Александр Образцов
Восьмидесятый год
Действующие лица
Старухин
Лукин
Можейко
Тир
Ольга
Усатов
Камзулин
КАРТИНА ПЕРВАЯ
"БЛОКНОТЫ НА ВЫБОР!.."
Зимний день.
Редакция многотиражной газеты. Большая комната, в которой четыре письменных стола, на одном из них пишущая машинка. Рядом с этой комнатой - кабинет редактора. Его двери обращены в зрительный зал.
Окна редакции выходят на заводской двор, на здания из красного кирпича дореволюционной кладки. Какое-то растение в бочке, постоянно заваливающееся широкой лапой на стол Тира.
Можейко задумчиво стоит у окна. Входит Старухин.
Старухин. Зима! Зима! И даже заводской двор... (становится рядом) убелен снегом. Вы знаете, Люда, как сейчас хорошо на лыжной прогулке? Идти по лыжне, дышать морозным воздухом! Ах! Люблю зиму!
Можейко (садится). Да? Я не знала.
Старухин (садится напротив, положив локти на спинку стула). Да... Не знаем мы друг друга. Кто такой Старухин? Что-то требует, вечно озабочен: редакция - типография, типография - редакция... А так хочется просто пожить. Где-нибудь в лесу. Посмотреть, как восходит солнце. Подумать... о себе. О том, что жизнь дается один раз.
Можейко. Вы действительно любите зиму?
Старухин. Да. А что удивительного? Всякий русский человек любит зиму.
Можейко. Просто я не представляю вас в одиночестве, на лыжах.
Старухин. У меня даже разряд был. Третий. Второй, то есть.
Можейко. А-а.
Пауза.
Старухин. А вы чем увлекаетесь?
Можейко. Я? Я ничем не увлекаюсь.
Старухин. Ну да! Не может быть.
Можейко. Почему?
Старухин. Почему... У вас ведь все возможности чем-то увлекаться. Муж - доктор наук, лауреат, столько свободного времени. Нет, вы наверняка чем-то увлекаетесь!
Можейко. Да нет же, Юра, я ничем не увлекаюсь.
Старухин. Вы дразните меня.
Стук в дверь.
Старухин. Войдите!
Входит Лукин.
Лукин. Здрасьте...
Старухин. Здравствуйте.
Можейко. Здравствуйте. (Старухину.) Юра, это тот самый молодой человек...
Старухин. Да, молодыми в наше время мы бываем довольно долго.
Можейко. Я вам вчера говорила о нем.
Старухин. Да, я помню. (Встает, подает руку.) Старухин. Юрий Николаевич.
Лукин. Владимир.
Старухин. Ну, зачем же? А полностью?
Лукин. Георгиевич. Владимир Георгиевич.
Старухин (садится, жестом приглашает Лукина). Трудовая при вас?
Лукин. Да.
Подает трудовую книжку. Старухин рассматривает ее.
Старухин. А это что такое - таксировщик?
Лукин. А это я на Сахалине... по вербовке... Это... такая работа с... с топором.
Старухин. Надеюсь, без криминала?
Лукин. А?.. Нет, что вы!.. Да, смешно... Это работа в лесу, определяешь примерный объем древесины с... километра. Квадратного.
Старухин (захлопывает книжку). Так. Значит, окончили, заочно, университет, печатались, Люда мне рассказывала... Печатались?
Лукин. Да, в...
Старухин. ...журнале, рассказ. Понятно. Но у нас, как вы догадываетесь, газета. Сколько вы за тот рассказ получили?
Лукин. Двести рублей.
Старухин. А у нас вы и в месяц столько не получите. Газета - это топка, здесь материал сгорает сразу, только успевай подбрасывать... Семья, дети?
Лукин. Нет, я живу у родителей.
Старухин. И даже на Сахалине нет?
Лукин. Что?..
Старухин. Этих. (Показывает рукой на полметра от пола.)
Лукин. А, этих... Я как-то не совсем по...
Старухин. Ясно. (Можейко.) Люда, вы квартальный план еще не подавали?
Можейко. Нет.
Старухин. Но составили?
Можейко. Да.
Старухин (вставая). Зайдите ко мне. С планом.
Уходит в кабинет. Следом за ним уходит Можейко. Пауза.
Лукин. Омерзительное состояние. Омерзительное... Что же это я даже сижу как-то... на краешке?..
Садится непринужденнее, несколько раз меняя позу.
Входят Ольга и Тир.
Ольга. Ой, а что вчера было, Феликс Константинович! Пошла я ним в универсам, а он два пакета масла украл. Какая-то баба заметила и шум подняла. Стыд-то какой! Как я его лупила дома!
Тир. Но как же, Оля... ему же... пять лет?
Ольга. Так если бы в первый раз! Ну что мне с ним делать? Бью его, он ревет, сама реву!.. Спрашиваю: "Будешь еще воровать?" А он кричит: "Буду!" и лицо злое-презлое... А такой добрый был, ласковый...
Садится за машинку. Тир садится за свой стол, тут же начинает писать. Входит Можейко.
Ольга (Лукину). Вы кого-то ждете?
Лукин. Жду.
Ольга. Это - редакция.
Лукин. Я знаю.
Ольга. Там вывески нет, поэтому я и сказала.
Можейко. Оля. (Лукину.) Володя, пройдите к редактору.
Лукин кивает, входит в кабинет.
Можейко (садится). Между прочим, Оля, могла бы и повежливее. Это он и есть.
Ольга. Так это он? Что-то не похож на журналиста. И уже наверняка женатый.
Можейко. На этот раз - холостой.
Ольга. Вот это да! Наконец-то. (Достает зеркальце.) Как ты думаешь, волосы распустить? И ведь хотела сегодня подвиться. Как чувствовала.
Можейко. Узел тебе больше идет.
Ольга. У меня лицо худое. Феликс Константинович!
Тир (поворачивается). Что?
Ольга. Как вы считаете, что мне больше идет?
Тир. А что такое?
Ольга. Мне с распущенными волосами лучше?
Тир. Да я, собственно... С распущенными как-то... цыганское.
Ольга. Мне все говорят. Представляете, Феликс Константинович, иду
я однажды по улице и останавливает меня старушка, старая-старая. И говорит: «Доченька, помоги мне». «А что такое, бабушка?» «Никак я умереть не могу, пока свое колдовство кому-нибудь не передам. Я уж так устала жить. По глазам тебя нашла». Как я рвану от нее!
Можейко. Сумасшедшая.
Ольга. Думаешь?
Можейко. Конечно. Сергей Иванович точно сказал: "Стоит науке немного растеряться, и чертовщина лезет, как сорняки".
Ольга (пауза). Хорошо иметь мужа-ученого... Значит, не распускать?
Можейко. Как хочешь.
Ольга. Да. На них все равно не угодишь.
Начинает печатать.
Входит Камзулин.
Камзулин. Здравствуйте. (Пауза.) Я говорю - здравствуйте!
Можейко. Здравствуйте. Нам надо на двери повесить табличку:
"Здравствуйте! Здравствуйте!! Здравствуйте!!!" С утра до вечера...
Камзулин. Я по делу.
Можейко. По поводу заметки. Пойдет. В этот номер. Нет, не очень порезали. Сократили. Вон там, у Ольги на столе.
Камзулин берет заметку, читает.
Ольга. Рабкору не терпится. И почему это все мужики так к славе тянутся?
Камзулин. Да... в гробу я видел такую славу...
Ольга. А ты, Игорек, поменьше клейми. Побольше самокритики.
Камзулин. Сейчас отвечу.
Читает. Ольга печатает.
Камзулин, прочтя заметку, садится, задумчиво смотрит на Можейко, барабаня пальцами.
Камзулин. Так.
Можейко. Что еще?
Камзулин. Плохо.
Можейко. Что плохо?
Камзулин. Слабая заметка.
Можейко. Вы что, сами с собой разговариваете?
Камзулин. А кто это переписывал?
Можейко. Я правила.
Камзулин. Ну вот! Думаете, вот это кто-нибудь читать будет?
Можейко. А какое у вас образование, простите?
Камзулин. Вы же знаете. Я говорил.
Можейко. Так вот, с десятью классами...
Камзулин. С одиннадцатью. Я вечернюю кончал.
Можейко. Тем более - с одиннадцатью классами любой человек обязан, понимаете? обязан грамотно, толково и кратко изложить то, что его гложет.
Камзулин. Да я же вечернюю кончал! Что вы, в самом деле...
Можейко (вздыхает). Слушайте, Камзулин, вот вы уже полгода ходите и тащите в газету все, что под руку попадает...
Камзулин. А вы окошечко сделайте. Как в кассе. Ты, значит, в это окошечко заметку, от станка, а тебе из окошечка - оплеуху...
Можейко. Не надо кичиться общественной работой. Нехорошо.
Камзулин. Да-а... В демагогии мы мастера...
Можейко. Вот здесь вы правы... (Пишет.)
Камзулин. Да-а... А я тут по другому делу пришел... (Пауза.) Да бог с ней, с этой заметкой... Вы же здесь должны сортировать, что важно, что неважно?
Можейко (Вздыхает). Слушаю.
Камзулин. Случилось такое событие, вчера вечером. Токарь Ванягин, из моей бригады, заседатель народного суда, между прочим, начал ставить заготовку, выронил ее и размозжил себе пальцы на ноге. Это называется как?
Можейко. Это называется производственная травма.
Камзулин. Это еще называется по-другому. Это называется - преступление, вызванное халатным отношением к своим обязанностям. В нашем цеху весной провели реконструкцию...
Можейко. В двух словах, пожалуйста. Заготовка упала и раз... фу!.. разбила пальцы у токаря Ванягина. Это - преступление. Чье? Он что, пьяный был, этот Ванягин?
Камзулин. Кто?.. Ванягин?.. Вы здесь считаете, что рабочие - сплошные алкоголики? Да? А вы создаете весь общественный продукт? Так?
Можейко. Я так не считаю. Объясните мне, только короче, - чье это преступление. Слушаю.
Камзулин. В цеху весной провели реконструкцию, повторяю! И... положен кран, чтобы эти заготовки таскать! Или тельфер хотя бы! А какой-то идиот этот кран забыл включить в проект! Хотя я писал! И в газетку вашу в том числе! А вы говорите: я что попало тащу! И вот дошло до преступления - умышленное нанесение повреждений токарю Ванягину! В рабочее время, заметьте!
Можейко. Не понимаю. Чье преступление?
