Тише... Слушай гул в диком поле, звон золотых колосьев, стелящийся к земле ковыль. Слушай ветхую дубраву, дыхание свободного ветра. Смотри - медные блики скользят лентой по ручью. Здесь живет сказка: леший, царь лесной, путает лихие дорожки, птица Гамаюн странника наставит да сказ пропоет - ах! Заслушаешься! Здесь любовь. Какая она? Бывает, простая - полюбилась девица да проси ее руки, печали не знай. Бывает святая. Встречается горькая. Да, старче, расскажи мне о горькой - той самой, за которой можно уйти в мир пугающей тени, откуда возврата нет. Костер трещит, дым горчит и вереск потемнел - слушай, путник, да на ус мотай.
... Давным-давно, когда молочные реки плескались о кисельные берега, жил на свете ведун. Многое он дорог прошел и был у него сын Еремка - добрый малый: плечи широкие да работящие руки, сам красив и лицом светел. Все было при нем, да изъян имелся: редко он наставления слушал, зато страсть как любил делать все наперекор. Поставит отец чуры Богов, уважит каждого, а сынок нет-нет и погрозит Марене-смертушке кулачком. Угольная бровь и зеленый глаз, волосы черные с проседью - не по себе ему. Так и жил несмышленышом, пока отец не помер. Поплакал, погоревал и пуще прежнего разозлился на Богиню. Что скрывать - браниться начал, а уж нарядную Масленицу особо полюбил, с ее-то гулянками и красками, где пил вересковый мед. Видно, только этим и был доволен. Это ли сын волхва? Жил не по совести - никого парнишка не слушал.
Как-то Еремка заметил, что лед на речке стал тонким, хрустальным - каждую рыбинку видно, каждую чешуйку, плавный изгиб хвоста. Солнце поцеловало хрупкие подснежники - сахарные бутоны. Это первый подарок белокурой девочки-весны. Стучится она в дверь осторожно, опуская небесные глаза: можно? Не прогоните? И только румяные хозяйки принялись за масленый блин, то засвистела вьюга, словно птица бьется - быть беде. Скрутила тропки, оскалилась и бросилась на встречного путника, словно зверь - он не вернется домой. Кто дома был - тому ставни разбила, загасила жаркий очаг, а уж к Ереме первым ворвалась, все в избе разметала и морозом, как кипятком, обдала. Обидно. Холодно. Темно. Лишь на улице подвывает метель. Первые цветы склонили свои головки и так остались лежать на снегу, корчась от стужи и боли. Метель прикоснулась к ним своими худыми пальцами, оставляя на лепестках сусальную наледь. Неслышно плача, ушла девочка-весна - не время тебе, рано явилась, подожди немного.
С чего такая злость? В народе пожимали плечами, удивленно переглядываясь: кто обозлил гордую стихию? Мечется она, словно сказать что-то пытается, вразумить - да кого же? Кто виновник? Каждый на себя думал - видно, было, за что. И Ерема гадал, что произошло, да что рассуждать - белые мушки все кидались на него, кусая сухую кожу. Медный огонь давно не клубился в каменной печке - по дрова идти надобно.
Не хочется в дремучий лес - чего таить, в такое ненастье и заблудиться немудрено. И все-таки - не прозябать же с холоду-голоду. Топор наточен, сани запряжены - вперед! Рубит Еремка дрова - щепки летят. Отходит от саней - вроде недалеко, только снег хрустит под ногами. На скрюченной ветке филин сидел, бил крыльями, о чем-то кричал - подзывал к себе? Неведомо. Юркая, словно искра, рыжая белка плутала между соснами, хвостом качнула шишку. Терпко пахло смолою, древом. А филин ухает, зовет за собою в самую глушь, спешит куда-то. Не поспевал за ним Еремка, а как одумался, так и понял, что заблудился - вечер уже. Замер. Некуда идти дальше. А природе весело - и жемчуг на небе перекатывается, снег сплетается в тонкий кружевной узор, сверкает под луной. Вдали виден слабый костер - видимо, есть где переждать одну ночь. Идет Еремка к огоньку, цепляется за корни дряхлой ели, а как вышел, так видит девицу - глаза зеленые, брови угольные и волосы, как ночь. Здесь, где раньше вилась крапива и цвела омела, живет Марина - поговаривали, колдуньей была. Помнил, помнил - жила она в его селении, пока отец не помер.
- Ну, здравствуй, Еремей, - усмехнулась девица. - Заблудился? Так погрейся, зима нынче лютая... и долгая.
