катится, катится под горку, катится в овра-жек, а там снег ещё залежалый, а там зимой ещё пахнет, а там волки рыщут, в землю сырую морды тычут, к весне принюхиваются, а бока у них, у волков-то, впалые да шерсть клочьями пообвисла, жёлтый глаз их померк, и в открытом поле не переможет дали холодных и голодных ночей, ночей окаянных, а здесь, в овражке, хоть какое
240
никакое, а убежное место от охочих до них, до волков, собак гон¬чих да злобливых. А яйцо-то всё катится да катится, и по окоёму своему вроде бы светится, словно свет изнутри исходит, скоро пока-тится далее по овражку мимо волчьих следов, мимо волчьих напа-стей, туда, в пресолнечный край, где солнышко встает и миру жизнь даёт, там оно, яйцо, и остановится, там оно и согреется, там чудо из чудес и снизойдет, и хрустнет скорлупка, и расколется яйцо, и родит-ся живая живность из мёртвой холодной стати, и станет началом иных начал...
36. Слетали с яблонь лепестки.
Может, всё-таки останешься?
Она попыталась словить на ладонь белый кружащийся лепе¬сток.
Я задумала, если поймаю останусь, если нет то нет. Лепесток проплыл мимо её ладони и опустился у моих ног.
Значит всё решил он? Она улыбнулась.
Значит он, значит так лучше. Налетел порыв ветра. Она успела удержать подхваченные вет-ром волосы. Кому? Подошёл автобус.
Нам обоим, поверь. Нам обоим. Слетали с яблонь лепестки. А розы только-только начинали зацветать...
37. Что такое мудрость? Не знаю, не знаю. Может, непоколе-
бимая мудрость и вправду это движение ума и влево, и вправо, и
вверх, и вниз, и вперед, и назад, разве счесть число направлений, по
которым можно отправить ум в путешествие в никуда. Может, это
и отсутствие внимания на чём-то одном, неделимом, как одно един-
ственное пристрастие.
Подумайте, ведь средоточие ума на чём-то одном это рожде-ние череды мыслей, сцепленных, нанизанных на нить убогой логи-ки, разве тогда я не становлюсь беззащитным перед иными возмож-
241
гостями, перед иными направлениями всей розы ветров, откуда можно ожидать прямого нападения или заносчивых из-за угла набегов. Может, и в самом деле, чтобы быть в состоянии охватить всё и быть готовым к постижениям, разве не лучше отпустить ум на волю, расстреножить его, пусть пасётся на бескрайних пастбищах мира...
38. Очарование этого бренного мира оно околдовало меня, оно околдовало нас, и не сходит, не слетает, не спадает с наших душ очарование этого бренного мира, пусть обманчивое, пусть призрач-ное, пусть изменчивое, но исполненное и тем придающее нам силы, чтобы смогли мы испить чашу жизни до положенного дна...
39. Сады моей души, как долго вам цвести, как долго своей прохладой вы будете освежать память, мою ли, или того, кто случай-но забредёт на ваши аллеи...
40. Атриум среди садов, там в тенистой глубине, там на восточ-ной окраине, откуда солнце восходит, там мой дом, обиталище моей души, пространство душевных и задушевных бесед. Там нет камен-ных стен, граничащих с шумом толпы, там нет нависшего потолка, стыдливо скрывающего небо от домашних затей, там нет чужих, там нет посторонних, там не бьются сердца, они останавливаются на время, уступая место биению слогов о смыслы слов. Только они и могут превратиться в прерывистые очерки наших дней...
41. Нет и нет, у меня уже нет сил терпеть этого узурпа¬
тора.
Да, да, но вы взгляните на фотографию, их трое, понима-ете, трое.
Он пришёл, понимаете, пришёл, взял всё, что я отложил на самый черный день, и даже спасибо, ну хоть малое спасибочко, сказал бы.
Один был в плену, у другого, вот у того, что справа без фуражки стоит, а слева улыбается их гость, его родителей расстре-ляли, отца не помню в каком году.
И знаете, что он сказал, нет послушайте, мой дед, твой самый черный день наступит после твоей смерти, ну не стервец, хотя дай бог, чтобы так и было.
242
Да-да, по-ихнему это произошло в ихнем тридцать седьмом, у меня ведь своего тридцать седьмого не было, а вот мамочку, ев-рейку, сожгли уже позднее, кажется, в сорок четвертом, но не те, что расстреляли отца, это другие, очень другие люди.
И что прикажете мне теперь делать? Снова откладывать на черный свой день? Теперь что, в другой сундучок откладывать? Так у него, понимаете, нюх ищейки.
А теперь вот поглядите на это фото, они все в обнимку стоят и улыбаются.
Будьте уверены, улыбаться можно заставить кого угодно, я, к примеру, вот возьму и улыбнусь, а вы возьмите и обидитесь...
42. Я гляжу в зеркало. Я гляжу в зеркало, я заглядываю в него, как за межу, как за скорбную грань, отделяющую, разделяющую, рассекающую пространство на два непереводимых одно в другое полупространства. И в каждом свой мир. И в каждом обитаю я, но не сводимый один к другому. Я вижу вовсе не отражение. О, это было бы так просто принимать тот мир за отражения. И не отражения я вижу. Если бы всё было обратимо. Тогда бы счастью не было конца. Нет, по обе стороны скорбной грани две мнимости, две иллюзии, порождающие наивное звероподобное существо, что зовется жизнью. Я гляжу в зеркало и вижу череду знаков, уходя-щих в даль, синеющую перед глазами, кажется это мои глаза. Но я вижу одновременно и череду иных знаков, череду, убегающую, исче-зающую в той дали, что чернеет перед глазами позади. Кажется это тоже мои глаза...
43. Она была как василиск. Я шёл навстречу покорно и доступ-но. Она стояла на перекрестке. Ветер трепал её черные волосы, развевал полотнищами флагов на пиратском корабле. Взгляд её временами жёлтых глаз источал черную силу, но и влёк, но и таил сочувствие к жертве. И жертва послушно склонялась перед этим взглядом, соединяющим две дали жизни, смерть и рождение. Она была как василиск. На губах её застыла улыбка. Кто-то скажет жестокая, коварная. Но мне она показалась иной. В ней, как в чистом зеркале, отражались обещания быть такой, какая она есть, и
243
принять меня без клятвенных слов во дворце молчания, в котором нет места обещаниям и надеждам. Я шел покорно и доступно. Сердце моё перестало гулко стучать, а шаг прежде твёрдый превра-тился в лёгкие прикосновения к земле. Я шёл покорно и доступно. Она была как василиск. Взгляд её временами жёлтых глаз, ис-точал силу чёрных чар, страдал от одиночества...
44. Здесь, прогуливаясь по садам моей души, я вижу в проблеск деревьев, как голубей то же небо, что и там над землей, над той жизнью, откуда я пришёл и куда со временем возвращусь, возвра-щусь со временем, оставленным у входа в сады моей души. Вот только здесь небо голубее, глубже, просторнее. И облака пролета-ют здесь иные. В их очерках я узнаю очертания милых мне лиц, а в некоторых обнаруживаю давние черты собственного лица. Прогуливаясь по садам моей души, я обнаруживаю, что тишина здесь иная, она молчание, она непроизнесённые слова...
45. Отчего мне грезятся прощания, отчего с тех пор, как я запомнил себя, меня преследуют очерки прощаний. Они повсюду, они в облаках, они в порывах ветра, они в россыпях звезд, они в гибнувших на берегу волнах, они в промелькнувшем, как немое чудо, взгляде, в котором осталась непрожитой полжизни, они в моих отражениях в зеркале, они — лица, что мнятся за плечами, лица, чьи прощальные улыбки способны свести с ума и заставить закричать даже засохшее дерево.
Отчего мне грезятся прощания? Может, оттого, что я ухожу всю жизнь откуда-то и куда-то...
46. Сады моей души, кто посадил вас, кто вырастил вас, кто подарил вам цвета некой жизни, кто вдохнул в вас шелест времён, отчего в тенистых аллеях ваших, населенных молчанием слов, я чувствую себя освобожденным от обязательств быть таким и толь-ко таким, а не иным, отчего...
47. Где мы живем? Здесь ли, среди считанных чувств, здесь, где говорят, что мы есть, или там, где чудесница-логика утверждает — нас нет? Где обитаем и где живём? Может, мы обитаем здесь, триж-ды рассеченные геометрией старика Эвклида с удавкой времени
244
вокруг шеи. Но живём, переживаем себя же и время там, там в снисходительных многозначных, просторных пространствах души, где уживаются всякие смыслы, где обнажаются, скрывающиеся за словами мнимости и реальности. Пережить себя, разве не в этом мнимая печаль наша...
48. Я шёл по песчаной косе, окруженный сбивчивым звучанием наплесков коротких волн. Я шёл, не торопясь, а впереди, за зеленой далью моря, вставало солнце. Звезды давно угасли, но острая све-жесть ночи, её серебристая прохлада давали о себе знать. Я шёл, обращенный к востоку, и потому ли, или по иным причинам, а мо-жет и лишённый их, в голове моей кружились слова: «боже, поми-луй, боже, не забудь и спаси». И нет-нет я спрашивал себя, отчего же, от каких напастей я просил его помиловать и спасти? От того ли, что будет, что предстоит пережить, или от бегущих мимо минут, от потерь, или от несчастливых обретений. Я шёл и шёл, а вопро-сы отступали, а слова, томительные от безысходности своей, слова, свертывающиеся в заклинание: «боже, помилуй, боже, не забудь и спаси», продолжали кружиться в голове. И вновь, пройдя вечность, забыв о себе прошлом, бывшем когда-то, брошенном несколькими шагами ранее навсегда и безо всякой надежды на встречу, я спраши-вал, от чего же, от каких недругов или друзей, от любви ли беспа-мятной, или от пожизненной нелюбви, а может, от себя самого, или и того наивнее от смерти, которую разве минуешь. Теперь я могу сказать, ах, да кто знает от чего и от кого кто-то может нас спасти, кто знает, да и знать о том нет надобности. Но ещё долго доноси¬лась в тот день эта несмолкающая молитва, обрываемая всякий раз на полуслове, доносилась даже тогда, когда я возвратился домой и, устроившись в кресле-качалке, задремал...
49. Чья тень там за кустом калины калёной промелькнула, чьё личико невесомой улыбкой очертило круг, очертило запретный круг вокруг могущего быть прошлого, чьи синие глаза затенили, заслони-ли небо, и поплыли по небосклону немых признаний лёгкие печали из прошлого в будущее, с запада на восток, туда, где стоял я, вдруг остановившийся. Все говорят, что это было. Все говорят, что это
245
будет, я говорю, что это есть. Сожаления до сих пор оседают и оседают, превращаясь на дне бездонного усталого сердца в раская-ния. Но, сжавшись, сердце вновь выбрасывает измельченные вре-менем кристаллы раскаяния вверх в иное время и там они раство-ряются, превращаясь во всё те же сожаления.
Чья тень мелькнула там, за кустом калины горькой. Не её ли синие глаза склонились надо мной, глаза той, что спасла меня от падения в пропасть непрощаемой измены, и первая ушла, раскрасив день синей горечью взгляда, ушла, оставив меня одного на перекре-стке дорог, ушла та, бывшая долгую вечность прибежищем преуны-лого сердца моего.
Безгрешное небо синих глаз её...
50. Дождик частый нашёптывает прежние напевы. Ветер до-носит забытые слова. Едва их уловишь, как они тут же теряются в шумливых наговорах одинокой осины. А верба ни вздоха не вымолвит. Молча качается то в одну, то в другую сторону, играя с ветром. Ветер вербу не берёт.
Дождик частый нашёптывает старые напевы. В них синег-ривым конем мелькает вдруг то здесь то там неразборчивое имя. Я пытаюсь вспомнить его, но оно никак не приходит на посла-бевший, победневший и выцветший от долгих лет ум. И вновь я слышу звучание имени и улавливаю сквозь туман осиновых пере-суд мелодию, мелодию нелюбви ли? Разве бывают иные мело¬дии? Кто-то мне возражает, мол, бывают и мелодии жизни, и даже протяжные мелодии смерти. Может быть, всё может быть, и даже, наверное, я сам сочинял их не раз. Хотя разве мелодии жизни и смерти и не есть мелодии любви. Так было в моей жизни. Ветры из будущего доносят незнакомые мотивы, но кто знает о чём они, и не о любви ли иной, и даже неземной. А в прошлой жизнь пела о любви. Или любовь пела о жизни. А слушательницей не была ли смерть? И была жизнь для любви, и ради любви. Но к чему? Я не пытаюсь ответить на этот жестокий пыточный воп¬рос. Я только говорю, время, дни, ночи положены на каменное ложе жертвенника. И я не хочу размышлять под лепет частого
246
дождя. Ради кого, ради чего сердце околдовало ум или нечто, что называем мы умом. Таков путь мой, и я его исполнил. Дождик частый нашёптывает прежние напевы. Ветер доносит забытые слова...
51. Сады души, кто посадил вас, кто вырастил деревья на этом краешке ничейной земли. Не время ли? Всего лишь год или месяц, а может быть, день или какие-то мгновения все вместе или порознь упали, брошенные призрачной рукой сеятеля на благодатную почву души, и взросли и расцвели, и разрослись, кто в кипарис, хранителя вечности, кто в берёзу защитницу, кто в верную на все времена сосну, а кто в куст ракиты, скорбно вздыхающий при каждом поры-ве ветра, а сколько мгновений, сколько дней и лет прошло, промча-лось, не успев оставить и следа. И что жалеть о том, их нет, и значит не было, а есть мой сад, сад мелодий и настроений, сад очерков и улыбок, слёз и встреч, прощаний и свершений, сад всего, что довелось, нет, что посчастливилось пережить...
52. Когда отворилась дверь, и я увидел её, удивленную, расте-рянную и чуть радостную, я понял, что ничего ещё не потеряно, что все потери впереди, если им суждено быть. Перешагнув порог, сде-лав несколько шагов, я огляделся и обнаружил, что очутился в зам-кнутом овальном пространстве, обозначенном гладкими стенами сталь-ного оттенка, образующими почти идеальную сферу. Та, что отвори-ла дверь, стояла на противоположной стороне сферы и продолжала смотреть на меня, выражая и удивление, и растерянность, и всё ту же малую радость, что и придала мне силы и нечаянную надежду. И я двинулся далее, шаг за шагом по нехоженной поверхности сферы, хотя мысленно осознавал, что кратчайший путь к той, что отворила дверь придёт время, и я подумаю, а мне ли она отворила дверь лежит через центр сферы. Но я продолжал идти кружным путём, не представляя, как можно было очутиться в центре сферы, откуда до встречи было рукой подать. Так я шел долго, может год, может годы, а может мгновение, и, наконец, осознав, что я так же далёк от цели, как когда-то перед отворённой дверью, я почувствовал, как силы покидают меня. И пришлось мне упасть на камни. Склоняя
247
голову, я успел заметить на женском лице всё то же удивление, всё ту же растерянность и вместо прежней малой радости очертания укора, а может, и усмешки.
И я смирился с судьбой и остался коротать время на обочи¬не сферы, потеряв представление о расположении всех сторон света...
53. Ходит вьюга за окном, песню унылую запевает. О чём
песня - кто знает. У вьюги песни без слов.
Ты слышишь? Что?
- Кто-то скребётся в дверь.
Тебе кажется.
Мне всё кажется. И то, что ты есть. Огонь в камине слабеет. Догорает последнее полено. Тепло неспешно покидает топку. Стекла на окнах начинают холодеть. Тем интересней. Мне тоже иногда кажется, что меня нет.
— Здесь.
Вообще. Что это не я, а кто-то иной замещает меня, и очень неудачно.
Камин остывает. И сердца стынут, и души теряют тепло, и взгляды холодеют следом, и глаза обретают иные цвета, а значит и смыслы...
54. А где-то война. А за окном зазеленела берёза. В сумерки, поближе к вечеру, разлетаются по всей округе соловьиные трели, а где-то смерть мечется, не дождавшись положенного часа, хватает каждого, кто попадается на пути без разбора, а где-то не поделят никак клочок земли, и межа обливается кровью. А где-то война, война умов, война душ, война из прошлого, война из будущего не-понятного, война, впитываемая с первым вдохом новорожденного, война, бродящая шипучим вином в нас, мы и есть война, мы, назна-ченные быть ею...
55. Я слышу мелодию, она построчна, она состоит не из нот-ных знаков, она пространна, она заполняет собой все пространства, что пересекаются во мне. Я слышу лад, нет, я его чувствую, переби-
248
рая низку прожитых дней, пережитого, того самого, о котором гово-рят, кануло в лету. А где эта самая река? Кто видел, кто окунался в неё? И если я чувствую лад, значит пережитое здесь во мне, оно и звучит, скрепляя жизнь, оправдывая продолжение моего пути в будущее. Это звучит лад жизни с моей судьбой.