Камзулин. Откуда я знаю - чье? Вот я и пришел посоветоваться. Статью, что ли, написать...
Можейко. Вы поймите, Игорь, я не хочу вас обидеть, вы напрасно так думаете. Но у нас - газета. Не юридическая консультация. К тому же состава преступления в данном случае я не нахожу.
Камзулин. А я нахожу! И пока я не найду этого человека или группу людей, я не успокоюсь! У меня уже вот (проводит ребром ладони по горлу) все это сидит! Последняя капля!
Можейко. И у меня, представьте!
Встает, выходит.
Ольга. Ну и кто, ты считаешь, виноват?
Камзулин. А?.. Бардак виноват!
Уходит, хлопнув дверью.
Ольга (вздыхает). Террорист.
Тир. Вообще, интересный, да, рабочий, такой... живой...
Ольга печатает.
Входят Старухин и Лукин.
Старухин. Оленька, не стучи минутку... Это - Феликс Константинович Тир, - наш старейший, так сказать, зубр. А это - Владимир Георгиевич Лукин, наш очередной коллега, надеюсь, не на день, не на месяц. А вот это - наша опора, Ольга. Ей платить профвзносы, у нее получать канцелярские и транспортные... Вот ваш стол. Ручку и блокноты тоже получите у нее... Так. Пока осваивайтесь, Владимир Георгиевич, а на будущей неделе вы должны бросать в топку наравне со всеми... Феликс Константинович, как у вас с народным контролем?
Тир. Да вот... странички четыре у меня будет... да еще тут о старом рабочем, знаете...
Старухин. Как-то у нас все в последнюю минуту. Никак мы не научимся ритмично работать. Сегодня уже вторник, завтра верстка. А на первую полосу вы не забыли? И подписи.
Ольга. Ну уж Феликсу Константиновичу такие вещи говорить!..
Старухин. Ладно, Оля, ладно...
Входит Можейко, молча садится.
Старухин. Что у вас здесь с Камзулиным произошло?
Можейко. Юра, вы все прекрасно слышали.
Старухин. Ну... И все-таки ссориться ни к чему. Он хотя бы пишет. Все. Я макетирую.
Уходит в кабинет.
Ольга (встает, Лукину). Вот, пожалуйста, блокноты. На выбор... Вы в какой газете работали?
Лукин (садится, выдвигает ящики). Я работал не в газете...
Ольга. А где?
Лукин. Я работал оператором газовых котлов. (Усаживается поудобнее, смотрит ей прямо в глаза.) Окончил истфак. Холост. Живу у родителей в двухкомнатной квартире. Цель прихода - освоение рабочей темы. Что-то еще?
Ольга. Оператор газовых котлов - это кочегар?
Лукин. Кочегар.
Ольга. Стихи пишете?
Лукин. Нет. Не пишу.
Ольга. Надолго у нас думаете?
Лукин. Пока не освою.
Ольга. Что?
Лукин. Рабочую тему.
Ольга. А потом?
Лукин. А потом снова пойду в кочегары.
Ольга. А кто вам больше нравится - блондинки или брюнетки?
Лукин. Это зависит от содержания.
Можейко (встает). Оля, вот это в номер. (Кладет заметку на машинку.) Вы не обращайте внимания, Володя, она просто любознательная.
Лукин. Я так и понял.
Ольга. Пожа-алуйста. Могу и о себе. Мать-одиночка. Живу в коммунальной квартире. А вот мне больше нравятся брюнеты южного типа.
Лукин. Это которые с помидорами?
Ольга. Нет, Володя, без помидоров.
Лукин. А-а.
Ольга. Вот так. (Опирается на стол рукой.) Так и живем. (Пауза.) А освоение рабочей темы - что это такое?
Лукин. Это? Это написание литературного произведения, насыщенного производственной экзотикой.
Ольга. Халтура?
Лукин. Да. Халтура.
Ольга. Ты не представляешь, как противно печатать какую-нибудь... (садится напротив Лукина) какую-нибудь муру. На одной странице пять опечаток.
Лукин. Я как-нибудь сам отпечатаю.
Ольга. Да я не о тебе. Может быть, твоя халтура интереснее некоторых других...
Можейко. О-ля!
Ольга. Что?
Можейко укоризненно качает головой.
Ольга. А что случилось?.. Володя, ты обиделся?
Лукин. Что, у меня такой жалкий вид?
Ольга. Нормальный.
Лукин. Я утром не позавтракал, может быть, поэтому?
Ольга. Да нормальный вид!
Лукин. И с глазами все в порядке? Нет ничего такого, затравленного во взгляде?
Ольга. Нет. Нет, серьезно! (С облегчением.) Да ну тебя! Юморист! Пойдемте лучше кофе пить! Люда!
Выходят.
Тир встает, начинает ходить по комнате. Задумался.
ГОЛОС Старухин. Ольга!
Тир (открывая двери в кабинет). Она вышла.
Старухин входит, садится, жестом предлагает сесть Тиру.
Старухин. Вот какие дела, Феликс Константинович. Вы помните, как на учебе в Доме политпросвещения досталось нашей газете? За то, что мы под рубрикой "соцсоревнование" печатаем случайные вещи, к социалистическому соревнованию не относящиеся? Информацию из бригад, освоение новой техники... Крепко нам досталось. И поделом. И то, как мы пишем о передовиках... Это, кстати, касается и ваших материалов. Конечно, интересно узнать, что Петров приехал из Вологды двадцать шесть лет назад, и у него там остались, скажем, воспоминания детства. Но ведь Петров нас интересен прежде всего тем, как он относится к работе! Мы - га-зе-та! Мы выделяем Петрова не за то, что он родился в Вологде, а за активность в труде, за активность общественную. Я не против таких экскурсов в прошлое. Но они разжижают суть статьи, делают ее какой-то... пустой.
Тир сидит, опустив голову.
Тир. Вы... хотите сказать, что я не...
Старухин. Феликс Константинович! Вы меня обижаете. Я не говорю, что материалы написаны худо. Вы у нас почти полгода и должен вам сказать - вы очень профессиональный журналист. Конечно, то, что вы работали в солидных газетах, многому вас научило. Мне нравятся ваши материалы. Естественно, Людмила Павловна работает не так интенсивно. Она, сами понимаете, не ради куска хлеба, а... по велению сердца, скажем так газетным нашим языком. И я не могу не ценить ее за это. Но мы же с вами - профессионалы. Так давайте работать так, как требует от нас сегодняшний день - ярко, оперативно, с точным адресом. (Пауза.) Так. (Пауза.) Теперь более приятная часть нашего с вами разговора. Будем говорить откровенно: зарплата у нас хреновенькая. Мне тут Оля говорила, что вы посылаете матери по тридцать рублей...
Тир. Я... не хочу об этом!..
Старухин. Феликс Константинович! Разве я не понимаю щепетильность, тонкость отношений? Прекрасно понимаю! И то, что вы как-то предпочитаете не говорить о затруднениях, и это я понимаю. Но ведь приближается время, когда вы, скажем прямо, выйдете на пенсию. Вы человек одинокий и... Ладно, без лирики. У меня появилась возможность доплачивать вам рублей двадцать пять. Но это - между нами, хорошо? Там связано с совместительством и... ну, вы понимаете.
Тир. Я, собственно... не просил и... не знаю, если Оля еще расскажет, что у меня дырявые башмаки, то добавлять по пять рублей на башмак... совсем как-то... унизительно...
Старухин. Да разве об этом речь? Ходите вы хоть босиком, это ваше личное дело. Я же не из-за матери вам доплачиваю, а потому что вижу, как вы относитесь к работе...
Входит Усатов.
Усатов. Газета! К вам можно? (Усаживается на стул.) Не помешал?
Старухин. Нет, Иван Иванович.
Тир. Я... нет, я не хочу, не согласен... Нет.
Старухин. Подумайте. Такой возможности может больше и не быть.
Тир. Нет... Я лучше, то есть... мне там, в цеху две подписи надо сделать... о таре поговорить...
Старухин. О какой еще таре?
Тир. Тару жгут у проходной... Я тут ходил уже в отделы, к пожарным...
Старухин. Сдадим номер и займетесь тарой.
Тир выходит из редакции.
Усатов (достает бумагу). Вот, Юра, принес.
Старухин (болезненно). Что это?
Усатов. Стихи. К годовщине.
Старухин читает.
Усатов. Если там насчет рифмы или еще чего, пусть Люда посмотрит.
Старухин. Иван Иванович, годовщина не скоро!
Усатов. Вот я, Юра, и принес заранее. Пока Люда посмотрит, поправит чего-нибудь.
Старухин. Я, Иван Иванович, в стихах небольшой специалист, но у вас здесь "ветер ласкает ей флаг за кормой", а флаг расположен...
Усатов. Ты, Юра, не спорь. Я матросом был, и главстаршиной был, за этот флаг я отвечаю.
Старухин. Иван Иванович, вы ведь видите... (показывает на стол, заваленный бумагами) что ваши стихи могут здесь затеряться, ведь годовщина...
Усатов. А у меня дубликат есть. Да я еще напомню тебе, ты не волнуйся!.. Вот. (Ставит на стол предмет, завернутый в бумагу.)
Старухин. Что это?
Усатов. Разверни.
Старухин разворачивает. Это пепельница сложной конфигурации с парусом наверху.
Усатов (берет ее в руки, читает). "Юрию Николаевичу Старухину от
И.И.Усатова. Долгая память." Сам гравИровал.
Старухин. О, какой вы... мастер, Иван Иванович.
Усатов. Сам гравИровал, сам точил, слесарной работы немало. Пользуйся, Юра.
Старухин. Спасибо. Подарок редакции...
Усатов. Это тебе. Там написано.
Старухин. Ну... (Трогает пепельницу, затем берет ее, бумагу со стихами, идет в кабинет, прячет в стол. Усатов удовлетворенно кивает, идет следом.) Что ж, благодарю.
Входят Ольга, Можейко и Лукин. Усатов видит их в открытую дверь.
Усатов. Новый сотрудник?
Старухин. Да.
Усатов (тихо). Как пишет?
Старухин (тихо). Печатался в толстом журнале.
Усатов (пауза). Грамотный. (Встает.) Ну, пиши, газета.
Выходит из кабинета, подходит к столу Лукина, садится. Старухин закрывает за ним двери.
Усатов. Иван Иванович. Усатов.
