Я с 1926 года, значит тогда мне было лет двенадцать. Мы с мамой жили на пересечении проспекта Карла Маркса с Муринским переулком в коммунальной квартире в отдельной комнате. Не помню какая площадь была у комнаты, но тогда мне она казалась большой.
Уж не знаю почему, но вместе с нами в комнате жил дядя Женя. Мама заметила, что он стал погуливать и заявила ему, что у него есть невеста и либо он женится или съезжает из нашей комнаты.
Вскоре дядя Женя привёз откуда-то из Карелии широкоскулую с раскосыми, голубыми как васильки глазами девушку. Даже не знаю сколько ей было лет, но мне она казалась тётей. По национальности она была полукарелкой, полуфинкой. Все звали её Анфисой и я стала звать её так же как взрослые. Они поселились в нашей комнате. Анфиса была весёлой, доброй и я сразу подружилась с ней.
До войны я закончила семь классов и должна была учиться в восьмом, но не довелось. Война всё нарушила. Нашу школу сразу переоборудовали под госпиталь. Правда ещё в сентябре мы занимались в подвале бывшей школы и нам даже давали на обед кисель, но вскоре начались бомбёжки и занятия прекратились. Дети носились смотреть где рвутся бомбы и что разрушено. Одна из бомб разорвалась метрах в ста передо мною в болотце. Это было незабываемо и я с восторгом рассказывала о том случае подружкам.
Все подростки рвались вступить в Красную Армию, пытались убежать из дома. Собравшись в кучку мы обсуждали планы создания боевых отрядов и представляли себя бессмертными героями. Сегодня я понимаю наивность наших фантазий, но тогда это было главной мыслью в головах моих сверстников.
Осенью 1941 года дядя Женя работал главным бухгалтером в Лесотехнической академии, мама – медсестрой в педиатрическом институте, Анфиса - лаборантом на кафедре теоретической механики.
Ещё в октябре жизнь в Ленинграде была сносной, а вот с ноября уменьшили норму на хлебные карточки и народ стал голодать. Мама, как служащая, получала карточку с нормой хлеба 125 граммов в сутки, такая же карточка, как у иждивенца, была и у меня.
Вот тут то и началась голодная жизнь. Однако дядя Женя устроил меня в мастерские Лесотехнической Академии и мне выдали рабочую карточку с нормой хлеба 250 граммов в сутки.
К тому времени в Академии практически не учились – студенты или ушли на фронт или разбежались. Оставшиеся работали в цехах и жили в коридорах академии. Здания превратились в гадючники. Вонь, мусор, висящие всюду вещи угнетали обитателей помещений. Да и откуда было взяться чистоте, если не работал водопровод и канализация, негде было взять воды, нельзя было постирать бельё и помещения почти не отапливались.
Однако оставшаяся профессура продолжала вести курсы лекций и работать над созданием нужных городу и фронту вещей.
Я обладала прекрасной памятью и в школе считалась способной ученицей. Стоило мне бегло просмотреть страницу в книге и я пересказывала её почти один в один. Иногда, правда, могла слегка изменить порядок слов, но смысл сохранялся. Поэтому после нескольких дней обучения меня поставили на наиболее сложные операции выполняемые на фрезерном и копировальном станках. На нашем участке изготавливали деревянные ложе и щёчки для автоматов. Мастером участка был студент старшекурсник, а бригадиром второкурсник. Я считала себя почти специалистом и не слушала указания мастера. Однако вскоре случилось несчастье – девочку-подростка затянуло в ременную передачу и из-за этого крепко пострадал мастер. Тот случай напугал меня и заставил соблюдать технику безопасности.
В конце ноября на фронт ушёл дядя Женя и в комнате остались только женщины. Вскоре маму забрали в больницу для дистрофиков, а мы с Анфисой ушли из нашей промёрзлой комнаты и поселились в мастерских, чтобы быть ближе к рабочему месту и не тратить силы на дорогу. И спали мы на одной кровати – так было теплее, да и другого места не было.
Тогда мы и стали с Анфисой самыми близкими подругами. Она была из деклассированной многодетной финской семьи. Её с сёстрами отправили в детский дом о котором она отзывалась самыми тёплыми словами. Она была очень способной, рисовала чудесные пейзажи, закончила с отличием техникум и на распределении заявила, чтобы её направили туда, где она нужнее Родине. Так она оказалась в Ухте, откуда её и привёз в Ленинград дядя Женя.
На Новый 1942 год кто-то громко застучал в двери нашей каморки. Это был дядя Женя. Анфиса обрадовалась, её глаза засветились счастьем и она торжественно произнесла, что у нас сегодня двойной праздник - приход дяди Жени и, кроме того, у нас есть гречневая крупа и мы сварим гречневую кашу. Дядя Женя с жалостью и болью посмотрел на наши измождённые лица, намотанные на нас мешковатые кофты, развернулся и куда-то ушёл. Вернулся он часа через три и выложил на стол две шоколадки, банку тушёнки и немного картошки.