Даже один праведный слаженный день может растянуться на целую жизнь...
56. Когда-то она сказала, твой голос, твои слова, что я буду делать без них, как буду жить?
Мы вяжем жизнь из слов, мы вяжем рисунок смыслов из слов, мы вяжем мозаику поступков из слов. Слова переливаются в цвета, составляя витражи в замках, где обитают призраки грёз. Слова слетают с губ, как слёзы с ресниц, и разлетаются, подхваченные задушевными порывами по всему свету, оседая росинками на нетро-нутые луга ожиданий, сверкнув в лучах заходящего солнца то золо-тистой радостью, то сиреневой печалью. Слова рядятся в строку и озвучивают стройной гаммой мелодии встреч и прощаний.
Когда-то она сказала, твой голос, твои слова, что я буду делать без них, как буду жить... Она живёт до сих пор, но бог знает как...
57.0 сады моей души, вы лёгкие моей земли, не знающей края, небо над которой затянуто дымкой прежних пристрастий...
58. Я посею горе в пустоши за калиткой. И взойдет оно про-
шлой осенью в ясное бабье лето, в последние погожие денёчки,
когда и наступила наша безродная разлука, разлука ничейная, а так,
как бы с неба безоблачного упавшая. И взойдет оно горе, горшее
горя завтрашнего в прошлую осень, которую память бережет, как
грамоту самую охранную от забывчивых вёсен. Каким цветом, каким
стройным деревом или травой понурой взойдёт горе, что посеяно в
пустоши за калиткой, кто знает, но не полынью дремливой и не
черной былью взойдет.
А кругом кругом будет стелиться вечерним туманом тихое незаметное замирание...
59. Что ж, поцелуй меня, поцелуй, чтоб цел остался. Поцелуй и
охрани меня, чтобы зеркало матовое, чтобы зеркало бездонное, что-
249
бы зеркало прохладное не пролегло между нами разлучницей-меч-той. Склонись и прикоснись губами к моим губам и прижмись на мгновение так, чтобы слово не проронилось, и подели молчание на двоих. И не думай, что оно последнее. И не ищи будущее. О, если бы оно обитало там, по ту сторону зеркала. Нет, всё безумнее и проще. Оно, это мнимое будущее есть, но есть здесь и сейчас, где мы есть, пока мы есть.
Что ж, поцелуй меня, поцелуй и охрани, чтобы остался цел...
60. Всё что я складываю из слов, это я, который был и который
мог быть и не стал, но может будет. А кого же ещё складывать, если
не себя. Разве всё, что есть, пока я жив, и не есть я, разве берёза, что
зеленеет за окном, радуя глаз, не продолжение меня. Когда я гово-
рю, я люблю тебя, я люблю вас, я люблю всё, чем перегружено время,
я наивно выражаю любовь к самому себе. Я люблю себя, я обожаю
себя эта потаенная мысль и поддерживает в существовании
даже амёбу. Не отказывайте и ей иметь отношение к себе. Кто
отсечёт мир от меня, кто? Кто сделает это, тот убьёт и меня и
мир, переполняющий пространства наших душ. Разве всю жизнь
мы не заняты собой? Даже совершая рукоплескательные револю-
ции, мы перемещаем их из себя за пределы телесного «я» в этот
невменяемый мир. И если мир греховен, то греховны и мы, и, если
греховны мы, то грешен и мир.
Всё, что я любовно складываю из слов, это я...
61. Всё, что я складываю из слов не для этого ли кто-то
подарил нам слова это я, который был и который мог быть, но
не стал, но может, будет. Потому что говорить о себе, который
есть, ведь вовсе не приходится, или не удаётся. Мгновенного,
настоящего меня нет, не существует, как это не прискорбно. В
том, наверное, и всё печальное очарование бренного мира, не
отделимого от нас. Я это прошлое и будущее. Пространства
их не пересекаются. А настоящее моё я это всего лишь поток,
несущийся то из будущего в прошлое, то из прошлого в будущее.
Он не остановим.
На мосту между прошлым и будущим ни души...
250
62. Я шёл усталый от жары, от дневных трудов, от собствен¬
ного протяжного шага. Я шёл, как обычно, не глядя по сторонам,
без желания приглянуться к чему-либо, шёл, отмеряя доли поло-
женных вёрст, думая ни о чем, отпустив на волю разбежавшиеся
мысли быть может, каждая из них целая вселенная но неиз-
бывные, рождающиеся во мне каждое мгновение мы так обо-
жаем привязываться ко времени, разложенному в долгий, но ко-
нечный ряд, и сдуваемые следующим, как пушинки одуванчика,
ветром. Я шёл усталый от духоты, от дневной исполненности, от
собственного неистощимого шага, когда мелькнул знакомый про¬
филь, и качнулась пиния, и белое облако, напоминающее вчераш-
ний день, остановилось. Неужели она, подумал я. Секундная стрелка
замерла, и даже стук сердца перестал доноситься до стен соседних
домов и отражаться утомлённым эхом. О, боже, как чудесно устро-
ен мир. Сам он чудо. Чудо и я сам. Чудо зачато непорочно в
каждом мгновении. Иметь бы только глаза, уши и сердце, сердце,
которое может отзываться.
Мы глядели друг на друга минуту, другую, а может, и две жизни, слитые в одну. Её губы всё в тех же морщинках, когда огромная шаровидная туманность вечности проплыла мимо, прошептали «ты жив». И что мне оставалось, как не мотнуть утвердительно головой в ответ, мол, да, как видишь, пока жив. Кто-то мне намекнул, что всё это произойдёт когда-нибудь. Я вежливо согласился, даже купил одну шипучую таблетку аспирина, чтобы смирить отголоски обещан-ной будущей горячки, а про себя подумал, глядя в зеркало, потеряв-шее способность мнимо отражать, нет, всё это произошло, и повто-риться только новым чудом когда-нибудь при ином порядке времён...
63. В саду теней, на засветлённой стороне, на танцверанде иг-
рал придуманный духовой оркестр, играл призрачную музыку, под
которую танцевали воображаемые пары, чьи сердца были мнимо
расколоты в отражениях разбитых зеркал, чьими осколками были
покрыты стены и пол танцевальной веранды. А над головами теней,
над вершинами сосен, тяжело синело небо, и светили яркие чёрные
дневные звезды. В саду теней играл духовой оркестр...
251
64. Чья тень, знакомая до боли, остановилась возле осины и склонила голову на грудь. О ком шумят листья, о ком они дрожат, обрывками слухов опадают, подхваченные шальным ветром. Чьи трепетные пальцы тронули струны времени, нарушив данный ими обет молчания. Под музыку чьих слов заныло сердце, чья судьба подвела меня к черте плача. И едва пережив случившееся давным-давно, я подумал, что мне он, кто жил две сотни лет назад, или это я жил, что мне его заботы и печали, когда мне не отвязаться от своих, когда и нынче жизнь наша сущий ад, однако ведь на душе смятенье, сердце теснят недобрые предчувствия, и наперекор весне, заброшенный в чужие края, роняю задумчивые слёзы, как будто печаль моя о самом себе...
65. О сады моей души, кто ещё посетит вас и прогуляется по вашим тенистым аллеям, кто отзовётся настроением на волнения ваши, кто уловит смыслы в ваших шорохах, кто, покинув вас, оста-новится однажды, задумается и скажет, оглянувшись, а ведь это было место, где я нашёл, хоть малое, но отдохновение...
66. Как-то раз я прогуливался по тополиной аллее, что пересе-кает сады моей души с юга на север, прогуливался между стекаю-щими с веток струями мыслей, стараясь не касаться их, не вникать в их прозрачные сквозистые смыслы, так вот, как-то раз встретил я старика-странника, идущего мне навстречу с севера, из тех краев садов души моей, где вьюжица-метелица за низким окном крутит-мутит и несёт в глаза пряди снежные, а в углу в комнате гудит печь, и огонь мечется в топке, пытаясь вырваться на волю и расто-пить заледенелую тоску троп и дорог и понурых остуженных дере-вьев. Старик ступал бодро, крепко постукивая посохом. Через пле-чо на боку его покоилась тощая из мешковины сума. Подойдя поближе, старик стянул с головы помятую шапчонку, перекрестил-ся, чуть оборотившись к восточной стороне моих садов, и попривет-ствовал меня странным образом, обратившись, как мне показалось, скорее, с вопросом, чем с пожеланием, — «здравствуете, здравствуя». Я почтительно поклонился старику и спросил, чем могу помочь вам, старик, хитровато улыбнувшись, заметил, э, молодой человек, вы же
252
не господь, и, не дав мне разобраться с ответом, спросил, ну, а как вам живётся-балуется в клетке. Я удивленно пожал плечами, мол, не пойму о какой клетке идёт речь. Э, молодой человек, стал пояс-нять старик, нахлобучивая шапчонку на голову, жизнь здесь это клетка, в которую нас помещают. Сказав, причмокнул губами, по-молчал короткое время и повторил, клетка, да. Когда старик-стран-ник исчез вдали тополиной аллеи, я подумал, а ведь старик, может, и прав, только вот помещают нас в эту клетку в качестве наказания или вознаграждения — не знаю, а может, ради развлекательного обозрения, а решётки клетки свиты из кем-то определенных зане-сенных откуда-то возможностей...
67. Паутина тумана. Где паук, что плетёт сизую паутину? Я исчез в ней. Я нечаянный пленник. Чей? Кто хозяин туманов? Чья шелковая нить прошивает туман и скрепляет зыбкие узоры? Я слышу приглушенные голоса. Я слышу себя, свой когда-то детский плач. И вот из тумана медленно показываются слова. Они мягкие, всё ещё тёплые, как будто только что слетевшие с горячих губ того, кто склонился над моим плачем. Потом издалека донеслась песня. Не материнский ли голос кружил в лабиринтах туманов? Не слова ли колыбельной песни возвратились ко мне, свершив долгое стран-ствие по лукоморьям беспамятства? Паутина тумана. Я пропал в нём. Меня опутала она. Я уже не принадлежу себе. Я вышел из дома навсегда. Я вышел один, оставив включенным свет на веран-де, не погасив огонь в камине...
68. Сколько троп ведут к приземистому камню, что лежит между двумя туями на западной окраине садов моей души. Непода-лёку высится сосна. Кажется, по ступенькам своих ветвей она под-нимается к самому небу. Вот тропа смерти, тропа неизбежного, должного покидания себя. Вот чёрточка последнего вздоха в чере-де мельканий всего, что запечатлелось в раздробленной на крохот-ные вселенные неисчерпаемой памяти, в череде узнаваний сквозь алую завесу век, словно сквозь полоску закатного небосклона, в череде провалов и неуместных почти возвращений, в череде после-дних потерь всех имён, кроме собственного. Вот тропа гибели.
253
Она коротка, как оборванная линия жизни на ладонях обеих рук. Это тропа, что рвётся вдруг на полуслове, кажется на самом вещем слове. Это тропа, что вдруг теряется в потоке тьмы. Это тропа, что сохраняет след лишь полушага, лишь вдавленное усилие к следу-ющему шагу. А вот тропа отмирания. Она напоминает русло реки медленно, но неумолимо пересыхающей и безнадёжно теря¬ющей силы в борьбе с песками и обречённой не только на потерю животворной воды, плеска волн и утоления жажды, но и на поте-рю имени...
69. Будь осторожен, сказал я себе, будь осторожен, подтвердил мой голос, который иногда зовётся внутренним. Не заблудись, поду-мал я, и сделай зарубки, посоветовал себе, подойдя к тропе, обозна-ченной на карте садов моей души, как тропа сновидений. Тропа эта вьётся среди орешника. Терзаемая им после долгих плутаний, она выходит к поляне, посреди которой голубеет небесным обломы-шем крошечный пруд. Кто-то говаривал, что пруд образовался на месте воронки от фугасной бомбы, угодившей в лесной родник ещё во времена давней войны. Чего только не привелось мне увидеть, прогуливаясь по этой тропе. Однажды я даже не смог возвратиться, после чего мне и кажутся вполне уместными прозвучавшие остере-жения. И где нынче я нахожусь? По ту или по эту сторону зеркала, кто знает. И где мнимость моих взглядов, пересекая черту оседло-сти жизни, преломляется в предмет обожания, не знаю. Однажды на тропе сновидений, я встретил нашего деда, сидевшего на садовой скамейке в своей полосатой пижаме. Он остановил меня, усадил рядом и сказал, а вот и я, вот и я. Мы долго беседовали с ним о всяком. А когда я собрался уходить, он поманил меня пальцем и шепнул на ухо, пусть это будет сон. А разве там всё не сон? Боже, ведь большую часть жизни, так называемого времяпровождения на тропах, мы заняты воспоминаниями о том, что было и не было...
70. Желанный лад, лад в звучании сердец, лад в очертаниях свершений, лад в мелодиях слов, лад в хоре доносимых смыслов. Лад души красный мотив жизни. Лад души, как камертон, сооб-щает, доносит до нас, отступили ли мы от пути своего или следуем
254
по нему. Никому не ведомо, что нас ожидает в конце пути, и есть ли у него окончание, обрыв или разрыв, который как-то же должен быть одолим...
71. Ум, как вода растекается повсюду. Стоячая вода не вода, она камень, она смертна, она теряет себя. Ум, как вода, правилен, ум, как вода остаётся собой, когда растекается повсюду. Ум, как вода, растекаясь повсюду, прикасается ко всему, что есть, что было, что будет, связуя все времена, вымышленные им же самим. Ум, как вода, растекаясь, не выдает, что его струи, его мысли встретят на своём пути, но готов ко всему. Стоячий ум, как и стоячая вода, легко уязвим...
72. С востока подступал синий вечер. На западе пылкая заря смиренно гасла. С окрестных гор набежал прохладный ветер. На верандах кое-где зажглись огни.
Ты всё-таки завтра уезжаешь?
Да, в восемь утра.
Не понимаю, зачем.
Так надо.
Надо-надо. Объясни, что значит надо.
Ты знаешь обо всём лучше меня. Летучие мыши чёрными бликами замелькали в сумеречном воз-духе. Над крышей соседнего дома неожиданно выступил ясный месяц.
О да, я всё знаю. Я знаю, что «надо» это некое повеление, вложенное в нас, я знаю, что «надо» — это предписание, я знаю, что «надо» - это безусловный принцип поведения, которым мы руко-водствуемся. Правильно я говорю?
Всё так, и ты знаешь, что мне надо там быть.
Я всё знаю, я всё знаю, но всякий раз уезжаешь ты, я не я.
Будь моя воля, я бы остался с тобой. Но ни ты, ни я не вольны.
О, господи, избавь меня от этого императива раба.
Пусть будет так. Скоро часы пробили десять. С реки доносились голоса. Моло-дежь продолжала веселиться...
255
73. Язык создаёт всего лишь иную реальность, связанную и словно и наивно с тем, что язык должен выразить. Волнение мно-гомерных пространств неуловимых сущностей как выразить их, как постичь их с помощью одномерного множества слов. Сколько же возможностей теряется и ускользает от нас. И только много-значность слова, многосмыслие слова, хоть как-то расширяет мер-ность словесного мира...
74. О, бедные слова, чья усмешка вплелась в вашу судьбу? Вы обречены на поругание. Тайный суд инквизиции призраков приго-ворил вас к казни в час вашего же рождения. Вы обречены быть исказителями смыслов, которыми мы бредим, и даже их убийцами. О, бедные слова, вас сотворили быть уловками, с помощью которых истина, если она существует, с помощью которых единая, исходная, переполненная всеми нами сущность, если она желает быть тако-вой, выражается таким образом, чтобы хоть как-то быть восприня-той нами, убогими творителями, участниками и зрителями игр добра - кто скажет, что завтра стрясётся с этим добром - со злом - кто скажет, где оно, вчерашнее зло...
75. Я говорю словами о словах. Я могу погрузить их в молча-ние. Но разве они потонут в нём. Со словами надо обращаться с оглядкой, осмотрительно. Они коварны, они потомки оборотней. Они могут быть покорны, послушны, но слова и властны. Слова рождают людей, слова порождают людей, слова их перерождают. Разве порой не возвращают слова человека на путь примирения с собой, и разве порой те же слова не сводят человека с этого пути его, сводят, так как умеют они сводить и с ума...
76. О сады моей души, кто посадил вас, кто вырастил вас. Не вещие ли слова, что как животворящую влагу ваши корни впивают. Не листья ли слов колышутся на ваших ветвях, отзывчивые на ветренные порывы желаний и дуновения немых снов...