Лукин (жмет руку). Лукин. Владимир Георгиевич.
Усатов. Как, привыкаете?
Лукин. Привыкаю.
Усатов. Привычка - большое дело. (Пауза.) Стихи пишете?
Лукин. Нет.
Усатов. А разбираете?
Лукин. Как это?
Усатов. Ну, можете сказать, какие рифмы не ударяют, какие заменить?
Лукин. Это несложно.
Усатов. Я, Владимир, было время, часто выходил в печать. Лет пятнадцать назад подходит ко мне Кручинин покойный, из завкома, и говорит: "Иван! Ты у нас свой, заводской кадр. Требуется гимн завода. Напиши". Я и ахнул куплетов десять. Всю историю уложил. Ставят мне штамп на бумагу, и лечу я в Союз композиторов...
Ольга. Люда, как название заметки?
Можейко. Название?.. Назови "Рабочие ритмы". Или нет. Лучше... "Идти вперед".
Усатов. Дали мне композитора и получился гимн. Долго пели.
Ольга начинает печатать, вынужденная пауза.
Усатов. Сочинил я тут... (вынимает бумагу) сказочку одну. Это я в Антарктиде написал. Называется "Про пингвина Борю, собаку Шарика и боцмана Дзюбу". Собрались как-то в Мирном, все начальство, грамотный народ. Зачел я им. Долго смеялись, потом хвалили и посоветовали отнести в Ленинграде в кукольный театр. Вернулись домой. Прихожу в этот театр. Дал почитать главному. И он мне говорит: "Иван! Ставить сейчас нечего, а у тебя такая тема, что если ее обработать, цены ей не будет". Вот. Обработать. А я ведь, как это у вас называется? Графоман. Как переводится, не знаешь?
Лукин. Графо... ман... Пишущий человек.
Усатов. Вот оно что. А я думал, что-то с графом, виконтом... Правильно. Пишущий человек, потом писатель... Вот я и говорю, Владимир, ты взгляни на досуге. Можешь ручкой писать поверх. Ты не волнуйся, у меня дубликат есть. А потом как-то я к тебе загляну... Куришь?
Лукин. Нет.
Усатов (пауза). Ну, ладно. Что-нибудь придумаем. (Встает.) Отбой, газета. Усатов ушел.
Уходит.
Ольга. Так. Сколько же у него экземпляров? У Люды один, у Юры... У Феликса Константиновича, по-моему, нет... Вообще-то, он хороший дядечка.
Лукин. Во всяком случае с "графоманом" он меня профессионально купил. Как мальчика.
Пауза.
Ольга. Люда, как ты думаешь, что Лукин за человек?
Можейко. Ольга!
Ольга. У него губы узкие. Значит, злой. А как ты сам считаешь, ты злой?
Лукин (пауза). Не задумывался.
Ольга. Как это - не задумывался? Я ведь знаю про себя, что я очень добрая и глупая идиотка. Первый муж у меня был вегетарианцем, а второй, наоборот, мясо любил. Сколько я халтуры брала из-за этих оглоедов!.. День и ночь печатала. Пока тот кончал "политех", на огурцах разорялась, а этот, из "техноложки", вырезку обожал. Всю меня высосали. Что, умная?.. Сейчас вот вечером приду, телевизор не работает, в шкафу дверца отвалилась и некому починить. Обниму Валерку и реву. А что толку?.. Хорошо, хоть сын понимает. Не плачь, говорит, мама, вот вырасту я большой, женюсь на тебе и куплю машину... Cколько мне сестра говорила, торгашка: "Олька, ты же нищая! Ни-ща-я! Давай я тебя в буфет устрою. Не хочешь воровать - не воруй, ради бога. Все равно к концу смены двадцать рублей набежит". А я не могу. Не могу и все! Дура - дура и есть.
Можейко. Зачем обязательно буфетчицей? Иди машинисткой в тот же торг. В рабочее время будешь шлепать кандидатские.
Ольга. Ой, да разве я не понимаю! У меня высокая квалификация. Но мне же с умными людьми интересно работать. Послушаешь вас, и сама как будто поумнеешь. Вы ведь все что-то пишете, серьезные такие... Люда, правда у Володи лицо умное?
Можейко. Во всяком случае, я думаю, что у него достаточно чувства юмора.
Ольга (пауза). Ну вот. Снова я что-то не поняла... А у тебя женщина есть, Володь? (Пауза.) Конечно,есть. (Вздыхает.) Тоже какая-нибудь умная, с распущенными волосами... И вы, наверное, так... разговариваете, что не поймешь без словаря... Хотя, конечно, в женщине главное другое.
Можейко. Зря ты так думаешь, Оленька.
Ольга. Ох, Люда, тебе бы мои заботы, как бы ты запела.
Можейко. У меня своих хватает, Оля.
Ольга. Разве это заботы? Сергей Иванович на машине подъехал, Людочка вспорхнула и улетела на небеса.
Можейко. Оля, только не надо завидовать.
Ольга. Ну, ладно. Что там у нас сегодня еще?.. Юра!
ГОЛОС Старухина. Что?
Ольга. На машинку что-нибудь есть?
Старухин (открывая дверь). А Феликс Константинович ничего не дал?
Ольга. Феликс Константинович даст. Еще что-нибудь есть?
Старухин. Еще?.. Пока нет.
Ольга. Тогда я исчезаю.
Старухин (смотрит на часы). А я тебе - прогул.
Ольга. Я я тебе - заявление. И найди вторую такую дуру на сто пятнадцать рублей. Ты меня, Юра, никогда не пугай. Со мной можно чего-то добиться только лаской.
Старухин. Люда, а что за история у Камзулина? Может быть, что-то можно высосать?
Можейко. Высосать можно. Но не нужно. И избавьте меня, пожалуйста, от этого человека. Ото всех этих... раздробленных пальцев. Поисков справедливости. Какой-то безумной страсти заклеймить, пригвоздить к позорному столбу! Зачем? Он и сам этого не знает.
Ольга. И неправда!
Можейко. Оля, ты ничего не понимаешь.
Ольга. Ну, конечно! Я кто? Я - ма-ши-нист-ка! У меня мозгов не больше, чем у дятла! Вот я, Люда, тебя не понимаю. За что ты его так не любишь? Мужик вкалывает у станка, не отрываясь. Кофе, между прочим, в рабочее время не пьет! Да еще время находит общественными делами заниматься, пока другие в домино играют. А вы его уже во вредители записали. Скольких я просила - придите, почините проводку, вечерами без света сижу. Пришел кто-нибудь? Никто. А он пришел, починил и ни-че-го за это не потребовал!
Старухин. Оля. Это редакция. И твои взаимоотношения с Камзулиным...
Ольга. Какие взаимоотношения? Я же и говорю, что у нас ничего не было! Хотя, в общем-то...
Можейко. Оля!
Ольга. Что Оля? Говорю то, что было. Я просто уверена, что два мужика из трех, нет, четыре из пяти за эту проводку... Ну, уверена, Люда, уверена!
Старухин. Это нас не интересует, понимаешь?
Ольга (пауза). Ну, не знаю. Как хотите. До свиданья.
Уходит.
Старухин. Психология маленького человека: пока ты его достаешь, можешь ездить на нем как угодно. Но уж если он...
Вздыхает, качает головой, уходит в кабинет.
Можейко. Ну, как вам все это?
Лукин. Так... Обычно. Как везде.
Можейко. Это упрек?
Лукин. Я сказал в том смысле, что общество состоит из одинаковых клеток, ничем друг от друга не отличающихся. Кто-то ест лучшую колбасу, кто-то худшую. Какая разница?
Можейко. Разница все-таки есть... (Пауза.) Выходит, я втянула вас в неприятную историю?
Лукин. Вы слишком много на себя берете. В неприятную историю меня втянули мои родители, когда решили меня произвести на свет.
Можейко (усмехнувшись). Понимаю... Значит то, что ваш отец попросил моего мужа помочь вас трудоустроить, только усугубляет его вину?
Лукин. Нет. Я как раз и хотел попасть в центр идиотизма, где производится это закаменелое дерьмо под названием пресса.
Можейко. "И тут выхожу я..."
Лукин "... в белом фраке". Нет. Просто надоело писать в стол. А уж сработать что-то такое из серии "Жизнь матерого сталевара" я сумею... Надоело!.. Надоело иметь пару потертых штанов и не менее потертые принципы добра и сочувствия во что бы то ни стало, несмотря ни на что! Как это - несмотря ни на что? А так: жизнь изо дня в день доказывает тебе, что человек эгоистичен, подл, и не обладает никаким, даже элементарным, здравым смыслом, а ты все долдонишь про девятнадцатый век, про честь, про совесть. Ведь даже в этой своей слепоте ты так же безумен, как окружающие. Как директор завода, отравляющий речку и пьющий потом из нее. Как... Тот же девятнадцатый век, который гладил мужика по головке и морщился от запахов!.. Нет, сознательно, в полном здравии лезть на ветряные мельницы может только шарлатан... Думаю, что полгода я как-нибудь протяну. Накатаю листов на двадцать роман про какие-нибудь пальцы, о которых вы с таким пафосом говорили... А что? Представляете, бестселлер? "Пальцы..." этого, как его?
Можейко. Знаете что, Володя? Мне, конечно, лестно, что вы со мной делитесь творческими планами, но я бы посоветовала вам не увлекаться. Здесь есть возможности давать что-то на радио, в городские газеты, постепенно делать имя... Но если вы думаете за полгода совершить прыжок в иные сферы... Не увлекайтесь, товарищ Растиньяк, не надо.
Лукин (покраснев). И сколько же лет вы его делаете?
Можейко. Имя? А зачем мне оно? Я здесь из любви к профессии. Мне нравится эта бестолковщина, суета. Я очень люблю примитивную жизнь. Я купаюсь в ней. Когда я пишу заметку под названием "Добрые вести из бригады" и пишу ее великолепным суконным языком, безупречно заштампованным, то получаю глубокое чувственное наслаждение. В этой жизни, Володя, обычные, всем доступные удовольствия быстро приедаются. И тогда появляется игра, у каждого своя.
Лукин. Это от пресыщения.
Можейко (встает, сухо). Я попрошу вас не делать вслух нравственной оценки моих поступков. Никогда.
Выходит.
Лукин (бьет себя по щеке). Не откровенничай. (Бьет себя по другой щеке.) Не пресмыкайся. (Пауза.) Сытая кошка.
