Памяти моих родителей
Первый день
Иосиф Виссарионович Потягушкин открыл гла-за и, приподнявшись с постели, нажал одну из кно¬пок на пульте ВВ-5КУ, аппарата информации, офи¬циально именуемого «Бытовом всезнайкой–5–ка-нальный, усовершенствованный». На противопо¬ложной стене серовато засветился экран, в левом вер¬хнем углу которого вспыхнула ярко-красная надпись.
«Сегодня 15 день апреля, 9 часов 03 минуты.
День вдохновений».
Снизу на середину экрана медленно выползала информация. Первой как всегда появилась сводка погоды:
«Погода в радиусе 100 км ясная, Т° = 14°С, ве¬тер слабый.
В ближайшие 12 часов изменений не предви¬дится».
Потягушкин поморщился, потому что всякий раз его раздражал этот радиус в 100 км. А что, если его, Потягушкина, сию минуту интересовала погода на 101 километре? Он усмехнулся. Для получения информации о погоде по всему земному шару суще¬ствовали специальные аппараты, но они отпускались не всем. Потягушкин же пока относился к катего¬рии «все». Он легонько тряхнул головой. Голова отяжелела после вчерашней болтовни Эмилии. Вста-
5
вать не хотелось. Рука машинально потянулась ко второй кнопке, совершая движения безошибочно повторяющиеся каждое утро. С нажатием кнопки, щелкнуло реле, включившее «каналы связи», той са¬мой связи, что опутала весь мир и каждого человека в отдельности. Рассеянно почесывая грудь, Потя-гушкин уставился на экран. Как хотелось, чтоб вспых¬нул белый нуль, означавший что ни к абоненту, ни от абонента не поступало информации за опраши¬ваемый срок, как хотелось порой вырваться хоть на день из сетей связи. Потягушкин презрительно скри¬вил губы, усмехнувшись праздности подобного же¬лания. Все равно никому не вырваться, да и смысла в том не было никакого. Вне связей никто не просу-ществовал бы и часа. Да, да, такова была данная жизнь. Наконец на экране вспыхнуло зеленое «Вни¬мание!». Значит, кто-то в его отсутствие связался с ним. Потягушкин откинул обезпыленное, пропитан¬ное ароматным успокаивающим веществом пуховое одеяло. Скинув ноги с постели, он побежал вприп-рыжку к дальнему углу комнаты. Начиналась утрен¬няя разминка. Едва наступив на голую полирован¬ную дощечку, приделанную к полу, Потягушкин ощутил, как из пористых стен заструился свежий ветерок. Сегодня включили морскую атмосферу. Струи воздуха, насыщенные ионами и бодрящими компонентами, приятно обдували разомлевшее за ночь тело. Потягушкин глубоко вдыхал морской искусственный воздух, энергично двигая руками. «Здорово всё-таки, хоть и обман», — подумал Потя-гушкин. Из динамиков, вмонтированных в потолок,
6
доносился слабый шум прибоя, монотонность кото¬рого изредка нарушалась звонким всплеском круп¬ной волны, создавая иллюзию прибоя. Потягушкин подставил спину под воздушные струйки. Он ощу¬щал, как мышцы наливаются бодростью и мысли теряют прежнюю раздражительную заостренность. День входил в нужный ритм, Потягушкин взглянул на экран. Кто же всё-таки связывался с ним, кому он оказался нужен? Зря не считал информацию сразу, но ничего, не срочно. Будь он нужен по срочному делу, сработал бы аварийный канал, и на экране выс¬ветился бы багровый восклицательный знак. Впитав достаточное количество бодрости, Потягушкин со¬шел с доски. Направился в прихожую. В пять минут умывшись и одевшись, возвратился в спальню, на ходу застегивая пуговицы на светло-синей нейлоно-вой сорочке. Потягушкин любил одеваться в одежду эпохи нейлонового бума, хотя одежда с тех пор внешне изменилась мало. Появились новые матери¬алы, обладающие отменной гигиеничностью и таки¬ми необычными свойствами, вроде способности уп¬равлять настроением с помощью автоэлектроста-тической наводки. Но Потягушкин не любил эти крики последней моды, они его стесняли. Куда луч¬ше выглядела древняя нейлоновая рубаха и то на¬строение, которое складывалось сей миг в тебе са¬мом независимо от всяких тканей. Потягушкин по-дошёл к пульту. Чтобы выяснить кто же всё-таки хотел связаться с ним, он нажал на вторую кнопку «каналы связи» и продолжая застегиваться, погля¬дывал на экран. Впрочем, больше и не на что было
7
смотреть, поскольку комната, в которой обычно спал Потягушкин, была лишена какого-либо намёка на убранство. Только экран, кровать, да возле кровати у изголовья кремовый пластиковый пульт БВ-5КУ. Ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь вни¬мание засыпающего. Не было даже окна. На экране вспыхнули зеленые буквы.
«Звонил Иосиф Геннадиевич Тиндо».
На порозовевшем лице Потягушкина просту¬пило недоумение. Вот уж кого-кого, а его не ожидал. Он двинул чёрный рычажок на пульте и запустил магнитную запись запроса Тиндо. Из динамиков полился сочный голос Тиндо Иосифа Геннадиевича, однокашника Потягушкина.
«Иоська — вождь, будь здрав, крайне необходи-мо с тобой переговорить. Дело личное. Тиндо, он же Фосгеныч.»
«Иоська, вождь» озадачился. «С чего это вдруг Фосгеныч заявился незваным гостем?» — спраши¬вал он себя, но, что толку задавать безответные воп¬росы. Зачем звонил Тиндо, выяснится в свое время, а пока надо заняться сегодняшним днём. У Потягуш-кина сегодняшний день числился днём вдохновений. Этим днём Потягушкин дорожил, как зеницей ока. Запись обращения Тиндо пошла на повтор, и из динамиков вновь послышался приятный голос Тин-до. Потягушкин выключил запись. «Фосгеныч, Фос-геныч» — передразнил он Тиндо. Однокашник, да к тому же тёзка, по прозвищу Фосгеныч. Машиналь¬но нажав на кнопку «поиска абонента» и включив «гигиеническую уборку постели», Потягушкин вы-
8
шел из спальни. Пройдя прихожую, он ворвался в кабинет, словно преисполнился решимостью бойца, берущего приступом неприятельскую крепость. Да, да, крепость Вдохновения, ведь сегодня -день Вдох¬новений. Потягушкин с шумом сел в кресло и при-двинулся к письменному столу. Обставлен кабинет был без претензий. Просторный письменный стол, удобное рабочее кресло с обивкой цвета болотной зелени, справа от стола — стеллажи во всю стену, а на них старинные книги, безделушки и набор Мик-роинфов с репроектором. Напротив стола — вместо обычной стены зияло безрамное, безстекольно окно, за которым голубело апрельское небо. На стене по¬зади стола сиротливо висел офорт. Слева серел эк-ран все того же БВ-5КУ, пульт управления которого лежал на столе. Тут же, рядом чернел полированный ящик со скошенной крышкой, на которой яркой бе¬лизной выделялись кнопки, рычажки и прочие де¬тали. Это был пульт связи с СГП и ПОД, системой глобальной памяти и первичной обработкой данных, а попросту «системой». Система хранила все, что было известно человечеству, хранила и выдавала нуж¬ную информацию в нужную минуту. Но главное до¬стоинство системы заключалось в том, что она, опоя¬савшая вдоль и поперек весь земной шар и около¬земное космическое пространство, могла обрабаты¬вать данные, которые в неё закладывал абонент. Ска¬жем, отобрать оптимальный режим какой-либо динамической системы, выбрать из предложенных логических схем наиболее соответствующую задан¬ному критерию, или просто численно решить мате-
9
матическую задачу и прочее и прочее. Система ста¬ла как бы третьим дополнительным, гигантским по¬лушарием — придатком к человеческому мозгу, и они, пожалуй, друг без друга утрачивали свои цен-ные качества. И вот сегодня Потягушкина подклю¬чали к системе, потому что сегодня у Потягушкина день Вдохновений, день мысли, день творчества, день самых глубоких и сокровенных удовольствий. Таких дней Потягушкин имел в одном месяце всего три. Мало? Конечно, мало, поэтому он и дорожил днём Вдохновений. В этот день система работала на него, а без системы он, как и любой другой ученый, не смог бы решить мало-мальски приличной проблемы. И такое случалось лишь один раз в декаду — основную единицу времени, недавно заменившую стародавний месяц. Для Потягушкина, как и для прочих сограж¬дан земли, дни декады по характеру времяпровож-дения делились на дни отдыха, дни вдохновений, или, иначе говоря, дни творческого труда, на дни учебно-квалификационные и, наконец, на рабочие дни, ко¬торые у большинства членов общества были посвя¬щены общественно-необходимому исполнительско¬му труду. У каждого человека число тех или иных дней за декаду зависело от его квалификации, кото¬рая определялась знаниями, помноженными на ко¬эффициент способностей. После длительных иссле-дований и споров было учреждено несколько квали¬фикаций. У людей первой квалификации все десять дней декады числились днями отдыха. К ней отно¬сились люди, чьи потенции считались безнадежно низкими, и поэтому общество, не ожидая от них
10
никакой пользы, предоставило им лишь одну воз¬можность — отдыхать, как угодно и где угодно. Та¬ких людей на свете оказалось немало. У людей вто¬рой квалификации четыре дня в декаду были днями отдыха, а шесть — рабочими днями. У третьей ква-лификации имелись уже учебно-квалификационные дни, два или три дня, а вот люди четвертой квалифи-кации от одного до трех дней отдавали вдохновению, творческому труду, имеющему реальный смысл лишь в сочетании с системой. И, наконец, сущест¬вовала высшая квалификация, присуждение которой давало право все десять дней посвящать вдохнове¬нию, а это означало, что люди высшей квалифика¬ции пользовались системой без ограничений. Таких людей было немного, но и не десятки, и не сотни. Войти в высшую мечтал каждый полноценный че¬ловек. Для людей I-ой и II-ой квалификации путь наверх был заказан, хотя бы потому, что они лиша¬лись возможности обучаться, а вот опуститься из более высокой квалификации, кроме высшей, мог¬ли те, кто со временем перестал удовлетворять требованиям данной квалификации. Иначе говоря, переходы из I-ой и II-ой квалификации в высшие были запрещены, а из III-ей и IV-ой в низшие раз-решены. Что же касалось высшей квалификации, то она давалась человеку раз и навсегда, И каждый, тем более имеющий реальные возможности, стремился получить высшую квалификацию, потому, что
она Потягушкин закрыл глаза. Он об этом не
просто мечтал: он страстно, но исподволь, фанатич¬но, но не без основания стремился попасть в число
11
«высших». И не честолюбие руководило им. Потя-гушкин знал, какое блаженство творить и сознавать, что ты можешь почти всё. Необъяснимое, ни с чем не сравнимое чувство охватывало того, кто, соединив¬шись с системой совершал творческий акт, про¬буждающий целую гамму чувств. От чувства своего неповторимого «Я» до ощущения всесильности, от чувства гармонии с тем, что называется миром, до чувства жгучей жажды по заведомо недостижимо¬му. Люди стремились к «высшей», и достойные всту¬пали в неё, и день вступления в «высшую» становил¬ся для них первым по-настоящему счастливым днём в жизни. И всё было прекрасно, если бы не было «но», этих незаметных червей, способных разъесть что угодно. Эти «но» были разные — печальные и смеш¬ные, мелкие и крупные и даже нелепые. Потя-гушкин открыл глаза и, поджав губы, многозначи¬тельно покачал головой. Что же, вот первое «но». Это «но» — живое. Это — люди I-ой и II-ой квалифика¬ции, ненужные, доживающие свой век, внебрачные дети прошлого и настоящего. Слишком быстрый, или, как говорили специалисты, взрывной темп раз¬вития оказался им не под силу. Подобное явление, именуемое социальной разфазировкой, иными сло¬вами — массовое несоответствие людей требовани¬ям времени, предсказывали еще в шестидесятые годы XX столетия. Конечно, и прежние социальные условия, как и всякие начальные условия, повинны в этом, но главное — взрывной темп. Другое «но» было не столько неприятным сколько опасным. Потягуш-кин привычным жестом пригладил набок свои свет-
12
лые коротко постриженные волосы, уселся поглуб¬же в кресло, с удовольствием отдаваясь утренним импровизациям, своего рода треннажу, вводящему в более глубокие творческие раздумья. Глаза его при¬щурились, словно примерялись к цели. Да! даже очень опасное «но». Спроектировала, осуществила и осуществляет, следит, инспектирует, т.е. администрирует и управляет обществом и контро¬лирует систему специальная, довольно обширная группа людей, администраторов и управляющих, объединенных в разветвленную сеть управлений, во главе которых стояло Глобальное Управление, а ко¬роче Глобупр. В свою очередь, вершиной власти в Глобупре была Глобальная Комиссия, в чьих руках сосредотачивалась вся юридическая и прямым об¬разом осуществляемая власть над миром людей. Нелепость же таилась в том, что глобовцы, так на¬зывали обычно управленцев, никак не квалифици¬ровались. Они находились как бы вне квалификаци¬онной структуры, управляя ею. Бог знает по каким причинам они даже не удосужились создать хотя бы для приличия, скажем, сверхвысшую квалификацию, которая безропотно приняла бы глобовцев в свои ряды. Потягушкин усмехнулся, потому что мыслен¬но он называл их сверхнеквалифицированными обо¬ротнями, теми, кто по иронии судьбы перешагнули из прошлого в настоящее, из одной эпохи в другую и управляли настоящим. И отсюда — злоупотребле¬ния, частые нарушения объективных квалификаци¬онных критериев и прочее, и прочее. А для прорас¬тания подобных нарушений естественное стрем-
13
ление людей к высшей квалификации — лучший стимулятор. Да что говорить, когда сам Потягушкин тому пример. Другие поизворотливее, имеющие свя¬зи и знакомства в глобкоме или глобупре, давно обо¬гнали Потягушкина. А ведь несколько лет назад он, Потягушкин, предложил рассмотрение оператора взаимной трансформации живой и неживой мате¬рии, получил даже явный вид компонент оператора для некоторых частных случаев. Тогда к нему присо¬единился Голопогосович, почти к самому шапочно¬му разбору подоспел этот проходимец. В результа¬те, когда получили общее решение, Голопогосович сразу вошел в высшую, а Потягушкину подарили всего лишь один день вдохновений. Просто у того типа братец двоюродный служил в те годы в глобуп-ре. Так вот было и бывает. Потягушкин же до сих пор сидел на голодном одноразовом пайке. И недав¬но, во время переквалификации, Потягушкину не прибавили ни одного дня, а Некич получил сразу два новых дня Вдохновения. А ведь Потягушшш по объективным данным ничуть не хуже Некича. По-тягушкин ничего против Некича, Голопогосовича, или еще кого, скажем, того же самого Тиндо, не имел. Дело, конечно, не в них, собака зарыта в другом мес¬те. Тиндо, например, здорово повезло. Он развил идею о биологическом поле за месяц до вступления в силу декрета о структуре квалификаций, ну и, ко¬нечно, сразу попал в высшую. Ко всему прочему чис¬ло абонентов, могущих подключаться к Системе, ог¬раничивалось, из-за конечности пропускной способ¬ности каналов связи и скорости обработки инфор-
14
мации в самой Системе. Но не поддерживался ли этот уровень пропускной способности искусствен¬но? Кому-то это было выгодно. К тому же Потягуш-кин все более и более убеждался в том, что причины его теперешнего положения крылись не только в тривиальных злоупотреблениях. Тут, пожалуй, злосчастную собаку зарыли и в другом месте, и по¬глубже. Глобовцы не такие уж дураки и понимали, что то, над чем работал в дни Вдохновений Потягуш-кин, могло в случае успешного завершения неласко¬во тюкнуть их по головам. Именно то, над чем он работал в дни Вдохновений, потому что ординарная работа Потягушкина в отведенные три рабочих дня за декаду ни его лично, ни глобовцев особенно не интересовала. Да и кого могла ныне волновать сверх¬программа для программирующих машин? А этим-то и занимался Потягушкин в рабочие дни. Нет, не сверхпрограммы, а его, Потягушкина, теория могла тревожить глобовцев. Громко вздохнув, Потягушкин закинул руки за голову и уставился в белоснежный потолок. Мысли сами собой подошли к главному, к теории, которую разрабатывал Потягушкин, как го¬ворилось, совместно с Системой. По этой теории эво¬люция жизни на Земле была ничем иным, как гло-бальным экспериментом, поставленным некими су¬ществами, которых Потягушкин условно называл иксами. Поставив эксперимент, или сокращенно глобэксп, эти самые Иксы непрерывно следили за его протеканием, но сами непосредственно в ход эво-люции не вмешивались. Причем, вероятнее всего, что Земля была не единственным экспериментальным
15
полигоном для этих Иксов. В таком виде идея, ко¬нечно, не отличалась новизной. Новое, оригинальное, потягушинское, содержалось в предложении, что Иксы всё-таки продолжали влиять на ход эволюции, но косвенно, задав с самого начала запрограммиро¬ванные случайности. Естественно, людям почти не-возможно было отделить запрограммированные слу-чайности от обычных, незапрограммированных. Над критерием отбора и бился Потягушкин в свои ред¬кие дни Вдохновений. Идея глобального экспери¬мента с заданными случайностями настолько овла¬дела им, что он жил по-настоящему только в день Вдохновения, один в декаду. Потому работа продви¬галась медленно, и Потягушкин подозревал, что глоб-ком намеренно тормозил её. Не зря же почти все, кто серьёзно занимался проблемой глобэкспа в той или иной степени отставал в квалификации от себе равных, но творящих в иных секторах поля мысли. Глобком просто-напросто, понимал, что в случае под-тверждения глобэкспа в первую очередь ставилось под сомнение целесообразность существования Гло-бупра со всеми его разветвлениями. Тот самый сук, на котором сидела сама Глобальная Комиссия. К тому же Потягушкин подозревал, что глобкомовцы питали лично к нему особую неприязнь, чуя в нём убедительного противника. Правда, Потягушкин никогда ни с кем не делился и не высказывал во все¬услышание своего отношения к глобовцам, но они всё-таки чуяли сыскным чутьём, что Потягушкин считает их лишними. Интуитивное выявление, кто «свой», а кто враг глобовцы довели до совершенства.
16
Слава богу, что только интуитивно, во всеобщих мас-штабах до прямого считывания мыслей пока дело не дошло и частично находилось под строжайшим запретом. И запрет был выгоден всем, разве только людям I-ой квалификации было безразлично всё. Глобовцы, конечно, очень многое дали бы, чтоб по¬лучить право считывать мысли у всех, но они могли потерять больше других, в случае отмены запрета. Ведь вовсе нежелательным было, чтобы кто-либо знал об истинных мыслях и намерениях глобовца, а тем более, если этим «кто-либо» оказывался свой же глобовец. Потягушкин поджал губы и качнул голо¬вой. Что-то жуткое скрывалось за всем этим. С од-ной стороны — высшая квалификация, с другой — глобупр. Развитие Земли полностью зависело от твор¬чества людей высшей квалификации, но управление осуществлялось глобупрцами, которые распоряжа¬лись плодами труда высших. Таким образом люди высшей квалификации, обладая реальной властью над обществом, осуществляли управление обще¬ством косвенно, через глобупрцев, максимально эко¬номя драгоценное время. Круг замыкался, все оста¬вались довольными. И те, и другие, как бы дополняя друг друга, объединялись в гегемониальное содруже¬ство. Губы Потягушкина скривились в саркастичес¬кой усмешке. В самом деле, что-то жуткое виделось ему в этом браке прошлого и настоящего. И Потя-гушкин был уверен, что подобная жуткая нелепость родилась благодаря очередной сработавшей запрог-раммированной случайности, и такой случайностью он считал глобальную разфазировку человека со сре-
17
дой. Но безоговорочных доводов «за» до сих пор не удалось обнаружить. Дня успешного завершения надо работать и работать, и не по одному дню в де¬каду, а каждый день. Потягушкин опустил ладони на стол и вскочил с кресла. Время, самое ценное вре¬мя шло, тикало, а изрядная доля его уже утикала. По-тягушкин взглянул на экран. Экран не подавал при-знаков жизни. Потягушкин любил поработать до ут¬реннего завтрака, а тут жди, когда найдут этого кре¬тина. Стоило, пожалуй, отключить БВ еще вчера, впрочем аварийный вызов прорвался бы. При вос¬поминании об аварийном вызове лицо Потягушки-на просветлело. Как это он сразу же не догадался?! Конечно, следовало немедленно вызвать Тиндо по аварийному каналу. Правда, в инструкции говори¬лось, что аварийный канал может быть использован лишь в случае крайней необходимости. Что же, по¬жалуй, она, эта крайняя необходимость и посетила Потягушкина. У него всего-навсего один день Вдох¬новений, а не десять, как у некоторых, и он не имел права тратить впустую ни часа из этого дня ради ка¬кого-то Тиндо или даже Эмилии. Она упрашивала его вчера остаться еще на пару дней. Поглупела она, к тому же стала невероятно болтлива. Прежде По-тягушшн не замечал за ней такой болтливости. А вчера вечером Эмилия неперебиваемой трескотней вконец замучила его. Оттого, наверное, с утра он чув¬ствовал себя уставшим. И надо же было этой бол¬тушке приехать к нему на Курилы. Потягушкин с нескрываемым удовольствием нажал на кнопку «ава-рийный канал». Тот час же в правом верхнем углу
18
экрана зажглась цифра 15, означавшая, что начался отсчёт времени и ровно через 15 минут на экране появится Тиндо, живой или мёртвый, найденный даже в самом пекле ада. Довольный, раскинув руки в стороны, Потягушкин потянулся, напрягся и ра¬зом расслабился, взмахнув руками, словно прощал¬ся с Эмилией. Слишком бесцеремонной стала она. Последние два дня отдыха Потягушшн проводил на Курилах, хотел по-настоящему отдохнуть перед днём Вдохновений, и вдруг явилась Эмилия без вы-зова и без предупреждения. Заговорила, заболтала, замучила. И откуда бралась такая словоохотливость?! Наверное от неприкаянности. Ведь она, как и боль¬шинство женщин, относилась к III-ей квалификации. А может и от того, что постарела. Бог её знает. Что¬бы то ни было, следовало пресечь эту бесцеремон¬ность. Да и половая близость с Эмилией уже не дос-тавляла ему, Потягушкину, прежних удовольствий. Вся энергия у Эмилии теперь вылетала в трубу вме¬сте с потоком слов. Потягушкин взглянул на экран. В правом верхнем углу светилась цифра 14. Итак, оставалось тринадцать минут с лишком. Потягушшн представил, как сигнал поиска мчится по аварийно¬му каналу, нарушая все правила сигнального движе¬ния, блокируя обычные каналы связи, на которых простые сигналы, как некогда автомобили на пере¬крестках, будут нетерпеливо дожидаться зеленого света. Поэтому-то инструкция и рекомендовала пользоваться аварийным каналом лишь в крайнем случае. Да-да, именно такой случай и наступил. По-тягушкин для большей убедительности качнул голо-
19
вой, точно оправдывался перед живой инструкцией. Впрочем никто никогда и не проверял. Аварийный оставался на совести каждого и, в общем-то этим ка¬налом не злоупотребляли. До связи оставалось две-надцать минут. Время не подстегнёшь. Потягушкин нахмурился и стал, точно ус, закручивать торчащие волоски левой брови. По старинной примете длин¬ный волос в бровях вырастал к удаче, а у него, Потя-гушкина, удач пока раз, два и обчёлся. Потягушкин ухмыльнулся и проверил готовность системы, нажав кнопку «проверка готовности». Шкала настройки осветилась яркими сиреневым светом, и как всегда сердце взволнованно зачастило. Он подключился к системе, как всегда без перебоя. Один раз в декаду, но зато наверняка, Потягушкин нежно притронул¬ся к выпуклому стеклу шкалы, глаза его засветились сиреневым лихорадочным блеском. Не только он один — почти все, кто подключался к системе вся¬кий раз испытывали волнение. Магическую притя-гательную силу таил в себе этот чёрный ящик. Бро¬сив быстрый взгляд на экран, где торчала уже цифра десять, Потягушкин нехотя, словно принуждаемый кем-то, отошёл от стола. Дойдя до стены он остано¬вился лбом к шершавой, но мягкой поверхности губ¬чатой стены. Вздохнув, Потягушкин ощутил щеко¬чущую свежесть воздуха. Здесь у самой стены ощу-щалась, как сквозь поры губчатой стены комната непрерывно вентилировалась. А в старых домах до сих пор сохранились обои. Потягушкин оттолкнул¬ся от стены, и круто повернувшись на одной ноге, размеренным шагом направился к окну. Он шел, ста-
20
раясь не наступать на границы черных и белых квад-ратов, устилавших пол в кабинете. Привычка детства. Потягушкин остановился перед окном, которого, как такового в старинном толковании этого слова, не было. Просто в комнате отсутствовала четвертая стена, обращённая к внешнему миру. Помещение изолировалось мощной воздушной подушкой, нагне-таемой от пола к потолку и служащей окном в со¬временном толковании. Мысли Потягушкина следо¬вали за зрительным восприятием, взгляд рассеянно блуждал сквозь современное окно по современному пейзажу. Было в нем и однообразие кочковато сте¬лющейся по земле зелени, и неожиданные прямоу¬гольные всплески домов-гигантов, этих современных городов, и картинная упорядоченность, не свойствен¬ная природе, и ощущение захватывающего дух про¬стора, и всё это с четырёхсотметровой высоты, на которой обитал Потягушкин. Ультра современный пейзаж с гигантскими полностью автономизирован-ными, пятисотметровыми домами, вмещающими огромное число жителей. Сами строения тому же высились на восьмидесятиметровых опорных колон¬нах. Издали, в ясный день казалось, что устремлён¬ные ввысь прямоугольники висят на невидимых ван¬тах, прикрюченных к небесному своду. Из окна По-тягушкина виднелось два таких прямоугольника, а из-за горизонта выглядывали верхушки ещё трёх строений. Вся площадь земли между домами-испо-линами зеленела, заполненная густой субтропичес¬кой растительностью. Кое-где бирюзовыми капель¬ками сверкали озёрца. И никакие магистрали, ни-
21
какие улицы и переулки не бороздили и не морщи¬
нили изумрудного чела ультрасовременного кусоч¬
ка земли. Передвижение осуществлялось либо воз¬
душными путями, на высотах свыше тысячи метров,
либо «глубинкой», подземным транспортом. А по
земле люди передвигались на своих двоих, предуп¬
реждая тем самым мышечную атрофию. Правда,
таких улътрасовременных жилых районов построе¬
но было пока немного, но в далёком будущем всех
ожидала жизнь в подобных жилых оазисах, а по¬
ка, пока Потягушкин посмотрел на небо и, как
всегда перед голубой бездонностью он ощутил что-то вроде благоговейного трепета. Небо успокоило его, точно растворило в себе эти «а пока» и то, что будет. Рассекая попадающиеся на пути парящие строения, потягушинский взгляд опустился, сколь¬знул вдоль линии горизонта и уткнулся в лимонно-желтую боковую стену кабинета. Минуты шли. В правом верхнем углу экрана светилась цифра семь. Обхватив ладонями плечи, Потягушкин стал ходить взад и вперёд по комнате. Постепенно лицо его со-средоточивалось, хмурилось, собирая морщины у переносицы и в уголках глаз. Может быть он силил¬ся что-то вспомнить. Ведь мозг его даже во сне не прекращал поиска последнего звена в цепи рассуж¬дений, на которых остановился в прошлый день Вдохновений. И вот сейчас поиск пробивался в со¬знание, подобно сжатой в подземных глубинах маг¬ме, разжимался, словно доведенная до предела пру¬жина, чтобы дать новый толчок мысли. Но предсто¬ящий разговор с Тиндо мечом занесся над цепью
22
рассуждений, готовый вот-вот опуститься и разор¬вать её, если она вздумает выбраться из подсозна¬ния. Потягушкин вскинул голову. Скоро-скоро это¬го самого Тиндо схватит цепкая лапа аварийного канала и выволочит на экран. Поиск вероятно уже приближался к последнему шагу. Ещё несколько тыканий и в поле зрения ищущего аварийного ока останется одна единственная клетка, из которой и будет извлечен Тиндо. Проходя мимо пульта БВ/ 5КУ, Потягушкин машинально включил кнопку звукового информатора новостей. Сразу же комна¬ту заполнил монотонный голос робота-информато¬ра. Прокручивался конец информационного роли¬ка, где обычно помещались мелкие новости. Не прислушиваясь к голосу информатора, Потягушкин продолжал расхаживать по комнате. Голос Робота не отвлекал и не раздражал, но в то же время По-тягушкин при необходимости мог мгновенно пе¬реключить внимание на информацию. Искусству владеть своим вниманием теперь научились все. Кстати, забавы ради Фосгеныч в свое время зани¬мался подобными психотерапевтическими штука¬ми. Когда-то они учились в одном классе.
«... Сегодня попал в метеорный поток и...»
Они однолетки, родились в 1972 г. Случайно им обоим дали одно и то же имя, Иосиф.
«...весь экипаж погиб...»
Потягушкина наверно нарекли Иосифом, пото¬му что отца звали Виссарион. Вот так и получился Иосиф Виссарионович Потягушкин. В школе над ним потешались и в шутку называли «вождем», но
23
теперь никто не обращал внимания на имя и отче¬ство Потягушкина, даже его бывшие сокашники.
«Сдано 1051-ое...»
Звуковые волны добегали до черепной коробки Потягушкина, и разбившись и сосредоточившись, растекались обрывками фраз.
«Завтра состоится...»
Потягушкин подумал, что очень легко и быст¬ро забыли о Сталине, правившем когда-то полми¬ром, именно когда-то, потому что очень быстро за¬были о нем. Многое забывалось, и всё скоротечнее и скоротечнее, но ещё больше узнавалось, причём за время жизни одного поколения. А забывалось легко и даже беззаботно. Вот и этот пейзаж или вид из окна как угодно называйте, скоро станет привыч¬ным, да и стал таковым для обитателей домов-ис¬полинов. И они, обитатели, наверняка уже позабы¬ли и не вспоминают о прежних своих жилищах. И всё это так быстро, что разного калибра «но» рож¬дались одно за другим, нагромождаясь друг на дру¬га как льдины в ледоход,формируя единое тороси-рующее НО. И Потягушкин был убежден, что то-россирующие НО — результат сработавшей запрограммированной случайности.Но как это до¬казать?! К сожалению пока неизвестно «как»? Тре-бовалась привязка, точка отсчета, феномен, явно отличавшийся от возможных фоновых случайнос¬тей. Без привязки трудно, практически невозмож¬но было отличить запрограммированную случай¬ность от незапрограммированной. Конечно он был убежден, что...
24
«Всем! Всем! Всем!»
Монотонный голос информатора властно потре-бовал внимания. В чём он убеждён, Потягушкин на сей раз не успел выяснить.
«Всем, всем! Всем!»
Началось повторное прокручивание информа¬ционного ролика. Вновь считывалась первая по важ¬ности информация. «Всем! Всем! Всем!» — моно¬тонно чеканил каждое слово робот-информатор.
«Четырнадцатого апреля после продолжитель¬ных экспериментов группа ученых Бельского цен¬тра сообщила о синтезировании вакцины бессмер¬тия, которая прошла успешные лабораторные ис¬пытания».
14 апреля — это значило, что уже вчера всё было известно.
«Началась широкая вакцинация населения. Бес¬смертие...»
Дальше Потягушкин слушать не стал: больше всё равно не сообщили бы, а розовую водицу болтов¬ни он не выносил. На отдыхе Потягушкин, по обык¬новению, отключался от всяких новостей широкого потребления.
Поглощённый мыслями о своих случайностях, он не воспринял услышанное, как нечто, из ряда вон выходящее, тем более, что бессмертие само по себе не было уж столь неожиданным. То, что человек мог жить практически неограниченно долго было в принципе доказано давно, и Бельский центр толь¬ко... Раздался резкий цокающий звук, следом вы¬ключились динамики информатора. Потягушкин
25
порывисто повернулся лицом к экрану, с которого глядело заостренно-улыбающееся лицо Тиндо. Шею и плечи его окутывал ультрамодный газовый много¬цветный шарф. Потягушкин стоял вполоборота к экрану, видя краем глаза голубое небо и маячивший вдали силуэт дома-исполина. Неожиданно на уров¬не окна Потягушкина промчалась аэрокома, остав¬ляя за собой пурпурный узкий след, знак отличия аварийной аэрокомы. Что-то где-то стряслось. Толь¬ко аварийной аэрокоме летать разрешалось так низ¬ко. Аэрокома уже исчезла, а пурпурный след все еще висел в воздухе, точно след беды, истекающей кро¬вью. Откуда-то издалека доносился мужской голос!
«Иоська! Иоська! Ты слышишь, ты видишь меня?!» — твердил он. Потягушкин рассеянно уста¬вился на экран, с которого мужчина в модном шар¬фе яростно махал рукой. Кто, зачем, что хочет -на¬летели на тишину вопросы.Но оцепенение разом оставило его. Потягушкин попытался даже улыб¬нуться клинообразному лицу Тиндо и наконец вы¬молвил:
«Привет Тиндо, привет. Выглядишь ты отлич¬но».
«Спасибо. Я тебе бесконечно благодарен за ава¬рийный вызов». Тиндо на миг смолк и, закрыв глаза, проникновенно добавил: «Искрен-признателен». Потягушкина несколько озадачили и благодарность, и заверение в искренности, и тон, которым всё это было преподнесено. Пожимая плечами, Потягуш-кин сказал:
«Ну что ты, Тиндо, ерунда».
26
«Нет, Иоська», — продолжал в прежнем благо¬дарственном тоне Тиндо. — «Я тебе действительно признателен».
Назойливая признательность стала раздражать Потягушкина. Он сложил руки на груди и, отчетли¬во произнося каждое слово, сказал сухо:
«Прости, но я сегодня подключен к Системе!»
Тиндо досадливо нахмурился и виновато про¬бормотал:
«Извини, извини».
Потягушкин зашагал, всё ещё держа руки сло¬женными на груди, а Тиндо продолжал бормотать извинения.
«Как неудачно стеклись обстоятельства, но у меня к тебе...» —
Тут он замолчал ненадолго и заговорил уже сво-им уверенным и приятным голосом. — «У меня к тебе сугубо личный, и я бы добавил, деликатный воп¬рос, прямо скажем просьба».
Потягушкин продолжал вышагивать и, вероят¬но Тиндо показалось, что тот его не слышит, поэто¬му, повысив голос, он спросил:
«Ты слышишь меня, Иоська?!»
Потягушкин слышал каждое слово.
«Конечно, ты не обращай внимание на мои хож-дения. Продолжай, я слушаю тебя».
Потягушкин говорил сухо, возможно, слишком, но Тиндо, не смутившись, повторил:
«Да, просьба деликатная», — и умолк.
Потягушшн злился и обзывал про себя Тиндо кретином, оболтусом и прочими бранными слова-
27
ми, всплывавшими всегда в самый подходящий мо¬мент. Наконец Тиндо объяснился.
«Дело в том, что я вчера видел тебя в компа¬нии очень... — повысив голос, для большей убеди¬тельности, он повторил, — очень милой женщины, и с твоего разрешения я хотел бы познакомиться с ней».
Потягушкин едва сдержал злую усмешку. Сто¬ило ли из-за этого включатъ аварийный поиск да к тому же в день Вдохновений? Он остановился перед экраном.
«И все?» — холодно спросил Потягушкин, уста-вившись на Тиндо.
«Да», — натянуто улыбнувшись, ответил Тиндо, — «И было бы лучше, если ты лично представил бы меня».
«Может, еще и раздеть предварительно» — по¬думал Потягушкин, внезапно озлобляясь. Но усили¬ем воли он подавил нахлынувшую злость по возмож¬ности бесстрастным тоном спросил:
«Ты имеешь в виду рыжеволосую с высокой при¬ческой?»
Тиндо засиял и утвердительно закивал головой. По всему было видно, что Тиндо влюбился в Эми¬лию. «В неё влюбиться не мудрено», — подумал про себя Потягушкин, а вслух спросил:
«И с шикарными бёдрами?»
Тиндо хотел было что-то сказать, но поперхнул-ся и закашлялся. Откашлявшись, Тиндо, многозна¬чительно посмеиваясь, вымолвил:
«Тебе и карты в руки»
28
Мысленно поправив его, «не карты, а бёдра», По-тягушкин сказал:
«Хорошо, я свяжусь с ней и попрошу её связать-ся с тобой. Скажи твой квадрат».
«001/12», — скороговоркой ответил Тиндо.
«Хорошо», — сказал Потягушкин и мотнул го¬ловой, давая понять, что разговор окончен. Но Тин-до снова начал благодарить и, конечно, задал из вежливости обычный, ни к чему не обязывающий вопрос о том, «как дела». Потягушкин ответил ничего не значащим «ничего». Разговор было кончился, как вдруг Тиндо, вспомнил что-то, что взволновало его.
«Да!» — воскликнул он, дернув головой так, что подбородок вклинился в грудь. — «Ты слышал о бес-смертии?!»
Как не спешил Потягушкин поскорее разде¬латься с Тиндо, но любопытство одолело и он про¬должил разговор, ответив выжидающим «да». Тин-до подкинул с экрана очередной вопрос:
«А ты знаешь, какой переполох поднялся?!»
Потягушкин удивился и пробормотал: «Не по¬нимаю».
«Да что тут понимать — все бросились делать прививки, а количество производимого прививочно¬го вещества пока недостаточно, чтобы удовлетворить всех, ну и закружилась карусель. Каждый, как мо¬жет, всеми правдами и неправдами хочет привить¬ся как можно раньше, а то чем чёрт не шутит, ска¬жем кончится вакцина или отменят, — Тиндо ух-мыльнулся. — Сам понимаешь. Да к тому же — ста-
29
рики». — При упоминании о стариках (так высшие называли людей I-ой и II-ой квалификации) по лицу Тиндо пробежала горестная тень. Потягушкин был ошарашен. Услышанное как-то не укладывалось в его сознании. А Тиндо продолжал баритонить: «В общем начался делёж пирога: отхватывай кусок побыстрее да пожирнее». Тиндо раскатисто засмеялся. Потя-гушкин натянуто улыбнулся, а про себя подумал, что в первую очередь, наверняка, полезут глобовцы. Он поморщился. А впрочем, этого и следовало ожидать. Чему он удивился? Нелепости. Как шакалы набро¬сились на бессмертие.
Пурпурный след аэрокомы улетучился.
«А ты уже договорился о прививке?» — отсме¬явшись, спросил Тиндо, и вновь выражение лица его внезапно изменилось, на этот раз сгустились тени озабоченности.
«Нет, пока нет», — рассеянно ответил Потягуш-кин, хотел что-то добавить, но умолк. Совсем ни к чему было высказывать Тиндо своё отношение к бес¬смертию, а тем более говорить о нелепостях. Молча¬ние затянулось, превратившись в неловкость, и чтоб заполнить паузу, Потягушкин спросил:
«А ты?»
Вопрос был праздным, ведь Тиндо относился к высшим, а они всегда первыми на самых законных основаниях прикладывались к любому только что по¬явившемуся благу.
«Я, вероятно, завтра сделаю прививку», — отве-тил Тиндо. — «Между прочим, — на лице его появи-лась участливость, — между прочим, если у тебя воз-
30
никнут какие-либо затруднения, учти, что один из заводил бессмертия наш Мишка Свист».
«Свист?» — переспросил Потягушкин.
«Этакий высокий долговязый парняга», — по¬яснил Тиндо. Пояснение было излишним. Потягуш-кин отлично помнил Мишку Свиста, с которым дру¬жил в школе, и которого все называли Великим Молчальником за сосредоточенную неразговорчи¬вость.
«Так что ты учти», — продолжал вытекать из ди-намиков участливый баритон Тиндо.
«Спасибо» — пробормотал Потягушкин.
«Не за что, услуга за услугу», — сказал Тиндо и многозначительно улыбнулся. С прощальными при¬ветствиями экран погас. Значит Свист. Он был от¬личным парнем, надёжным, толковым. Ещё в школе Мишка занялся выращиванием человеческих орга¬нов из клетки считыванием соответствующих ко-манд-программ с общей, закодированной в ДНК генетической информации, и скоро достиг успехов. Он давно уже был причислен к лику высших. Потя-гушкин посмотрел на часы, вмонтированные в па¬нель БВ-5КУ, и ужаснулся. Истекал одиннадцатый час. Вот это да! Утро было потеряно. Он чертыхнул¬ся и подошел к столу. Надо хотя бы заложить в сис¬тему запросник. Теперь лишь после завтрака мож¬но взяться за работу. Задавая БВ-5КУ данные Эми¬лии, Потягушкин подумал, что кажется отделывал¬ся от неё безболезненно. А о Свисте Тиндо сообщил в качестве услуги. В откровенности ему нельзя отка¬зать. Усмехаясь, Потягушкин вытащил из ящика
31
стола ленту запросника, плотно намотанную на че¬тырехгранную бобину, и стал прилаживать её к черному ящику. Значит, как выразился Тиндо, по¬лезли отрывать куски от пирога бессмертия. Образ пирога прочным крючком зацепился за сознание Потягушкина. Что-то в нём таилось! Что именно, он ещё не знал, но это самое бессмертие всё-таки как-то должно было уложиться в его, потягушкинскую, концепцию. Логика исследователя и яркий образ пирога бессмертия оттеснили эмоциональную сто-рону возможности жить бесконечно долго. Мозг по¬мимо воли переключался, и мысли о бессмертии, о пироге бессмертия, о карусели кружились, подоб¬но пчёлам перед роением. Потягушкин не отгонял их, но и не подгонял. Что-то настораживающее та¬илось в этом бессмертии. Нет, он не сомневался в вакцине, обеспечивающей человеку практически бесконечную жизнь. Центры ошибались редко. «А Тиндо заплатил вперёд услугой за услугу»-неожи-данно промелькнуло в голове. Сиреневый отблеск с панели чёрного ящика осветил на лице Потягуш-кина ухмылку, придав ей зловещий оттенок. Не ус¬пел Потягушкин приладить запросник, как завере-щал вызов БВ-5КУ. Кто-то искал связи. Потягуш-кин медленно поднял голову и, глядя на экран, за¬мер. В глазах засветились тусклые огоньки отчая¬ния. День, как бывает с погодой, неумолимо пор¬тился вконец. Что поделать, сегодня, видно, ему ничегошеньки не удастся сделать. Он сознавал оче¬видность этого почти трагического вывода, но все-таки, в глубине души надеялся на лучшее. Потягуш-
32
кину стало ужасно жаль самого себя. Если бы чья-нибудь рука приласкала его в эту минуту, он бы рас¬плакался. Следовало выключить БВ. Впрочем, не помогло бы. Связывались бы по аварийному. Сегод¬ня все посумасошли. Тело Потя-гушкина обмякло, и он рухнул в кресло. Его охватило безразличие ко всему, буквально ко всему, и к себе самому, и к миру, и к пирогу бессмертия, и даже к системе. На экра¬не уже светилась визитка вызывающего на связь: «В.С.Котов. I-й Глобупр». «И что ему от меня надо», — уныло спрашивал сам себя Потягушкин, пока на экране светилась котовская визитка. Потягушкин помнил Котова. Они когда-то вместе работали в одной из групп Новосибирского центра, но потом Котов пошёл на выдвижение, а теперь вот служил в I-ом Глобупре. Наконец на экране появился и сам Котов, широкоплечий, доброжелательно улыбаю¬щийся, в белоснежной рабочей блузе с овальным вырезом на груди.
«Здорово, Иося!» — пробасил Котов.
«Приветствую», — с откровенным недоволь¬ством ответил Потягушкин.
«Ты что, брат, насупился, как сыч, а?» — зачем-то подмигнув, спросил Котов, обращаясь к Потягуш-кину запросто, на ты, как к старому, закадычному знакомому. Такова была манера обращения всех гло-бовцев, фамильярная, не взирающая на классифика¬ции и прочие отличия, как бы подчеркивающая надклассификационность глобовцев.
«Да так, я работал», — нехотя ответил Потягуш-кин, не желая объясняться с Котовым.
33
«О-о-о!» — многозначительно закивав головой, окнул Котов, и заговорил с напускной серьёзностью: — «Работать — это хорошо, но ты, брат, не сердись, и помни, что говаривали наши предки: работа — не волк, в лес не убежит». — Изрекнув, он загоготал на весь экран. Потягушкин чуть было не послал его по¬дальше к предкам, но сдержался и, выждав, пока Котов отгогочет, с подчеркнутой вежливостью ска¬зал: «Простите, я не очень хорошо вас понимаю».
«А понимать тут нечего, брат», — сказал Котов, неожиданно перейдя на деловой тон. — «У меня дело есть к тебе, и вот какое».
«Прямо-таки взял быка за рога» — отметил По-тягушкин и внутренне насторожился. Котов продол¬жал деловито басить:
«Мне надо как можно раньше привиться. Моя очередь через три дня, но я не могу ждать».
«Простите, а при чём я?» — с искренним недо¬умением спросил Потягушкин и подумал, что вот она — карусель-то.
«Ты, брат, не спеши», — успокоил его Котов. — «Мне стало известно, что ты близко знаком со Свис¬том». — Котов замолчал и вгляделся в Потягушки-на, стараясь уловить его реакцию. Потягушкин и бровью не повёл. Тогда Котов продолжил, придавая своей просьбе нотки требования:
«Так вот, звякнул бы ты ему и порекомендовал бы меня. Я готов, сам понимаешь, хоть сегодня на прививку».
«Яснее не скажешь» — подумал Потягушкин. Котов откровенно спешил, торопился, опасаясь, как
34
бы потом чего не вышло. Лучше первым, чем дожи¬даться своей очереди. Пусть другие ждут у моря по¬годы. Потягушкин гадливо поморщился. Котов не¬терпеливо пробасил: «Ты чего молчишь?» — И тут же, словно невзначай роняя слова, добавил: «Между нами, тебе давненько пора перейти на три вдохно-венных дня». Брови Потягушкина вопросительно вскинулись вверх, сердце вздрогнуло, точно подстег¬нутое электрошоком.
«Я тебе говорю с полной ответственностью», — подтвердил Котов. Взятка не малая предлагалась. Ов-ладев собой, Потягушкин не спеша ответил:
«К сожалению, я вряд ли в чём-либо смогу Вам помочь. Мы с Мишей не встречались бог знает сколь¬ко лет, и я не уверен, что он вспомнит меня.»
Вспомнить-то, он конечно, вспомнит, но уж очень не хотелось Потягуш-кину помогать Котову, втаскивать собственной рукой в бессмертие, но с другой стороны… Котов успокаивающе замахал ру¬ками и выпалил единым духом:
«Очень даже помнит он тебя и на днях тепло о тебе высказывался. — Переведя дыхание, он докон¬чил спокойней: «Так что зря ты беспокоишься».
«Что же, я и не беспокоился», — подумал Потя-гушкин. Как же быть? Два новых дня вдохновений — заманчиво! Пожалуй, Париж стоил обедни. Видя, что Потягушкин не решается, Котов воскликнул ободряюще:
«Так по рукам?!»
В самом деле, почему бы не связаться со Свис¬том. Что он, Потягушкин, терял? Ничего. Но мог
35
приобрести. Свист безусловно вспомнит его. Не мо¬жет не вспомнить. Хотя бы из-за их долгих совмест¬ных прогулок, когда они возвращались из школы. Сколько тогда было переговорено, осмысленно и пе-реосмысленно. Свист делился только с ним, Потягуш-ки-ным, делился и мальчишескими помыслами и на¬учными гипотезами, которые они в те годы расщёл-кивали, как орешки. А по окончании школы пути-дороги их разошлись. И вот бессмертие как будто сво¬дило их снова. Потягушкин так углубился в свои мыс¬ли, что позабыл о Котове, который некоторое время терпеливо ждал, а потом не выдержал и заорал:
«Иоська!»
Потягушкин встрепенулся. Возвращённый ок¬риком к сегодняшнему дню, медленно заговорил:
«Простите, но я не гарантирую 100-процентно¬го успеха».
«Да брось скромничать, — махнув рукой, возра-зил Котов. — Давай-ка лучше сообразим: как нам все это лучше обделать».
«Что же по рукам, так по рукам, — наконец внутренне решился Потягушкин, — и надо со всем этим поскорее кончать».
