Весьма характерно, что поэма «Россиада» в советское и постсоветское время в полном объёме никогда не переиздавалась – в «Библиотеке поэта» (большая серия) и в БВЛ (Русская поэзия XVIII века) печаталась лишь первая песнь. А из «Владимира» вообще ни строчки! Из творения, о котором в письме Лафатеру от 20 апреля 1787 года Николай Карамзин писал: «последнее и лучшее произведение его остается еще непонятым моими соотечественниками» – вот и получается, что замечание Карамзина остаётся актуальным по сей день: ведь поэма не понята – а новыми поколениями не прочитана – и поныне!
И возникает вопрос: ПОЧЕМУ? почему забыт Херасков? – ответ на который дают сами поэмы – к счастью, полные тексты и «Россиады», и «Владимира» удалось найти в недрах интернета – благодаря сайту Im Werden. Так что же: из-за недостатка таланта? из-за того, что творения эти не выдержали испытания временем? Вовсе нет! и в этом может убедиться каждый, кто в состоянии вместить эту гигантскую глыбу. И вот именно в этом последнем определении и заключается истинная причина забвения. Гигантская глыба. Когда начался процесс дифференциации русской литературы, воспринимать вблизи интегральные творения Хераскова стало не позволять дифференцированное восприятие. Одним куском как заглотишь? Захотелось чего-то более детально-проработанного. Того же, чего не видишь, его как бы и не существует (ибо то, что не вмещается в твоё зрение, остается за пределами сознания).
С Неба на Землю
Уже самое начало «Россиады» уводит далеко за пределы обыденного сознания, в открытый духовный космос.
О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворенья дух! приди от горних мест,
На слабое мое и темное творенье
Пролей твои лучи, искусство, озаренье!
Отверзи, Вечность! мне, селений тех врата,
Где вся отвержена земная суета;
Где души праведных награду обретают;
Где славу, где венцы тщетою почитают,
Перед усыпанным звездами алтарем,
Где рядом предстоит последний раб с Царем;
Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет;
Где каждый человек другому равен будет.
Откройся вечность мне, да лирою моей
Вниманье привлеку народов и Царей.
В этих стихах налицо мировоззрение автора, ретранслируемая им картинка мира, сутью которых есть устремленность к Вечности – Вертикаль. Мир горний, который противостоит миру дольнему и заключает в себе высший смысл земного существования. И в этом контексте ничего не стоят суетливые земные богатства – вспоминаем: не собирай сокровища на земле, а собирай сокровища на небе…
Таким образом, повествование начинается сверху – с духовного космоса, который является настоящим фундаментом мироздания – миром причин. Взгляд однозначно идеалистический, религиозный, христианский, мистический – да такой, что не объедешь, не раздробишь на составляющие, поскольку он цельный, неделимый. Он в основе, а всё остальное как следствие.
Завеса поднялась! Сияют пред очами
Герои, светлыми увенчанны лучами.
От них кровавая Казанская луна
Низвергнута во мрак и славы лишена.
О вы, ликующи теперь в местах небесных,
Во прежних видах мне явитеся телесных!
Итак, вертикаль, нисходящая с Неба на Землю – фокусировка исторического момента: взятие Казани как поворотный – ключевой – момент Российского государства – и развертывание горизонтального исторического пространства:
Еще восточную России древней часть
Заволжских наглых орд обременяла власть;
На наших пленниках гремели там оковы,
Кипели мятежи, росли злодейства новы;
Простерся бледный страх по селам и градам;
Летало зло за злом, беды вослед бедам;
Курений алтари во храмах не имели,
Умолкло пение, лишь бури там шумели;
Без действа в поле плуг под тернами лежал,
И пастырь в темный лес от стада убежал.
Когда светило дня к полунощи взирало,
Стенящу, страждущу Россию обретало.
В её объятиях рожденная Казань
Из томных рук её брала позорну дань.
Сей град, Российскими врагами соруженный,
На полночь гордою горою возвышенный,
Подняв главу свою, при двух реках стоит,
Отколе на брега шумящей Волги зрит.
Под тению лесов, меж пестрыми цветами
Поставлен Батыем ко северу вратами,
Чрез кои в сердце он России выбегал,
Селенья пустошил и грады пожигал.
С вершины видя гор убийства и пожары,
Где жили древние Российские Болгары,
Разженны верою к закону своему;
Казань, поверженна в Махометанску тьму,
В слезах на синий дым, на заревы взирала,
И руки чрез поля в Россию простирала;
Просила помощи и света от князей,
Когда злочестие простерло мраки в ней.
Подвигнуты к странам природным сожаленьем,
Народа своего бедами и томленьем,
На части полночь всю расторгшие князья,
Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия.
От Руси к России
Действительно ключевой поворотный решающий момент российской истории – по сути дела рождение России в нынешнем понимании. Ведь до этого момента России как таковой и не было – была Северо-Восточная Русь, объединенная под властью Московских князей. Ни по геополитическому значению, ни по метафизическому организму своему она никак не соответствует тому, что мы привыкли разуметь под словом и понятием Россия. По сути рождением России стало слияние Северо-Восточной Руси и Казанского царства, то бишь завоевание Казани (а затем Астрахани и всего Поволжья).
Поэма начинается с того момента, когда, можно сказать, дух носился над пустыней – неопределенность, хаос, мерзость запустения: Летало зло за злом, беды вослед бедам…
А дальше – ретроспектива – взгляд, устремленный в глубь истории: Батый, волжские болгары. То, что было раньше и без чего не могло состояться последующее: Батый, наследник дела Чингизова, подготовивший пространство государственного организма; стрела, направленная в сердце Руси, но ставшая тем геополитическим скреплением, что, сменив знак с минуса на плюс, постепенно повела в обратном направлении – в том, откуда явился великий Чингиз – и так вплоть до Тихого океана, то бишь до восточных рубежей России в нынешнем её понимании. А где были рубежи эти до того ключевого момента, что стал предметом поэмы Хераскова? Всего-то в Поволжье! И потому название «Россиада» обозначает не что иное как рождение России.
Требует разъяснения пункт, связанный с отношением к магометанству. В поэме Хераскова это однозначно зло, злочестие, тьма, в то время как христианство благо, что вполне объяснимо авторской позицией, тем, что автор это, прежде всего, христианин, причем христианин-мистик. Таким образом, прослеживается традиция, идущая от «Освобожденного Иерусалима» Тассо.
Но, кроме того, это пишет русский (хотя этнически – по отцовской линии – и происходит из молдавского боярского рода). Главным же геополитическим фактором для описываемого времени являлось противостояние с магометанской Портой. Ныне, казалось бы, где Казань, а где Стамбул?! Но это ныне, а когда еще не было России, всё пространство от Крыма до Верхнего Поволжья входило в сферу влияния находившейся в стадии наивысшего рассвета Османской империи.