КАРТИНА ВТОРАЯ
"ПЕСТРЫЙ ДЕНЬ"
Утро через неделю. Лукин и Ольга.
Ольга (кладет пакет на стол Тира.) А ты не был женат?
Лукин (пишет). Что?.. Не был.
Ольга. А почему? (Садится за свой стол.)
Лукин. Потому что не был, маленькая.
Ольга. А настоящие женщины у тебя были?
Лукин. Ты всегда так открытым текстом лупишь?
Ольга. Ну... а почему ты меня маленькой назвал?
Лукин. А ты большая?
Ольга. Не знаю... (Пауза.) У меня первый муж... Ну, не муж, мы
три года жили, был ливанец. Когда он окончил институт и поехал в Ливан... Он очень сына любил, и я хотела сначала ехать с ним. А потом приехал брат, он у меня подполковник, и стал уговаривать, чтобы я не ехала, что я ему карьеру испорчу... Но я все равно хотела ехать. Тогда он меня начал бить и два ребра сломал... Но я бы, конечно, и не поехала, потому что у них там в Ливане можно жениться только на мусульманке. Представляешь, я бы еще мусульманкой стала! Да у них там еще война идет... Кошмар!
Лукин (пауза). Так ты и алиментов не получаешь?
Ольга. Мне мама помогает. (Пауза.) Что это я разнылась? Ты не думай, я не жалуюсь.
Лукин. Правильно делаешь.
Ольга. Каждому человеку есть на что пожаловаться, правда?
Лукин. Правда.
Пауза.
Ольга. А я ведь еще ничего выгляжу, да?
Лукин. Бесподобно.
Входит Тир.
Тир. Доброе утро.
Лукин. Здравствуйте.
Ольга. Доброе утро, Феликс Константинович!
Тир подходит к своему столу. На нем сверток.
Тир. А это что... чье это такое?
Ольга. А это, Феликс Константинович... Сегодня какой день?
Тир. Сегодня... среда.
Ольга. Нет, число?
Тир. Двенадцатое.
Ольга. Ну? и что?
Тир (догадываясь). Конечно, спасибо... но зачем это? Это же... кому это интересно?
Ольга. Ну, Феликс Константинович! не надо, зачем вы!..
Тир. Так ведь... действительно... я уж не помню сам...
Ольга. Феликс Константинович, я сейчас заплачу!
Тир. Что ты, Оля... Я рад, конечно... годы идут и... самому это уже не интересно...
Ольга плачет. Тир неожиданно быстро подходит к ней, обнимает, гладит по голове.
Ольга. Феликс Константинович!.. Миленький!.. Зачем вы так с собой?.. Мы ведь вас так любим все!.. Мы же вам от чистого сердца!..
Тир (Лукину). Володя, дайте стакан воды.
Лукин встает, наливает стакан воды из графина.
Тир (дает ей выпить). Выпейте, Оля... Ну, что вы так... плачете?.. Все хорошо... Я очень счастлив... Очень рад... Меня товарищи поздравили вчера... И дочь позвонила...
Ольга (глубоко вздохнув). Извините, Феликс Константинович. Совсем я что-то... Вы разверните сверток!
Тир разворачивает сверток. Там электрическая кофемолка.
Тир. Да... хорошо... спасибо... кофе буду молоть...
Ольга. Вы говорили, что любите кофе!
Тир. Да, люблю... Хотя дорогой, но привык... Журналист без кофе - это... всадник без головы...
Входит Можейко.
Можейко. С днем рождения, Феликс Константинович! Здравствуйте.
Тир. Спасибо, Людмила Павловна... Доброе утро...
Можейко (Ольге). А ты что? Что это у тебя глаза красные?
Тир. Да тут... я ее расстроил...
Ольга. Да при чем тут вы, Феликс Константинович? Просто я дура. Вы все это прекрасно знаете.
Можейко (Лукину). Володя, сейчас я встретила Усатова. По-моему, он движется к вам по поводу пингвина Бори. Вы прочли?
Лукин. Запоем.
Можейко. Учтите, стоит вам только слово сказать...
Входит Усатов.
Усатов. Работникам печати! Трудовой привет! Здравствуйте, Феликс Константинович. (Здоровается за руку.) Здравствуйте, Люда. Хорошо выг
¬лядите. Так держать!.. Оленька, ты сегодня как подарок моряку! Улыбка прибоя! (Усатов движется полукругом, замыкая движение на Лукине.) Доброе утро, Владимир. Как настроение? Первая неделя - привычка. Вторая неделя - работа... Где адмирал?
Можейко. В типографии.
Усатов. На боевом посту.
Можейко. Сегодня у нас праздничный день, Иван Иванович. У Феликса Константиновича день рождения.
Усатов. Салют наций. Сколько залпов?
Можейко. Сколько, Феликс Константинович? Пятьдесят три?
Тир. Да... довольно много...
Усатов. На полчаса пальбы. Был случай в одном порту... (Садится у стола Лукина и обращается теперь к нему.) Шли мы из Антарктиды, и в этом порту, называется Касабланка, пришвартовались рядом с английским пароходом. Стою я на верхней палубе, тогда я еще курил, и курю. Вдруг слышу такую речь в мегафон с этого парохода. Кричат: "Иван! Иван!" Ну, я думаю - все мы Иваны. Это они так шутят. Он снова: "Иван! Иван!", а потом - "Усатов!" Я голову поворачиваю и вижу: рыжий в шортах. Я думаю - англичан ни я не знал, ни они меня. Потом пригляделся - Леха Матвеев, с завода! Его Сонька, жена, двадцать лет с войны ждала, и померла уж к тому времени, лежит на Северном. Я все это сразу себе понял и думаю: "Ах ты, рыжее ты мурло! Тебя баба столько лет не отпускала, фотку твою сыну вместо иконы по праздникам вынимала, а ты в Касабланке загораешь!" Смотрю на него - и молчу. Сверху. Орал он, орал, матом преимущественно, потом пеной начал выходить. Мегафон бросил, на палубу упал. Сейчас, думаю, за борт полезет. "Чего тебе?" - кричу. Вскочил, как и не лежал. "Как мои, живы?" "А тебе зачем?" "Ваня, - говорит, - скажи!.." "Мурло ты, - говорю, - сука... - извините, девочки, - последняя. Сонька твоя на Северном, не дождавшись, а Борис токарем в твоем же цехе." Плюнул в его направлении и - ушел. (Пауза, вздыхает.) Вот такой парад на море. (Встает.) Ушел Усатов.
Ольга. Иван Иванович! Ну и что - встретились? Написал?
Усатов. Написал. Посылки шлет. Сына теперь на пошлинах разоряет. (Бормочет.) Был мурло, мурлом остался...
Уходит. Пауза.
Ольга. А я его знаю. Тоже рыжий.
Телефонный звонок в кабинете. Можейко идет туда. Возвращается.
Можейко. Володя, вас. Про какую-то подпись спрашивает. Старухин.
Лукин уходит в кабинет.
Ольга (вздыхает). А я еще в Ливан хотела ехать. Что мы за люди такие? Живем друг с другом, как... не знаю, кто... как собаки!..
Можейко. Оля, если ты каждый концертный номер станешь воспринимать, как семейное бедствие...
Ольга. Ах, да замолчи ты, Люда! Надоела!
Выходит, хлопнув дверью. Пауза.
Можейко. Так, Предстоит еще выслушать слово "прости"...
Тир (не поворачиваясь). Вы меня извините, Людмила Павловна, но... наверное, вам надо у нее... попросить прощения...
Можейко. Мне?.. А за что, Феликс Константинович?
Тир (пауза). Не знаю... Если вы не чувствуете, значит... не надо...
Можейко. Так. (Пауза.) Я вас, Феликс Константинович, всегда, как мне кажется, понимала, и... конечно, я пишу меньше, чем вы и вы можете обижаться...
Тир. Да разве в этом дело? (Поворачивается.)
Можейко. А в чем? Объясните мне!
Тир. Вы... только не плачьте, Людмила Павловна... когда женщина плачет, у меня... сердце болит... Вам как-то очень легко... все... как игра...
Можейко. Во-первых, с чего вы взяли, что я вдруг заплачу? А во-вторых, Феликс Константинович!.. Не надо изображать из себя ходячую совесть коллектива! Это давным-давно устарело!
Выходит, хлопнув дверью. Тир снова поворачивается спиной, склонив голову. Входит Лукин.
Лукин. А где все? Представляете, Феликс Константинович, что мне сейчас Старухин засадил? «Владимир Георгиевич, а вы не помните тех двух сварщиков, под фотографию которых вы делали подпись в среду?» «Как же, помню, Юрий Николаевич». «А это точно они по фотографии?» «По фотографии, говорю, не знаю, а по фамилиям они. А почему не знаю по фотографии, так это потому, что фотографию вы мне не дали, а дали только фамилии. Вот по фамилиям эти сварщики - точно они». «Подождите, Владимир Георгиевич, вы меня запутали. У меня здесь фотография двух сварщиков. У одного из них браслет на левой руке, а другой с усами. Вы этого не помните?» «Браслета, говорю, я не заметил, а усов не помню. Но если у вас есть фотография двух сварщиков, а на ней сзади написаны их фамилии, то это точно они». «В том-то и дело, - говорит Старухин, - что сзади фотографии фамилий нет. Поэтому у нас может случиться прокол». «А чем я могу помочь, Юрий Николаевич?» «Я вас попрошу, Владимир Георгиевич, только это очень срочно, сходите в цех, найдите этих сварщиков и посмотрите, у одного из них на левой руке должен быть браслет, а второй должен быть с усами. Если это действительно они, я вам позвоню» «Но, Юрий Николаевич, если вы там, в типографии, можете узнать, звонить вам или не звонить, то зачем в таком случае мне идти в цех?» Здесь Старухин надолго замолчал, а потом говорит: «Знаете что, Владимир Георгиевич, пошли вы к черту! Через полчаса я звоню». И бросил трубку. Я пошел.
Уходит.
Тир оборачивается, улыбаясь, качает головой.
Тир. Если вы там... можете узнать, звонить вам или не звонить... (смеется.)
Входит Ольга.
Ольга. Феликс Константинович! Что?
Тир смеется.
Ольга (улыбаясь). Что такое? Феликс Константинович, Люда пролетела мимо меня... Почему вы смеетесь?
Тир смеется.
Ольга (также начиная смеяться). Я впервые вижу... как вы смеетесь!..