«Вот что, — обратился он к Котову неожиданно деловито, — вы свяжитесь с Мишей по аварийному каналу и пересоедините канал на меня. Сами вы па¬раллельно подключитесь к нашей встрече с Мишей, чтоб потом вам вторично не связываться со мной».
«Отлично! — с нескрываемым восторгом в гла¬зах, воскликнул Котов. — Ты, я вижу, к тому же де¬ловой человек».
36
Потягушкин хотел было спросить, что значит «к тому же», но решил не затягивать разговора и не бол-тать лишнего. С глобовцами следовало держать ухо востро.
«Значит, договорились?» — спросил Потягуш-кин, вопросительно глядя на Котова.
«Точно», — утвердительно кивнув головой, от¬ветил Котов и после небольшой паузы добавил: «Между прочим, будь уверен, я с полной от¬ветственностью сказал о трёх днях».
«Я надеюсь и благодарю», — несколько сухо про¬говорил Потягушкин, тяготясь и разговором и собе¬седником, и совершённой сделкой. Котов бодро вы¬палил на прощание:
«И тебе великая благодарность!»
Экран погас. Итак, через пятнадцать минут предстояла ещё одна встреча, которая должна была принести два дополнительных дня Вдохновений. Но Потягушкину было не по себе от совершенной сдел¬ки. «А, может, не просить, а?» — попытал себя он. Но Котов ведь будет слушать, да и два новых дня Потягушкину нужны позарез. Котов зря не стал бы давать обещаний. Тиндо оказался прав, говоря о ка¬русели. Закружилась карусель. Потягушкин с грус¬тью взглянул на черный ящик, но выключать систе¬му не стал, втайне надеясь выкроить время и пора¬ботать. Потягушкин осторожно притронулся к хо-лодной поверхности черного ящика, и тихая тоска вкралась в его сердце. Тягучее тепло разлилось по всему телу. И зазвучала едва уловимая грустная ме¬лодия, чистая, одноголосая. Затуманилась голубая
37
даль неба, и поникли понуро слова на самом кон¬чике языка, а слёзы потекли вспять, сладостно об¬жигая грудь. Он никогда раньше не испытывал по¬добного чувства, может быть оттого, что не прихо¬дилось терять ни одного дня вдохновений. А может надтреснул его внутренний мир и засочилась тоск¬ливость. Тяжелый вздох вырвался из груди, и вмес¬те с этим «Ах» слетела нежданно нахлынувшая тос¬ка. Бормоча «Последний вздох», «последний вздох», Потягушкин нехотя поднялся с кресла. Надо было что-то делать. Ничегонеделание тяготило его. Не¬торопливыми движениями рук Потягушкин на вся¬кий случай установил запросник и повторил вызов Эмилии. Любопытно, что она поделывала? Скорей всего, как и все, оседлала карусель. Потягушкин раз-меренным шагом подошёл к окну. Насмешливо-печальная улыбка застыла на его лице. «Вот Иосиф Виссарионович и затосковал»,-проиронизировал Потягушкин. А за окном солнце уже подбиралось к зениту. Небо, затянувшись легкой поволокой, не слепило глаза. Окутанные полдневным маревом, дома-исполины казались ещё невесомее. Умиро¬творяющее созерцание прервал настойчивый пре¬рывистый щелкащий звук. Сработал аварийный канал. Потягушкин представил Котова, довольно потирающего руки. Что ж, Кессарю кесарево. Миша Свист появился в ярко-голубого цвета пиджаке, мешковато сидевшем на сутулых плечах.Прищур-ннные глаза смотрели куда-то вдаль в поисках Иось-ки. Увидев Потягушкина, Миша немного оживил¬ся и мягко улыбнувшись, кивнул головой. Он был
38
прост, такой же, как и прежде, без выкрутасов, пре¬дельно экономный на жесты и слова, но вот выгля¬дел утомлённым.
«Ты плохо чувствуешь себя?» — спросил Потя-гушкин.
«Нет, просто устал», — сомкнув веки, ответил Свист. Потягушкину стало совестно мучить Свиста излишними вопросами, и он, не мешкая, начал из¬лагать суть дела:
«Миша, я связался с тобой по просьбе одного гражданина, моего знакомого Котова из глобупра № I». Свист, как и прежде, в школьные годы, молча за¬кивал головой, давая понять собеседнику, что слуша¬ет и все понимает. Потягушшн продолжал:
«Ему необходимо, по его мнению, сделать при¬вивку как можно скорее. Ты не мог бы помочь?»
Свист ответил не сразу.
«Я» — начал он и умолк. Переведя дыхание, про¬должил: «Я, Иоська, этим делом не занимаюсь, но если ты рекомендуешь, я скажу Клайну и хоть се¬годня твоему знакомому сделают прививку». — Свист, как показалось Потягушкину, взирал вопро¬сительно с экрана, ожидая последнего слова от него, от Иоськи. Когда взгляды их встретились, Потягуш-кин попытался выразить своим взглядом все то, чего не мог высказать вслух. И то, что он не рекомендует, а вынужден по выгоде, и то, что он не может сказать всего, потому что их слушают, и то, что он представ¬ляет, как надоели Мише все эти просьбы и мольбы. Наконец Потягушкин произнёс не очень громко, но подчеркнуто внятно и убедительно:
39
«Да, я прошу тебя сделать это». Свист понима¬юще закивал головой и отрывисто спросил:
«А как у тебя?»
«Никак, Миша, пока особенными успехами по¬хвастать не могу», -ответил Потягушкин, но Свист, несколько смутившись, пояснил: «Я не о делах, я о прививке».
«А-а-а», — улыбаясь, протянул Потягушкин, не зная, что ответить Вопрос застал его врасплох, и он отшутился: «Я пока не собираюсь отдавать богу душу».
Свист беззвучно рассмеялся, уголки его рта спря-мились, в глазах засверкали добрые огоньки, отчего лицо стало юным.
«Ну ладно, — продолжая улыбаться, сказал Свист, — держи со мной связь. Привет».
«Привет» — ответил Потягушкин и, неожидан¬но сжатый поднял кулак, согнув руку в локте. Потя-гушкин растерянно оглянулся на собственный кулак, взглянул так, точно чужая рука нависла над плечом. С чего это он вспомнил старинное приветствие? Так когда-то приветствовали друг друга люди солидар¬ные в борьбе за социальное равенство. Сжатый ку¬лак символизировал решимость, общность, тесные узы, спаянные единством цели. Странно, что вдруг вспомнилось старинное приветствие. А может не¬спроста? Между ним и Свистом, может, устано¬вилось единство, солидарность в чём-то? А? Может, их, как в прошлые годы, связали незримые нити об¬щности духа? Конечно, все это — слова, но факт, что между ними удивительно быстро и легко восстано-
40
вился контакт. Потирая подбородок, Потягушкин подошёл к столу. Да, Свист выглядел ужасно устав¬шим, даже удручённым, что-то тяготило его. Но вряд ли Свиста удручили или замучили только просьбы и мольбы. Не только. Мелодичный перезвон колоколь¬чиков напомнил о завтраке. Поглощенный размыш-лениями, Потягушкин машинально зашагал в сто¬ловую на зов колокольчиков. Войдя в столовую, он подошёл к зелёному шкафчику и быстрыми движе¬ниями открыл дверцы, нажал на нужные кнопки, на которые нажимал изо дня в день в час завтрака. С нажатием последней кнопки из-за раздвижной зад¬ней стенки шкафчика выкатился поднос с чаем, бел¬ковой сжиженной массой, таблетками витаминно¬го концентрата и двумя яйцами, сваренными «всмят¬ку» и окружёнными мелко нарезанным зелёным луком. На отдельном бумажном подносике выкати¬лись ломтики ржаного хлеба. Потягушкин в пару минут управился с завтраком, подгоняемый охваты-вающей его сосредоточенностью. Обычно он выно¬сил поднос в кабинет и не спеша ел, стоя у окна. Уж очень Потягушкину не нравилась столовая. Её зеле¬ные стены быстро нагоняли сон, а отсутствие окна не успокаивало, как должно было быть и следовало из инструкций архитекторов-гигиенистов, а напро¬тив — раздражало. И, вообще, он не считал правиль¬ным исключение всяких раздражителей во время еды, да и нереальным, ведь даже во время сна чело¬век нуждался во внутренних раздражителях. Продол¬жая дожёвывать хлеб, Потягушкин вышел из столо¬вой и размеренным шагом зашагал по кабинету.
41
Поиск доказательств существования запрограмми¬рованных случайностей пробивался к сознанию. Шагая, Потягушкин, как всегда старался не насту¬пать на границу чёрных и белых квадратов. «А вот мы стоим прямо на границе между прошлым и на-стоящим», — подумал Потягушкин. Корень всех «но» прятался в чрезвычайно быстром развитии, во взрывном темпе, предложенном человеку. Показа¬тель экспоненты развития подскочил вверх и для большинства смешались понятия, смешались нор¬мы, смешались надстройки над торсирующим бази¬сом. И все это на протяжении жизни одного поко¬ления. Современное поколение можно было срав¬нить с человеком, стоящим одной ногой на берегу, другой — опиравшимся о корму отплывающей лод¬ки. Пессимист, наверное сказал бы: другой — в мо¬гиле. Что бы, кто бы не сказал, Потягушкин был убеждён, что взрывной темп — запрограммирован¬ная случайность, своеобразный тест на зрелость. Вы-держит ли человечество испытание, или нет — это уже не интересовало тех, кто поставил эксперимент. Для них — просто сработала очередная запрограм¬мированная случайность, эксперимент продолжал¬ся. Но как доказать другим?! Тем более сейчас, когда все полезли за жирным куском пирога бессмертия. Ещё бы, как же смертным людям не спешить: а вдруг бессмертие отменят прежде, чем получишь бессмер¬тие. И закружилась карусель. А как быть с I-ой и II-ой квалификациями? Как быть с глобовцами и все¬ми этими упрами? Значит — обессмертить? Не зря веяло жутью от квалификационной структуры, от
42
нелепого смешения прошлого и настоящего. Бес¬смертие лишь рельефнее, контрастнее проявило жуткие нелепости. Сам Потягушкин не сомневался в реальности запрограммированной случайности, но как доказать другим? И в первую очередь таким ги¬гантам, как Свист. Да, да, Миша должен первым ска¬зать «да». За ним поддакнет весь мир. Как устало и удручённо выглядел Миша на экране. Он, конечно, кое в чём уже разобрался, кое-что увидел во всей не¬приглядности. Эти просьбы, эта карусель с бес¬смертием, открыли ему глаза на то нелепое, кото¬рое Потягушкин видел давно. И, конечно, мало ве¬селья, когда видишь, как твоё детище в руках людей превращается в жуткую нелепость, отрицающую свою первопричину — страсть к познанию. Вот, что скорее всего удручило Мишу. Поджав губы, Потя-гушкин закивал головой. Он продолжал вышагивать, не наступая на границы между чёрными и белыми квадратами, устилавшими пол в кабинете Потягуш-кина. Он любил эти чёрные и белые квадраты, к ко¬торым осталась привязанность ещё с детства, со вре¬мён классиков. Подходя к окну, Потягушкин по¬смотрел за горизонт, за мелко вибрирующее маре¬во, в даль, которой на земле не существовало. И ни о чём в эти мгновения не думалось, ничего кроме не-уловимой дали не воспринималось, ничего не ощу¬щалось, кроме усталости.Потягушкин вялым движе¬нием развел руки в стороны, вздохнул полной гру¬дью и бессильно уронил их вдоль тела. Устал он из¬рядно. Разговоры, всплески чувств от озлобленности до тоски, ожидание и внутренний поиск решения
43
проблемы — всего было много, слишком много для одного утра. Потягушкин не привык к столь боль¬шим психическим нагрузкам. Он возвратился к сто¬лу и сел в кресло. Хотелось спать, но вот-вот должна была связаться Эмилия. Потягушкин вытащил ра-бочий дневник, решив заняться хоть каким-то де¬лом, скажем, еще раз просмотреть и проверить про¬шлые записи. Он покосился на черный ящик. Снова заныло в груди, засосало под самым сердцем. День, конечно, пропал, но запросник стоило запустить, а на декаде проглядеть полученную информацию. И, нажав на кнопку «включение запросника», Потягуш-кин почувствовал некоторое облегчение. Когда же запросник заработал, послышалось знакомое жу-жжение. Тоска стихала, обманутая тихим жужжа¬нием системы. Потягушкин перелистывал рабочий дневник, но сон одолевал. Тело обмякало, податливо разбухало, наполняясь дрёмой, вязкой, тягучей, за¬ползающей в самые отдалённые жилочки. Потягуш-кин еще воспринимал внешний мир, осознавал кое-что сквозь полуоткрытые веки, но искажённо, дефор-мированно. Вот окно, почему-то тускнеющее, вот стол, а вот неожиданно откуда-то снизу выполз пол, устланный белыми и чёрными квадратами и стал почти отвесно подниматься к потолку. Квадраты ос-вещались дневным солнцем. Правда, само солнце оставалось где-то за рамками поля зрения, словно театральное освещение. Квадраты сверкали глянце¬вой чистотой под лучами солнца, а с квадрата на квад¬рат перескакивал на одной ноге маленький мальчик, белобрысый, с оттопыренными ушами, одетый в бе-
44
лую рубашку и в коротенькие штанишки с двумя накладными карманами на боках. Прыгал мальчик, стараясь не наступать на границу, разделяющую квадраты. Потягушкин узнал себя. Мальчик все пры¬гал и прыгал, не переведя дыхания, такой лёгкий и светлый, как единственное облачко на ясном небе. Сквозь дрёму, продолжая не без умиления глядеть на старательно прыгающего мальчика, Потягушкин отметил про себя, что в нём с детства было заложено стремление к сохранению гармонии, и страх перед дисгармонией. Да-да, именно — стремление. Солн¬це слабело, мысль пробуждаясь, побуждала. Да, стремление к сохранению гармонии у него, у Потя-гушкина, и людей, подобных ему, сидело в крови от рождения. У других, напротив — преобладало непре¬одолимое, неконтролируемое стремление к наруше¬нию гармонии. Что хорошо, а что плохо, сказать труд¬но. Суть именно в стремлении к сохранению или к нарушению гармонии, а не в самом чувстве гармо¬нии, потому, что чувством гармонии обладали и те, кто стремились её нарушить, в противном случае они не находили бы объекта действия. Когда солнце угас¬ло, Потягушкин в который раз задал себе всё тот же вопрос, мучавший его и днём и ночью: где же при-вязка, где же точка отсчета? Круг замкнулся. Потя-гушкин приоткрыл глаза и оглядел комнату. Желтые стены, голубовато-белое окно с силуэтами домов-исполинов, просторный стол, всё, что называлось ра¬бочей комнатой, кабинетом. Чёрный ящик тихо жужжал. Можно было сравнить с жужжанием ко¬мара, но комариное жужжание обычно насторажи-
45
вало, а это, это... умиляло. Потягушкин слегка искри-вил губы в усмешке и крепко, до хруста, потянулся и потом мгновенно расслабил мышцы. Тело ожило, но тяжесть с головы и с век не спала. БВ-5КУ молчал. Что-то слишком долго продолжался поиск Эмилии. Приподнявшись и облокотясь на стол, Потягушкин нажал на кнопку «контроля вызова».
«Куда она запропастилась? Наверное кружит¬ся, как ручная белка в колесе бессмертия», — с доса¬дой подумал Потягушкин. К нему, своему Иоське, она не обратилась, или дорожа его днём вдохнове¬ний, или потому, что от него было бы мало проку. На пульте над кнопкой «контроля вызова» зажглась красная сигнальная лампочка, означавшая, что або¬нент найден и ,став в очередь, ждёт, когда освобо¬дится один из подканалов в магистральном канале связи. Очередь! Усмехнувшись, Потягушкин, плюх¬нулся в кресло. Всего два года назад ввели в строй все¬общую систему связи на основе бэвэшек, и вот уже насыщение, очереди, не хватает подканалов, и связь порой приходилось ждать по часу, а то и больше. Терялся всякий смысл пользования связью бэвэшек. Удивительное недомыслие! Впрочем, что удивитель¬ного при необычно темповом развитии. Просто вы¬лезала ещё одна нелепость.
Потягушкин положил ногу на ногу и уселся по¬удобнее. Взглянул на голубовато-белесое небо! Пожа¬луй, оно пока первозданно. Два дома-исполина про¬должали парить, едва заметно покачиваясь. На са¬мом деле качались не они, дрожало дневное марево. Сами дома стояли устойчиво, правда, до поры до вре-
46
мени, пока вертелись гироскопы, придающие этим махинам устойчивость. До сих пор, гироскопы вер¬телись исправно, а без них... «Да-а-а» — промычал вслух Потягушкин. Разве только без одних гироско¬пов?! Остановись все аэробусы, аэрокомы и прочий транспорт, отключись связь, наконец, выйди из строя система — и человеку останется пожимать плечами и беспомощно улыбаться. Жизнь человека почти полностью лишилась прежней непосредственности, стала такой же опосредованной, как власть высших над обществом, осуществляемая через посредников, глобовцев. Глобовцы управляли, а высшие удовлет¬воряли тем временем свою наипотребнейшую по¬требность творить в единении с системой. Потягуш-кин невольно ухмыльнулся. Жужжание чёрного ящика, неприятно отозвалось в груди. Потягушкин испуганно мотнул головой, настолько собственная ухмылка над наипотребнейшей потребностью по¬казалась ему кощунственной. Лоб покрылся испари¬ной. Такого с ним не случалось. Впервые в потребно¬сти творить, в жужжании, в чёрном ящике, он обна¬ружил что-то нездоровое. Потягушкин откинулся на спинку кресла, забросив руки за голову. Выход из природной системы за иллюзорной независимостью и приобретение новых нелепых зависимостей в ка¬честве платы за миллионыжды воспетую жажду по¬знания — таилось что-то нездоровое во всём этом, натянутость, вынужденность, натужность, неесте¬ственность. Нет, конечно, никто извне не управлял людьми, точно марионетками, подергивая незримы¬ми ниточками. Те, кто составили эксперимент, сами,
47
скорее всего, не очень-то ясно представляли себе последствия той или иной заданной случайности. Они просто задали программу и следят за ходом эк¬сперимента. Где-то поставлен ещё, ещё и т.д. Резуль¬таты сравниваются, сопоставляются, делаются выво¬ды и прочее... А последствия, сказывающиеся на лю¬дях, и им, экспериментаторам, не были подвластны по самой сути эксперимента. Оттого-то и рождались нелепости, смешные и зловещие. Неожиданно заве¬рещал вызов БВ-5КУ. Очередной круг его мыслей закручивался, чтобы вновь вынужденно разомкнуть¬ся. Не успел Потягушкин опустить руки на подло¬котники кресла, как на экран ворвалась Эмилия. Всё произошло так стремительно, что Потягушкин не мог вымолвить ни слова, оторопело глядя на экран. И первая мысль, пришедшая ему в голову, была мысль о том, что Эмилия прекрасна. С беспокойством в широко открытых глазах, она выкрикнула: «Иося, ты где?». Пришибленный вид Иоси напугал её, да и по экрану трудно было судить, что делает и где нахо¬дится в минуту связи собеседник, потому что, как пра¬вило, его показывали по пояс, а автоматический ре¬жиссер выбирал для передачи лишь тот из десяти микропередатчиков, на который был устремлен взгляд собеседника. Потягушкин же смотрел на Эми¬лию так, словно видел её впервые. Действительно, Эмилия была прекрасна. Её густые с багряным отли¬вом волосы, счесанные кверху и продетые сквозь ши¬рокое кольцо, плавно опускались на оголенные пле¬чи, обрамляя двумя полукружьями бледное лицо. Полуоткрытые губы, немного напряженные подались
48
вперёд, точно готовые придти на помощь к милому Иоське, поцеловать, приласкать, успокоить. Потягуш-кин растрогался. Он не думал, не знал, (ах, причём «не знал»), просто забыл о том, что в Эмилии жила ещё и другая Эмилия. Вот губы Эмилии расслабились и улыбнулись. Её карие, яркие до золотистых проблес¬ков глаза успокоились, увидев восторг в Иоськином взгляде и убедившись, что с Иоськой ничего страш¬ного не произошло. Но всё-таки она переспросила: «Иоська, где ты?» Потягушкин мысленно пожалел о слове, данном Тиндо. И зачем он согласился познако¬мить их? Пусть Эмилия болтлива, и он, Потягушкин, в какой-то мере устал от неё, но ведь все женщины болтливы и утомляют в конце-концов. А вот таких прекрасных, как Эмилия, женщин, на белом свете мало. Как трогательно выглядело её беспокойство! Милая Эмилия! Потягушкин ласково улыбнулся.
«Иоська!» — с капризными нотками в голосе протянула Эмилия.
«Да нет, Эм, со мной ничего не случилось, я у себя в кабинете»-ответил Потягушкин, продолжая улыбаться. Окончательно успокоившись, Эмилия со вздохом произнесла: «Ну слава богу». Она пожала плечами. «Сегодня — и вдруг ты меня ищешь, сам понимаешь, как я разволновалась, да и вид, я тебе скажу, твой что-то мне не нравится». Слова плавно, без запинки, стекали с её губ. Снова с экрана говори¬ла обычная Эмилия. Но все равно — таких краси¬вых плеч ни у кого не было и не будет. А её напря¬женные и прохладные груди. Вот они вздрогнули, словно почувствовали на себе взгляд Потягушкина,
49
вздрогнули, едва прикрытые алой прозрачной тка¬нью, накинутой искусной небрежностью. Эмилия кокетливо поправила накидку, как будто перед ней стоял не Иоська, знавший всю её вдоль и поперёк, а незнакомый мужчина, которого следовало не про¬сто поразить, а сразить на месте. Каскад слов про-должал низвергаться, и последними словами, смысл которых уловил Потягушкин, были слова, произне¬сённые почти что шёпотом.
«Ты же искал меня никогда в свой день». Она имела в виду день Вдохновений, и действительно в этот день Потягушкин никогда не искал отвлекаю¬щих встреч. Напоминание о дне Вдохновений зас¬тавило Потягушкина поморщиться, возвратив его, (подумал он с усмешкой), к своим баранам. Вяло отмахнувшись, Потягушкин ответил:
«День и так пошёл насмарку, такая карусель се¬годня завертелась. Я хотел узнать как ты и что там поделываешь?»
Эмилия, конечно, сообразила, о какой карусели говорил Иоська, но сделала вид, что не поняла и рас¬кинув брови, спросила:
«Иоська, что за карусель?»
Потягушкин, в свою очередь, сделав вид, что не заметил Эмилиного притворства, спросил:
«Ты разве не слышала о прививках бессмертия?»
«А-а-а!» — с деланным безразличием на лице, протянула Эмилия и добавила: «Слышала, конечно». Брови её вновь сошлись к переносице. Эмилино от¬кровенное притворство стало раздражать Потягуш-кина, и он устало произнес:
50
«Эмилия, опять играешь».
«Ну вот и поиграть не дашь» — пошутила Эмилия.
И только что притворно-безразличное лицо Эмилии стало теперь задумчивым, и как показа¬лось Потягушкину, печаль затеплилась в её глазах. Странным образом в Эмилии уживались самозаб¬вение страсти и нестерпимое кокетство, готов¬ность придти на помощь, душевность ласки и поч¬ти неприкрытая игра, понимание с полуслова близкого для неё человека и необузданная словоо¬хотливость.
«Прямо-таки родное дитя своего нелепого вре¬мени», — усмехнулся, не таясь Потягушкин. Заме¬тив усмешку, Эмилия растерянно спросила: «Ты что?» Потягушкину показалось, что губы её задро-жали от обиды. Ему стало не по себе, он вовсе не хо-тел её обидеть, но глупо было оправдываться, да и то перед самим собой. И он ласково и в то же время серьезно поинтересовался: «Ты лучше скажи, как у тебя дела с прививкой?»
И мгновенно в голове промелькнула мысль: кто-то уже сегодня задавал подобный вопрос? Да, да, за¬давал, Свист. Эмилия внезапно, оживилась, глаза её озорно блеснули.
«Ой, Иоська, сегодня вечером», — выпалила она разом. — И ты знаешь, чего мне это стоило?!» — про¬изнесла она громким шёпотом, закатив глаза. «Зна¬чит, Эмилия войдет в бессмертие», — подумал Потя-гушкин. Что ж она более, чем кто-либо имела право жить в бессмертии. Она необыкновенно красива. Она
51
скрасит это самое бессмертие. А чего ей стоило, он догадывался.
«Я догадываюсь», — произнес Потягушкин, по-тирая подбородок. А по правде сказать он не только догадывался, а знал наверняка, что Эмилии пришлось отдаться или пообещать свое роскошное тело типам, от которых многое зависело. Каждый предлагал, что имел. Бедненькая Эмилия, оттого у неё такой устав¬ший вид и тёмные круги под глазами. Словно угадав его мысли, Эмилия сказала:
«И я, Иоська, ужас, как устала, как последняя собака и сил нету радоваться». Она криво усмехну¬лась и вновь глаза её застлала пелена печальной ус¬талости. Потягушкину стало жаль её.
«Милая, Эмка моя, радость ещё придет, когда ты заблистаешь в этом обществе бессмертных, ты же превратишься в высшую ценность, потому что прекраснее тебя никто никогда уже не родится и тебя будут рвать на части». Потягушкин воодуше¬вился и последние слова произнёс настолько гром¬ко, что сам удивился своему патетическому слогу, и смолк. Взгляд его устремился вдаль, сквозь Эмилию, сквозь экран, сквозь бог знает что. А Эмилия зау¬лыбалась, помолодела, стала ещё краше, ожила, точ¬но изнывавший от жажды цветок, наконец-то дождавшийся дождя. Потягушкин посмотрел в её золотистые глаза и, улыбнувшись, сказал: «Но ты, не дашь себя разорвать на части, хотя бы ради меня, ладно?»
«Иоська, милый», — вырвалось из груди Эми¬лии: и она вся порывисто наклонилась в сторону
52
Иоськи, словно хотела сбросить себя с экрана в Иось-кины объятия.
«Ты же знаешь, что ты у меня первый и после¬дний» — быстро-быстро заговорила Эмилия, смахи¬вая с ресниц слёзы, — «а всё остальное, ты понима¬ешь, чушь, вот сегодня...» И она затараторила в своей обычной манере. Потягушкин сделал вид, что слу¬шает, а сам думал о том, что сейчас ему придётся говорить о Тиндо, и прочем. Ему уже не хотелось знакомить с клинообразным Тиндо Эмилию, гото¬вую броситься с экрана в объятия своего Иоськи. Но он дал слово и отступать было некуда. Эмилия про¬должала болтать, но теперь её болтовня не раздража¬ла Потягушкина и не вызывала желания избавиться от Эмилии, как это бывало в последние вечера. Но дело было сделано, да к тому же пройдёт день, дру¬гой и ему, Потягушкину, вновь станет в тягость Эми-лина болтовня, подавляющая всякие желания и, ка-залось бы, могущая уморить все живое вокруг. А се¬годня... Сегодня странный день, день, сделавший стойку на руках и идущий вниз головой навстречу вечной заре. Он представил голову дня в виде сол¬нечного диска со свисающими к горизонту рыжи¬ми, багряного отлива волосами Эмилии. Эмилия на мгновение умолкла, чтоб перевести дыхание и по¬править сползшую с груди накидку. Потягушкин» воспользовался паузой, задал ей неожиданный воп¬рос: «Эм, а что, если ты станешь бессмертной лишь после того, как состаришься?» Эмилия замерла и вскинула глаза на Потягушшна. С её губ вырвалось невольное восклицание: «Как так?!»
53
«А очень просто», — стал разъяснять Потягуш-кин, хитро улыбаясь. — «Проживешь свои, скажем, семьдесят лет, и лишь с семьдесят первого года нач¬нется действие вакцины, и, таким образом, станет бессмертной Эмилия — старушенция, морщинис¬тая, с останками былой красоты».
Эмилия отрывисто вымолвила: «Злюка ты».
Потягушкин добродушно засмеялся и, продол¬жая посмеиваться, успокоил:
«Ну вот, обиделась. Я же шучу, и ты прекрасно знаешь, что не злюка, лучше поцелуй меня».
Эмилия отмахнулась: «Да ну тебя, Иоська».
«Ну ладно, не сердись и иди отдохни перед при-вивкой», — посоветовал Потягушкин.
«Не смогу, — сказала Эмилия, огорченно вздох-нув. — Нелли придёт, а ты ведь понимаешь, что та¬кое Нелли, начнутся разговоры, хи-хочки да хахоч-ки... уффф».
Эмилия опять играла.
«Ну что же, я выражаю тебе свои сочувствия», — сказал Потягушкин, подыгрывая Эмилии.
«Спасибо, милый», — ответила Эмилия.
«Да, кстати, — сказал Потягушкин, точно не¬взначай оброня слова, — ты знаешь такого Тиндо, из высших?»
Глаза Эмилии на миг вспыхнули.
«Тиндо?» — переспросила она и умолкла, ли¬хорадочно перекапывая свою память. — «Нет, ка¬жется, не знаю», — наконец медленно произнесла она, все ещё пытаясь припомнить Тиндо, из выс¬ших.
54
«Такой с клиновидным лицом, утонченным, древний аристократ и живет в фешенебельном квад¬рате... Э-э-э... — Потягушкин запнулся, поморщив лоб, словно запамятовал номер квадрата — «Кажет¬ся 001/12. Да, да, точно 001/12».
«Нет не знаю», — ответила Эмилия, потеряв¬шись среди догадок. — «Он, по-моему, по уши влюб¬лен в тебя», — сообщил Потягушкин между про¬чим. — Глаза Эмилии вспыхнули еще ярче.
«Ты шутишь?» — спросила она серьёзно.
«Нет», — так же серьёзно, в тон Эмилии, отве¬тил Потягушкин. — «Во-первых, в тебя может влю¬биться всякий, и это тебе известно, а во-вторых, этот Тиндо на самом деле влюблен в тебя по всем име¬ющимся признакам. Он видел тебя вчера на Кури¬лах».
Эмилия скорчила притворно-презрительную гримасу, мол знаем их, надоели все эти Тиндо! Но Потягушкин-то знал точно, что номер квадрата глу¬боко запал в Эмилину память. И ему вдруг стало до тошноты противна эта игра, в которую сам втянул¬ся. Обдало душным дыханием лжи, пусть невинной, но лжи. И Потягушкин снова почувствовал себя вымотанным, выжатым. Разговор с Эмилией, кажет¬ся, доконал его. Он не выдержал и с усталой откро¬венностью произнес: «Просто, Эм, он хочет с тобой познакомиться. Я обещал передать тебе просьбу». Помолчав немного, Потягушкин продолжил тем же монотонным голосом: «Он видел нас вместе и свя¬зался со мной. Мы с ним знакомы со школы. Вот и все, Эм». Потягушкин было замолчал, но вспомнив
55
шарф Тиндо, добавил: «Кстати, на нем был наимод¬нейший газоструйный шарф».
Потягушкин знал, что Эмилия была без ума от подобных шарфов, но достать их было невозможно, потому что они еще находились в разработке.
«Ты думаешь, он может мне достать?» — не скрывая заинтересованности, спросила Эмилия. Она не обратила внимания на усталые нотки в голосе Иоськи, и на его полузакрытые веки, говорящие о том, что ему чертовски надоел сегодняшний день. Потягушкин в ответ утвердительно, закивал головой, и пробормотал:
«Ну ладно, Эм, не забывай».
«Ну что ты, милый!» — воскликнула Эмилия, по¬слав за тридевять земель воздушный поцелуй. Экран погас, и Потягушкин вновь очутился один в своем кабинете, в своем кресле, со своими мыслями, и с ус¬талостью, переходящей по временам в чуткую, преж¬де незнакомую боль в голове. Разговор с Эмилией вконец доканал его. К тому же на душе у Потягуш-кина остался неприятный осадок от совершенной сделки или от того, что Эмилия уйдёт от него, уйдёт по его собственной воле. Пусть она болтлива, наи¬грана, порой до невыносимости, пусть она в после¬днее время надоела ему, но она прекрасна, она жен¬щина единственная в своем роде, второй такой днём с огнём на свете не сыскать. Сколько в ней беззавет¬ной страсти, а как она нежна после близости. Потя-гушкин стиснул зубы, сдерживая стон, отчаянным движением откинувшись на спинку кресла. Вспом¬нилась их первая ночь. Сердце трепетно замирало
56
от случайных прикосновений, распаляющих вообра¬жение. Несколько человек собрались повеселиться в небольшом лесном домике, у её подруги, у той са¬мой болтливой Нелли. Вечером все вышли на веранду и молча, затаив дыхание, любовались восходом луны, сказочно-картинной и в тоже время тревожной в своем багровом блеске. Вокруг чернел лес. Порывы ветра будоражили лес, и он в ответ ворчал и огры¬зался, наполняясь причудливыми тенями. Сердце тогда начинало колотиться от страха, и женщины теснее прижимались к мужчинам. В те мгновения, уже от лёгких прикосновений к Эмилии, Потягуш-кин задыхался и чувствовал, как тело Эмилии дро¬жало, охваченное ответным желанием. А потом, ког¬да он и Эмилия остались одни, кинулись они поры¬висто, точно в беспамятстве, в объятия друг друга и задохнулись в первом поцелуе. Эмилия после при¬зналась ему, что она с ним. со своим Иоськой, впер¬вые познала все радости и сладостные муки близос¬ти с мужчиной. Поэтому сегодня она сказала ему: «Иоська, милый, ты же знаешь, что ты у меня пер¬вый и последний». И она сказала правду.
Потягушкин удивился сам на себя. И с чего это он впал в отчаяние. Всё равно он, Иоська, единствен¬ный у Эмилии, всё равно она возвратится к нему, всё равно только к нему она бросится на помощь с та¬кой готовностью, как сегодня. Потягушкин успока¬ивал себя и успокаивался, но всё-таки жалел о том, что согласился познакомить Эмилию с Тиндо. Вовсе ни к чему было это делать. Впрочем может ничего особенного и не случилось? Может быть день сегод-
57
ня такой, странный, начинённый противоречиями и нелепостями. Но что бы то ни было, Потягушкину сейчас хотелось, чтоб кто-нибудь, нет не кто-нибудь, а именно Эмилия оказалась рядом. Он закрыл глаза. Усталостъ сдавила виски. Хотелось, чтобы Эмилия опустила свою мягкую горячую ладонь ему на лоб. Он представил её лицо, склонённое над ним, ощу¬тил нежное прикосновение её волос. Потягушкин тихо застонал. Тянуло отдохнуть от этой невдавно нашедшей усталости. Из глубины памяти всплыли, как обломки затонувшего корабля, строки давно прочитанного и забытого стихотворения:
«Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел». Голова его закружилась. Замелькали слова: «Ухо¬жу в прошлое». Слова не успели зацепиться за со¬знание, сорвались и звеня, покатились в серую туман¬ную пропасть. И вместе с ними как-то разом ска¬тился в сон обессилевший Потягушкин. Проспал он несколько часов. Когда Потягушкин открыл глаза, первое, что он увидел — предвечернее солнце, све¬тившее в окно. Потягушкин зажмурился. Вот отче¬го ему снились прожекторы. Всплыло последнее сно¬видение, совершенно дурацкое в своей наивной ре¬альности. Начало его стерлось, но отчетливо припом¬нилось, как окруженный вооруженными людьми, одетыми в старинную солдатскую форму, полз он куда-то, прячась от кого-то. Поле, через которое они переползали, освещалось прожекторами, поэтому
58
время от времени приходилось притаиватьея. Сол¬даты тогда ободряюще шептали: «Иосиф Вис¬сарионович, вы того, не бойтесь, мы с вами, а вы с нами и нам нечего бояться, мы вас того, прикроем, а вы вас тоже». А потом их внезапно засёк прожек¬тор, ослепил глаза. И тут Потягушкин, с ужасом со¬знавая безвыходность положения, открыл глаза. Го-ловная боль не прошла. Слишком большой оказалась психическая нагрузка сегодняшнего дня, слишком. Калейдоскопическими скачками проскочили в памяти дневные события, разговоры, размышления, переживания, пронеслись развевающиеся рыжие с багряным отливом волосы Эмилии, пронеслось вы-тянутое клином лицо Тиндо, проскочило всё, что было, оседлав прошедшие часы и минуты, и осталась почему-то застрявшая в памяти фраза Тиндо, фраза о карусели, о пироге бессмертия. Потягушкин осторожно, без резких движений поднялся с кресла. Решив взбодрить себя потягиванием, он до хруста потянулся, замер и мгновенно расслабился, бросив руки вдоль тела. Но голова вскрикнула болью. «Чёрт с ней» — огрызнулся Потягушкин. В конце концов не сидеть же целый день и не лежать же. Следовало бы пойти погулять, потом пообедать. Конечно, было бы неплохо принять бодрящий душ, но увы, по са¬нитарно-гигиеническим нормам душ разрешалось принимать лишь один раз в сутки, по утрам с 7 до 10 часов, на остальное время душ отключался. «Ну и чёрт с ним, с душем». Он, Потягушкин, назло этой головной боли начнёт ходить по своим чёрным и белым квадратам, разгонит кровь по всем жилам и
59
взбодрится. Нельзя так раскисать. Взгляд остановил-ся на чёрном ящике и только теперь Потягушкин заметил, что ящик перестал жужжать. «Отключи¬ли?!» — с недоумением подумал он. Но шкала на¬стройки светилась сиреневым светом. Потягушкин заглянул в отсек запросника. Все было в порядке. Ответы уже зафиксировались на обратной стороне той же самой ленты. Потягушкин вытащил катуш¬ку и положил её на стол, решив про себя заняться ею после обеда, а пока надо было разогнать голов¬ную боль, вышагивая по черным и белым квадратам. И он зашагал, заложив руки за спину и опустив го¬лову. Он вышагивал зло, даже с остервенением. Под¬ходя к окну, Потягушкин вскидывал голову, чтобы взглянуть в окно. Иногда останавливался и смотрел на опускающееся все ниже и ниже солнце. Оно уже светило мягко, но всё ещё дышало теплом. Потягуш-кину показалось, что и солнце устало от сегодняш¬него дня. Конечно, солнце сегодня такое же, как и вчера и будет таким же завтра, во всяком случае, для человеческого глаза. В солнце происходят необрати¬мые процессы, но изменения чрезвычайно медлен¬ны. А вот земля менялась быстро, очень быстро. Сол¬нцу всё равно, что здесь, на земле, творилось, на на-шей грешной Земле, а может быть и безгрешной. И оно ведать не ведает, что сегодня у Земли знамена¬тельный день — день остановившейся Земли. Да, всё, что есть, отныне в самом прямом смысле уходило в века. Всё — и прошлое, вползшее в настоящее, и об¬рывки будущего, которому уже не суждено будет стать явью, и эти все нелепости, и люди, прикован-
60
ные к ним — всё станет бессмертным и не память, а они сами, люди, и все прочее, будут жить да пожи¬вать в веках. Потягушкин же умрет, не оставив и памяти о себе. Он усмехнулся и подумал, с чего это он хоронит себя? Может, именно он будет больше всего нужен в мире бессмертных? Впрочем, останет¬ся ли понятие нужности того или иного человека в бессмертии? Что гадать, ясно одно, что все имеющи-еся в наличии получало отныне возможность остать-ся имеющимся в наличии во веки веков. И глобов-цы, и высшие, и все другие, будут стремиться сохра¬нить себя, сохранить сложившиеся и удобные отно¬шения, сохранить всё, что создало и питает их, и в то же время мешать, активно мешать. Чему именно, Потягушкин ещё не знал, но мешать чему-то, т.е. бороться они должны будут по логике смертных, за¬бывших о своей бессмертности, хотя эта логика боль¬ше подходила бы бессмертным, вдруг узнавшим, что они стали смертными. А то, что он умрёт, это, ко¬нечно, Потягушкин пошутил. Бессмертие для него было прежде всего объектом исследования. Поэто¬му личное бессмертие его пока не волновало, да к тому же в глубине души он был уверен что в свой черёд и ему привьют бессмертие. А может и не при¬вьют... Скажем, не хватит вакцины и Свист откажет¬ся её производить. Дудки, заставят! Но он может от¬казаться, психика не железная и у него. Потягуш-кин мерным вышагиванием всё-таки утихомирил головную боль. Он остановился и подёргал головой, проверяя её на боль. Голова не болела и Потягуш-кин уже от одной мысли, что добился своего, от со-
61
знания своей власти над головной болью, почувство-вал себя бодрее. Правда, в надбровьях пока ощуща¬лась тяжесть, но это мелочь. В сравнении с той ост¬рой болью, схватившей его возле стола. Задрав голо¬ву, Потягушкин застыл на несколько мгновений, потом разом склонил голову на грудь. Так он проде¬лал несколько раз, пока комната не заходила ходу¬ном. Потягушкин качнулся и едва не свалился на пол. Вот также, наверное,и земля качается, когда на неё находит случайность. Так качается все живое и не¬живое, материя и дух, когда теряется точка опоры, ускользнувшая в незнание. Плавно боксируя, точно находясь под водой, Потягушкин подошел к окну и снова подумал о Свисте. Быть может Свист именно сегодня и терял точку опоры, а вот ему Потягушки-ну, нужна была точка привязки. Он внезапно с раз¬маху выкинул правую руку вперёд, словно кулаком наносил удар по воображаемой цели, в виде безуко¬ризненно круглого солнца. Опустив руки, Потягуш-кин глубоко вздохнул, чувствуя, как ритмично бьёт¬ся кровь в висках. Кажется, он восстановился, надо было бы еще погулять, тогда... Заверещал вызов БВ-5КУ. Услышав верещание, Потягушкнн среагировал на него не сразу. Взгляд нехотя отрывался от солнеч-ного диска, потерявшего дневную яркость. Наступа¬ло лучшее время для прогулки. Вызов продолжал ве¬рещать. Поворачиваясь к экрану, Потягушкин об¬ратил внимание на то, что реакция его замедлилась. «Реагирую, как динозавр» — посмеялся он над со¬бой. Как только взгляд Потягушкина попал в поле зрения одного из микропередатчиков, экран ожил
62
и засветился фигурой Глена Сиборга, сослуживца Потягушкина. Худое лицо Глена, как всегда было сосредоточено, брови слегка насуплены, тонкие губы сжаты в решимости. Он отрывисто поздо¬ровался:
«Здравствуйте, Иося!»
Потягушкин стал напротив экрана.
«Приветствую, Глен», — ответил он и спокой¬ным тоном поинтересовался: «Что-нибудь случи¬лось?»
Уже ничего не могло удивить Потягушкина, он внутренне был готов к любым чудесам или нелепос¬тям, да и после сна острота восприятия притупилась, своего рода самоблокировка нервной системы от пе¬регрузок.
«Я хотел сообщить вам, что вы поставлены на очередь, — чётко произносил слова Сиборг, — и че¬рез три дня, 19-го утром ваш черёд прививаться».
Пока Глен говорил, выражение лица его не ме¬нялось. Ужасно серьёзен и внутренне напряжён и, конечно, стеснялся. Он был ассистентом По-тягушкина по рабочим дням, был дельным и очень толковым, и вообще нравился Потягушкину, как незаурядная личность.
«Прививаться к древу бессмертия?» — пошутил вслух Потягушкин. Глен улыбнулся, и Потягушкин увидел перед собой совсем ещё юное лицо и по-маль¬чишески веселый взгляд. Но улыбка тотчас же сле¬тела с лица Глена, а в глазах замерла и ощетинилась напряженность, точно маленький хищный зверек, готовый к прыжку.
63
«Спасибо, Глен, за предупреждение, а тебе ког¬да прививаться?»-тем же спокойным голосом спро¬сил Потягушкин. Глен ответил не сразу.
«Говорят, через неделю».
Ни по голосу, ни по выражению лица невозмож-но было определить, что Глен чувствовал в эти мгно-вения. Он неплохо владел собой, Услышав сухо отче-каненную фразу «говорят, через неделю», Потягуш-кин почувствовал, как в нём начали срываться бло¬кировки и стало нарастать, как снежная лавина, не¬годование. Глобупр действовал. Стиснув зубы, Потя-гушкин зло спросил:
«Что значит говорят?» Глен успокаивающе ответил:
«Нам сделают только через неделю».
И для большей убедительности кивнул головой, как бы клянясь, что не врёт. Но Потягушкин-то знал, что карусель завертелась, понимал, что «говорят» оз¬начало сомнительное положение III-ей квалифика¬ции. Глен состоял в третьей. Значит, парень мог ос¬таться за бортом. Значит, какие-то категории людей останутся навечно смертными. Во всяком случае та¬кой исход не исключался, и тогда — жизнь бок о бок с бессмертными, которые выжмут из них все воз¬можное и выкинут, когда наступит срок. Потягуш-кин не мог с этим смириться, он просто не мог этого допустить. Вся карусель сама по себе казалась Потя-гушкину гнусной «от» и «до», а, что касается парня, то Глен — талант, и не просто талант, а творец. По-тягушкин знал Сиборга, как свои пять пальцев, и Глен должен был представлять человечество в бес-
64
смертии, что бы это самое бессмертие не означало, к чему бы оно не привело, из каких бы зловещих нелепостей оно не происходило! Сиборг и все дос¬тойные должны быть там. Да, да, да! Как он сразу не пришёл к такому решению?! И в первую очередь надо было переправить Глена. Потягушкин, не ко¬леблясь, предложил, а скорее, приказал Глену тоном, не терпящим возражения:
«Вот что, Глен, 19-го утром привьёшься вмес¬то меня». Глен попытался возразить, но Иося жес¬том руки остановил его и продолжил: «Глен, я ска¬зал — всё! Ты должен быть там, ясно тебе?» По-тягушкин сделал ударение на слове «должен». Он буквально сверлил Глена суровым взглядом. Си-борг, глядя Потягушкину прямо в глаза, дрогнувшим голосом сказал:
«Спасибо, Иося, вы всегда были добры ко мне, но это...»» — не договорив, Глен отвел глаза в сторону и прикусил нижнюю губу. У По-тягушкина сердце сжалось до боли. Да, он, Потягушкин, всегда, как мог, помогал Глену даже разрешал пользоваться иногда системой в собственные дни вдохновений. Неглас¬но, конечно. Но он помогал Глену, не как бедному родственнику, или что-нибудь в подобном роде, нет, он помогал потому, что должен был помогать. Да-да, Потягушкин только теперь понял, что им рань¬ше руководил долг, долг руководил им и сейчас. Долг перед самим собой, перед Гленом, перед человече¬ством, перед чем угодно, перед, в конце концов, тем, что называется человеческим достоинством. Глен едва не плакал. Милый мальчик. «Эти кретины ког-
65
да-нибудь расплатятся за твои слезы» — с невидан¬ным для себя ожесточением подумал Потягушкин, мысленно обращаясь к Сиборгу. Сегодня в самом деле, странный был день. Сегодня, ко всему проче¬му, Потягушкин открывал в себе Потягушкина. Хо¬телось сказать Глену добрые, ласковые слова, успо-коить, поддержать, но слова могли вовсе расслабить парня, и Потягушкин мягко, в то же время с убеди¬тельной чеканностью сказал:
«Глен, я это делаю не из каких-то там альтруис¬тических побуждений, это тем более не жест и не жертва. Ты знаешь, ты просто должен быть там».
«А как же вы?» — тихо спросил Глен. Улыбнув-шись, Потягушкин ответил:
«Э-э-э, обо мне не думай, я себя не обделю».
Глен срывающимся голосом поблагодарил. От¬махнувшись, Потягушкин деловито произнес:
«Послезавтра в Центре мы с тобой согласуем все конкретности, а пока занимайся».
Глен ещё раз поблагодарил Потягушкина, и они было закончили разговор, как в самый последний мо¬мент Потягушкин подумал о том, что лучше, если их уговор останется между ними.
«Да, никому не стоит говорить», — предупре¬дил Глена Потягушкин. Глен утвердительно кивнул головой, потом усмехнувшись, сказал:
«Если нас не подслушивали».