Еремка неуклюже сел возле огня - руки закоченели. Марина подбросила в дрожащее пламя сноп высушенных трав, чтобы дым потянулся ввысь, горький, как полынь. Ничего за серебряным маревом не видно - только большие, смеющиеся глаза, два изумруда с поволокой, изгиб легкой улыбки... Погрустнел паренек, понял, кто сейчас перед ним, уж никак не деревенская девка, а та, кого всю жизнь чурался. Потупился, не выдержал взгляда. Боялся, что угадает Марина его чувства, поймет, что к чему - на сердце так неспокойно. Что таить - она и сама обо всем догадалась. Видит, как совесть Ерему грызет, да молчит - что он сделает дальше?
- Не серчай на меня, Марина - не со зла я, а с невежества.
- Невежество - самая опасная хворь. Совесть, - продолжила колдунья, подкидывая травы на раскаленные угли, - это твоя первая помощница и заступница. Следуй за ней. Она укажет, куда идти, хоть и говорит тихо. Гордыня и корысть всегда громче, да проку в них! Все пустое. Живи в ладу с собой, чтобы завтра не стыдиться и других с пути не сбивать.
Мудрые слова говорила Марина. Кудрявый огонь то плавно, то дерзко рисовал знаки рыжей кистью, а потом резко поднялся, обдав жаром парнишку. И словно что-то из сердца выскочило - легче стало Еремке, с чистой совестью и жить радостнее, честнее. Ничего больше не помнил он. Только то, как поутру очнулся у себя в избе. Дрова нарублены, сани на месте, рядом с печкой стояло топленое молоко. Говорят, что в одну реку дважды не войдешь - так и Ерема ушел одним, а пришел совсем иным человеком, с другими глазами и даже походкой. Снег на улице все шел так же беспечно, как и ночью, но небеса были ясными и чистыми и, казалось, что даже облака смеялись, рассеивая солнечные блики. Тонкий луч стал янтарной ладонью - она гладила по щеке каждого, кто подставлял свое лицо мягкому теплу. А что же это там, вдали? Багряное, словно то пламя, которое он видел совсем недавно. Обулся Еремка, зашагал. Снежная шубка мягко оседала под ногами, за кустами спрятался зайка - серая мордочка и глазки бусинками. Дошел он до дерева, чьи карминовые ягоды гроздьями звенели, скованые льдом. Рябина - зимнее и одинокое дерево, но от одиночества не мерзнет. Сорвал парнишка небольшую гроздочку, за пазуху бережно положил, деревцу доброе слово сказал - только ветки захлопали. Он соберет из ягод алые бусы и подарит Марине - Богине в человеческом обличье. Да.
В лес. Солнце камнем упало за горизонт, а волк, сминая снег под сильными лапами, затянул горькую песню. О чем-то он плачет - пеплом шкура посыпана, знает, что не вернется Еремка обратно, тропа в деревню давно затерялась. Дрожал можжевельник, костяные ветви царапали лицо, ранили руки... Не ходи! Вот и снова брусничный костер. Уже медленнее, но уверенно подошел Еремка к огоньку, а возле него она - такая же прекрасная, как и тогда. Улыбнулась ему Марина, протянула ладонь, а у самой запястье прозрачное.
- Не задержусь я больше. Вижу, образумился ты, незачем мне серчать на сына волхва - многое ты понял, а остальное и сам разумеешь. Чем смогла - тем помогла, а остальное сам делай. Ступай обратно.
В руках у Еремы - алые, словно кровь, бусы. Протягивает он их Марине:
- Возьми их, Марина. В знак светлого чувства.
Не хочет он уходить в деревню. И сплел он бусы не просто так: рябина - зимняя ягодка, сладкая только в холода, а так горькая, как грусть. Так и сердце Еремки раскрылось только в студеный, ветреный месяц - и кто бы подумал, что в этот день на душе паренька появилась седая прядь. А глаза, глаза! Чистые, словно слеза, улыбаются, а лицо неподвижно. Вдохнул он свободно, полной грудью - и был таков.
... А денек выдался теплым. Непогода смирилась со временем - пора, пора уходить. Махнув белоснежным крылом, встрепенулась: прощай! И тут весна, уже смелее, заявилась на порог - а народ вовсю ее чествует: скрипят расписные качели и хороводят девицы, мужики посмеиваются себе в бороды. Суетно и отрадно! И только одно никто не знал - куда Еремка подевался. С тех пор не видали его, да только рассказывали, что в лесу ворон дивный живет: перья как зола, а сам голубоглазый, а в тех глазах - капля тоски по человечьей жизни. И каждую зиму тот ворон в деревню летал, в окна клювом стучался - все ли душой зрячи? У всех ли совесть чиста? Каждый ждет лучика тепла. А метель все гудит, гудит...