Тушёнку мы съели, а шоколадку я отложила, чтобы отнести маме в больницу. Утром я обнаружила, что шоколадка пропала. Мою шоколадку съела соседка Света. Как я горько плакала и проклинала себя за то, что не спрятала шоколадку. В больнице от голода умирает мама, а я, раззява, разбрасываю еду где попало.
Совсем плохо стало зимой 1942 года. Ели всё, что можно было есть. Анфиса проявляла чудеса кулинарии, варя на олифе какую-то мешанину, которую она называла непонятным словом «дурында». Однажды Анфиса сварила столярный клей. Вот это блюдо было для меня абсолютно непригодным. Вспоминая то варево, я до сих пор не могу смотреть ни на холодец, ни на заливную рыбу. Моей заветной мечтой в то время была мечта после войны наварить пшённой каши и наесться ею до отвала. Ещё запомнилось как разбомбили соседний хебозавод и нам три дня не выдавали хлебный паёк.
Город, а особенно наш Выборгский район, был абсолютно пустым. До войны у здания Выборгского райсовета (мы жили рядом с ним) было многолюдно, дворник-кореец поливал из шланга улицу, ездили машины и автобусы. Словом – жизнь кипела. А сейчас, иногда продвигаясь от мастерских до оставленной квартиры, не встретишь ни одного человека. Это было ужасно… Народ вымер или берёг силы не покидая рабочие места.
Деньги за работу мы не брали. Они нам были ни к чему. Купить на них было нечего. Ценились только продовольственные карточки. Их хранили в специальном мешочке, который носили на верёвочке на шее и прятали на груди. Деньги же сдавали на постройку самолёта или танка.
В те времена не было развлечений. Иногда показывали кино, но до кинотеатра нужно было ещё добраться. А я страстно любила смотреть кинофильмы. И вот зимой 1942 года в кинотеатре "Колосс", что на углу Манежной площади и улицы Пролеткульта (а идти туда больше шести километров) показывали американский фильм «Шампанский вальс». Я не могла пропустить такое событие и пешком, по льду через Неву, пошла в кинотеатр. Как страшно было идти по пустынному городу! По набережной Невы, начиная от «Крестов» и до зданий Военно-Медицинской Академии, лежали навалом трупы людей. Хоронить умерших не было сил и родственники свозили и оставляли их вдоль реки. Сбором умерших и их захоронением занималась специальная команда треста "Похоронное дело".
В марте потеплело и нужно было очищать город от снега, льда и нечистот. Была введена трудовая повинность, нам выдали книжки в которых отмечались выходы на очистку города и ставились оценки за работу. Обуви у меня не было. Пришлось оторвать коньки от ботинок и мы, полудистрофики, долбили ломами лёд и грузили на транспорт. Ледышки и вода попадали в рваные ботинки, руки без рукавичек примерзали к неподъёмным ломам, спина не разгибалась… Как мы всё это выдержали?
Жизнь улучшилась только в мае – у нас появилась своя грядка величиной с развёрнутый диван, на которой рос лук, петрушка и какая-то зелень. Ещё огород запомнился тем, что дядя Женя учил меня на нём стрелять из пистолета.
В городе не было дров - топить и готовить еду было не на чем. Поэтому рабочие Лесотехнической академии должны были разбирать на дрова крыши разрушенных зданий и деревянные дома. Мы, подростки, как обезьяны лазали по крышам отдирая доски и стропила друг от друга и сбрасывая их на землю. Это была тяжёлая и опасная работа.
Дальнейшая жизнь в блокадном городе уже не казалась такой невыносимой. Думаю, мы привыкли к тяготам и не так остро реагировали на разруху. Кроме того в январе 1943 года прорвали блокаду и на карточки стали выдавать больше продуктов. Но это «больше» не добавляло веса, а только позволяло не умереть с голода. Я оставалась дохлятиком и до 1945 года носила довоенные детские платья. Мама почти всю блокаду пролежала в больнице в которой работала – это позволило ей не умереть.
Где то в начале 1944 года Ленинград стали очищать от «вредных элементов» и под эту категорию, как финка, попала Анфиса. Её выслали куда-то вглубь России и дяде Жене пришлось приложить много сил, чтобы вновь привезти её в город. Они вскоре получили комнату и съехали от нас. Так я потеряла их след. А очень хотелось бы увидеть самых близких людей того времени.
В нашем районе школы или разбомбили или отдали под госпитали. Во время войны мне не пришлось учиться и школу я закончила уже в 1948 году.
За работу в осаждённом городе меня наградили медалью «За оборону Ленинграда». Лет 40 назад эта медаль ничего для меня не значила и я почти забыла о ней, а сегодня, когда мне исполнилось 90 лет, я часто смотрю на этот простенький кругляшёк металла на Георгиевской ленте и со слезами вспоминаю те трудные годы.