Тир и Ольга смеются. Входит Камзулин.
Камзулин. Здравствуйте... Что это?..
Тир (вытирая слезы). Если вы там... можете узнать... звонить или... не звонить... (смеется)
Камзулин улыбается с недоумением, затем тоже начинает смеяться.
Ольга (в изнеможении). Игорь, не смеши нас! Выйди!
Камзулин выходит. Тир и Ольга постепенно успокаиваются. Входит Камзулин.
Камзулин. Хорошо живете.
Ольга. А почему вы смеялись, Феликс Константинович?
Тир. Меня... Володя насмешил... Как-то забавно рассказал...
Камзулин. Это новенький ваш, что ли? Я его встретил, в свитере?
Ольга. Да.
Тир. Оля, если позвонит Юрий Николаевич и спросит Володю, скажи¬те, что он скоро будет... А я пойду... начет тары... к пожарным... в отделы...
Уходит.
Камзулин (садится). А вот еще. Вспомнил. Двое карусельщиков работают здесь в механическом. Забыл фамилии. В общем, работа такая - солдат спит, служба идет. Бывают перерывы, когда, ну, понимаешь, деталь большая-большая, а стружка тонкая-тонкая. И вот один из этих карусельщиков, как только такой перерыв, садился на стульчик и кемарил вполуха. На нем кепочка надета, а в кепочку вставлена жесть-миллиметровка, на всякий случай, если сверху что упадет. А второму, бригадиру, очень не нравилась такая вот ночная жизнь в рабочее время. И как только он замечал, что этот филин голову на грудь опускает, он брал гаечный ключик двадцать семь на двадцать четыре, заходил сзади и аккуратненько стучал его ключом по затылку. Тот, конечно, сразу просыпался. Ну, представь, засунула ты голову в кастрюлю, а тебе по этой кастрюле сверху кто-то молотком бьет. А кепочка старая-старая, восьмиклинка, мужику еще от деда досталась. И решил он ее выстирать. Постирал, высушил, надел и, конечно, сел на стульчик и закемарил. Бригадир, как обычно, заходит сзади с ключом и с оттяжкой лупит его по затылку. Тот тихо-тихо сползает со стула и остается в нокауте.
Ольга (пауза). Почему?
Камзулин. Потому что он кепочку постирал, а жесть забыл подложить.
Ольга (пауза). Идиоты. Ты только представь, что тебя каждый день по башке бьют.
Камзулин. А спать, по-твоему, на работе можно?
Ольга. Значит, такая работа.
Камзулин. Вот! Ты, Ольга, государственный человек. Если можно спать в рабочее время, значит, организация работы ни к черту.
Ольга. Ну и пусть тогда спит. Кому он мешает? Работу свою делает? Делает.
Камзулин. И все станут в рабочее время спать, ходить по магазинам, книжки читать...
Ольга. Почему станут? Сейчас все так и делают.
Камзулин. Ну, и что ты предлагаешь?
Ольга. Я?.. Я бы везде поставила счетчики: сколько заработал, столько получил.
Камзулин. А сознательность?
Ольга. Сознательность! Ты вот сознательный, а когда человека по голове бьют, тебе смешно.
Камзулин. Нет, ты... При чем тут это?
Ольга. А при том! Ванягина тебе жалко, что ему ногу отдавило. Сразу в газету надо писать, кричать. А здесь... Вот ты и напиши, что бригадир каждый день человека по голове бьет. Почему не напишешь?
Камзулин. Это же юмор.
Ольга. Ничего себе юмор! Для вас все юмор! В цирке клоуна бьют, чем попало - юмор! Старуха в очереди сознание теряет - тоже юмор! Юмористы!
Камзулин. Что-то ты... путаешь все.
Ольга. Ничего я не путаю! Это вы все запутали. Мужики.
Входит Лукин.
Лукин. Меня не спрашивали?
Ольга. Нет.
Камзулин. Почему это - нет? (Подает руку.) Камзулин. Игорь.
Лукин. Лукин. Владимир.
Камзулин. Может, вы уже слышали?
Лукин. Нет, не слышал. О чем?
Камзулин. Обо мне?
Лукин. Кое-что...
Камзулин. Представляю... Вы как относитесь к справедливости?
Лукин. Положительно.
Камзулин. Да это все положительно. (Ольга встает, идет к двери.) Ты вернешься, Оль?
Ольга. Да.
Камзулин. Я вам штекер принес. К телевизору.
Ольга выходит.
Камзулин. Понимаешь, я бы и сам где-нибудь выступил, сходил бы на прием, может даже по столу кулаком стукнул. Да только, понимаешь, - бесполезно. Как в сказке, помнишь? голову отрубаешь, две вырастают.
Лукин. А может, рубить не надо, а? Чего их рубить, головы-то? Это же го-ло-ва, а не нога какая-то.
Камзулин. Вот! Вот, правильно! Понимаешь, что мне хочется? Только ты меня выслушай, плотно, да? Ты понимаешь, народ-то честный, тот, что работает, на ком все держится, уже и ждать устал, когда все это кончится. Понимаешь? чтобы, к примеру, стоит какой-то и нагло врет, глядя всем в глаза, а тут встает кто-то и ему в лицо: «Ты что же это нам в глаза нагло врешь? Уйди». Понимаешь? Уйди, мол, не мешай, по-хорошему, по добру просим! И так сказать, чтобы тот тут же слинял! Понимаешь?
Лукин. Это чувство (подавляя зевок. Раздается телефонный звонок) понятно всем. Извини.
Уходит в кабинет. Взволнованный Камзулин ходит по комнате, напрягаясь от внутреннего диалога.
Входит Лукин.
Лукин (садится). Так. Ну, а моя роль в чем заключается?
Камзулин (садится). Может, это не очень пример такой... с Ванягиным. Неделя прошла, у него их, естественно ампутировали, пальцы. Скоро на работу выйдет. По больничному сто процентов получит. И вот, понимаешь, лежу ночью, думаю - а что такое, какие-то пальцы? Затеваю, думаю, склоку, когда там люди гибнут и... напалм, геноцид, самолеты бьются... И, понимаешь, вижу - мелко. Ну, что? Чего добиваться? Наказания какого-то проектировщика, который сидел так, на работе, варежку разинув, зевал и левой ногой все это спроектировал. Он же не нарочно. Ну, забыл кран включить. А кто-то забыл проверить. А кто-то уже строил, а не подумал об этом чертовом кране... И тут у меня злость поднимается, душит меня изнутри! Ну почему он о Ванягине не подумал?! Почему я из-за его скуки должен до пенсии железо таскать? пупок надрывать? почему? Понимаешь мою мысль?
Лукин. Это-то я понимаю, но...
Камзулин. Сейчас! Подходим. И вот я две ночи не спал, все эту ситуацию со всех сторон - и так погляжу, и так. И знаешь, что я понял?
Лукин. Что?
Камзулин. А вот что: если есть справедливость на свете, то ее не там где-то искать надо, а тут. Понимаешь? И вот сейчас прямо, голыми руками надо браться и... убьет, так убьет. Хотя, конечно, кто там - убьет? Не убьет. Хотя, почему не убьет? Убьет. Если ты этой справедливости не добьешься, то ты жить не сможешь, вот так надо браться!.. Понимаешь?
Лукин. Ага. Вот теперь понимаю.
Камзулин. Конечно, какое тебе дело до какого-то Ванягина? Ты прав, да. Но ты подумай, хорошо? Нет, так нет. Я не претендую. Если б я сам мог все написать, я бы... А так (разводит руками) что ж.
Лукин. Я подумаю.
Камзулин. А я зайду. Ты подумай - а я зайду.
Входит Можейко.
Камзулин. И сделаем дело. (Встает.)
Можейко. Только этим надо заниматься в свободное от работы время. (Садится.)
Камзулин. Правильно. Никто не спорит.
Уходит.
Можейко. Вам это очень нужно, Володя?
Лукин. Что?
Можейко. Вы ведь о пальцах говорили, как я понимаю?
Лукин. Да... о пальцах...
Можейко. Ах, Володя, Володя. Какая у вас еще в голове каша. То вы мечтаете за полгода роман написать, а то вдруг втягиваетесь в какую-то авантюру. Вы посмотрите на Тира, на Феликса Константиновича и представьте на минуту, что такое и с вами случится.
Лукин. Может быть, не будем его трогать?
Можейко. А почему не трогать? Вы не знаете, а ведь у него даже книжка прозы вышла двадцать лет назад. А теперь те, с кем он начинал, известны всей стране. Когда-то человек переоценил себя, ему казалось, что он занят таким важным делом, таким... громадным. И оказался на старости лет в маленькой газетке, мальчишка-редактор учит его, как писать, а он обижается, грозится уйти. А куда он уйдет? Уже и некуда. Вот так и вы будете бороться за справедливость, жалеть воробышков, воевать с мостовыми кранами и ничего не получится. Ни освоения рабочей темы, ни романа "Преступление и наказание". Вам уже тридцать лет, и если вы пришли в какую-то газетку, если у вас до сих пор нет имени, то хотя бы раз задумайтесь трезво - как вам жить дальше? Можете обижаться на меня, но за свои годы я видела столько утраченных иллюзий и разбитых надежд, что посоветую вам - осваиваете тему? осваивайте. Но не закапывайтесь в нее. Себя закопаете.
Лукин. Значит, вы советуете мне не шевелиться?
Можейко. Я советую вам оставить все, как есть. Застывшие формы - это идеальная среда для живых существ. Когда же в этих формах начинается брожение и хаос, то это смерть всему живому. Тогда есть, что терять.
Входит Старухин с пачкой газет.
Старухин. Владимир Георгиевич, что за шутки? Вы были в цеху? Вы разговаривали с ними?
Лукин. В цеху?.. Да, разговаривал.
Старухин. И их фотографировали? Они вам сказали об этом?
Лукин. Да, они сказали, что их фотографировали летом.
Старухин. А сейчас уже январь. (Садится, подавленный.) И у них были и браслет, и усы?
Лукин. У одного из них часы на браслете, а у другого усы. Но я не видел фотографии. К тому же за это время...
Старухин. Вот эта фотография. (Показывает газету.) Это они?
Лукин. Они.