Характерно, что этот период нашей истории не вошел плотно в общественное русское сознание – да что там плотно, вообще не вошел, если уж сравнивать с хорошо известными с младшего школьного возраста такими историческими событиями как монголо-татарское завоевание (столетиями трактовавшееся как главный негатив отечественной истории), как петровские преобразования и победы, как Отечественная война 1812 года. Взятие же Казани, завоевание среднего и нижнего Поволжья хоть и проходится по школьной программе, но как-то вскользь, без особого внимания. Мы прекрасно знаем про Ледовое побоище и Куликовскую битву, про победу под Полтавой и грандиозное сражение при Бородино, но кто знает о битве при Молодях 1572 года? А ведь это было противоборство, от которого зависела вся геополитическая расстановка на Восточноевропейской равнине, в котором силы православной не Руси уже, а России одержали победу над выступившими под зеленым знаменем Пророка крымцами и турецкими янычарами.
Посему позиция Хераскова в отношении магометанства вполне естественна, однако в недрах своих она содержит нечто большее. Согласно идеям евразийцев, ислам есть естественная составляющая России как евразийской державы, принявшей наследие Чингисхана (отметим, что ни Батый, ни, тем более, Чингиз магометанами не были, – таковыми стали их потомки, утвердившиеся в Средней Азии и Поволжье). Но в то же время для православной Руси ислам это также естественный исторический противник, но не простой, а такой, из противоборства и взаимодействия с которым и родилась Россия.
Неудобный герой
Вернемся, однако, к тексту. С самого начала главными его особенностями являются чистота слога, ясность и глубина содержания, динамика в описании исторических и метафизических процессов. И на их фоне на сцену выходит главный персонаж:
Но как Российские Ираклы ни сражались,
Главы у гидры злой всечасно вновь рождались,
И жалы отрастив в глухих местах свои,
Вползали паки в грудь России те змеи.
Драконова глава лежала сокрушенна,
Но древня злоба в нем была не потушенна;
Под пеплом крылся огнь и часто возгорал,
Во смутны Россов дни он силы собирал;
Неукротимых орд воскресла власть попранна,
Во время юности второго Иоанна.
Сей деда храброго венчанный славой внук
Едва не выпустил Казань из слабых рук;
Смутился дух его несчастливым походом,
Где он начальствовал в войне прошедшим годом;
Где сам Борей воздвиг противу Россов брань,
Крилами мерзлыми от них закрыв Казань;
Он мрачной тучею и бурями увился,
Подобен грозному страшилищу явился,
В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл,
Крутился между гор, он рвал, шумел, валил,
И Волжския струи на тучны двинув бреги,
Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги;
Их пламенная кровь не стала Россов греть,
Дабы в наставший год жарчее воскипеть.
Итак, мы застаём царя Ивана в весьма неприглядном состоянии – пребывающего в дезориентации после неудачного похода на Казань. И здесь следует остановиться на этой крайне неудобной для историков фигуре – Иоанне Грозном. Пожалуй, это ещё одна из причин забвения поэмы Хераскова. В XIX столетии отношение к личности этого царя было однозначно негативным, свидетельством чего могут быть, например, такие произведения А. К. Толстого как трагедия «Смерть Иоанна Грозного» (первая часть драматической трилогии) и роман «Князь Серебряный». И тот факт, что в центре героической поэмы находится образ столь несимпатичной и зловещей личности, не мог, конечно, способствовать её популярности.
Однако при всей разумности этой критики, неразумным является стремление к однозначности с любым знаком: однозначный минус или однозначный плюс – либо целиком очернить, либо также целиком обелить. Ибо фокус в том, что Иван Грозный по естественной своей природе – явление неоднозначное: различные его деяния, равно как и сама личность содержат в себе как позитивную сторону, так и теневую – со всеми неоднозначностями и противоречиями. В то же время его действия не являются сугубо индивидуальными, а происходят на фоне эпохи, в сопряжении с действиями других исторических персонажей – и потому случившиеся достижения и провалы нельзя ставить только в его заслугу, или вешать исключительно на его совесть.
А сегодня актуальность данного момента состоит ещё и в том, что всё это весьма подходит к пересмотру отношения к личности Сталина, к попытке тотальной его реабилитации.
С Неба на Землю. Небесный посланник
Но у Хераскова царь Иван пока еще не Грозный, в начале поэмы он находится ещё только в преддверии великих дел, ещё и не помышляя о собственной миссии. То есть он пока еще… по ту сторону выпавшего на его долю добра и зла.
А перед ним – на исторической горизонтали:
Россия, прежнюю утратив красоту,
И видя вкруг себя раздор и пустоту,
Везде уныние, болезнь в груди столицы,
Набегом дерзких орд отторженны границы,
Под сенью роскошей колеблющийся трон,
В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон,
И приближение встречая вечной ночи,
Возносит к небесам заплаканные очи;
Возносит рамена к небесному Отцу;
Колена преклонив, прибегла ко Творцу;
Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,
Рукою показав Москву окровавленну,
Другою вкруг неё слиянно море зла;
Взрыдала, и рещи ни слова не могла.
В этом моменте видим как к исторической горизонтали проводится перпендикуляр – мистическая вертикаль, то есть авторский взор, устремленный в Небо, отображающий взаимоотношение Россия – Всевышний, их непосредственную связь, то есть Россию, пребывающую под Небесным омофором. Эта христианская мистическая идея насквозь пронизывает творение Хераскова, составляет его основополагающую питательную среду, и выражено это настолько явно – ИНТЕГРАЛЬНО – что не могло не повлиять на отношение к поэме в эпоху доминирования материалистических, атеистических и даже деистических идей.
На радужных зарях превыше звезд седящий,
Во бурях слышимый, в перунах Бог гремящий,
Пред коим солнечный подобен тени свет,
В ком движутся миры, кем все в мирах живет;
Который с небеси на всех равно взирает,
Прощает, милует, покоит и карает;
Царь пламени и вод, познал России глас;
И славы чад своих последний видя час,
Дни горести её в единый миг исчислил;
Он руку помощи простерти к ней помыслил;
И вот она – сакральная обратка, возврат мистической вертикали – воздействие небесного луча, небесного дуновения на земную юдоль:
Светлее стали вдруг над нею небеса,
Живительная к ней пустилася роса,
Ея печальну грудь и взоры окропила,
Мгновенно томную Россию подкрепила;
Одела полночь вкруг румяная заря;
На землю Ангели в кристальну дверь смотря,
Составили из лир небесну гармонию
И пели благодать, венчающу Россию.
И с Неба на Землю отправляется конкретный посланник:
Тогда единому из праведных мужей,
Живущих в лепоте божественных лучей,
Господнему лицу во славе предстоящих,
И в лике Ангелов, хвалу Его гласящих,
Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему,
Дай видеть свет во тьме, подай совет ему;
В лице отечества явися Иоанну,
Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..»