Наконец, они распрощались. Экран погас. Доб¬рая прощальная улыбка медленно сползла с лица По-тягушшна. Он стоял напротив экрана и, сощурив глаза, вглядывался в угасшую серую поверхность эк-
66
рана. Лицо Потягушкина ожесточилось, губы сжи¬мались все плотнее и плотнее, точно их прошивали иглой. Значит, в бессмертие путь был открыт не всем, вот и закружилась карусель. Наверное, Свист поэто¬му выглядел таким подавленным. Значит, многим путь заказан. Это следовало ожидать. Но Глена он втиснет любыми средствами в это самое бессмертие. В конце концов Глену, а не прочим кретинам там место. А что, если... Стрелой, пущенной с туго натя¬нутой тетивы дня, в возбужденный мозг Потягуш-кина вонзилась мысль: «А что, если уничтожить?! Уничтожить вакцину!» Потягушкина потрясла эта дерзкая мысль. Но потом ему стало страшно. Он на¬хмурился, огляделся. Нет, надо было успокоиться. Нельзя так взвинчиваться. Да и уничтожить всю вак¬цину ему одному не под силу. Правда, можно пого-ворить со Свистом. Нет, не стоило спешить. Мысль показалась не только дерзкой, но и бредовой. Неумо¬лимость не уничтожишь. Потягушкин подошел к окну. Солнце повисло над крышей дальнего дома-исполина. Успокоиться, возвратить мысли в прежнее русло, расслабить натянутые нервы. Не ровен час психический спазм мог схватить и тогда пиши про¬щай. Потягушкин мерно зашагал по своим чёрным и белым квадратам. Голова заныла. Что поделаешь, подумал Потягушкин, постепенно отходя от присту-па ожесточения, организм не выдерживал аритмии. Рваный ритм противопоказан его психике. Надо вновь войти в прежний, налаженный, знакомый, подходящий ритм. Все живое лучше переносило од¬нотонный ритм, в противном случае нарушалась син-
67
хронизация, и организм начинал недоумевать, те¬ряться, ломаться. Размышление несколько успокои¬ло, приближалось время обеда, а перед обедом По-тягушкин всегда прогуливался. И сегодня, как все¬гда, он решил выйти и поехать в старый город, похо¬дить, поглазеть, потом уже пообедать, а после, обду¬мать и обмозговать на остывшую голову. Такой уж странный сегодня выдался день. Потягушкин, тяже¬ло вздохнув, подошёл к окну и прислонился плечом к боковой стене. Голова опять болела. Он приложил ладонь ко лбу, прижал, стараясь сдавить ноющую боль. Вот если бы Эмилия приложила свою мягкую и теплую ладонь, боль унялась бы. Потягушкин без¬звучно посмеялся над своими мыслями. За окном слегка потемнело, солнце закатилось за дом, маячив¬ший у горизонта. Наступила самая пора прогулки. Потягушкин подошёл к столу и нажал кнопку вызо¬ва аэрокомы. Гараж персональных аэроном разме¬щался на крыше дома. Оттуда они и взлетали верти¬кально до высоты 1000 метров, а дальше могли ле¬тать куда душе угодно. Надо поспешать. Через две минуты аэрокома будет стоять на стартовом квад¬рате № 103, закрепленным за Потягушкиным. На¬жав кнопку вызова лифта, Потягушкин вышел в при¬хожую, надел висевшую там на крючке вязанную куртку с высоким белым воротником и с широки¬ми серебристыми и черными продольными полос¬ками. Щелкнуло реле готовности лифта, следом от¬ворилась раздвижная дверь. Машинально переступив порог шахты, Потягушкин шагнул в кабину лифта. Несколькими секундами позже он очутился на кры-
68
ше своего дома, такого же исполина как те, что мая¬чили у горизонта. С высоты крыши проглядывались дальние дома, не видные из окна кабинета. Солнце вновь засветило. Аэрокома, готовая к старту, стояла в квадрате № 103. Легкое движение руки, и люк аэрокомы отворился, Потягушкин влез внутрь. По обыкновению, он сразу же бросил взгляд на конт¬рольный щит. Все восемь глазков светились зеленым цветом. Машина была готова к старту. Захлопнув люк, Потягушкин сел в мягкое кресло, осмотрелся. Обзор был отличный благодаря стенам, прозрачным для сидящих внутри. На крыше не было ни души, как сквозь землю провалилось все. С пуском двига¬теля кресло слегка завибрировало. Аэрокома неза¬метно оторвалась от крыши. Задав курс и точку по¬садки, Потягушкин откинулся на спинку мягкого кресла. Аэрокома летела в северо-западном направлении, в старый город СГ-102, расположен¬ный в километрах пятистах от дома Потягушкина. Солнце недремлющим и немеркнущим оком горе¬ло слева по курсу, постепенно забегая вперёд. Аэро¬кома словно гналась за уходящим днём. Странный день, чёртов день, точно занозой вонзился в голову Потягушкина и покалывал своим острием. Но жуж¬жание двигателя, ритмическое пощелкивание син¬хронизатора, ощущение плавного полета успокаи¬вали, притупляя головную боль. Посиневшее небо, здесь вновь просветлело, и чем дальше аэрокома ухо¬дила на запад, тем все более и более небо станови¬лось прежним, дневным, белесым. Потягушкин по-смотрел на прибор, показывающий мгновенное зна-
69
чение отклонения от курса. Светящееся пятно на экранчике прибора замерло на нулевой точке. Авто¬маты аэрокомы работали безукоризненно, а вот ав¬томатика потягушкинского организма начала сда¬вать. Потягушкин горестно вздохнул. «Ничего, про¬гуляюсь по городу — и всё пройдёт», -успокоил себя Потягушкин. Он любил прогулки по старым горо¬дам и особенно по СГ-102, вероятно такому милому его сердцу потому, что он сам и его предки когда-то жили в подобном городе. Потягушкин любил бро¬дить по улицам, то сплетающимся, то расплетаю-щимся, ступать по асфальту, расплавленному кое-где дневным солнцем. Асфальт очень вреден для здоро¬вья, особенно для нежных клеток трахей и бронхов, но иссиня-темный отлив асфальта завораживал По-тягушкина в тихий предвечерний час. А ряды зда¬ний?! Жилых и подсобных. Одни напоминали игру¬шечные домики, другие — неотесанные каменные глыбы. Но больше всего Потягушкина привлекла необычная для современного человека, обстановка городской жизни. Казалось, что город отдыхает пос¬ле свершённого дела. Скопления людей не только не рассеивали впечатление отдыха, а напротив — уси¬ливали. Люди ходили по улицам, обгоняя друг друга, идя навстречу друг другу, лавируя или напролом. Люди просто стояли то здесь, то там, в одиночку и группами. Люди сидели на скамейках, разбросанных на трогательно озеленённых площадках. Люди сто¬яли у окон своих домов и глядели на улицу, на про¬хожих, с верхних этажей похожих на куколок, ра-зыгрывающих уличный спектакль. Каждый был на
70
своем месте, создавая безымянный ансамбль из кам¬ня и живой плоти. Только порой крикливые детс¬кие голоса, доносившиеся со дворов, нарушали, ка¬залось бы, с таким трудом достигнутое единство, с трудом, предшествующим отдыху. Дети обычно го-нялись друг за другом и почему-то истошно крича¬ли. Но их в городе жило очень мало. Это были дети по разным причинам, чаще из-за патологии, не по¬павшие в школы-акселлераторы, дети лишённые волей судьбы будущего, но не лишённые детства ста-ринного образца. Но вообще мало детей жило в го¬родах, которые назывались старыми. Старыми они назывались не только потому, что им было много лет, но и потому что люди в этих городах жили старые, пожилые, состарившиеся, стареющие молодые. Все те, кто не успел сесть на рванувшуюся вперёд маши¬ну времени и те, кому не хватило сил удержаться, когда она резко рванула вперёд, унося своих пасса¬жиров из прошлого в настоящее. И вот эти люди ос¬тались жить во вчерашнем дне, в старом городе, ста¬рели по-старому. В настоящем они получили лишь I-ую или в лучшем случае II-ую квалификации, что равносильно было ничего не получить от настояще¬го. Но настоящее благодарило их за прошлые заслу¬ги и труды, предоставив им всё, что в прошлом счи¬талось благом, всё, что обеспечивало им по ценност¬ной шкале прошлого безбедно-беззаботное суще¬ствование. Так проявилась высшая нелепость, рождённая очередной запрограммированной слу-чайностью — бешенным темпом развития. Поэто¬му здесь, в старом городе, для Потягушкина особен-
71
но чётко проглядывался рисунок, набрасываемый случайностями. Бродя по улицам старого города, он не раз наталкивался на ценные мысли.
Не раз, наблюдая за благоденствующим про¬шлым, оттачивал очередную цепь доказательств су¬ществования запрограммированных случайностей. Для Потягушкина сама нелепость заключалась в том, что зримые очевидности существовали, разбросан¬ные по всей земле, а доказать это логически верно пока что было невозможно. Потягушкин горько усмехнулся. Различие вероятностей запрограммиро¬ванной и незапрограммированной случайностей не превышало ошибки вычисления, что было вполне естественно. Не дураки же те, кто запрограммиро¬вал цепь случайностей. Эксперимент ставился чис¬то, чтобы объект не догадался раньше положенного времени, иначе все труды и долготерпение могли оказаться напрасными. Раньше положенного време¬ни? — переспросил сам себя Потягушкин, зафикси¬ровав в памяти фразу «положенное время». Но ни¬чего удивительного не было в этой фразе, ведь лю-бой эксперимент имеет начало и логический конец. Где-то, когда-то он должен закончиться, дав или то, что от него ожидали или неожиданные результаты. Кресло завибрировало. Аэрокома шла на посадку. Потягушкин слегка подался вперед и посмотрел вниз. Снизу плавно надвигалась серая посадочная площадка, сооруженная из гигантской бетонной плиты, поднятой над землёй метров на двадцать. Поодаль, в нескольких километрах от посадочной площадки, разметался старый город СГ-102. Вот и
72
приземлились. На площадке не было ни души. Странно. Ещё более странным показалось Потягуш-кину то, что на площадке стояло всего две аэроко¬мы, которые он не заметил при посадке. Обычно тут в такие ясные предвечерние часы собиралась не одна сотня аэроком. Вылезая из аэрокомы, Потягушкин мысленно махнул рукой на все эти «странно». День-то всё-таки был необычным: с одной стороны он был последним, с другой — первым. Но таким первым, что ему суждено было в будущем повторяться бес¬счётное количество раз. Ведь настоящее облеплен¬ное нелепостями уходило с сегодняшнего дня в бес¬смертие. Потягушкин как положено после полёта, осмотрел аэрокому, обойдя её вокруг, и зашагал к остановке городского монорельса. Монорельс дове¬зёт до самого города, а дальше Потягушкин побре¬дёт, как обычно, по Привокзальной улице и выйдет на Главную Магистральную улицу. На остановке и в вагоне бесшумно прошедшего монорельса не было ни одного пассажира. Потягушкин сел в первом ряду, почти у самого смотрового иллюминатора. Моно¬рельс набрал скорость, но уже через какую-нибудь минуту вошёл в режим замедления. Перрон городс¬кой моностации пустовал. И в самом деле, как сквозь землю все провалились, подумал Потягушкин, схо¬дя на бетонированную платформу станции, Поти¬рая подбородок, Потягушкин медленно зашагал к движущейся лестнице, опускающей пассажиров на Привокзальную улицу. Вот и асфальт, переливно си¬неющий под косыми лучами закатного солнца. Си¬неть-то асфальт синел как всегда, а вот пустынность
73
улицы настораживала. Потягушкин шёл, осматри¬ваясь, надеясь встретить хоть где-нибудь, хоть кого-нибудь. Но напрасно. На улицах царила пустынность, да тишина, распластавшаяся на асфальтовом ложе. В сердце Потягушкина стал закрадываться холодок тревоги. Точно вымер город, или сбежали все. Ста¬новилось страшно, как когда-то в детстве в темной комнате. Он внутренне напрягся. С каждым шагом росло напряжение ожидания чего-то опасного, воз-можно рокового. Потом Потягушшщу показалось, что за ним следят тысячи пар глаз из окон, из щелей, из замочных скважин, из-за углов. Сердце дрогнуло, во рту пересохло. Тревожное ожидание становилось нестерпимым, вызывая лёгкое поташнивание. По-тягушкин перестал глядеть по сторонам. Он шёл, не отрывая взгляда от асфальта, набегающего под ноги. Страшно было поднять глаза, настолько страшно, что Потягушкин стал с презрением осуждать самого себя. Казалось страх барахтался у него в ногах, пыта¬ясь остановить, поворотить. Неужели он сдастся так просто? Потягушкин с трудом поднял голову и с нескрываемой тревогой вгляделся в первое попавше¬еся окно, потом в другое, в третье... Окна пустовали, никто не следил и не подглядывал, никто не соби¬рался покушаться на его жизнь. С души немного от¬легло, но Потягушкин продолжал озираться по сто-ронам и с настороженностью встречать подворотни, подъезды и углы домов. Не зря же говорили, удар из-за угла. Что бы не говорили, так распускать нервы было непозволительной роскошью для Потягушки-на. Этак можно было отправиться на тот свет в пер-
74
вый же день бессмертия. Ничего себе были бы весё¬лые похороны, не похороны, а насмешка. Поташни-вание прошло, шаг вновь стал непринуждённым. А с домами, в самом деле, что-то произошло. Прежде они поражали Потягушкина своей наивной монументальностью, а теперь скорее походили на нагромождения чёрно-серого строительного мате¬риала. Стены поблёкли, крыши осели, даже солнце не оживляло камня. Только кое-где сверкали стекла, да и в тех отражался грустный блеск угасающего дня. Справа, в подъезде раздался шорох. Сердце у Потя-гушкина дрогнуло, и он остановился, готовый при¬нять последний удар. Оказалось, зашуршала, трону¬тая сквозняком, оберточная бумага, валявшаяся на каменной ступеньке. Прогулка явно не клеилась. Наверное, лучше было бы возвратиться, но его влек¬ло дальше, в глубь города, ставшего вдруг каменной пустыней. В конце концов возвратиться никогда не поздно, успокаивал и убеждал себя Потягушкин, хотя и без самоуспокоений и самоубеждений знал, что всё равно он прогулку не отменит. И Потягуш-кин вновь зашагал по пустынной улице и вскоре ус-лышал человеческие голоса, гулко доносившиеся от-куда-то слева, с той стороны улицы. Потягушкин остановился, прислушался. Сомнений не было — слышались человеческие голоса. Нервно покусывая нижнюю губу, Потягушкин быстрым шагом напра¬вился через улицу к полисаднику. В глубине поли-садника, на деревянной скамейке, прислонившись к некогда белой стене невысокого дома, сидели две старушки и мирно, но в то же время громко, как и
75
все глуховатые, беседовали о чём-то о своём. Внезап-но перед ними появился Потягушкин, точно из-под земли выскочил. С перепуга старушки вздрогнули, даже подскочили, замахали на него руками и запри¬читали вполголоса. Одна, глядя изподлобья, шепеля¬вила: «Вот, окаянный, вот, окаянный». Другая с уко¬ризной в слезящихся глазах вторила подружке: «Ну и напугал ты нас, сынок, напугал, скажу я тебе». Ста-рухи выглядели старенькими-престаренькими. Лица их почернели от времени. Морщины вкривь и вкось бороздили щеки, лоб, а кожа на шее показалась По-тягушкину такой же свалявшейся и отвислой, как на боках у старого слона Динго из Центрального Зоо¬логического музея. Старушки удивительно походи¬ли друг на друга, только у той, что всё шепелявила «ока-янный» лицо было посветлее, да глаза чуть живее, чем у старушки со слезящимися глазами. Потягушкин уч¬тиво извинился, обращаясь к обеим старушкам, но те продолжали причитать, не забывая переглядываться и всплескивать руками. Как только старушки уго¬монились, Потягушкин, не мешкая, спросил:
«Бабушки, а почему так пустынно в городе?!»
Та, что шепелявила «окаянный», пренебрежи¬тельно махнула рукой:
«А-а-а, дурью маются» — сказала она и брезг¬ливо оттопырила нижнюю губу, такую же тёмную и дряблую, как шея. Вторая старушка высоким голо¬сом, не вяжущимся с её дородной внешностью, до¬бавила:
«За прививками, сынок, все побежали, колоть¬ся». — И она пальцами стала изображать процесс
76
укалывания, и, когда корявый большой палец пра¬вой руки надавил на воображаемый поршень вооб¬ражаемого шприца, которым врачи перестали пользоваться давным-давно, старушка вскрикнула так, точно её укололи на самом деле.
«А где?» — сдерживая волнение, спросил Потя-гушкин. Неужели прививалось бессмертие? Неуже¬ли здесь, сегодня? Нет, вряд ли. Старухи просто что-то напутали, ведь они такие старенькие. В глазах ста¬рушки, которая шепелявила, неожиданно зажглись злобные огоньки. Вопросы молодого человека стали раздражать её, и она, кивнув в сторону перекрестка, со злостью прошепелявила:
«Там, там дают».
Вторая старушка подтвердила, когда Потягуш-кин, не обращая внимания на нетерпеливое жела¬ние старушек вновь остаться наедине со своими раз¬говорами, метнул вопросительный взгляд в её сто¬рону. Её высокий голос вежливо спроваживал Потя-гушкина:
«Иди, сынок, по Магистральной, иди, иди и уви-дишь».
Потягушкин поблагодарил старушек, но он для них уже перестал существовать. Круто повернув¬шись, он торопливо зашагал к перекрестку. Неуже¬ли где-то на Магистральной, как выразилась старуш¬ка давали бессмертие? Ловко она выразилась «дают». Потягушкин усмехнулся. И в то же время он пони¬мал, отчего, если там давали бессмертие, две старуш¬ки сидели на лавочке безразличные к бессмертию и мирно беседовали о своем старушечьем житье-бы-
77
тье. Впрочем, во-первых, с чего он решил, что «дают бессмертие», а во-вторых, как и у всех стариков, у этих старушек завидная вера в прошлое, и для них какие-то прививки были всего лишь очередной за¬бавой людей, очередной дурью, которых старушки предостаточно повидали на своем долгом веку. А вот и перекресток двух улиц, Привокзальной и Магист¬ральной, пересекающей город с востока на запад. На углах и над перекрестком светились трехглазые све-тофоры времен двигателей внутреннего сгорания. Когда Потягушкин подошел к перекрестку, зажег¬ся зеленый глазок. Автомат-регулировщик сидел в высокой будке и глядел по сторонам, непрерывно, вращая резиновой головой. Заметив приближающе¬гося Потягушкина, робот включил ему зеленую ули¬цу. Задача для регулировщика была слишком про¬ста, ведь кроме Потягушкина никаких движущихся предметов в районе, прилегающем к перекрестку, не было видно. Этот регулировщик тоже блажь, за¬бава, игрушка, в общем-то теперь излишняя. Бурк¬нув роботу: «Глупый, мне же направо», — Потягуш-кин повернул за угол и, взглянув вперёд, замер на месте, поражённый представшей картиной. Впере¬ди, в метрах ста, запрудив улицу, раскинулась толпа людей, неподвижная, озарённая кровавыми отблес-ками заходящего солнца. Ни звука не нарушало ка¬менной тишины. Толпа, наверное, безмолвствовала. Холодный, алый солнечный диск заходил за дальнее многоэтажное здание и багровые отблески стреми¬тельно сгущались. Во встречных лучах солнца дом казался черной ширмой, за которую прятался угаса-
78
ющий день. Вот солнце ополовинилось и вот, на¬конец, закатилось. Улица разом потемнела, толпа по¬чернела. Засунув руки в карманы куртки, Потягуш-кин двинулся туда, где толпились люди. Но, странно, они толпились не так как обычно, в нервном, хао¬тическом подергивании, разбросанно, даже с неко¬торой разухабистостыо. Эта толпа была неподвиж¬на, и, что ещё страннее, упорядоченна. Люди не дви-гались, не суетились, не сталкивались, не обгоняли друг друга, не кричали, не ругались и не извинялись. Поэтому ни единым звуком не нарушалась сгустив¬шаяся тишина. Люди стояли один к другому, стояли, точно кирпичи, раз и навсегда уложенные в стену. Когда Потягушкин вплотную подошел к толпе, он увидел, что люди всё-таки двигались, но медленно. К тому же толпа не представляла из себя единую, мо¬нолитную массу, она вытянулась длинной, изломан¬ной, петляющей по мостовой цепочкой из живых людей, неукоснительно соблюдающих очередность. Вот это и называлось очередью. Потягушкин знал об очереди только по старым книгам, фильмотекам. От очереди веяло мрачной, даже трагической торже¬ственностью. Когда Потягушкин взглянул на лица безмолвно стоящих людей, он вновь почувствовал, как неприятный холодок стал вкрадываться в серд¬це. Лица людей были угрюмы, сосредоточены, стя¬нуты внутренним напряжением. Каждый стоял здесь сам по себе, стоял так, точно никого больше рядом не существовало, точно он один-одинёшенек стоит на этой Магистральной улице и думает или решает что-то очень и очень важное и трудное. А вчера, по-
79
завчера и ещё раньше эти люди ходили, сталкива¬лись, извинялись, говорили без умолку, ходили, свя¬занные друг с другом незримыми узами потребнос¬ти общаться, как угодно и где угодно, лишь бы пооб¬щаться. А теперь тут они стояли каждый сам по себе, сотни островков, камешки в ожерелье. Потягушкин повернул обратно и остановился рядом с человеком, стоящим последним в веренице, начало которой за¬терялось там, вдали, может быть у стен того самого черного многоэтажного здания, укрывшего собой солнце. Последний человек стоял, сложив руки на груди, и неподвижными глазами глядел в затылок стоящего впереди. Потягушкин открыл было рот, чтоб спросить «почему весь народ собрался здесь», но раздумал. Лучше было спрашивать на местном жаргоне, скажем так, как спросили бы старушки: «Что дают?» Потягушкин заволновался. Он стоял рядом с последним из вереницы, но тот не обращал на Потя-гушкина никакого внимания. Потягушкин протянул руку и хотел было дотронуться до плеча последнего из вереницы, но в тот же миг, стоящий перед пос¬ледним сделал шаг вперед, всего лишь один шаг, и сле¬дом за ним тотчас же сделал такой же шаг последний из вереницы. Рука Потягушкина опустилась. Он тоже сделал шаг вперед, и преодолевая непонятное ему са-мому волнение, а может робость, спросил:
«Простите, что дают?»
Не вздрогнув, не пошевельнувшись, продолжая в упор глядеть в затылок впереди стоящего, после¬дний из вереницы угрюмо буркнул:
«Бессмертие».
80
От того, как было произнесено, от каменно-со-средоточенного выражения на коричневом от зага¬ра немолодом лице последнего из вереницы, повея¬ло зримой жутью. Растерянный, отошёл Потягуш-кин от последнего из вереницы и побрёл по улице вперёд, туда, куда шаг за шагом продвигались люди. В ушах Потягушкина все еще звучало произнесён¬ное угрюмо, с затаённой нервичностью «Бессмер¬тие», «Бессмертие». Но почему так угрюмо? Поче¬му так скорбна эта вереница? Почему? Если там, впереди их ждало бессмертие? Бессмертие! Потя-гушкин произнес про себя это слово с патетическим надрывом. Бессмертие! Потягушкин шёл мимо оче¬реди людей, стараясь не глядеть в лица людей. Он боялся встретить их взгляды, боялся увидеть опусто¬шённую отрешённость на лицах. Но в тоже время Потягушкин испытывал к этим людям жалость, сдобренную тягостным недоумением. Время от вре¬мени его глаза сами вскидывались и взгляд вырывал чьё-то лицо из вереницы человеческих лиц. Вот по¬палась круглое, красное с щелками глаз. Щёки на¬столько раздались, а волосы так растрепались, что сразу трудно было понять, мужчина это или женщи¬на. А вот лицо пожилой женщины. Пряди чёрных с проседью волос выбились из-под платка до самых глаз. Полные губы полураскрыты, точно замерли на полуслове. Потом промелькнул большой малиновый нос, нависший над оттопыренной нижней губой. Рот до ушей. Впалые щеки ощетинились, как ежи в ми¬нуту опасности. На лице каждого окаменевшее .ожи¬дание. Странно, очень странно. Потягушкину не ве-
81
рилось, что в первый же день старому городу приви-валось бессмертие. В конце концов поверить можно было чему угодно, но вот то, что его, Потягушкина, очередь, или скажем, того же самого Котова, насту¬пит лишь через три дня, а тут, в старом городе, такая проворотливость — это никак не укладывалось в рам¬ки реального, не лезло ни в какие ворота. А может проводились испытания? Ерунда. Тогда бы не было такой карусели среди глобовцев и прочих. Мелькну¬ла посеребренная окладистая борода, сомкнувшая¬ся возле ушей с пышной шевелюрой таких же посе¬ребренных волос, разметанных на голове. И среди серебристости волос восковые островки голого лица. Островки людей, островки с двумя ногами, двумя ру¬ками и одним сердцем. Очередь, очередь, очередь. Куда же, к чему же она ведёт? Можно было попы¬таться подойти к ответу с другой стороны. Когда воз¬никла очередь в прежние, старые времена? Очередь возникла тогда, когда чего-то не хватало на всех. Ска¬жем, очередь за так называемыми дефицитными то¬варами. Значит, всё-таки, бессмертие — дефицитный товар, если выстроилась такая очередь. И это угрю¬мое сосредоточенное ожидание — следствие того, что люди знали о нехватке. Толпа людей становилась все плотнее. Приходилось идти возле самых домов. Здесь толпа разделилась на прежнюю упорядочен¬ную толпу-очередь, оставшуюся левее, ближе к про¬тивоположным зданиям — и на беспорядочную, раз¬бросанную, но тоже неподвижную и безмолвную толпу, заполнившую большую часть мостовой. Взгля¬ды людей из этой беспорядочной толпы были уст-
82
ремлены в сторону того самого чёрного многоэтаж¬ного здания, за которым укрылось солнце. Потягуш-кин вытянул шею и увидал, что там над толпой воз¬вышался невысокий помост. Потягушкин ускорил шаг и подошёл поближе. На помост слева вела лест¬ница в несколько ступенек. По лестнице в это самое время поднимался человек, оторвавшийся от очере¬ди-вереницы. Очередь шагнула. Шаг пробежал вол¬ной по очереди от начала до последнего. На помосте стоял глобовец, а возле глобовца сосуд, который он встряхнул пару раз с помощью простого рычажного механизма. Человек взошел на помост, тяжело от¬дуваясь. Это был пожилой мужчина в белой сорочке с отложным воротником и в черном костюме. Ту¬журка обтягивала его живот. Глобовец встретил по¬жилого человека в чёрном костюме приветливой улыбкой и протянул руку, приглашая к сосуду. По¬жилой человек стал рядом и опустил руку в сосуд, предварительно засучив рукав, точно опускал руку в аквариум, чтоб выловить золотую рыбку. Пошарив несколько секунд в сосуде, пожилой мужчина вытя¬нул какую-то бумажку, развернул, прочёл, взглянул на глобовца, всё ещё приветливо улыбающегося, и сам улыбнулся, но улыбкой перекошенной, винова¬той. Потом он, не глядя по сторонам, подошёл к сто¬лику, стоящему у противоположного края помоста, что-то написал, вероятно расписался в регистраци-онном журнале, и также, не глядя по сторонам, толь-ко себе под ноги, спустился по второй лестнице и присоединился к беспорядочной толпе, бесследно, растворившись в ней. А тем временем на помост сле-
83
дующий из вереницы и его также улыбчиво встре¬чал глобовец. Люди один за другим проходили по¬мост, переходя из одной толпы в другую. Приглядев¬шись к стоящим вокруг него людям, Потягушкин заметил, что обе толпы отличались не только своим строением. Выражение лиц людей, и, если так мож¬но было сказать, выражение той и другой толпы ра¬зительно отличалось друг от друга. Люди беспорядоч¬ной толпы стояли в менее напряженных позах и печать ожидания, лежащая и на их лицах, была окрашена в серые тона злобы и зависти. Их взоры сходились, как в фокусе, на руке того, что вытаски¬вал бумажку из сосуда. Потягушкин не понимал, почему эти люди из беспорядочной толпы, прошед¬шие помост, не расходились? Отчего они с такой зло¬бой встречали каждого нового из толпы-вереницы, каждого нового очередника, поднимающегося на помост? Правда, после того, как человек на помосте, вытащив бумажку, начинал виновато улыбаться, как и все перед ним, огонь злобы заметно утихал в гла¬зах беспорядочной толпы, чтобы вспыхнуть с пре¬жней силой с появлением очередного соискателя. Потягушкин этого понять не мог, и решив снова обратиться к кому-либо из окружающих, стал вгля¬дываться в лица стоящих рядом людей, выбирая, к кому же обратиться, кому доверить ответ на его воп¬рос. Но люди были настолько поглощены действи¬ем, многократно повторяющимся на помосте, что Потягушкин не решался их побеспокоить, отвлечь, тем более, что уловить момент было не просто. Ему казалось, что спроси он любого из беспорядочной
84
толпы в тот самый миг, когда стоящий на помосте окунал руку в сосуд, то этот любой обрушил бы на него, невинно вопрошающего Потягушкина, всю скопившуюся злобу. Наконец он решил обратиться к тому, кто стоял ближе всех. Это была женщина средних лет, с распущенными черными волосами. Взгляд её серых глаз буквально впился в помост. За¬кушенная нижняя губа мертвенно белела. Женщи¬на была красива. Прямой нос, тонкие изогнутые бро¬ви, гладкая кожа, но злоба, словно оскверняла красо¬ту. Вот и Эмилия стояла бы также, подумал вдруг Потягушкин, разглядывая красивую женщину. Правда, ей не хватало женской мягкости, плавной округлости, но она всё-таки была красива. Потягуш-кин обратился к женщине голосом, дрожащим от волнения: «Простите, что там происходит?» — спро¬сил он, взглядом указывая в сторону помоста, с кото¬рого сходил очередной очередник. Потягушкин, на¬меренно выбрал этот момент, надеясь на меньшую сосредоточенность и озлобленность женщины. Жен-щина молчала, вероятно не расслышав вопроса. По-тягушкин повторил свой вопрос, повысив голос. Женщина посмотрела на него отсутствующим взгля¬дом. Потягушкин извиняющимся тоном в третий раз повторил свой вопрос. Женщина наконец отве¬тила хриплым голосом: «Лотерея бессмертия». Ска¬зала и тут же отвела взгляд в сторону помоста, на который уже взбирался очередник. Глаза женщины стали мутнеть, наполняясь злобой. Точно в сомнам¬булическом состоянии, она прошептала в простран¬ство: «Выиграет только один», и вновь прикусила
85
нижнюю губу, и вновь окружающий мир перестал для неё существовать, как впрочем, и для всех осталь¬ных. А Потягушкин, услышав о лотерее с одним-единственным выигрышем, поначалу опешил, не поверил, столь неправдоподобным выглядел ответ женщины. Но эти толпы, эта угрюмость, это безмол¬вие, напряженное и злобное, губы, искусанные до крови, виноватые улыбки стоящего на помосте и приветливая улыбка глобовца — все это не фанта¬зии, все это реальность, встреченная Потягушкиным здесь на Магистральной. Ладони невольно сжались в кулаки, когда он вновь увидел приветливую улыбку глобовца. Значит устроили массовый спектакль со счастливым финалом для одного участника?! Значит, лотерея?! Кровь прилила к голове, в висках забараба¬нила боль. Значит лотерея с одним выигрышным билетом?! Негодование душило его. Потягушкин готов был броситься на глобовца, приветливо улыба-ющегося..., но вдруг сердце остановилось и Потягуш-кин почувствовал, как замерло течение жизни в нём самом, услышал противно звенящую черную тиши¬ну, заполнившую собой мир. Потягушкин широко открытым ртом судорожно ловил спасательный кис-лород. Наконец, ему удалось втянуть в себя горячий, плотный комок воздуха. Сердце дрогнуло. Потягуш-кин усилием воли заставил мозг считать в ритме нор¬мального сердцебиения. «Раз, два, три, четыре...» — заводил он осёкшееся сердце. И сердце послушно застучало, сперва быстро, потом медленнее, посте¬пенно входя в нормальный рабочий ритм. Набежав¬шее негодование скатывалось, оставляя за собой го-
86
рестную усмешку. Значит разыгрывалась лотерея с одним-единственным выигрышем. Потягушкин об¬вёл долгим взглядом улицу, заполненную людьми, среди которых ждал своего рождения бессмертный, только один, один на всю толпу. Всё стало яснее яс¬ного, всё стало на свои места, вопросы утолили жаж¬ду. И вереница, и напряженные, угрюмые лица, и безмолвие, опутавшее толпу, и нескрываемая злоба, и зависть в глазах беспорядочной толпы — всё на¬шло объяснение. Люди были обречены, а те, кто про¬шёл помост, пройдя его как эшафот, уже вышли в тираж, разыграны, они уже -прошлый миг. Обречён¬ные остались обречёнными. Потягушкину стало ужасно тоскливо, голова заунывно болела. Его потя-нуло к себе, домой. Он не в силах был оставаться сре-ди толпы, и взирать с высот бессмертия на озлоблен-ную обреченность, смотреть как насмехались над обреченностью, этим последним пристанищем че¬ловеческого духа. Словно прощаясь, Потягушкин вновь оглядел толпу. Каждый человек из вереницы и из беспорядочной толпы, стоял сам по себе. Для каж¬дого существовал лишь он сам и его ожидание, и больше никого, и ничего, островки в застывшем море асфальта. Впрочем, такое мироощущение было при¬суще прежним временам. Поэтому люди прошлого так жаждали общения, повинуясь инстинкту обще¬ния, жаждали, но тщетно, утолить своё островное одиночество, потому что простое общение не дава¬ло выхода из одиночества. Уличная суета для них тоже была своеобразной формой общения. Подоб¬ные общения создавали иллюзию связывающих ни-
87
тей, а сегодня не осталось ни иллюзий, ни самих об¬щений. Каждый сам по себе. Но всё-таки всех их что-то объединяло, связывало, наверно общность судьбы. На помост взбирался мужчина в малиновой сороч¬ке, очередной потенциальный счастливчик, которо¬му приветливо, как и тысячам других, улыбался гло-бовец. Потягушкин повернулся и быстро зашагал прочь. Но не прошёл он и десятка шагов, как за спи¬ной раздался душераздирающий вопль. Тишина раскололась, как обронённая ваза, и послышались отзвуки вопля. Следом на улицу обрушился новый вопль, потом ещё, ещё, пока вопли не слились в один протяжный крик. Потягушкин обернулся. И первое, что поразило его — это толпа. Она пришла в движе¬ние! Люди медленно, мелко ступая, как охотники в африканском заповеднике, двигались к помосту. Упорядоченная толпа на глазах распадалась, остро¬вки сближались, а вереница вблизи помоста уже сли¬лась с беспорядочной толпой несчастливцев. Только сейчас Потягушкин обратил внимание на мечущее¬ся по помосту малиновое пятно. Это прыгал, кувыр¬кался, приседал и снова прыгал, победно вскидывая руки над головой, человек в малиновой сорочке. Вот он подбежал к краю помоста и, слегка наклонив¬шись, затряс цепко схваченной в кулак бумажкой над самыми головами людей, прижавшихся к дощатым стенам помоста. Он тряс бумажкой и кричал, ни на секунду не умолкая. Лицо его перекосила гримаса радости, торжествующей, ликующей до удушья. Вдруг он топнул ногой распрямился и залихватски размахивая рукой, все ещё продолжая кричать, дви-
88
нулся, пританцовывая, вдоль края помоста. А мимо Потягушкина к помосту уже бежали люди. Очере¬ди не существовало. Кольцо людей безмолвно сжи¬малось вокруг возвышения, на котором бесновато отплясывал танец бессмертия человек в малиновой сорочке. Ему несказанно повезло, он ликовал, он ухо¬дил в бессмертие. А кольцо вокруг помоста сжима¬лось всё теснее и теснее, и что-то угрожающее было в сжимающемся людском кольце. И те, кто стоял в веренице, и те, кто отыгрался, объединились в одну монолитно сомкнутую толпу обречённых несчаст¬ливцев. Человек в малиновой сорочке, совершив круг ликования, бросился к лестнице, готовый одним ма¬хом соскочить с помоста, но вдруг на первой же сту¬пеньке остановился, как схваченный столбняком. Ноги по инерции соскользнули вперёд и человек чуть было не упал навзничь, но вовремя ухватился и по¬вис на перилах. Толпа почти вплотную подступила к человеку в малиновой сорочке. С широко раскрыты¬ми от недоумения глазами, он пятясь, взобрался на помост и на полусогнутых ногах продолжал пя¬титься, уже стоя на помосте. Взгляд его заметался. Растерянность сменилась ужасом. Кажется и он по¬чувствовал, а может увидел неумолимую угрозу в гла¬зах людей, подступивших к самому помосту. И тут в гнетущей тишине раздался, точно хруст кости, го¬лос из толпы: «Смухлевал, гад?» Режущие слух два слова были произнесены, как приговор. Человек в малиновой сорочке рухнул на колени, руки его плеть-ми повисли вдоль тела, лицо обмякло, глаза тускло и беспомощно уставились на толпу. «Бить его!» — заз-
89
венел как вздернутый кнут, клич, брошенный над толпой. — «Бить его!». «Бить его!» — многоголосо подхватила толпа. Человек в малиновой сорочке про¬должал стоять на коленях, он смирился с неизбеж¬ным. И ему ничего не оставалось иного, как смирить¬ся мудро и безропотно. Стоявшие в первом ряду, что-то крича, подняв кулаки, стали взбираться на помост. Толпа ревела. Человек в малиновой сорочке горько усмехнулся. Готовый сам преклониться перед муже¬ством человека на помосте, готовый придти к нему на помощь, Потягушкин едва сдерживал слёзы. Но он понимал, что защищать несчастного от разъярен¬ной толпы было бы высшим безрассудством. Чело¬век в малиновой сорочке, продолжая горько усме-хаться, обвёл толпу быстрым взглядом. И не было в глазах его осуждения, и не было злости, потому что он лучше, чем кто-либо другой понимал неизбеж¬ность, он, бывший сам кусочком толпы, и сделавший бы тоже, что они, будь он среди них. Обведя толпу открытым взглядом, человек в малиновой сорочке опустил голову на грудь, и в тот же самый миг толпа захлестнула помост и поглотила счастливца, чтоб возвратить его в лоно обречённости. В последний раз мелькнула малиновая сорочка, тусклая как горькая усмешка, простившая толпе зависть, гнев и бессмыс¬ленное отмщение. А толпа ревела. Покончив с человеком в малиновой сорочке, люди принялись друг за друга. Началось всеобщее избиение. Потягуш-кин почувствовал тошноту. Голова закружилась, и он, покачиваясь, дотащился до ближайшего дома и прислонился плечом к стене. Толпа продолжала бес-
90
новаться. Сквозь вопли, крики и брань Потягушкин услышал над самым ухом участливый шепот: «Тебе плохо?». Через несколько мгновений тот же голос зашептал: «Кто-нибудь из них задел тебя?» Потягуш-кин поднял глаза и увидел, что совсем рядом белело лицо того самого глобовца, который встречал каж¬дого взбиравшегося на помост приветливой улыбкой. Он, конечно, вовремя смылся и теперь со стороны наблюдал за происходящим представлением, столь искусно инсценированным и поставленным им же самим на сцене дощатого помоста, без декораций и грима, с одной лишь приветливой улыбкой в каче¬стве режиссёрского наставления. Потягушкин стис¬нул от злости зубы и почувствовал, как затошнило еще сильнее. Тошнота подступила уже к самому гор¬лу. Он несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, пытаясь загнать тошноту вглубь, подальше от горла. Глобовец успокаивающе зашептал: «Ничего, прой¬дет, кто-то локтем, должно быть, ткнул в подребе¬рье». Этот тип выделил его, Потягушкина, из всей толпы, принявшего за своего. Глобовцы обладали неплохим чутьем. «Ничего, пройдёт, дыши глубже и всё пройдёт», — советовал глобовец, одновременно внимательно следя за толпой. Потягушкина продол¬жало мутить. Он улавливал запах крови, слышал хруст костей. «Ничего, ничего» — обращаясь к По-тягушкину, продолжал успокаивающе приговари¬вать глобовец, но всё внимание его было поглощено толпой. Заострённый к носу профиль гло-бовца зао¬стрился ещё сильнее, а губы поддались в довольной усмешке. «Так, так» — зашептал он, обращаясь ско-
91
рее всего сам к себе,-«Отличный, великолепный спо-соб избавиться от этой швали». Глобовец с откровен-ным упоением смотрел на самоизбиение толпы. А там, где стоял помост, творилось что-то невообрази¬мое. Все били всех, каждый бил каждого, за всё ра¬зом. Глобовец улыбался. Потягушкина так и подмы¬вало ударить по заостренному профилю глобовца, ударить от души, с полной отдачей сил, но он смог только едва шевельнуть рукой. Захваченный крова¬вым зрелищем, глобовец не услышал, как Потягуш-кин от отчаяния простонал. «Лотереи избавят нас от этих...»-начал было глобовец, но, взглянув на Потя-гушкина, осёкся на полуслове, столько ненависти он увидел в глазах человека, обессилено прислонивше¬гося к стене. Глобовец растерялся, но уже через несколько мгновений начал пятиться, решив, что Потягушкин такой же, как и все те, кто избивал друг друга, и, юркнув в ближайший подъезд, счёл за благо исчезнуть. А толпа продолжала бесноваться. Воздух помутнел от поднятой пыли, и заполнился испаре¬ниями человеческих тел и крови. Гнусь и мерзость витали вокруг. Так бессмертие первым же своим шагом всковырнула со дна человеческих душ всю муть, осевшую за долгую предысторию. Круг неле¬постей замыкался. Нелепости и люди, порождённые запрограммированными случайностями, уходили в бессмертие, которое само превращалось в высшую нелепость, сработав слишком рано. Да- да, бессмер¬тие сработало слишком рано, поэтому бессмертие превратилось в нелепость, с точки зрения и опыта, который люди накопили за тысячелетия, и с точки
92
зрения, так называемого, разума, не говоря уже о теории эволюции и прочих теориях, исключающих внешнее вмешательство. И вдруг, громом средь яс¬ного неба пало на Потягушкина прозрение. Он уви¬дел, как чья-то рука, прочертила знак равенства меж¬ду двумя словами
слишком = вмешательство. Раскинув руки, Потягушкин прижался к стене, даже вдавился спиной в здание, точно мысль прон-зившая его мозг, пригвоздила его, Потягушкина, к стене. Слова бились в черепной коробке, как взбе¬шённые зверьки, пытающиеся вырваться на свобо¬ду. Потягушкин смотрел отсутствующим взглядом на улицу и никого, и ничего уже не видел, не слышал никого и ничего, кроме звенящих в голове магичес¬ких слов. Словно в нём сработало реле: сброс — и новое состояние. Неужели бессмертие тоже запрог-раммированная случайность? Своего рода дос¬тойный финал эксперимента. В мир случайностей, в мир, в котором и отдельный человек — случайность, только биологического порядка, в эту вакханалию случайностей ворвалась последняя насильственная, запрограммированная случайность, венчающая цепь нелепостей, к которой привела заданная извне про¬грамма. Потягушкин закрыл глаза. Надо собраться с силами и добраться до дому. В голове покалывало, но мысль работала чётко и ясно. Потягушкин начал про себя считать, вводя взбудораженное сердце в нормальный ритм. Надо спешить домой. Потягуш-кин открыл глаза и сделал шаг от стены, всё ещё дер¬жа руки на весу, потом сделал второй шаг, третий,
93
четвертый. Домой, домой, домой. Дома он всё обду¬мает, всё обмозгует. «Скорее домой» — погнал сам себя Потягушкин. И вот он, минутой раньше едва стоявший на ногах, побежал превозмогая тошноту и бессилие. Каждый шаг резкой болью отдавался в висках. Через несколько шагов Потягушкин остано-вился, чтобы отдышаться. Значит, слишком рано появилось на свет бессмертие. Человечество еще не было готово к бессмертию. Если цепь развития пред¬ставляла бы из себя непрерывную эволюцию, бес¬смертие сегодня можно было бы рассматривать как этап несвоевременный, тем самым отрицающий эволюционность, пусть даже украшенную качествен-ными скачками. Ведь скачки в эволюционности не возникают из ничего и не приводят к нелепостям, они или уничтожают, или поощряют. Отдышавшись, Потягушкин снова побежал. Шаги ещё гулче отда¬вались в затылке. Дома сплошными серыми стенами стояли слева и справа. Потягушкин снова остановил¬ся, ощутив новую волну тошноты. Бессмертие — то, чего ему не хватало, не достовало для законченности теории запрограммируемых случайностей. Бессмер-тие — вот точка отсчёта, точка привязки. Потягуш-кин снова побежал, тяжело ступая, с трудом отры¬вая ноги от асфальта. Он не помнил, сколько раз ос¬танавливался, чтоб отдышаться, он не заметил шед¬ших навстречу старушек, потревоженных воплями толпы, он не знал, как долго бежал к аэрокоме., но когда рухнул в мягкое кресло и включил двигатели аэрокомы, на старый город с восточной его окраи¬ны надвинулись синие сумерки. Потягушкин тяже-
94
ло дышал. В висках и в затылке покалывало. Задав аэрокоме курс «домой», Потягушкин вытащил из дорожной аптечки мягкую капсулу с болеутоляю¬щим и успокаивающим препаратом. Инструкция рекомендовала принимать это лекарство в крайнем случае, так как оно временно нарушало нормальное функционирование почек. Потягушкин, мысленно махнув рукой на собственные почки, проглотил кап¬сулу. Когда же мог еще наступить крайний случай, если не сегодня?! Тем временем аэрокома набрала высоту и взяла курс на юго-восток, к дому. Потягуш-кин устало осмотрелся. На похолодевшем небе заискрились редкие звезды, точно крохотные броши, приколотые к небосводу. А впереди, по курсу, заре¬во огней золотило кромку неба у самого горизонта. Потягушкин откинулся на спинку кресла, усажива¬ясь поудобнее. Препарат действовал быстро и безот¬казно. Потягушкин перестал ощущать боли, дыха¬ние выровнялось. Только далекий гул в ушах напо¬минал о заглушенных болях. Потягушкин мыслен¬но вновь возвратился на Магистральную старого го¬рода, как к исходной точке рассуждений, уже не ис-пытывая прежнего потрясения. Закинув руки за го¬лову, он вслух произнес запускающее «Итак». Итак, бессмертие стало достоянием людей слишком рано. Что это означало? Нет, сначала следовало поставить вопрос «почему рано». По многим причинам. Бес¬смертие должно было бы появиться на определен¬ном этапе развития человека как в биологически-функциональном отношении, так и в социальном. Бессмертие должно было бы появиться тогда, когда
95
на то возникла бы объективная необходимость. Ска¬жем, уровень развития был бы таковым, что основ¬ной задачей для человечества стала бы связь с ины¬ми цивилизациями, начиная от микрокосма, кончая сверхмакрокосмосом. Иначе говоря, основным не¬обходимым условием являлся такой высокий уро¬вень развития, при котором почти никаких интел¬лектуальных усилий, индивидуальных и коллектив¬ных, не затрачивалось бы на содержание общества, а лишь на совершенствование человека и на поиски новых, более высших совершенств во внешнем мире. В противном случае бессмертие лишало людей и общество стимулов к усовершенствованию и сперва затормозило бы, а потом с вероятностью почти рав¬ной единице привело бы к деградации человека. Отбор через калитку смерти пока действовал и пред-стояло духовно-интеллектуальное совершенствова¬ние, поскольку человек ещё не властвовал над соб¬ственной природой, и был далёк от идеального уп¬равления генным аппаратом. Вот теперь можно было задать вопрос «что это означало», это самое «слишком». Во-первых, независимая восходящая эволюция окончательно отвергалась, потому что бес¬смертие явно не соответствовало имеющемуся уров¬ню развития высокоорганизованных систем. Конеч¬но, вероятность появления подобной патологии не нулевая, но по прикидке, которую Потягушкин тут же сделал в уме, на несколько порядков меньше ве¬роятности запрограммированной случайности. Во-вторых, слишком рано и для флюктуационной тео¬рии, по которой, профиль развития определялся слу-
96
чайными изменениями того или иного параметра, или комплекса параметров, т.е. определялся флюк-туациями. Была подсчитана в своё время средняя вероятность появления подобной незапрограммиро-ванной флюктуации. Считалось, что последней флюктуацией было резкое ускорение развития, на¬столько резкое, что само человечество, предложив себе же бешенный темп, стало не выдерживать его. И вдруг явилось бессмертие, ещё одна флюктуация, вторая за чрезвычайно короткий промежуток вре¬мени, а вероятность проявления двух флюктуаций в этом случае крайне мала и ею можно пренебречь,-даже если распределение их отлично от нормально¬го. По всем даже самым радужным экстрополляци-онным подсчётам — путь до бессмертия предстоял ещё долгий. И вот — бессмертие, бессмертие — факт, трепещущей жар-птицей в руках людей. Слишком рано попалась она и по теории флюктуации. Нако-нец, в-третьих, слишком рано и по его, потягу-шин-ской теории запрограммированных случайностей, приведших к глобальной разфазировке. Рассматри¬вая бессмертие, как очередную запрограммирован¬ную случайность, Потягушкин быстро прикинул в уме, что вероятность её проявления близка к нулю, хотя, как говорится, чем чёрт не шутит, пока есть, пусть даже малая вероятность. Но всякие сомнения и колебания отпадали, если бессмертие рассматрива¬лось, как завершение эксперимента. Те, кто поста¬вили глобальный эксперимент по запрограммиро¬ванным случайностям, закончили эксперимент, как заканчивают эксперименты люди на земле или в
97
околоземном пространстве. Положительны, отрица¬тельны ли полученные результаты — не столь суще¬ственно, тем более для подопытных людей. Экспериментаторы сочли эксперимент завершён¬ным и просто законсервировали Землю вместе с её обитателями, законсервировали точно также, как люди консервируют колонии микробов, тот или иной штамм вируса, выращенную живую ткань или отдельный орган. А может быть земля им и не пона¬добиться никогда, и они очень гуманно, с точки зре¬ния человека, решили разделаться с землёй, дав её обитателям бессмертие тогда, когда они совершен¬но не нуждались в нём. В переводе на язык иксов, этих сверхсуществ, подобная мера означала обрече¬ние на вечную смерть. Круг нелепостей, таким об¬разом, не успев замкнуться, тут же распался. Неле¬пости переставали быть нелепостями, стоило лишь взглянуть на них, так называемым объективных взглядом, иначе взглядом сверхсуществ, которых Потягушкин по привычке называл иксами. Но лю¬дям от этого не легче. Для них, людей, нелепости оставались нелепостями. Круг вновь замкнулся. И нелепости вместе с людьми, как багаж, перекочевы¬вали в бессмертие. «В заткнутую пробирку», — про-иронизировал Потягушкин. Человек ведь ненужные пробирки с ненужными микробами просто-напро¬сто уничтожает, а эти иксы решили иначе. «Тоже мне космогуманисты», — усмехнулся про себя По-тягушкин, а в то же самое мгновение аэрокому трях¬нуло сильно. Потягушкин не на шутку перепугался. Все сигнальные приборы сообщали о полной исправ-
98
ности аэрокомы. И тут промелькнула дьявольская догадка: «А может они подслушивают меня?» Ведь он, Потягушкин, пока что единственный, кто познал истину, кто знает правду. Потягушкин прибавил ско¬рость. Поскорее бы добраться до дому, а то неровен час можно загреметь костями и стать не только един-ственным и первым обладателем истины, но и пос¬ледним. Уже совсем стемнело. Из-за спины светила луна, а впереди замаячили ярко светящиеся столбы. Это показались на горизонте дома-исполины. Потя-гушкина приободрила близость родных стен. Теперь в правильности своей теории Потягушкина ни на йоту не сомневался, впрочем, он не сомневался и прежде. «И честь открытия принадлежит Иосифу Виссарионовичу Потягушкину», — с иронической торжественностью продекламировал Потягушкин. Он не испытывал никакой гордости за самого себя, тем более, что не исключалось участие иксов в от¬крытии. Ведь вот же, бессмертие было же делом рук их, а Свист кается, удручается, уверенный в том, что только он сотворил бессмертие, что он один от¬ветственен перед историей. «А-а» — буркнул Потя-гушкин, махнув рукой. В конце концов, какая разни¬ца кто сделал открытие, кто сказал «А». Главное — всё уяснено. Кстати со Свистом надо было бы свя¬заться. Да-да, обязательно и незамедлительно. Надо было всё обсудить. Всё! И то, что удалось выяснить Потягушкину, и то, как быть, как жить дальше. При всем, при том, в этой пробирке, именуемой Земля, жить им, людям, жить да поживать долгие годы, а не иксам, этим сверхтипам. Аэрокому опять трях-
99
нуло и так сильно, что Потягушкин едва не ткнулся лбом в иллюминатор. «Чёрт бы побрал» -чертыхнул¬ся вслух Потягушкин. Следовало бы поосторожней, да поразборчивее выбирать выражения. Дьявольская догадка не на шутку встревожила и в то же время обрадовала, как ещё одно возможное подтверждение теории. Наконец, аэрокома совершила благополуч¬ную посадку на залитую ярким светом крыщу потя-гушинского дома. А спустя две-три минуты Потя-гушкин уже входил в свой кабинет. Освещение было выключено. В полумраке комнаты тускло светился сиреневый сполох, вскинувшийся к потолку от шка¬лы черного ящика. Через окно на стену против эк¬рана косо падал лунный свет, вырывая из темноты полки стеллажа. Корешки старинных книг, безде¬лушки прошлых времен, причудливые гроздья до¬машнего кактуса, казалось, ожили, вдохнув се¬ребристого света луны, задышали, закачались в лу¬натическом танце. Очарованный вечерней метамор¬фозой, Потягушкин остановился посреди комнаты, чувствуя как находит облегчение, предшественник душевной просветленности. Он улыбнулся комнате, а может быть, своим мыслям, потом задумчиво по¬качал головой, подумав, что несмотря ни на что всё-таки многое в жизни красиво, в слишком многое ещё оставалось не замеченным людьми. Потирая подбо¬родок, Потягушкин медленно подошёл к столу и ос¬торожно, точно боясь нарушить идиллию, набрал вызов Свиста, набрав, задумался на мгновение и ре¬шительно нажал на вызов по аварийному каналу. Первый день был на исходе. Надо спешить, хотя впе-
100
реди и ожидало бессмертие. Со Свистом необходи¬мо во что бы то ни стало встретиться сегодня же. На экране вспыхнула алая цифра 15, цифра короткого ожидания. Потягушкин зашагал по комнате, насту¬пая в полумраке на границы чёрных и белых квад-ратов. Какое-то новое чувство, может быть, уверен¬ности в себе среди родных стен, а может, радость от ощущения необыкновенной ясности мысли и внут¬ренней просветлённости, наступившей после днев¬ного мутного смятения, нарастала в нём, укрепляя решимость действовать. Потягушкину теперь стал ясен скрытый смысл чего-то жуткого, зловещего, на¬веваемого нелепостями. Потягушкин словно пред¬чувствовал, что эти нелепости большие и малые, бе¬зобидные и коварные могут обессмертиться в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. И словно по злому умыслу уже в первый день нелепости, как бутоны ядовитых цветов, распустились и окутали землю своим тошнотворным ароматом. Быть может, не только Потягушкин, вдохнув сегодня полной гру¬дью этот аромат, ощутил удушье и тошноту. Вполне возможно, что таких людей на свете было не мало. Но всю правду знал лишь один Потягушкин. И он не мог смириться с тем, что гнусности настоящего могли без труда сохраниться навечно, став привыч¬кой бессмертных до поры до времени людей. Даже если бы он, Потягушкин, остался одиноким в своём мировосприятии, мироощущении, миропонимании, одиноким среди алчущих бессмертия людей, он не смирился бы, и не смирится, потому что истина была с ним. Да и как можно было смириться с глобовца-
101
ми и прочими гнусностями, со зрелищем самоубий¬ственной бойни отчаявшихся и обречённых людей, как можно было желать для себя бессмертия в по¬добном мире. Потягушкин должен был действовать. Возможно, что в нём и на самом деле жила справед¬ливость, унаследованная от предков, но так или ина¬че, Потягушкин твёрдо знал теперь одно, что терпеть бессмертную гнусность он не сможет, что он должен будет сделать всё, чтобы нелепости не обрели бес¬смертия. Только тогда он, Потягушкин, без колеба¬ния примет личное бессмертие. Впрочем, станет ли он сам бессмертным или не станет — сегодня не ка¬залось ему главным. Ясно, что вакцинацию он в своё время пройдёт, а вот каким образом действовать, Потягушкин очень смутно себе представлял. Вдруг вспомнив о пробирке, он усмехнулся, назвав дей¬ствия людей мышиной вознёй. Впрочем, противосто¬ять тем сверхсуществам Потягушкин не собирался. Это выглядело бы и бессмысленно и смешно на са¬мом деле. Да и для людей, что есть сверхсущества, что нет — разница невелика. Каждая сторона сама по себе. На экране светилась цифра три. Потягуш-кин несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул с шумом, ритмично помахивая руками. Он как бы готовил себя к предстоящей встрече. Он волновался. Свист мог многое прояснить. Потягушкин очень высоко оценивал Мишу и как личность, и как учёно¬го, и даже считал Свиста самым выдающимся чело¬веком всех времён. Не зря же иксы, эти сверхсуще¬ства, доверили Мише открытие бессмертия. Прав¬да, причастность иксов может смутить или даже за-
102
деть за живое Свиста, но теперь не время предаваться гордыне или выяснению вопросов престижности. Скорее всего Свиста, как и его, Потягушкина, обо¬ротная сторона истины не особенно волнует. Что бы то и как бы то ни было, запрограммированные слу¬чайности стали реальностью, как бы проявленные бессмертием, этим последним проявлением воли извне, проявлением того, что когда-то люди называ¬ли богом, и что так быстро успели позабыть, а те¬перь... теперь бессмертие сомкнуло божественный круг. Где замкнётся следующий круг, Потягушкин не знал, но допустить в круг бессмертия гнусные не¬лепости он не мог. Он должен противостоять им. Как? Об этом «как» и надо было поговорить со Сви¬стом. А пока что Потягушкин видел лишь одну ре¬альную возможность противодействия — организо¬вать переброску в бессмертие в первую очередь цен¬ных людей, независимо от классификации, перебрасывать любыми средствами. И, наверное, уже потом они сами скажут своё слово, и оно будет последним словом перед действием. Заклокотал ава¬рийный вызов, заставший Потягуипшна у окна. Он быстро возвратился к экрану и встал напротив. В ту же секунду включился вмонтированный в потолок прожектор и снопом света окатил Потягушкина с головы до ног. Вырванный лучом прожектора из тем¬ноты, Потягушкин, точно актер на сцене, стоял пе¬ред экраном в ожидании того момента, когда мож¬но будет начать монолог. А пока вокруг зияла тем¬нота зрительного зала. Как только аварийный кле-кот смолк, на экране появился Свист. Свет и тени
103
резко контрастировали на его лице. Наверное и он перед своим экраном стоял освещенный прожекто¬ром. Значит и он провожал первый вечер эры бес¬смертия с глазу на глаз с темнотой. И вот Потягуш-кин и Свист стали лицом к лицу, окружённые надвигающейся ночью. Некоторое время они пыт¬ливо глядели друг на друга. Взгляды их встретились, как некогда руки в пожатии, и взгляд каждого, да¬руя помощь, просил о ней. Миша был хмур. На лбу его чернела глубокая складка, а веки, словно отягчён¬ные утратой, были опущены, и вообще на лице его, казалось, лежала печать пережитого горя. Первым нарушил молчаливое приветствие Свист. Своим как всегда хрипловатым голосом он тихо проговорил:
«Ты опередил меня». Он откашлялся и продолжил:
«Я собирался вызвать тебя».