Старухин. Если бы вы знали, Владимир Георгиевич, чего я натерпелся из-за этой фотографии! Газета уже готова, а я вдруг подумал: а точно это они? Я ведь помню, что не давал вам фотографию. Я чуть с ума не сошел от этой мысли. А тут еще ваши... шутки непонятные. (Пауза.) Так. Ну, ладно. Все хорошо, что хорошо кончается. Что ж, надо приниматься за новый номер. Какие-то идеи у вас появились? Но учтите, что сейчас нам очень важны материалы по соцсоревнованию.
Лукин. У меня есть рассказ. О рабочем.
Старухин. Рассказ? О соцсоревновании?
Лукин. Как это?
Старухин. В нем как-то, каким-то боком выходит эта тема?
Лукин. Мне... не совсем понятно. Это же рассказ, художественное произведение.
Старухин. Но вы пишете о жизни?
Лукин. Да.
Старухин. Тогда что вы на меня так смотрите? Если вы пишете о жизни, о современном рабочем, то вы должны понимать, что современный рабочий не может жить вне соцсоревнования.
Лукин. Но так ведь, впрямую. И вообще это... странно. Не знаю.
Старухин. Вот. Вы не знаете. Если вы не знаете, что вы написали в рассказе, то как я смогу его прочесть, чтобы там что-то найти? К тому же я могу прочесть и не заметить. А нашу газету читают и там, в райкоме и горкоме. А если они что-то заметят? Что тогда? (Пауза.) Вот видите.
Уходит в кабинет.
Лукин. Что же это такое?.. Он что - издевается надо мной?
Можейко. Бросьте. Зачем вам это? Вы же видите, что это превосходная застывшая форма.
Лукин. Но существует ведь литература... искусство... какие-то... серьезные вещи. Почему вот здесь, на этом месте, там, где нахожусь я, существует... только абсурд, в чистом виде?
Можейко. Вы говорите о литературе? И серьезно к ней относитесь?.. Запомните, что как бы быстро вы ни писали, письмом вы закрепощаете мысль. Человеку дана великолепная возможность мыслить. А он эту возможность пытается обуздать. Зачем? Чтобы прославиться, жить в веках. Человек должен жить естественно. Если его рука успевает за его мыслью, то этот человек достаточно примитивен и создан для жизни в толпе. Он нравится толпе, она ему рукоплещет. Но люди, понявшие тщету и славы, и наивных попыток схематично обозначить историю и саму жизнь, живут отдельно ото всех. Они никому не мешают, никто даже не догадывается об их существовании. Они были всегда и всегда будут. И это они сдерживают человечество от самоубийства, они создают мощное поле мысли, не дающее осуществиться самым сумасшедшим доктринам так называемой разумности. Потому что каждая закрепощенная мысль, пытающаяся материализоваться в поступок - убийственна для всего живого. Поэтому все великие романы и стихи, все глобальные научные открытия оканчиваются выходом в пропасть, в пустоту, все они оканчиваются судорогой бессилия, беспомощно замаскированной под пользу. Один великий человек сказал, что в рассказе надо обрезать начало и конец, потому что в них обычно сосредоточена вся ложь. Никто не знает начала и конца, мы живем в продолжении. Поймите это. И делайте что-нибудь посильное. Не напрягайтесь.
Пауза.
Лукин. А с чего вы взяли, что я напрягаюсь? Я живу... свободно. Захочу - встану, захочу - сяду. И - вообще!.. Вооще!.. (встает, с пафосом). Пройдет не более, чем два года и в одной из центральных газет появится статья. О! В бухгалтериях, в ОТЗ, в ППО, в лабораториях, в приемных с самого утра миллионы женщин начнут, задыхаясь от волнения, читать вслух удивительное, трагическое и психологически точное повествование под названием " П а л ь ц ы В а н я г и н а"! Эти раздавленные всмятку мозолистые пальцы скромного токаря...
С самого начала монолога Лукина в двери стоит Камзулин. Ни Можейко, ни Лукин не видят его.
Лукин оборачивается, пауза.
Камзулин. Ну, ты и сука...
Закрывает двери.
Лукин (пауза, садится). Иногда так заиграешься, заиграешься, потом лишний раз хохотнешь, и тебе хохоток вот так встанет (перекашивает челюсти) наперекос... (пауза). Пожалейте меня... пожалуйста... Меня никто, никогда не жалел... Никогда...
Можейко протягивает руку и гладит его по голове.
Лукин. Спасибо! Я этого не забуду. Спасибо... А вы не слышали никогда? Ночью проснешься, а сверху кто-то ходит... Ходит и ходит... И постукивает - тук-тук... Кто же это ходит? думаешь сквозь сон... А потом понимаешь - смерть ходит.
Можейко гладит его волосы.
Можейко. Успокойтесь, Володя... Я понимаю... Я все понимаю... успокойтесь...
Лукин целует ее в грудь, она вздрагивает и закрывает глаза. Затем отталкивает его, отходит, садится.
Из кабинета выходит Старухин.
Старухин. Ну, я ее точно выгоню! Я еще и газеты должен раскладывать! Она была сегодня?.. Люда? Что случилось?..
Можейко (глухо). Оля вышла...
Старухин пристально смотрит на нее, пожимает плечами, уходит в кабинет.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
"ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕСТРОГО ДНЯ"
Лукин и Можейко. Входит Ольга.
Ольга (садится за машинку). Ты меня извини, Люда.
Можейко. За что?
Ольга. Сама знаешь.
Можейко. А-а... Ты о том...
Ольга печатает. Пауза.
Ольга. Анекдот.
Пауза.
Можейко. Что случилось?
Ольга. Мне сейчас Камзулин предложение сделал.
Можейко. А-а! Все ясно!
Ольга. Что ясно?
Можейко. Все! А я-то думаю, что же это за необыкновенный рабкор? Ходит, ходит, клеймит, содрогается. А он, оказывается, от любви содрогался.
Ольга. Люда! Что ты говоришь?
Можейко. Согласилась? Или сказала, что подумаешь?
Ольга печатает. Пауза.
Ольга. Не знаю. Ничего я не знаю!.. Запуталась я... Валерке он понравился, он ему отвертку держал, шурупы... Идиот какой-то! Хоть бы в кино пригласил, или в ресторан! Кто же в коридоре предложение делает?
Можейко. А ты все-таки подумай.
Ольга. Ну, вот что ты посоветуешь?
Можейко. Я же сказала - подумай.
Ольга. Если бы было, чем думать... А я сейчас все это и решу! (Кричит.) Старухин!
ГОЛОС Старухина. Что?
Ольга. Выйди на минутку.
Входит Старухин.
Старухин. Что такое?
Ольга. Я тебя спрошу, а ты скажешь - да или нет. Ясно? Только не увиливай!
Старухин (строго). Преснякова!
Ольга. Да или нет?
Старухин. Что происходит?
Ольга. Ты можешь хоть раз в жизни сказать определенно - да или нет?
Старухин (раздраженно машет рукой). Прекрати ты в конце концов! (Собирается уйти, она заступает ему дорогу.)
Ольга. Да или нет?
Старухин. Да я тебя уволю!
Ольга. Я сама уйду, если не ответишь. Да или нет?
Старухин (всплескивает руками). С ума сошла!
Можейко. Скажите ей, Юра. Что вам стоит?
Старухин (успокаивается). Мало ли чего она попросит?.. Ну - да, да, да!
Ольга. Вот и сосватал. Готовь подарок, Старухин. Замуж выхожу.
Старухин. Что-о?
Ольга. Что слышал. Выхожу замуж.
Старухин. За кого это?
Ольга. Не за тебя, успокойся. За Игоря Камзулина.
Старухин. Во-от оно что!
Ольга. И этому все ясно. Тебе, Володя, тоже все ясно? (Пауза.) А Володе пока не ясно. (Старухину.) Но учти, Юра, что ты меня сосватал. При свидетелях.
Старухин. Ладно. Пошутили и хватит.
Ольга. Какие шутки? От таких шуток дети рождаются. (Вздыхает.) Что ж такое, плакать хочется? (Оживляясь.) А пойдемте в мороженицу сходим по такому случаю? Пошли! Пошли, пошли...
Старухин. Но...
Ольга. Я угощаю!
Все выходят. Через несколько секунд Ольга возвращается за сумочкой, убегает.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
"...НА ГЛАЗАХ ЛЮДИ РАСТУТ!"
Все еще зима. Утро.
Старухин, потягиваясь, мурлыча "Гори, гори, моя звезда...", прохаживается по редакции.
Входит Можейко.
Можейко. Доброе утро. (Подходит к зеркалу, поправляет прическу, прижимает пальцы к щекам.)
Старухин (мурлычет). Доброе утро, утро туманное...
Можейко. Однако, и мороз напоследок... А вы сегодня в редком настроении, Юра?
Старухин. Почему же - в редком? Как раз не в редком. (Садится.) Не знаем мы друг друга. Не хотим узнать. А я, Люда, к вам приглядываюсь уже месяца два.
Можейко. Как... как вы сказали?
Старухин. Я сказал - приглядываюсь.
Можейко. И... что же?
Старухин. И очень, я бы сказал, и очень!
Можейко (пауза, усмехнувшись). Не может быть...
Старухин. Что не может быть? Нет, вы скажите - что не может быть?
Можейко (смеется). Этого не может быть! Все! Все, Юра!
Старухин. Вы... потрясающая женщина!
Можейко. Если и вы так думаете, то я действительно потрясающая женщина.
Старухин. А почему бы мне так не думать? Я... или я произвожу впечатление слишком... делового человека?
Можейко. Что вы можете предложить женщине, Юра? Вы думали над тем, что такое современная женщина? Сколько она стоит времени, ума, денег, наконец?
Старухин. Откровенно?
Можейко. Разумеется.
Старухин. Хорошо. (Встает, набирает полную грудь воздуха, с силой). Ничего не стоит. Вот! Ничего! Да, слабому человеку она стоит часто даже жизни, а сильному, целеустремленному - ни-че-го!
Можейко. Кто это вам сказал?
Старухин. Я так думаю. (Садится.)
Можейко. Интересная мысль.
Старухин. Да. Больше того скажу, если уж откровенно. Сильный человек не прилагает и усилий для этого.
Можейко. Так вы и усилий не прилагаете?
Старухин. Интересный вы собеседник. Но это тема для большого разговора.
Можейко. Продолжайте.
Старухин. Вы сами это знаете, Люда, не хуже меня. Мы ведь друг друга узнаем по некоторым - неуловимым! - приметам. Это о н и могут писать, рассуждать, анализировать. Но они ничего не понимают в механике жизни. А она проста. Вот вы наверняка не слышали о первом законе Старухина.