Илиада + Бхагавад-Гита + Роза Мира
Прежде чем задаться вопросом, кто же был этот посланник, проведём параллель с Гомеровой «Илиадой». Общим в обеих поэмах является многослойность изображаемого пространства: миры верхний и нижний, мир богов и мир людей – их взаимосвязанность. Главным же отличием – полная произвольность связей у Гомера и абсолютная упорядоченность у Хераскова с обусловленной этим чёткой направленностью в развертывании действия – сверху вниз. Если в «Илиаде» участвующие в битве людей боги поддерживают тех или иных героев по каким-то личным симпатиям и предпочтениям, то в «Россиаде» имеем духовно обусловленный христианский мистический космос. И потому идейно поэме Хераскова гораздо ближе не Гомер, а «Бхагавад-Гита» – «Божественная песнь» – часть шестой книги «Махабхараты», представляющая собой наставления, которые накануне битвы при Курукшетре господь Кришна даёт принцу Арджуне. Можно сказать, что «Россияда» Хераскова это «Илиада» упорядоченная «Гитой». Только в христианском разумении.
Основой этого христианского мистического разумения является идея Синклита, как она представлена в «Розе Мира» Даниила Андреева:
СИНКЛИТЫ – обитающие в затомисах метакультур сонмы просветленных душ людей.
ЗАТОМИСЫ – высшие слои всех метакультур человечества, их небесные страны, опора народоводительствующих сил, обители Синклитов.
НЕБЕСНАЯ РОССИЯ (СВЯТАЯ РУСЬ) – затомис Российской метакультуры, обиталище ее Синклита.
И более подробно: «НЕБЕСНАЯ РОССИЯ. Эмблематический образ: многохрамный розово-белый город на высоком берегу над синей речной излучиной. Как и остальные затомисы, Небесная Россия, или Святая Россия, связана с географией трехмерного слоя, приблизительно совпадая с очертаниями нашей страны. Некоторым нашим городам соответствуют ее великие средоточия; между ними – области просветленно-прекрасной природы. Крупнейшее из средоточий – Небесный Кремль, надстоящий над Москвою. Нездешним золотом и нездешней белизной блещут его святилища. А над мета-Петербургом, высоко в облаках того мира, высится грандиозное белое изваяние мчащегося всадника: это – не чьё-либо изображение, а эмблема, выражающая направленность метаисторического пути. <…> Моря светящихся эфиров – это души стихиалей, – сияющих красками, непредставимыми для нас, омывают там сооружения, которые отдаленно можно было бы уподобить громадам лазурных и белых гор. Об этом мире поет русская церковь, когда провожает новопреставленных в невозвратный путь, дабы Господь успокоил их в «месте светлом, месте злачном, месте покойном, иде же несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». (Андреев Д. Роза Мира. Изд-во «Иной Мир», 1992. – сс. 124, 125).
Очевидно, что та же идея лежит в основе сказания о Небесном граде Китеже на берегу озера Светлояр…
Но вернёмся к посланнику:
Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир,
Летящий средь миров, как веющий зефир,
Небесный муж в страну полночную нисходит,
Блистательну черту по воздуху проводит;
Закрытый облаком, вступает в Царский дом,
Где смутным Иоанн лежал объятый сном;
С пришествием его чертоги озарились;
Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись.
И предстаёт небесный посланник пред Иоанном в виде скорбной тени:
Является Царю сия святая тень
Во образе таком, в каком была в тот день,
В который в мире сем оставив зрак телесный,
Взлетела восстенав во светлый дом небесный;
Потупленна глава лежаща на плечах,
Печальное лице, померклый свет в очах,
Мечем пронзенна грудь, с одежды кровь текуща,
Трепещущая тень с молчанием грядуща,
И спящего Царя во ужас привела,
Приблизилась к нему и так ему рекла:
«Ты спишь, беспечный Царь, покоем услажденный,
Весельем упоен, к победам в свет рожденный;
Венец, отечество, законы позабыл,
Возненавидел труд, забавы возлюбил;
На лоне праздности лежит твоя корона,
Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.
Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах;
А мы, живущие в превыспренних местах,
Мы в общей гибели участие приемлем,
Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем.
«Ты властен все творить», – тебе вещает лесть;
«Ты раб отечества», – вещают долг и честь;
Но гласа истины ты в гордости не внемлешь,
Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь.
Мы Князи сей страны и прадеды твои,
Мы плачем, взор склонив в обители сии,
Для вечных радостей на небо восхищенны,
Тобой и в райских мы селеньях возмущенны;
О Россах стонем мы, мы стонем о тебе;
Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе;
О царстве, о себе, о славе ты помысли,
И избиенных нас злодеями исчисли».
Каркас мироздания
Как видим, речь здесь идёт, во-первых, о долге, о его выполнении или невыполнении, и, конкретно, о том, что такое долг царя, правителя. О том, что это долг не только перед ныне живущими, и не только перед будущим, но также и перед своими предками, с которыми человек – любой человек, а тем более тот, которому предстоит высокая миссия, – связан незримым образом – поскольку они являются его небесными покровителями.
Ввиду того, что мотив этот звучит очень сильно, очевидно, что ИДЕЯ ДОЛГА является по сути ключевой во всей картинке мироздания, какой изображает её в своей поэме Херасков. Та идея, о которой ни в коем случае нельзя забывать человеку, а в особенности правителю, если он хочет, чтобы от его деятельности и самой личности действительно что-то осталось, кроме развоплотившейся пыли. Идея эта обуславливается космическим законом кармы: ЧТО ПОСЕЕШЬ, ТО И ПОЖНЁШЬ. Для того чтобы понять этот ключевой мотив как можно шире, необходимо вспомнить понятие, отвечающее ему в индийской религиозной традиции, – то, что именуется словом ДХАРМА.
Какие же значения включает в себя это понятие? Согласно статье из «Википедии»: «В одном из аспектов, дхарму можно описать как совокупность установленных норм и правил, соблюдение которых необходимо для поддержания космического порядка», – и далее весьма характерная для определения данного понятия ремарка: «Понятию дхармы трудно найти эквивалент». – Но это трудно только для тех, кто пытается постигнуть его чисто рационально, в отдельных его аспектах, а не целиком, не интегрально. Читаем там же: «Слово «дхарма» буквально переводится как «то, что удерживает или поддерживает» (от санскритского корня дхар – «поддерживать»)». – А вот это и есть абсолютно точное определение эквивалента. По сути, это каркас – и это вполне понятно. Но составители статьи указывают на ещё одно значение: «В другом аспекте, под «дхармой» подразумевают неделимые единицы бытия (например в буддизме)», – но это никак не противоречит тому же определению, просто это взгляд с другой – буддистской – стороны, то есть не извне, а изнутри. И, наконец: «Также, в зависимости от контекста, дхарма может означать «нравственные устои», «религиозный долг», «универсальный закон бытия» и т. п.» – Но ведь устои, долг, закон – это всё то же самое – то, что обуславливает строение подвижного духовного космоса, или, как мы уже сказали, КАРКАС МИРОЗДАНИЯ – с обязательным уточнением, что каркас этот не статичный, а динамичный, то есть находящийся в вечном движении. (Кстати, согласно главному герметическому принципу «что наверху, то и внизу», государственные законы являются каркасом государства: выдернешь его – и всё обрушится).
