Года полтора, как Самойлов пристрастился к спиртсодержащим жидкостям. Он окончательно разуверился в своем писательском даровании, и, чтобы легче переживать разочарование, самозабвенно уничтожал себя. Из газеты его уволили за прогулы. Редактор был рад подходящему поводу. Хиленький бюджет затрапезной газетенки с трудом содержал штат; избавиться от лишнего рта было несомненным благом для «Таёжного Вестника». Формулировка о профнепригодности подошла бы каждому, кто трудился в «Вестнике», включая редактора. Поэтому ее не использовали как причину увольнения по этическим соображениям. Из газеты уходили: на пенсию, в иной мир или за пьянку.
Денег Самойлов не скопил. Заработка едва хватало на пропитание, одежду и оплату коммунальных услуг. Теперь, потеряв работу, он не придумал ничего лучше, как пустить в квартиру жильцов. Сам переехал к матери, в старую однушку, в пропахшей кошками четырехэтажке. Дом был ветхий и неудобный, с узкими лестницами и сквозняками на площадках, но располагался в исторической части города, вблизи от городской набережной и красивейшего проспекта, полностью пешеходного, с уютными кафе и магазинами по обеим сторонам. Дом напоминал Самойлову Ноев ковчег, в который по ошибке поселили не половозрелых носителей генофонда обеих полов, а всякую падаль (в доме жили, в основном, старушки), обреченную на долгое и мучительное умирание.
Вечерами, уже в изрядном опьянении, он часто выходил в тихий закрытый со всех сторон дворик и заговаривал с какой-нибудь из божьих одуванчиков; долго и пространно говорил о беспределе ЖКХ и продажности прессы, бессовестно пользуясь её добротой и избытком свободного времени. Иногда, он заговаривал и на щепетильные темы. Он спрашивал бабушек о смерти и готовности к ней. Одни убегали от таких разговоров, и после уж сторонились Самойлова. Другие говорили охотно. Но не о смерти, а о том, что ей сопутствует: расходах на похороны и поминки, необходимости ходить на могилки и убираться там, и о старых временах, когда «к людЯм было отношение». Выходило, что смерти, как таковой, вовсе нет, а есть лишь беспредел бюро ритуальных услуг.
Мать Самойлова – добрейшая женщина семидесяти лет (тридцатилетний Самойлов был поздним ребенком), после трагической смерти старшей дочери и мужа, совершенно выжила из ума и полностью перестала воспринимать окружающую действительность. До пенсии Амалия Модестовна работала в школе, учителем русского языка. Отпрыск древнего дворянского рода, красивая и умная, она вышла замуж за забулдыгу и хама. Говорили, что причиной стала одна история. Самойлов старший спас ее от маньяка, или вроде того… Говорили также, что историю с маньяком разыграл сам Самойлов, добиваясь Амалии.
Муж и дочь Амалии умерли в один день, отравились спиртом «ROYAL». Придя домой, Амалия Модестовна увидела, что в квартире темно, только свет от фонаря с улицы тускло освещал кухонный стол. Муж и дочь сидели за столом повалившись набок. Раскрытые рты, словно пытались втянуть душный воздух промасленной кухни; глаза были открыты…
Она ходила по квартире словно тень. Трогала вещи, вглядывалась в них, как бы не узнавая. Потом отдергивала руку, словно вспомнив что-то ужасное, связанное с этим предметом и шла дальше. Казалось, тронь ее пальцем, и она рассыплется в прах или разлетится стайкой нежно-лимонных капустниц…
Самойлов пил и думал, - отчего так несправедливо устроен Мир? Почему, одним все, другим ничего? Казалось бы, чего проще, - дай людям равные возможности и наступит золотой век. И нужно-то для этого совсем немного. Большинству, которое перебивается с хлеба на водку, собраться вместе и отобрать у меньшинства, обжирающегося омарами и икрой, и упивающегося всякой дорогой дрянью, лишнее, и поделить все, по справедливости. Идея казалась ему свежей и чертовски изящной. Спьяну он забыл, что это уже было… было… было…
- Боже, - думал Самойлов, обращаясь напрямую к господу, - почему счастья не хватило на всех? Может такова его природа? Оно подобно системе сообщающихся сосудов, из гибких прозрачных трубок, наполненных золотисто-розовым эликсиром. Куда наклонится система, там и будет счастье. Кто-то умеет наклонять эти трубки в свою сторону, а для кого-то это непосильный труд.
В такие минуты он становился буддистом.
- Наверно я нагрешил в прошлой жизни, - думал Самойлов. - Может одним из моих воплощений был маркиз Де’Сад? И теперь, остроумный режиссер воздаяния отправил меня в эту задницу.
Самойлову уже не раз приходила одна мучительная мысль. Данному, конкретному индивиду, при наличии некоторых трагических обстоятельств, никто не в силах помочь – «Ни бог, ни царь и не герой…», как пели горячие сердцем бомбисты-утописты. Даже если всё человечество объединит свои усилия, то и тогда оно не спасет больного раком последней стадии. Даже если вся воля земли будет направлена одним сверхмощным вектором, она не сможет остановить падение, пикирующего пассажирского Боинга. И в спасение от гигантского астероида Самойлов тоже не верил, несмотря на всю убедительность голливудских эпопей.
Размышляя на эту тему, он приходил к неутешительному выводу. Если рассматривать жизнь человека на достаточно протяженном отрезке времени, соразмеримом с общей ее протяженностью, выходит, что жизнь – это совершенно безнадежное предприятие, которое отбирает массу времени и сил, но заканчивается всегда одинаково – полным крахом.
Однажды, сидя у грязного окна и страдая тяжелыми похмельными симптомами, он, вдруг, очень отчетливо понял. Жизнь – совсем не прекрасное приключение. Жизнь – это унизительная борьба за себя самое. Пока эта мысль не возникнет в голове, жизнь еще можно как-то терпеть, - «Знание умножает скорби…», но как только она коснется сознания – всё! В прах превращается все вокруг…
Больная мать, сидевшая на корточках в углу, встала. В нос Самойлова ударил резкий запах кала старой женщины. Взглянув на часы, он понял, что просидел в задумчивости два часа. Бутылка спирта «ROYAL» была пуста. Пустые, подернутые туманом глаза матери, на миг сверкнули осмысленным огоньком. – Издевается, - подумал Самойлов. Ему было все равно…