Голос Свиста не просто тих, но и печален. Пле¬чи его ссутулились сильнее обычного. Глядя на Свис¬та, Потягушкин понял, как они оба были нужны друг другу, понял, что его место рядом с этим великим учёным, открывшим бессмертие, рядом с Мишкой, которого постигло печальное прозрение, рядом с человеком, которому надо помочь перенести тя¬жесть свалившейся нежданно ответственности и ут-рату привычного мира. Не только дружеское и му¬жественное участие мог предложить Свисту Потя-гушкин. Свист нужен был и ему, Потягушкину, Свист нужен был людям. Свист нужен был и бес¬смертию. И снова их, как в школьные годы, связыва¬ли незримые узы духовной общности, общности вос-
104
приятия миропорядка, которая отныне могла стать бессмертной.
«Миша, нам надо встретиться», — решительно сказал Потягушкин. Глядя на осунувшееся лицо Свиста, Потягушкин преисполнился ещё большей решимостью действовать. Действовать! Мысль за¬вершила свой очередной цикл, наступала пора действий:
«Давно пора», — едва улыбнувшись, проговорил Свист.
«Сегодня, сейчас ты можешь?», — спросил По-тягушкин.
Свист утвердительно кивнул головой.
«Та-ак,»- протянул Потягушкин, прикидывая в уме, где лучше и удобней встретиться. Каталонский центр, пожалуй, подходил больше всех: и недалеко от обоих, и место красивое, и нелюдное, к тому же Потягушкин любил Каталонский центр за его уют¬ную камерность.
«В башенке Каталонского центра», — отрывис¬то предложил Потягушкин.
«Что ж, я готов», — сказал Свист,
Потягушкину показалось, что в голосе Миши проступила нотка твёрдости, отголосок той несок¬рушимой твёрдости, с которой Миша продирался сквозь заросли незнания. Он ведь всегда был первым, как любой разведчик, он всегда первым принимал на себя удары ошибок и первым испытывал горечь прозрения.
«Через час», — сказал Потягушкин, вопроси¬тельно глядя на Свиста.
105
«Хорошо», — без колебаний согласился Свист и, прощаясь, поднял над плечом сжатый кулак. Взвол¬нованный, Потягушкин ответил Мише порывистым движением руки. Помнил ли Миша затерянный в прошлом смысл этого приветственного жеста? Эк¬ран погас, а Потягушкин под впечатлением увиден¬ного ещё некоторое время стоял перед ним. Ско-рее всего Свист не помнил, а возможно, что никогда и не знал истинного смысла приподнятого над плечом кулака. Но сегодня, в первый день бессмертия, в день прозрения и глубокой тревоги, он затаёнными в че¬ловеке чувствами уловил в этом жесте символ солидарности.
Потягушкина переполняла решимость безотла¬гательно действовать. Казалось, что промедление могло оказаться роковым. «Действовать! Действо¬вать!» — подгонял себя Потягушкин. Теперь он ни¬чего не боялся. Сознание того, что Свист рядом, все¬лило уверенность и удесятеренное мужество. Через несколько минут аэрокома с Потягушкиным на бор¬ту плавно взлетела с крыши дома-исполина. Ночное небо пронзительно чернело. Потягушкин включил предельную скорость. Все выглядело, да и было на самом деле, необыкновенным. И сам Потягушкин со своим нетерпеливым желанием встретиться с Мишей Свистом, поделиться с ним, обсудить, ре¬шить, как быть дальше, изменился, стал другим. По-тягушкин не сомневался, что Свист поймёт его и примет лишь бессмертие, свободное от всяких не¬лепостей, от всей гнуси глобовской системы, бессмер¬тие, которое наконец-то даст всем, без каких-либо
106
оговорок, равные возможности. Конечно, Потягуш-кин, как и всё живое, хотел жить бесконечно, конеч¬но, он действовал и ради себя, ради своего личного бессмертия, потому что, бессмертным среди бес¬смертных нелепостей он не сможет прожить доль¬ше положенных лет. Надо было действовать. И вновь Потягушкин не мог чётко сформулировать, что именно надо делать и как. Но ничего, это не так страшно, ясность должна придти со временем. А пока в их силах перебрасывать лучших людей в бес¬смертие, не взирая на всякие там квалификации. И еще — сегодня их совместное со Свистом решение действовать должно стать окончательным, не подле¬жащим последующим раскаянием и обжалованиям сомнениями. Пусть они, люди, заткнуты в пробир¬ку, пусть их законсервировали эти сверх...
Потягушкин хотел было мысленно произнести «типы», но осёкся на полуслове, вспомнив как дваж¬ды тряхнуло аэрокому на обратном пути из старого города. Потягушкин ухмыльнулся, произнеся про себя «сверхсущества». Бессмертие коротать в конце концов им, людям.
По чёрному небу рассыпалась звездная вязь. Со-звездия мерцали, таинственно подмигивая Потягуш-кину. Аэрокома проносилась мимо, мчась к Каталон¬скому центру. Навстречу ей неслась другая аэроко¬ма. То же глубокое черное небо раскинулось над го¬ловой Свиста, те же отмеченные печатью гибельной вечности мигающие созвездия. Внизу, расцветшая огнями жизни, проплывала Земля, опьянённая пер¬выми часами бессмертия. Земля ещё бодрствовала,
107
как бы стремясь продлить первый день бессмертия. И никто на земле не знал и не ведал о правде, об исти¬не, скрытой в этом прекрасном слове — «бессмер¬тие». Только Свист и Потягушкин познали её и ощу¬тили зловеще-жуткое дуновение, долетевшее из бу-дущего. Земля закружилась в бешенном карусельном вихре. Сегодня истина ей не нужна. Сегодня истина только рассмешила бы землю. Сегодня истина пред¬стала бы перед землёй как безвредная безумица. Пусть сегодня Земля наслаждается сегодняшним днём, завтрашний день всё равно наступит. Выжи¬мая всю мощь из двигателей аэрокомы, Потягуш-кин и Свист спешили к башенке Каталонского цен¬тра, спешили так, точно стремились опередить на-ступление завтрашнего дня, чтобы спасти людей от бесславного бессмертия.
1969 г.
Бискайский1
Встал он с утра с тяжёлой головой. Принял душ, побрился, причесался и сел пить чай, как всегда пред-варяющий первые позывы к большой нужде. И мог ли утром Бискайский предположить, что с ним слу¬чится такое. А всё началось с того, что солнце, неза¬метно минув полдень, поползло вниз. Следом потя¬нулся институтский семинар, который всякий раз на исходе первого часа неминуемо раздваивался. Вот и сегодня он превращался с одной стороны в спор, с другой — в ожидание с зевотами, да не обычными, а могучими, выворачивающими наизнанку всю душу. В такие минуты нестерпимо тянуло уйти в бега, в пампасы, подальше от осовелых лиц, от шаркающей доски, похожей на распластанную допотопную пти¬цу. Сдерживая зевоту, Бискайский стиснул челюсти и сразу же почувствовал, что лицо его окаменело, све¬дённое судорогой. Мгновенно напряжение переки-нулось на шейные мышцы, потом сместилось ниже, ещё ниже, вот уже напряглись соединительные тка¬ни в брюшине, натянулось тетивой ахиллесово сухо¬жилие, а когда напрягся мозг, напирая на черепную коробку, и казалось, замерла мысль, остановилось и дыхание. Напряжение же продолжало расти. Бис-
1Из цикла «Перевёрнутый треугольник».
109
кайский попытался расслабиться, но безуспешно. Напряжение катастрофически нарастало. Казалось, ещё немного и тело, как набухший стручок, лопнет по всем швам нового импортного костюма, куплен¬ного по редкому случаю. А когда Бискайский вдруг подумал о себе, как об электронной лампе, его охва¬тил ужас. Тем более, что лампа работала в режиме положительной обратной связи, иначе говоря, в ре¬жиме генерации. Да, да, Бискайский загенерил. На¬пряжение росло, рос ток, усиливался дробовой эф¬фект, анод плавился от перегрева. Это были очень неприятные ощущения, но они завладели всем су¬ществом Бискайского. Он даже попытался подать большой отрицательный потенциал на управляю¬щую сетку, но тщетно. А доска продолжала шаркать, лица советь, воздух пустеть по мере того, как Бис¬кайский напрягался. Но, разумеется, всему прихо¬дит конец, даже генераторным способностям Бис-кайского. Когда казалось, что уже настал последний миг и ему, Бискайскому, сфокусировавшему в себе колоссальное количество энергии во всех его формах, захотелось попрощаться с прежним своим бытием, как разом, словно по мановению палочки дирижё-ра-невидимки, напряжение спало, и Бискайский очутился лицом к лицу с усатой, жмурящейся и очень добродушной мордой рыжего льва, самого что ни на есть настоящего царя зверей и африканской саван¬ны. За львом всё также коричнево шаркала доска, а под разбросанными здесь и там зонтиковидными акациями сидели вконец осовевшие научные сотруд-ники самого разного калибра. На голове каждого
110
возлежал венок, свитый из полевых ромашек, впе¬ремежку с пёстрыми птичками колибри, которые потешно разевали свои попугайчатые клювики, не очень мелодично выводя пискливые рулады. Пожа¬луй, цикады из средних широт пели приятнее. Да и в средних широтах солнце припекало не так сильно. Бискайский ощутил жаркое прикосновение поры¬ва ветра. Полуденное марево заколыхалось. Доска не¬сколько поблёкла и как будто потеряла прежнюю чёткость формы, разъедаемая знойным воздухом. А рыжий лев, видимо силясь что-то сказать, промычал, смешно оттопырив влажные пухлые губы. В ответ, мысленно потрепав царя за львиную гриву, Бискай¬ский стал осматриваться вокруг. Он постепенно вновь обретал всё то, чем обладал прежде: наблюда¬тельность, склонность к логическому мышлению, внешнее спокойствие, умение…..
Впрочем, этими качествами обладало большин¬ство из числа людей, населяющих земной шар.
Ощутив себя прежним, он сразу же отметил, что с ним произошло нечто из ряда вон выходящее, к тому же преспокойненько вписывающееся в нудный фон институтского семинара. Необычное явление тре¬бовало изучения. «Итак, — произнёс Бискайский, — начнём». С этих слов обычно начинался эксперимент.
«Учёный должен оставаться учёным, даже ког¬да сидит на унитазе,»- прохрипел рыжий лев, взмах¬нув лапой как взмахивают рукой торжествующие фокусники и исчез, оставив Бискайского при соб¬ственной склонности к логическому мышлению, и внешнем спокойствии и прочих качествах, выгодно
111
отличающих громадное большинство человечества, от менее удачливого меньшинства.
— Лев прав, — мысленно согласился Бискайс¬кий с исчезнувшим, как приведение, рыжим львом, с этим царствующим добряком и про себя же из¬рёк: делай своё дело.
Сзади донёсся шорох, потом чей-то кашель. Со¬храняя достоинство, Бискайский обернулся и увидел, что из-за громадного баобаба выходит отдувающий¬ся человек с крупным запарившимся лицом. Серая парусиновая фуражка, кожаное коричневого цвета пальто, из-под которого брёвнышками торчали зе¬лёные голенища матерчатых сапог, выдавали в нём снабженца. Он тяжело дышал и большим синим платком утирал пот со лба и прочих мест, покрыв¬шихся испариной. Продолжая утираться, человек хрипло произнёс: «Эх, гражданин Бискайский, граж¬данин Бискайский». Умолк, грустно вздохнул и про-должил тем же хриплым голосом: «Особенно плохо со струнами для скрипок, виолончелей, арф и…». И, махнув рукой, он снова умолк и, вздохнув ещё груст¬нее, спрятал большой синий платок во внутренний карман кожаного пальто. Красное лицо человека, похожего на снабженца, дышало жаркой печалью. Помолчав с минуту, он вдруг торопливо заговорил: «Музыка, понимаете, музыка под ударом, а без му¬зыки, сами понимаете, у нас ни туда и ни сюда, а на одних барабанах далеко ведь не уедешь». Выпалив всё это на одном дыхании, человек в кожаном паль¬то надрывисто спросил: «Ведь верно, гражданин Бис-кайский, а?». Спросил и вопросительно заглянул в
112
поисках одобрения в глаза Бискайского. Но Бискай¬ский не успел ответить, потому что справа из зарос¬лей тамариска, непонятно каким образом очутив¬шихся в саванне стремительно приближались чьи-то лёгкие и быстрые шаги. Снабженец, услышав зву¬ки шагов, съёжился, побледнел и попятился к бао¬бабу, приставив палец к губам, всем своим видом моля Бискайского молчать и не выдавать его. И пока Бискайский заверительно кивал головой, снабженец скрылся за баобабом. В тот же миг на поляну выпор¬хнуло нежнейшее создание. На щеках создания тре¬петно розовел лёгкий румянец, золотистые пряди волос развевались на ветру, также волнисто как и широкие складки белоснежной туники, усыпанной искрящимися под тропическим солнцем блёстками. Бискайский присвистнул от удивления. Коллибри на головах учёных яростно заверещали. Бискайский поднял руку, призывая всех к молчанию. Он встал и исполненный достоинства пошёл навстречу явивше-муся бог весть откуда нежнейшему созданию. Но созданию, не обратив никакого внимания на Бискай¬ского, в поисках кого-то завертело головой. Когда взгляды их встретились, Бискайский увидел порази¬тельную дерзость в карих глазах создания. Бискайс¬кий остановился.
— Где? — требовательно грубоватым тоном, не вязавшимся с внешностью, спросило создание, про¬должая вертеть головой.
Они стояли близко друг к другу, настолько близ-ко, что Бискайскому ничего не стоило залепить по¬щёчину нежнейшему созданию. Предвкушая драку,
113
кора надпочечников стала выделять адреналин, а сер-дце учащённо забилось. Но Бискайский продолжал вглядываться в лицо создания и обнаруживая под трепетным румянцем признаки бесовской наглос¬ти, неприметные с первого взгляда.
— Где?, — уже угрожающе строго спросило со¬
здание.
Бискайский ещё больше озлобился. Его злило не только искусно прикрытая нежным румянцем на¬глость, но ещё нечто, чему Бискайский не мог подо¬брать названия. Может быть то, что ему мешали раз¬рядиться. Ведь не ударил же он создания.
— Где?, — рявкнуло создание
И вовсе того не желая, Бискайский в ответ чуть
ли не заискивающим тоном переспросил:
— Вы, вы кого имеете в виду?
— Болван ты или не болван? — спросило созда¬ние с недоброй усмешкой.
— Болван, болван, — подтвердил Бискайский, низко поклонившись. И тут же злобно процедил сквозь зубы: — Что со мной, что со мной?
Уловив шёпот Бискайского, создание бесстрас¬тно пояснило:
— С тобой, дорогой мой болван, ничего особен-ного не происходит, просто ты линяешь.
— Простите, я не понял, — заикнулся было Бис-кайский, но создание бесцеремонно оборвало его:
— А тебе и понимать нечего, — И потом на¬смешливо прибавило — Лучше скажи-ка, где?
Бискайский сознавал, что совершит непригляд¬ный поступок, выдав человека в кожаном пальто с
114
видом снабженца, но ничего поделать не мог, и он кивнул в сторону баобаба.
— Громче, друг мой! — посоветовало создание, откровенно потешаясь над Бискайским.
— За баобабом, — с угодливой отчётливостью произнёс Бискайский и на всякий случай поклонил¬ся, хотя внутренне он всё ещё негодовал на самого себя. И, между прочим, сохранял опять-таки полное научное достоинство.
— Арфист, — обратилось создание к спрятавше-муся за баобабом, — ты слышал? Тебя выдали со все-ми твоими потрохами, и можешь сидеть хоть до скончания века. А ты следуй за мной! — закончило свою речь создание, обращаясь к Бискайскому. Бис¬кайский продолжал стоять на месте. Мозг его интен¬сивно заработал, пытаясь понять увиденное и услы¬шанное, пытаясь решить и решиться. Шестерёнки логики закрутились, увлекая одна другую в надежде сдвинуть с места человека, остановившегося перед очередным Рубиконом. Если наказание заключалось в высылке за баобаб и только, то вполне можно было довериться созданию и последовать за ним. Но это с одной стороны. С другой — следовать за созданием значило рисковать. Ведь не исключалась окончатель¬ная потеря своего «Я». А что такое «Я»? Бискайский мысленно усмехнулся, определив, что «Я» — это все-го лишь иллюзия, материализованная в биострукту¬ру. Так что потерять «Я» означало потерять одну ил¬люзию и приобрести другую.
— Ладно, — прервал собственные умствования Бискайский. На оправдания не оставалось времени,
115
да и нечем было оправдываться. Так или иначе, а пойти за нежнейшим и загадочным созданием при¬дётся. В конце концов разве не интересно было узнать, что всё это означало? Гадать на гуще незнания не име¬ло смысла. Необходимо было накопить экспери¬ментальный материал, и уж потом строить выводы.
— А может не идти? — промелькнула трезвая мысль, но любопытство подавило её. А ехидный го¬лос создания поставил точку над «И».
— Ну, болван, кончил свои размышления? — спросило создание. Бискайский, краснея, признался: — В общем-то, да.
— Тогда за мной, — решительно призвало со¬здание.
Бискайский сделал шаг, но тут что-то всколых¬нулось в груди, и он услышал слетевшее с похолодев¬ших уст сдавленное «простите», за которым должен был последовать вопрос к созданию.
— Не прощаю, — громовым голосом отказало
создание.
Бискайский затрепетал. Нежность лица, громо¬подобный бас… что же всё это значило? Бискайско¬му стало не по себе, он приниженно съёжился и по¬клонился.
— Назначаю тебя диктатором, — возвестило спокойным голосом создание и, сверкнув глазами, те¬атрально взмахнуло рукой. Бискайский молчал. Он не знал, что говорить и что делать. Он словно остол¬бенел.
— Понял? — примирительным тоном спроси¬ло нежнейшее создание.
116
Бискайский поспешно пролепетал: — Понял, понял. Хотя ничего не понимал. Впрочем хорошо ещё, что его назначили диктатором, а не заключён¬ным.
— Ну идём! — скомандовало создание и напра¬вилось туда, откуда пришло.
Бискайский поспешно засеменил за созданием. Когда он поднял голову и огляделся, то обнаружил, что следом плавно перемещалось в пространстве, за¬полненном прозрачным струистым воздухом, и ба¬обаб, и акации, и учёные коллеги и всё прочее. Но Бискайский подметил, что с каждым шагом учёные всё более совели на сером фоне замелённой доски из институтского конференц-зала. Кто-то кому-то что-то доказывал. Голоса то расщеплялись, то сливались в жужжание. Каждый говорил о своём, а умолкая, каждый делал вид, что слушает, а на самом деле про¬пускал мимо ушей всё, сказанное другими, с нетер-пением ожидая своей очереди высказаться, убедить в чём-то кого-то, зачем-то. Впрочем Бискайского нисколько не волновало мнение коллег, оставшихся где-то за чертой в серой дымке замелённого мира. Там где-то когда-то буйно цвела снежная метель, билась белыми флажками белая позёмка, там где-то когда-то морозная лунная ночь оставляла на снегу не-выразимую и невыносимую голубую печаль, и дол¬гая дорога обрывалась, чтоб прилечь на мягкой пе¬рине в жарко натопленной комнате. Там где-то в ти¬хие часы ожидания просыпалась дивная способность воскрешать прошлое, а пальцы робко тянулись к бу¬дущему, силясь притронуться к ледяному окну. И вот
117
теперь здесь вокруг разметалась полногрудая саван¬на, синеокая и зеленобровая. Справа, в тамариско-вых зарослях кто-то зашуршал. Создание, легко сту¬пающая впереди, взмахнуло рукой, и шорох мгно¬венно стих. Поразительно странно выглядело это создание, вобравшее в себя казалось бы несовмести¬мые черты. Трепетную нежность и начальственно-грубый тон; плавную непрерывность округлых плеч, переходящих в бесконечную линию складок бело¬снежной туники, и резкие, даже угловатые движе¬ния; очарование первого впечатления, и демоничес¬кую, чёрт знает откуда берущуюся иронию в глазах, особенно в те мгновения, когда создание повелевало словами или жестами. Да и не одно создание вызы¬вало недоумение. А баобаб? Чем он не странность? Он шире самой толстой бабы, неуклюж и невзрачен, но в то же время добрее любого добряка. Прикрыл же он собой беднягу в кожаном пальто. Кстати, ещё одна загадочная личность, с которой что-то приклю¬чилось, и неизвестно что ожидало впереди? Лёгкая озабоченность судьбой снабженца щекотала совесть Бискайского. Как ни крути, как ни верти, а он под¬вёл человека в кожаном пальто. Не хотел выдавать, но так уж вышло, что выдал, разрываемый на части, каждая из которых сама по себе походила на Бис-кайского как деревянная заготовка на стул.
Образ Бискайского, разрываемого на части на¬вёл на мысль о том, что всё приключившееся, види¬мо, было связано с разрывами тех или иных пара¬метров мира, скажем пространственно-временного континуума. И он, Бискайский, возможно, угодил в
118
эту самую расщелину. Что же, если догадка была вер-ной, то ему как исследователю даже повезло.
Следовало наблюдать, наматывать на ус, анали¬зировать, чтоб в конце концов выяснить, что к чему и зачем. Однако, как бы прежде не произошло чего-нибудь. Но Бискайский отогнал эту чёрную мысль. Он в первую очередь должен подходить исследова¬тельски к тому, что случилось и происходит. Ведь он был и оставался научным сотрудником.
— Диктатор, — окликнуло Бискайского зычным голосом создание, не поворачивая головы, — Не от¬ставать!
Бискайский насторожился и прибавил шаг, хотя и так почти бежал, растеряв по крайней мере внеш¬нее достоинство научного сотрудника и ещё не при¬обретя достоинства диктатора. Не надо забывать, что ко всему прочему он отныне числился диктатором. Мысль эта позабавила Бискайского. Он криво усмех-нулся и стал повторять про себя: «диктатор, дикта¬тор, диктатор». И в самом деле от этого чёрного сло¬ва повеяло потешностью. Наверное оттого, что труд¬но было представить в одном лице и человека с фа¬милией Бискайский, и человека, облечённого дикта¬торскими полномочиями. Бискайский — и вдруг диктатор. С его фамилией больше подходило возвра-титься в XIX век, да взобраться на подмостки про¬винциальных театров, превратившись в любимца вечно вздыхающих дам. Прежде Бискайский недо¬любливал свою фамилию именно из-за её театраль¬ности, что не раз служило поводом насмешек со сто¬роны друзей. Потому, наверное, у него выработался
119
легкий комплекс неполноценности на фамильной почве. Теперь на той же самой почве, по-видимому, должно было взрости диктаторское самосознание со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мыс-ленное упоминание просто так, к слову, абстрактных последствий, заставило Бискайского насторожиться, но он вновь поспешно отогнал чёрные мысли и ус¬покоительно пробормотал: — «потеха».
Как видно создание обладало необыкновенно тонким слухом, потому что оно бесстрастно спро¬сило:
— Диктатор, ты что-то сказал или мне послы¬шалось?
— Я? — переспросил Бискайский, теряясь и не зная, что ответить.
— Болван ты всё-таки, диктатор, — сказало со¬здание и презрительно махнуло рукой, мол, что тре¬бовать с болвана.
Бискайскому такое отношение не понравилось, и почувствовав себя униженным, он опечалился. «Эх,» — натужно вздохнул он про себя. Никто не мог поведать ему, что и как произошло и почему. Саван¬на оставалась такой же какой он её застал в первый миг явления, но в то же время что-то изменилось. Возможно, он сам, задетый за живое неуважитель¬ным отношением создания, взглянул на иной мир сквозь призму своих эмоций, глазами просто чело¬века, а не только научного сотрудника. Лёгкая нос¬тальгическая дымка окутала дали. Но стоило раздать¬ся окрику создания: «не отставать, диктатор», как Бискайский встрепенулся, печаль его рассеялась, и
120
возвратилась потерянная было ясность мысли. Не устрашившись грубого тона создания, Бискайский дерзко ответил вопросом на вопрос:
— А я разве отстаю? В ответ создание радостно воскликнуло:
— Ты мне начинаешь нравиться, диктатор!
И с этими словами ускорило шаг. Конечно, Бис-кайский видел, что не отстаёт, и потому, не боясь по-следствий, дал понять созданию, что оно ошибалось. Истина была на стороне Бискайского. А рядом с ис¬тиной обретаешь такую уверенность, что всё теряет свою прежнюю значительность, даже смерть. Может быть потому, что истина предваряет вечность, если не является самой вечностью. Ведь не зря же для Иисуса Христа, или для Джордано Бруно смерть ров-ным счётом ничего не значила: они сознавали, — ис-тина продолжает жить. А Галилей?! Старик презрел позор отречения. Поколения с укором взирали на него, а он взял и отрёкся. Сколько мужества, какая вера в бессмертность истины, которую не замараешь никаким отступничеством, а тем более бранными словами и запретами. И, между прочим, каждому наверное доводилось не раз познавать силу правоты, когда за спиной силы стояла истина. Вовсе не обяза¬тельно быть Галилеем или Ньютоном, чтоб… но не успел Бискайский завершить мысль, как раздался ог-лушительный треск, земля качнулась под ногами, и он, ойкнув, присел. Создание остановилось и, повер¬нувшись к сидящему на корточках Бискайскому, рассмеялось. Потом, продолжая нежно улыбаться, спросило:
121
— Ты что, диктатор, зарядкой решил заняться?
— А вы разве не ощутили сильного толчка? — рассеяно спросил Бискайский, продолжая сидеть на корточках.
Создание пожало плечами.
— Притворяется — подумал о создании Бискай¬
ский.
Трудно было поверить, что создание не ощути¬ло такого мощного толчка, который в данном случае представлял объективную реальность, отражаемую через ощущения. Создание скорее всего вводило Бис¬кайского в заблуждение.
— Диктатор, ну что сидишь, как на толчке.
Встань! — грозно пробасило создание, все ещё про¬
должая нежно улыбаться, и тут же назидательно до¬
бавило:
— Осмотрись, привыкай и прочее.
Бискайский послушно встал и осмотрелся. Он
не понимал к чему именно надо привыкать. Вокруг зеленела всё та же саванна, тот же властно утвердив¬шийся баобаб заслонял собой часть пространства. Как и прежде здесь и там торчали зонтики акаций, чуть слышно шуршал тамариск, поблёскивавший се¬ребристыми листьями. Коллеги продолжали сидеть и советь, а на их головах ещё суетливее метались кро¬шечные птицы. Бискайскому показалось, что он уже давным-давно живёт в саванне, и что привыкать то, в общем-то, как будто бы не к чему.
— Простите, но я кажется уже привык ко все¬
му этому, — сказал Бискайский подчеркнуто веж¬
ливо, но с достаточной твёрдостью в голосе. Созда-
122
ние в тон Бискайскому, с театральной учтивостью возразило:
— Позволь, мой друг диктатор, не согласиться с тобой, — Но на большее его не хватило.
— Чурбан ты, — грубо и презрительно продол¬жило оно, — ослеп что ли. Гляди! Вот там твоя рези¬денция — пупшатёр.
Бискайский посмотрел и никакого шатра рядом не приметил, однако решил не подавать вида. А со¬здание продолжало пояснять:
— А вот там, — и указало в сторону тамариско-
вых зарослей, — административный центр. Стоит
тебе плюнуть через правое плечо, запомни, через
правое, а не через левое, явятся в сей же момент де¬
журные. Вот так, вот в таком вот разрезе и присту¬
пай к исполнению обязанностей. А я, пожелав тебе,
болвану, сам понимаешь, удачи, у-хо-жу.
Произнеся последние слова с расстановкой, со¬здание галантно поклонилось с необыкновенно не¬жной улыбкой на лице. Потом, помахивая рукой, стало пятиться назад, как при дворах восточных пра¬вителей, словно перед ним стоял не Бискайский, а самый великий китайский болдыхан. Бискайский беспомощно смотрел на удалявшееся создание. Он не только растерялся, ему показалась угрожающей перспектива остаться одному среди непонятного и невидимого мира. Бискайский бросился вдогонку за созданием и крикнул::
— Постойте, постойте.
Ему надо было во чтобы-то ни стало остановить
создание и попытаться хоть что-нибудь выжать из
123
него, разобраться хотя бы в малости, потому что, как и всякий нормальный научный сотрудник, он не рас-считывал на возможность понять все, да к тому же и сразу. Но кое-что можно было и надо было выяснить. Во-первых, диктаторство, во-вторых, все эти потус¬торонние резиденции и шатры, и эта администра¬ция с плевком через правое плечо, в-третьих, что это за обязанности взвалили на него, Бискайского, в-чет-вертых, впрочем достаточно было и трех пунктов. Бискайский догнал создание и, не переводя дыхание, взмолился:
— Постойте, я прошу Вас, постойте.
— Ты что, с ума спятил, я давно стою, — ответи-ло создание, весело улыбнувшись.
Бискайский сбивчиво выложил все свои во-пер¬вых, во-вторых, в-третьих. Когда он кончил говорить, создание окинуло Бискайского пренебрежительным взглядом и, досадливо морщась, сказало:
— Так вот ты о чем, — Усмехнулось, поведя го¬
ловой, и добавило тихо:
— Ты я вижу впрямь болван.
Лицо Бискайского вспыхнуло от возмущения.
— Вполне возможно, — неожиданно резко от¬
ветил Бискайский, — но это к делу не относится. —
Сказал и сжал губы, с трудом сдерживая негодование
безобразно неуважительным отношением создания.
А создание даже бровью не повело.
—Что ж, диктатор, — спокойно сказало оно, — иди, сядь в свое кресло, успокойся. Вон оно там у вхо¬да в пуп-шатер, а я тебе кое-что, так и быть, расска¬жу. Идём.
124
И создание направилось туда, где минутою рань-ше стоял Бискайский. Ни кресла, ни шатра там не было видно, но Бискайский уже обмякший после мгновенной вспышки, поплёлся следом за колышу¬щейся белоснежной туникой. Потускневшие глаза его были полны прозрачной влаги. Он только беззвуч¬но выругался. Белая туника остановилась.
— Ну вот, присаживайся, диктатор, — сказало создание, жестом руки приглашая сесть, и само словно подкошенное село на песчаный бугорок, ого¬лив до колен стройные с восковым отливом ноги. Приглядывая где бы и ему присесть, Бискайский оступился и почувствовал что нога его провалялась всей ступицей в горячий песок. Он охнул и чертых-нулся.
— Ну и недоделанный же ты, диктатор. Давай скорее, у меня нет времени с тобой нянчиться, — не¬терпеливо проговорило создание.
— Вы же видите, что я провалился в яму, — воз-разил Бискайский, пытаясь вытащить увязшую ступню.
— Дубина, обойди пуп-шатёр, слышишь? Да по-живее, — выкликнуло создание.
— Слышу, слышу, — огрызнулся Бискайский.
Ему с трудом удалось высвободить ногу, и он,
стряхнув песок подошел к созданию с кислой ми¬ной на лице. Приглядев поблизости ещё один пес-чанный бугорок, сел, ощутив в пояснице ломоту от долгой ходьбы. Взглянув на создание, Бискайский поразился отрешенному виду его. Создание сидело, закрыв глава и, сложив руки на груди, как отшель-
125
ник в час молений. Бедняга, подумал о создании Бис-кайский с легкой жалостью, и прилег с облегчением на траву. Но не успел он улечься, как прохрипел го¬лос создания:
— Осторожно, ты, болван, кресло сломаешь, —
предостерегло оно.
— Что за чёрт, — в сердцах воскликнул Бискай¬ский и снова сел. Кресла, пуп -шатры, ямы, восковые ноги — все это настораживало. Того и гляди, кто-нибудь трахнет по затылку пуп-молотком, зло по¬думал Бискайский, и от одной мысли затылок об¬дало холодком.
— Ну что, диктатор, как кресло? Удобное? — елейным голосом спросило создание, не шелохнув¬шись и не раскрывая век.
Бискайского покоробил слащавый тон, а наглая заботливость возмутила.
— Кретин, — мысленно обозвал его Бискайс¬
кий, — да и о каком кресле болтало оно?
Ведь зад Бискайского покоился всего лишь на песчаном бугорке, а вовсе не на пуп-кресле. Но ус¬покоившись, он возразил себе, потому что, чем чёрт не шутит. Произошло же с ним нечто необычайное и пока необъяснимое. Отчего же не допустить что и кресло существовало, скажем в воображении этого нежного с виду создания, а может быть и на самом деле, но по каким-то еще не познанным причинам не воспринималось органами чувств Бискайского. Конечно происшедшее походило на чудо, но ведь любое явление может показаться чудом, если при¬чины остаются не познанными. Так что, научному
126
сотруднику, а с сегодняшнего дня и диктатору не стоило спешить с выводами.
— Болван, почему не отвечаешь? — гневно зак¬
ричало создание.
Бискайский вздрогнул и с перепугу хотел было встать и рухнуть на колени, но создание, побагро¬вевшее от злости, повелительно махнув рукой, при¬казало:
— Сидеть!
Бискайский растерянно взирал на создание и ви-дел, как только что багровое лицо его начало блед¬неть, и когда щеки создания вновь покрылись не¬жным румянцем, Бискайский пролепетал:
— Я, простите, так. Задумался кое о чём.
Создание, тяжело вздохнув, посетовало:
— Эх, диктатор, диктатор.
В голосе создания проскользнула нотка надло¬ма и повеяло земным, человеческим. Бискайский ра¬строгался и, обращаясь к созданию, участливо поин¬тересовался:
— Вы устали?
— Кто, я? — переспросило, ехидно усмехнув¬шись, создание и с бесцеремонной грубостью отве¬тило: — Ты глуп, диктатор, я просто отвечаю на твои вопросы, на все твои во-первых, во-вторых, и в-тре¬тьих.
Порыв сочувствия угас, и раздосадованный Бис-кайский язвительно заметил:
— Пока что, я слышу только верещание кол-
либри.
Создание, нисколько не разозлясь, ответило;
127
— Ты прав, диктатор. Но не только коллибри,
еше и цикады поют, а еще слышу, как твои секрета¬
ри спорят, кто первый будет представлен тебе.
Бискайский решил ничему не удивляться, и с на-пускным безразличием пожал плечами.
— А я, — продолжило создание, — а я все-таки
отвечу, диктатор, на твои вопросы, но я в первую оче¬
редь отвечу себе, а уж потом выдам тебе свои ответы.
И все это время создание так и не открыло глаз, лишь легко покачивалось, точно в трансе. Видимо и в самом деле, оно интенсивно думало, а Бискайский своим неуместным ехидством, конечно, прервал те¬чение мысли.
— Простите, я больше не буду вам мешать, — поспешил извиниться Бискайский, потому что, чув¬ство вины переполнило его и требовало излиться в извинениях. Тут создание неожиданно открыло гла¬за и, загадочно улыбнувшись, сказало:
— Ты — диктатор, и тебе всё прощается. Бис¬кайского поразила эта простая истина. Конечно, Бис¬кайский сам знал, что диктаторы, по определению не церемонятся ни с кем и что тем более им не зна¬комо чувство вины. Но себя самого как диктатора, он не воспринимал всерьёз. Впрочем, Бискайский ни за что не ручался. Но так или иначе он будет дура¬ком и ничего не узнает, если, участвуя в игре, будет пытаться играть по иным правилам. Видимо, следо¬вало принимать игру и хотя бы внешне соблюдать предложенные правила. Но и раньше Бискайскому притворство давалось с большим трудом. Размыш¬ления прервал голос создания.
128
— Так слушай, — назидательно заговорило со¬здание, — Слушай, диктатор, и наматывай на ус. Кое-что я тебе расскажу.
— Я слушаю Вас, — с диктаторской учтивостью сказал Бискайский, милостиво кивнув головой, и сам удивился своему тону и легкому кивку, сопроводив¬шему сотни раз изреченную фразу. Что же, кажется всё становилось на свои места.
Диктатору и диктаторские замашки, — поду¬мал Бискайский, довольный собой и мысленно ус¬мехнулся. Но грубоватый голос создания возвратил его к нереальной реальности.
— Ты помолчал бы лучше, диктатор, тоже мне
напыжился, — с уничтожающей иронией сказало со¬
здание, и наставительно продолжило, — Лучше слу¬
шай, да ума набирайся. А перебьёшь — пеняй на
себя, — угрожающе закончило создание и, прищу¬
рившись, зло поглядело на Бискайского. Выждав не¬
которое время, словно убеждаясь в действенности
своих слов, создание с угрозой спросило:
— Понял? Бискайский ,потупив взор, пробормотал:
— Понял, конечно понял. Заверения Бискайского успокоили создание, и
оно улыбнулось так ласково, что румянец на щеках зарделся ещё ярче, а от суровой складки на лбу не осталось и следа. У Бискайского отлегло от сердца, но вдруг создание всплеснуло руками и, шлёпнув себя по бёдрам, воскликнуло что-то вроде заклинания на незнакомом Бискайскому языке. И Бискайскому послышался плеск волн. Шум воды всё нарастал и
129
нарастал, и вот уже одна за другой покатились ги¬гантские волны. Сопровождая их, плеск воды то на¬растал, то стихал с угнетающей размеренностью. Сквозь бурлящий шум доносился скрежет и треск обшивки супертанкера, качающегося на гребнях вы¬соченных волн, словно на качелях. Но вот накатилась волна, заслонившая собой полнеба. Танкер вознёсся на самый гребень. Покачался, покачался, и разом треснул пополам, раскололся, покатился половинка¬ми в пучину пенисто-зелёной воды, истекая жирной нефтью. И вскоре покрылись многие квадратные километры залива переливающейся на солнце и смертоносной для живых организмов плёнкой. От¬куда-то издалека долетел голос создания. Бискайс¬кий поднял глаза. Серые тени коллег медленно с укоризной покачивали головами. Кого и за что они корили, Бискайский не знал. Создание повысило голос властно требуя к себе внимания. Бискайский прислушался.