Явление уходящее
Вторым шагом после обращения к идее долга является её наложение на КУЛЬТ ПРЕДКОВ. В данном случае это ещё один шаг на пути к ИНТЕГРАЛУ, к АБСОЛЮТНОМУ СИНТЕЗУ, означающему ЕДИНСТВО ДУХОВНОЙ ТРАДИЦИИ. Почему? Да потому что культ предков – явление уходящее в седую дохристианскую древность и распространенное, по сути, у всех без исключения народов, в том числе и у восточных славян ещё до принятия ими христианства. Выдающийся ре-конструктор восточнославянского мифологического космоса Александр Кондратьев (1876–1967) изобразил этот момент в сонете «Род» из цикла «Славянские боги» (1930):
Мы – пращуры твои. Меж нас отец и дед
И прадед твой стоят, потомок наш беспечный.
Все зорко мы следим, как путь твой скоротечный,
Преуготованный, средь радостей и бед,
Свершаешь ты, идя с надеждой... нам вослед.
Тот путь известен нам. Блюдя закон предвечный,
Едва родился ты, мы из щели запечной
Беззвучно выползли всем сонмом на совет
Таинственный, ничьим не зримый смертным глазом
– Судьбу твою решить и твой направить разум.
При свете трепетном пылающих лучин
Свершали мы суда полуночного чин,
С улыбкой грустною благословляя разом
Тебя на жизнь и смерть в юдоль земных кручин.
МИСТИЦИЗМ – как связь земного с небесным – вот очевидное сходство приведённых стихов Кондратьева с разбираемой поэмой Хераскова. Но в чем главное отличие? Оно чувствуется уже на энергетическом уровне: у Кондратьева это пантеистическая стихийность, что означает непроявленность, сокрытость. Чего сокрытость? Высшего закона – он, конечно, есть, он подразумевается, но он сокрыт, невидим и предстает в неком отраженном свете. У Хераскова – напротив: не косвенно, но прямо, не опосредованно, а непосредственно высший космический закон проявлен в своем действии как наверху – в мире божественных первопричин, так и внизу – в событиях, происходящих вдоль исторической горизонтали. Итого: проявленная в высшем законе всемирная обусловленность, взаимосвязанность, – а если говорить короткими определениями, то получим следующие пары противоположностей: туманность и ясность, свет лунный и свет солнечный, пассивность и активность, женское и мужское, матриархат и патриархат, природа и дух, язычество и христианство, горизонталь и вертикаль.
Таким образом, культ предков в чистом виде, как он представлен у Кондратьева, есть не что иное как свойственная языческому пантеизму пассивная горизонталь ещё до оплодотворения её активной вертикальной идеей долга. То есть до КРЕСТА, получаемого в результате ниспадения вертикали.
Славить Правь
Но кто знает, может, и в дохристианское время была у восточных славян идея, родственная индийскому понятию дхарма? В пользу такого предположения свидетельствует и общий ведический корень. Но… в связи с отсутствием каких-либо письменных подтверждений версия эта остаётся в сфере произвольных фантазий. Кондратьев же в своей ре-конструкции базировался на исключительно достоверных сведениях, почерпнутых из фольклористики.
Сегодня, однако, наблюдается тенденция задним числом усложнять славянскую космогонию, возводя мифологию наших предков в ранг стройной религиозной доктрины, дохристианским верованиям славян придавать вид метафизически и морально разработанной системы. Так, в современном русском неоязычестве находим идею о «трёх сторонах бытия», именуемых как явь, навь и правь. Причём в аутентичных источниках и славянском фольклоре найти можно только термин «навь», «навье», что означает «мёртвое», приведённая же триада впервые упоминается в поддельной «Велесовой книге» – но нас интересует не её достоверность, а САМА ИДЕЯ – имеющая хождение пускай не когда-то, а сейчас, среди тех, кто именует себя родно-верами, старо-верами, славяно-верами и т. п. И вот что находим в самом начале данного источника:
«праве бо есь невідомо уложена дажьбом, а по ньяко пря же ся теце яве і та соутворі живо то нашо а токо лі одіде сьмртье есь явь есь текоуща а творено о праві наве нбо есте по тоія до те есте нава а по те есте нава а в праві же есте явъ».
В стремящемся не к дословной даже, а к добуквенной точности украинском переводе Б. Яценко это означает:
«Права бо є невідомо уложена Дажбогом, а по ній, як пряжа, тече Ява, і та створила життя наше. А тоді, коли одійде, смерть наступає. Ява тече і твориться в Праві. Нава бо є після них. Доти є Нава і по тому є Нава, а в Праві ж є Ява».
А вот как этот фрагмент звучит в русском переводе А. Асова:
«Ибо что положено Даждьбогом в Прави, нам неведомо. А поскольку битва эта протекает в яви, которая творит жизнь нашу, а если мы отойдём – будет смерть. Явь – это текущее, то, что сотворено Правью. Навь же – после неё, и до неё есть Навь. А в Прави есть Явь».
Весьма забавным видится здесь расхождение при переводе словосочетания «пря же ся теце яве» – у Яценко это «пряжа» (!), у Асова – «битва» («пря»), – и надо сказать, что второй вариант выглядит куда предпочтительней. В общем же и целом интерпретация Асова вполне совпадает с мнением Ю. Миролюбова, который, надо понимать, является автором (или ре-транслятором) как триады «явь – правь – навь», так и самой «Велесовой книги». В книге «Риг-Веда и язычество», вошедшей в 2-томник «Сакральное Руси» он пишет:
«Нам удалось только после долгих усилий установить, что «Явь» была реальностью, «Правь» – истина, законы, управляющие реальностью, и наконец, «Навь» была потусторонним миром, где была «Явь», не связанная с «Правью», а потому бестелесная. <…> Усопшие приходили «из Нави, окуду никто вена не приходит венити». Такое общение с усопшими происходит в Яви через Навь. Рай, или божественное обиталище, где ... Предки, Пращуры и Шуры ..., общается с Явью через «Навь». Это как бы промежуточная ступень, ибо если мы живем в Яви, если сама Жизнь, истечение Живы сквозь время и пространство может идти лишь благодаря Прави – основе, существующей под ней и установленной богами (ипостасями Сварога), то в будущем человек «вдет внави», то есть в загробное существование. Таким образом, смерти не было, а было лишь созерцание «внави зряти» тех, кто ушел». (Риг-Веда и язычество. // Миролюбов Ю. П. Сакральное Руси. Собр. соч. в 2 т. Т. I. – Москва, изд. АДЕ «Золотой Век», 1996).
Итого, к чему же пришёл Миролюбов, создавая синкретическое неоязыческое учение? По сути, к Интегральному Единству, где Правь – это не что иное как Истина, Закон; Навь – космический эфир, непроявленное (априорное, потенциальное), и, наконец, Явь – проявление. Таким образом, видим как ПРАВОСЛАВИЕ в нынешнем не-христианском восприятии (славить Правь!) сближается по своей сути с ПРАВОСЛАВИЕМ традиционно христианским. Остаётся, конечно, ключевое отличие, но подробнее остановимся на этом, когда будем разбирать поэму «Владимир».