77. Я утопил лицо в бездонной пригоршне тепла её ладоней. Или, это было первое в жизни море, кажется, синее и ласковое, утешающее кружевными забавами волн. Я утопил весь мир в без-донной пригоршне её горячих ладоней.
256
И мои печали, печали ваши, и мои горести, горести ваши, и все обещанные и все исполненные разлуки стали неспешно и торже-ственно тонуть, словно совершая обряд посвящения в тайный орден отверженных. Их принимала, их поглощала мгла головокружитель-ной глубины необыкновенного моря, не помеченного ни на одной карте мира, моря, чьи волны — это волны причастия, волны соприча-стия, волны невольного участия в биениях больного сердца...
78. Терпение нерождающихся. Какое же оно должно быть
немереное. Сколько вечностей должно вместить в себе терпение
нарождающихся, сколько душевных сил, способных связать воеди-
но деяния млечных путей. Терпение нарождающихся это не¬
скончаемая мелодия ожидания. Терпение нарождающихся это
одоление будущего...
79. Однажды учитель спросил меня, тебе не кажется, что слово это пылинка пустоты. Но тогда пустота состоит из множества пылинок, и она уже не есть пустота, заметил я, пытаясь обнаружить мыслимое противоречие. Ты ошибаешься, возразил учитель, пусто-та не может состоять из чего бы то ни было, пустота пуста. Пылин-ка это всего лишь уловка для тех, у кого есть воображение. А что делать тем, у кого нет воображения, спросил я тогда. Продолжать жить или застрелиться, ответил учитель и движением руки дал по-нять мне, чтобы я оставил его одного...
80. Я всё время возвращаюсь. Неважно куда, к кому и зачем. Я не следую нормальной логике поведения. Я неизбежно возвраща-юсь. Возвращаться моё состояние. Возвращения прибежи¬ща. Возвращаться вовсе не плохая примета, возвращаться судьба. Возвращение вовсе не поиск. Поиск ещё одна словес-ная уловка, облегчающая существование.
Я возвращаюсь, я кружусь. Возвращение это кружение. Мои возвращения это малые неделимые вихри, составляющие своим множеством одно раскатистое возвращение...
81. Аллея ведёт в сад разбросанных камней. Я свой среди них.
Они молчат. А я люблю помолчать. Они не шелохнутся. И я стою,
не двигаясь с места, очарованный молчанием.
257
Аллея ведёт в сад разбросанных камней, чьим смыслам ещё предстоит пасть на землю. Иногда мне кажется, что я узнаю в них себя, разбросанного по всему миру, заброшенного всеми, не облас-канного вниманием времени.
Аллея ведёт в сад разбросанных камней, чьё прошлое никого не интересует. Только я, оказавшись среди них, оглядываюсь на своё покинутое прошлое, и говорю, и они прошли этот путь; когда-нибудь и я стану камнем, не надгробным, а настоящим, в котором, как в кулаке, будет зажат мой смысл...
82. Мелодия ума, мелодия сердца, мелодия души, мелодия жиз-
ни, мелодия встреч, мелодия разлук, мелодия смерти, кажущиеся мне
сродни мелодиям ветра.
Гармония умов, гармония сердец, гармония душ, гармония жизней, гармония разлук, гармония смертей, кажущиеся мне гармо-ниями гряды облаков над горизонтом в закатный час.
Ритм ума, ритм сердца, ритм души, ритм жизни, ритм встреч, ритм разлук, ритм смертей, кажущийся мне многократным эхом, мечущимся среди склонов безоглядных гор.
Мелодии, гармонии, ритмы из них соткана ткань мира...
83. Я ей сказал, устроим невстречу. Я ей сказал, устроим разлу-
ку. Она не ответила. Да, продолжал я, до встречи с тобой всего
полшага, но разве мы этим не окажем услугу чувствам. Да и с судь-
бой сыграем добрую шутку.
Она молчала день и ночь, и ещё ночь и день, и может, ещё пол-жизни, а потом, одолев молчание дорог, сказала, всё будет, как было, и небо над нами, и седые облака, и зоркие звезды, они всё так же будут стоять на страже веков, всё будет, как было.
Я ей сказал, устроим невстречу, я ей сказал, устроим разлуку, пусть всего полшага до встречи с тобой, разве мы не окажем услугу чувствам и не сыграем на оконном стекле добрую шутку с судьбой.
Она молчала день и ночь, и ещё день и ночь и, может, следующие полжизни, и под вечер самый сказала, нарушив молчание, всё будет, как было, и сердца биение, даже если это будет не моё сердце, и будут звуки музыки слов, и жизнь эта, что мелькает с нами и без нас,
258
или это светлячок пролетает мимо, а я сплету венок из несбывших-ся снов и пошлю тебе на память...
84. Чистая луна, умытая дождями, похорошела. Я признался ей в любви, а она взяла да и скрылась за облаком, а когда выглянула из-за мохнатого его обвода, меня уже там не стало. Судьба ветром сдула меня из тех краёв и понесла, закружила и забросила сюда, на странный вроде бы остров, что расположился на десятой стороне света, где на деревьях растут слова, где на тучных лугах пасутся весёлые печали, а над реками красуются вместо мостов, спустившись с небес, грозовые радуги. И обитаю я на этом вроде бы острове вроде бы один, если не считать, что за домом в курятнике живут куры, поющие по утрам петухами. И питаюсь я словами, и вожу весёлые хороводы с раздобревшими печалями, и мечтаю ни о чём, и о луне похорошевшей вспоминаю с охладевшей теплотой остано-вившегося сердца...
85. О сады моей души. Музыка ваших пространств понятна только мне и близка только мне. Но может, но может случиться чудо, и чья-то одинокая душа забредёт на тополиные аллеи садов моей души и остановится, и услышит, и отзовётся.
Говорят, деревья растут молча. Так мы думаем. Но в садах моей души деревья растут, напевая каждое свою мелодию. И вьются мелодии, и навиваются, образуя круги жизни на будущих срезах деревьев...
86. Песня одинокой плахи. Кто знает, как она очутилась здесь,
в пустыне, на самом гребне бархана. Заунывная песня одинокой
плахи.
Одинокая плаха в плену позабытости, овеянная былыми ветра-ми пустыни, дремлет и видит полусны сквозь марево, отделяющее склон бархана от прошлого, и временами вздрагивает под мнящи¬мися ударами топора.
Песня одинокой плахи, песня, чьё звучание утопает в зыбучих песках раскаяния...
87. Он вышел из дома и ничего не осталось. Только лёгкое
облако отстало и задержалось над черепичной крышей дома, в кото-
259
ром он когда-то жил. И даже не жил, а готовился к тому, чтобы однажды покинуть его без остатка.
Он вышел из дома и не осталось в том доме ничего, что напоми-нало бы ему о прошлом, о тех, кто был, кто есть. Он развеял память. Ветер подхватил её частицы. Ветер понёс их в другую сторону.
Он вышел из дома. И ничего не осталось. Даже собственное имя перестало что-то значить. Впереди ожидало его будущее, лёг-кое, как то облако, что отстало и задержалось над черепичной кры-шей дома, в котором он когда-то жил. Будущее, не переводимое на язык слов, да и от слов разве что-нибудь осталось.
Он вышел из дома, как выходят из ума...
88. Слава богу, есть на свете молчание. Молчание не самое ли благое дело. В молчании творится жизнь. В молчании творятся миры. В молчании мы обретаем очерки нашего пути. Этот путь ведёт к себе, к тому самому, что хоть малым вздохом оживляет и сопрягает бескрайние пространства. Путь ведёт всё дальше и даль-ше и однажды возвращает нас на землю. Наш путь это парабо-ла, упирающаяся своими началами в землю. Слава богу, есть на свете молчание. В нём все наши постижения...
89. Я попал на остров по однопролетному мосту, переброшен¬ному через высохшее русло реки. Оранжевые берега русла отвесно уходили на десятки метров вниз, образуя непроходимый каньон, окольцевавший остров. Поначалу мне подумалось, что всё это изящ-ный плод моего истомлённого воображения. Но стоило мне сту-пить на землю острова, как все сомнения отступили, и пыль остав-шихся позади берегов была смыта прозрачными струями ручья, ко-торый я перешел вброд. Передо мной предстала странная картина, доселе не виденная мной и внушавшая бледную растерянность. Но, одолев минутную слабость прежней своей воли, я воскликнул, одна-ко ни коим образом не нарушая царящей тишины, а может быть, и всеобщего немолвия, о, господи, я узнаю твой чудо творящий почерк, я узнаю твою улыбку творения, я узнаю твою сотворящую непред-сказуемость, о, господи, я узнаю твоё нетленное присутствие в уми-ротворяющей неотличимости всего, что образует этот остров, в
260
неотличимости каждой клетки моего ума. И, сделав ещё несколько шагов, я опустился на правое колено и, обнажив правое плечо, промолвил шёпотом, опоясавшим остров, о великая безразличность, прими меня без покаяния и без прощения, потому что все поступки мои, как и вздохи мои, неразличимы...
90. Однажды, когда мы сидели за плетёным дачным столиком и отпивали по глоточку густое чёрное тепло из фарфоровых кофей¬ных чашечек времен династии чжоу, она спросила меня:
Ты в каких мирах предпочитаешь пребывать?
Я не понимаю тебя. Мир и вселенную, как и родителей и родину, мы не выбираем. Правда, есть мир иной, но... Она, усмехнувшись, прервала меня:
Ты наивен, ты переполнен собой, даже трава, которую ты топчешь, может быть, мудрее и искушённее тебя.
Пусть так. Если тебе угодно, если тебе так желается, я могу стать хоть амёбой, но всё равно я не понимаю тебя.
Вот именно потому, что ты пребываешь в одном мире, а я в другом, или в других. Миров, мой милый, много.
Ну, это утверждал, кажется, Бруно, он же Джордано, и пого-рел в результате на костре.
Твой Джордано был столь же и к тому же средневеково наивен, как ты. Миры, о которых подозреваете вы с Джордано это не миры, а всего лишь мирок, умещающийся в наших головах. Настоящие миры иные, это, мой милый, и прошлое, и настоящее, и будущее, это и мир желаний, и мыслей, мир видения, а скорее, виде-ний, вот тот самый, в котором ты пребываешь как в клетке, пребы-ваешь с дыханием, с лёгкими, которые забиты пылью пожизнен¬ных заблуждений, это и мир форм, только форм, за которыми тес-нятся заблуждения поступков и, наконец, это мир без форм, за ко-торыми разбросаны заблуждения мыслей.
О, дорогая моя, всё это слишком сложно для моего амёбного ума.
Вот именно, ты, как и все, раб своего ума. Вспомни, чего жаждал всю жизнь Лев Толстой.
261
Ну и чего же? — Вспомни и, может, этот простенький пример из мира всем понятного и такого рядового бытия, что-то тебе да подскажет.
Не знаю, так чего же жаждал великий наш писатель.
Ос-во-бож-де-ни-я.
Боже мой, как всё просто, но всё равно непонятно. Это была наша последняя встреча. Наутро она уехала с первым пригородным поездом. Прощаясь, она посоветовала мне почаще смахивать пыль пребываний не только с брюк и с обуви, но и с тени, которая следует за мной...
91. О сады моей души, я слышу, как волнуются ваши деревья. Их шум доносится, одолевая кривизну пространств. Но о чем он, я могу только догадываться. И что мне остается, как не простить заранее самому себе собственные заблуждения...
92. Мы прожили три жизни, три жизни, три встречи, три встре-чи, три прощания, три прощания, три смерти, но не было похорон. Плакальщицы в чёрных до пят накидках, с распущенными до по-яса чёрными волосами, с диадемами, усыпанными тускло сверкаю-щими рубинами, танцевали радостный танец, кружились и зауныв-ными голосами воспевали разлуку. Но не было и застолий, но не было и пиршеств и безумных плясок, но не было и торжеств с голубыми флагами удачи, не было, когда случались нечаянные встре-чи. В подземном переходе аккордеонист играл наше старое танго, след изломленного пути, танго непредсказуемости и тем исполнен-ное затаённого смысла, И не этот ли некий сторонний смысл благо-словлял нас прожить три жизни, три жизни, три встречи, три встре-чи, три прощания, три прощания, три смерти...
93. Я сидел на скамейке под старым вязом, у которого уже не осталось сил шуметь, отзываясь на лёгкие дуновения свежего ветра с моря. Я сидел один, вяло размышляя о превратностях судьбы, приведших к хитросплетениям чувств, как принято было говорить, в моей душе, хотя кто знал, что скрывалось за этим словом, и была ли душа моей, или чьей ещё, а может, она была душой всесветной, кто знал, кто знал, какие смыслы вкладывал человек, говорящий или
262
размышляющий, в то или иное слово. Ведь у нас властвовала пол-ная свобода смысла, за которую, говорят, человечество боролось всё обозримое время своего существования. Размышляя таким образом о столь серьёзном, и даже на первый взгляд значительном, я не испытывал вовсе ни каких-то неудобств, ни неприятных ощуще-ний, ни тем более тревог, хотя вчерашний суд приговорил меня условно к публичной казни через сбрасывание с утёса при посред-стве возможно неисправного парашюта, поскольку парашют дол-жен был выбрать я сам из двенадцати предложенных. Кстати, с того самого утёса, с которого когда-то был сброшен по-гречески древний, небезызвестный, басни писавший, Эзоп. Приговор обжа-лованию не подлежал, ибо я нарушил общественный покой, образо-вав абсолютную бессмыслицу из наиболее употребимых слов. Ко-нечно, условность приговора до первого нарушения правил улич-ного движения смягчала наказание и придавала ожиданию исполне-ния приговора, да и вообще времяпровождению, а точнее времяп-репровождению, некоторую пряность, близкую к имбирной мечта-тельности. Может оттого я и сидел на скамейке под старым вязом, у которого уже не было сил шуметь, отзываясь на лёгкие дуновения свежего ветра с моря. И я уже собрался было подняться и напра-виться к морю, как вдруг подошла дама в чёрной широкополой из тонкой рисовой соломки шляпе и спросила, может ли она присесть, если скамейка свободна. Неожиданное появление дамы не смутило меня, попадавшего и в не такие переделки. И я движением руки пригласил даму сесть рядом, предпочтя языку слов более осмотри-тельный и не предусмотренный кодексом смыслов язык жестов...
94. Это были странные встречи. Они не имели прошлого. Они не имели будущего. Да и настоящего они не успевали или не могли обрести. Ведь настоящее прорастает из прошлого и пускает рост-ки в будущее. Каждая встреча была событием, которое, становясь собой, превращалось в знак, а может, и в символ, и потому не нуж-далась во времени, и от того терялась порабощающая связь вре-мен. Каждая встреча существовала сама по себе. Вот также и сло-во живёт вне предложения и вне связующего смысла.
263
Это были странные встречи. С каждой из них могла начаться новая жизнь, иная жизнь, могла, но не более. Никто из нас не желал большего.
Это были странные встречи. Случайные, как и наши рожде¬ния...
95. Я гляжу по сторонам. Мой взгляд, словно щепку по волнам, бросает из стороны в сторону. Вот он пытается зацепиться за первое попавшееся слово, зацепиться, чтобы остановить падение. Ведь я неистощимо падаю. Но тщетно. Слово вырывается из рук, и я продолжаю падение, иногда очаровываясь им. А бывает, взгляд мой бросается вспять и оказывается на берегу застывшего моря, что зовётся прошлым, пытаясь здесь найти хоть какое-нибудь событие, которое раскроется надо мной огромным голубым куполом парашю-та, заменив собой небо, и хотя бы замедлив счастливое падение. Но событие, подобно неподъемному камню, не подчиняется моей воле и остается лежать там, где его когда-то застала вечность. И я про-должаю падать, не ведая куда, не догадываясь, а что меня ожидает там, на дне опрокинутого навзничь неба...
96. Три раза петух прокричал, три раза раннее утро наступало и предавало, три раза солнце исчезало и бросало меня на съедение хищной волчице ночи. Её выцветшие глаза искали меня ещё во мгле несуществования. Её чёрная неуступчивость преследовала меня всю брошенную на землю жизнь. Её недоступная красота подобно чудодею внушала вынужденное обожание. Как же пронзительны в предутро крики петуха. В них слышится гортанный звон разбитых пророчеств. И от того тревожно ожидание падшего утра. Три раза раннее утро предавало меня. Три жизни пришлось пережить с одним сердцем. С одним сердцем на три жизни...
97. Чьи это слёзы, по чьим щекам текут они, чьи губы окунают-ся в их солоноватую печаль, чьи отражения лежат покорно на дне их прозрачного прошлого?