— Итак, — изрекло создание, — надеюсь, дик¬татор, ты понимаешь, что такое диктатор, и вообще. Диктатор — тот, кто наделён правом диктовать свою волю другим, в отдельности каждому и всем вместе. Диктуется эта самая воля, сам понимаешь, во имя процветания всех баобабов. Но, между нами говоря, диктаторы — очень капризные типы, и частенько они своевольничают во имя себя и только себя. Тут я тебе должен сказать, у тебя ничего не получиться, не рыпайся. Всё должно подчиняться счастьестоянию баобабов вообще и нашего в частности. А счастьес-тояние зависит прежде всего от состояния дел в об-
130
ласти струнистики. А струнистика тебе, диктатор, должно быть известно, является научной подсферой, сферы производства струн, их отделки, наладки, при¬ладки, отладки, накладки и закладки.
Создание умолкло, чтоб перевести дыхание. Бис-кайский с трудом осмысливал услышанное, тем бо¬лее, что он впервые узнал о существовании каких-то научных подсфер и в частности, о струнистике, но виду не подал и понимающе закивал головой. Созда¬ние вновь заговорило сосредоточенно, размеренно, не обращая ровно никакого внимания на Бискайс¬кого, точно тот и не сидел напротив.
— Скрипки и виолончели, арфы, белолайки, (¬Наверное, — подумал Бискайский, — инструмент ла¬ющий белым лаем, вроде генератора «белого» шума.) ну и прочее, что издаёт струнные и странные звуки, без которых баобабы, и в частности, наш баобаб чах¬нет и чахнет, потому что, да будет тебе известно, дик¬татор, баобабы питаются и так сказать живут звука-ми, которые исторгаются из всяких струн. И живут они, вбирая в себя эти звуки, и через каждые 700 лет наступает счастливая ночь, и распускается белый баобабьий цветок на одну ночь и на заре отцветает, а баобаб опоясывается новым кольцом счастья, и потом всё начинается сначала со звуков всяких струн. Потому что, без струн, как говориться, и ни туда, и ни сюда. Основа основ у нас — производство струн. А вот в последнее время, мой дорогой диктатор, — тут создание понизило голос до трагического шёпо¬та, — особенно плохо стало со струнами для скри-пок, виолончелей, арф.
131
Создание смолкло и, выждав драматическую па-узу, как ни в чём не бывало невозмутимо ровным го-лосом продолжало:
— А они-то и издают сами вкусные и полезные звуки, без которых баобабы теряют своё основное ба-обабье свойство — баобастичность.
Тут чаша неразумения у Бискайского перепол¬нилась. Внимание его надтреснуло и побежали тре¬щинки по стеклу во все стороны. Баобастичность, струнистика, баобабы с их счастьестоянием, дикта¬торские полномочия, свалившиеся, как снег на голо¬ву — всё смешалось в некое месиво загадочных сим¬волов, требующих расшифровки, в противном слу-чае Бискайский не ручался сам за себя и прежде все¬го за своё высокое звание-призвание научного со¬трудника. Воспоминание о звании научного сотруд¬ника мобилизовало волю Бискайского. Он сделал отчаянную попытку подавить угнетающую расте¬рянность, которая, как известно, всегда была плохим советчиком для учёного. Учёный должен скальпелем холодного разума препарировать объект, и чтоб ни¬какие охания, да ахания не искажали объективную реальность. Бискайский всё-таки был учёным, поэто¬му ему удалось справиться с нервами и вновь скон-центрировать внимание на ровном голосе создания, всё ещё продолжавшего свой рассказ. Прислушав¬шись, Бискайский обнаружил, что речь шла уже о человеке в кожаном пальто. История снабженца и прежде интересовала Бискайского, но увы, ничего ценного он не услышал. Правда, выяснилось, что до диктаторства в баобабстве действовала республика, а
132
человек в кожаном пальто исполнял обязанности. Да, да, просто исполнял обязанности, именно какие — не было сказано, поскольку по всей видимости это не имело решающего значения. Но, как полагал Бискайский, человек в кожаном пальто скорее всего развалил производство струн, иначе зачем ему было убегать и прятаться от создания. А струны — основа основ. Не зря же создание поведало столь трагически о плохом положении дел со струнами, особенно для скрипок, виолончелей и арф. Бискайский обретал всё большую уверенность, присущую хорошему научно¬му сотруднику. В душе его зажглась устойчивая искра надежды разобраться во всём этом, потому что уже кое в чём он узрел логику, а может и пародию на ло¬гику, но всё равно логику, без которой научное позна¬ние превращалось в корабль без руля и без ветрил. И в конце концов ничего сверхстранного не таилось в том, что баобабы питались звуками, исторгаемыми струнами. Люди, те вообще питаются себе подобны¬ми, а занимаются, если поглядеть со стороны, окинув взором достаточно большой временный отрезок, бог знает чем. В баобабском царстве имелась общая це-ленаправленность — всё подчинялось расцвету и сча-стьестоянию баобабов. Бискайский представил себе цветение баобаба звёздной тропической ночью. У него даже дух захватило от возможной красоты вообража¬емого зрелища. Бархатистый лунный свет смягчал зву¬ки, как драпировка в зале звукозаписи. А на заре бе-лый цветок умирал в торжествующей грусти. Бискай-ский поднял глаза к небу. Солнце светило мягче. До-нёсся жаркий шёпот создания:
133
— И особенно плохо со струнами для скрипок,
виолончелей, арф.
Создание смолкло и через минуту дрожащим го-лосом продолжило:
— Без них наши баобабы не расцветут, а ведь
приближается срок, установленный постновлением
жизни. И всё из-за него. Не будь этого исполняюще¬
го обязанности, всё пошло бы иначе. Если бы ты, дик¬
татор, знал, как он подвёл нас, а ведь сроки поджи¬
мают. Эх, да что говорить.
Создание с горечью махнуло рукой и сурово до-бавило:
— Я к этому типу ещё вернусь, в-третьих. А пока
ты, диктатор, получил ответ на своё во-первых.
Бискайский утвердительно закивал головой и со-брался выразить признательность, но создание реши-тельным жестом руки и суровым взглядом застави¬ло Бискайского прикусить язык и, зловеще сгустив голос, напомнило:
— Я тебя предупредил, диктатор, так что пеняй
потом на себя.
Вспомнив загадочные угрозы, предшествовав¬шие рассказу, Бискайский мысленно поклялся мол¬чать до последней точки, которую поставит созда¬ние, увенчав свою вводную лекцию. Тяжело вздох¬нув, создание освободилось от суровости и поясняю¬щим тоном заговорило:
— Что касается, мой милый диктатор, твоего во-
вторых, то это проще пареной репы. Оглянись, по¬
смотри вокруг, и ты увидишь просторы, которые
принадлежат нам. Они под твоей властью.
134
— Неповторимый баобаб разве не прекрасен? — проникновенно спросило создание. Бискайский мол-чал.
— Конечно, — продолжило создание, ободряю-ще взглянув на Бискайского, — ты ещё не обвыкся и не знаешь что к чему и почём. Но это дело нажив¬ное. Например, история твоя с креслом. Ведь как удобно в нём сидеть, а ты поначалу упрямился, не хотел видеть его. Не хотел — и не видел, а может тебе это самое кресло не понравилось, вот ты и не захотел его видеть, как пуп-шатёр. Ты всё ещё упря¬мишься и не желаешь замечать. Ступи в него и най¬дёшь там живительную прохладу, а какие перины там мягкие. Ведь как он сверкает своим парчёвым покрывалом под самым твоим носом. Я до икоты обожаю этот пуп-шатёр, особенно купол его, плав¬ный, плавненький, как ствол нашего баобаба. Ты ско¬ро, мой дорогой диктатор, сам во всём этом убедишь¬ся. Да разве только в этом! — воскликнуло создание и умолкло, задумчиво уставившись вдаль.
Бискайский тоже задумался. Каждый о своём. Конечно, то, что он, Бискайский, не воспринимал не¬что, не означало ещё, что нечто не существовало. Ощущения не являются адекватными отражения¬ми мира. Более того ощущения каждого человека как бы создают неповторимый мир, существующий в данном человеке и только в нём. Так сказать, преоб-разование внешнего мира для каждого индивида специфично. Но подобные рассуждения ничего не объясняли до конца. Пуп-шатёр всё ещё не воспри¬нимался, а вот кресло как будто уже давало о себе
135
знать мягкостью подстилки и довольно-таки удоб¬ными подлокотниками. Бискайский нервно заёрзал на месте. Ему стало тревожно от проявлений реаль¬ной призрачности. Он ощутил, как волосы на голове зашевелились, точно что-то скользнуло по ним. Бис¬кайский инстинктивно вобрал голову в плечи. Уж не промчался ли над ним сверхзвуковой самолёт из того, трёхмерного мира, родного и в то же время чем-то уже ставшего чужим и далёким, даже не реальным. Бискайский словно повис между небом и землёй, по¬тому что и в этом, баобабьем мире он чувствовал себя не в своей тарелке, несмотря на то, что уже ко мно¬гому привык и приноровился, да кое в чём разоб¬рался и надеялся разобраться во всём остальном. Впрочем, стоило ли разбираться? Но Бискайский откинул подобные сомнения, недостойные насто¬ящего научного сотрудника. Лицо создания сосре¬доточилось.
— Прислушайся, — обращаясь к Бискайскому,
прошептало оно. — Ты слышишь?
Проникновенный шёпот удивил Бискайского. Он прислушался, но никаких особенных звуков, кро¬ме трескотни коллибри не услышал. Но то, что он не слышал, ещё ни о чём определённо не говорило.
— Как будто, нет, — неуверенно ответил Бис¬кайский. Сказав, он внутренне сжался, не зная, что же ожидать от создания в ответ. Но как ни стран¬но, создание грустно покачало головой и пробор¬мотало:
— Да, да, ты прав. И после паузы тихо загово¬рило:
136
— А ведь совсем недавно пели скрипки, вздыха-ли арфы и раздирали душу виолончели. Ох, эти зву¬ки, как эликсир жизни действовали на нашего бао¬баба. Он рос, созревал на глазах, а теперь, теперь жгу¬чая жажда мучает его, и только это уханье контра¬баса. Ты слышишь? Бискайский напряг слух и с тру¬дом различил далёкие гулкие удары, похожие на уха¬нье совы. Он живо подтвердил:
— Да, да, слышу, слышу!
— Вот, всё, что осталось, и тебе наводить поря¬док, — тяжело вздохнув проговорило создание, опе¬чаленное и удручённое. Но через минуту, будто толь¬ко что оно и не вздыхало, и не сетовало на отсутствие животворных звуков, легко и непринуждённо обра¬тилось к Бискайскому:
— Кстати, диктатор, у тебя в глотке не пересох¬ло? Я что-то очень пить захотело.
Бискайского вопрос застал врасплох. До сих пор он не испытывал жажды, но после того, как созда¬ние спросило его, Бискайский почувствовал, что гор¬ло стало пересыхать, и нестерпимо захотелось воды. И он, не таясь, порывисто ответил:
— Да, очень хочу.
Слева от тебя, под рукой, родник, — указывая
взглядом, пояснило создание,- стаканчик рядом. Возьми и пей. Сказало и само зачерпнуло воду и на¬чало пить, запрокинув голову. Выпив до дна, оно от¬кинуло в сторону то, из чего пило. Что именно дер¬жало в руках создание, Бискайский не заметил, так¬же как не увидел родника слева, под рукой, и ста-канчика рядом.
137
— Пей, пей, диктатор, — доброжелательно по¬
советовало создание. — Не бойся, вода не отравлена.
Пока у тебя здесь нет врагов и нет своих, которые
тебя предали бы. Нет!
Последнее слово уже прозвучало в более реши¬тельных тонах. И Бискайский, повинуясь, протянул руку, взял воображаемый стаканчик, зачерпнул во¬ображаемую воду и испил чашу до дна. Откинув ста¬канчик в сторону, Бискайский ощутил облегчение и умиротворяющую утолённость жажды. Выходило, что вода, исходя из одного комплекса ощущений су-ществовала, а из другого — нет.
— Хороша? — спросило с гордой улыбкой со¬здание. С улыбкой Бискайского осенила блестящая мысль, осветившая на мгновение баобабье царство яркой вспышкой познания. Мысль овладела всем его существом, и в ответ Бискайский лишь рассеянно пробормотал:
— Да, да, благодарю.
Как же он сразу не догадался?! Ведь вполне воз-можно, что он, Бискайский, попал в мир с иной мет¬рикой, мир, который преспокойненько мог суще¬ствовать рядом с прежним, привычным четырёхмер¬ным пространственно-временным континиумом, но не воспринимался органами чувств человека и при¬борами, пригодными к употреблению лишь в четы¬рёхмерном мире. Возможно, что он, Бискайский, очутился в многомерном мире с числом измерений больше четырёх. Всё могло быть, всё.
— Там, где есть незнание — жди чудес, — изрёк
про себя Бискайский и обвёл медленным взглядом
138
баобабский мир. Он по-иному воспринимал всё ок¬ружающее и хотя ничего нового вокруг себя не при¬метил, но ему опять показалось, что кое-что изме¬нилось и прежде всего он сам. Однако, когда Бискай¬ский подумал о том, как же он отсюда выберется, и вообще возможно ли возвращение в прежний мир трёхмерного пространства и направленного време¬ни, неприятный холодок вкрался в грудь. Могло ведь статься и так, что он останется в мире с иной метри¬кой до конца дней своих. Как ни странно, он не ис¬пытывал тоски по прежнему привычному миру, и более того — Бискайского в общем-то не страшила возможная невозможность возвращения. Холодок закрался скорее от того, что надвигалось неведомое, предстояло испытать нечто, чего не понимал и не представлял Бискайский. Это неведомое не столько страшило, сколько волновало. Дьявольский интерес, желание разобраться во всём происшедшем разго¬рались в нём с новой силой: а что, если ему здорово повезло, когда через него прошла линия метричес¬кого разрыва, который, видимо, и сыграл с Бискайс¬ким шутку, злую, но чрезвычайно любопытную. Ко всему прочему его провозгласили ещё и диктатором. Как говорилось, с корабля — на бал. Пока, правда, он не у дел, и к тому же в ином мире, но всё-таки диктатор. Сознание своего высокого положения все¬ляло уверенность и укрепляло чувство собственной значимости. Взглянув в сторону теней бывших кол¬лег, Бискайский представил их удивление, узнай они о провозглашении Бискайского диктатором. Инте¬ресно, что они сказали бы по этому поводу? Впро-
139
чем, лучше об этом коллег не спрашивать, потому что известно было их скептическое отношение во¬обще к литературе и к организаторским способнос¬тям Бискайского в частности. Последнее обстоятель¬ство вызвало у него усмешку, потому что уж он-то сам лучше кого-либо знал себя. Случилось необхо¬димость — и Бискайский мог не только послужить науке, но и навести порядок хотя бы здесь среди струн и всяких живительных звуков. Бискайский на¬столько проникся своей диктаторской значимостью, что невольно выкатил грудь колесом, а на глаза на¬гнал металлический блеск.
— Диктатор, ты что это так напыжился? —
спросило с ехидством создание.
Бискайский мгновенно сник, как проколотый воздушный шарик, только без лишнего шума.
— Кто? Я? — переспросил Бискайский расте¬рянно, но потом сумел взять себя в руки и с досто¬инством соврал:
— Вы ошибаетесь, я не напыжился, я просто на¬пряг слух и пытался услышать что-нибудь отличное от этого не очень приятного уханья.
Создание запричитало:
— Ох, не говори, диктатор, не говори.
Но, диктатор, уже перехвативший инициативу,
не дал ему договорить и требовательно сказал: Вы ещё не на все вопросы ответили. Создание довольно усмехнулось. А тебе, диктатор, палец в рот не клади, — сказало оно и, ловко сплюнув через правое плечо, хлопнуло два раза в ладоши. И в тот же миг из зарослей тамариска
140
выскочили три фигуры и бросились к созданию. Лег-ко и стремительно бежали они, простерев руки к небу. За несколько шагов до создания фигуры остановились и замерли как изваяния. Оказались они живыми ко¬пиями создания, лишь похрупче, да пониже ростом, как три капли воды похожи друг на друга. Одеты они были одинакового покроя ярко-лимонного цвета, ко¬ротенькие до колен хитоны, из-под которых торчали широко расставленные, прямые как ходули, ноги. И не только внешнее сходство сближало созданьиц. Роднило их и выражение готовности к исполнению и предельное внимание на худощавых слегка вытя¬нутых личиках. И с первого взгляда трудно было от¬личить одно созданьице от другого. Но, приглядев¬шись, Бискайский заметил, что у них разные по цве-ту глаза, хотя одинаково яркие и блестящие. У того, что стоял слева глаза были хвойно-зелёные, У сред¬него — розовые, а у того, что справа — цвета индиго. И глядели созданьица на создание, тараща свои не-естественно-цветные глаза, пожирая его взглядами. Бискайского насторожила эта напряжённая готов¬ность к исполнению, заметная на лицах, во взгляде и в позах лимонных созданьиц. Натянутую обстанов¬ку разрядило создание.
— Диктатор, — обратилось оно с довольной
улыбкой к Бискайскому, — вот и твои помощники.
Три лимонных созданьица по команде подтвер¬ждающее кивнули головами.
— А это — наш диктатор, — представило Бис¬
кайского новоявленным лимонным помощникам
создание с серьёзной почтительностью.
141
— Любите его и жалуйте. Слушайте и слушай¬
тесь.
Как только создание смолкло, все три созданьи¬ца разом повернули головы в сторону Бискайского и впились в него своими цветными взглядами. Пода¬вив в себе раздражение, Бискайский поприветство¬вал своих помощников небрежным кивком головы. В ответ созданьица хором рявкнули:
— Слушаем и слушаемся.
Бискайский вздрогнул и недовольно поморщил-ся. Создание захихикало, потешаясь над пугливос¬тью диктатора. Бискайский разозлился не на шутку. Следовало одёрнуть зарвавшихся типов, и отбросив всякие предосторожности, он, с угрозой в голосе, про¬изнёс:
— Потише можно, а?
Создание мигом преобразилось, смахнув с лица
остатки смеха, а созданьица тихо пролепетали:
— Можно, можно.
— Вот так другое дело, — усмехнувшись, сказал Бискайский, и, обращаясь к созданию, добавил, — Продолжайте, я слушаю вас.
— Из тебя, диктатор, выйдет толк, — сказало со-здание и довольно покачало головой. Потом прич¬мокнув губами, не скрывая удовлетворения, обрати¬лось к созданьицам:
— Каков, а? Созданьица ответили дружно басо¬витыми голосами:
— Таков!
И сразу же на лице создания выражение удов¬летворённости сменилось суровой деловитостью. От
142
глубокой складки, пролёгшей поперёк всего лба, по¬веяло холодком.
— Ответ на твоё во-вторых, диктатор, перед то¬бой, — сказало создание просто и строго: — Вот те самые администраторы. Так что как видишь, доро¬гой мой диктатор, кажется тени с плетня сняты. А? Или скажешь не так?
Создание, плутовато прищурив один глаз, взгля-нуло на Бискайского. Тот, не зная, что сказать, в от¬вет натянуто многозначительно улыбнулся и отвёл глаза в сторону. Взгляд его скользнул по трём замер¬шим фигурам. Что-то отталкивающее таилось в их напряжённой готовности исполнить. Уж не попал ли он в мир оборотней, подумалось Бискайскому, но он отбросил эту догадку, как недостойную звания научного сотрудника. А вспомнив, что он, ко всему прочему, ещё и диктатор, Бискайский счёл неумест¬ным свой заметавшийся взгляд и, сомкнув брови на переносице, строго посмотрел на лимонных созда¬ньиц. Ясные глаза их преданно уставились на своего нового хозяина. И вновь Бискайскому стало неловко от беспредельной преданности. Но он не решался выразить своих чувств, потому что, казалось, шевель¬нись Бискайский — и созданьица бросятся испол-нять приказ, приняв любое шевеление за знак к ка¬кому-либо действию. К какому именно, Бискайский не знал. И эта скрытая возможная связь между его произвольными телодвижениями и ответными дей¬ствиями лимонных созданьиц тем более сковывала Бискайского страхом попасть в бог весть какую ис¬торию. Ведь, что угодно могли натворить слишком
143
исполнительные помощники. Может быть двинь Бискайский, скажем, бровью, и они бросятся взры¬вать земной шар, ну или ещё что-нибудь в подобном духе. От сковывающего напряжения лоб Бискайско¬го покрылся испариной. Он почувствовал как неме¬ют ноги, шея, как сводит скулы. Казалось, он пре¬вращался в каменное изваяние, но тут создание вскочило с места и протяжно засвистело. Три ли¬монных созданьица с готовностью подхватили свист создания отрывистыми трелями. Предоставленный сам себе, Бискайский отёр пот со лба. Свист про-должался. Созданьица свистели с удовольствием и самозабвенно.
— Идиотизм, махровый идиотизм, — решил Бискайский, окончательно придя в себя. И от уста¬лости ли после пережитого оцепенения, от удруча¬ющего ли своим идиотизмом зрелища свистящих созданий, Бискайскому стало грустно. И вошёл он в гостиную, ярко освещённую, с большим прямоуголь-ным, накрытым к обеду столом посередине. Вступил он в гостиную и остановился у порога. Возле стола стояла она, милая застенчивая девица, пригласившая его на обед. Бедная девушка! Он её никогда не заме¬чал прежде, а она была счастлива тем, что видела его хотя бы издалека. Но в тот день званного обеда про¬изошло нечто, что заставило обратить на юное со-здание не только внимание. Это произошло неожи¬данно и казалось, без особых оснований к тому. Так что он теперь не брался рассудить случившееся. И вот он в их гостиной. С порога он церемонно рас¬кланялся со всеми по очереди. С мамашей её, сухо-
144
щавой с морщинистым лицом женщиной в фиоле¬товом строгого покроя платье, с отцом, высоким, плечистым мужчиной лет пятидесяти, но ещё мо¬лодившимся, хотя красное лицо выдавало в нём ги¬пертоника. Раскланялся с тётушкой, заметив про себя, что белокурая тётушка очень недурна, особен¬но, когда лёгкая улыбка ложилась на припухшие губы: и, наконец, с ней. Она смущённо заалела ли¬цом и ответила жалкой улыбкой. Взор её был опу¬щен, так что глаз он не видел, тех глаз, которые так поразили его позже.
— Эх, хорошо! — раздался восторженный воз¬
глас создания.
Бискайский поднял на него свой затуманенный взор.
Эй, диктатор, — обратилось к нему создание, — хорошо ведь правда. Хорошо?!
Бискайский усмехнулся, не скрывая пренебре¬жения, до того неуместным показалось создание со своей глупой восторженностью. Заметив непоч¬тительность, создание пригрозило пальцем и от¬читало:
— Ты у меня гляди, диктатор, не задавайся и не витай, понимаешь, где-то в облаках.
— Простите, но вы ошибаетесь, я нигде не ви¬тал, — с достоинством возразил Бискайский.
— Ладно, помалкивай, — раздражённо прика¬зало создание. Лучше послушай, что я тебе отвечу на твоё в-третьих.
С этими словами оно заходило взад и вперёд. Лицо его приняло трагически сосредоточенное вы-
145
ражение. Ямочки на щеках отметились ещё резче, придавая трагичности некую жеманность. Сосредо¬точенность создания и трёх лимонных созданьиц, продолжавших недвижимо стоять на прежних мес¬тах, передалась и Бискайскому. Не подготавливал ли он себя к чему-то важному, возможно, решающему в его новой судьбе? Казалось, что и небо сосредоточи¬лось, потому и спустилась зелёная полоса над гори-зонтом, и коллибри приглушили щебет, а тени кол¬лег замерли, как подсудимые в ожидании приговора. Дуновения ветра поникли, прильнув к траве, а может спрятались, затерявшись в тамарисковых зарослях. Вдали среди яркой зелени желтели отмелями песча¬ные холмы, зыбучие, лёгкие, готовые в любую минуту тронутся с места и двинуться в нескончаемый путь. Ухнул далёкий контрабас, ему завторил другой, тре¬тий и снова наступила тишина, в которую минутой позже скатилось слово, увлекая за собой сотни слов, разбросанных всюду и в каждом мгновении.
— Да, — печально промолвило создание, оста¬новившись напротив Бискайского. Глаза создания стали влажно-студенистыми, полинялыми.
— Совсем плохо со струнами, — почти просто¬нало создание и уже шёпотом продолжило, — осо¬бенно для скрипок, виолончелей и арф.
Вздохнув, создание обычным голосом продол¬жило:
— Воздух опустел, звуков нет, жажда томит ба¬
обаб. Понимаешь, диктатор? Нет! Тебе не понять,
что такое томиться по струнным звукам скрипок, ви¬
олончелей и арф, даже белолаек. Это, понимаешь, —
146
сама жизнь для баобаба. Если струны до срока цве¬тения не оживут, баобаб зачахнет, похудеет и поте¬ряет новое большое кольцо. Оно приносит счастье, как у вас, диктатор, кольцо на запястье.
Создание указало на руку Бискайского, но он не сразу сообразил, о чём шла речь, но потом вспомнил, что термин «большое кольцо счастья», заимствован из хиромантии, по которой замкнутое кольцо скла¬док на запястье неизбежно приносило его обладате¬лю счастье.
— Фу, чёрт! — беззвучно чертыхнулся Бискайс-кий. Неужели созданию только и была известна из мира человека и уместна здесь хиромантия и про¬чая мистика? Впрочем, к чему было удивляться впу¬стую?!
— И ты, ты, диктатор, — патетически восклик¬нуло создание, умоляюще протянув руки к Бискайс¬кому, — должен наладить производство струн.
Бискайский поперхнулся собственным вздохом.
— Да, да, — с глубокой иронией говорило созда¬
ние, — не таращи свои коровьи глаза, мой друг, дик¬
татор. Твой предшественник развалил дело. Ты зна¬
ешь, его выбрали исполняющим обязанности, но он
промотал и пустил по миру наши самые ценные
струны, самые мелодичные и вкусные.
Тут создание закатило глаза и жарко прошеп¬тало:
— Если бы ты слышал, какие звуки срывали мы
с них.
Создание стояло с закрытыми глазами, словно в забытьи, и тени сладострастия заиграли на его лице.
147
Вдруг, очнувшись, оно топнуло ногой, да так, что ли-монные созданьица подпрыгнули и снова замерли в прежних позах.
— Этот прохвост, — возбуждённо заговорило со¬
здание, — развалил всё, понимаешь всё, и теперь
нигде ни звука. Контрабас ни в счёт, он не прокор¬
мит. Поэтому, диктатор, мы учредили диктаторский
пост, и назначили тебя диктатором. И ты должен
навести порядок. Мы все, и баобаб смотрим на тебя.
И ты должен!
От жёсткого «должен» скользкая тревога зако¬пошилась в душе Бискайского. А создание, распаля¬ясь пуще прежнего, продолжало:
— Как ты будешь наводить порядок — это твоё дело. Понимаешь — твоё! А мы тебе — в помощь! Но! Но!! Но?!! — Создание уже кричало грозно со¬щурив глаза.
— Ты должен, диктатор, наказать этого типа, и немедленно, и без всяких там сюсюканий! — Оно пе¬ревело дыхание и чеканно закончило:
— Быстро, решительно наказать . Предчувствие не обмануло Бискайского.
— Как так?! — непроизвольно вырвалось воскли-цание.
— Очень просто, мой друг, диктатор: подпи¬шешь приговор и фьють за баобаб, — хищно улыба¬ясь, пояснило создание.
Бискайский попытался сделать вид, что он аб¬солютно спокоен, но руки выдавали его. Они дрожа¬ли. Он спрятал их за спину. Его затошнило. Ему захо¬телось убежать, исчезнуть, испариться, но не осуж-
148
дать и не приговаривать бедного снабженца, этого симпатичного на вид человека в кожанном пальто.
— Это будет твоим первым актом, — радостно, нараспев заговорило создание, — и этим первым ак¬том ты положишь начало новому, небывалому рас¬цвету производства струн.
— Чёрт бы побрал эти струны, — с тоской по¬мянул про себя чёрта Бискайский. Он ничего не имел против бедолаги снабженца, и ему, Бискайскому, вовсе не хотелось причащаться к таинству осужде¬ния. Правда, снабженец уже сидел за баобабом, но ведь добровольно. А принудительное изгнание — дело совсем иное. Более того, последствия неудачной деятельности снабженца могут оказаться катастро¬фичными для баобаба, следовательно наказание дол¬жно быть соответствующим. Так что, по логике, за внешней лёгкостью ссылки за баобаб скрывалась страшная суть. Бедный снабженец, — вздохнул про себя Бискайский. И вдруг, услышал собственный дро¬жащий голос, донёсшийся откуда-то отовсюду, слов¬но в воздухе витало озвученное бесплотное существо.
— Простите, — пробормотал голос, — прости¬те, а это очень страшно?
— Страшно? — переспросило создание, выпу¬чив глаза. — Пардон, а что такое страшно, диктатор, позволь тебя спросить?! А вы знаете, что это такое и с чем едят?! — обратилось создание к лимонным со¬зданьицам.
В ответ раздалось дружное трехкратное — Нет! Создание пожало плечами, вопросительно взгля¬нув на Бискайского.
149
— Ну как вам сказать, — стал объяснять Бис¬кайский, постепенно обретая уверенность, — это чувство возникает тогда, когда что-то угрожает жиз¬ни твоей, или жизни другого существа, или вообще чему-то.
— Жизни? — переспросило сознание, вопроси¬тельно изогнув брови. — Наша жизнь — звуки, по¬нимаешь, звуки, и когда их нет, мы испытываем чув¬ство, которое называется жаждой, а наш баобаб то¬щает.
— Ну хорошо, — условно согласился Бискайс¬кий, окончательно придя в себя, — разве вам не ста¬новится страшно от одной мысли, что ваш баобаб зачахнет?
— Мы тогда плачем, — прерывающимся голо¬сом промолвило создание, и лицо вновь приобрело скорбное выражение.
Настал черед Бискайского пожать плечами. Впрочем, чему он удивлялся? Иной мир, иные чув¬ства, иные реакции на внешние раздражители, и со¬ответственно понятия и представления должны быть смещены. В противном случае стали бы возможны¬ми нежелательные пересечения, встречи, столкнове¬ния двух миров. А так оба мира могли существовать бок о бок и вовсе не взаимодействовать. Где искать корень подобного явления Бискайский пока не знал твердо. Скорее всего причина всё-таки таилась в раз-ной мерности двух миров. Что же касалось лично его, Бискайского, то не исключалось, что он обрёл спо¬собность ощущать ещё одно или несколько измере¬ний сверх тех, которые образуют каркас человечес-
150
кого мира. И вполне естественно, что люди не вос¬принимают иной мир, поскольку, скажем, трехмер¬ное тело недоступно пониманию, а следовательно, и полному восприятию двумерным существом, Бис¬кайский так увлёкся своими мысленными рассуж¬дениями, что не услышал как создание окликнуло его. И когда оно подошло вплотную и крикнуло в самое ухо, Бискайский вскочил на ноги и готовый к самому худшему, уставился с ужасом на создание, потому что лицо создания перекосила свирепая гри¬маса. Упруго растягивая тонкие губы, оно заорало:
— Ты что, обалдел, что ли?! А! Кретин!
Переведя дыхание, создание, сурово глядя на ис-пуганного Бискайского, безапелляционным тоном заявило:
— Ну вот что, диктатор, хватит тут всякие анти¬
монии разводить. Ты подпишешь приговор и фьють
этого типа за баобаб и подальше, как можно даль¬
ше. Понял?
Не успел Бискайский ответить, как создание продолжило, не обращая внимания на разинутый рот Бискайского.
— И если ты, — размеренно заговорило созда¬
ние, — не начнёшь с этого акта, все пойдёт насмар¬
ку, а тебе известно о том, что после диктатуры на¬
ступает хаос, который проглотит всё и всех и в пер¬
вую очередь тебя самого. И ты это намотай себе на
ус, да завяжи крепкий узелок на память. Понял?
Испуг плавно перешёл в грусть, тягучую и цеп¬кую, и Бискайский, горько усмехнувшись, согласно кивнул головой. А создание насмешливо заметило:
151
— Кстати, ты его уже определил. Так что ска¬
завши А, надо сказать и Б, мой дорогой диктатор.
От слов создания и от воспоминания о содеян¬ном Бискайскому стало ещё грустнее, а потом и про¬сто пакостно на душе. А создание вновь заговорило спокойно и наставительно:
— Вот тебе, диктатор, и ответ на твоё в-третьих.
Так что действуй и помни всё, что я тебе сказал. С
наступлением вечера ты отдашь приказ, а пока сту¬
пай, в шатёр, или куда хочешь и думай, ломал голо¬
ву, мучайся, придумывай, как и что делать, чтоб на¬
вести порядок. С первыми сумерками ты подпи¬
шешь приговор, и, если всё пойдёт как надо, то но¬
чью уже расцветёт наш баобаб.
Создание умолкло, поглядело задумчиво в сто¬рону баобаба, и с волнением вымолвило:
— Понимаешь, расцветет наш баобаб.
Снова смолкло и вдруг рявкнуло:
— Но если … — голос его сорвался, лицо напряг¬
лось, брови грозно сдвинулись. Но уже спустя мину¬
ту лицо его обмякло, румянец поблек, глаза напол¬
нились влагой, и сдавленный голос произнёс:
И баобаб потеряет очередное кольцо счастья.
Казалось, что фигура создания окуталась серой скорбью. И Бискайскому стало жаль создания, так оно переживало за судьбу баобаба, так оно близко к сердцу принимало баобабье счастье. Впрочем, не ис¬ключалось, что и сознание и вообще все они были частичками этого баобаба, частицами, распределён¬ными в пространстве, что-то вроде распределённых структурных параметров баобаба, как скажем рас-
152
пределённые ёмкости или индуктивности. И конеч¬но же они должны печься о судьбе баобаба, как о своей собственной. В Бискайском вновь заговорил голос научного сотрудника. Но, одновременно заго¬ворило и создание, заполнив пространство своим обычным голосом с деловито-грубоватыми интона¬циями.
— Так что так, диктатор, — сказало оно, — дей-ствуй и помни о том, что ждёт нас и тебя. А я удаля¬юсь. Помощнички остаются при тебе. Пользуйся ими без стеснения, и не забывай, что они свои люди, понял? Свои!
Создание подчеркнуло слово «свои», да так многозначительно, что Бискайскому послышались хорошо скрытые угрозы, :затаившиеся в этом слове. Он взглянул в сторону троицы и лимонные созда-ньица показались ему не столь уж лимонно-невин-ными. И побежали мурашки по спине. А создание, помахав рукой, стало пятиться, стремительно отда¬ляясь, пока не скрылось за тамарисковыми заросля¬ми. И остался Бискайский с глазу на глаз с троицей, с бескрайней саванной, с самим собой, с Бискайским, на которого взвалили ношу ответственности. Бискай-ский тяжело вздохнул и подумал, что в самом деле тяжела шапка Монамахова. Он обвел медленным взглядом свои владения. Саванна замерла в ожида¬нии его решения. Н вот подул упругий ветер, и над желтыми отмелями взвились грозные вихревые стол¬бы. Воздух задрожал, увлекая в мелкую дрожь синие очертания далёких гор, ветки акаций и коричнева¬тые листья тамариска. Ожили и серые тени коллег.
153
Они закачались сильнее прежнего, а коллибри зап¬рыгали суетливее и заверещали пронзительнее и тре¬вожнее. Где-то застрекотали цикады. И только бао¬баб оставался недвижим и нем, монументально чер¬нея за тамарисковыми зарослями.
— Баобаб, — прогизнёс вслух Бискайский, —
Баобаб, — повторил он и прислушался к звучанию
слова.
Слово показалось ему объёмным, лепным с гус¬тым звучанием нижних регистров струнной группы невидимого симфонического оркестра, вероятно так¬же распределенного во времени и в пространстве.
— Баобаб, — прошептал Бискайский, и глаза
его опечалились, на сердце заскребли кошечки го¬
лубыми коготочками вялой грусти. Бискайский
смущённо сложил руки на груди, замер, с трудом
сдерживая накатывающиеся откуда-то из самых
глубин души горестные вздохи. И, конечно, не бед¬
ный баобаб с его томительной жаждой опечалил
так Бискайского. Бискайский безмолвно оплакивал
самого себя, злосчастную судьбу, выпавшую на его
долю.
Наводить какой-то порядок, диктовать кому-то свою волю, а может и вовсе чужую, чёрт знал лишь, чьей она была, спасать непонятный мир от хаоса и жажды, и всё это во имя кольца счастья на развесис¬том баобабе. А главное, главное надо было пригова¬ривать к суровому наказанию живого человека, очень симпатичного на вид. Он, Бискайский, должен был подписать приговор, он, который в жизни и мухи-то не обидел, и не знал, что значит наказывать кого-
154
либо за что-либо, потому, что он не мог осуждать людей будучи сам таким же, как я они. Приговари¬вать человека было выше его сил. Руки Бискайского безжизненно упали вдоль тела. С выражением рас¬терянности на лице, он осмотрелся, словно ища ря¬дом друга, с которым можно было бы поделиться, поговорить, посоветоваться. Когда взгляд Бискайско-го остановился на лимонной троице, в глазах его вспыхнули огоньки надежды. Все-таки они были живыми существами, к тому же по долгу службы обязанными помогать ему. Да и Бискайского на¬столько мучила потребность отвести душу, что собе¬седник в своём качестве стал ему безразличен. Лишь бы слушал и хотя бы сочувственно кивал головой. Бискайский поманил троицу пальцем. Они послуш¬но и дружно подошли поближе и вновь, как вкопан¬ные, стали в двух шагах, вперив свои цветные взгля¬ды в Бискайского,
— Вы не устали?, — спросил Бискайский, ощу¬тив с первыми же словами, произнесёнными вслух и с участливостью обращёнными к живому существу, некоторое облегчение.
— Нет. — коротко и бесстрастно ответили хо¬ром созданьица.
— А оно вернется? — спросил Бискайский, кив-нув в ту сторону, куда удалилось создание.
— Не знаем, — ответила троица.
Задав вопрос, Бискайский подумал, что недурно
было бы кое-что вытянуть из этих остолопов. Идея понравилась Бискайскому. Но он усмехнулся, пони¬мая, как трудно ему придётся. Однако, попытаться
155
надо было. Бискайский оживился. И опять в нём за¬говорил голос научного сотрудника. Ожил исследо¬вательский дух. И Бискайский с вкрадчивой вежли¬востью начал свой допрос.
— Скажите, пожалуйста, а что баобабу действи-тельно худо?! — спросил он.
— Да, да, да, — плаксиво нараспев ответила тро-ица. На глаза навернулись радужно переливающие¬ся слёзы.
— А кем он вам приходится? — спросил Бис¬кайский, стараясь скрыть заинтересованность.
— Всем, всем. всем! — воскликнула троица.
Кажется гипотеза о распределённых парамет¬рах подтверждалась. По крайней мере пока ничего не противоречило предположению о том, что мир саванны вместе с её обитателями и баобабом пред-ставлял из себя некую единую организации, в кото¬рой баобаб функционировал в качестве управляюще¬го органа. Конечно же, не исключалось, что Бискайс¬кий ошибался, но надо было признать непротиво¬речивость подобной догадки, ибо она позволяла бо¬лее или менее логично связать виденное, услышан¬ное, воспринимаемое, объяснить отчего все эти со-здания так пеклись о своём баобабе и носились с ним, как с писанной торбой. Но нужно было разобраться в деталях.
— А почему мне поставлен срок до первых су¬мерек? — продолжал выспрашивать Бискайский.
— К первым сумеркам приговор, к третьим — окончательный и исполнение. До первого луча скрипки, виолончели и арфы должны запеть, — от-
156
чеканила троица, словно отстучала на пишущей ма¬шине.
— А если нет? — спросил Бискайский, прищу¬рив один глаз. В ответ лица созданьиц мгновенно обмякли и посерели. На глаза их вновь навернулись радужные слезы, но голоса прозвучали всё также че¬канно:
— Баобаб потеряет очередное кольцо счастья.
— А вы? — спросил Бискайский.
Всё! — пронзительно, на последней нотке отча¬янья вдруг воскликнули созданьица. И тут же их лица приняли прежнее бесстрашное выражение, а на се¬рый цвет щёк накатилась прежняя лимонность с вос¬ковым отливом. Но в ушах Бискайского продолжа¬ло звенеть восклицание созданьиц. Всё, всё, всё! С таким отчаяньем могли воскликнуть только те, кто в самом деле теряли всё, что имели. Конечно, всё — понятие относительное. То, что для них представля¬ется «всем», иначе говоря ценным, жизненно необ¬ходимым, для Бискайского могли статься пустяком. Но не следовало забывать, что он находился не у себя дома, в мире привычных понятий и ощущений. За-бывчивость могла дорого обойтись Бискайскому. Ведь он, каким-то пока до конца непостижимым об¬разом, очутился в ином мире, возможно существую¬щем бок о бок с обычным миром. Мысль о совмест¬ном сосуществования двух миров уже не раз прихо¬дила ему в голову, но теперь ему яснее прежнего представлялась опасность смешения правил, по ко¬торым жили оба мира. Использовать здесь привыч¬ные понятия, основываться на прежних ощущени-
157
ях, вернее на прежних соответствиях между раздра¬жителем и реакцией означало играть не по прави¬лам и восстанавливать против себя весь иной мир, поскольку теперь Бискайский, ко всему прочему, диктаторствовал в баобабьем царстве. И на нём ле¬жала ответственность за будущее баобаба, а следо-вательно и всего, что дополняло баобабскую органи-зацию во всех наличных измерениях. И что же оста¬валось диктатору, как не пытаться делать всё, чтобы навести порядок, наладить производство струн и привести баобабьий мир к заветной цели — очеред¬ному кольцу счастья. Что именно означало кольцо счастья, Бискайский не совсем понимал, да этого и не требовалось. Он был диктатором и обязан был ис-полнять свои обязанности, делать то, что делают дик-таторы по определению. В противном случае — хаос и чёрт знает что ожидало его и всё баобабье царство. Следовательно, судьба человека в кожанном пальто была предрешена. Приговор будет подписан неза¬висимо от желаний или принципов Бискайского. Так было надо. Этого требовала логика баобабьего мира и диктатуры. Не он, Бискайский, так нашёлся бы кто-нибудь другой, кто без лишних колебаний отправил бы симпатичного снабженца за баобаб. Для обита¬телей баобабьего царства альтернатива была ужас¬на, и он, Бискайский, не имел морального права, коль его назначили диктатором, применять понятия и ценностные нормы своего мира в мире баобаба. Что он мог повелеть? Как говорилось, с волками жить по волчьи выть. Ко всему прочему, Бискайский не за-бывал о предостережениях создания и сознавал, что
158
первым сгинет в хаос он, диктатор, Бискайский. А подобный исход был для него крайне нежелателен. Так что, снабженец должен был уйти за баобаб. Ко¬нечно, Бискайский жалел человека в кожанном паль¬то, даже очень жалел, и безусловно в другой ситуа¬ции Бискайский ни за что бы не подписал приговор. Шестерёнки логики вертелись четко и безотказно. Казалось, обрелось уже душевное равновесие, но вспомнив фразу, «сказавший А, должен сказать и Б», Бискайский почувствовал себя неловко, и опять про-тивное и скользкое зашевелилось в его груди. Зябко поведя плечами, он по возможности безразличным голосом спросил:
— А того, в кожанном пальто, надо обязательно за баобаб?
— Да, да, да! — отчеканили созданьица и реши¬тельно сжали губы.
— А если нет?! — волнуясь, спросил Бискайс¬кий. В ответ лица созданьиц злобно побагровели, но спустя несколько секунд разом обмякли, посерели, и по щекам потекли радужные слёзы. Итак, всякое противление, а тем более отказ подписать приго¬вор гибельно не только для него, но и для всего бао-бабьего царства. Уголки рта Бискайского поникли, резко означив две дугообразные морщины, спуска¬ющиеся вдоль щёк к губам. Он осмотрелся. Он слов¬но попал в ловушку, и все усилия вырваться были напрасными. Да, да, он, Бискайский, также как и снабженец был обречен. Кольцо сжалось до преде¬ла, за ним другое, третье и так до бесконечности. Кольца туго обхватывали, и всякое их движение
159
передавалось телу, заставляя его двигаться, ползти, извиваться, сгибаться и вновь выпрямляться. Бискайскому захотелось поплакать, наверное от собственного бессилия, а может быть все звери пе¬ред линькой плачут. Бискайскому показалось, как что-то пытается вырваться из его груди, распирая и давя на сопротивляющуюся диафрагму. И стало тошно, свет стал не мил, и особенно созданьица с их разноцветными слезами. Противно было глядеть на их восковые лица и фигуры, послушно вросшие в землю. Бискайскому захотелось всех и всё послать к чёрту или еще подальше, чтоб обрести вновь по¬терянный покой. Но бессильными были его жела¬ния и напрасными. И Бискайский вскинув руки, дёрнулся всем телом, точно пытался высвободить¬ся из объятий замкнувшихся колец и вдруг истош¬но взвизгнул, потом топая ногой, заорал на созда¬ньиц:
— Вон, вон, вон отсюда! — кричал он, вымещая на них отчаяние и гнев. Созданьица переглянулись, угодливо закланялись и, вдруг сорвавшись с мест, стремительно пятясь, скрылись в тамарисковых за¬рослях, оставив взбешенного Бискайского одного среди бескрайней саванны, с глазу на глаз с самим собой. Когда гнев улегся Бискайский понял, что при-говор уже подписан. Две слезы, по-обычному солё¬ные и прозрачные, выкатились из его глаз. Бискайс¬кий оттёр слёзы тыльной стороной ладони и глубо¬ко вздохнул. Когда он случайно посмотрел в сторону серых теней, то увидел; как они усиленно раска¬чивались, тщетно питаясь сорваться с мест, а может
160
быть что-то высказать, потому что руки их тянулись к Бискайскому. Но уставший надломленный само¬борениями, диктатор, раздражённо отмахнулся и побрёл к шатру и, скользнув под парчёвый полог, бросился на широкую тахту, уткнувшись лицом в нечто мягкое и приятно пахнущее. Бискайский по¬нял, что сопротивляться дальше бесполезно и он сдав-ленным голосом, пытаясь произнести слова как мож-но отчетливее, вымолвил:
— Я согласен, отпустите, согласен.
Вождь, одетый в набедренную повязку из виш¬невого пан-бархата и с длинным переливчато-чер¬ным пером в охряных волосах величественным же¬стом руки повелел отпустить пленника. И десятки рук нехотя разжали цепкую хватку, и люди отошли в сторону, что-то лопоча на своем тарабарском язы¬ке. Судя по злым и недовольным лицам, они всё ещё были не прочь растерзать пленника, и лишь величественный жест вождя сохранил его от рас¬правы. И осенённый спасительным движением царственной руки, пленник поднялся с измятой травы, и не оглядываясь, побрёл с злополучной по¬ляны прочь. Но внезапно послышалось насмешли-вое хихикание. Кажется смеялся он сам, или кто-то, сидевший в нём самом. И тогда человеку стало ясно, что на самом деле он не уходит прочь, что он, совершив круг, возвратится сюда, на злополучную изумрудную поляну, потому что такая выдалась судьба. Он сжал кулаки и стиснул зубы, сделал уси¬лие, и, наконец, открыл веки. Бискайский тяжело поднялся с тахты. Огляделся по сторонам. Напро-
161
тив стояла лимонная троица и в три пары рук про¬тягивала странный предмет, отделанный под отпо¬лированный брусок И хотя губы созданьиц были неподвижны, слышалось, как они негромко приго¬варивали:
— Диктатор пора, диктатор пора, диктатор пора.... Недовольный тем, что его отвлекли от чего-то очень важного, он досадливо передразнил их:
— Диктатор, диктатор.