Имя назвать
Пока же вернёмся к тексту «Россиады», к тому месту, где речь шла о предках и о долге по отношению к ним:
Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам,
И видит Иоанн печальных предков там,
Которы кровию своею увенчались,
Но в прежнем образе очам его являлись;
Батыев меч во грудь Олегову вонзен;
Георгий брат его лежит окровавлен;
Несчастный Феогност оковы тяжки носит,
Отмщения ордам за смерть и раны просит;
Склонив главы свои, стонают Князи те,
Которы мучимы в их были животе.
Там видится закон попранный, униженный,
Лиющий токи слез и мраком окруженный;
Погасшим кажется Князей Российских род;
Вельможи плачущи, в унынии народ;
Там лица бледные в крови изображенны,
Которы в жизни их ордами пораженны;
Он видит сродников и предков зрит своих,
Их муки, их тоску, глубоки раны их.
И вот настало, наконец, время назвать имя небесного посланца.
И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом,
Роптая на тебя, сии стоят пред Богом;
Последний убиен злодейскою рукой
Твой предок Александр, я бывший Князь Тверской,
Пришел с верхов небес от сна тебя восставить,
Твой разум просветить, отечество избавить;
Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак,
Се точный при тебе страны Российской зрак!
Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны,
И селы вобрази и грады разрушенны;
Днесь тот же самый меч, которым я ражен,
И тою же рукой России в грудь вонзен;
Лиется кровь её!.. Омытый кровью сею,
Забыл, что Бога ты имеешь судиею;
Вопль каждого раба, страдание и стон,
Взлетев на небеса, текут пред Божий трон;
Ты подданным за зло ответствовать не чаешь,
Но Господу за их печали отвечаешь.
Вздремавшую в тебе премудрость воскреси,
Отечество, народ, себя от зла спаси;
Будь пастырь, будь герой, тебя твой Бог возлюбит;
Потомство позднее хвалы тебе вострубит.
Не мешкай! возгреми! рази! так Бог велел…»
Вещал, и далее вещати не хотел.
Что видим? Состояние тогдашней Руси (ещё не России) уподобляется растерзанному телу убитого в Орде князя Александра Тверского. Он и оказывается тем небесным посланником, чья цель – вдохновить и направить молодого Иоанна.
Таким образом, мысль автора направляется одновременно вширь и вглубь: расширяется исторический горизонт поэмы, включая в себя в то же время идею глубинного патриотизма. Перед читателем же вместе с вопросом: почему именно Александр Тверской? – возникает потребность вхождения в контекст. Действительно, как можно понимать, о чём речь, не зная толком упоминаемых исторических персонажей и всего что с ними связано?
История русского народа: близ царя, близ смерти!
XIV век – время противоборства Москвы и Твери за главенство на Руси – исторический период тоже весьма смутный для современности, не вошедший, не укрепившийся в национальном массовом сознании. А между тем очень важный. С одной стороны это завершение домонгольского периода междоусобиц. С другой – начало центростремительного процесса складывания Российского государства. Под монгольским владычеством.
Для вхождения в контекст обратимся к исторической хронике. Но не к общеизвестному труду Карамзина, а к «Истории русского народа» выдающегося (а может великого?) русского историка, писателя и журналиста (три в одном – и все три великие!) Николая Полевого, – к ещё одному белому пятну русской культуры – книге, выброшенной на маргинес по той лишь причине, что её автор осмелился высказывать свой собственный взгляд на отечественную историю, отличный от канонического на то время взгляда Карамзина. Сегодня эта книга переиздана (М.: Вече, 2006. – 592 с.; тираж: 5000 экз.), но стала ли она всеобщим национальным достоянием, равно как и другие столь же фундаментальные исторические труды Полевого («Русская история для первоначального чтения», «Повесть о великой битве Бородинской», «История Петра Великого», «История князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, генералиссимуса российских войск», «История Наполеона» в 5-ти томах)? Впрочем, это тема отдельного очень большого разговора, мы же вернёмся к личности князя Александра, небесного посланца.
Итак, год 1318, ставка хана Узбека, убиение князя тверского Михаила, отца Александра:
«Недалеко от шатра находилось торжище. Остановясь на нем, Кавгадый послал убийц. Из приближенных Михаила одни спешили увести юного Константина, других разогнали посланные; Михаил остался один, молился; убийцы вторгнулись толпою и бросились на князя; он упал от их удара и прошиб колодкою шатер. Тогда начали терзать, бить его, сорвали с него одежду. Один из палачей, по имени Романец, вырезал у него сердце. Нагой труп Михаила брошен был в сторону, пока убийцы рвали шатер и грабили имущество князя. Кавгадый и Георгий стали над трупом. Князь московский глядел на убитого врага с такою злобною радостью, что Кавгадый вознегодовал и сказал ему: «Он был старший брат, отец твой – вели хоть прикрыть наготу его тела!» (Полевой Н. А. История русского народа. – М.: Вече, 2006. – с.313).
Как видим, главным врагом и заказчиком, то есть фактическим убийцей князя Михаила Ярославича был Георгий (Юрий) Данилович, князь Московский. А дальше:
«Достигнув до берега Волги, посланные повезли драгоценный гроб сей водою. Димитрий, братья его, жители Твери, епископ Тверской Варсонофий встретили останки князя-страдальца с духовным пением, воплем и слезами. Но все были обрадованы, когда, раскрыв гроб, увидели тело нетленным. Воздав хвалу Богу, переменили плач на радость» (с. 314). – Этот факт интересен тем, что через 230 лет – в 1549 году – Михаил Тверской канонизирован Русской православной церковью в лике благоверных на втором Макарьевском соборе в Москве.
Листаем страницы исторической хроники: 1325 – через 7 лет после убиения Михаила сын его «Димитрий не замедлил явиться в Орду, слыша, что враг его уже отправился туда. Пылая местью, сей юный князь, Грозные очи, как называли его современники, был представлен перед Узбеком. Рядом с ним стал перед ханом Георгий, виновник смерти родителя его. Гнев Димитрия вышел из всех пределов, когда он увидел Георгия лицом к лицу. Забыв, что находится в присутствии хана, вне себя, Димитрий обнажил меч и пронзил врага своего» (с. 315).
А ещё через год – 1326: «Немного времени прошло, и получена была страшная весть: Димитрия убили в Орде по повелению Узбека. Но Александр, как будто в замену сей казни, получил от хана достоинство великого князя» (с. 315).