Можно ли пережить будущую любовь? Кто-то удивится и по-жмёт плечами, мол, мели Емеля твоя неделя. А ведь случилось со мной такое, случилось в глубокой дремотной полустарости или пере-
264
зрелости, случилось когда-то однажды переживание целой недели отпущенной мне будущей любви.
Её слёзы катились по юным щекам ранним прохладным утром в тот самый понедельник, вырванный раз и навсегда из тридцати одного дня, утопающего в черёмухе мая. Вырванный и перемещён¬ный в некое несбывчивое будущее силой волшебного случая в за-данную череду дней неназванного года, днём, не усмотренным, лиш-ним, но не вымышленным днём.
Её слезы катились по склонам наших всего-то трёх случайных встреч, выпавших непредставимо чудно, как тройной подряд выиг-рыш во вселенской лотереи жизни. Меня уже к тому времени но-сили на руках мускулистой славы словотворца. Но её чистая, юная память не ведала о том. И увидела она в тускнеющей глубине моих глаз, под пятнами наслоений лет на моём лице, за почти потусторон-ними улыбками усмирённых надежд что-то, что покоилось и ожида-ло её в предстоящем будущем, что-то, что было способно возвратить к жизни окаменелые знаки прошлого.
Её слёзы, катящиеся по склонам молодых щёк, были напомина-нием о любви в далёком будущем. Они стекали неисчерпающе в овеянные суховеями безжалостного времени долины, где когда-ни-будь взрастут заброшенные сюда вчерашним случаем зёрна пред-стоящих встреч...
98. Катись колечко, куда покатишься, катись колечко, выка-тись на перекрёсток дорог, на многокрылый перекресток, глядя¬щий разом на все десять сторон света, катись по дорожке любой, какая сбудется, беги катышком от горя горечного, беги, сматывая с себя круги от нелюбви молчаливой, бессловесной, беги, не огля-дываясь, от раздоров горших. Я тебя, колечко, сбросил, я волю вольную тебе пожаловал, и катись, колечко, и докатись ты когда-то сердечное до крылечка, где встретит тебя и счастье улыбчивое, и любовь нешумливая, и мир задушевный. А я останусь там, где и был, и присяду на камень придорожный, переведу дух, а спустя время может и скажу тебе, а не пора ли тебе возвратиться до¬мой...
265
99. Как упоительны пребывания в заблуждениях. Не успев
появиться на свет божий, мы впадаем в заблуждения. Поначалу
это заблуждения родителей, а позже и собственные, выстраданные,
а то и схваченные налету на повседневных уроках незаметного
выживания.
Заблуждения желаний, заблуждения мыслей, заблуждения пред-ставлений. И мы окунаемся в мнимость зеркальных отражений. И призраки садятся за один стол с нами, и иллюзии младенчества отягощаются поступками лицедеев, а поступки оборачиваются ис-торическими событиями, преломившись в разбитых зеркалах па-мяти.
Пребывать в заблуждениях и означает жить, невольно лице-действуя. Боже, все мы невольники собственных заблуждений, дей-ствующие лица в собственных представлениях, разыгрываемых на подмостках, сколоченных из отражений изменчивого неба.
Как упоительны пребывания в заблуждениях...
100. Розовая вишня. В стороне сосна. Ещё дальше золотая песчаная отмель, небо, слившееся с морем. Моя беседка обвита диким виноградом. Беседка построена ещё моим предшественни-ком на склоне холма возле моря. Она построена из звонких ство-лов бамбука и открыта простору, открыта ветрам, открыта простран-ствам, в которых обитают мои слова, открыта плывущим мимо облакам моих настроений. А ещё сюда доносятся протяжные и трогательные мелодии песков, в вечной дремотности перебираю-щих песчинки жизни, лишая действительного смысла всякое здеш-нее существование...
101. Сады моей души, кто посадил вас, кто вырастил вас, чьи заботы помогли вам пережить все невзгоды, или вы заброшены с давних времён и не ухожены, обретя печали вечерних сумерек. Сады моей души, кто дал вам жизнь, кто вдохнул в вас первый вздох и окутал сиреневым облаком задумчивости, или вы были всегда...
1999 г.
стихи
Голова моя на плахе, Плаха девичьи колени. Кровь застыла не от страха От желаний и томлений.
Занеслась, сверкнув, секира, А секира милой ласки. Я б отдал за них полмира Палачу в красивой маске.
** *
Милая, если б ты знала,
Как же я беззащитен.
Крепость последняя пала,
Ласка твоя щит мой. Тише шепчитесь, травы, Смолкните, надгробья. Ах, эти песни славы, Полные скрытой скорби.
Ветер застыл в морщинах, Звёздно изрывших прошлое, Чинно лежат причины, Следствия наспех брошены. Ходят мхи под ногами, Маки склонились в печали, Время трезвонит гаммы, Лучше б они молчали.
Солнце у самой дали Свило гнездо под облаком, Сколько мы счастий сдали С боем или по-доброму.
269
А за спиной всего-то Только кусочек тверди Пало опять «сегодня» Пало багряной смертью.
***
Когда я ошибся?
Может, когда упал в первый раз
И ушибся?
А может, вчера,
Сказав, что пора?..
Не знаю,
Но когда-то и где-то
Я ошибся.
Незаметным сквозняком
Вкралась ошибка,
И пошло, и пошло, и пошло...
***
Оглянулся поздно, стылое далёко Затянуло мглою милые глаза. Вот она печали странной подоплёка, Повернись к истоку, возвратись назад. Собери по каплям молодые годы, Окунись в колодезь позапрошлых дней, Вырви всё былое у самой природы И за все потери рассчитайся с ней. Отложи на завтра то, что происходит, И прикрой легонько в будущее дверь, И забудь о том, что время на исходе, И часы по встрече той далёкой сверь.
270
Ну что ж, не нам готовят пьедесталы,
Мы незаметно канем в реку лет.
Нас изучать не станут пролистают;
Что с них возьмешь, мол, не сказавших «нет».
А мы ведь так устали ждать и верить,
Всё понимать и всё-таки молчать.
В молчанье захоронены потери,
Которых никому не сосчитать.
ВЕСНА
Последний снег, тяжёлый, грузный, Прогалин первых чернота. Грядёт весна, и рвутся узы, И утихает суета.
И вновь надежды, вновь томленье, И ожиданье дивных встреч, И неизбывное стремленье Пределы жизни пересечь.
** *
Девушка с раскосыми глазами, Отчего задумчива, скажи? Отчего печаль идёт за нами? Ты же не в гареме у раджи. Может быть, тоскуешь ты по дому, Опостылел северный уют. Дни в восточной неге здесь не тонут, И сады зимою не цветут. Девушка, целуя, отвечала: «Ах, зачем по дому тосковать, Дом не там, где началось начало, Дом мой там, где буду умирать».
271
Девушка с раскосыми глазами, Отчего задумчива, скажи? Отчего печаль идёт за нами? Ты же не в гареме у раджи. Может быть, в твоём Индокитае Ласки и нежней и горячей, И, когда целуешь, замирает Звездами осыпанный ручей. Девушка, целуя, отвечала: «Ах, тебя всю жизнь бы целовать, Но любовь корабль у причала, А корабль должен уплывать».
***
Уходит спас, уходит лето, И вслед движение руки. Привычно всё, знакомо это, Но всё равно урок тоски Проходим заново. И снова Птиц провожаем в долгий сон. И рушится души основа, И рвётся снова связь времён. Уходит спас. Уходит лето. И снова тянется рука Благословить на жизнь всё это И не оспаривать века.
***
Возьми мои годы и трать их, мой милый, И душу возьми, и её заложи. А встреч узелки, что так память томили, Рукой, не простившейся, мне развяжи.
272
И пусть облаками бесшумно молитвы Мои обгоняют тебя на пути, И, чтоб не споткнуться, назад не гляди ты, И пусть я привижусь тебе впереди.
** *
Люби не рань,
Прими не веру.
Иди за грань, за представимость,
Забудут - будь,
А вспомнят - встреть их.
Всё мимолётность,
Всё ведь - мнимость.
Ладонь в ладонь,
До дна за здравье,
Беду отринь,
Останься с болью.
Того, кто прав прости за правость,
Виновных отпусти на волю.
И вновь за грань, за представимость,
За предначертанную сферу,
Живя, живи не так, как прежде,
Любя, не рань, прими на веру.
** *
В нас птицами дремлют стихи и поэмы. Удачные строки, созвездия рифм, Дремучие ритмы, великие темы, Но всё это в нас
273
охраняет, как риф. Как стены тюрьмы, как литые оковы, Неумолкающая суета, Хранит от полёта заветное слово Эта бессмысленная маета.
Древнее устрицы ли слово, Веленье, воля, чем моллюск? И утомленный от былого Я за грядущее молюсь. Что мне оно? Я звуком стану. И пленником небытия. И всё равно не перестану Тянуться в будущее я.
ОСЕНЬ
Клён склонённый обветшалый, Журавлиный долгий клин, Развевает ветер шалый Грусть задумчивость рябин.
И с судьбой кукушка спорит, И тревогу ворошит, А над чёрным, чёрным полем Ворон важно ворожит.
В огненном закате денные утраты Плавятся, и пламя навевает грусть. Все мы от рожденья всё же Геростраты,
274
Хоть клянём злодея с детства наизусть. Океан забвенья и совсем не зависть Нас качает утло на своих волнах, Окуная в трепет, опыляя завязь Ясного желанья жить хотя бы в снах, Чтоб присниться внукам или всей планете, И тогда, быть может, возвратится явь. Но из всех безумных самые на свете Океан забвенья проплывают вплавь.
** *
Что может быть важнее созерцанья, Когда лишь духом проникаешь в суть, Без логики, без слов, без отрицанья, Без суеты, прожорливой, как ртуть. В удобных гнёздах наших с вами смыслов Растут трагедий завтрашних птенцы, Шипы надежд, отточенные мыслью, Вплетаются в терновые венцы, Которыми венчаются деянья. А после всех замысленных кругов Душе приходится за подаяньем Вновь обращаться к сыновьям врагов, Вчерашних слов и прошлых отрицаний, Пытаясь жизнь ушедшую вернуть. Что может быть важнее созерцанья, Когда лишь духом проникаешь в суть.
** *
Обмерло сердце, Упало в колодец Несостоявшихся встреч, Из-за спины, Из-за двери прикрытой
275
Слышу доносится речь. Слово за слово, И голос знакомый. Только ведь речь не о том, Что бы случилось И чем всё стало, Если бы было «потом». Голос знакомый Твердит мне, мой милый, Дом наш останется пуст, Благословенные встречи Не сбылись,
Значит, так надо. И пусть Сердце, стуча, Не считает потери, Этих потерь нам не счесть, Милый, я ангел твой, Ангел-хранитель, Милый, благая я весть. ***
Гороскоп сулит нам перемены, Черный пёс мой станет талисманом. Руководства мудрого замены Ждём который год уже как манны. Ну, а если не дождёмся смены, Мясом пса кормить я перестану. Не прощу ему такой измены, Да и мясо просто не достану.
***
Прошли пятидесятые, история Шагает без оглядки, ей-то что. Оглядываюсь и впадаю в горе я, Прокручивая годы раз по сто.
276
Не о себе печалюсь я непрошено, А как ни странно о моей стране. Казалось, страх сорвался в пропасть прошлого, И кто стоял, страдая в стороне Вдруг обрели дар речи, просто ожили. Конец пятидесятых, только миг. Распятых погребли всех, как положено, Отмыв их прежде от следов улик. Казалось все нас выбрала история. Но как привыкли жить мы в стороне. Упущен миг. И вот впадаю в горе я, Вдруг вспомнив о несбывшейся стране.
** *
Небо звёздное, ночное, Ты души моей изнанка, Всё ты знаешь про былое, Без лукавства и обмана. Знаешь ты и всё, что станет, Что стрясётся завтра с нами, Ты хранишь печалей тайну, Навеваемую снами. Ты души моей услада, Лечишь сердце ты больное. Ты души моей прохлада, Небо звездное, ночное. И пускай петух вещает, И пускай уж утро ближе, Сохрани мне обещанья И склонись ко мне ты ниже.
** *
Мы уходящие не смертью одержимы, Мы уходящие из собственной страны
277
Рассечены, раздвоены, но живы
И на себя глядим со стороны.
Мы уходящие, как Янусы двулики,
И с прошлым тайно мы обручены,
Порочны мы, покорны мы и дики,
И у порога жить обречены.
Мы уходящие не смертью ведь едины,
А молчаливой общностью вины,
Вплетённой в наши поздние седины
И в звуки оборвавшейся струны.
И потому закат раскаяньем пылает,
И ветер встречный заунывно прост,
И держит крепко нас вся жизнь былая,
Как стерегущий у порога пёс.
** *
Я впадаю в дикие пророчества,
Как впадает истовый шаман.
Знаю, в этом что-то есть порочное.
Знаю, в этом кроется обман.
Но кому подвластны эти призраки,
Я от них не убегаю прочь,
Хоть страшны мне будущего признаки,
Но рассудком их не превозмочь.
Лишь принять их можно, словно должное
И в слова виденья уложить,
И, постигнув смысл, воскликнуть «боже мой»,
Чтоб и дальше, как жилось, мне жить.
** *
Мы вскормлены кровью и потом эпохи Прошедшей, но так и оставшейся в нас. Всё те же у нас неподсудные боги, Хоть и меняется иконостас.
278
Нет, это не просто привычка дурная Жить так, как велят, почитая приказ, Жить слепо и глухо. Была ли иная Возможность свершиться заложена в нас?
И кто нам ответит, что лучше, что хуже Быть правым во всём, даже стоя в крови Тобой не спасённых, чьи рухнули души, Или страдать от вселенской любви?
Мы вскормлены страхами нашей эпохи Прошедшей, но так и оставшейся в нас. Всё те же у нас неподсудные боги, Хотя и меняется иконостас.
***
Я не хочу быть замыслом другого, Быть объясненным разумом сполна, Заложником всезнающего бога, Хмелеть от чар причинного вина. Душа иль нечто рвётся за пределы Земного притяжения причин И бесконечных споров слова с делом К тому, что есть без власти величин.
***
За окном там равнина, и дальше равнина, Неподвластная взгляду, в величье нагом, И душа, что и мыслью одной лишь ранима, Словно ангел парит с перебитым крылом. Поклоненье простору, как первому богу, Принимаем от матери мы с молоком, И науки наук нам понять не помогут, Кем мы были, кто есть и печали о ком.
279
Колыбель нам качает седая равнина, И молчанье её это песнь о былом, Но душа всё равно хоть и мыслью ранима За пределы спешит с перебитым крылом.
** *
Какая ночь безудержная, долгая.
И этот висельник фонарь.
И жизнь моя, удавленная догмами.
И потерявший слух звонарь,
Что у перил там в опустелой звоннице.
И утомленный ложью дух.
И этой несмолкающей бессонницы
Ко времени прильнувший слух.
** *
Сокрыто в разуме безумие, Остановите бег людей, Кричит египетская мумия. Кричит исчезнувший халдей. Кричат великие отступники, Сползая с виселиц, с крестов, Кричат невольные преступники, Облюбовавшие престол. Кричат истошно инквизиторы Из всех веков и всех мастей. Кричат поэты, композиторы Под пытками своих страстей. Кричат в закаты, как в отдушины, Упавшие в рассвет ничком, Кричат ненужные, недужные, Прошедшие всю жизнь бочком.
280
Кричат маститые ученые, В открытиях найдя приют. Кричат их дети, уличенные В том, что они мечи куют, Кричит вдогонку всем история Под неусыпный пляс идей. Ничто не обернется сторицей, Остановите бег людей.
ЭЗОП
(фантазия)
Толпа ждала.
Многоголосый ропот
С прибоем слился.
Совершался суд.
Толпа людей ждала, когда ж Эзопа
К утёсу,
К месту казни поведут.
Май трепетал на изумрудных листьях,
И голубело небо над землёй.
Толпа от ожиданья стала злиться.
Эзоп и здесь смеялся над толпой.
Но вот промчался вздох, подобно ветру:
«Идёт! Идёт!»
В смятенье прошлых мук,
Свив руки за спиной, навстречу свету
Шагнул Эзоп.
Но все умолкли вдруг:
Он шёл с ухмылкой.
И толпа взревела
Такого никому нельзя прощать!
В ответ лицо Эзопа просветлело,
Он начал басню молча сочинять.
281
Он шёл, приговоренный к смертной казни,
Презрев и смерть, и гневную толпу.
Он подбирал слова к последней басне,
Чтоб скоротать до вечности тропу.
И губы мерно двигались за словом.
За слогом слог.
«Он сочиняет перед смертью снова!»
И тут раздался крик:
«Как?!» «Сочиняет?!»
И толпа на миг
Растерянно затихла в размышленье:
«С собою басню хочет унести?»