Можейко. Наверняка.
Старухин. Вам я могу его сформулировать. Итак: доставай человека прежде, чем он достанет тебя.
Можейко. Хм.
Старухин. Я так и знал, что вы сразу поймете. Второй закон Старухина: пока ты стоишь смирно, тебя не достанут.
Можейко. Есть и третий?
Старухин. И третий закон Старухина: когда тебя достают, стой смирно.
Можейко. И вы хотите, чтобы я буквально следовала вашему третьему закону?
Старухин. Что вы, Люда! Это так, в комплексе... К тому же - могут войти... Вы здесь для меня единственный понимающий человек. Больше того: мы здесь вообще одни, кто все понимает. Все! Понимаете? Пружины жизни, дальность полета... Но если говорить буквально... вы правы...
Можейко. Ю-юра! Остыньте!
Старухин, расставив руки, идет на нее. Можейко, смеясь, ускользает.
Входит Камзулин. Он в меховой куртке. Слегка пьян.
Камзулин. Здрасьте. Во-он у вас что. А в кабинете еще кто-то? С утра пораньше...
Уходит.
Старухин. Просто... слов нет! К своему начальнику наверняка сначала постучит, а потом войдет! Просто... проходной двор! (Можейко сидит с непроницаемым лицом.) А вы правы были, Люда! Да, я помню. Вы мне не раз и не два о Камзулине... Но что делать? Другая епархия... И я, между прочим, был прав, когда предупреждал - могут войти! Вот видите, как получилось? Здесь вы, конечно, поступили легкомысленно! Такие дела надо... знать место! И время!
Уходит в кабинет. Можейко хмыкает, пожимает плечами, затем до нее доходит смысл ситуации, она гневно встает, идет к двери кабинета, затем снова хмыкает, пожимает плечами, улыбается недоумевающе. Сцена повторяется два-три раза. В это время входит Тир.
Тир. Доброе утро, Людмила Павловна.
Можейко. Здравствуйте. (Садится.)
Тир садится за свой стол, спиной к залу. Несколько раз оборачивается, хочет что-то сказать, но Можейко не до него. У нее на лице - целая гамма иронических, гневных прищуров.
Тир. Вы... Людмила Павловна...
Можейко. Что?
Тир. Центральные газеты... не читали?
Можейко. Нет. Я слушаю радио, когда готовлю завтрак.
Тир. А-а...
Пауза.
Можейко. А что произошло?
Тир. Да там... Володина статья... Хорошее... перо, такое... острое...
Можейко. Да? Можно посмотреть?
Тир подает ей газету.
Можейко (читает). "Пальцы Ванягина". Впервые встречаю такое... животрепещущее название. Мороз по коже... (Читает.)
Тир. Так... раскрутил интересно... Обычно так - клюнул... извинился, по плечу... похлопал... а здесь...
Можейко. Можно я вначале прочту, Феликс Константинович?
Пауза.
Входит Старухин.
Старухин. Лю... Здравствуйте, Феликс Константинович. С опозданием! И Пресняковой нет! И Владимир Георгиевич свободное расписание себе составил! Удивительно мы живем! Просто творческий семинар!
Тир. Вы... знаете, что я в цех обычно... с утра...
Старухин. Знаю! (Подходит к Можейко, читает через плечо.) Ого! Ого-го! Что это у нас? Сегодняшняя?
Уходит в кабинет.
Можейко (не поднимая головы). Почему вы позволяете ему так говорить с собой?
Тир. Да я, собственно... не позволяю...
Можейко. Может быть, это резко прозвучит, заранее простите, Феликс Константинович, но ей-богу, глядя на вас, плакать хочется.
Тир. Вот... я и вам не позволяю... а вы...
Можейко. Вы хотя бы раз в жизни послали кого-нибудь по-мужски, непечатно? Хотя бы один раз? Один-единственный?
Тир. Я, собственно... не давал поводов, чтобы... со мной таким тоном...
Можейко. Вот! Вы на меня злитесь! Я вам необыкновенно противна, такая барынька, такая... стервочка, нахлебница! Скажите, кто я! Ведь русский язык в этом случае необыкновенно могуч! Я не обижусь, честное слово! Ну?.. Я буду аплодировать вам!.. Ну?
Пауза.
Тир добродушно смеется.
Тир. А вы... действительно... как-то очень... симпатичная...
Можейко (закатывает глаза). Госсподи!
Берет газету, выходит из комнаты.
Тир встает, заложив руки за спину, ходит по комнате, улыбаясь, хмыкая, как немой.
Входит Лукин.
Лукин. Здравствуйте, Феликс Константинович.
Тир. Доброе утро, Володя. Читали?
Лукин. Да, читал.
Тир. Поздравляю. Хорошо.
Лукин. Да ничего хорошего. Общие места.
Тир. Напрасно... Мне как раз рассуждения... близки...
Лукин. Вчера получил письмо от завотделом промышленности. Теперь просит позитивный материал.
Тир. Это... конечно...
Лукин. А был, оказывается, негативный... А я уж так расходовался
- весь запас оптимизма... А вообще, Феликс Константинович, как на ваш слух, что-то меня посасывает... Когда посылал, думал, что все честно, а сейчас... Вы такой... конъюнктурки не почувствовали?
Тир. Да вы знаете, Володя... в общем-то... так... в допустимых... м-м... пределах.
Лукин (пауза). Честно, не хотел.
Тир. Ну... дело такое... Вообще журналистика движется конъюнктурой... Я вот, пока чувствовал так... пальцами... в хорошем смысле, поймите!.. я жил... писал... точно... А потом... потом ушла жена и... потерял нерв... Пытаюсь догнать, но... поезд ушел. Я ведь писал о нравственном... о как бы таком... бытовом, мелком... Люди изменились, Володя! Я вижу! И... не понимаю, что в них... хорошего. Вот вы что-то понимаете... уже - за... дальше... А я - нет.
Лукин. Да разве это понимание? Так, едешь в машине с грязными стеклами, вслепую...
Входит Старухин.
Старухин (сияя). Владимир Георгиевич! По-здрав-ляю! Блестяще! (Жмет руку Лукину.) Точно! Ярко! В цель! Вот такие материалы - да в нашу газету, а?.. Увы. Текучка! Четыре полосы! И ведь надо так отшлифовать, такие подтексты везде выстроить! Сегодня для меня просто... праздник! Вот, Феликс Константинович, на глазах люди растут! Как грибы! (Идет к выходу.) Пойду по верхам!
Уходит.
Лукин. Что-то я не понял. Почему он так сияет?
Тир. Ну... вы ведь знаете: не выносить сор... из избы... А вы вынесли... Он в выигрыше... в любом случае. Он предупреждал... Вообще, Володя, надо... развивать успех... иначе будет... тяжело.
Пауза.
Лукин. Какой успех, Феликс Константинович? Это же что-то такое... маленькое. Пока писал, казалось, все должны вздрогнуть, посмотреть вокруг... другими глазами. Никто не вздрогнет. Все мы ждем небывалого. Ждем, что вот-вот начнется настоящая жизнь, а эта, вчерашняя - только прелюдия. А ничего не начнется. Ничего. Будет то, что было. Только значительно хуже. Старухин не зря так обрадовался.
Тир. Это у вас... реакция. Пройдет.
Лукин. Но я же... целый месяц о себе ни минуты не думал! Я же... счастлив был, честное слово!.. Куда все это ушло?.. Почему мне сейчас так... омерзительно?
Тир. Ничего... Привыкнете.
Лукин. А вам не кажется, Феликс Константинович, что существует определенный лимит несчастий, который мы давным-давно выбрали? И где-то находим новые, не можем остановиться?
Тир. В каком смысле?.. Это вы страну имеете в виду?
Лукин. Не только... Ведь из-за того, что человек смертен, только из-за этого, он не должен быть так зол... Ведь если Достоевский посреди культурного девятнадцатого века так завопил, то что ему сейчас оставалось бы сделать? Повеситься тут же?.. А мы - живем... Привыкли... Я ни одной семьи не встречал благополучной, Феликс Константинович! Ни одной!
Тир. Но как же... Вот мы сидим... говорим... Нормальные люди.
Лукин. Какие же мы нормальные? Разве то, чем мы занимаемся, -
нормально? Я жить хотел! Жить! Ярко! Я хотел уважать людей! Любить их! А за что их любить? Ведь даже злодеев-то не осталось, друг друга извели! Одни... серые мыши!
Тир. Мне иногда снится... как будто я на громадной ледяной горе... И мне надо чуть-чуть подползти к вершине, где меня ждут люди... близкие, родные... Они ко мне протягивают руки, смеются... А я вдруг начинаю скользить... Я вжимаюсь всем телом в лед, чтобы закрепиться, остановить скольжение, но медленно-медленно меня утягивает от них... И я уже лечу куда-то... срываю ногти... Куда-то в пропасть... И самое страшное, Володя, это то, что я просыпаюсь, весь в поту, сердце стучит, а з д е с ь - еще хуже... (Пауза.) Это бесы нас кружат. Пушкин знал... тоже... как участник.
Лукин. И что?
Тир. А ничего. Надо... заниматься. (Раздражается.) Заниматься, черт возьми! Чтобы тару у проходной... не жгли! Чтобы пальцы у людей... целы были! И головы! И прекратить это, знаете, - в масштабах! Слова эти запретить - человечество, будущее, космос! Паразиты заводятся у таких слов! Насекомые! Коммунизм, империализм! Черт бы их всех побрал!
Выходит, грохнув дверью. Тут же, от сотрясения, включается динамик на стене и раздается голос позднего Брежнева. Лукин какое-то время слушает его. Затем запускает в динамик подшивкой газет.
Входит Усатов.
Усатов. Газета! К вам можно?
Идет к Лукину с протянутыми руками.
Усатов. Вот это рейд! Торпедная атака! (Жмет руку.) Адмирал - как будто звезду получил! (Садится.) Ну, Владимир, рассказывай.
Лукин. О чем?
Усатов. Как о чем?.. Понимаю. Молчу. Давай-ка, Владимир, мы с тобой... Молчу, молчу! Об этом - ни слова. Вот что мне, Владимир, пришло в мою старую голову. Ты - полетел. Летишь, как альбатрос над нами тут всеми. И крылами так неспеша-а... И чайки где-то так пониже крича-ат, крича-ат... И маленький такой слесарь-старичок Усатов пытается совсем внизу тоже немножко крылышками... подсуетиться. А ты - летишь, и дела тебе до каких-то там чаек глупых нет. А слесаря-то этого, с крылушками нелепыми и вовсе не видать.