При более детальном изучении всех перипетий этой кровавой истории утверждаешься в мысли, что любое линейное разделение на хороших и плохих здесь совершенно неуместно, но в то же время очевиден также факт утвердившейся в веках народной симпатии именно к тверским князьям, а не московским. Колебания чувствуются и у Полевого, но колебания такого рода как будто в противоречие вступают различные по своей природе аспекты: интуиция и связанная с ней симпатия с одной стороны, с другой же – рассудок, в основании которого находится разумение исторической необходимости. Читаем: «Тихий, кроткий по наружности Иоанн Калита не таков был в самом деле. Скрывая дотоле свои честолюбивые замыслы, он узнал о безрассудной отваге Александра тверского. Тогда сказался истинный характер Иоанна» (с. 316).
И наконец исторически предопределённый результат: 1328 – Иван Калита получил ярлык на великое княжение: «Впоследствии увидим преследования, каким подвергло несчастного сына Михайлова решение ханское, увидим великодушное заступление псковитян, позднюю решительность Александра, – лучше умереть, нежели скитаться в изгнании – и несчастную кончину его. Но все сии частные обстоятельства не изменили главного порядка дел: тысяча триста двадцать восьмой год должно почесть началом новой политической системы на Руси и самобытности – сперва Москвы, потом всей Руси. С сего времени Иоанн Даниилович, князь московский, сделался великим князем, первенствующим среди князей русских, и уже ничто не могло исторгнуть у него и наследников его ни достоинства великокняжеского, ни решительного перевеса Москвы над всеми другими городами и областями Русскими» (с. 317).
Однако прошло ещё 11 лет – прежде чем произошло событие, в результате которого Александр Тверской, согласно Хераскову, и стал небесным посланником, хранителем небесной миссии Русского народа, Российского государства. Итак, год 1339:
«Настал день великомученика Димитрия; Александр получил верное известие, что хан определил ему смерть: имя святого напоминало князю горестную смерть брата Димитрия за 14 лет прежде. Один князь московский погубил старшего брата; другой губил младшего. Еще прошли три мучительных дня. Спасения не было. Видя наконец приближение убийц, Александр заплакал, помолился Богу и сам вышел к ним из шатра своего навстречу. Ему отрубили голову; с ним вместе убили и сына его Феодора 28 октября 1339 года. Трупы обоих князей были изрезаны в куски. Тверские бояре, сопутники несчастного своего государя, собрали растерзанные останки его и сына, и повезли в Русь. Митрополит Феогност отпел их во Владимире, и препроводил в Тверь. Там плач и рыдание приветствовали несчастные жертвы замыслов Иоанна и жестокой несправедливости Узбека. В Преображенском Тверском соборе стояли теперь четыре гробницы – отца, двух сыновей и внука – как страшные свидетели гибельного слова: близ царя, близ смерти!» (с. 323).
Итого, в интегральной концепции Хераскова, в его «Россиаде» небесным покровителем земного государства оказывается не победитель, а побеждённый. Потому как мало победить на земле, нужно победить на Небе. Ибо настоящее государство может держаться лишь на духовном законе, на Истине, на Прави, на Традиции как мы её нашли в предшествующей части настоящего исследования. НЕ В СИЛЕ БОГ, А В ПРАВДЕ – потому и является молодому царю, вдохновляя его на дело жизни, Александр Тверской, а не Иван Калита. Не потому что один хороший, а другой плохой, но согласно распределению ролей: один сделал, а другой скрепил своей кровью.
Что же случилось дальше?
Нет, не в XIV веке, согласно «Истории русского народа», а в XVI-м, согласно «Россиаде». Явление небесного посланника глубоко взволновало юного царя, и он:
Не знает где ступить и где искать спасенья,
При каждом шаге он боится угрызенья:
Таков был Иоанн, напомнив страшный сон:
Казалось мерзку лесть познал внезапно он:
Страшится он льстецов, им ввериться не смеет.
Несчастен Царь, когда он друга не имеет;
Но в действо тайное хотенье произвесть,
Велел в чертог к себе Адашева привесть.
На авансцену выходит ещё один исторический персонаж, Алексей Фёдорович Адашев (ум. 1561 год) – окольничий, воевода и приближённый Ивана Грозного.
Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета,
Казался при дворе как некая планета,
Вступающа в свой путь от незнакомых мест
И редко зримая среди горящих звезд.
Характеристика эта, мистический смысл сочетающая с художественной формой и реально-историческим содержанием, оказывается поразительно точной. Для того чтобы в этом убедиться, ещё раз обратимся к труду Николая Полевого:
«Но кого называем мы правителями государства, приписывая им столь благоразумное управление Русскою землею? Все делалось именем царя, было обдумываемо и решаемо боярским советом; но, собственно, два человека: иерей Сильвестр и Алексей Адашев, сделались душою всех дел и советов. Необыкновенный ум обоих виден даже и в том, что никаким наружным знаком отличий не оскорбляли они честолюбия других сановников, почетных родом, старшинством мест и званий. Морозовы, Воротынские, Захарьины, Глинские, Пронские, Шуйские поступали в бояре, занимали первые места в думе; Сильвестр и Адашев, обладавшие умом и совестью государя, самовластные повелители всех его деяний, были скрыты, являлись только при исполнении, и в сем случае уступали первенство каждому в обрядах, выходах, в росписи мест и званий. Доверенность к ним царя и преданность вельмож равнялись только их неограниченной власти. Но Сильвестр, утвердивший постановления Стоглавого собора, Адашев, которому дана была власть безотчетная, были и остались людьми безчиновными – Сильвестр простым священником Благовещенского собора, но только духовником царским; Алексей Адашев пожалован в окольничие в 1555 году» (с. 546, 547).
В поэме призванный Иоанном Адашев подтверждает – теперь уже на земном уровне – всё то, что на небесном было сказано князем Александром, укрепляет царя в решимости и, наконец, ведет его в обитель, основанную Сергием Радонежским, где царь получает благословение.
Тогда Господнее изрек определенье
Орган небесных тайн в священном исступленье,
Трепещущ, Духом полн, служащий алтарю,
Душ пастырь возвестил пророчества Царю:
«О Царь! сплетаются тебе венцы лавровы;
Я вижу новый трон, короны вижу новы!
Но царства покорить и славу обрести,
Ты должен многие страданья пренести.
Гряди, и буди тверд!» Слова произнеслися,
И гласом песненным по сводам раздалися.
Здесь – в конце песни первой видим тот момент, когда на Небе, то есть в мире причин и потенций всё, наконец, сложилось так, как должно было сложиться – и настал черед проявления. Сверху вниз в движение приводится – нет, не механизм! – ОРГАНИЗМ, в основе которого лежит идея уже не Руси, а России – в её изначальном виде, то есть со всеми составляющими, о которых мы говорили выше; в движение приводится всемирно-исторический процесс становления Российского государства; и происходит это по принципу мирового геополитического равновесия:
В сию достойную внимания годину
Измеривал Творец двух царств земных судьбину:
Российский до небес возвысился венец,
Ордынской гордости означился конец…
Некоторые выводы,
полученные в результате настоящего разбора
1
Разбирая песнь первую поэмы «Россиада», мы то и дело отходили в сторону от текста, переходили в смежные сопряженные пространства, проводили всевозможные параллели – так, что параллельно с текстом поэмы в нашем исследовании выстроился другой текст, который как будто и не имеет прямого отношения к букве поэмы, – он как бы и не о поэме, а о чем-то другом, хоть и по касательной, – но… это вовсе не так! Не о другом этот параллельный текст, а всё о том же, о чём и поэма – и даже не по касательной, а по сущностной основе, ибо всё то, о чём мы говорили – интуитивно-евразийское понимание природы России, процесса её рождения и становления; фокусировка не так на личности Иоанна, как на миссии царя с осознанием идеи долга, культа предков, понятия Небесной России и универсального закона бытия; вхождение в контекст Российской истории вместе с князем Александром Тверским и сподвижником молодого Иоанна Алексеем Адашевым, – все эти метафизические и метаисторические пространства естественным образом содержатся в организме поэмы – прямо или косвенно, непосредственно или в сопряжении. И понять её настоящее, цельное, интегральное значение можно лишь таким образом – вмещая всё целиком – дифференцируя, но оставаясь под интегральным куполом.