Но вот прошло безмолвия мгновенье,
Толпа вскричала:
«Эй! Эзоп! Прочти!»
«Прочти!» «Прочти!»
Спокойно к месту казни
Шагал он, продолжая сочинять.
Он им отплатит не услышат басни.
Она идёт с ним вместе умирать.
Всё выше, выше. Ближе край утёса,
И небо ближе. Он взглянул наверх:
«Лиса сказала, утирая слёзы,
Зачем...»
И море поглотило смех.
Толпа качнулась, замерла, умолкла,
Стараясь смысл постигшего постичь.
А волны набегали без умолку,
Стараясь смыть с себя предсмертный клич.
** *
Спросил зайчишка у осла однажды:
«Что надо сделать мне, чтоб стать отважным?»
282
Осёл, о камень почесавшись лбом, Сказал смущённо: «Надо стать ослом».
Скажи, мудрец, но только правду, Сегодня счастлив был иль нет? «Об этом я узнаю завтра», -Таков был мудреца ответ.
ПЕРПЕТУМ МОБИЛЕ
Точите топоры,
до срока затаитесь,
и до поры,
пока набат не позовёт,
чтобы отсечь
на плахе королеву
от всех
её величества забот,
чтоб наконец
избавиться от гнева
и впасть в безумство
пляшущих свобод,
поддерживайте
королевства свод.
ФЛАМЕНКО
Где-то пламенем бьётся фламенко, Где-то пальцы над струнами пляшут, Как фламинго, ступая и корчась Над безоблачной пропастью неба, Что без сил опрокинулось в вечность Исторгаемых пальцами звуков.
283
Где-то пламенем бьётся фламенко, Где-то криком луна захлебнулась, Где-то слышу спасительно плачет Проходящая ночь под гитару. И мелькают вокруг утешенья, Вспыхнут робко и снова погаснут. Где-то пламенем бьётся фламенко, Где-то танцем мгновения душат, И склонился и кто-то хохочет Надо мной, над ручьём уходящим, И бегу, я бегу без оглядки, Омывая своё отраженье.
ЛЯ-ГРАНХА
Горы, снежные отроги,
Ветра горного прохлада,
Круговерть крутой дороги
И дворцовая громада.
Сад торжественно-могучий, Необъятный мир секвойи, Мир ветвей столетий кручи, Ниспаданье синей хвои.
Изваяний белый мрамор,
Пруд, скамья, за ней фонтаны,
Королевы юной драма
И свидетели платаны.
Столько лиц и всё тут пусто, Залы, залы, встречи в залах, В них и холодно и грустно, Как на будущих вокзалах.
Королевы увяданье
Вдалеке от стен Мадрида,
Смех и стоны и преданья,
Жизни вечная коррида.
284
** *
Вечер цвета индиго Был печален и прост. Соловьи пели дико, Где терновник пророс.
И качались уныло Очертанья мимоз, Сердце снова заныло Под мелодию грёз.
** *
Дожди в Мадриде затяжные Неспешно каплями стучат, Дожди в Мадриде обложные, А мне мерещится Арбат. Не этот ряженый, торговый, А тот, что был когда-то им, И мы с приятелем толковым О смысле жизни говорим, Шагая, нет, паря над всеми, Чуть-чуть касаясь края туч, И воздух был такой весенний, И звон к обедне так тягуч. И где-то в доме рядом пели Простые песни прошлых лет, И мыслей лёгкие метели Кружились и летели вслед. Дожди в Мадриде затяжные, Неспешно каплями стучат, Дожди в Мадриде обложные, А мне мерещится Арбат.
285
** *
Зной невозвратности,
о, как он нестерпим.
Я слышу звон
пленён тягучим зноем.
Звенят минуты, дни
в объятиях глухих
давно умерших лет,
звенят, как звук, забывший о струне,
звенят так знойно, безнадёжно,
что впору броситься бежать
от неотвязчивых созвучий
вчерашней жизни, от всего,
что зноем всласть напоено,
отравлено, живёт и дышит.
Зной невозвратности,
о, как он задушевен,
зной невозвратности,
о, как он нестерпим.
** *
Нас отделяют от всего, что есть, Ограды, сложенные второпях из мыслей, Но в них таится страшной силы месть За виноватость, из которой вышли. Медовый круг, а в центре черный страх И сердца бой тревожного набата Кривое эхо, а во взгляде прах Раскаянья за что-то, как расплата. Иллюзия наш княжеский удел, Мелодии зачумленных желаний Стремятся тщетно пересечь предел, Чтоб убежать от жертвенных закланий, Чтоб в беспричинность наконец-то впасть,
286
Чтобы спасти наивную невинность
Незнания, и всё же низко пасть,
Как ангелы, минуя поле в минах.
Нас распирают целые миры,
Витающие бесновато снами,
И даже если скажут нам «умри»,
Надежда всё же остается с нами.
Магическая страсть, заветный круг,
Дремучих мыслей пляски, хороводы,
И лепет слов проворных верных слуг,
И неподвижные, как камни, годы.
Но всё пройдёт, закончится болезнь,
Уймётся бред, останется за кадром
И эта неоконченная песнь,
Охваченная пламенем заката.
***
Качается месяц, печалится месяц.
И праздно и плавно по небу плывет,
А в зале дворцовом под люстрой хрустальной
Играют Рамо и танцуют гавот.
И что это значит, какие страданья
Таит заведённость и строгость пути,
Какие терзанья, какие укоры
Сулит нам беспечность ещё впереди.
Качается месяц, к судьбе пригвождённый,
Покорные звуки твердит клавесин,
Над пропастью ночи кто знает как долгой
Повисла звезда, чей огонь негасим.
***
За этой долгой тишиной, Как за моими Кордильерами, И ставшей верною женой
287
С великосветскими манерами, За этой долгой тишиной Лежит страна обетованная, Сплошь заселённая лишь мной, И от того тревожно-странная, Но всё равно она манит Не золотыми лихорадками, Не тайной новых пирамид, Не идеальными порядками, Но безмятежностью добра И не волненьем открывателя Всегда под стуки топора, И не блаженством обывателя, Всё исчерпавшего до дна, Манит души освобождением, Которая всегда одна Всему, что есть даёт рождение, Как в жизни первая весна.
** *
Отделите понятие от вещи,
Отсеките от смысла слова,
Вы оракулом станете вещим
И сквозь лжи пелену как сова
Вы увидите мира картину.
Всю бессвязную в меру как бред,
Золотую найдя середину,
Вы увидите замысла след,
И себя отраженным стократно
В гранях призрачных чистых идей,
И умерших, бредущих обратно,
И ещё не рожденных людей
Всё предстанет и вдруг как причуда
В миг исчезнет, чтоб вспыхнуть другим,
288
Совершится как должное чудо, И объятый порывом благим Вы проникните в таинство вещи, Существующей вечно в себе, И оракулом станете вещим, Указуя дорогу толпе.
***
И сколько раз на этом свете Живём, мой друг, и я, и ты, Чтоб оставлять надежду детям И умирать под плач мечты, Чтоб неисполненные встречи Как неприкаянные сны Кому-то снились, наши речи Чтоб на заре чужой весны Слетали с уст чужих беспечно И чтобы всё сбылось без нас, Как жаль, что мы с тобой не вечны, Но всё ж прекрасен жизни час.
***
Осень падает в закаты, Осень падает ничком Обреченная. В раскаты Слился вдруг заблудший гром, Гром, отбившийся от лета, Гром, стремящийся догнать Убегающий луч света Словно умершую мать Верный сын. И виснут тучи Слеповатой скукой лет, Исключив счастливый случай. На стекле оставив след,
289
Из больничных коридоров
Убегают в даль дожди,
И заполненная вздором
Замирает позади
Жизнь. Но вот прошли раскаты,
Небо стынущим огнем
Вновь зажглось, и вновь в закаты
Осень падает ничком.
** *
Слушая Шнитке За звуком звук, за нотой нота, Пытает клавиши пианист И вырывает в миг признанья, Как зубы опытный дантист. И обо всём, что в жизни было Зал узнаёт, как будто я, А не натянутые струны Кричат, обиды не тая. И выдают друзей посмертно, Родных, пропавших без вестей, Любимых, заживо сожженных В огне навязчивых страстей. И не уймутся наважденья, Не разомкнётся круг имён, Пока не смолкнет звук последний И не прервётся связь времен.
** *
Вы как звезда недосягаема Остались в прошлом навсегда, Я будучи потомком Каина Свои счастливые года Убил мне помнится отчетливо
290
В слепом неверии пустом,
А впрочем, может быть расчетливо,
Чтоб в этом случае одном
Не повторять, увы, истории
Похожие одна к одной,
Как люстры в милой нам «Астории»,
Где распрощались в час ночной.
Вино стояло недопитое,
И танец мимо нас прошел,
Мешало будущее сытое
И на двоих накрытый стол.
Вы первой встали и с метелями
В миг унеслись куда-то прочь,
Мы не считались ведь с потерями,
Но сбереглась на память ночь,
С её повальными сугробами,
И с волчьим взглядом фонарей,
С её затерянными тропами,
С её приютом без дверей....
***
Слушая Баха Мы исполняем жизни фугу По нотам записи чужой, Минут бессмысленную вьюгу, Её неугомонный вой Иначим в строй, иначим в звуки, Ложащиеся строго в лад, Выстраиваем наши муки В звучащий мелодично ряд. И вызывая к смыслу тему, Мы о себе всю жизнь поём, Пытаясь доказать теорему, Что всё же лучше жить вдвоем.
291
И контрапункт как место встречи Вплетает в дней живую ткань Иные голоса и речи, И милый вздор и даже брань. Так день за днем и звук за звуком, Мечтая обрести покой, Мы исполняем жизни фугу По нотам записи чужой.
** *
Я всё ещё живой
труба в слезах
от предвкушенья траурных мелодий
порвались струны
где же Паганини
когда он возвратится
я всё ещё живой
молчанье скрипки
громче всех фанфар
вы слышите
мелодия звучит
я всё ещё живой
ну где же Паганини
он обещал на память мне сыграть
ещё не сочиненную сонату
я брежу говорят друзья
а кто из вас не бредит этой жизнью
я всё ещё живой
я брежу говорят
как будто бренный бред
не продолженье бранной жизни
как будто бы перебродивший бред
не есть начало постоянства жизни
292
я всё ещё живой
я жизнями живу
всех на земле рожденных
и тех кому родиться суждено
где Паганини
где его смычок
срывающий с небес
пронзительные звуки
я весь струна
я всё ещё живой
труба в слезах
от предвкушенья траурных процессий
молчанье скрипки
предвещает смерть
но что такое смерть
как не всё тот же бред
который надо вброд нам перейти
я всё ещё живой
я брежу я живу.
***
День, пустота, и снова день,
Всё началось с большого взрыва,
Затем вселенская мигрень
Итог психического срыва.
Разрыв пространств и стон времен,
Эпилептические ночи,
В чьи судороги мир пленен,
И этих звезд седые клочья.
И снова день и пустота,
И даже нет воспоминаний,
И взорванная в миг мечта,
И бешенная скачка знаний.
293
** *
Позадвинуты дни далеко за кулисы Этой странно-пространной сторонней страны, Здесь не ходят ни люди, ни дети, ни крысы, Здесь как будто ни бога нет, ни сатаны. Здесь шуршат змеетошно колесные шины, Здесь сверкают покрытые лаком любви Разноцветно-железные маски-машины, И зарыты дома в зелень донной травы. Здесь свиданья случаются под светофором, Где целуются бамперы страстно и всласть, Здесь не место на улицах разговорам, Здесь отсутствует, страшно подумать, и власть. Ну, а где-то за риджами, за холмогорьем Говорят пораскинулся сказочный рай, Там к успеху бегут, убегая от горя, И потом попадают, конечно же, в рай. А бывают и здесь ветры дуют оттуда, И тогда растуманы на гребни холмов Наползают без спроса, как хворь, как простуда, Или ропщут дожди, проливаясь из снов.
** *
Нет, это не стихи. Стихи ведь не стихия,
Где познается логикою суть,
Стихи намёк, помощники плохие
Для тех, кого влечёт познанья путь.
Стихи живут в пространстве многомерном,
Чья исповедь рыданьями полна,
Их убивает шаг один неверный
И умной мысли глупая волна.
Стихи ведь вздох признания под пыткой,
Их тайный смысл не ведом палачам,
Стихи едящим вкусно и с избытком
294
За завтраком, на службе, по ночам. И музыка в стихах совсем иная. Не та, что составляется из нот Прекрасная, но всё-таки земная. В них музыка шагов на эшафот.
***
Бабочка ночи накрыла окно
огромными крыльями
по желтому фонарю
на каждом из четырех
крыльев
свирепо вглядывались
в меня они
выискивали виноватого
они выпивали меня
воздух превращался в черную вату
забивал лёгкие
душил
а бабочка смеялась беззвучно
черным смехом
желтая свирепость немигающих фонарей
не оставляла надежды
пока я не вспомнил
что я любил в детстве
ловить бабочек сачком
что я собирал их
что я обожал их
и тогда сачок моих ладоней
опустился на бабочку ночи
и накрыл её
и забилась она
бархатно
под моими ладонями
295
и мне стало жаль её и я разнял створки страсти бабочка вспорхнула и улетела оставив висеть за окном четыре тусклых желтых фонаря.
** *
Струится струнная соната. Старик Вивальди шлет привет. Легко циркачкой по канату Над пропастью прошедших лет, Когда казалось связи нет, Мелодия ко мне навстречу В слезах от радости спешит И я судьбе уж не перечу, И счастьем призрачным я сыт, И что ещё мне в жизни надо, Когда старинная соната Всю жизнь мою и смерть таит.
***
В звучании дождя пророческие ноты В них знак судьбы и тайна бытия Не потому ли нас задумчивости своды Спасают в дождь от нашего житья.
В звучании дождя гармоний неизменность
296
Пред ними никнет
мимолётность чувств
И распадается
всей нашей жизни бренность
На скопище
бессмысленных причуд.
В звучании дождя надежд былых продленье Обретших наконец-то свой приют В звучании дождя мелодия смиренья Для нас для всех кто в прошлое уйдут.
***
Не надо вопросов, не надо, Какие вопросы, когда Обрушилась наша Гренада, И в дом наш ворвалась беда. Сжимается сердце от боли, В которой увязла душа. Привыкли мы к жизни в неволе, Привыкли мы жить чуть дыша. Привыкли к тому, что так тошно Всю жизнь лицедеями быть, Но что мы всё время о прошлом, Его нам во век не забыть. Пусть рухнула наша Гренада, И пусть разразилась беда, Не надо вопросов, не надо, Давайте шутить, господа.
297
** *
Без весел лиловая лодка печали Качалась на волнах мирской суеты, И люди как чайки надрывно кричали, Кружа хороводы в преддверье беды.
Душа порывалась, просилась на пристань Навстречу ветрам из неведомых стран, Во мне как в тюрьме, умирал Монте-Кристо, С собой унося свой нечаянный план.
Побега за грани из долгой неволи Туда, где просторы, где легче дышать, Где мирно пасутся удачи на воле, И жить никому я не буду мешать.
Без весел лиловая лодка печали Качалась на волнах мирской суеты, И люди как чайки надрывно кричали, Кружа хороводы в преддверье беды.
** *
День как обрыв таинственен и крут, И дление его вот-вот прервётся, И целые миры во мне умрут, Их крик ни в чьей душе не отзовётся.
День это слово, брошенное в ночь Цыганочкой, гадающей на картах, Которое никак не превозмочь, Как и апрель, идущий вслед за мартом.
День это гроздь глядящих с грустью глаз Ушедших в невозвратность совершений,
298
День это радость, брошенная в нас Так, словно мы не люди, а мишени.
День как обрыв таинственен и крут, И дление его вот-вот прервется, И целые миры во мне умрут, Их крик ни в чьей душе не отзовется.
***
Кого мы ждём, Пришествие какое Придет, оставив Память о себе, Мы вовсе не мечтаем О покое, Мечтаем только Об иной судьбе.
Сновидчество...
Языческая месса...
Взгляд, уводящий
В прошлого тупик...
Пророчества
Потухшей поэтессы,
Строкой поймавшей
Будущего миг... Кого мы ждем, Какое же спасенье Отыщет нас, Прикованных к векам, Желанья мчат Нас всех листвой осенней К далёким И печальным берегам.
Страдальчество
С юродивой усмешкой...
299
Под небеса
Крутых ступенек ряд...
И красоты,
Ещё вчера умершей,
Обманчивого
Обаянья яд... Кого мы ждём, Пришествие какое Придет спасти нас От самих себя. Мы вовсе не мечтаем О покое, Мечтаем, чтоб Иной была судьба.