Потом, поморщившись, глядя на постные ли¬монные физиономьица спросил:
— Ну что вам еще надо? Троица в ответ пролепетала:
— Первые сумерки настали, диктатор.
— Ну так давайте сюда вашу бумаженцию, ос¬толопы, — прикрикнул Бискайский и сплюнул на¬копившуюся во рту горькую слюну. В раздражении Бискайский и не заметил, что стал беспричинно раз¬говаривать с созданьицами в грубом тоне. Впрочем, Бискайский уже многое не замечал или по крайней мере делал вид, что не замечает. Созданьица же в ответ на недовольный окрик диктатора поднесли еще ближе тщательно отполированный брусок и звонким голосом отчеканили:
— Вот, вот, вот.
Бискайский решив, что над ним смеются взбе¬ленился и закричал:
— Вы что меня за идиота принимаете, а? Где
приговор, я вас спрашиваю, где?!
Созданьица нисколько не робея, выпалили на одном дыхании:
162
В торец отчетливо надо сказать: Приговариваю, точка, диктатор, точка.
— Болваны, так бы сразу и сказали, черт знает, что творится, — заворчал Бискайский и взял брусок в руки. Кажется он потерял свою прежнюю сообрази¬тельность. Конечно же, в стране звуков вся информация и передавалась с помощью звуковых сигналов и симво¬лов. По всей видимости этот идеально отполированный брусок был передающим информационным элемен¬том. Вертя брусок в руках, Бискайский осматривал его без особого любопытства. В конце концов, какая разни¬ца, да и брусок выглядел, как все бруски, разве что очень гладкий, без единой царапинки, однотонный, твёр¬дый, но в то же время почти невесомый. Наконец, пренебрежительно хмыкнув, Бискайский спросил:
— Сюда, что ли говорить? — и указал на один из торцов.
— Да, — подтвердила напряженно ожидавшая троица. Приблизив брусок к губам, Бискайский с са¬мым серьезным выражением на лице, торжествен¬но приказал:
— Приговариваю, точка, диктатор, точка.
И в тот же миг, когда он поставил точку, шесть
рук подхватили брусок, сделали несколько быстрых круговых движение и вновь покорно легли вдоль ли¬монных фигур. А брусок, между тем, исчез, точно ра¬створился или слился с воздушной массой. Бискайс¬кий разинул было рот, но вовремя вспомнив о дик¬таторском достоинстве, сомкнул челюсти.
— До вторых сумерек — срок аппеляции, но эта
формальность. К третьим сумеркам — приговор бу-
163
дет приведен в исполнение. Всё! — протараторила троица. И, излучая лимонную радость, стремительно пятясь, исчезла в тамарисковых зарослях, оставив Бис¬кайского рассеянно почесывать собственные затылок.
— Ну и расторопность, ну и исполнительность,
— с одобрением подумал Бискайский о своих по¬
мощниках. С такими любой порядок можно было
навести где угодно и как угодно. Кстати, не мешало
бы разработать детальный план наведения порядка.
Бискайский подумал и решил, что правильнее всего
было бы начать со строжайшего учёта наличных и
припрятанных струн.
По нормальной логике лучшие струны для скри-пок, виолончелей и арф были растащены и припря¬таны скорее всего в тамарисковых зарослях, которые с самого начала показались Бискайскому подозри¬тельными, тем более, что излюбленные тамариском солончаковые почвы, как правило, не встречались в саванных степях.
— Надо проверить, — отметил мысленно Бис¬
кайский, и потягиваясь, вышел на воздух. Жара спа¬
ла. Стало заметно темнее. Надвинулись первые су¬
мерки, окрасившие саванну в тёмные тона. Взглянув
на небо, Бискайский отметил, что по всей окружно¬
сти горизонта, небесный купол опоясывала тёмно-
синяя полоса, за которой должно быть и скрылось
солнце. Полоса закрывала небо приблизительно на
одну треть, что видимо и соответствовало наступле¬
нию сумерек.
Бискайский задышал полной грудью. Дышалось легко. Воздух был чист и свеж. Бискайский оглядел
164
беглым взглядом свои владения, Баобаб все также мо-нументально чернел за тамарисковыми зарослями. А вот тени коллег стали едва видимы. Коллибри за¬молчали.
Бискайский с безразличием отвёл взгляд, не об¬ратив внимания на две тени, отделившиеся от об¬щего круга теней и медленно приближавшиеся к шатру. Глаза Бискайского устремились туда, к тама-рисковым зарослям, где наверняка прятались лучшие струны для скрипок, виолончелей и арф. С особым тщанием следовало поискать под кустами. Бискайс¬кий зевнул.
И обшарить листву, — пробормотал он вслух и снова зевнул. Подул прохладный ветерок. Откуда-то потянуло сыростью. Зябко позёвывая, Бискайский направился к шатру. У входа он услышал чей-то го¬лос. Он не сразу сообразил, что обращались к нему, потому, что он уже успел отвыкнуть от своей соб¬ственной фамилии и привык слышать раскатистое «диктатор*. Его снова окликнули. Тогда Бискайский остановился и обернулся. В трёх шагах от него сто¬яли два странных типа, одетых в длинные до самых пят серые балахоны, гладкие, без складок и украше¬ний, лишь с двумя прорезями для рук.
Не узнал? спросил один из них, обладатель длин-ного носа. Всмотревшись, Бискайский наконец уз¬нал обоих. Перед ним стояли его бывшие коллеги, те самые тени, из круга, только куда-то исчезли вен¬ки из щебечущих коллибри. Бискайский ни о чём расспрашивать не стал, напротив, напустив на себя самый серьёзный и официальный вид, ответил:
165
— Как же, как же, узнаю.
Второй коллега с белобрысыми бровями, застен-чиво заулыбался, а тот, что с длинным носом, будучи побойчее, сказал:
— Мы пришли к тебе с просьбой.
Бискайский про себя усмехнулся, подумав, что
к диктаторам только и ходят с просьбами, но вслух с церемонной улыбкой произнёс:
— Прошу вас, заходите в шатёр.
И не дожидаясь ответа, вошёл в шатёр. Коллеги
вопросительно переглянулись и последовали за Бис¬кайским. Усевшись на тахту, Бискайский жестом руки пригласил коллег сесть в кресла, но они побла¬годарив, отказались.
— Тем лучше, побыстрее отделаюсь, — подумал Бискайский и решительным тоном нарушил нелов¬кое молчание:
— Ну, я слушаю вас. Первым заговорил коллега с длинным ноом.
— Дело в том, что до нас дошли слухи о приго¬воре, — веско сказал он и замолчал, посмотрев на Бис¬кайского, пытаясь, наверное выяснить, какое впечат¬ление произвели эти слова на бывшего коллегу. Но Бискайский оставался невозмутимым. Лёгким кив¬ком головы подтвердил он слух, дошедший до кол¬лег, теперь уже бывших. Лица их стали серьёзнее. Об-ладатель длинного носа твёрдо произнёс:
— Мы просим тебя, Бискайский, отменить же¬стокий приговор. Бискайскому не понравился тон коллеги, но он не подал виду и спокойно, с достоин¬ством, ответил:
166
Я ничего сделать не могу, приговор подписан. Тут застенчиво краснея, заговорил белобрысый.
— Но ведь это очень, очень жестоко. Ведь он та-кой хороший человек. Мы очень просим, — сбивчи¬во проговорил он. Коллега с длинным носом требо¬вательно подхватил:
— Да, да, мы просим тебя отменить приговор во имя всего святого.
Требовательный тон и нагловато-длинный нос бывшего коллеги стали раздражать Бискайского, да и этот пылкий белобрысый огурчик, в общем-то с виду располагающий к себе, тоже не доставлял удо¬вольствия.
— Идеалисты, — подумал Бискайский, пренеб¬
режительно сощурив левый глаз. Хотя эти двое и
были пожалуй, самыми умными из всех его бывших
коллег, но они ничегошеньки не смыслили в дикта¬
торских делах. До чего смешно и наивно звучали эти
высокопарные слова «во имя всего святого». Детской
погремушкой отдавало от этой пустотелой абстрак¬
ции. Он, Бискайский, и действовал во имя, только не
во имя незримого святого, а во имя баобабьего счас¬
тья, во имя быть может благоденствия всего баоба-
бьего края. Другого «во имя» здесь существовать не
могло, потому что диктатуре по определению при¬
суща несбиваемая целенаправленность, устремлён¬
ность, не ведающая поиска, не считающаяся ни с кем
и ни с чем. Но что толку было объяснять всё это его
бывшим коллегам, пришельцам из другого мира.
Они ничего не поймут. И Бискайский откровенно
признался:
167
— Я не хочу вас- ни обманывать, ни обнадёжи¬
вать. Если приговор подписан, значит так надо, и надо
без всяких оговорок.
В противном случае никакой порядок наведен не будет.
Длинноносый, усмехнувшись, спросил:
— Прости, Бискайский, о каком порядке ты го¬
воришь?
Озлобляясь, Бискайский резко ответил:
— О том, который вас не устраивает.
Сказал и встал, давая понять, что аудиенция за¬кончена. Бывшие коллеги горестно покачали голо¬вами.
— Вот не ожидали от тебя. — Тихо сказал бело¬брысый в сторону. Бискайскому вконец надоели кис¬лые физиономии бывших коллег.
— Я прошу вас оставить меня одного, — сухо и властно проговорил Бискайский и отвернулся, едва сдерживая желание вытолкнуть жалкие фигуры из шатра. Когда, спустя некоторое время, он посмотрел туда, где недавно стояли бывшие коллеги, там уже никого не было. Бискайский облегченно вздохнул. От нервного напряжения покалывало в висках. Плюнув через правое плечо и шлепнув в ладоши, Бискайс¬кий вызвал троицу. Надо было поскорее разделать¬ся с делами и уснуть. Уснуть и ещё раз уснуть. Пото¬му что Бискайский устал. Он страшно устал. На него нашло предчувствие чего-то неладного. Прежде так сильно он никогда не уставал. А эти два типа яви¬лись незваными гостями и вывели его из равнове¬сия, достигнутого с таким трудом. Недурно было бы
168
их изолировать, а может лучше и вовсе убрать. Не ровен час — и «во имя всего святого» они могли на¬творить кучу неприятностей и нарушить порядок.
— Да, да — вслух произнес Бискайский и кив¬ком головы утвердил своё решение. Итак он сейчас объявит приговор и по делу двух бывших коллег. Подняв глаза, Бискайский увидел рядом лимонную троицу, терпеливо ожидавшую указаний. Удовлет¬ворённый расторопностью помощников, Бискайс¬кий ободряюще сказал:
— Молодцы, ребята, молодцы.
— Да! — рявкнули в ответ хрупкие с виду созда-ньица, да так громко, что у Бискайского зазвенело в ушах, а перед глазами побежали лимонного цвета круги. Он встряхнул головой, словно старался отде¬латься от неприятных ощущений.
— Тише всё-таки говорите, вы же не на улице находитесь, -отчитал он троицу и решил, что баловать их ни к чему. Дистанцию следовало выдерживать.
— Не глотку драть, а дело надо делать. Поняли, Вы? — обратился к ним Бискайский, смерив троицу суровым взглядом.
— Да, — едва слышно ответили созданьица.
— То-то же, — пробурчал Бискайский и, крях¬тя, прилег на тахту.
— Вечно эти ретивые помощники своим усер¬дием что-нибудь да напортят, — с досадою поду¬мал он.
Настроение у него совсем испортилось, и вдруг дала о себе знать старая боль в пояснице, да и уста¬лость заныла в суставах.
169
— Впрочем, и их можно понять как и всё на
свете, если желаешь понять, — рассудил про себя
Бискайский и тяжело вздохнул. Мудрость мысли
несколько утешила, и он, примиряя то ли себя с
созданьицами, то ли себя же с самим собой, про¬
изнёс:
— Ну ладно.
Созданьица покорно закивали головами.
— Ладно, хватит, — сказал, недовольно морщась, Бискайский.
— Я вызвал вас вовсе не для того, чтобы вы тут мотали головами.
Бискайский устроился поудобнее. Троица за¬мерла, устремив три пары ярко-цветных глаз на дик¬татора. Бискайский, размеренно произнося слова, продолжил:
— Во-первых, пора приводить приговор в испол-нение. Кстати, как дела с сумерками?
— Наступили, — тихими голосами ответили со¬зданьица.
— Отлично, — довольно причмокнув губами, проговорил Бискайским и, подложив под поясницу подстилку, вновь деловито заговорил:
— Одно дело, значит, сделали. Теперь, во-вторых, необходимо тщательнейшим образом прочесать за¬росли тамариска и особенно под кустами. Там уп¬рятаны самые лучшие струны. Поняли? Самым тщательнейшим образом! — строго заключил Бис¬кайский.
— Поняли! — радостно засияв, отчеканили со¬зданьица, сдерживая свой голосовой пыл.
170
— Отлично! Надеюсь, если всё пойдёт по плану, баобаб получит нужное количество звуков? — спро¬сил риторически Бискайский.
— Да! — воскликнули созданьица и глаза их за¬сияли от восторга ещё ярче. Но вдруг с лица их, точ¬но волной смыло и радость и все яркие цвета. Щёки их покрылись землисто-серыми пятнами, в глазах засверкали лихорадочные огоньки волнения, а уш¬ные раковины оттопырились и мелко задрожали от напряжения.
— Слышите, слышите?! — зашептали созданьи-ца. Бискайский ничего не слышал.
— Что значит «слышите»? — спросил он.
— Ну как же, — все тем же взволнованным ше¬потом отвечали созданьица, — запела, запела, пер¬вая струна.
Сказав, они закатили от наслаждения глаза. Бис-кайский ничего кроме тишины, да стука собствен¬ного сердца не слышал. Но прислушавшись повни¬мательнее, он различил далёкий — далёкий звук скрипки; поначалу прерывистый, дробный, но по¬степенно сливавшийся в единый упоительно-чис¬тый звук.
— Вот оно — начало кольца счастья, — решил
про себя Бискайский, и сердце его часто забилось от
одного сознания собственной причастности к этому
счастью, значит всё-таки ему удалось сдвинуть с ме¬
ста камень, прорвать плотину тишины. Конечно, не¬
малые трудности ещё предстояло преодолеть, но те¬
перь Бискайский не сомневался в успехе, знал как
действовать, и никакая сила не могла уже сбить его
171
с пути истинного. Далёкая струна продолжала зве¬неть, наполняя воздух жизнью, утоляя жажду и пе¬чали. Даже боль в пояснице притупилась, а дышать стало и вовсе легко. Но звук был очень далёк, до страшного нежен и хрупок, настолько нежен, что Бискайского охватило беспокойство, точно он затревожился за судьбу близкого человека, которо¬му грозили посягательства. Да, да посягательства могли задушить нежный звук в колыбели, не дав из¬литься в море звуков. Бискайский сел. Лицо его по¬мрачнело, когда он вспомнил тех двух, бывших кол¬лег. Как бы чего не выкинули. Они бесспорно были очень умны, но частенько излишек ума оказывался много опаснее его отсутствия. И длинноносого, и бе-лобрысого безусловно следовало изолировать, а во¬обще-то ещё надёжнее просто отправить за баобаб, следом за снабженцем.
— Поползновения лучше пресекать на корню, — решительно произнёс про себя Бискайский.
— Вот что, друзья мои, — заговорил Бискайский так, словно обращался ко всем, кто мог его услышать.
— Это надо искоренить, а потому я издаю но¬вый приговор.
Бискайский глубоко вздохнул, потому что он волновался, ведь совершался новый решительный шаг, он взвалил на себя ещё большую ответствен¬ность за судьбу баобаба. Но диктатор отныне не бо¬ялся даже самой ответственной ответственности. Сказавший А, сказал и Б, скажет и В, и должен будет произнести и все остальные буквы алфавита, и даже при необходимости удавиться. Бискайский гордо
172
вскинул голову и заговорил в торец бруска, появив¬шегося на ладонях созданьиц по мановению волшеб¬ных круговых движений рук.
— Приговор, точка, диктатор, точка, — по сло¬
гам раздельно произнес Бискайский.
После того, как брусок волшебно исчез из рук созданьиц, Бискайский пояснил:
— Тех двух, длинноносого и белобрысого.
Сказав, он вновь прилёг на тахту, переполнен¬ные всякими разными чувствами, в особенности, чув¬ством исполненного долга. Прилаживая подушку под голову, он отрывисто сказал:
— Надо. Как бы чего. Ясно? Поняли?
— Ясно, ясно, ясно — пропели созданьица, к ко-торым возвратилось прежнее бесстрастное выраже¬ние лица и воскового отлива лимонность щёк.
— Ну и отлично, — тихо произнес Бискайский и, облегченно вздохнув, вялыми движениями руки приказал созданьицам исчезнуть. Нежный звук ча¬рующе повис в воздухе. Бискайский закрыл глаза и вытянул ноги, ощутив томительную боль в суставах. Звук немного приблизился. Что-то мягкое, пахнущее чем-то приятным, обволокло Бискайского. Наверно это была усталость, а может удовлетворённость. Ведь он порвал плотину тишины. Вот в унисон со скрип¬кой застонала виолончель своим дивным бархатно-монотонным звуком, наполненным сдержанным восторгом. Мелькнула добрая морда льва, посмотрев¬шего на Бискайского отчего-то грустными кровяны¬ми глазами. И вновь звуки заполнили голову Бискай¬ского. Он улыбнулся и так и уснул с реденькой улыб-
173
кой на губах. И он не увидел, как наступили вторые сумерки, а следом и третьи, И он не увидел, как на исходе третьих сумерек три тени медленно скрылись за баобабом. Он не увидел как расцвёл белоснежным цветком и чуточку раздался вширь баобаб, овеянный тысячами светящихся пылинок собственного счас¬тья. Не увидел, как с первым лучом солнца белоснеж¬ный цветок увял, а саванна озарилась радужным све¬том, ожила, напоённая и споенная счастьем. Но он слышал звуки, дивные нежные, упоительно-востор¬женные, торжественные, звуки, то стремящиеся куда-то в высь, то стремительно падающие в бездну, в море, родившее их и не знающее ни секунды по¬коя. И Бискайский забыл обо всём, забыл о себе, слов¬но перестал ощущать себя, свое «я», вдруг оторвав¬шееся от него, и превратившееся в нерасторжимую часть чего-то необозримого и неумолимого.
Короткие рассказы из жизни нерожденного
…у меня нет дня рождения, да-да, нет, так что ваши ожидания маленького праздника напрасны и вовсе не потому, что я потерял листок лакмусовой бумажки, свидетельствующей о моем рождении в таком-то году в такой-то день — ведь стоит ее выта¬щить, хранимую в самом потаенном углу семейного комода, как тут же проявляется при свете дня опре¬деленная раз и навсегда личность, имеющая право на ношение имени, на гражданство, на жизнь и на смерть конечно же, — и вовсе не потому, что я поте¬рял память где-то на обочинах дорог или на пере¬крестках решительных магистралей, напротив — память чудесным образом для привычного порядка нашей зло-бодневной жизни хранит все, что было, что есть и что будет, словно я и есть наместник всех времен, но упаси вас Господь подумать, что я возна¬мерился тем самым представиться Богом, нет, вовсе нет, поверьте мне и простите — у меня нет дня рож¬дения. Что поделаешь, на «нет» и суда, говорят, нет, так что ваши ожидания маленького праздника на¬прасны...
…чахлые облака вчерашней грусти праздными бродягами уходили на юг в края далекого прошлого.
175
чахлые облака вчерашней грусти все еще напоми¬нали о случившемся прерывистой мелодией сбыв¬шихся встреч, клавиши старого рояля, что продол¬жал стоять на обезлюдевшей веранде, западали, раз¬рушая гармонию встреч, нарушая правила контра-пункта густой и неуместной синевой разлук. строй¬ная череда дней, нанизанных на воображаемую, со¬тканную из слов нить, распадалась обрывками навяз¬чивых сновидений. чахлые облака уходили, чахлые облака причудливыми очертаниями вчерашней гру-сти напоминали о счастье, навсегда плененном свер¬шившимся…
…это было тогда, когда по вашим представлени-ям меня еще не существовало, но жизнь, не взирая на мое должное отсутствие, шла и шла своим наску¬чившим, подневным и поденным чередом. и все-таки это было, о чем свидетельствуют мои воспоминания. они затейливым полетом мерят явь, словно искры из под томящейся золы, разбуженной вдруг налетев¬шим порывом ветра, словно искры, придающие не-кий смысл, пусть загадочный, ночной темноте. они — одинокий плач посреди привычного, незамечаемо¬го и незначимого шума, плач по случившемуся, но без слез и причитаний, исчезающих поспешно в пес¬чаной глубине сожалений, плач, невольно переходя¬щий в бесстрастное поминание усопшего, и стало быть однажды бывшего. итак, была весна. была она хмурая, зябкая, так и не проснувшаяся до самого начала настоящего лета. оно, конечно же, пришло с жарким солнцем и со вздохами облегчения — ну наконец-то! но прежде была весна. мне говорят, даже
176
подталкивают под локоть, мол не о том я, мол плач мой не о том, потому как весны такой и в помине не существовало. что ж пусть неверующий окунется вновь в утекшую реку и постигнет, что было, а чего не было, и разве, поняв быль, не пожинаем воспо¬минания, и разве посеяв воспоминания, не пожина¬ем милую быль. и как мне не узнать, как мне не ве¬дать, что когда останутся позади вновь и вновь про¬житые дни и уже не надо будет их в который раз догонять, ты порывом ветра прилетишь ко мне на¬встречу, ты ,сорванным с уходящей березы листком, прильнешь ко мне, ты молчанием неба обоймешь меня, и мы уйдем туда, откуда не возвращаются пре¬жними, где остаются на долгое всегда, где слова — это камни, которые не нужно собирать, а здесь, как и прежде будут существовать непересекаемо наши опустошенные имена.
...странно, но ему показалось, что в комнате он не один, что чей-то дух витает рядом, за спиной, тес¬нясь к углу, чтобы не привидеться, не обнаружиться, попав на глаза. всякое ведь говорят случается. вот на неделе попалась на глаза заметка из местной газеты о том, что развелись у нас на Юго-Западе в изряд¬ном количестве человеки-воздухи, видимо, надо по¬нимать, этакие воздушные, легкие люди, наподобие воздушной кукурузы, вроде бы занимают место, а не тонут, стало быть и не значатся. может кто из таких в гости заглянул. а может случилось и такое, что ка¬кой-нибудь разудалый колдун заговорил и кварти¬ру, и хозяина ее, сам потом махнул рукой и пропал, как сквозь землю провалился. и не надобно ли было
177
теперь договор колдовской пересмотреть, но как? человек, сидящий за письменным столом опасливо оглянулся. это был мой друг, многодесятилетний, чье имя я уж, простите, за глубокой давностью позабыл. да и к чему настоящему другу имя, когда он был и все еще есть один на все жизни. но мне говорят, что это вовсе не друг, а я сам сижу, согнув в погибель су¬тулую спину, за крупным семиоктавным столом и пытаюсь получить сумму от кучи всяких слагаемых. и если это я, то тогда я отчетливо слышу, как некто шепчет-нашептывает тихомолком «не колдун я, а угадчик!». друг мой в ответ вздрогнул, повел склонен¬ными плечами, обхватил голову по самое темечко ру¬ками, локтями уперся в мой стол и замер. ему так захотелось оборотиться в неодушевленность, кото¬рая не дышит, не думает. ну хотя бы в булыжник да-да в серый отполированный веками булыжник с мостовой, и затаиться, чтобы замерли, окаменели и остановились мысли, превратившись в обычные пес-чинки или слюдяные прожилки, чтобы никто уже не смог и подслушать, выманить, узнать всю глубину смысла, томящегося в нем одном. ведь немые мыс¬ли и есть последний приют для непреходящей жиз¬ни. каких огромных усилий стоило моему далеко-давнему другу наложить на себя это замирание, это окаменение, словно настигло его наказание за грехи бывшие, его ли или первородные, но грехи, раская¬нием не ухоженные, не умащенные. не настало ли время принести повинную голову свою на плаху? вот только где она, где найти ее, плаху-плашеньку, и кто винить будет, кто казнить. померещилась лужайка
178
муравчатая, померещилось лазоревое лукоморье, и тут раздался в ушах, именно в ушах, а не на просто¬ре поднебесном за стенами наших спальных замков, трезвон, да такой, что впору и соседям дослышаться. и тогда друг мой вздохнул, как бы пытаясь стряхнуть с себя тяжелый сон, обернувшийся колокольным пе-резвоном. а мне, представьте, почудилось, что там за друговой спиной я притаился, или витаю духом, не признаваемым земным взором, и приговариваю «колдуй баба, колдуй дед, заколдованный билет, вот вопрос и вот ответ»...
…напрасны, напрасны ваши ожидания, наши ожидания. вот моих ожиданий к вашему сожалею¬щему «увы» — нет, не было и разве кто предскажет, что будет. и нерожденному однажды чего, скажите, мои милые будущие читатели, которые всегда дер¬жите за пазухой праздник рождения, ну скажите, чего ожидать кроме как, если и увидеть этот день рождения целиком, да и то во сне, что приснится соседу по нашему прежнему забытому, заколочен-ному напрочь дому. а дом-то ведь всамоделишний, а не какой-нибудь сказочный, был расчудесный. стоял он на пригорке в тени вязов и ореховых деревьев, стоял одноэтажный, с легкой крышей в два низких ската, покрытых окрашенной в радостный зеленый цвет кровлей. вдоль всего дома, аж до флигелечков, выступающих полукругом слева и справа, тянулся балкон с деревянными резными перилами. и вот бегаем мы разные дети во дворе рядом с домом, до нас рукой подать, по выложенному камнем окраю крошечного бассейна, похожего ну точь-в-точь на
179
половинку вкрутую сваренного куриного яичка, по¬резанного вдоль. а на балконе мамочка наша стоит, руки сложила на груди, волосы гладко назад зачеса¬ны, глаза улыбаются, но и зорко следят за нами, за детьми. Нет-нет да поправит нас своим негромким голосом «не спешите, а теперь — в другую сторону», чтобы головы не вскружились, чтобы в бассейн с края не свалиться. а в бассейне-то воды — лужица с ла¬донь, да жаба, коричневая красавица камнем затаи¬лась, замерла в тени, не шелохнется. мала, а как ни-как зверь с чуднинкой да со всякими поверьями и намеками о жабьих злонамерениях. и тут прибега¬ет тот самый сосед, звали его Дема или Демьян, и кричит «чего вы тут ходите поджавши хвосты как смиренники, ай-да на задний двор, там куру нашу коршун клюет». кровь, она известно всегда возбуж-цает, а детей тем более, и сдуло нас ветром с глаз маменькиных туда, где течет рекой кровь, где схват¬ки дух, где смертью пахнет. вы, конечно, можете сказать, что все это сказки, придумки, надумки, а я отвечу — вот вам сказка гладка, смекает у кого до¬гадка...
…маленький оркестр заброшенного сада, ведо¬мый сильным ветром-дирижером, наигрывал осен¬нее адажио, лишенный слушателей наигрывал для себя. только глухие низкие тучи отмечали хоть чье-то присутствие, но не участие, своим спешным и нео-становимым полетом. сад наигрывал свою старин¬ную мелодию, легко откликаясь на душевные поры¬вы ветра или ветренные порывы чьей-то души, наи¬грывал и гонял листья словно невзначай. и падали
180
листья и ложились они добропорядочно на землю, окутывая ее шорохами воспоминаний. сад наигры¬вал прощальное адажио, сад продолжал жить, и жить не только для себя, но и для других, чьи вчерашние взгляды все еще продолжали мерещиться распахну¬тым настежь деревьям. вот и наступило первозимъе... …итак, ваше представление закончилось. занавес опустился. на сцене так и остались лежать недолю¬бившие. это ваше представление, оно закончилось. актеры разошлись, вдоволь позабавив самих себя. кто-то искал сквозь щелку в занавесе зрителей. но зал был пуст. впрочем представление все равно со¬стоялось и в положенное время до закрытия метро закончилось. а мое представление продолжается, потому что нерожденному ничего не остается как быть, быть и быть неизбывно, может и дурача себя и других. мой день рождения появится много позже. и придумаете его вы мой день рождения, и попраз¬днуете, и погуляете на нем, и подарки сложите у жер¬твенного камня на берегу той самой горной, бурли¬вой реки, где оставил я свою и до сих пор возлюб¬ленную сидеть, прислонившись к этому горячему или горючему, как слезы, камню, сидеть и по сей день, обхватив руками колени и склонившись к ним щекой. нет, ее звали не Аленушка, ее вообще никак не звали, потому что тогда никто не пас пестрых имён на тучных лугах всезнаний, и не надо было вык¬ликать из многих или возвращать отбившихся в мно¬жество выкриками имен. я уходил туда к вершинам близких гор, к прошлогоднему снегу, все еще сохра-нившему нетронутость, чистоту и случившуюся
181
правду. я уходил наверх. она осталась. осталась там внизу в долине кучерявых ракит, в долине, затоплен¬ной солнцем. а рядом за спиной отчаянно шумела река, заглушая рыдания овец, кучно замерших на другом берегу. река шумит и сегодня, она не ведая начала и конца, несется, как всегда, через долину и дальше в ущелье, за которым в моем представлении начинается море, уходящее за горизонт…
…и я долго ждал ответа, притаив ожидание в са-мых укромных уголках собственной души. мой друг молчал, тот самый, чье имя, ничего уже не знача, дав¬ным-давно затерялось в провалах минувших дней, теснимых кручами ночей. он не спешил откликнуть¬ся. и только тогда, когда я тронул складную инвалид¬ную коляску с места и покатил ее впереди себя, и только тогда он заговорил, словно сняв с себя обет молчания или околдованный перемог заговомр че¬рез мое прикосновение к тележке и расколдовался, и до тех пор неизреченный дал волю вольную сло¬вам, и заговорил он, судорожно выбрасывая слова на ветер с тех гор, что существовали когда-то вокруг нашего полуантичного города. но всегда найдется шептун, любитель поведать подглядку-загадку, и вот некто такой опять слышу нашептывает, мол он тво¬им голосом голосит. ну а я пожимаю только плеча¬ми и говорю, какая в том разница, представление-то мое, да и разве это такое диво дивное, чтобы два го¬лоса отличить нельзя было друг от друга, как двух близнецов. а тем временем катил я инвалидную ко¬ляску складно-ладную, а он, мой еще тогдашних лет друг говорил, говорил, вспоминая что-то, что обрыв-
182
ками, клочками старых писем закружилось, завер¬телось вокруг, осыпаясь снежинками замороженного времени, и как было мне не вспомнить, что слухом земля полнится, да причудами свет, мой свет да и ваш, господа милые читатели. и уж вовсе не бумага терпит, и перо знает себе пишет — душа моя сказы сказывает, а вы и терпите. коляска же все катилась и катилась да так легко, что мне уже трудно было по¬нять, толкаю ли я ее, или она меня тянет и тянет за собой. а друг все говорил, отыгрываясь за протяжное дление молчаливых годов. случился, правда, поворот, когда он живее обычного встрепенулся, дернулся, перекинулся черным петухом, но я выправил коляс¬ку и все продолжилось, как было. «как было?» — пе¬респрашивает друг, передергивается всем телом, кривя не душой, а головой, и продолжает — «а было, было то, что все мелькало, дергалось, уходило в сто¬роны, и качалась земля на этом дребезжащем праз¬днике воскрешения, на этой вакханалии, которую все называют жизнью и говорят, что она одна и дана нам такая, а я думаю это же так несправедливо и убого знать, что есть только вот Эта одна одинокая жизнь, сякая и никакая иная, и настигает меня мысль, она несется вскачь, как вот тот конек-горбу-нок на карусельном кругу, кстати, я слышал, что де¬ревья мелькают то здесь, то там, что земля уходит из-под крепких не моих, а чужих ног что все кру¬жится и мечется, потому что у нас на руках куча би¬летов на всякие аттракционы, что нас даже крутят-вертят и трясут на испытательном стенде для кос¬монавтов, ой, Бог ты мой, о чем это я, вот дернулся в
183
сторону, а она, мысль возьми да умчись, закутавшись в черную шаль, но след память о себе оставила, и я мыслю тогда, разве тот, кто верит, что знает, не обма¬нывает себя, и думаю, что столько слов дано людям лишь в утешение, слова ведь наши куклы, а мы — водилы, водим, водим их, да никак и не переведем, а жизнь, нет, не жизнь — вакханалия продолжается, прыгая, кружаясь, дергаясь, уходя из-под меня, си¬дящего в кресле-каталке, посмотри, разве не похо¬же оно на вечно в пути катафалк, и мелькают мимо лица, страницы и целые куски непонятных звучаний, но ты знаешь — мне говорят, что это я дергаюсь и трясусь, что полмира клонится на бок от того, что моя голова склонилась навсегда к правому плечу, и плечи мои, вот эти, гляди две половинки разбитой вешалки трясутся, и руки мои, выкручиваясь, тянут¬ся и тянутся за чем-то, может пытаюсь хотя бы к воздуху притронуться, да-да, говорят, все это от моей очень сложной и глубокой и неизлечимой как смерть болезни, потому, утверждают эти умники, я не могу собраться и взять себя в руки, а все только разбега¬юсь и разбегаюсь по разным частям нашего или ва¬шего света, что ж поделаешь, такая, если верить им, вышла у меня болезнь, ну и слава ихнему богу, разве так уж плохо, что я не притронусь никогда ни к чьим рукам, к рукам, которые, знаешь, иногда мерещут-ся, разве так уж слезно видеть что-то склоненным на бок и ускользающим от тебя, и знать, что земля не принадлежит тебе, а кому-то, кто пытается выта¬щить ее из-под дергающихся ног, что же разве я тем не уберегусь, разве там не останусь я нетронутым,
184
как и мое сердце, пока усатый, бородатый цыганс¬кий кузнец не расколет своим молотом мою золо¬тую грудную клетку»... и он как-то вдруг умолк. по¬том, устав от необычных для него усилий, уснул, про¬должая трястись и дергаться даже во сне. потом сол¬нце закатилось, оставив небо на произвол ночи. по¬том стихли птицы, и легкий ветерок погнал взвивы пыли впереди коляски. мы спешили, спешили уйти от сумерек, нагонявших нас с восточных окраин жизни...
…напрасны и ой как напрасны ваши тощие по-тужения разлиновать жизнь как школьную тетрадку в линейку и даты поразвесить, года всякие и события, построив строем и скомандовать — «слева направо по порядку номеров рассчитайсь!» но где там — даль¬ше первого дело не пойдет. рожденных нет. есть все и все в раз, как звуки одного плача, одного аккорда, быв¬шие, так что если я говорю «было», значит была такая быль, и дело не в том, что, как говорится, быль это — кляча норовистая, где станет, так там и упрется — еще и подумаешь про себя не осел ли самый упрямый и мудрый попался под руки — как корни пустит, и дело не в том, что притча — дело прелюбезное, а в том, что забавляться иносказанием — вся соль наша че¬ловеческая, что поди попробуй отдели быль от не¬были, попробуй раздели без крови землю, на кото-рой и левая нога стоит и правая. да ведь и гусли у певуна, гусли-самогуды, как заведутся сами, так поди останови их, заведут хоть куда, хоть за край земли, хоть на задний двор нашего нерушимого в один этаж дома с нашей мамочкой на балконе, а там на заднем
185
дворе уже собрались все: и со сбитым на бок колпа¬ком повар, цокающий от возбуждения языком, и дворник, пытающийся метлой сбить пыл с раскры-лого коршуна, и мы, дети, кто замерший от страха за курочку нашу рябу, кто подбадривающий ее и топающий ногами, чтоб вспугнуть коршуна. а кура дралась, что надо, можно сказать по—геройски, за¬щищая куст сирени, за которым прятался весь из-щебетавшийся во все десять горл выводок. наконец дворнику удалось сбить коршуна, и он отпрыгнул, взмахнул крылами и взмыл. и осталась после него лужайка в крови. кура наша рябистая с поклеванным боком, с одним теперь глазом, да мы, как-то при¬умолкшие, кажется что повзрослевшие в одночасье, мы разные, и мальчонка златокудрый весь в себе, от¬даленно напоминающий меня, и девчушка смуглая и звонкая, как майский жук, и гость столичный и умный потому, и конечно сосед Дёма или Демьян, мы, которые все-таки сумели выходить раненную и так и остались на вечные времена такими, какими были тогда на заднем дворе нашего премилого дома, а когда именно это произошло, кто знает. скуластый парнишка из дома напротив уверял, что до рожде¬ства Христова, а может до сотворения мира замыс-лено или еще раньше...
...ставни закрыты, ни души. жаркое солнце. ни облачка только обманчивая прохлада бледной голу¬бизны полдневного неба. последняя собака ушла со двора и свалилась в тень под ветвистой мушмулой, облепленной гроздьями золотистых плодов. тиши¬на. замирание. жизнь затаилась. ни воробушек не
186
чирикнет, ни кузнечик не лязгнет, ни трава не про¬шелестит. Кажется еще мгновение — и все, и жизнь, и себя придется начинать сначала. нет сил шевель¬нуть губами, нет сил родить хоть слово, нет сил уто¬лить жажду. зной. или это зной томящейся души. или это обмирание сердца перед дальней дорогой...
…кто сказал, что рождение это радость, кто ска-зал, что рождение это откровение, нет, милые чита¬тели, вы вправе отвернуться от меня, что же — воль¬ному воля, а я скажу, что рождение это ничто. кто помнит день своего рождения, кто помнит себя в ту ночь, и была ли она полна радостью встречи или пе¬чалью прощания. я не знаю. Кто-то проходящий мимо уронил меня будто невзначай, так что жил прежде, да стал поживать и ныне. и уж если желаете иметь день рождения, то считайте каждый день та¬ковым. и празднуйте и метьте их. что касается меня, то зачем они мне, если рядом любимая, если рядом любящая, если тем слаще проводы, тем слаще раз¬лука, когда впереди и радость новых встреч и одно на двоих дыхание вечера, и музыка с молчанием, и чья то за стеной неспешная чужая речь, когда ее го¬лова доверчиво склонилась мне на плечо, когда все это было и задолго до моего рождества, когда нето¬ропливо заботливая рука покачивает гамак, распя¬тый между двух околдованных сосен, и островершия их то приближаются, то отдаляются , но неизменно уплывают и уплывают, провожаемые редкими об¬лаками, и милая тихо напевает мелодию, сочинен¬ную задолго до нас стариком Иоганом и Себастья¬ном и Бахом...
187
…сумерки нашли как-то незаметно, исподволь, и только когда зажглись желтые фонари, двое про¬хожих поняли, что наступил вечер. сквозь толщу ве¬черней сини узнаю моего друга, а рядом ее, студен¬точку в малиновом плюшевом берете, с первого взгляда влюбившуюся в этого странника, иногда при-саживающегося передохнуть от вечного движения за мой стол, откинув голову на ладони, закинутых за шею рук. в такие минуты он напоминал мне словно знакомого египетского звездочета, а куцый потолок моей комнатенки превращался в ночное небо, по которому полными пригоршнями были разбросаны золотистые звезды всех судеб, разгадки которых то¬нули в торжественно текущих нильских водах, «на¬пой мне эту песенку «фонари», — просила влюб¬ленная студенточка, и он напевал безошибочно пер-вую песенку тогда еще совсем молодого певца Жана Татляна. «ты меня любишь?» — вдруг спрашивала она, прижимаясь теснее к его плечу. «обожаю», — отшучивался он и продолжал напевать, успевая по¬глядеть вслед уходящей безвозвратно из его жизни прехорошенькой женщине «ну я же не шучу», — не унималась влюбленная. «так что же — любить тебя или петь, понимаешь, совмещать я не могу, или?» — спрашивал он, целуя девушку-студенточ¬ку в уголок губ.
«а где вчера вечером был, ну скажи правду» — спустя время продолжала ревниво приставать она. на открытой площадке двенадцатого этажа гости¬ницы «Москва» за столиком ресторана «Огни Моск¬вы» дышалось легко и свободно, словно здесь на вы-
188
соте слабела власть земли, ее безысходное притяже¬ние. тусклые звезды едва проглядывали, окутанные желтым маревом вечернего освещения. а там внизу чертили замысловатые линии красные огни автомо-билей, чьи очертания с глубокой чернотой много¬этажной высоты. зато до кремлевских звезд рукой было подать, для них и существовала ночь на этом све¬те. «я тебе же сказал у Леньки рыжего сидели до пол¬ночи, чертил ему начерталку, сама знаешь, неплохо платит», — не злобясь повторял друг, потягивая золо¬тистое сухое молдавское, кажется это была «Фетяс-ка». «и она была там?» — не унималась милая в мали¬новом берете. «кто?» — переспрашивал он, нанизы-вая на вилку кусочек белого соленого сыра. «ну, эта, выдра старая», — выпалила она. «кто, мать его?» — удивляется с невинной наивностью мой друг. «так она еще и его мать», — возмущается влюбленная по уши, прикрытые беретом, и наконец, стаскивает его с головы. коньяк армянский трехзвездочный пили молча, закусывая ломтиками свежей варёно-копчё¬ной осетрины под лимонным соком. после мороже¬ного она вдруг сказала тихо в сторону, обращаясь буд¬то не к нему, а к ночи, давно уже наступившей сразу за каменными перилами ресторана «давай поже¬нимся». друг мой высоко поднял брови, взглянул, не скрывая недоумения и спросил «ты всерьез?». «а что, это такое преступление, сколько лет мы уже с то-бой», — начала было она, но голос ее дрогнул, и, при-кусив губу, она замолчала. «милая моя, любимая моя», — начал он, ласково взяв ее ладошки в свои широкие огрубевшие от всякой работы руки, — зна-
189
ешь, как там внизу в народе поют: своя-то жена по¬лынь горькая трава, а ты у меня кто? — лебедь белая моя, а отчего? а оттого, что чужая еще». «одна из ле¬бедей, а — махнула она рукой, — ты все шутишь». «да, моя хорошая, потому что шутя едешь дальше будешь», потом они спустились в «Гранд-отель», заг¬лянули к Санчесу, мастеру тамошней парикмахерс¬кой, поговорили о том, о сем, и ушли в заполночь. «а ты знаешь, — как-то скажет она потом, лежа рядом, — Сталин папу вызывал». друг мой скорчит гримасу, никак не беря в толк, как мог товарищ Сталин вы¬зывать, если товарищ Сталин 5 марта 1953 года умер. «не знаю, но папа вчера вечером был очень взволно¬ван, места себе не находил, — наша студенточка — малиновый берет висел над изголовьем на огромном кровельном гвозде — сама дивилась, — мама тоже ему говорила, ведь умер, а папа все твердит, звонил по вертушке и попросил, зайдите товарищ Абреков завтра ко мне». «и что?» — чуть с усмешкой спросил мой заповедный друг. ах, как же мила была эта пре¬данная и до конца своей жизни студентка, хоть и вышедшая много позже замуж за другого и родив¬шая двух очаровательных сыновей. она прижалась к милому и тихо спросила: «Ты меня любишь?» а он молчал и потом как-то задумчиво вымолвил: «что-то папаша твой сдвинулся по фазе, а, хотя чем черт не шутит». и долго еще тишину разлуки нарушали два дыхания, птицами разлетающиеся в разные сто¬роны этого скандального и неуступчивого света...
…и как же я мог быть рождён однажды, если дет-ство продолжается, а старость тут же в двух шагах
190
испытывается на стойкость, если мудрость моего молчания была всегда и будет, если первый крик и вовсе не означает, что я пришел, а что я есть и был, перемеливая все времена, царствующие в наших обманных представлениях, лицедействующие и цар¬ствующие, но не властвующие. я не приходил и не уходил, и не оставляйте имя мое, тисненным немоч-ной золотой пылью на полумраморе полувечности. так что, господа, прошу к столу, строки заполнены словами, стопки заполнены отличной, крепко охлаж¬денной «столичной» водкой, закуска подана на бе-рестяных ладонях, а на них и сытные были, и небы¬лицы, господа, тощие. и разве только и есть один по¬вод, что день рождения, и разве нужны поводы, что¬бы собраться и выпить за здоровье наше, выпить, закусить и потом поднести на берестяных тарелоч¬ках, если придут, какие мысли. разве не мало их пре¬следует нас. вот и сегодня я не могу отделаться от мысли, что совершил я когда-то неловкое движение и старинная японская ваза с фигурой Басё в мгнове¬ние его задумчивости в беседке на склоне холма и со строками трехстишия «обернись же! ведь и моя уны¬лая осень подходит к концу», упала с плетенного сто¬ла в гостиной ее просторной квартиры и разбилась вдребезги, разлетевшись осколками по всему миру, издав вздох, отдаленно напоминающий слитые друг с другом два коротких слова «какжаль». и тогда я снова отчетливо слышу ее ломкий голос «упаси Гос¬подь тебя совершить это». как умоляла она заламы¬вая руки, готовая упасть на колени, «упаси Господь». черная шаль, накинутая на голову и спадающая с
191
плеч на грудь, делала ее похожей на послушницу-манашенку, истово молящую в келье о спасении моей души. кто просит ее молиться обо мне. было неловко видеть и знать, что в общем-то чужая мне женщина, встреченная как-то на берегу Черного моря, на золотистой отмели крохотной бухты возле селения Джугба и вошедшая обстоятельно и неза¬метно в мою ветошную и добропорядочную жизнь, предостерегает меня, зная наперед, что сотворится. провидицей заботится . и что дает ей право обра¬щаться к Господу, и чего она хочет? спустя несколь¬ко лет я узнал от наших общих знакомых, на чьей квартире устраивались часто милые театральные ка¬пустники, что она пыталась покончить с собой од¬нажды неудачно, открыв все четыре комфорки газо-вой плиты и другой раз, приняв горсть таблеток снот-ворного. может спит она и до сих пор глубоким и насказанным сном и ждет не дождется, когда насто¬ящий принц случайно проскачет мимо, спеша с цар¬ской охоты к вечернему застолью, и, вдруг увидев спящую, остановится на всем скаку, спешится и по сказачной обещанности поцелует в когда-то желан¬ные губы...
…так и не дождались мы катаний на санках со снежных горок, так и не поиграли, захлебываясь от снега и смеха, в снежки, так и не скатали ни одной снежной бабы — зима выдалась поначалу бесснеж¬ная, морозная, а после на редкость слякотная и дож¬дливая. зима в тот год и не явилась и пропустила дол¬жный срок. пришлось почкам набухать задолго до положенного времени, и птицам по-весеннему су-
192
етливо искать прокорм в черной прошлогодней зем¬ле. и только люди, обманутые в своих ожиданиях, выглядели понурыми и более, чем прежде озабочен¬ными. бывало стоишь у окна, глядишь на низкое тя-жёлое небо, на голую извозженную землю, на обна¬женные ветви недвижной березы, на спешащих про¬хожих под зонтами и отчего-то к сердцу прикипает печаль, словно примечает будущие утраты...
…вы помните собственные поминки? нет? а я по-мню вы гуляли на собственных поминках? нет? а я гулял. поминки — это другая, зачерненная или обо¬ротная сторона все той же медали, на лицевой сто¬роне которой значится день рождения. и как же род¬нится веселье на дне рождения и оживленное без смеха толкование в самый разгар поминок. помеча-ние этих дней не сколы ли с давних мистерий, сла¬бые воспоминания о тех навсегда таинственных иг¬рищах, когда два столь почитаемых нами дня разыг¬рывались, как может особые метки в бесконечной череде нашей каждой жизни. а она и есть в самом деле, если и праздник, то праздник воскрешений. приугасший костер нашего существования снова разгорается от одного лишь нашего вздоха. ах, как она была хороша в этом черном, облегающем ее стройную фигуру платье с милым вырезом на груди. тоненькая золотая цепочка с каплей ограненного рубина посередине как нельзя лучше подчеркивали редкое сочетание строгости и нежности линий, ко¬торые превращали юное существо в будущую боги-ню. это было, злодейка-память напоминает мне, на студенческом балу в доме культуры университета на
193
Ленинских горах. мы встретились с ней наконец-то с глазу на глаз между танцами в тени за колонами. первые мгновения мы как-то строго и даже насто¬роженно глядели друг на друга, а потом вместе друж¬но и рассмеялись, и Я, не теряя даром время, не от¬ходя от охранных колон, припал на колено, помню точно на левое, подсердечное, и попросил ее подарить мне весь остаток вечера, а я со своей стороны готов отдать все самое дорогое, что есть при мне, «вот, — сказал я, — этот галстук, подарок американской тети моему дружку, нет не волнуйтесь, я не выкрал, я вы¬менял на смычок от воображаемой скрипки Стра¬дивари». она, нисколько не смутившись, ответила: «что ж, я согласна, только галстук вечером, а остаток вечера утром»...
