Как всегда вымышленны и случайны.
Открывая дверь, старался не шуметь, но, видимо, бесполезно. Прямо с порога встретился с Танькиным сверлящим прищуренным взглядом. Пытался расплыться в добродушной улыбке, но не успел. Она перешла в наступление.
Меня всегда поражало ее умение пользоваться устной речью коротко и емко излагая мысли, и, при необходимости подкрепляя их железной аргументацией. Когда-то это очаровывало, а сейчас это самое ее умение все чаще загоняло в угол, заставляя чувствовать себя вечно виноватым: то пришел поздно, то выпил лишнего, то посмотрел не в ту сторону и не с тем выражением на лице.
Короче, куда ни плюнь – везде виноват.
Сначала мы перестали ходить куда-либо вместе. Затем я стал чаще задерживаться на работе. И в конце концов перестал вслушиваться в чем же я, собственно, сегодня виноват. А еще, ведь как оказалось далеко не все женщины считают тебя априори в чем-то виноватым.
Нет, все-таки женщина должна быть мягкой, нежной и доверчивой, а в Таньке уже давно не было ни первого ни второго ни третьего.
Что-то в ее монологе вдруг больно резануло по нервам, заставив поморщится. Давно прошел тот период, когда все наши скандалы заканчивались в постели. Теперь после очередного выяснения отношений все чаще хотелось выпить. А еще хотелось, чтобы кто-то гладил по шерсти, а не против нее.
...Она что-то спрашивала меня, язвительно сузив глаза. Отвечать не хотелось. Я развернулся и вышел. Сначала в подъезд, потом на улицу.
На улице затянувшееся было единоборство между зимой и весной подходило к концу с явным и безоговорочным перевесом последней. Деревья еще не начали одеваться в листву и перечеркивали стены домов графитно-черными ветками. Снег уже весь растаял, но земля была еще голая, и только изредка по утрам белесый джентльмен иней еще пытался как мог прикрыть ее наготу.
В общем, зима ушла, прихватив с собой подаренную было шубу, а весна еще не успела нарядить двор в зеленый наряд. Все было голым и девственно чистым. Все замерло в ожидании.
Воздух проникая в легкие приносил в кровь те неуловимые микроэлементы, которые превращают обычный воздух в воздух весенний. И кровь веселее начинала бегать по венам, толкать на подвиги.
Я с удовольствием поболтался по улице, пиная перед собой жестяную пивную банку. Вспомнилось вдруг, что в футбол со школы не играл ни разу. Давно.
На улице было свежо. Поднял воротник куртки.
Потом достал телефон и набрал номер:
- Привет, Светик! Как твое ничего?
- Ничего…! – не мудрствуя, запрограммировано ответила Светик с милой радостью в голосе.
- Ты свободна?
- Ой, нет, зайчик, прости! Сегодня котик обещал заглянуть… - разочарованно сообщила она.
Внимание Светика, нашей офисной секретарши мы делили на пару с шефом. Правда, шеф, само собой, ничего об этом не знал.
Испытывая слабость к зоотерминологии, Светик его называла Котиком, ну а мне в этом зоопарке досталась роль Зайчика. Котик периодически приходил и вальяжно располагался, ну а зайчику по роли полагалось по быстрому прискакать-ускакать.
Светика эта пикантная ситуация вполне устраивала, и меня, в принципе, тоже. Но вот сегодня получилась накладка. Так неожиданно в жизни образовался вакуум, а скакать зайчику было некуда.
Пнув последний раз банку, я зашел в магазин. В магазине обнаружил, что бумажник с кредитками, деньгами и ключами от машины оставил дома в прихожей. Из всех активов была только одинокая купюра в кармане куртки.
Купил бутылку коньяка, перешел через дорогу и сел на лавочку в сквере.
Коньяк теплой волной пробежался по телу, прогоняя холод. Думать было лень, и двигаться куда-либо тоже не хотелось.
Какое-то время мы с коньяком рассеянно прислушивались к звукам вечерней улицы, пока копошение рядом с лавочкой не вывело нас из этого медитативного состояния.
Бомжеватого вида дед в когда-то приличном, а нынче сильно уставшем от жизни драповом пальто поинтересовался, не претендую ли я на пивную бутылку, валяющуюся под моей лавкой. Я не претендовал, и бутылка проворно исчезла в безразмерной авоське деда-добытчика. Но уходить он не торопился, неуверенно косясь на коньяк.
Я качнул бутылкой в его сторону. Дед знак расшифровал, из внутреннего кармана пальто достал складной стакан и протянул его мне робко присаживаясь на край лавочки.
На город опускалась ночь. Стихал вечерний шум. И коньяк подходил к концу. Пора было менять место дислокации.
Переместились мы с дедом в какую-то рюмочную. На остаток денег взяли водки и незамысловатый харч на закусь.
Там, в теплой рюмочной, под водку и бюджетный харч пробило меня на философию. Про жизненную несправедливость, по воле которой достается человеку всегда не то, что ему надо.
Дед слушал, качая головой, поддерживая тосты и аккуратно уминая закусь, а меня несло все больше и больше. Про гармонию и взаимопонимание. Про уважение и чувство меры. Про собственничество и рабство. Про ограничение свободы слова, мысли и перемещения.
Дед слушал, в унисон со мной опрокидывая стопку за стопкой. Харч в его тарелке кончился и я пододвинул ему свою.
Пьяная мысль текла рекой, бурля и пенясь на поворотах. Давно меня так никто не слушал.
От вопросов глобальных я перешел к делам житейским, вопрошая молчаливого деда, почему жены всегда всем недовольны, а любовницы ветрены и непостоянны. Почему первые вечно пытаются надавить, ограничить, а вторые с легкостью меняют тебя на жирного старого борова.
Дед слушал, откинувшись на стуле и расстегнув верхнюю пуговицу своего видавшего виды драпового пальто.
Наконец красноречие мое иссякло, и в пафосном финале я патетически обратился к моему слушателю:
- Ну а ты, Дед, что думаешь?
Дед помолчал, глядя куда-то в сторону, а потом вдруг произнес:
- Старуха моя померла в том году. В девять дней я еще держался, а в сорок запил по-черному. Очнулся на улице, а в паспорте прописка где-то в Новгородской губернии…
Пилила она меня страшно. Всю жизнь пилила. Ну да и было за что, в общем. И выпить я был не прочь, и бабам нравился. А вот померла она, и оказалось, что никому я кроме нее в этой жизни-то и не нужен.
Вот так вот…
***
Ночь повернула к утру.
Сквозь гулкую подворотню нестройным шагом зашел я в свой двор.
Сонный город еще не торопился с пробуждением. Спали деревья, спали трамваи и автобусы. Спали погруженные в сумрак дома и их усталые обитатели.
И только в одном единственном окне – в кухонном окне моей квартиры, одиноко и тревожно горел неяркий желтоватый свет.