** *
Мне снится геометрия евклидова
С судьбой прямой невозвратимой линии,
А рядом вдруг как будто бы два идола
В кривом пространстве дня парят две пинии.
Две пинии сулят пересечение
Хотя бы там в искомой бесконечности,
И линии две, испытав влечение,
Вдруг сходятся в миг на виду у вечности.
** *
Струна и ветер стонут
стонут песчаных слёз печальный
шёпот барханов гребни в небе
тонут и затихает мыслей
топот
300
воды жемчужное
виденье из дали в даль полёт
мелодий а ночью летних звезд
паденье и черный креп на
небосводе и снова струн и ветра
стоны в висках стучит верблюжий
топот сердец больных глухие
тоны и чей-то жаркий жаркий
шёпот.
***
Кого покинул я беспечно, Какие милые края? Невозвратимо и навечно Отстала молодость моя. И не к видениям, не к грёзам Я мчусь по млечному пути, Лечу в слезах к потухшим звездам, А сердце замерло в груди Не от любви, не от восторга, Оно последний свой удар Давно свершило. А с востока Вздымался свет безумно стар, Вздымалось, огненно скучая, Начало всех земных начал, Младенец-день, беды не чая, Зарю на цыпочках встречал.
301
Рожденье продолжение мистерии,
Но только здесь, в пространствах наших тел,
На поминальных вечерах материи,
В обрядах наших повседневных дел.
Мистерия насущного язычества,
В ней грешный зритель тайною томим,
А магия внушённого владычества
Над бездной пляску затевает с ним.
И нет конца, нет края у мистерии,
К которой дух доверчиво влеком,
И длится драма и печаль материи,
И длится жизнь неудержимым сном.
***
И в час иной, и в час назначенный,
Когда меня не будут ждать,
Я возвращусь, переиначенный,
Чтоб все долги свои отдать.
Я кинусь в клинику заклятую,
Чтоб нашу маму там найти
И чтоб её в подушки вмятую
От одиночества спасти.
Войду в дома друзей напрошенным,
Прощенья просто попрошу
И всем, кто стал когда-то брошенным,
Стихи на память напишу.
Я поделюсь со всеми поровну
Последним вздохом и сойду
С невольным облегченьем в сторону,
Но с прошлым счёты я сведу.
302
***
Никому ничего в этой жизни не надо, Только встретить бы завтра зарю, Я иду от зари до зари по канату И поклоны, вихляясь, дарю. Ну, а публика зрелищу этому рада «Продержись» я себе говорю, Никому ничего в этой жизни не надо, Только встретить бы завтра зарю.
***
Всё повторил бы год за годом, Всё повторил бы день за днем, за словом слово и не больше, Когда б родиться дали вновь. Я повторил бы все ошибки, И кто сказал, что есть они. А если даже Есть на свете, И то одна Вся наша жизнь.
***
Вот и всё. Я собрался в дорогу, Вот, друзья, вам от счастья ключи, Караван мой стоит у порога, И погонщик призывно кричит.
303
Он зовёт. Его голос гортанный -
Это эхо оставшихся лет,
Дней прошедших бредут караваны
В край, откуда возврата уж нет.
Всё мечты, и надежды, и ласки,
И последнюю в жизни слезу,
И принцессу из старенькой сказки
Я с собою в тот край унесу.
Мы пройдем по пустыням разлуки,
По зыбучим барханам минут,
И безмолвье протянет нам руки,
И в безвестности даст нам приют.
** *
К гранитной пристани прикован, Как брошь ненужная к векам, Стоял корабль на приколе, Людьми причисленный к богам. Он был красив и чист, как льдинка Среди засаленной воды, Казалось, он сошел с картинки В наш мир бесцельной суеты. И все им пылко восторгались, И всем нам было невдомёк О том, что он, познавший дали, Хоть иногда, но плакать мог. И плакал он не о просторе Просторы все избороздил -Он видел лишь кусочек моря, Который старику так мил. Там вдалеке маячил остров, Необитаемый совсем, А рядом корабельный остов
304
На рифы отдохнуть присел. А мы им пылко восторгались, И всем нам было невдомек О том, что он, познавший дали, Хоть иногда, но плакать мог.
***
Граненные кристаллы совести В суженьях вен, артерий и аорт Мучительно накалывали повести На отложеньях страхов и забот. И хордами, и дугами, и точками Раскраивался в прошлом каждый шаг. Металось сердце нервно между строчками, Читало и стучало: »Всё не так ».
***
Прорицатели смолкли.
И взгляды как блюдца
Вдруг об землю
И вдребезги.
Вещая тьма
Окружала грядущее.
Смолкли.
Беспечно
Доживала
Последние годы
Земля.
***
За тридевять земель не улечу
И в тридесятом царстве я не побываю.
305
Мне это всё уже не по плечу.
Выносит жизнь мою неумолимо к краю.
Но все равно душа готова в путь, Надежды бродят в зале ожиданья, Не говорю, что быть должно, то будь, И отвергаю я исход гаданья.
Не стану гражданином я страны,
В которой чтут мою навек неповторимость,
Всё так и будет: мы, а там они.
Молчанье правды, лжи привычной зримость.
Но всё равно душа готова в путь, Надежды бродят в зале ожиданья, Не говорю, что быть должно, то будь, И отвергаю я исход гаданья.
И не сорву с извечных тайн покров, Настигнет, захлестнет меня забвенья лава. Тропою выложенных в строчку слов Я не сойду в чертог, где ожидает слава.
Но всё равно душа готова в путь, Надежды бродят в зале ожиданья, Не говорю, что быть должно, то будь, И отвергаю я исход гаданья.
** *
Мы прощаемся с эпохой, На душе почти надрыв, Кто-то обойдется вздохом, Кто-то обойдет разрыв, Кто-то радостно подскочит К поминальному столу,
306
Кто-то может быть захочет Жить по-прежнему в тылу Неизбывных войн, как в клетке, И искать впотьмах врагов, Кто-то вспомнит тени предков И пройдет без лишних слов. Ну а я крутой эпохе Жизнь свою всю заложил, От того надрыв и вздохи, Я ведь с ней, как все мы, жил.
ТАНЕЦ
Над головой ладони взвиты, Хлопки как выстрелы нагана, И перестрелка без убитых, Ведется страстная ногами. Изгибы рук, извивы тела, И кажется, она нагая, Но двинулась по сцене смело И вот теперь она другая. Здесь всё изменчиво как в жизни, Здесь всё как будто на дуэли, Но, слава богу, кровь не брызнет, Ведь всё игра на самом деле.
***
Ну что ж...
Спасибо времени,
Что есть.
И пусть изменчиво оно,
В нём, может, чей-то воли
Месть.
307
И всё равно,
Я говорю
Ему спасибо
И горю,
Как не стихающий закат,
Всю жизнь,
Что взята напрокат.
** *
Вскружите голову,
Мечты,
Она так тяжела,
Сотрите прошлого
Следы,
Пушинкой чтоб легла
На черный подиум
Ночи
Седая голова,
Чтоб к новой жизни, как
Ключи
Вновь подобрать слова.
ПЕСНЯ
Ах, дожди, как долги вы, Любовь коротка. Ах, дожди, вы могли бы Сомкнуть берега. Ах, дожди помогли бы Смыть слёзы с лица И допеть эту песню Двоим до конца.
308
МИМОЛЁТНОСТЬ
Мелькание теней Мерцанья светлячков, Печальных фонарей Косые нимбы, И страстные объятья Ветра вдруг... И вновь покой, И тишина вокруг, Мелькание теней, Мерцанья светлячков, Печальных фонарей Косые нимбы. ***
В гефсиманском саду соловьи распевали,
Заглушая признания мудрой совы,
В гефсиманском саду в эту ночь подавали
На ладонях пророческих слёзы вдовы.
В гефсиманском саду плыли лунные тени
И тянулись, чернея, к безликим богам,
В гефсиманском саду, наползая на стены,
Собирались на сходку слова по слогам.
В гефсиманском саду ветер с моря послушно
Замирал, припадая к могучим стволам,
В гефсиманском саду было страшно и душно
И невинным мгновеньям, и грешным векам.
В гефсиманском саду соловьи распевали,
Заглушая признания мудрой совы,
В гефсиманском саду в эту ночь подавали
На ладонях пророческих слёзы вдовы.
***
Исчезли острова,
где в прошлом обитала
309
Моя душа
и где любовь жила,
Исчезли,
и туман их очерки
устало укрыл.
И снова грусть
навязчиво мила
В груди нашла
приют.
Что ж, нам даны
потери,
Но и дано в мгновенье
постигать
Далёкий смысл
задуманных
мистерий
И снова жить,
и снова умирать.
** *
Луной облитый город, как каменный погост, стоит безмолвно в серебристой скорби. Прикованный к опорам с рекой сроднился мост. Уходим по нему мы, спины сгорбив.
** *
В глазах смиренье и печаль, Все скорби прошлых поколений, И неба синяя эмаль,
310
И вечер, вянущий от лени. На пальце черный скарабей, Знак исполнений неизбежных, И эта тишина с полей, И аромат фиалок нежных. В словах загадочная дрожь И отзвук дальнего прибоя. Как этот вечер был хорош. На всей земле нас было двое.
** *
Вот тишина, упавшая с небес,
а вот сады с ладонь,
В них простота чудес.
В причудах крыш
узоры облаков.
И странная река
без берегов.
СЛОВА
(триптих)
1 Молчанье слов
молчанье вчерашних смыслов. Молчанье настроений молчанье напрасных мелодий. Молчанье души молчанье пленённого неба. Молчанье взглядов молчанье зеркала, потерявшего очарование собственной мнимости. Молчанье губ
311
молчанье очерков сосен, разминувшихся с ветром.
2 В этом зале напрасных шагов слова не звучали.
В этом храме напрасных вздохов слова не поют. В этом доме напрасных молений слова не кричат.
В этом капище скопище слов. В этом требище правит судьба, принимая напрасные жертвы.
И ложится молчание слов на ладони угрюмого камня.
3 Слова распались, как распадается стая перелётных птиц, застигнутая эхом выстрела. Слова распались,
312
как распадается облако на не отличимые друг от друга капли дождя.
Слова распались,
как распадается
гармония аккорда
в звучании расстроенных
уставших струн.
Кто соберёт слова,
кто нанижет их
на нить мотива,
кто услышит
мелодию напрасных слов.
** *
Кончается эпоха,
а точнее эра.
Слова-то как звучат,
Как выстрелы в висок.
И хорошо ли это или плохо,
И низок век или высок,
Кто знает наперёд,
И есть ли мера,
А может быть всему
Отпущен срок.
Кончается эпоха
Наша,
С ней и мы.
На подиуме плаха
Наша.
Что ж, уйми
и страх, и слёзы, и тревогу
313
Пред тем, что предстоит другим, За них присядем на дорогу И как отцы благословим, А взглядами друг другу скажем, Нет, не завидуем мы им.
***
тридцать семь
день в день
час в час
я падаю наземь
спустя
в траву
в двуличие полдня
в щебет мгновений
ловя глоток поцелуя
тридцать семь
как на страже
стоят
день в день
час в час
выводят меня
из заточенья
спустя
на прогулку
в парк
в примятость травы
в распавшийся щебет птиц
уличён
в нерасставании
встречу
мечу
на стене
подпираемой плачем
314
тридцать семь день в день час в час встреча там где нас нет.
** *
Стороной
строения Флоренции,
Мимо
ренессанс восторгов.
Я перехожу вброд
свой собственный
бред,
И это для окружающей
среды
наименьший
вред.
Стороной
отроги Гималайские,
Мимо
Ниагары рыдания,
Я перехожу вброд
свою собственную
напасть,
И это для окружающей среды
лучше, чем сжигающая её
чья-то страсть.
Стороной
старина и прошлые странности,
Мимо
намеки истории,
Я перехожу вброд
315
свою собственную
жизнь,
И это для окружающей
среды
лучше, чем победителям
служить.
** *
Хищные челюсти кастаньет Щёлкают хрипло без устали, Это не руки, а тысячи лет Пляшут и пляшут грустные. Падает в душу, как в бездну, печаль И не находит пристанища, Струнам гитары красавицу жаль, Что с ней случится, что станется. Это не танец божественных рук, Плакальщиц это рыдания, Это не сердца бешеный стук, Пламени это страдания.
** *
Грустная, милая, странная речь, Чьи это губы шепчут, Просят мелодию речи сберечь, Чтоб умирать было легче. Грустная, милая, странная ночь, Кто приглашает на танец, Просит молчание сна превозмочь, Завтра нас может не станет. Грустная, милая, странная дрожь, Чьи это стрелы запели, Чей это нежно-заточенный нож Ходит по струнам недели.
316
Грустная, милая, странная мысль Просится скорбно на волю, Что за бездонная млечная высь В нас отзывается болью.
** *
Незвана, незвана,
Всё было так странно,
Был вечер бродячий,
Был синий фокстрот,
Был ветер обманный,
Светильник жеманный
И тень, уходящая за поворот.
И были свиданья,
И были скитанья,
И были страданья
Над морем разлук,
И были закаты,
И были мы рады
Печальным аккордам
Танцующих рук.
СОНЕТ
Когда стреноженный любовью Уйдешь ты вновь на эшафот, Не поведя и даже бровью, Танцуя ветреный гавот, Когда как жертвоприношенья Ты бросишь на любви алтарь Своей седой души движенья, Тогда взметнётся ввысь как встарь Костер кому-то нужной страсти, И ты окажешься во власти
317
Очарования огня,
Как мотылёк открытый настежь
Для одного всего лишь дня.
** *
Неотделимый от России Куда бегу, куда лечу? Попроще что-нибудь спросите, Вопрос задайте по плечу. Неотделимый от России
Жизнь проживаю как в бреду,
Люблю всё то, что так красиво,
Но неотвязно жду беду.
Неотделимый от России
Зло отделяю от добра
И знаю, если не по силам,
Не обойтись без топора.
** *
Гряди, гряди, моя последняя любовь, Смахни морщин разметанные пряди С натруженных от размышлений лбов, Пускай пройдет вся жизнь как на параде Под марш «Прощание славянки» предо мной. И наконец последним шагом вступит В Россию новую и ставшую иной Без заклинателей, толкущих судьбы в ступе, Без умников, безумствующих всласть, Без тысяч нас, молчаньем упоенных, Готовых в пропасти предательства пропасть, Без диких орд коленопреклонённых, Без всех напастей, падавших с небес, Без сжатых губ, без свихнутых советов, Без тех, которых вдруг попутал бес, Без тиражируемых в миг наветов.
318
Гряди, гряди, моя последняя любовь, Впусти в Россию новую, иную, С последним шагом упаду я вновь, И обрету покой я, скорбь минуя.
***
Это небо как ласковый омут, Это небо и мучит, и манит, В этом небе вся жизнь наша тонет, Но и веришь оно не обманет. Где любовь, упоительный призрак, Где жрецы, что служили обману, Где случайностей праздных капризы Всё исчезло подобно туману. Время дым, время облако грусти, А слова перелётные птицы, Задыхается прошлое в устье, Безысходно стремясь возвратиться, Бьётся прошлое в устье предсердий, Упираясь в крутые уроки, Ну, а в роли сестёр милосердии Рукописные нервные строки. Всё исполнено вещей печалью, Отыграли симфонию в зале, И аллегро звучало в начале, И адажио было в финале. Это небо как ласковый омут, Это небо и мучит и манит, В этом небе вся жизнь наша тонет, Но и веришь оно не обманет. ***
Когда б не будущее зрело, Не нарождалось дивно в нас, Тогда давно б увяло тело,
319
И пыл желаний поугас,
Когда бы звёзды не кружили
В ночных тревожных небесах,
Когда бы знаки там не жили
О предстоящих чудесах,
Тогда бы сердце зароптало
Под спудом смутных прошлых лет,
Оно бы биться перестало
В бою за будущий сонет.
** *
Край снега, край белого бега,
Побега из синей печали,
Побега из черного века
Под сломанными мечами. Перебегает дорогу застенчивая вьюга, и жмётся к порогу вьюга так, словно ищет друга.
Край снега, край белого бега,
Побега из синей печали,
Побега из черного века,
Под сломанными мечами.
РОМАНС-5
Устроим невстречу, Устроим разлуку, Когда лишь полшага До встречи с тобой. Отпрянем и чувствам Окажем услугу, И добрую шутку Сыграем с судьбой, Всё будет как было
320
И небо над нами, И очерк печалей Седых облаков, И почерк асфальтовый Между домами, И зоркие звезды На страже веков. Всё будет как было И сердца биенье, И звуки чарующей Музыки слов, И жизнь, что мелькает, Проносится мимо, Сплетая венок Из несбывшихся снов. Устроим невстречу, Устроим разлуку, Когда лишь полшага До встречи с тобой, Отпрянем и чувствам Окажем услугу, И добрую шутку Сыграем с судьбой.