И мы возвращаемся к вопросу, поставленному во вступлении к данной главе нашего исследования: Так что же – из-за недостатка таланта забыт Херасков? из-за того, что творения эти не выдержали испытания временем? – И ещё раз подтверждаем: Вовсе нет! и в этом может убедиться каждый, кто в состоянии вместить эту гигантскую глыбу. И вот именно в этом последнем определении и заключается истинная причина забвения. Гигантская глыба. Когда начался процесс дифференциации русской литературы, воспринимать вблизи интегральные творения Хераскова стало не позволять дифференцированное восприятие. Одним куском как заглотишь? Захотелось чего-то более детально-проработанного. Того же, чего не видишь, его как бы и не существует, ибо то, что не вмещается в твоё зрение, остается за пределами сознания.
В качестве примера приведём следующее место из статьи А. Западова «Творчество Хераскова», открывающей однотомное собрание сочинений поэта, изданное в 1961 году в большой серии «Библиотеки поэта»:
«По верному наблюдению Г.А. Гуковского, – пишет профессор Западов, – «в то же время «Россиада» – это поэма о современной автору проблематике, изображавшая борьбу России с магометанским государством. «Россиада» была начата Херасковым в самый разгар первой турецкой войны и закончена перед захватом Крыма, когда Российское государство вновь готовилось к схватке с Турцией ради распространения влияния России на Черном море и ради возможности захвата Польши. «Россиада» в образах прошлого пропагандирует и прославляет политику русского государства. Конечно, эта идея, присущая поэме, могла примирить с нею все слои дворянства и даже правительство. Наконец, с этой же идеей связана и пропаганда христианства, пронизывающая поэму».
Увы, обоим авторам (и Западову, и Гуковскому) просто невдомек, что столь утилитарная трактовка, а также самый язык, лексикон, где во главе угла «пропаганда», абсолютно не сочетается с глобально-мистической сутью самого понятия героической поэмы. Вполне возможно, что и этот мотив присутствовал при написании «Россиады», но находился он на очень дальней периферии интегрального авторского замысла. Сознание же неинтегральное не способно вместить и осмыслить целое, потому и выхватывает отдельные внешние аспекты. Но это не более чем отпечаток истинного объёмного содержания на плоскость, не более чем проекция – плоский отпечаток.
2
Ныне существует стереотип, согласно которому поэмы Хераскова, в частности, «Россиада» – это нечто неподъёмное. Это вовсе не так, и тот факт, что мы определили её как «гигантскую глыбу», говорит об интегральной сущности, а не о тяжеловесности слога.
Интересное свидетельство на этот счёт находим в биобиблиографическом словаре «Русские писатели. XVIII век» (Составитель: Сейран Джанумов, М.: Просвещение, 2002): «Поэма Х. упоминается в рассказе И. С. Тургенева «Пунин и Бабурин», где сам рассказчик признается, что «она-то, эта самая «Россияда», меня в особенности восхитила». А в автобиографическом очерке (1872) великий русский писатель вспоминал, что «Россияда» была одной из первых книг, прочитанных им в детстве: «Он (Тургенев пишет здесь о себе в третьем лице. – С. Д.) обязан знакомству с этой книгой крепостному человеку своей матери, страстному поклоннику поэзии, а также и этой старинной поэмы» (Тургенев И. С. Полн. Собр. Соч. и писем. – Т. 15. – С. 204)». – О какой же трудности восприятия может идти речь, если с превеликим удовольствием её читали и дети, и крепостные?
От себя добавим, что «Россиада» – это никак не тяжеловесное, трудно воспринимаемое чтение, и для того чтобы её прочесть вовсе не требуется большого труда и напряжения. Во всяком случае, не большего чем для чтения «Илиады» и «Одиссеи», «Песни о Нибелунгах» или «Неистового Роланда»… Более того – это не только полезное, но и очень приятное чтение. И если читающего эти строки не убедили в этом пространные цитаты из песни первой, приведём просто великолепное, на наш взгляд, рассуждение о любви из песни второй.
В то время фурия, паляща смертных кровь,
Рожденная во тьме развратная любовь;
Которая крушит и мучит человеков,
Слывуща некогда Кипридою у греков;
Не та, которая вселенной в юных днях,
От пены сребряной родилася в волнах,
Сия вещей союз во свете составляет;
Другая рушит все, все портит, растравляет.
Такою был Иракл к Омфале распален,
Такой, Пелеев сын под Троей ослеплен;
На Ниловых брегах была такая зрима,
Когда вздыхал на них преобразитель Рима;
В очах её покой, в душе её война,
И токмо вздохами питается она,
Тоской, мученьями и плачем веселится.
Развратных ищет душ, алкая в них вселиться.
Пришедша посетить восточную страну,
На троне зрит она прекрасную жену;
Её cтенанию, её желаньям внемлет,
И пламенник она и крылия приемлет,
Сумбеке предстоит, рождает огнь в крови,
Вещая: тягостны короны без любви,
Противна без нее блестящая порфира,
И скучны без любви блаженства здешня мира;
Дай место в сердце мне, будь жрицею моей,
И не страшись войны, коварств, ни мятежей.
Мечтами лестными Сумбеку услаждает,
И сладкий яд свой пить царицу убеждает;
Она как пленница за ней стремится вслед,
Закрыв свои глаза, идет в пучину бед.
Сумбеке наяву, Сумбеке в сновиденье,
Столицы и венца является паденье,
Ей вопли слышатся, ей тени предстоят:
Лишишься царства ты! и день и ночь твердят.
Её трепещет трон, и некий дух незримый
От юности её на Каме ею чтимый,
Сей дух, Перуновым разрушенный огнем,
Сумбеке видится и ночию и днем;
Он перси молнией являет опаленны,
Кровавое чело и члены раздробленны.
Жестокая любовь! колико ты сильна!
Ни страха, ни угроз не чувствует она.
Сумбека собственну напасть пренебрегает,
Не к бранным помыслам, к любовным прибегает,
К сему орудию коварствующих жен;
О! кто не знает их, тот подлинно блажен!