Лукин. Иван Иванович...
Усатов. Минута! Засеки. Так ты этого слесаря и не различай там внизу. Ты этим чайкам только кивни - возьмите, мол, на крыло, очень, мол, мечтает этот старый графоман Усатов ощущение полета узнать. Да пусть он потом сгинет в пучине морской... Найди ты мне соавтора, Владимир, кровью сердца прошу.
Лукин. Да нет у меня таких связей, Иван Иванович. Я же много раз говорил...
Усатов. Э-э... нет. Нет. Конечно, нет! Откуда? Ты это редактору своему скажи, а не мне. Он поверит. У нас же все - ступенчато. А? Верно? Тебе руку сверху - оп! - и будьте любезны, извините, пожалуйста! Да я не хочу тебя обидеть, Владимир! И правильно! Закон природы! Железный! Диалектика!
Лукин. Все забываю вас спросить - зачем вам это?
Усатов. Вот! Давно пора спросить! Зачем... Я - остаться хочу. Каждый человек, понимаешь, остаться хочет. А я старый. У меня это как болезнь. Выточил я вал - ну и что? Чей он? Ничей. Я теперь, Владимир, каждую вещь, которую делаю, озаглавливаю. А толку-то. Ну - Усатов! Кто, когда, где? Неизвестно. А книга, афиша какая-то, статейка с тиражом имеют: архив, раз, потом эту - библиографию, два, и гарантию веков на двадцать вперед!
Громкий стук в дверь.
Лукин. Да! Войдите!
Входит мрачный Камзулин. Он пьян.
Камзулин (прислонившись к косяку). Здорово, Лукин.
Лукин. Привет.
Камзулин. И п-поэт. Здорово.
Усатов. Ты это... Стой там. Мы говорим. (Лукину.) Так пусть какими-нибудь такими ма-аленькими буковками, где-нибудь там сзади, на последней страничке...
Камзулин. А ты... да... тебя на Луну высади, ты там свою фамилию, как этот... Герострат... Невинный такой... ходит... В Антарктиде он побывал... И там урвал, и там... Сварочный аппарат на дачу увез...
Усатов. Клевета!
Камзулин. Что? Клевета? Ты руками-то всю жизнь для себя работаешь... Знаю! Говорили! Слесарь-инструментальщик! Виртуоз!.. Вот сиди у себя в сарае и на собственных тисках... Не хочешь? А на заводе хочешь! Пожа-алуйста! Все, что угодно! П-поэт! Чем только не зарабатывал - и зажигалки делал, и ножи, и цветами торговал, и редиской. За цветами в Душанбе летал, надо же? Набрал два чемодана тюльпанов и толкнул у метро, на "Техноложке"…
Усатов (вздыхая). Совсем заврался.
Камзулин. Что? Вру? Да я сам у тебя пять штук купил. Ты меня даже не заметил, червонцы в кошель рассовывал... А кошель вот... вот с этот "дипломат"!.. А теперь еще у писателей хлеб отбить хочет... А летом? Летом - в пионерлагерь... На работе - средний идет, командировочные, жратва бесплатная, так он там еще рыбу сетью и - дачникам. Общественный инспектор, как же! Со всех сторон прикрыт! Инвалид войны...
Усатов. Не тронь!
Камзулин. А! Не тронь! Завстоловой в полку морской авиации ты воевал, вот где! У меня отец до пятьдесят пятого на уколах еле дотянул! Ты его пенсионной книжкой пользуешься!..
Усатов. Эх ты, зверь. Данные собираешь...
Камзулин. Собираю! Я всю твою жизнь рассказать могу! А что ты думаешь? Народ все знает! И всех! И анкет не надо! Он все видит! В миллионы глаз!
Усатов. Я вот сейчас сдам тебя. И вся твоя слава не поможет. Пьяный ты. Дурной. Тьфу. (Лукину.) Я зайду, Владимир. Спокойно поговорим.
Лукин. Не надо.
Усатов. Поверил? Ему?
Лукин. Это не важно. Но заходить не надо. Хватит.
Камзулин. Пьяный! Ты - не пьешь! Ты до ста лет дожить хочешь... Мне плохо - я выпил!.. Я в отпуске! Зимой! По графику!
Усатов (встает). Ну, Владимир Георгиевич, ты меня обидел. Обидел! А я крови видел больше, чем ты молока. И многое знаю о жизни. Ох, многое! Помни.
Поднимает подшивку газет, расправляет ее, кладет на стол. Уходит.
Камзулин. Ну, Лукин?
Лукин. Ты иди домой, Камзулин. Сейчас придет Старухин, будет очень плохо.
Камзулин (садится). А, этот... б-барбос!.. Ух, как я его!.. Вот это - пес!.. Это - порода, я понимаю!.. Это мы их вывели... на свою голову... И подруга твоя, докторша, - тоже!.. Вот тебя я никак не пойму... Ты кто, вообще, по н-национальности?.. А?.. Молчишь... Сам не знаешь... А жену мою куда... спрятал?.. Молчишь... А-ах... Что-то я сегодня здорово... на ушах... Вот еще с с-семьей нелады... Молчишь?.. Молодец... грамотно... Ты, говорит, специально в редакцию начал ходить из-за меня, а не из-за общественной пользы... Б-бабы вообще о себе такого мнения все... Хотя, конечно... Л-любви нет - жизни нет... А?.. А я же ее... я же ее... пожалел! Такая... маленькая, добрая... У нее сердце, знаешь, каких размеров?.. А я так нагло думаю... думаю, - да!.. я - такой... благодетель! Пожалел! Меня только любить за это, дышать на меня... тихо-онько... и - любить!.. А вышло? Я... я же сам люблю так, как я хотел, чтоб меня... понял? А меня - нет! Ни в какую!.. А тебя... да тебе и не надо! А?.. Не надо?.. Скажи!
Лукин. Нет.
Камзулин. А тебя - любят!.. Куда ты ее спрятал? Не верю я вам... всем, писакам! Нич-чего не можете... Только вид такой - у-умный... Да... Ты - не верь... Не надо, Лукин! Все. Кончаю... Ох, как меня долбят, Лукин, как меня долбят... во все дырки за эту самую... критику!.. На всех уровнях... Везде лезу, везде нос... сую... Идешь, как... по проволоке... Стоит раз (щелкает себя по горлу) оступиться - и начинается!.. То ты всех судил в товарищеском суде, а теперь уже... тебя судят!.. Тебя судят и - думают, думают все - как он дошел до жизни такой?.. Как его теперь коллективом - перевоспитать?.. Знаешь, Лукин, это то-онкое дело с этой критикой!.. Это надо себя так держать за волосы... земли не касаться!.. Я раньше думал - о-о! - я такой - силач! Захочу и все будет... блестеть!.. Человек... слабый зверь... очень слабый... потому что у него... сердце...
Входит Ольга. Молча садится, дует на руки, разбирает бумаги.
Камзулин. А-а... Оля... А я думал - ты здесь... По этому поводу... чуть-чуть... мАкнул...
Ольга, уронив голову на машинку, плачет.
Камзулин. Пплачет... Ну, не надо... Я сейчас... уйду... Ну и что? Дома не ночевал... Я же... страдал всю ночь!.. Ну... не плачь...
Ольга поднимает голову, глубоко вздыхает.
Ольга. И что это мне так в жизни везет?
Камзулин. Везет!.. Конечно - везет! Я считаю, что я... а? Такие... на дороге не валяются!
Ольга. Не валяются. Иди домой.
Камзулин. Я?.. Ни-ког-да! (Сникает.) Не могу я, Оля... Если уж лежишь подо мной... так обо мне думай...
Ольга (тихо). Я стараюсь...
Камзулин (внезапно протрезвев). Оля... Оля! Не надо! Не говори! (Пальцами вытирает свои слезы.) Ушел. Все. Извини, Лукин.
Уходит. Вместе с ним уходит Лукин.
Ольга неподвижно сидит. Затем встает, в ящике стола Можейко берет сигарету, спички, неумело закуривает. Гасит сигарету.
Хрипло начинает петь: "В комнате моей..." Откашливается, тихо поет: "В комнате моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро. Тихо принесет воды..."
Входит Можейко.
Можейко. Здравствуй... Что здесь происходило? Ну и дух...
Открывает форточку.
Ольга. Люда, как ты думаешь, можно жить, когда все хуже и хуже?..
Можейко (внимательно смотрит на нее). Что он тебя - бьет, что ли?
Ольга. Нет. Я тебя спрашиваю, можно так жить, когда все хуже и
хуже? Я ведь уже не помню, когда мне было хорошо. Был сын. Мы жили вдвоем. А сейчас меня... наизнанку хотят вывернуть... За что?..
Можейко (подходит к ней, становится на колени, берет руки в свои). Оля! Говори! Говори еще! Ну? Говори!
Ольга. Он такой... добрый... Но мне все время кажется, что я ему столько должна... А у меня нет... нечем отдавать... Я нищая, Люда! Я все раздала, что у меня было... У меня ничего нет... вот... ничего...
Можейко (встает). Ну вот. Теперь плачь. Пойдем в кабинет.
Уводит Ольгу в кабинет, закрывает за собой двери.
Входит Лукин. Подходит к окну, смотрит в него. Вздыхает.
Входит Можейко. Становится рядом.
Лукин. Кто там? Ольга?
Можейко. Да.
Пауза.
Лукин. Сколько сегодня градусов?
Можейко. Что?
Лукин. Градусов сколько?
Можейко. Утром было двадцать два.
Лукин. Холодно.
Пауза.
Можейко. Сегодня меня Тир чуть не обматерил.
Лукин. Он не умеет.
Можейко. Еще как умеет.
Пауза.
Можейко. Мой сын вчера спросил у меня: «Мама, а почему, когда я расту, мне не больно, у меня же кожа натягивается?»
Лукин (пауза). А действительно - почему?
Можейко. Не знаю. Я ему сказала: не знаю. Думай сам. Он немного подумал и сказал: «Это потому, что я очень-очень хочу вырасти. А когда очень хочешь, то не больно».
Лукин (вздохнув). Молодец.
Подходит к столу, садится.
Лукин. У тебя не найдется для меня полчаса времени?
Можейко. Полчаса найдется. (Садится к его столу.) Даже час. И вся жизнь.