РОМАНС-2
Уходят дамы с кавалерами
За безымянные холмы,
Их пары служат нами примерами,
Но всё сидим за стойкой мы.
Уходят встречи пилигримами, Как всё, что есть, в урочный час, Прощанья выглядят игривыми И даже праздником подчас.
321
Уходят страсти опустелые Во тьму от праздной полутьмы, Как обещания бестелые " Уходят дни, а следом мы.
РОМАНС-1
Никто не знает ни пророчица, Ни звезд пленительный узор, Никто не знает, чем закончится Случайных взглядов разговор. Под черным бархатом незнания Накинутом на эту ночь Приходят прежние признания, Пытаясь тщетно нам помочь.
РОМАНС-3
Сплетаются звёзды
В признанья пророков,
Свиваются призраки
Будущих дней
В немыслимый танец
Извечных пороков
Похожий на скачку
Безумных коней.
Несутся они,
Чтобы сбыться и скинуть
Без умысла злого
Своих седоков,
И нам остаётся
И сбыться и сгинуть
Под лепет напевный
Пророческих снов.
322
И вновь я свободен
И снова продолжу свой путь
Легко и беспечно,
И вновь примерещится суть
За звонкой завесой,
Что соткана мною из слов,
За ломким рисунком
Моих неопознанных снов,
За пегой печалью
Осенней листвы за окном,
За пологом неба,
Объятым закатным огнём.
И вновь я свободен
И снова продолжу свой путь
Легко и беспечно,
И вновь примерещится суть.
ВИДЕОН-2
Когда-то в далёком, незыблемом прошлом, И где-то за вечностью прожитых лет Был остров чудесный на землю заброшен Быть может с орбит обреченных планет. На острове жили и люди и звери, Гуляли, дружили без всяких забот, Не знали, что значит закрытые двери, И танец любили старинный гавот. На острове жили и звери и люди, Делить не умея на добрых и злых, Не верили сказкам, в которых есть судьи, И странным рассказам о войнах былых. Питались улыбками, солнечным светом И вздохами ветра из давних времен,
323
К вопросу всегда подходили с ответом,
Но знали на острове есть Видеон.
Он был расположен вблизи у причалов,
Колоннами белыми весь окаймлен,
А купол стрела золотая венчала,
У входа был вечный костер разожжён.
И знали те люди, и знали те звери,
Что каждый в свой час посетит Видеон,
И знали за каждым захлопнутся двери,
На остров не будет никто возвращён.
Но небо блистало, и солнце светило,
И море лениво качало лучи,
На острове жили все дружно и мило,
Храня, не теряя от счастья ключи.
Когда-то в далёком незыблемом прошлом,
И где-то за вечностью прожитых лет,
Был остров чудесный на землю заброшен,
Быть может с орбит обреченных планет.
** *
Ты откинула прядь со лба, Посмотрела куда-то в сторону И сказала тихо «судьба, Я обязана этим ворону, Что в окно постучал вчера». Багровело заката зарево. Были летние вечера. Было кроткое, краткое марево. А потом зажглись фонари. Мы не виделись с той поры.
** *
Как прошлое недосягаема, Как будущее не моя.
324
Две жизни не пересекаемо
Несутся в разные края.
И столько грусти в звездной млечности,
Так безысходен лунный свет,
И мне не хватит целой вечности,
Чтобы услышать твой ответ.
Фонари под кнутом непутёвого ветра Всё несутся, сбиваясь на глупый галоп, Так проскачут всю ночь до последнего метра Между крыш, между стен, между черных колонн, Чтоб погаснуть без сил перед солнечным утром И от бешенной скачки себя остудить, Чтобы день весь качаться бесцельно и утло И надеяться снова на ночь впереди.
Ночи,
Синие притворы. Звёзды замерли, Как своры Перед гоном, Ждут, когда же Грянет рог, Чтобы, как ветер, Вдруг взметнуться В путь свой млечный. Как обманчиво Он светел,
Укрывая свой порок. Всюду тени,
325
Тени,тени,
Как злорадны
Их усмешки,
Словно мы
В руках их пешки,
И вползают в спящий дом,
И кружатся, и колдуют,
И гнездо свивают в нём.
Ночи,
Синие притворы
Раскрывают настежь
Створы.
** *
Струны времени звучат,
И со струн слетают звуки
И уносятся в пространство
С ними радости и муки
В череду застывших странствий.
Струны времени звучат.
Кто на них играет гаммы,
В гаммах слышится предвестье
Неминуемости драмы
Отголоском чьей-то мести.
Струны времени звучат,
И со струн слова слетают
И уносятся в беспечность,
С ними дни и годы тают,
Превращаясь снова в вечность.
** *
Что мне печали звезд и неба, Что мне задумчивость лесов, Их ясный смысл, их вечность мне бы
326
И равновесие весов,
На чашах чьих лежат их души
Равно полны добром и злом,
Что мне судьба небесной стужи
И лепет моря о своём.
Им не дано познать всю горесть
Моих печалей и тревог,
У них совсем иная повесть
Иных негаданных дорог.
ПЕСНЯ
Я знаю всё, и даже то, что сбудется, Мне поднесут букет живых цикут, И всё, что было стает и забудется, Всё, кроме может нескольких минут.
Я знаю всё, куда качнётся маятник, Который был когда-то заведён, Что наконец сработает, измаявшись, Курок, который кем-то был взведен.
Я знаю всё, и да простит всевышний мне, Что без него все тайны я постиг, Что в этом мире люди просто лишние, Как и вот этот мой печальный стих.
***
Однажды, однажды, Всё только однажды, И вечер вчерашний, И встреча, которая нам Суждена,
Однажды, однажды, Всё только однажды,
327
И ветер прощанья, И повесть, которая мной Сожжена. Однажды, однажды, Всё только однажды, И горечь рожденья, И ласка, как танец Слепого огня, Однажды, однажды, Всё только однажды, И песня молчанья, И утро, что сбудется, но Без меня.
** *
Пришла зима, горят дома
В закатный час в лучах холодных,
А дамы здесь, а дамы там
Снуют в манто, в нарядах модных.
За ратью крыш на гребнях гор
Уже снега, уже морозно,
Студенты здесь, студенты там
Глядят в учебники серьёзно.
Пройдет зима, придёт весна
А с ней, как водится, надежда,
И обновится вновь душа,
А с ней и модная одежда.
ПЕСНЯ
Синегривый конь, синегривый Унеси меня, унеси, Разудалый мой, конь игривый,
328
От напастей всех упаси. Унеси меня ты за море, Унеси меня поскорей, Ты за черное, ты за горе От разлучницы от моей. Так лети же, конь легкокрылый, Ветер шалый ты обгони, Чтобы тучи нас не накрыли, Чтобы были мы одни. Синегривый конь, синегривый, Унеси меня, унеси, Разудалый мой, конь игривый, От напастей всех упаси.
***
Странница, бредущая по свету, Ты моя заветная избранница, Ты поверь печальному сонету, Не тревожься о беду пораниться. Ты моя не венчанная осень, Облаков безудержных страдание, Сновидений вещих оправдание, Странница, которую уносит Ветер необъявленных потерь За порог в распахнутую дверь.
***
Небо падает, Небо кружится, Надвигается как рок, Всё потеряно, Пусто в тереме,
329
Ничего я не сберёг. Только славные, Только милые Накопил слова я впрок. Небо падает, Небо кружится, Надвигается как рок.
** *
Перевод из Ав.Исаакяна Увяла жизнь моя, Увяла,
Как пышный сад Осенним днём, И песня замерла В груди,
Как волн томленье Подо льдом, Как бег ручья На полпути.
** *
Чужая речь, чужие поцелуи,
Чужие взгляды полные любви,
И силуэты пинии и туи,
И Дон Кихот, и каменные львы,
И эти нерастраченные тучи
Всё навевает мне чужие сны,
И слышу шорох лёгких звёзд падучих,
И аромат промчавшейся весны.
** *
Стихи знакомые до боли Осколками былых надежд,
330
Иль беглецами из неволи
В обрывках каторжных одежд,
Как озаренья в полумраке
Бесперебойной суеты,
Как дрозд, летающий во фраке
В предчувствии чужой беды,
Стихи не ставшие моими,
Стихи, как ветра круговерть,
Промчались безымянно мимо,
Опережая жизнь и смерть.
***
Безгрешное небо
разве оно может быть
не голубым
Обрушивается
молчание
Осыпается
бархан
Язык присох к нёбу
Где слова
Где слово
Расплавленное олово молчания
застывает
обретая причудливые очертания
И проплывает облаками
недосказанность
Безгрешное небо
зеркало души
таящее по ту сторону наивности
недосягаемую мнимость
нашего существования
Море молчания
смирило мир
331
** *
Эти ночи вброд, Эти ночи вбред, Стали дивными, Стали дикими, Эти ночи ветрах, Эти ночи вирах, Стали прошлыми, Стали бликами. ** *
Странная птица над нами летела, Словно вещунья кричала она, Клёкотом грозным пронзала пределы, Зной пробуждая от летнего сна. Что же пророчила странная птица, Может, привиделось ей с высоты, Что предстоит нам с тобою проститься, Что не спасёмся ни я и ни ты... Марево зыбилось над травостоем, Ветер в терновнике душном скучал, Призраком птица исчезла в просторе, Мы возвращались к напевам начал.
** *
Качается маятник, кем-то взведенный,
качается ночью и днём,
И щёлкает следом,
бичуя пространство,
послушной рукой,
метроном.
Всему отмеряет,
считая все вздохи,
судьбою назначенный срок,
332
То сердце наполнит
слепой добротою,
то камнем забросит
в порок.
Качается маятник,
что ожидает,
когда совершит поворот,
Качает то к жизни,
качает то к смерти,
то взмоет стрелой,
то замрёт.
Качается маятник,
кем-то взведённый,
качается ночью и днём,
И щелкает мерно,
бичуя пространство
послушной рукой,
метроном.
***
Миры теснятся, а душа томима От этой привокзальной тесноты, Дыханьем душным проплывают мимо Придушенные теснотой мечты. Пространств восторг переполняет грани, Миры теснятся, преломляясь в нас В укоры тех, кто лег на поле брани, В печали тех, кто был рождён хоть раз. ***
Было белое всё Было чёрное всё И дорога была Между ними И упёрлась она
333
В серый камень-падун
Что никто никогда
Не поднимет
А под камнем она
А под камнем судьба
А кругом только поле
Да поле
Справа белая даль
Слева черная даль
А под камнем зарытая
Доля.
** *
Забрось подальше кастаньеты, В ладоши хлопать перестань, Давай же купим два билета И улетим с тобой за грань Ночей, зовущих к танцу властно, От жалоб плачущих гитар, От страсти, отданной напрасно, Ты оглянись, я стал уж стар. Забрось подальше кастаньеты, В ладоши хлопать перестань, И как тогда в то наше лето Такой же любящей ты стань.
УЛИЧНАЯ ЗАРИСОВКА
Стоит она. Колен короче Юбчонка плотная на ней. Чернее самой темной ночи И жарче самых знойных дней Глаза. Над ними две загадки Бровей два знака. Вкус вина
334
Впитался в губы. Взгляды кратки Как в пустоту летят в меня, Летят как в прошлое. И стонут Гитары струны. Тонок стан. И потянуло так к притону, Как будто жизнь есть только там.
***
Над чувством бренность ведь не властна,
В костре закатов прошлых дней
Нет, не сгорает наша страстность
И всё, что было вместе с ней.
Волненье прежнее тревожит
И вызывает сердца бой,
И час, что был когда-то прожит,
Не исчезает сам собой.
Всё оставляет след живучий
На двух скрижалях наших рук,
Что было должное и случай,
Что было пережито вдруг.
***
Прошла пора любить, Прошла пора встречаться, Желаний прежних нить Уж рвётся навсегда, И скоро не найдем Для встречи даже часа, И вновь нас поглотит Глухая суета. Но может быть потом Раскаяньем палимы Мы вспомним дни любви, Как сказочную быль,
335
И вскинутся они, И пронесутся мимо, И стихнут до поры, Как после ветра пыль.
** *
За далёкие заставы Залетела грусть моя, Что за строгие уставы, Что за странные края. Здесь растёт один багульник, В нежно-розовых слезах,
Здесь не бродит богохульник,
Праздник ищущий в словах.
Горы тут - немые стоны,
Небо синяя печаль,
Камни времени иконы,
И на всём любви печать.
Сон иль явь, а может, это
Знаки тайного письма.
Вестью с тамошнего света
Поражен был я весьма.
** *
В жилах его текла не кровь
Печаль,
Как кровь горяча.
Летело бледному вслед
Дурак,
Как сжатый кулак.
Он молчал и молчал, как кричал
Ни о чем,
Не знал, что почем.
И летело бледному вслед
336
Больной,
Он шёл как сквозь строй.
Взгляд его глаз таил не свет
А боль,
Чернее, чем смоль.
И летело бледному вслед
Уйди,
Значит, прочь с пути.
Но однажды сказал мне жаль
Вас всех,
Тем совершил грех.
Полетело бледному вслед
Не сметь,
Приговор на смерть.
ПЕСНЯ
Наши любимые наши пороки,
В этом не наша вина,
Наши стремления наши дороги,
Только вот жизнь ведь одна.
Сколько захочется столько не сможется,
Как не старайся, мой друг,
Счастье не сдвоится, счастье не сложится,
Долги дороги разлук.
Ночи холодные, ночи недужные,
Дни, уходящие прочь,
Мы и томимые, мы и ненужные,
Кто же нам сможет помочь.
Слово извечное, слово повторится,
Только не будет уж нас,
Кто нам воздаст за терпение сторицей,
Кто возвратит нам хоть час.
Время беспечное, время и праздное,
337
Времени всё ни по чем,
Время одно, и у каждого разное,
Не разобраться нам в нём.
Двери помазаны, двери помечены,
Что же, Вершитель, спеши,
Так и уйдем от тоски не излечены
Мы без спасенья души.
Наши любимые наши пороки,
В этом не наша вина,
Наши стремления наши дороги,
Только вот жизнь ведь одна.
** *
Треножник алтарный, святое кадило, Свечей полыханье и горестный ладан, И росписей древних безумное диво, И радости рая и ужасы ада, И волны молитвы то сверху, то снизу, То ангельский голос, то глас оглашенный, И купол высокий над лепкой карниза В качании чинном частица вселенной, Резные ворота, ступени к покою, Распятое тело и отблески плача, И чудится - всё это было с тобою, И именно так и никак не иначе.
** *
Свет погас, затихла песня, И сверчок умолк в углу, А за домом ладный месяц Разгулялся по селу. Женихом, красавцем жгучим Во дворы заходит он,
338
И невестам, счастье ждущим, Навевает вещий сон. Все желанья им исполнит И исчезнет. А с зарей Ведь никто его не вспомнит, Так и сгинет за горой.
***
Я слышу гимны медных труб,
Я слышу песни палачей,
Что превращают тело в труп
Под звон застолий и речей.
Я слышу стук тугих литавр
В честь новоявленных вождей,
Что вновь предложат смерть как дар
Толпе потерянных людей.
Я слышу, слышу скрип колёс
Слепой истории страны,
Которой в жертву я принёс
И жизнь свою и даже сны.
***
Тишина. Покой. Полдневный жар. За оградой дремлет медресе. Солнце жалит тысячами жал. Отражаясь в голубой красе Над землей парящих куполов. Дремлет, взвившись к небу, минарет. Сколько мимо пронеслось ветров, унося с собой печали лет И гортанный муэдзинов крик. Тишина. Покой. Мечеть пуста. И, сомкнув прохладные уста, Замер без движения родник.
339
Спадает пелена с предутреннего неба,
Теряют звезды свой привычный блеск,
Чуть дышит в полутьме у стен ночная нега,
И только черен одинокий лес.
Уж в проблеск фонарей виднеется мне всполье,
Вот-вот и закричат горласто петухи.
И кажется, есть грань здесь тьма, там свет и воля,
Там благости покой, а здесь одни грехи.
** *
Не обещай, простись притворно И за собою дверь прикрой, Смирись, прими судьбу покорно, Хотя так хочется порой стать на дыбы, стать Дон Кихотом, Сорваться с приданных опор, Смотреть на жизнь, как на охоту, И жить всему наперекор.
** *
Не знали и люди, Не знали и боги, И всё, что творится, Творится не так,
И сходятся к бездне
Земные дороги
И всякий родившийся
Сущий пустяк. Растеряны люди, Растеряны боги, А впрочем нам нечего В жизни терять.