…о том, что деревья в лесу могут разговаривать человеческими голосами, о том, что деревья нет-нет да обретают не только дар речи, но и способность творить иную жизнь, как бы отдельную от их столь для нас привычной и лиственной, мне не однажды случалось прослышать или прочитать. бывало сидим мы с моим незапамятным другом притихшей авгу¬стовской ночью на нашей даче в Калистово, что в 52 км от Москвы по северной дороге, сидим на веранде при лунном освещении за бутылкой водки, куплен¬ной по случаю в пристанционном магазине и бесе¬дуем неспешно обо всем и стало быть ни о чем, про¬сто коротаем от души время за временем, и вдруг какой-нибудь странный звук из леса обрывал друга-друженька на полуслове. он умолкал, и мне показа¬лось на эти несколько минут молчания отстранялся
194
от меня, от всего, что здесь вот рядом знакомо и объяснимо существовало. и лишь отмолчавшись, продолжая прислушиваться к непроглядному зао-конному миру, покачивая головой, сообщал мне от¬чего-то с грустью, «а ведь он говорит,-» имея в виду лес, о котором всегда говорил с искренним по чте¬нием «Он», считая лес живым существом с душой и вообще не ровней нам. вот также и в последние наши посиделки на дачной веранде друг мой успел расска-зать кое о чем из своего странного общения с лесом, это было давно. я согласен, память моя постаревшая изменяет мне теперь чаще, чем мы изменяли в мо¬лодости своим женам, но я все равно слышу голос друга, слышу слова, оброненные на превечное суще¬ствования, слышу, как вновь они звучат, и говорит он мне «понимаешь, бывает иду я бреду себе по лесу, хочешь верь, хочешь не верь, и нечаянно через шум его, через потрескивание сучьев и воркованье лесных голубей слышу странные звуки, будто кто-то с кем то беседу ведет, или обращается к кому, или молит¬ву читает, и язык-то, язык вроде бы знакомый, ну вот хоть убей, а мерещится, что знал его давным-давно, да позабыл что ли, и вот понять теперь не могу о чем речь кто-то ведет в лесу. и знаешь, ведь говорят дере-вья, поют деревья, живут они и по-своему, не по-на¬шему, и сторонятся нас от того, что мы чужие им, и за людей не принимаем. если бы ты знал, если бы ты слышал как плакала и причитала сосна о горе своем, или о нашем — не знаю, но подошел я к ней и плач громче стал. будто плакальщица над покойником слезы льет и словами и слезами чужую тоску смиря-
195
ет. я прижался к ней, а она, как вздрогнет, как зака¬чается, как задрожит, вроде пытаясь меня от себя оттолкнуть. и кто сказал, что осина шумит, нет, мол¬чит она, молчит задумчивая и все переживает про¬шлое свое. а ива, разве ива плачет, склонившись над убегающей рекой? она смеется, хохочет и так весе¬ло поет что-то очень даже похожее на наши частуш¬ки. а однажды иду значит я, бреду и как положено поглядываю кругом, и тут на тебе — спотыкаюсь вроде бы на ровном месте, да — нет, дубовый корень подножку подставил, да корень такой суровый, вы¬пяченный над землей, и вот спотыкаюсь и падаю на колено и расшибаю его до крови, а он, дуб, хмыкает и, хочешь верь, хочешь не верь, а говорит по-наше¬му «чем воромн считать, лучше в землю гляди». я встаю, гляжу на колено, а на нем — красные мура¬вьи, видимо-невидимо, в миг облепили и жгут, щип¬лют колено так, что в самую пору побитой собакой заскулить от боли да от тоски. ду6 же как цыкнет, как ветками махнет, и сгинули они, как ветром сду¬тые. вот до сих пор слышу, как он цыкнул. а дальше, поглубже в лесу, в километрах трех от железки, на¬ткнулся я на березовую рощу — мамочка моя род¬ная, если бы вы видели, как храм весь в свету, стояла она, светящаяся материнской благостью, вошел я в эту рощу и легче задышал, почувствовал, как что-то в душе перевернулось и старое, неудобное спало с меня, и я услышал тогда песню, протяжную, напев¬ную, и слова ее доходили до сердца, не спрашивая у головы, а о чем это поется. может березки промеж собой и хоровод кружили, может, только я присел
196
подле одной из них и долго-долго сидел, может и не моргая, пока не завечерело. вот такие страсти-напа¬сти, смехи-потехи случались со мной в нашем лесу. так что жив он, жив, как и мы, только по-своему». и сказав последнее слово, замолчал. тишину нет-нет нарушало своей суетой проснувшееся семейство ежей. потом далеко заполночь налетел откуда-то из-за леса, с дальних морей ветер-шатун и закачал вет¬ки, и затеребил листья. луна сошла с нашего неба, отчего темнота за окнами стала гуще и плотнее. мы еще долго сидели молча за столом, думая про себя разные думы, а лес все шумел и шумел о своих радо¬стях и горестях...
…не дни рождений отмечаемы, а дни возвраще-ний. и всякий раз, когда эта мысль приходит мне в голову, я вспоминаю ее усталый взгляд, запалые гла¬за и губ чуть приоткрытых необычную бледность. сегодня они были бледнее вчерашнего. завтра станут еще бледнее. силы покидали ее неостановимо. и чем я мог помочь, если только не тем, что оставаться со¬бой, оставаться тем, кем я был до злосчастной болез¬ни, если только не присутствием духа, улыбкой или шуткой, как и прежде к месту, как если бы ничего не изменилось, как если бы завтрашний день обяза¬тельно наступит. и как больная собака от рождения, от бога знает, какую еду пользовать и как себя вести в дни напавшей хвори, так и я, не задумываясь зара-нее понимал, что ни стояния на коленях, ни славные убеждения в скором выздоровлении, ни горсти ле¬карств не помогут. я покупал ей летом к зиме теп¬лые обновки, не оправдываясь, и прося померить, на
197
что она вопросительно глядела на меня, а я отвечал на немой вопрос, как обычно, «нет, с тобой не соску¬чишься», и она верила и примеряла наряды. а в один прекрасный день я, как вы знаете, большой нелюби¬тель дней рождений, спросил ее, «слушай, говорят позавчера ты вроде бы родилась?» «ну было такое дело, и с чего это ты вспомнил вдруг?» «а давай вы¬пьем по этому поводу за нашего профессора»,- пред-ложил я неожиданно. она оживилась, обрадоваласъ, мотнула согласно головой, «давай, за него с удоволь¬ствием». и как же не с удовольствием, за этого чело¬века с наредкость светлой душой. говорили, что он бог в медицине. если бы все боги были бы такими добрыми и рядом же всезнающими, если бы они умели не только снадобьями поддерживать сердце уходящего биться и биться наперекор чьим-то за¬мыслам. но вот однажды, после очередного осмотра, профессор вышел из процедурной в свой кабинет, где я его ожидал, вышел, слегка припадая на левую ногу с опущенными плечами, сам безнадежно боль¬ной и на мой еще не высказанный вопрос «ну как?», подходя ко мне, поднял руку, бросил на стол конверт с результатами последних обследований, поглядел на меня поверх очков чуть улыбчивым взглядом своих васильковых глаз, поглядел кажется в самую глубь и произнес «худшее позади, опухоль исчезла». помол¬чал с минуту, снял очки, устало протер веки, отошел к окну и, глядя в него ,спросил: «что вы с ней сдела¬ли?» и я сам не знаю, почему, не задумываясь, отве¬тил: «любил». прощаясь, профессор взял мою правую руку в свои теплые сухие ладони, подержал, а потом
198
пожимая ее, повторил несколько раз «спасибо». по¬мнится я почувствовал в ту минуту, что я пустею, по¬чувствовал неуместную и даже комическую слабость в коленках. и желание рухнуть па пол, лечь, полежать с полжизни, чтобы вновь обрести себя. спустя время как-то я позвонил в приемную нашего профессора, чтобы только узнать как он, но женский голос, спро-сив, кто я и узнав и вспомнив, сказал, что профессо¬ра больше нет, что он ушел из этой жизни. я не знаю, когда он ушел. я не знаю ушел ли он, но встреча наша с ним продолжается и поныне. и каждый раз, когда мы отмечаем день ее возвращения, мы не сговари¬ваясь, молча, пьем за него, оставшегося с нами...
жар памяти моей остывал, оставляя безжизнен¬ными целые пространства случившегося. я вышел из дома, а точнее — бежал. надоели докучливые теле¬фонные звонки, и я узнавал от кого-то, что сегодня, может как и вчера, мой день рождения, что меня по¬здравляют с этим несостоявшимся и несуществую¬щим в моей жизни событием. не успел я пройти и нескольких шагов, как заметил поблизости с перво¬го взгляда очевидно неотступного бородача. Боже, он тоже поздравлял меня с днем рождения. его воровс¬кие карие глазки лукаво щурились, когда глядели в мою сторону. я ускорил шаг, но неотступный боро¬дач не отставал и продолжал поздравлять, скаля зубы, как настоящая мартышка. грешным делом подума¬лось, уж не оборотень, не перевертыш ли, не сбежав¬шая ли из зоопарка обезьяна. но бородач не обра¬щал внимания на мою озабоченность и все шел и шел за мной, и даже по дороге успел купить в табачном
199
киоске пачку сигарет, закурил, сделал пару затяжек и бросил в сторону едва начатую сигарету. спускаясь в подземный переход, я подумал, странный день вы¬дался. кажется, что кому-то надо его отметить, об¬мазать входную дверь дегтем, поставить знак.
и тем отличить от иных дней. но что мне до чьих-то намерений, что мне поздравления и пожелания, которыми умащена та же дорога в ад, что мне чу¬жие были, превращающиеся в мои небыли, что мне ихние представления, в которых мне живому,однаж-ды нерожденному нет места, но целая вечность по¬дарена удачливой смерти. кстати, спросите у перво¬го встречного, что желаннее — жить или умереть, и он ответит, если как на духу, — жить-то тошно, а умирать тошнее...
…смятение облаков на зыбком старомодном небе не предвещало никаких удачливых событий. столкнулись, не сойдясь характерами, истомленный день и прохладный вечер. говорят, попозже, далекой и глубокой ночью и повесили мне на шею глиняную табличку с номером и под ним нацарапали имя и тем приговорили быть, каким я теперь вижусь вам. и тогда окончилось мое праздниченье, когда я мог идти куда глаза глядят идти неведомо куда и даже сразу по семи дорогам столбовым. и никто у меня не отнимет той предвечной жизни, хоть порой и мгно¬вение бывает дороже времени. помнится однажды, когда вы не помышляли, соблюдая непреложный обычай спешить к накрытому столу, чтобы отпразд¬новать свои замечательно придуманные дни рожде¬ний, я вдруг очутился калиной горькой. и помнится,
200
горел я, горел и не сгорел огнем страдательным, а все из-за нее, что всякий раз уходила легко, освобожден-но и навсегда и успевала бросить в прошлое улыбку, как камешек в заждавшуюся недвижность пруда. та¬кая уж она была нелюбивая. и что поделать, если судь¬ба когда-то во времена, ветром доносимые, свела меня с ней, уходящей каждое солнечное утро от меня навсегда...
…это был человек на удивление беззаботный, от того легко впадающий в оплошности, когда безобид-ные, а когда и роковые. он мог, не задумываясь, без злого или иного умысла соврать или пообещать «да-да, как штык», и позабыть и хлопнуть потом себя по лбу, чертыхаясь и винясь искренне до слез, досадуя на свою простецкую забывчивость... шел редкий снег. снежинки кружа, долго примерялись, прежде чем опуститься на голую землю. должные ноябрьские морозы пришли в Москву, как всегда незванно и не спросясь. мы шли в тот день по Краснопресненской набережной. мы спешили. нас ждали наши славные девочки возле кинотеатра «Таганский». ветер дул с реки зло, порывами пытаясь сдуть мою кепку с го¬ловы. легкие китайские плащи не согревали. он всю дорогу бубнил «и чего ты этот кепор таскаешь, я же говорю, возьми моего пыжика, все равно не ношу». сам-то он известно всю зиму проводил с непокры¬той головой, а ветер все дул и дул, и редкие снежин¬ки, пострадав, наконец обретали покой на похоло¬девшем асфальте. и даже в последнюю ночь, в кото-рую и собака на двор не выглянет, чтобы полаять на чужака, когда косой дождь то стихал, прячась за углы
201
домов, то наскакивал и одержимо хлестал холодны¬ми струями по щекам, когда фонари и те поджавши хвосты все тужились сбежать с мостовых, и даже в такую ночь он нисколько не смущаясь непогодой, заглянул на часок-другой в дом, где частенько игра¬ли в карты и по-прежнему, утоляя или может сми-ряя всякие игорные страсти... она простила ему об¬ман. она простила ему измену. шел пятый год их нео¬становимого знакомства. виноватые улыбки, уводя¬щие в детство жалобили ее и разве только жалоби-ли. он был таким, а не иным, и ей одной и ей самой приходилось выбирать, чего же больше — радостей, остающихся навсегда, или отходящих в прошлое обид переживала она день за днем. она его любила, любила, не оценивая, не прицениваясь, и вовсе не стремилась отделаться от своего чувства, может со стороны и казавшегося кому-то наказанием или на¬пастью... и, когда в ту злополучную ночь, проиграв в чистую всю имеющуюся наличность и еще , и еще, он встал из-за стола, сказав: «да, сегодня я отменно просадился», потянулся и стал прощаться. ведущий игру остановил его окриком «постой, а должок?» друг мой, мой дивный и неразлучный, но непременно налегке уходящий, спокойно заметил «ты же знаешь, деньги будут, а надо будет и душу заложим». на что ему ответили: «душу ты черту закладывай, а нам — монеты». конечно же дома его не ожидал сейф, на¬полненный деньгами, но он знал, что раздобудет деньги и расплатится сполна, не сегодня, так завтра, а пока, что он мог предложить, если душа никому не нужна была , только то, что на себе носил, да вот беда,
202
ношенные вещи оценщики, сидящие за карточным столом , не принимали. так и ушел, бросив радуш¬ное «до завтра». и когда из-за захлопнувшейся двери донеслось его насвистывание, все отдаляющееся и отдаляющееся, вдруг кто-то вспомнил «да ведь, брат-цы, у него «сейка» новенькая, только на плешке ку¬пил, точно знаю». и пошло тогда, и поехало, и погна¬ли они вслед самого крепкого закадыху взять эти часы, чтобы хоть что-то свое добытое возвернуть. с тех пор, с той ночи, ставшей к утру ангельской, друг мой домой и не возвратился. да и как он, скажите, мог с перебитой шеей, с отбитыми почками и на¬страдавшейся печенью не то что дойти, а доползти до дома. так и остался быть там, где мы с ним после¬дний раз встречались. и до сих пор эта встреча не кончается, и прощанье, если ему суждено случиться, впереди, а потом был громкий судебный процесс. я проходил на нем, как свидетель обвинения. а может, я проходил, как подсудимый, может судили меня, ведь память — штука ненадежная. да к тому же я слышу, как кто-то, смутно напоминающий неотступ¬ного бородача, склонился ко мне и нашептывает «тебя, тебя». или это меня убили , в который раз и я нерождённый однажды продолжаюсь, длюсь, обора-чивая на колдовской манер потраченное вами вре¬мя в собственное существование…
…у меня нет дня рождения да-да, нет, так что ваши ожидания маленького праздника напрасны. и вовсе не потому, что такая блажь взбрела мне в голо¬ву, или я отрекся от собственного дня рождения в пользу законного наследника, вовсе нет, так что от-
203
ложите купленные дары, попридержите их до луч¬ших времен. я предпочитаю дарить сам. даря, отдаю как дань всем тем, кто смертен, кто одержим идея¬ми рождения и смерти, кто забавляется всерьез за¬биванием колышек дат в ладони и в лодыжки жиз¬ни. что поделать — такова их доля. и действительно в этом созданном нашими представлениями мире каждому свое, и нет общей меры на всех. одно есть как бы связующее нас в некую расторжимую общ¬ность — убить то, что называют временем, или дать ему уйти, словно он зверь, а мы владетельные охот¬ники, а я не спешу. и куда спешить мне, не рождён-ному однажды. мне еще надо пережить детство, по¬том безудержную старость, а потом снова расчудес¬ную молодость. как же она хороша! особенно когда она, легко ступая, пересекает эту бархатистую лу¬жайку. а над нами безгрешное в своей голубизне небо, хотите я вам подарю мое небо, и еще эти све-чи тополей по обе стороны дороги, влекущей к скло-нам сиреневых холмов. я стою в стороне и наблю¬даю, и восклицаю про себя, как она хороша! откину¬тые назад узкие плечи, высоко посаженная головка, коротко постриженные русые волосы придавали тонким чертам ее лица некий высокий стиль. но се¬рые глаза ее не глядели холодно и мимо, а напротив, тепло и внимательно, может иногда чуть насмеш-ливо. когда мы вошли в зеркальный зал древнего как и наша Москва ресторана «Прага», вилки и ножи перестали звенеть, а бокалы зависли в воздухе в веч¬ном батмане .мы пили все, что было самым прият¬ным, мы ели все, что было самым вкусным для нас,
204
мы танцевали все танцы милые нашим сердцам. но, Боже, как же докучали нам мужчины, домогаясь от меня разрешения на приглашение моей дамы к сле¬дующему танцу, но я держался молодцом, но я дер¬жался стойко. а она поглядывала на приглашающих безучастно, и стоило заиграть оркестру протягивала руку мне и спрашивала «пойдем?» когда ближе к одиннадцати часам вечера свет в залах притушили, когда мы, расплатившись с официантом встали из-за столика на двоих, и, пройдя залу вышли к лестни¬це, ведущей вниз, к нам по дошли два молодых креп¬кого телосложения человека и попросили меня отой¬ти в сторону для разговора. швейцар в ливрее стоял внизу у парадной, готовый отворить ее, а гардероб¬щик, склонившись над гардеробной стойкой, с ин-тересом наблюдал за происходящим. и как же она была хороша в этом порыве гнева, в мгновения ока она стала между мной и этими двумя молодцами, и первому, стоявшему к ней поближе, прямо в лицо отчеканила «если ты, мразь, сейчас же не отстанешь, то будешь иметь дело с Лихим, понял?» уже потом где-то на улице Грановского, когда после ресторан¬ного шума и гама, после плясок многоликих свето-вых бликов мы окунулись в прохладную тишину на-шей московской уличной ночи, я спросил ее, «а кто это такой Лихой?» она, нисколько не смутившись ,от-ветила «каждая красивая женщина должна иметь покровителя», и тут же добавила, «но ты, милый, ни о чем не думай». и я надолго забыл, что такое думать, что такое размышлять и, сравнивая, судить и рядить, скажем в наряд египетской жрицы бесстыдно на-
205
хальную истину, а в коротенькую тунику весталки — правду, эту упрямую проматерь всех неправд. вот так я ушел из полупространства прежней жизни, ис¬чез, перестал существовать, и никто кстати не обуст¬роил по этому случаю торжественной панихиды. и только спустя неохватываемое число наших общих сердцебиений я возвратился , и снова никто не под¬нял бокалы шампанского за здравие и лихо не ис¬пил до дна безотрывно терзающий глотку напиток в честь моего дня возрождения ведь это был рядовой день моего возвращения. потом, как и положено, проходили годы, раз от разу я слышал собственные вздохи, вспоминал наши встречи. и как-то подумал что нет ничего на свете более сладостного и томя¬щего, чем любовь на почти всегда. а случается она, когда прервана, недосказана, недопета и недопита. и тогда подранком продолжает она дивить своей живучестью жизнь за жизнью, но не исчезает она и после, и обретается через наши мысли и представ¬ления, сходящиеся в конце концов в то, что называ¬ем душой...
...вот парк. он ухожен, как любимое малое дитя. вот милая поляна и две скамьи возле фонтана. а там за аккуратно постриженными кустами кармоны белеет беседка. оттуда доносятся голоса мужчин, го¬ворящих взволнованно и наперебой прерываемых от времени до времени женским смехом. через отво-рённые окна каменного под черепичной крышей особняка слышны хрупкие звуки клависина. вдруг молодой сильный женский голос властно останавли¬вает говорящих: «нет, вы послушайте, что он мне
206
пишет — когда я уйду, чтобы в будущем когда-ни¬будь возвратиться, ты найдешь тонкие школьные тетрадки, разлинованные по дням и превращенные мной в ежедневники моего душевного нездоровья, и будешь лить слезы над прожитыми днями, отда¬вая должное мне, всю жизнь преодолевающему себя, и тогда я спрошу тебя, не означают ли твои слезы, что мы никогда не расстанемся. да и как может нерож¬денный однажды расстаться с навсегда любимой — вы слышите — с навсегда любимой — это я навсегда любимая, нет и в самом деле этот юноша не в своем уме». не успел женский голос, читавший любовный крик юношеской души, смолкнуть, как мужской по¬спешил добавить: «говорят, он уже однажды пытал¬ся покончить с собой». «ну хватит, — вновь раздался прежний властный женский голос, — бежим к реке». и снова парк, и две скамьи вдоль фонтана, и беседка за кустами кармоны, и тишина, и парящие в ней зву¬ки клависина...
…ведь это так чудесно, так насладительно при¬ехать в чужой город и бродить и ходить по нему, зная, что тебя здесь никто не знает, что ты никому не нужен, что не встретишь нежданно знакомые глаза, пусть даже только раз где-то виденные, а по¬ходка милой не настигнет тебя, как и голос давнего приятеля не окликнет тебя, заставив вздрогнуть от-выкшее от напряжения встреч тело, и чужие улыб¬ки будут плыть мимо, не касаемо, не проникая в хранимую в памяти узнаваемость. это так оказы¬вается желанно, ощутить себя на короткое время новоявленным Буддой, не тем, что вещал или сочи-
207
нял истины, а существом безымянным и может и потому и свободным от всех и от всего, ставшим наконец всего лишь самим собой. и нет связей, уз, тянущих тебя, крестящих твою душу или волю в разные стороны. нет общего, что делимо иступлен-но, разве что небо, земля, солнце и воздух одни на всех, и легкие порывы ветра подхватят тогда меня, не изреченного и не обреченного, понесут то вверх, то вниз, унося то в одну странность света, то в дру¬гую, и всякий раз рождая меня заново таким, ка¬кой я есть навсегда. и россыпью искристых следов и вспышками дней моих рождений засветится жизнь. и представьте себе , если следовать заведен¬ному обычаю каждый такой день придется мне отмечать, празднуя. получится не жизнь, а один сплошной день рождения, которого — верите или нет ваше дело — а я избежал. а потом после города незнакомцев, после окунания в воды затерянности, я возвращусь, и после снова и снова. и если так же¬ланно праздничение, давайте отмечать дни возвра¬щений...
…был когда-то город в том краю, где солнце щедро делилось своим теплом и светило, представь¬те себе, триста пятьдесят дней из трехсот шестиде¬сяти пяти, светило с непереставаемо голубого и бе¬зоблачного неба. и был этот город когда-то зеленый, и утопал он в садах, а по весне наслаждался душис¬тым дыханием цветущих акаций и миндаля. теперь об этом городе ничего и не слышно. говорят, нет его уже на современных картах нашего земного мира, говорят, сады его давно повырубали на дрова,
208
а железная дорога густо заросла бурьяном и быль¬ем. и жили в том городе когда-то славные люди. но и они разъехались, разбежались кто куда, и имена их уже стерлись из памяти да и вовсе нынче ничего бы не значили, ведь, поменяв хозяев, имена пере¬кочевали в иные паспорта, удостоверяя, что лич¬ность под означенным именем пока существует. и жил в этом городе в те когдатошние времена мой друг, жил в городе том и я. но разговор не обо мне, хотя кому-то может и показаться, что рассказываю я все о себе, да о себе. и имел мой друг тогда при-вычку каждое воскресенье утром выходить из дома на прогулку. и шел он в то воскресенье, как и поло¬жено в день отдыха неспешно, расслабленной по¬ходкой по главной улице, именуемой тогда про¬спект имени товарища Сталина. на голове друга моего была раскошного покроя велюровая шляпа с короткими полями, вызывающая зависть сразу у всего города и которую он надевал только по вы¬ходным дням и еще по редким и чрезвычайным слу¬чаям. на повороте возле здания книгохранилища его обогнал трамвай маршрута «К». друг мой попри¬ветствовал водителя трамвая, в знак особого уваже¬ния приподняв правой рукой свою необыкновен-ную шляпу, изготовленную из лионского велюра по свидетельствам первых завистников. ведь в городе все друг друга знали в лицо, ну а вагоновожатые мар¬шрута «К» пользовались особым уважением. дело в том, что трамвай «К» был не просто гремящим по рельсам железным вагоном, его маршрут был не сонным, слепым маршрутом из спальных кварта-
209
лов в заводской район, вагоновожатые — не води¬тели, спешащие поскорее отработать график и бро¬ситься к столу в красном уголке доигрывать партию в домино. это был кольцевой маршрут ожерельем из стальных рельсов и деревянных шпал опоясыв-ший весь город. трамвай то поднимался, мерно дер-гаясь из стороны в сторону, по склону холма мимо фруктовых садов, то стремительно несся к бурли¬вой и полноводной по весне реке и переезжал ее, снизив скорость, по высокому однопролетному мо¬сту, повисшему непринужденно на высоте сорока метров над рекой, то нырял в короткий туннель, чтобы через минуту подарить пассажирам счастье вновь увидеть солнце, то врезался в стройные ряды жилых каменных домов, проскакивал мимо их жарких стен и спускался к самой реке и дальше, снова снизив скорость, двигался вдоль берега, мимо низко и торжественно склоненных ив. а потом он выезжал на главную улицу. но прежде, чем совер¬шить последний перед ней крутой поворот, трам¬вай начинал клинкать громко и настойчиво, предуп¬реждая пассажиров, что подъезжают они к про¬спекту имени не кого-нибудь, а самого товарища Сталина. да и вагоны маршрута «К» выглядели ухо¬женными и были с любовью обклеены цветными фотографиями из журнала «Огонек» и плакатами издательства «Изогиз». а водители могли рассказать о городе все, что даже не знали историки, и объяс¬нить гостю, как и куда пройти и где что лучше го¬товят, и какое вино надо пить по утрам. а какое ве¬чером и что очень важно с кем. и конечно же кон-
210
дуктор напускал на себя служебную строгость, сле¬дя за оплатой проезда, но разве мог он не разрешить ребятишкам проехать круг другой за бесплатно, ну а с гостя денег за проезд по первому почетному кру¬гу и вовсе не брали. так что, как видите , все было необычно в этом трамвае «К». конечно мой друг мог подать знак водителю, остановить трамвай, сесть и проехать две остановки, как скажем, в прошлое вос¬кресенье, но сегодня кто знает почему, он пропус¬тил трамвай мимо и, как я уже сказал, попривет¬ствовав водителя, двинулся дальше вниз по главной улице. не исключено, что пропустил он трамвай из-за вот этого самого четырехэтажного дома, обло¬женного серым камнем с черными прожилками, да-да того дома, в котором жила такая привлека¬тельная на личико подруга его сестры, та самая, на которую друг мой имел самые серьезные, хоть и да¬лекие виды. и было вовсе не странно, что на балко¬не второго этажа именно в то самое время, извест¬ное всему городу, когда он прогуливается вдоль по проспекту имени товарища Сталина, стояли три де¬вицы. друг отметил про себя, что хозяйка дома, та, к которой он относился с самыми серьезными хоть и тайными намерениями, сегодня заплела свои длинные черные волосы в косу, отчего выглядела строже и даже недоступнее обычного, рядом сто¬яла его сестра, веселая и не робкого десятка девуш¬ка, за которой, как считал брат, нужен был глаз да глаз, а то ведь всякое могло случиться. и стояла по правую руку родной сестрицы еще одна подружка, толстушка, хохотунья, в общем-то не в его друго-
211
вом вкусе, хотя иным она казалась совсем даже не¬дурной особой. и уже на подходе к дому друг мой был готов широко улыбнуться и роскошной велю¬ровой шляпой поприветствовать стоящих на бал¬коне в ожидании его появления — так он думал про себя — как совершенно ошеломленный, сбитый с толку он увидел стоящего под балконом молодого человека с тонкими усиками над губой и что бы вы думали делающего? да-да, ни много, ни мало посы-лающего воздушные поцелуи и кому, и кому?! этой пока еще невинной, как он полагал, его собствен¬ной сестре и еще более невинной подружке, на ко¬торую он так сердечно рассчитывал в далеком сво¬ем мужском будущем. да и третья , та самая тол¬стушка не была ему чужой, как никак, а близкая подруга сестры ведь. после нескольких мгновений замешательства нахлынула на него волна возмуще¬ния. не исключено, что это и был небезызвестный девятый вал художника Айвазовского, все может быть, все, но разве в том суть, разве в том важность, какой художник запечатлел этот вал почти гнева. и когда гребень волны накрыл его вместе со шляпой из лионского велюра, мой друг в два или три прыж¬ка очутился рядом с этим полуусатым хлыщом. «вы что тут делаете?» — подчеркну то на «вы» обратил¬ся друг к молодому подозрительному типу. «как что, воздушные поцелуи посылаю, не видишь», — отве¬тил тот, ничуть не смутившись... «а вы знаете, кто там стоит?» — продолжал свой допрос мой друг. «ты чего, сам не видишь». — продолжал без тени заме¬шательства отвечать обреченный на подсудимость
212
молодой человек. «среди них моя сестра и вы дол¬жны извиниться», — зачитал приговор мой друг в суровом, но в выдержанном тоне. «чего-чего, — пе¬респросил тип и начал было, — да пошел ты...», но короткий, резкий удар друга правой прервал на по¬луслове неудачливого кавалера, который удержал¬ся хоть и едва на ногах, и, потеряв дар речи от всего вместе взятого — и от звона в ушах, и от боли, и от адской внезапности, разевал и закрывал беспомощ¬но рот, тараща глаза, по-всему не веря, что все это происходит на яву. друг же, растеряв задолго заго¬товленную улыбку и всего лишь кивнув головой в сторону балкона, пошел себе дальше той же не¬спешной походкой вниз по проспекту туда к сле¬дующему повороту направо, где и располагалась почти домашняя харчевня, конечный пункт его ут¬ренней прогулки. харчевня эта, кстати, славилась кебабами с луком, с помидорами на лавашных ле¬пешках и конечно же пивом, в меру пенистым и отличающимся каким-то особенным ароматом, как говорил один из коренных посетителей, бес¬крайних почему-то степей. другу моему и еще не¬скольким приятелям хозяин харчевни подавал пиво отборное, либо припасенное специально для из¬бранных. правда, много лет спустя совершенно слу-чайно обнаружилось, что в пиво это самое отбор¬ное сливались и остатки из бочонка с отстоем, что стоял под прилавком и в который капля за каплей капало и цедилось пиво из плохо закрепленного крана самой большой пивной бочки. но разве так важно, что произошло потом, разве важно какое
213
пиво пили друзья в те достопамятнодалекие дни. и вот, мои дорогие читатели, пока я забегал вперед в будущее, буквально за несколько шагов до поворо¬та к харчевне друг мой получил не очень ловкий, скользящий, но крепкий подзатыльник, отчего шля¬па да-да, та самая роскошная шляпа французского происхождения слетела с друговой головы, понес¬лась поначалу по тротуару, потом спрыгнула на мо¬стовую и дальше покатилась прямо-таки по ближ¬ней рельсе трамвайных путей. конечно же друг мой мгновенно развернулся готовый нанести правой второй сокрушительный удар по челюсти этого типа с пародией на усы, но тот уже стремительно уходил в противоположную сторону, предусмотри¬тельно перебежав главную улицу, именуемую ког¬да-то проспект имени товарища Сталина. говори¬ли, что шляпа еще долго катилась по трамвайным путям даже после того, как город опустел и, как мне напоминают со стороны, подталкивая под локоть, никого уже вроде не осталось в живых, мол ушли кто куда. но я только пожимаю плечами и продол¬жаю думать и жить на свой лад. а шляпа между прочим, если верить преданиям, все катится и ка¬тится по маршруту трамвая «К», совершая все тот же круг за кругом, подхваченная ветром тех вре-мен, когда солнце светило особенно ярко и весело... …ну что же хотите вы того или нет, а у меня нет дня рождения, так что должен огорчить — ваши ожидания маленького праздника напрасны. лучше поглядеть по сторонам, осмотреться, может найде¬те вокруг многое, что достойно быть празднично от-
214
мечено более, чем несуществующий день рождения. оглянитесь. и разве не обнаружите там на забро¬шенных неудобьях чудесные полевые цветы, что краше и милее пышных соцветий самых тропичес¬ких лесов Амазонки. наконец бросьте вперед свой взгляд, и вы увидите, как над простором каменис¬той равнины одиноко парит ду6, и на его могучих ветвях уже свиты гнезда для всего того, что случит¬ся. и потому я не прощаюсь с вами, а говорю — до встречи...
апрель‚ 1995 г.
Соната
для слов и трёх времён, сочиненная в тональности ре-минор
Пришла ли пора жизни такая, или что измени¬лось в душевном настрое, но не познанием нынче жив тот, кем я зовусь, не чтением всяких и всемаст-ных новостей, не приобретением ещё и ещё знаний по буквам, уложенным в строку, или взглядом, смы-вающим полмира с экранов, нет, пришла пора по¬ступков, действий, когда именно через них и неми¬нуемо через перекрестия общений происходит ста¬новление тебя, что поделать, если по воле не своей обречены на пожизненные пересечения, если мы сами и каждый из нас одинокое и не могущее одо¬леть себя перекрестие, и что нам до тех, кто был за¬долго до нас, что нам их страдания и радости, разве могут нас тронуть они, даже если сойдут наитием в наш мир, и что нам до тех, кто будет через время и времена после нас, ведь есть лишь то, что есть, есть мы, есть я, творящий неутомимо свой мир с тем же, что и у всех бесстрастным солнцем, с теми же задум-чивыми звездами, с теми же словами, полнящими душу то скорбью, то верой в счастье, но мир свой, лишь малой долей пересекаемый — и пересекаемый ли, кто отведет мои сомнения — с мирами других Я,
216
и творим мы миры каждый на свой лад, и понукае¬мый пожизненно волей неистребимого существа, не¬уловимого, но одержимого быть мной, я творю и себя в этом мире, пусть и заданно, пусть и обреченно, но движимый в безмерном пространстве души от од¬ной безкрайности к другой, не ведая, что было, не догадываясь, что будет, не зная, что есть, и иногда мне мнится, что это движение по кругу, но не бесцель¬ное, не напрасное, а движение, суть которого возвра¬щения, возвращения к себе, но в иную настроенность моего душевного пространства, иногда мне видится, что это падение, но падение не сладостное, падение не горестное, а падение из одного состояния в дру¬гое, падение, дающее надежду рождения, но прихо¬дящую позже, после свершения, но что бы мне ни чудилось, я всегда слышу мелодию, мелодию печали, печали ни о ком, ни о чём, не по причине болезнен¬ного наслаждения неизбежностью потерь, а просто печали, которой и заполнен весь мир, который мы невольно и, не задумываясь, дышим, впивая печаль¬ный дух безкрайней жизни, выдыхая печаль же, но свою, и даже, когда я тружусь во имя хлеба насущ¬ного, эта мелодия продолжает звучать в далях души, говорят, она звучит в ре-минорной тональности, но разве наивной логикой нот можно вызвать к объяс¬нимому явлению тональность мелодии, звучащей во мне, мелодии, которая вьётся необрывно, звучавшей задолго до меня, и она будет звучать и после, потому что мелодия и есть озвученное раз и навсегда время, пронизывающее вездесущей нитью просторы жиз¬ни, просторы здешнего мира, и не являясь ли чере-
217
дой отзвуков, чередой возвращённых воли дыхания великого всепространства, и на качелях отзвуков, и на гребнях этих волн утло качаемся мы, не приоб¬щенные тем самым к жизни, но назначенные быть, и когда я внятно слышу, как звучит во мне мелодия печали, и когда она захватывает меня всего своим очарованием, я говорю себе спустя целое мгновение, а может и вечность, я есть весь мир, я есть всё, и раз¬ве не в этом ли постижении неиссякаемая печаль, печаль быть рожденным или, если хотите, павшим на землю кем-то когда-то, печаль створиться заново через времена и вновь кем-то и когда-то, печаль тво-рителя, печаль творения, и вдруг вспоминать себя в прошлом и в будущем, и быть, быть здесь по эту сто-рону зеркала, не переступая межи, границы, разде¬ляющей два полупространства, потому что я знаю от рождения, что ведь только здесь можно и быть, но не потерянной песчинкой среди себе подобных, а одиноко собой, обретшим своё единственное имя, без которого никому не дано запечатлеться и быть
клинопись созвездий
иероглифы дорог
на карте жизни.
Куда они приведут
знает только мой меч и настало время летучих мышей, тех, что без устали замысловатым подобием полета терзают сизую за¬гадочность вечера, тех, что в нечаянные мгновения изломов своих геометрических терзаний пытаются пронзить угасающее пространство жалом жалостно¬го запредельного крика, тех, что внушают прохлад-
218
ную тревогу душе стоящего у открытого окна, душе того, кем был я когда-то, а позади, зыбко покачива¬ясь стоит тень той, что дала мне рождение и благо¬словила на эту жизнь или на множество их, стоит за стеной, защищая от всяческих напастей потерявше¬го третье зрение, и я чувствую, как её легкие ладони опускаются на мои плечи, и не её ли прикосновения умоляли тревогу того, кем был я и кто стоит у от¬крытого окна в час, когда настало время летучих мышей, метущихся мишеней и оттого не уловимых взглядом, этих крошечных чудовищ, заслонявших веерами крыльев небо моего воображения и гото¬вых в любое несчастное мгновение замереть, завис¬нуть над землей и следом впасть в стремительное падение на избранную жертву, и не ведающую, что у неё уже и нет будущего, и разве тому, кем был я и кто стоит у открытого окна, не подумалось тогда, что всё это было много и много времён тому назад, ког¬да он был совершенным младенцем, не понимаю¬щим и сам свой собственный лепет, но разве память не возвращает ему то давнишнее, затянутое жёлты¬ми облаками небо, а в нем парящих огромных чер¬ных летучих мышей, вдруг взмахами многоугольных крыльев могущих поднять клубы красной пыли с сонной земли и нагнать страх даже на прошлогод¬нюю траву, которой терять было нечего, и разве не переживает он заново отчаянное замирание буду¬щей души, и разве не вырывается крик ужаса и не доносится сдавленным рыданием до иных времён, постепенно год от года обращаясь в слова, в предло¬жения, в мысли, и никому не дано узнать а что же
219
значат они, и тогда тот, кем был я, и кто стоит у от¬крытого окна скажет сказанное не однажды, скажет повторенное после всего, что должно когда-то слу¬читься, скажет словно положит слова на едва слы¬шимую мелодию жизни, скажет, я остался один, и теперь и во все времена, я и чужой, и уходящий, не различимый, как и любое мгновение, и мне не жаль, что я был, да и как я могу жалеть о том, если я всегда бывший, если я в долгу перед той, кто дала мне рож¬дение, чья тень зыбко покачивается позади стояще¬го у открытого окна, за спиной того, кем был я, и долг этот — быть, и её легкие ладони без затаённой уко¬ризны напоминали о доутробной моей назначенно-сти, и вовсе не требующей моего же согласия, жела¬ния, хотения или опровержения, той самой назна-ченности, что наполняет неназванным смыслом по¬ступки, слова, мысли и безмятежное глядение в окно, но ведь смысл нужен, потребен нам, обольщенным кем-то когда-то придуманным разумом, а там в глу¬бине глубинной, в клочке от великой тьмы, перво¬родной и исходной, в клочке её, как бы вдруг став¬шей мной, упрятан прохладный кулачок воли, и не она ли стрелой направляет на жизнь и не позволяет порвать сотканную и неизбывно ткущуюся связь вре¬мен, не даёт оборвать пусть и печальную, но хоть как-то единящую всех нас мелодию, безраздельно лишая меня права решать, если вообще существует такое, а лишь быть явленным, быть доносчиком вложен¬ной в меня воли, хоть и малой, едва ощутимой, но без которой и не может статься душа, моя душа, моя задушевность, а слышимая печаль моя — это воздух,
220
заполняющий пространство души, печаль незванная, ни о ком, она ни о чём, она тепло ладоней той, кто стоит за спиной стоящего у открытого окна, кем был когда-то я, глядящего на восток, где неудержимо исчезает во тьме небо, покинутое солнцем, но разве не с заветной надеждой простоит до утра у раскры¬того окна тот, кем когда-то был я, и нахлынуло вре¬мя, водопад времени, словно прорвало плотину, слов¬но смыло запруду, и я знаю, что тону во времени, что я захлёбываюсь им, но спасет та, что стоит за спи¬ной, она улыбается, она протягивает улыбку, и меня выбрасывает на берег, берег острова, я лежу, уткнув¬шись в горячий песок золотистой отмели, а позади море, тёплое, плещется неутомимо, свивает из зву¬ков воздушное покрывало, и доносится мелодия зна-комая и уходящая в начало, которое было же, и тог¬да разве я не сказал слова, что ушли в песок, разве не сказал, значит я был
Белые гребни волн
Бросались на рыбачьи снасти.
Мы ждали всю ночь.
И луна не нашла дороги,
Шёл месяц кисараги вот закрыл я глаза, веки смежились, легко подраги¬вают, красные мушки вспыхивают то здесь, то там на небосклоне скрытого зрения, я думал, что обрёл недвижность равновесия весов, я думаю, я перестал дышать, я замер, я спрятался за угол мира, и ветер перемен проносится мимо, не задевая струн пожиз¬ненного ожидания чего-то, я думаю так, но откуда эти мосты, или мне мерещится, что я думаю, а я
221
живу, живу где-то, когда-то, эти мосты повсюду, они на каждом шагу, и я перехожу их, я их обшагиваю, остаётся позади один берег, одна сторона света, а впереди другая, а впереди иное время, мне мерещит¬ся, я шагаю не так легко, как прежде, я одолеваю мосты, вот горбатый, вот многоцветный, или это не мост, это радуга, а кто убедит меня в том, что раду¬га не мост, мост, говорю я не словом, а взглядом, а постижением, а знанием издалека, ведь сколько ра¬дуг я прошел, пока стал, стал таким, стал какой есть, нет — какой буду, но что это журчит, что это хрус¬тит, чьи осколки потрескивают под ногами, неуже¬ли звёзды, мост усыпан звёздами, их можно собирать пригоршнями, я иду по млечному пути, я не знаю откуда иду, потеряна та сторона света, и разве кто скажет куда приведёт мост, в какой странный край уткнётся он, на чьи плечи обопрётся, а под мостом, говорят, пропасть, я не могу смотреть вниз, я боюсь высоты, я страшусь глубины, я соглашаюсь –пусть там будет тьма, а ещё ниже пусть мерцают огоньки вчерашних городов, но странно, осколки звёзд не ра¬нят голые ступни ног, осколки звёзд не обжигают, я всматриваюсь в звёзды, я не узнаю их, я всматрива¬юсь в черты лица единственного того, кто проходит млечный путь, я не узнаю себя, кто это стоит там на самом верхнем этаже, под крышей, у открытого окна, кто, а за ним чья тень или это не чья-то тень, а плач, плач, давший жизнь, одолевший судорогу уми¬рания, я не сомневаюсь, я знаю, там стоящий у окна тот, кем был я когда-то, и взгляд устремлен на вос¬ток, я знаю всё, я вижу слезы былого постижения ещё
222
не высохли на щёках, я слышу вздохи, это время сло-жилось рядом на полу калачиком и горюет, о чём-то или о ком-то, я утешаю, всё ещё будет, будет, будет, звонит колокол гулко, это летучая мышь бьётся о сво¬ды будущего, и снова в путь, и снова по осколкам звёзд идти и идти, я всматриваюсь в черты лица един¬ственного того, кто переходит млечный путь, я не узнаю себя, неужели, думаю я, не теряя равновесия, я потерял на долгом пути своё имя, но потом я по¬нимаю, что таким я буду, буду, спустя, спустя что, спрашиваю я, спустя сколько, годы, времена, жизни, смерти, рождения, встречи и расставания, без них нет жизни, от них никуда не деться, даже здесь на млеч¬ном пути, но разве это путь, разве это мост, это ка¬нат под куполом огромного цирка, и я в нём буду исполнять смертельный номер без страховки под на-званием несколько шагов с остановками по канату млечного пути, и ковёрный, хохоча, объявит: испол¬няет известный в нашем будущем из прошлого ка¬натоходец и выкрикнет имя, которое я услышу впер¬вые, но буду знать, я знаю, оно будет моим, оно моё, и разве не им я буду, я балансирую, ступая с улыб¬кой или плача по канату, ведь я обязан, я должен со-хранить равновесие вселенной, номер объявлен, но¬мер должен быть исполнен, он будет исполнен, и потому я храню, как память, равновесие, нет, не тела, равновесие души, или душ, сколько их скопилось во мне за все времена, я буду пытаться, я пытаюсь под-считать, но сбиваюсь со счёта шагов, или каждый шаг и есть ещё одна душа, я остановлюсь тогда, я оста¬навливаюсь, я начну, я начинаю счёт сызнова и вижу,
223
как цирк замер, цирк примирился с самим собой, цирк смирился со смертельным номером, я ступаю, покачиваясь, звёзды ссыпаются из-под ступней, я не буду глядеть вниз, я не смотрю вниз, я боюсь вы¬соты, я страшусь глубины, и вдруг я падаю, окно за спиной, я падаю куда-то, я говорю ветру, несуще¬муся навстречу, пришла пора, внизу подо мной крик высоты, а ниже перекрестие пространств, пересе¬чение жизней, место мнимых встреч, сквозистых, пронизывающих друг друга, мимолётных, после которых мучают смутные воспоминания, это всего лишь мгновение, вспышка, но в ней мир, жизнь, имя моё, всё, и разве она не вмещает ту вечность, когда я или тот, кем я был, стоял у открытого окна и не глядел вниз, я смотрел перед собой, но где же лёг¬кие ладони той, что казалось, стоит за спиной, или это она и удерживает равновесие, и я буду и даль¬ше ступать, я ступаю по канату, но отчего несколь¬ко объявленных шагов не имеют счёта, и я пойму со вздохом облегчения, я понимаю, охваченный лёг¬ким волнением остановившегося времени, здесь иная арифметика, здесь счёт иной, и нет слов, по-тому что, когда я закрываю глаза, когда я прохожу насквозь зеркало собственных век, когда я вижу ка¬натоходца, ступающего по млечному пути под ку¬полом огромного цирка, тогда я пытаюсь что-то сказать, но слова остаются позади, они отстают от мелодии, она всегда звучит, мелодия моей жизни, кто-то подскажет мне, кто-то шепнёт на ухо, по¬смотри, послушай, ты ходишь по канату, свитому в мелодию из множества звуков, и я соглашусь, я со-
224
глашаюсь, открываю глаза, слова возвращаются, они складываются сами собой, движутся, как сомнам¬булы, зная каждое своё место, а оркестр за окном исполняет мою мелодию, исполняет чужую мело¬дию моей печали, я соглашаюсь, я согласен со всем, я согласен и с тем, что привиделось, значит, говорю я себе, значит я буду
Споткнётся конь,
Меч останется в ножнах.
Пора мне домой.
Только где он, мой дом,
И двинусь следом за ветром.
Записки уходящего
Порой надоба мучает, иссушает душу. Кажет¬ся, дни проходят зря, кажется, время потеряно не¬возвратно. Нет — не время. Время — это нечто бесплотное, это способ нашего общения с миром. Отчего же так отчётливо чувство утраты, когда живёшь не как должно, а как принудят тебя обсто¬ятельства? Не оттого ли,что теряем мы самих себя, утрачиваем возможность, живя, оставаться самим собой. Ведь вчерашняя упущенная возмож¬ность сделать выбор никогда более не повторится.
Так заканчивались беглые записи, которые я об-наружил среди кип старых газет, журналов и про¬чих бумаг, хранившихся в прихожей, на антресолях. Чьи они — не знаю, и не стремлюсь выяснить. Разве есть великий смысл в том, чтоб обнаружить автор¬ство вдруг найденным запискам.