3
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
Чьи это слова и о чём? Так начинается песнь первая знакомой всем с детства поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Но возникает вопрос: а разве соответствуют слова эти тем сказочным небылицам, где по сути нет ни дел, ни преданий, а есть лишь чистое развлечение – ничем необусловленные воздушные качели?
На самом деле, по сути своей это не Пушкин, а Херасков – как мы то видели на примере «Россиады» и ещё раз увидим при разборе поэмы «Владимир». Дело в том, что «Руслан и Людмила» – это не что иное как выхолощенный отголосок-парафраз «Владимира» (парафраз как «вольная переработка в виртуозном духе»).
И вот тут очень хорошо виден тот крайне нехороший момент, что произошел при смене литературных эпох – когда с пьедестала свалили Хераскова для того чтобы на его место поставить Пушкина. Посчитали таким образом, что литература, изящная словесность не нуждается в героических поэмах – хватит, мол, «Руслана и Людмилы». Чем разрушили Интеграл.
Здесь необходимо уяснить различие двух принципиально разных взглядов на литературное творчество. До упомянутой смены литературных эпох героическая поэма – эпос – считалась основой литературы. Литературы интегральной – в бардовском понимании, а не литературы дифференциальной как самодостаточного вида искусства.
Справка из «Википедии»:
- Бард (от кельтского bardos, восходит к праиндоевропейскому gwerh – провозглашать, петь) – певцы и поэты у кельтских народов, одна из категорий друидов. В середине XV века слово бард из гэльского языка вошло в шотландский диалект английского в значении «бродячий музыкант» (по-видимому, с пренебрежительным оттенком).
- В средневековой Ирландии существовало две группы поэтов – барды и филиды. Согласно древнему ирландскому закону барды имели более низкий статус и не могли сочинять определённые тексты (предания о старине, мифы, поэтические пророчества).
- Филид (fili; согласно этимологии — от welet-, wel – видеть, то есть провидец; по другой версии, слово входит в круг индоевропейских понятий, связанных с иным миром (ср. валькирия, Вальхалла)) – в ирландской традиции придворный музыкант, помимо исполнения песен разбиравшийся в законах, традициях (истории), и осуществлявший предсказания; мог колдовать.
- Ирландские барды сформировали профессиональную наследственную касту высококвалифицированных поэтов. Они были знакомы с историей и традициями кланов и страны, а также с различными поэтическими приёмами: силлабическое стихосложение, парарифма, ассонанс и аллитерация.
- В бумагах Джона Обри идёт речь о филидах как о высшей из четырех степеней бардов; бардам, в отличие от филидов, не требовалось слишком строго соблюдать традиции стихосложения, барды могли работать на филидов в качестве чтецов их стихов. Первыми филидами считаются или Амергин (Аморгин), сын Миля, пропевший первую песнь, или Фениус Фарсайд (Ферсайд), основатель первой школы филидов.
- Упоминания о легендарных бардах сохранились в средневековой валлийской литературе, например в Красной Книге из Хергеста и Книге Талиесина. Барды Анейрин и Талиесин могли быть отражением исторических бардов, живших в VI–VII-м веках. Нам доступно очень мало информации о раннесредневековых валлийских традициях, но о более позднем времени мы можем узнать из цикла Артуриана и легенд о Короле Артуре, относящихся к XIII веку. Валлийская бардовская традиция появляется в том же XIII веке и сохраняется до эпохи позднего средневековья, где она представлена такими поэтами как Давид ап Гвилим.
Развитие новой русской литературы изначально шло в русле именно бардовской традиции, а поэмы Хераскова стали верхней точкой этого пути. А далее произошло следующее: вместо героической поэмы в центр дифференциальной литературы поставили такие произведения как «Евгений Онегин» – о блужданиях в пустоте, как «Герой нашего времени» – о крайней степени декадентского индивидуализма, или же «Мертвые души» – о блужданиях в минусовом пространстве.
Отметим при этом, что Гоголь всеми силами души стремился перейти в плюс – и эпические задатки у него были, о чём свидетельствуют вторая редакция «Тараса Бульбы», или, например, «Страшная месть», где видна опять-таки некая вывернутость – нижнее видение при отсутствии верхнего. Потребность вырваться из антипространств осталась у него до конца дней, но вместо эпоса на новом творческом витке получились «Выбранные места из переписки с друзьями» – книга, принятая в штыки либеральной интеллигенцией.
4
Вместе с тем был разрушен интегральный смысл понятия ПАТРИОТИЗМ. В противовес возникла идея либерализма – с полным непониманием того, что свобода – нечто крайне размытое. Свобода безусловная есть не что иное как аннигиляция, и потому для того чтобы получить положительный заряд она должна быть обусловлена теми принципами, о которых шла речь при разборе «Россиады»: идея долга, культ предков, универсальный закон как каркас мироздания…
Дальнейшее развитие идеи либерализма – от Гоголя к нынешним вырожденцам – красноречиво свидетельствует о заложенной в её основу программе самоуничтожения. А начиналось именно тогда…
До сих пор «либеральные интеллигенты» восторгаются гоголевским «Ревизором» – но сколько же можно мусолить эту тему? ну, комедия, ну, образы комические, ну и что? что дальше? где перспектива?
Не задумываясь о природе вещей, об истине и заблуждениях, незыблемым эталоном продолжают считать такие весьма зыбкие опусы как «Мертвые души» и «Евгений Онегин» – и это их символ веры. Но веры во что? НИ ВО ЧТО! В безголовую пустоту…
5
Итак, в результате подмены ИНТЕГРАЛ разрушен. Не сам, конечно, интеграл, а интегральное понимание, интеграл в литературе. Затем, правда, стали производиться попытки его восстановления. В определенной мере первооснова героического эпоса заложена, например, в стихотворение «Бородино», роман «Война и мир», поэму «Василий Теркин»:
От Ивана до Фомы,
Мертвые ль, живые,
Все мы вместе – это мы,
Тот народ, Россия.
Потерять кисет с махоркой,
Если некому пошить, –
Я не спорю, – тоже горько,
Тяжело, но можно жить,
Пережить беду-проруху,
В кулаке держать табак,
Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Именно этот интегрально-патриотический заряд продолжает действовать и сейчас – скрепляет народное сознание, держит его даже после катастрофы 1991 года. Но этого явно недостаточно, поскольку это далеко не полное интегрирование: стихотворение Лермонтова слишком мало, роман Толстого, напротив, слишком громоздок, в плане же духовном, метафизическом – сознание автора в силу (а вернее, в слабость) своего рационализма несостоятельно, слепо и бессильно. Что же до замечательной поэмы Твардовского, то при всех своих достоинствах она не содержит главной компоненты интегральной поэзии – выхода на уровень космических универсалий.
И потому главной задачей на сегодня является возвращение к интегральному пониманию литературы, восстановление здания русской словесности во всей его полноте. Ключевым же здесь оказывается творчество Михаила Матвеевича Хераскова и, прежде всего, его поэмы «Россиада» и «Владимир».