340
Хоть слово венчало Начало дороги, Ошибку творенья Ведь нам покорять.
***
Вслед за мелодией беззвучной
На волнах трепетных гармоний
Слова являются, слетая
Как брызги с пенных облаков,
И опускаются беспечно
Как быть должно на лист бумаги,
И вьются в строки, льются в смыслы,
И наступает на душе
Пора печальных равновесий.
***
Вы потеряли отчество с отечеством И обрели добротную усталость, Вам кажется вы скинули младенчество, Избавили от страхов вашу старость. Вы потеряли отчество с отечеством, И обрели желанное признанье, Вы стали ценной частью человечества, А не частицей в пятилетнем плане. Вы потеряли отчество с отечеством, Вы обрели все мыслимые блага, Но в гильдии научного купечества Вам недосуг хоть чуточку поплакать. Вы потеряли отчество с отечеством, А вместе с ним вы потеряли право, Присвоенное именитым жречеством, Советовать налево и направо. Вы потеряли отчество с отечеством,
341
Зовётесь совершенно вы иначе,
Что ж, будьте ценной частью человечества,
Живите и желаю вам удачи.
** *
В разрывы лет уходят поколенья,
Из рук которых выскользнула нить,
И вслед летит им камнепад забвенья,
Чтоб неудачи все похоронить.
Кто вспомнит роз подаренных дыханье
И поцелуев нежных аромат,
Кто вспомнит душ затравленных скитанья И дулом говорящий автомат, Когда бесшумно очередь навылет Сгибает стать в навязчивый поклон И спрашиваешь скорбно «это ты ли?» И спрашиваешь «может это сон?» Кто вспомнит песен милые мотивы, Звучанья слов в сплетениях бесед, Кто вспомнит голос обещаний льстивый И боль несостоявшихся побед. В разрывы лет уходят поколенья, Из рук которых выскользнула нить, И вслед летит им камнепад забвенья, Чтоб неудачи все похоронить.
** *
В моей душе, как в опустелом храме, Покинутом и брошенном людьми, Хранящем тайну происшедшей драмы Под бархатным покровом полутьмы, Звучит и гулко и тревожно фуга, Бегущая, как слёзы по щекам, Навстречу тени умершего друга,
342
Бегущая к далеким берегам, Где есть покой, где полные колосья Колышутся беспечно на ветру... В моей душе звучит многоголосье, С которым я родился и умру.
***
Красное небо
чёрное небыль Завтра придут холода
Белая небыль
синее небо Значит нас минет беда.
Ветер колючий
горестный случай Завтра нагрянет гроза
Радостный случай
ветер везучий Значит нас минет беда.
***
Помутившийся хрусталик от тоски
Тени смыслов
Плач
Сквозящие виски
Кем мы стали
Кем мы были
Кто нас ждёт
Клич сквозь смуту лицезренья
Предстает
Вспышкой
Знаком
Приглашением в полёт
Хворой радости одышкой
343
И зовет
Чья-то смутная рука
На века...
** *
Гаданьем пророчицы престарелой К кресту исполнения я пригвождён, Глазами слепыми в воду смотрела, Сообщая бесстрастно к чему я рождён. И так защемило, так захотелось Былое неведенье вновь обрести, Но поздно стрела уже полетела, И я у неё как мишень на пути.
** *
Стараньями сторонних сил
Или судьбы лихой от бога
Огонь борьбы нас поглотил,
А на душе опять тревога.
И, может, вправду в наши дни
Века грядущие творятся.
Но что, скажите, мне они,
Ведь жизни наши век не длятся.
** *
Когда-нибудь, когда-нибудь
Придёт прекрасный день,
Когда постигну жизни суть
И потеряю тень.
Скажу я пусть, скажу я пусть
Стоит у горла ком,
И всё течет по жилам грусть,
Но только об ином.
А солнца луч, а солнца свет
344
Пронзит тогда насквозь, И буду жить без счета лет Со временем я врозь. Когда-нибудь, когда-нибудь Придёт прекрасный миг. И я пойму, что жизни суть Нечаянно постиг.
***
Биения сердца, как вёсел удары, Навстречу теченью которым грести. А мимо проносятся звуки гитары, И девичий смех, и мужское «прости». Биения сердца призывы к спасенью, И в каждом биении слышится «SOS», А мимо проносится ветер осенний, Бродяжный, бездомный, как брошенный пёс. В биении сердца гармонии фуги, Бегущей по клавишам лестницы вниз. А мимо проносятся зычные звуки На ярмарке случая выигравших приз.
ЧЕРНЫЙ БЛЮЗ
черный блюз
утопающих в неге
умирающих звезд
черный блюз
открывающих веки
летаргических грёз. Фонарей прозрачные тени И прохлады вечерней шёлк, Истомленный знойной ленью Ветер по миру шёл. Расставания профиль гордый,
345
Утешенья призрачных муз, Разделен судьбой на аккорды Плыл над крышами блюз.
черный блюз
утопающих в неге
умирающих звёзд
черный блюз
открывающих веки
летаргических грёз.
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ-1
Эта боль награда,
Эта боль за то,
что есть,
Или месть,
Или за решимость
взять и просто так шагнуть
из беспечной вечности в жизнь.
И стать, и быть,
И быть болью скоротечной,
И выть,
И выть впрок,
Или это порок быть,
После вечности срок.
Но она ведь мать,
Но она ведь вечность
примет родное дитя,
примет блудного сына,
которому невыносимо.
Или он ей чужой?
Видишь небо,
Видишь луна,
Видишь, ночь выпита до дна,
Видишь, падают навзничь звезды,
346
Видишь тени уходящего сына
Мерещатся слепому саду,
Как тайные сны.
Или это болы
Или это боль остается,
Когда некому уже быть.
И качается маятник печали,
И кончается терпение,
И кончается у вечности.
И снова не быть.
И снова не выть.
Видишь тишину облаков,
Видишь тишину ветра,
Нет, это молчание.
Это молчание
того, кто придёт,
того, кто предаст.
Это - боль,
Это - доля.
Видишь очарование невыносимости
и эту зависть вечности к детям,
Или это сомкнутые губы наказания
за решимость быть другим,
Быть без неё.
Качается маятник печали.
Это боль-награда.
Эта боль навсегда.
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ-2 Кто ведает, Кто скажет «Я»? Пора вязать из тленных брёвен
347
нетленные кресты,
чтоб окунать
в неверие персты,
И в путь, и в путь.
ТриОн, триМы, триЯ.
И слышу «будь»,
И слышу «будь».
Чьё сердце
предрекает суть?
Она приходит без причин,
без видимых причин,
Не в рубище смиренья,
Не в платье подвенечном.
Она придёт одета в ветер,
В восторги почерневших грёз,
И в россыпь искр кристаллов соли,
Оставшихся от давних слёз.
Кто ведает,
Кто скажет «Я»?
Кто воздерзнет,
в саду друзей остаться одиноким,
и не сказать ни «да» ни «нет»,
и пасть...
Кто ведает,
Кто скажет «Я»,
Не возомнив, и не вкушая
власть...
Пусть остановит
сердце мне,
сказавший «да».
Пусть веки смежит мне,
сказавший «нет».
Кто ведает,
Кто скажет «Я»
348
и не убьёт,
Скажите, кто,
и перст в него вонзите,
как в зеркало,
как в глубь того,
что там за зеркалом творится,
как в мнимости пленительных пространств,
пленивших отражения мои,
И я смирюсь,
И я склонюсь.
Кто ведает,
Кто скажет «Я».
Пора вязать
из тленных бревен
нетленные кресты,
чтоб окунать
в неверие персты.
Кто промолчит
За ним, за ним,
И в путь...
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ-3
Осень,
Осень глаз моих,
Осень ласк моих,
осень несмолкающих признаний.
Где простор привычки
жить и жить,
где игра прозрачных клятв,
где прибой напрасных
поклонений
там на берегу
незрячей вечности,
349
где страна
всех странствующих строк.
Распадается на замёрзшие позы
танец чувств,
и вянет та лоза,
что дарила нам
прикосновений гроздья.
Гнездовья опустели до поры, над в черное одетым полем по-вдовьи ветер воет, топоры напоминают, что по чьей-то воле к нам приближается зима.
И снова слышу
замиранье.
Осень,
осень глаз моих,
осень ласк моих,
осень несмолкающих признаний.
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ-4
Холодных встреч безумный блеск безумный блеск кошачьих глаз из бреда в речь молчанье вброд и снова в бред и снова там творится всё таится жизнь в туннелях сна. Холодных встреч туманный звон обманный звон
350
без звонаря
июль в январь
дожди в снега
в бега полёт
прощанья рук
и вдруг в разрыв
и вдруг в обрыв
ладони навзничь на столе.
Холодных встреч
безумный взгляд
безумный взгляд
кривых зеркал
за ними ряд
за ними день
и снова день
всё тот же день
мигрень любви
а где-то ночь
чужая ночь
черна печалями
навзрыд
такая ночь
такая ночь
готовит странникам
приют.
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ-5
День как день,
А ночь как плаха,
Звёзд заботливый конвой,
День и ночь,
Луна седая
Свахой сводит
День и ночь.
351
День как тень, А ночь как пряха, Под личиною луны Негасимая лучина Своды завтрашних удач Освещает. Прочь и прочь Плач ручья. Над куполами Опрометчивых примет Ветер меч занёс и скачет. День как день, а ночь как плаха, Сваха сводница луна. Своды с плеч. Пришла расплата. Звезд заботливый конвой Умирать ручей торопит. И спешит, бежит ручей.
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ-6
Золото, золото,
золото
Молотом, молотом,
молотом
туч
с берёзовых
круч.
Дождь,
калиновый
костёр
негасим,
капель частых
канитель
352
над ним,
отчего печаль,
отчего,
лета
мне не жаль,
отчего
куст калины
яр
за окном,
это божий
дар,
об одном
песнь моя
и тоска
об одном,
чтобы милая
была
и мой дом.
Золото, золото,
золото
молотом, молотом,
молотом
туч
с берёзовых
круч.
Кто соберёт слова,
Что брошены на ветер,
И дай им бог сгореть
Как эти вот дрова,
чтоб дать тепло,
чтоб стал наш вечер светел,
и чтобы ты во всём была права.
Смыслы там
позади,
353
смыслы смолкли,
когда замерла песнь журавлей.
Золото, золото,
золото
Молотом, молотом,
молотом
туч
с берёзовых
круч.
ОСЕННИЕ ОПЫТЫ 7
Местами горит ошалело рябина
последняя страсть.
Моя тень
бродит среди деревьев
там, где качалась
шумливая осина,
где радовалась солнцу
певучая берёза,
где томилась
дремливая верба.
Позабытые всеми,
потерявшие имена,
потерявшие лица,
безымянные, безликие,
покинутые любованием
они ушли от преследующей скорби,
они отказались от предложенной печали,
они не стали молиться
и мольбами мостить
дорогу в прошлое,
прошлое всё сбылось,
разве они не прошлое.
Что толку молить небо о себе,
354
ставших такими, какие есть,
да и у неба свои заботы.
Они выбрали молчание,
в нём будущее,
они выбрали задумчивость,
в ней начало пути,
а всё остальное зависит ли от них.
Местами горит ошалело рябина
последняя страсть.
Моя тень
бродит среди деревьев.
ТАНКАХАЙКУТАНКА
1
Стих щебет птиц, Раскрыл объятья вечер, И ветер как дитя Уснул в них безмятежно, Забыв свои забавы.
4
Так просто всё день и ночь, Ясность дня и очевидность ночи. Но мне милей вечер. В сумерках бабочки ловят удачу. И редкий прохожий спешит домой.
5 Ручей-повеса, Он изменяет всем, И мысли без хлопот Уносит и уносит. Где остановит он свой бег?
355
6
Треснула ветка,
Вспорхнула испуганная сорока.
И вновь тишина.
Дорожка, посыпанная галькой,
Готова нарушить её.
7 Стремительны стрижи, И моему взгляду не уловить Их взлёта и паденья. Но они ведь успевают Ещё и песенку пропеть.
9 И вновь непогода, Снова тучи собираются с востока, Кто-то их пригласил на званный дождь. Что ж, мостовая будет довольна, Она засияет от счастья.
10 Мой стол, моё кресло, Солнце в окне напротив, И что ещё надо.
Разве минуты выбирают хозяина, Разве можно приручить мгновения.
11
Раннее утро, воскресенье.
На улицах пустынно
Только дворники да я.
Они собирают мусор,
А я собираю вчерашние мысли.
356
34 Повсюду слова, Весь мир состоит из слов, Даже молчание. И разве пустота Не заполнена словами.
35 Полночь, тени, гул, Город, затерянный в темноте, Небо ночи у ног. Прохожие топчут небо, Друг другу они мерещатся.
36 Спрашиваю я себя, Любуясь осенью, Плачут ли деревья По опадающим листьям? Но так и не нахожу ответа.
41
Открыта дверь,
За ней наш старый двор.
Но где оно,
Где дерево миндальное в цвету,
Где голос матери, зовущий нас...
48 Письмо к другу Идёт так долго, Что снег успевает растаять. Ещё дольше идёт письмо друга. Голова моя стала белее снега.
357
50 Колос склонился Под грузом раздумий. Но ведь всё ещё впереди. Сколько зёрен столько рождений, Сколько слов столько дорог.
52 Вечер тих и пуст. Кто скажет, где мой дом. Небо ушло в ночь. Мы одни, она говорит, Мой дом в её сердце.
57 Синее небо
Тает беспечно. Месяц Прощается с ночью. Я никуда не спешу, День всё равно пройдет мимо.
62 Как стремительна, Как нетерпелива река, Она бежит
На свидание с морем, Она еще с ним не знакома.
64 Пришли холода. Мы стали другими. Сердце стучит едва. Слёзы к щекам примёрзли, Что говорить о словах.
358
66
И может быть, только
Колючий куст шиповника
Не забудет меня,
Или вот эта одинокая ель,
Возле которой я вспоминал друзей.
67 Сколько озёр на свете, Но одно я вижу в снах. Помнит ли оно Мой детский крик От прикосновений к его прохладе?
68 Пора прощаний, Остались встречи там, Где снова мирно Цветёт застенчивый миндаль, Но кажется, что жизнь вся впереди.
70 Утро кончается, Месяц спешит покинуть Уставшую ночь.
75 Журавли пролетели, Курлыкая прощально. Глядя им в след, Я подумал, как хорошо, Что однажды приходит осень.
359
81 Слышны голоса, А на душе молчанье Вечерней росы.
98 Как много друзей, Когда уходишь из жизни. Ещё больше слёз.
99 Всё, что я могу Наполнить чашу жизни Видениями.
105 Порыв вздоха Обнажая смех, Срывает с губ вчерашний плач.
115
Это не слёзы,
Это на твоих щеках
Роса печали.
119 В горах выпал снег, Холодный ветер подул. Молчанье твоё Не растаяло на губах, Когда я уходил.
360
126 О чем непогода, О ком на сердце печаль Не знаю, не знаю. Или кому-то я должен Доброе слово вернуть.
127 Правда мгновенья Бабочкой нервной кружит Над соцветьями слов.
132 Душа не спешит, Для неё всё впереди. И слава богу.
137 Ты уехал,
Полжизни увёз с собой. Когда возвратишься, Сложатся половинки, Арифметика проста.
141
Стою я у окна,
Могу стоять всю жизнь
И слушать песнь дождя.
146 Вижу навстречу С котомкой полной болячек Близится старость. Болячки подарит, А память отнимет.
361
151 Аллея ведёт
В сад разбросанных камней. Я свой среди них.
Ковш медведицы Вот-вот зачерпнёт волну И утонет в озере.
Дождь. В конуре Собака лежит. Довольна. Где же мой зонт?
Зелёный чай. В нем аромат пророчеств И прошлого настой.
Потерял себя Во вчерашнем тумане. Солнце, возвратись.
Ну вот я здесь И сосен ряд густой Задумчиво глядит, И сакура вот-вот Стихами зацветёт.
Ну что же, время, Сегодня ты явилось В плаще, что сшит из серебристых струй Вчерашнего дождя.
Фигурка в тюрбане, Как она потешна. И вдруг я воскликнул Она же похожа на меня. Редкая удача.
Молодой орех Оставил следы на пальцах, Надолго ли...
Пушинка кружит, То сблизится с землей, То снова взмоет.
Забросил сети слов Ловлю мгновения. Охочусь я на время.
Капля дождя Долго скатывается
По стеклу окна. Я успеваю прожить Целую жизнь.
Друзья уходят, Когда приходит непогода. В саду теней тогда Брожу и словно чётки Слова перебираю.
Ива склонилась, Ветви окунула в ручей, Смывает печали.