Он уходил. Уходил без сожалений и сомнений, не простившись. Оглядываться, чтоб поглядывать на провожающих, не приходилось, так уж он уходил, пятясь, как уходят на востоке от властелина, от царя царей. Но он уходил ни переломленный поклоном смирения, ни усталостью. Напротив, в ногах чувство¬валась лёгкость, словно всю жизнь он ходил так, а не как все. Правда, врач убеждён, что ему дышится тя-
226
жело, что ему не хватает кислорода. Возможно, что так оно и было. Со стороны им видится то, что они хотят увидеть или скажем откровенно, что должны увидеть.
Вот он слышит, как доктор окликает его по име-ни и отчеству так торжественно и важно, что улыб¬ка начинает свербить в груди, но до губ так и не до¬катывается. К чему отзываться, к чему улыбаться им, остающимся здесь, в этой палате. И он молчит, не подаёт виду ни одним мускулом молчат. Он знает, что доктор, этот милый молодой человек в очках, низко склонился над ним, пытливо вглядываясь в за-стывшие черты лица, что у ног стоит толстая сани¬тарка, а рядом, на койке расположился сын и гладит его руку. Он не помнил, как попал сюда, но точно знал, что находится в реанимационной.
Вот сейчас доктор наденет на него кислородную маску и подключит капельницу. И потекут капли спасительной жидкости вниз по трубке, и деться им будет некуда, кроме как попасть в вену, что под лок¬тем со дня рождения приютилась. Говорят, так очи¬щают кровь, как будто можно человека отмыть от прошлого. И пусть дышится полегче, и даже веки чуть разомкнулись, как створки грецкого ореха, если на него надавить всей силой когда-то могучих паль¬цев, и пусть доктор переводит собственный дух — но стрелки часов ни врачевателю-кудеснику, ни си¬лачу из силачей, никому не перевести.
Время для них печалью полно, время для них те-чёт неостановимо. Где-то он вычитал, что мыслен¬ное многократное точное до мелочей повторение
227
прошлых событий продлевает жизнь, как бы сми¬ряя бег времени, натягивая смирительную рубашку памяти на обезумевшее время. Прежде эта до глу¬пости наивная мысль утешала, придавала силы, а те¬перь вот силы придаёт капельница. И возвращается по капле прошлое, вновь и вновь втекая в неостано-вимое для всех время. И только он, едва дышащий, может сказать себе, останови время, обгони себя, ну попробуй, и не оглядывайся, это пустая затея, эта детская игра воображения.
И всё-таки обгони время, выпрыгни из него, или хотя бы догони себя. Врач огорчённо мотает голо¬вой, мол путаница мыслей. Нет, не путаница, а сквоз¬ная мысль, пронизывающая толщу мозга и на кото¬рую нанизываются слова. Жаль, что смысл непости¬жим теми, кто остаётся, и доктором, и санитаркой, и сыном. Они там, за стеклянной стеной, видеть — видно, но губы немощно немые, звукам не пробить¬ся через толщу долгого нескончаемого часа. Все ус-тали. Даже сын устал гладить руку, одна лишь капель¬ница устали не знает до последней капли. Пришла усталость, усталь. «Без» пропало, осталась одна усталь. Ещё говорят, бес попутал. Мало ли что говорят. Це¬лой жизни не хватит одну сотую пережитого пере¬сказать. Накопленный ворох слов хранится в голове, давит он, выпирает. Надо передохнуть, перевести дух. А что означает, «бес попутал»? Кажется — поддать¬ся соблазну. И подумалось тогда, какое вкусное это слово «соблазн». Он мысленно улыбнулся собствен¬ной мысли. И в самом деле, что это на него нашло, не бес ли попутал. Нет, не попутал, а опутал, и не
228
бес, а усталь. И пропало желание превозмочь её, чтоб донести слова до тех, кто там за стеной напряжённо вглядывается, вслушивается, отмечая каждое его дви¬жение, ловя каждый его вздох. Наконец он может пожить для себя.
Наконец пошёл дождь. И следом потекли тя¬жёлые слёзы облегчения. И трудно было сказать, кто сильнее истосковался по дождю — земля или душа. Поникшие стебли расправлялись на глазах, словно чья-то добрая рука поднимала колосья. Промельк¬нула мысль, случай ли помог, или мольбы оставших¬ся и стоны брошенных на жертвенный камень до¬неслись до слуха равнодушных богов. Ветер полос¬нул по сухим ветвям старого тополя, сбил несколько немощных веток и унёсся к посёлку. Ещё вчера ве¬тер гонял клубы пыли, легко, с усмешкой поднимая прах прошлых дней с разжатых ладоней земли. А сегодня время дождя.
Но они не поверили его слезам, потому что не поняли, о чём плач.
И вдруг — эта напоённая влагой зелень лугов. Что она значит, отчего? Где горы, желтеющие в объя¬тиях чёрных ущелий, где они, родные, без которых нет ни детства, ни молодости.
Туман устал, туман устал. Лежит тяжёлый, не¬подвижный. Все устали. Даже сын устал гладить руку. Гладя он пытается переслать ему свои силы, влить жизнь в треснувший сосуд старого тела. Бедняжка, переливает из пустого в порожнее, пустым делом занимается. Сын там, за чертой, за стеной со всеми, а он здесь сам по себе, один среди убегающих за го-
229
ризонт слов. Но ничего, так его душе поспокойней, всё-таки помощь, всё-таки стучишься в наглухо за¬битые ворота. Да и совесть утешается. Говоришь, виноват? Не баловал старика вниманием? Здрасьте, да до свиданьица — вот и весь разговор, а «от» и «до» — молчание, полное неумирающих, неотходящих слов? Да, всё так и было. Но вины твоей нет. Скорее он сам виноват, ему по званию следовало наводить мосты. Сколько раз собирался сказать он, что любит их всех, что очень любит их, но всё откладывал из-за тысяч дел, которые валились на голову с конвейера жизни. Так что не винись. Да и что такое вина, как не изнанка любого поступка, да-да любого. Ах, ка¬кие у сына ладони горячие и тяжёлые, как утюги. Ос¬тановились. Устали. Все устали. Усталь застлала гла¬за. Даже потолок комнаты устлан белой усталью. Только труженица-капельница не знает остановки, а, когда иссякнет, не станет виниться. Доктор тоже — он сделал своё дело и может уходить. Старость — это море, которое переплыть невозможно, в неё впада¬ешь раз и навсегда. И доктор постоял в дверях в лёг¬ком раздумьи, потом предупредил санитарку, мол, если что — позови меня, и сошёл на берег.
Это были дюны. Он узнал их. Дюны рижского взморья. Дюны Майори. И он их песчинка. Дыша¬лось легко, без оглядки. Серая гладь залива невозму¬тимо отражала раз за разом лучи заходящего солн¬ца. Стихии стихали, каждая сама по себе, полные не¬подсудных сил и порывов. И невольно захватывало дух, словно сам переполнялся решимостью сотво¬рить чудо. Ты опять ушёл далеко, слышится её голос,
230
отличимый даже в многоголосье толпы зрителей, окунающихся в антракт. По песчаному склону сбе¬гает она, вся светящаяся задиристой улыбкой, бежит девчонкой навстречу первой влюблённости, застав¬ляя забыть кабинеты с солидными референтами и эту искреннюю важность государственных дел. Ты опять при параде, сетует она и стаскивает с него ко¬ричневый в полоску, пошитого в спецателье из луч¬шего шерстяного материала «жатка» с депутатским значком и орденскими планками на бортах. Он не сопротивлялся, только смущённо улыбнулся, приго¬варивая «хорошо, хорошо». Ведь ей казалось, что зна¬ки его действительно трудового отличия воздвигают стену между ними. Она обожала его поглощённого без остатка работой, любила в нём ребёнка, познав¬шего время немалой власти уже в тридцать непол¬ных лет. И вот она обнимает, кружит, падает и тя¬нет его за собой на золотое облако прибрежного пес¬ка. Твоя улыбка сводит меня с ума, доносит ветер её шёпот, слышишь, сводит с ума. Слова стихают. Это ветер налетел и пронёсся мимо. Не остановился, не остановимый, знающий в жизни только одно — рваться вперёд, без оглядки. Невозвратимо. У неё были синие глаза. Нет, золотистые, и низкий голос, и волосы тяжёлые как дюны. Вот они и сдавили ему грудь. Впрочем доктора рядом нет, значит дела не так уж и плохи, и всё ещё впереди. Вот только с капель¬ницей на привязи далеко не уедешь.
И без воды не обойтись. Где вода? Вся на полях осталась. Всю жизнь только и делал он, что поил зем¬лю, а теперь кто бы напоил его. И всего-то надо ма-
231
лость отвезти от магистрального канала Кубанской оросительной системы,а система-то в составе его, председателя Правительственной комиссии по при¬ёмке, Шумакова профессора из ЮЖНИИГИМа и других и подпись — Председатель Совета Мини¬стров СССР И.Сталин. Пятнадцать тысяч гектаров, под рисовые поля, не шутка. Вот где вода по колено. И было это тридцать три года тому назад. Как один вдох. Что-то с выдохом большие затруднения. Но доктора нет — значит всё в порядке. Выдох остаётся с ним, как и всё, что было. Надо обогнать время. Скак-нуть, как кенгуру. Кажется это те животные, кото¬рые обитают только в Австралии, самый большой остров на земном шаре, и у которых детёныши в сум¬ке сидят.
Ереван стал совсем другим городом. И не Ере¬ван, а Эривань, Эриваньская губерния. И не улица Абовяна, а Астафьевский проспект, тот самый глав¬ный, на который в прохладные летние вечера выхо¬дил почти весь город, весь цвет и свет, и можно было ни с кем заранее не назначать свидания. Тысяча ша¬гов вниз и столько вверх. Тысяча мгновений молодо¬сти, отпечатанные на брусчатке проспекта. На бал¬коне, что повис над купами акаций живописно рас¬положились три гимназистки, девицы последнего класса, взрослые вроде бы, но всё ещё недоступные. Ах, сестрёнка, помнишь ли тот майский вечер, ког¬да стояла ты облокотившись на перила балкончика и усмешка превосходства красота не сходила с губ твоих. А по обе стороны красовались подружки. Ну да, одна из них та, которая потом стала его женой.
232
Был вечер, как вечер с ветром, разгоняющим днев¬ной зной, с синеющим небом, в котором парил дву¬главый Масис, всегда удивляющий тем, что он есть, здесь у городской черты, неиссякающе прост и прав¬див. Да, да вечер, как вечер, с кивками налево, с кив¬ками направо, с возгласами «Ва», да что говорить — обычный вечер, если бы не те два типчика, что шли впереди и если бы не вдруг посланный воздушный поцелуй тем, что был одет в серый в полоску пид¬жак, поцелуй, посланный в сторону балкона. Кровь метнулась к голове. А спрашивается с чего? Ответ прост. Как с чего?! Конечно, честь была задета, деви¬чья честь сестры, или той, что стояла справа от сест¬ры? Но так или иначе догнали они тех супчиков и спросили, так и так, граждане хорошие, что вы сей¬час делали? Как что, молвили в ответ не без вызыва¬ющей усмешки супчики, поцелуй посылали. А кому? Как кому, девочкам-красавицам, спелым, как сен-тябрьские персики Арташата. В ответ на эти слова зубы сами заскрежетали. А вы знаете, что среди них родная сестра? Ва, последовал ответ с оттопыренной нижней губой, да хоть прабабушка пусть стоит с прадедушкой. И не успело последнее слово смолк¬нуть под сводами ближайшей подворотни, как заз-венела а потом и заалела на щеке одного из супчи¬ков пощёчина, и покатился звон по брусчатке Аста-фьевского проспекта, а следом девичий смех и фу¬ражка. Нет, фуражка слетела позднее. Свернул он тут же к дому, чтобы пожурить сестрёнку, мол так и так, что глазки строишь и поцелуйчики на лету ловишь, но не успел и трёх шагов сделать, как один из супчи-
233
ков сзади подкрался, дал подзатыльник и утёк. Ну а фуражка естественно с головы от удара и слетела и подхваченная ветром покатилась по мостовой, так до сих пор и носится по Эриваню не ловленная.
Три струны, туго натянутые между небом и зем-лёй звенели, погоняемые ловкими пальцами неис-сякающего ветра. Или это его, человеческие пальцы перебирают непослушные струны? Но он прежде не отличался музыкальным слухом. Дети смеялись, сто-ило ему запеть. А теперь вот мелодию исполняет, и не какую-нибудь, а мелодию песни «Взял бы я бан¬дуру». Взять-то взял, да что делать, когда тугие стру¬ны разбегаются в стороны, звенят вразнобой. Или пальцы стали непослушными? Наверное время та¬кое наступило. Тогда там, в Эривани, струны звене¬ли в ладу, вроде и мелодия была иной, а потом город стал именоваться Ереваном, изменился донельзя, и жизнь вся преобразилась. А он остался прежним, если не считать, что поседел, сморщился, оттого на¬верное чувствовал себя иногда в жизни теперешней, как в костюме с чужого плеча. Старался конечно, плечи расправлял, а голова что-то клонилась к земле, взгляд искал потерянное. Может всё и не так, но есть наглядное пособие — дети. Они из иного теста, и жизнь теперешняя им по плечу. Так и остались — он сам по себе, они — сами по себе, и вся соль, кото¬рую вместе съели, умещалась на кончике мизинца. Ах, о чём это он думает? Струны-то ждут. И снова они зазвенели под резвыми пальцами порывов ве-чернего ветра, зазвенели вразнобой. Всё-таки костюм с чужого плеча жмёт, оттого и дышать трудно.
234
Стены палаты устали кружиться, а потолку на¬доело падать. Всё устаёт, все устают, даже сёстры-си-делки ухаживать за больным, даже родные дети гла¬дить руку отца, которому добрый доктор отпустил два от силы три дня жизни. Ах, какая это жизнь, это одни мучения, ответила издалёка дочь. Они беседо¬вали там, в дверях, на краю мира, в котором он оби¬тал, беседовали тихо, чтобы больной не уловил ска¬занную правду, которая могла раньше положенного срока сразить безнадёжного больного. Но он всё слы¬шал. Сердце, конечно, ёкнуло, а тело дёрнулось, про¬тивясь приговору определённости. Не верьте тем, кто уверяет, что устали от жизни. Можно устать в жиз¬ни от чего угодно, но только не от самой жизни. Ведь он прожил восемьдесят лет и двадцать два дня из отпущенных восьмидесяти лет и двадцати семи дней. И какая усталость, если ему кажется, что впереди ещё целая жизнь. А барьер страха преодолён, и как сверхзвуковой самолёт он оторвался от звуков, сну¬ющих там, за горизонтом его черепной коробки. Да, сынок, всё остаётся с ним, даже то, что он сделал лю-дям, и хорошее, и плохое. Не стесняйся вспоминать и недобрые его дела, и они не зря были совершенны. Некоторые любят рассуждать, зря или не зря про¬жита жизнь. А он думает, дочка, это от желания по¬казаться, покрасоваться богом. Всё рождается не зря. И как можно говорить о жизни зря или не зря, если каждый и есть жизнь от мгновения до десятилетий. Сын дотронулся до его лба, мол успокойся, не вол¬нуйся, хочет сберечь последние его силы. А на что спрашивается? Конечно, он подустал от размышле-
235
ний. Но он размышляет — значит живёт. Если бы он не был прикован к капельнице, то взял бы сына под руку и пошёл бы по хрустящему снегу к краю зем¬ли, и там у кромки суши, пусть он корит его, родите¬ля, за неправильное воспитание. Ты говоришь, не надо, в следующий раз. Хорошо, пусть будет по-тво¬ему, отдыхать так отдыхать, закроем закрытые гла¬за и замрём, и пусть кислородная маска и капельни¬ца работает за нас.
Кучера иногда испытывают облегчение, переда-вая вожжи седоку. Хоть на раз с плеч долой ответ¬ственность за поводья.
Ноги ступали по чудесной цветастой мозаике, выложенной из осколков битого стекла. Кажется ав¬тор изобразил сценки из жизни подводного царства. Вот он ступил на заросли водорослей, выложенных из осколков зелёного бутылочного стекла. Кое-где виднелись следы свежей крови. Видимо, шедшие впереди порезали ступни об острые грани осколков. Требовалось огромное внимание и необыкновенная лёгкость в походке. Вот когда захотелось стать пу-шинкой, подхваченной ветром и переносимой от одного края мозаики к другому. Но очень скоро хож¬дение по осколкам превратилось в игру, в которой вероятность выигрыша с каждым шагом уменьша¬лась. Видимо разум в нём уснул, и проснулся азарт игрока. А чем дальше, тем отчётливее сочилась кровь из гибких стеблей водорослей.
Она бежала навстречу без оглядки. Бежала бо¬сиком, держа в правой руке резиновые пляжные сан¬далии. Он растерянно стоял посреди аллеи. вдруг от
236
волнения начал застёгивать на все пуговицы кремо¬вого цвета чесучовый пиджак свой. Кстати дети уго¬ворили не нацеплять знаков отличия, мол смешно будешь выглядеть, время не то. Так что борта пид¬жака молчали о хозяине своём. Правда молва, гуля¬ющая по аллеям и другим присутственным местам, утверждала, что он приличная шишка, поскольку живёт один в люксе, а таких люксов в санатории Совмина раз-два и обчёлся. Сосед по обеденному столу завидовал, мол хорошо тебе, баб можешь во¬дить и с соседом не делиться. И ведь делились. Чёрт знает, что вытворяли, как с цепи сорвавшиеся из уч-режденческих будок сторожевые псы. А она бежала навстречу без оглядки мимо прогуливающихся от¬дыхающих, как мимо путейных столбов. Наконец она обхватила его за шею, закружила, завертела и уса¬дила рядом на скамейку под платаном, что раски¬нулся во всю ширь аллеи, и даже навис над тенис¬тым кортом. Он слышит мерное цоканье, но не по-мнит, цоканье ли это теннисного мяча, или слов, или минут, каплями падающий на бледный лоб затвор¬ного камня. Ты чего не пришёл, кружила она слова, а, чего не пришёл, так здорово было на волнах, я жда¬ла. Он стеснялся, так вот на публике выражать свои симпатии, но в глубине души чувствовал себя счаст¬ливым. Она была на двадцать лет моложе. Двадцать лет преодолеть одним прыжком взгляда, взлётом слова, подхваченного порывом сердца. Выпрыгнуть, взлететь — просто, удачно приземлиться — куда сложнее. Всё кончилось в тот день затяжным поце¬луем в губы. Сегодня он от него задохнулся. Лёгкие
237
не те, губы иссохли, стёрлись, да и руки в ранах от следов укусов капельницы. Тогда не ранило. А те¬перь вот изранен, что-то бухает в голове и сыплют¬ся искры из глаз. Это от разрывов зенитных снаря¬дов, или лопаются сосуды на сетчатке днищ закры¬тых глаз.
Он понюхал пороху тогда, в апреле сорок вто¬рого, там в Керчи, в окопах армянской дивизии, от¬куда до немца было рукой подать, и где пуля с зак¬рытыми глазами настигала и укладывала наповал. Уже на обратном пути из Керчи в Краснодар, сидя в самолёте, едва увернувшимся с помощью наших ис-требителей от мессершмиттов или, как говорил сын, от «мистершмидов», он подумал, что война в сущ¬ности та же работа, только на фронте за ошибку от¬делываешься, скажем, не выговором с занесением в личное дело, а расплачиваешься собственной кровью. Но как ни странно риск не тяготит, не связывает по рукам и ногам. К концу пребывания на передовых он пообвык, попривык к взрывам бомб и к свисту подлетающих снарядов, знал когда немец начнёт об¬стрел, где надо пройти, пригнув голову, где можно отдышаться и закурить папиросу. А в самолёте на обратном пути, на самом отлёте от Керчи у него сер¬дце даже не ёкнуло, когда мессершмит из-за обла¬ков вдруг пошёл в атаку. Может знало оно, что смерть ещё далеко впереди, и не на Керченском перешей-ке обретётся далеко не желанный покой. А понача¬лу, чего греха таить тревога, как ночная зурна не смол¬кала в груди. Их было семеро. Он во главе с манда¬том ЦэКа партии. Отправленный на Крымский
238
фронт в Армянскую дивизию. Побыть среди своих, поддержать, напомнить, что не забыли. Как много значит, что тебя не забыли, он узнал впервые там по глазам бойцов, слушающих вести из дома, узнал мно¬го позже здесь же в больнице, когда простенький звонок из дома был целебнее горсти таблеток. Была Тамань, плывущая в тумане и в клубах бомбёжеч-ной пыли, сама не знающая куда, без хозяина, вся в сутолоке, в хаосе, пытающаяся спастись, не зная как. Был ночной переезд на катере через Таманский про¬лив с блужданиями среди призраков затопленных кораблей, чьи носы торчали разинутыми ртами за¬дохнувшихся рыбин. Была на рассвете Керчь, уткнув¬шаяся развороченными развалинами зданий в мел-ководье неудач. Потом были автомобили, взлетаю¬щие до небес на ухабах и этот волшебной силы па¬роль «Порох», открывающий одну дверь за другой. Вот и теперь шепни он заветное слово «Порох» и от-кроются настежь ворота в больницу и кончится счёт дням, у смерти своя арифметика. И был штаб фрон¬та, и потом мрачный Михлис, готовящий, как потом выяснилось провалившееся наступление. И был тя¬жёлый воздух, которым не дышалось и который при¬ходилось чуть ли не руками запихивать в глотку. Был и Будённый в приподнятом настроении. Шутил, вы¬говаривая сопровождавшего группу чекиста из Ере¬вана, мол у тебя война начинается с пуговицы. Он и прежде шутил, и после, шутил и на коллегии Мин-сельхоза, в бытность заместителем министра по ко¬неводству. Так и не унывал со времён гражданской. Шашкой налево, шашкой направо, шепнёшь вол-
239
шебное слово «Порох», и всё остаётся позади, об¬стрел, стоны раненных, немецкие кресты на крыль¬ях, обгоняющих смерть самолётов, и вновь цветущий миндаль во дворе дома напротив окон кабинета, цве¬тущий как и положено в начале мая этого страшно¬го, мёртвой хваткой схватившего страну сорок вто¬рого года. Дышалось трудно. Вот и сегодня, стоит вспомнить, как перехватывает дыхание, и губы сами шепчут заветное слово «Порох». Но разве здесь в па¬лате есть кто-нибудь из своих, кто знает пароль. Здесь уже все чужие. Они всё понимают по-своему. И по¬тому сын подносит к губам влажную вату, затыкает рот, и пароль остаётся в нём, непонятный и ненуж¬ный, как заржавелый ключ от уже несуществующе¬го замка. Но кто это ещё стоит возле него, там у из¬головья? Да, несомненно, она, его жена. Он силился припомнить имя, найти его, шаря в мутной глубине памяти, но тщетно. В последнее время мир его ста¬новился всё беднее и беднее на имена. Они, словно монетки в пропускные автоматы, проваливались в щели памяти и исчезали навсегда из словооборота. В конце концов разве так важно назвать по имени того, кто стоит рядом. Глазами сквозь щёлки при-закрытых век он видел, что жены в палате нет, но дремучая привычка ощущать её рядом подсказыва¬ла, что она здесь, у изголовья. Вот доносится её ког¬да-то целительное «спокойно, спокойно лежи». Он шепчет пароль, он хочет, чтоб двери открылись, но вроде бы зря его губы колышутся, зря он силится повернуть ключ в замке. Наконец он отводит вопро-сительный взгляд в сторону жены, мол неужели ты
240
не помнишь Керчь? Керчь? Ну как же не помнить, эти две недели тревожного ожидания, без единой весточки оттуда, с фронта. Кстати, она обратилась с просьбой о возможности считать его ветераном вой¬ны. Он усмехнулся, мол зря всё это затеваешь, вете¬раном войны по указу не станешь, а ведь тогда ой как не хотела провожать его добровольцем на фронт, вот и была бы теперь женой ветерана. Он трудился там, куда посылала его партия. Пошли партия на передовые, пошёл бы без колебаний и исполнил бы там всё честь по чести, как исполнял своё дело ис¬правно в тылу. И снова выпорхнула ухмылка, мол зря она затевает, не о том печётся. Вот и сейчас он шеп¬чет пароль, просит пороха, а она его не слышит, не понимает, только плотней прижимает к лицу кис¬лородную маску.
Тем временем языки пламени продолжали нео¬становимо метаться в поисках счастья, а дым гудел и гудел в трубе, влекомый неистовой тягой к стран¬ным до неузнаваемости небесам. В отчаянной ретор¬те что-то булькало, пузырилось и рождалось. Пого¬варивали, что алхимики выращивали в ней кристал¬лы совести от душевных болей. Острые грани крис¬таллов росли одна за другой, нагромождаясь хаотич¬но, но веером в разные стороны и переливаясь все¬ми цветами радуги. Иногда сияние усиливалось и в какой-то момент отрывалось от стен реторты и не¬спешно отлетало под сумрачные своды лаборатор-ного помещения. Но видимо алхимик с жёлтым ли¬цом переборщил, и реторта в конце концов взорва¬лась. Но без лишних звуков, без осколков во все сто-
241
роны. Как-то вяло развалилась на глазах, напустив в комнату терпкий запах мгновенно испаряющихся кристаллов совести. Алхимик в чёрной чалме упал без чувств.
И на этот раз доктор спас его. Так по крайней мере думали все присутствующие. Интересно, ког¬да врачам надоест спасать его. Наверное тогда, когда придёт время умирать по-настоящему. А пока идут репетиции смерти. И добрым врачам кажется, что они спасают. Пусть кажется, пусть стараются. В этом их работа. Вот доктор склоняется над ним, внима¬тельно рассматривая кожу, на предмет появления трупных пятен. Но доктор ошибся. Мне показалось, доносится из трубы голос врача, обращённый к сыну, я должен вас предупредить, что этой ночью всё мо¬жет произойти. Всё ничего, вот только доктор забыл, что умирающие всё слышат и всё видят. Итак, мо¬жет произойти всё. Аккуратно избегается слово «смерть», чтоб не задеть души остающихся в живых. Ах, доктор, доктор, лучше помолчали бы и спасали бы без лишних слов. Чтоб предсказывать смерть мало закончить мединститут. Лёгкая ухмылка всё-таки дотянулась до губ, так рассмешила собствен¬ная мысль, взять да не умереть ни сегодня ночью, ни завтра в полдень. Вот будет доктору задана за¬дачка на дом. Ну а родным придётся ещё чуток по-мучаться. Они так устали от него, что и гладить сил не осталось. Но из принципа можно и пожить не-сколько лишних дней. Смерть она ведь непредска¬зуема, пока сопротивляешься ей. Слышит ли док¬тор то, что он говорит?
242
Для него это было время решительных перемен, время принятия им самим всё изменяющих в жиз¬ни решений. Он пуповиной неперерезанной связан с тем временем. Оно до сих пор источает тоску. Чего ему не хватало? Две персональных машины в его рас¬поряжении, личный телохранитель, милиционер в подъезде жилого дома, спецпитание помимо карто¬чек, госдачи, целый вагон для служебных поездок в Москву, почёт, уважение — и всё это в нелёгкие пос¬левоенные годы. Жили-были в республике в те вре¬мена три хозяина, и одним из них был он. Но слу¬жил он не себе, не ради собственных выгод. Когда переехали в Москву, оказалось и одеться-то толком не во что, а из мебели вся собственность семейная состояла из громадного остеклённого буфета дово¬енной поры, из пары металлических никелирован-ных кроватей да из шести потерявших былой блеск венских стульев. Были ещё ковры, но кто их тогда за ценность принимал. Самый бедняк в Ереване — и тот имел два-три хотя бы домотканых ковра. Жил-поживал не для себя, и жену, и детей не баловал. И в Москве самой соблазнам не поддался: но то было потом, а пока наступило время решений. Зурна за¬ныла в ночи и обложила грудь далёкой грустью. Звёз¬ды звонкими слезами падали в чёрную заводь разлу¬ки. Двадцать пять лет он не был в Ереване, двадцать пять лет не слышала его шагов земля, которую он с молодости любовно, как родное дитя, поил водой. Кто теперь напоит его родниковой водой Крбулаха? Он таил в себе долгие годы жажду, таил от сторон¬них вздохов и вахов, нёс как крест, который сам взва-
243
лил на собственные плечи, берёг, как последнюю горсть воды, которую преступно расплескать, кото¬рая неразделима. Но о чём ткёт узоры мысль его? Ведь это всё было потом. А пока разве мог он на бан¬кете у первого секретаря видеть себя, славящим на все лады хозяина дома, танцующим, припав на одно колено, вокруг надменной царствующей супруги, или тем более нашёптывающим на хозяйское ушко, как избавиться о того, с кем через час будет по-дружес¬ки обниматься, принимая клятвенные уверения в верности. Он задыхался в плотном тумане подхалим¬ства. А разве мог снести он пренебрежение к себе, а значит к делу, которое ему доверили. Да, такая уж у него натура, не отделять никогда себя от дела, и от¬того не представлялось, как можно жить двойной жизнью, донной — для службы, другой — для себя. Его сердце иссохло, потрескалось от инфарктов, жаж¬дет воды родниковой. Но чтоб душа жаждала высо¬ких должностей — такого он не помнит. Его как упи-рающегося осла оттащили от институтской кафед¬ры в кресло третьего секретаря ЦК; его тридцатид¬вухлетнего, о котором весь город заговорил — вос¬ходящая звезда. Но кто знал, что у каждой звезды свой небосклон, и кто мог предсказать, когда зайдёт она за горизонт. Зурначи прошлись по проспекту Сталина, тревожа сонные души, напоминая о веч¬ности, в которой мы обитаем. А по городу ползли слухи, что он не справляется со своими высокими обязанностями. Вскоре в мае сорок шестого пере¬полнилось ущелье Гедара талой водой. Забурлила, запенилась и, перекинувшись через берега, хлынула
244
река в город. Казалось, началась новая война, так гро-хотали камни, так трещали фонарные столбы, и гас свет, погружая улицы в темноту стонущего вечера. Поначалу замелькало где это, что это, как дети, не случилось ли беды, заметались звонки, наконец по¬шли выезды на места и завершилось учреждением правительственной комиссии, которую он и возгла¬вил. Ранним, тихим утром город был неузнаваем. На углу улицы Абовяна напротив медицинского инсти¬тута сидела старуха. Глаза её глядели мимо в пусто¬ту, а губы невнятно о чём-то причитали. На вопрос откуда она, старуха неожиданно ответила знакомым голосом жены, что она снизу из подвальной кварти¬ры, затопленной по горло, и что он даже с царского трона скатится, натура такая, в животе у него клу¬бок змей ворочается и покоя не даёт. Он обижался, но со временем попривык, научился не слышать не¬добрые слова. Пятьдесят два миллиона рублей — та¬ким оказался ущерб, подсчитанный комиссией. Ус¬лышав такое, первый секретарь впал в истерику, за¬топал ногами, обозвал его слепым, недальновидным, потому что там, наверху за такую сумму по голове не погладят, и приказал свести цифру почти к нулю. А сам наутро послал телеграмму товарищу Сталину. Мол так и так, товарищ Сталин, стихийное бедствие, выделите, не откажите эти же самые пятьдесят два миллиона рублей. Друзья молчали, враги потирали руки. Потом приехал Микоян. На беседы с Анасто-сом Ивановичем его не пригласили. Потом пополз¬ли слухи, что найден толковый заместитель ему, тот самый человек, которого в городе прозвали Скорпи-
245
онычем за артистическое умение жалить наповал друзей. И тогда он сел за свой письменный стол, за¬жёг настольную лампу с зелёным стеклянным аба¬журом и написал письмо в Москву, в ЦК, на имя Куз¬нецова. Мол так и так, с первых же месяцев работы встретил неделовое по-человечески неподобающее отношение со стороны первого секретаря ЦК рес¬публики, и вот теперь отправляют меня на учёбу в ВПШ, безболезненно избавляясь от неугодного ра¬ботника. Поэтому: прошу вас, товарищ Кузнецов, освободить меня от занимаемой должности. Под¬пись, дата, 8 января 1947 года. Следом явился тот странный сумасшедший март, лёгший тяжёлой ме¬жой на поле долгой, всё никак не кончающейся жиз¬ни. Был вальс звонков, был черёд встреч и были зия¬ющие впадины ожиданий, когда даже снежный вихрь на манежной площади, куда выходили окна его номера в гостинице «Москва», останавливался, замирал, боясь вдруг ненароком повлиять на реше¬ния, которые принимались здесь же рядом, за крем¬лёвской стеной. Все ждали, что скажет Политбюро. Микоян смолчал. Кузнецов сказал, «мы тебя в обиду не дадим», что сказал и сказал ли что-нибудь това¬рищ Сталин никто не знал, а Берия без обиняков ре¬шил, если не сработались, удовлетворить просьбу. Спустя десять лет, когда Хрущёв перевернул мир, ему помнится, предложили возвратиться в очищенную от прежних поводырей республику, но он отказался служить ей постоянным представителем в Москве. Он мог возвратиться одним из трёх поводырей, но не служкой, встречающим в столице хозяевов из Ере-
246
вана, стоя в поклоне, отрывая и закрывая двери ли¬музинов. Гордость, видимо, заговорила, или обида. Он не сожалеет. Власть самая горькая из конфет, кото¬рые ему пришлось скушать в жизни. Пилюля власти подбрасывается в стакан чистой воды откуда-то со стороны, судьбой, вооружённой до зубов всеми ка¬либрами обстоятельств. Но это всё потом. А тогда в сорок седьмом его письмо аукнулось постановлени¬ем ЦК ВКП(б) «О Положении (скажем прямо о плохом положении) дел с подбором, выдвижением и использованием руководящих партийных кадров в армянской партийной организации», о серьёзных недостатках в работе с кадрами. Он утешился этим, переехал в Москву, и спустя время обнаружил в душе своей целое озеро разлуки глубиной в двадцать пять лет. Как один вдох. Не успел он выдохнуть, как про-летели ещё тринадцать лет, никуда не стремящих¬ся, так и норовящих остановиться и присесть на обо¬чине, чтоб спросить, подумать и ответить, ответить за всё. Товарищ Сталин подошёл к письменному сто¬лу и стал не спеша набивать трубку табаком из тут же надрываемых папирос «Герцеговина Флор». Та¬ким он его видел в первый и последний раз. Вдруг товарищ Сталин испытующе взглянул на него, скло¬нив по-сталински голову на бок, и, продолжая наби¬вать трубку, спросил, вам, скажите, вот вам чего не хватало. Что ответишь, когда переполненные про¬шлым рвутся сосуды, что ответишь, кроме правды, которую хватит сил одолеть только перед смертью. Товарищ Сталин ухмыльнулся, товарищ Сталин всё знал, знал, что он Сталин, разошёлся, как сувенир, по
247
всей стране, по всем республикам, областям, горо¬дам и районам. Повсюду многократно отражённая тень его, оторвавшись от оригинала, обращалась в плоть власти там, на местах. Пришлось товарищу Сталину выложить всю правду, как на духу, испове-даться о вдруг осознанном грехе своём о тогдашней давней борьбе своей против маленьких сувенирных товарищей сталинов, о поднятой руке, как теперь выяснилось, на порождения кривых зеркал, но не против, нет, а за товарища Сталина, а могла быть за себя. Слова тонули в шуме несущего огромные валу¬ны водного потока. Под такой шум можно было кри¬чать миру любую страшную и невыплаканную прав¬ду. Шум нарастал, сея тревогу и страх, и порождая желание бежать без оглядки или зарыться в землю — но только избежать неминуемой встречи. Старуха из подвала, сидящая возле подъезда затопленного дома, глядела на него глазами жены и что-то говори¬ла и говорила. Но сквозь шум рвущегося на свободу потока он не мог разобрать слова, хотя догадывался по движениям губ о чём бормочет старуха. Шум на¬растал, и вот он превратился в сплошной вал грохо¬та. Это стучала кровь в висках. Если кровь, то отчего наступила тишина, сквозь прозрачные стенки кото¬рой сошлись заунывные звуки зурны. Это не зурна. Это сердце заныло.
И кто знает об этом. Если бы не крыло, можно было подумать, что ничего вокруг не изменилось. Тёмное, скорее серое, чем чёрное, с чётко очерчен¬ными выступами перьев, аккуратно сложенными одно к другому, оно преследовало его повсюду, по-
248
являясь неизменно там, где останавливался взгляд. Но стоило закрыть глаза, крыло исчезало, хотя вре¬менами ему казалось, что если поднимет левую руку, то она превратится в крыло, если уже не покрылась перьями. Но взлететь не тянуло. Да и на одном кры¬ле далеко не улетишь.
Это был смех, её смех, эхо которого до сих пор билось в западне неисполнимого. Она смеялась от души и хлопала в ладоши, радуясь его блистательно¬му исполнению удара от борта ко мне в середину. Зелёное сукно биллиардного стола поблёкло со вре¬менем от солнца, но как и прежде расстилалось ус¬лужливо без единой морщинки перед костяными шарами. Тугие удары шаров, гулкие слова, скрещён-ные кии напоминали о том, что дуэль не окончена, хотя победитель попал в её объятия и смутился от многих глаз, впившихся в их спины. Она смеялась, закинув руки за голову, дразня других мужчин, ко¬торых она не замечала. Её глаза неотрывно следили за ним, словно боялись потерять из виду эти несколь¬ко дней, отпущенные для счастья. И он повторил удар от борта ко мне в середину, и луза звякнула, погло¬тив шар, и поверженный противник бросил кий на зелёную земь стола, а он заплакал про себя, глядя на умытое радостью милое лицо, и подумал, лучше, чтоб игре не было конца. Не будь крыла, всё возможно сложилось бы по-иному. Доктор говорил не переста¬вая, как будто он диктор, а не доктор. Теперь он ска¬зал, что состояние его несколько улучшилось. И в са¬мом деле задышалось полегче, к тому же намордник с лица сняли, хотя капельница, неизменная подруга,
249
продолжала каплю за каплей очищать кровь. Гово¬рят прошлого в крови накопилось с избытком. А из¬быток любой вреден. Кроме избытка лет. Пожить бы ещё год, другой, пусть лёжа, у окна, в которое видно как бегут по небу облака. И пусть повсюду жизнь торопиться творить чудеса, а ему оставьте облака в окне, белые и беглые напоминания о том, что он ещё живёт. Больше ничего не надо. Только жить. Разве у живого существа есть более важная потребность, то жгучая, то горестная до боли, то одолимая страхом, то радостная от ощущения неиссякаемости сил, или вдруг торжественная как церковное песнопение. Как она блаженна, благостна. В ней исток души нашей. И хоть еле-еле, но душа его ещё в теле. Сын дотраги¬вается до шеи, изучает не похолодело ли тело. Сын устал, устали безумно все. А он всё умирает долго и мучительно, как и жил. Мучительно даже для них, для людей, пекущихся о здравии его тела и души. И тот, кто, жалея его, говорит, ах, страдалец, мол, как он мучается, тот кривит душой, глядится в его физи¬ономию, как в кривое зеркало. По правде сказать, умирающий не мучается, он борется, для него год спрессован в минуту. Рука вяло приподнялась, вроде бы отмахнулась, мол, что говорить. Всё равно никто не поймёт. Вот и на взмах руки дочка побежала за доктором, решив, что явились предсказанные пред¬смертные судороги. Понимать друг друга не на¬учишься — либо дано, либо нет.
Мир красотой спасается, сказал кто-то и рас¬хохотался. Красота это форточка, в которую чело¬век высовывается, чтоб подышать чистым воздухом,
250
сказал другой и выстрелил в упор в консервную бан-ку. Отступать было некуда. Оставалось шагнуть со склонов гор на васильковое небо, или броситься в чугунную пасть ущелья. Каждый, кто уходил по этой тропке, назад не возвращался, и даже голоса не по¬давал, но знал заведомо, что смерти на пути не встретит. Что удерживало всех от возвращения? Камни беззвучно срывались из-под ног и веером брызг разлетались в стороны. Один из камней по¬пал в глаз. Оказалось, что это капля кипящего мас¬ла, слетевшая с раскалённой жаровни. Конечно глаз заслезился, веко задёргалось, зализывая рану на ра¬дужке. В образовавшуюся брешь просунулась рука и протянула решение на бланке Совета Министров о назначении ему персональной пенсии Союзного значения. Глаз заслезился сильнее. Слёзы потекли неостановимо, обильно и вскоре наполнили ущелье до краёв. Глаз покоился на самом дне. Сквозь тол¬щу слёз колыхались тусклые звёзды, да прогляды¬вались очертания корабельных днищ, время от вре¬мени пересекающих океан слёз. А может это не слёзы, а вечность, которую он всё живёт и живёт. Впрочем какое отношение вечность имеет к пен¬сии, да ещё Союзного значения? И ту и другую зас¬луживают? Не заслужил ли он вечность Союзного значения? Это путанная игра слов. Скрывается ли за ней путаница жизни, или слова сами путают жизнь, мешают, как колоду карт. Он любил играть в подкидного. Однажды, тысячу лет назад, ему под¬кинули идею персональной пенсии и только Союз¬ного значения. Мол, лови момент, пока помнят,
251
потом придут другие и станет поздно. Ведь Союз¬ная пенсия не просто почёт, а почётные льготы, и тебе то, и тебе это, и бесплатный проезд в городс¬ком транспорте, и пособие в размере двухмесячной пенсии на погребение, а до того лекарства со скид¬кой. Вот только вне очереди ничего нельзя получать. А куда спешить? И тогда он замахал сачком и стал ловить момент. Кинулся туда, метнулся сюда, и к Министру, и в республику, и в управление делами Совмина. Пришлось всё о себе, как на духу, порас¬сказать, все заслуги, как хрустальные рюмки на под¬носе, осторожненько, чтоб ни одну не потерять, пришлось поносить по кабинетам снизу до верху, а потом обратно вниз. Там, внизу, всё и оформилось в соответствии с решением Комиссии Совмина. Потом были проводы с ручьями речей, был и этот овальный стол, за которым справлялись вроде бы поминки. Вот только покойник сидел тут же за сто¬лом и пил за своё благополучие, по-видимому про¬шлое, потому что какое могло ожидать благополу-чие того, на чьих поминках так веселились давние друзья. А вот копыта ни к чему класть на стол. Он погрозил им пальцем, посмотрев с отеческой доб¬рой укоризной, мол, я вас выдвинул из небытия ря¬дового существования на из ряда вон выходящие посты, иначе говоря я вас породил, но не мне вас убивать. Скажем, вон тот с рогами вместо ушей и с рыжими метёлками вместо бровей, рассказываю¬щий смачный анекдот, стоял ведь в солдатской шинели на трибуне и речь держал на городской конференции комсомола, да с такой горечью непод-
252
дельной поведывал о неважных делах своего кон¬сервного завода, что рука из президиума сама по¬тянулась к вороту шинели и вытащила оратора на должность секретаря ЦК ЛКСМ республики, ну а оттуда шагай вверх наверх, пока совесть не дёрнет написать письмо товарищу Кузнецову с просьбой освободить от занимаемой должности. Но никто из них так строчки и не написал. Потому и чтимые сегодня чтят того, кто свою песенку сам спел, но всё-таки успел заслужить почётные льготы на старость лет. А товарищ, что сидит напротив с чёрным гла¬зом, обречённым на нескончаемое приятельское с подвохом подмигивание, советовал просить поболь¬ше размер пенсии, деньги ведь лет через десять ой как понадобятся. Но разве он думал о себе, обита¬ющем в таком далёком будущем. Спустя вечность пожалел, что когда-то застеснялся, утопился в соб¬ственном самолюбии и довольствовался малым. Те¬перь и оглядываться нет сил не то, что подчищать огрехи прошлого. Он устал, устали и все сидящие за овальным обеденным столом, и даже сын устал гладить руку. Вот только чью руку, ему не опреде¬лить. Он путается уже и в словах, и в руках, и даже в расчётах эффективности дождевальной машины ДДА — 100 М. Поэтому сегодня дождевальный аг-регат обсыпает землю каплями пота. И солнце не выдержало, сорвалось с высоты и плюхнулось в ма¬гистральный канал. Конечно, он всегда был за при¬менение в борьбе с потерями воды на фильтрацию экранов из пластиковых плёнок, да разве убере¬жёшься от солнца. Без него плохо, а с ним хуже. И
253
что человеку надо? Покой, покой и ещё раз покой. Это голос жены свалился с потолка и покатился к подножию койки. Жены в палате нет, но исчезнув¬шим с темени третьим глазом видит, слышит, ося¬зает её, неразлучницу изо дня в день за пятьдесят пять лет, за целую вечность, от которой он теперь бежит без оглядки, а куда сам не знает. Сын цепко держит его за руку. Зря он удерживает. Человека не удержать от поступков, рождающихся в нём са¬мом. Да, — он свалился, покатился бы вниз и с цар¬ского трона, да — у него в животе клубок змей, не дающий покоя. Но это — он, такой, какой есть, ка¬ким был. Жена сердится. Ни к чему теперь сето¬вать. И сын в него, он такой же. А жена — нет, она из иной глины сотворена. Наверное потому они всю жизнь друг к другу притирались. Вот и сейчас жена кивает головой, мол о чём ты говоришь, когда ну¬жен покой и покой. И что он в самом деле суетит-ся. Всё равно далеко не убежит. Капельница креп¬ко держит его возле себя. Добрая, услужливая, не знающая устали капельница. Падает капля, одна, другая, третья, падают капли, или это песчинки в песчаных часах проскакивают сквозь горловину и падают в недвижное, застывшее море песка. Золо-тистого дюна за дюной до самого горизонта. Он пытался догнать вечер, он бежал, утопая в прибреж¬ном песке, он ловил руками ускользающий ветер, пока не споткнулся и не упал и не уткнулся лицом в тёплый песок. Солнце светило со стороны моря, откликаясь пляской бликов на любую мимолётную подвижку волн. Сосны, погружённые в дюны, слов-
254
но мыслители в раздумье, наблюдали за всем про¬исходящим исподлобья мохнатых веток. А он си¬дел в море там, где оно по колено и дальше ступить боялся, потому что плавать не умел. С берега ми¬лые женщины кричали, что вы там яйца что ли вы¬сиживаете. И весь пляж веселился, и она смеялась до слёз, от которых не убережёшься в этой жизни, а тем более в тот самый вечер. Где затерялся этот вечер, в каком календаре, завалявшемся на чердаке или в чулане заброшенного дома. Она уходила, скри¬пела, солнце падало в море багряным платком, об-ронённым уходящим днём. Он поправил галстук и остался стоять у раскрытого окна, стараясь не смот¬реть ей в след.
По канату, натянутому между колокольней цер¬кви и пожарной каланчой шёл циркач с весёлой за¬дорной улыбкой на белом лице, шёл, играя на зурне заунывную мелодию, берущую зыбкое начало из про¬шлого и исчезающую в высоком будущем, как дым костра в низком вечернем небе. Циркач иногда при¬плясывал, нисколько при этом не нарушая строя за¬ведённой тысячу лет назад заунывной мелодии, вы¬зывая лишь замирание сердец из крепко стоящих под ним на земле зрителей. Задранные лица торча¬ли, казалось, шляпками поганок на всей площади от звонницы до каланчи. Дело в том, что циркач оста¬новиться не мог. А там на каланче в полной форме в каске и при огнетушителе стоял пожарник, не сво¬дящий глаз с языков заунывного пламени, вырыва¬ющихся из нежного жерла зурны. Циркача прово¬жали всем миром.
255
Он лежал уже вторую вечность на спине, лежал как бы упавши когда-то навзничь, да так и оставший¬ся лежать, никем не примечаемый и позабывший о существовании иных действий.
Порой надоба мучает, иссушает душу. Кажется дни проходят зря, кажется время потеряно невозв¬ратно. Нет — не время. Время — это нечто бесплот¬ное, это способ нашего общения с миром. Отчего же так отчётливо чувство утраты, когда живёшь не как должно, а как принудят тебя обстоятельства ? Не от-того ли, что теряем мы самих себя, утрачиваем воз¬можность, живя, оставаться самим собой. Ведь вче¬рашняя упущенная возможность сделать выбор ни¬когда более не повторится.
Он возвратился судя по всему в мир и, продол¬жая спасённым пребывать в нём, написал обо всём пережитом за одно мгновение, должное быть пос¬ледним. Жив ли он в настоящее время или давно скончался не знаю, да и суть не в том. Записки ухо¬дящего мне представились свидетельствами несом-ненными и потому примечательными для оставших-ся в живых и кому ещё предстоит пережить свой последний миг.
6 мая–4 июля 1985 г.