К писанию прозой я хоть так, хоть эдак, но как-то попривык, попритерся: то есть не без греха, не без грамматических ошибок, со спорным стилем или без, - но утреннюю шальную мысль к вечеру в какое-никакое эссе кой-как да и сложу, а вот поэзия ну никак мне не дается. Есть в ней какое-то тайное таинство, кажется, что и не связанное даже и со словом, ни с мыслью, ни с чувством, а с чем-то таким…
И каждый вечер, в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…
… в общем тайное, обыкновенному человеку никак не подвластное. Однако именно обыкновенный человек, обыкновенный русский человек (про иноземцев мало знаю) весьма склонен именно к поэзии, во всяком случае к рифме. Какой-нибудь латинянин Аврелий, француз Ларошфуко или англичанин Уайльд тоже понаоставляли много чего мудрого на скрижалях, но как-то все без размера, без ритма; русская же народная мудрость все норовит в ямб да в хорей, а то и в веселую не без матерка частушку да под балалайку, под гармошку… Песенная в общем лирика.
Песенная лирика… Я собственно про нее. Точнее, про песни девяностых и про них, тех годов менестрелей. Это было похоже, будто кто достал откуда старую запыленную бутылку шампанского, вскрыл, пробка в потолок, грохот, пена: полбутылки желтой лужей на столе, в салатах, в икре, мокрыми пятнами на платьях, темными разводами на брюках… Пена в общем. На общей пьяной эйфории вновь обретенной свободы как-то и недосуг, незаметно было, что стихи те дрянь, банальность, глупость, бессмыслица, но страна пела или, кто не умел петь, - слушали взахлеб, взасос, в десны… Свободные, когда им дозволили, менестрели эти пели свободу с пафосом таким, будто из глубины сибирских руд, из кровоточащего сердца, из гниющих колодных ран рожденные стихи. Пафос, даже запрещенный, не рождает ничего путного: худшие из поэзии Лермонтова – стихи на смерть Пушкина, ну а уж когда с позволения властей…
Но прошло двадцать лет, пена осела, шампанское прокисло или высохло и никто уж не вспомнит ни слов тех песен, ни имен тех авторов, нищета никуда не делась, свобода обрыдла и вчерашний раб, уставший от свободы уж робщет, требуя цепей. Дети, родившиеся вместе с отошедшими водами «свободы» в начале девяностых не знают ни Цоев, ни Гребенщиковых, ни Шевчуков и это нестрашно, ибо пена их стихи о свободе, но ведь дети эти не знают и Максимилиана Волошина… Бедный, бедный град Китеж…
Вся Русь - костер. Неугасимый пламень
Из края в край, из века в век
Гудит, ревет... И трескается камень.
И каждый факел - человек.
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
Пустили пал? А ураган
Раздул его, и тонут в дыме едком
Леса и села огнищан.
Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров -
Народный не уймут костер:
Они уйдут, спасаясь от пожаров,
На дно серебряных озер.
Так, отданная на поток татарам,
Святая Киевская Русь
Ушла с земли, прикрывшись Светлояром...
Но от огня не отрекусь!
Я сам - огонь. Мятеж в моей природе,
Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
Мы строим новую тюрьму.
Да, вне Москвы - вне нашей душной плоти,
Вне воли медного Петра -
Нам нет дорог: нас водит на болоте
Огней бесовская игра.
Святая Русь покрыта Русью грешной,
И нет в тот град путей,
Куда зовет призывный и нездешной
Подводный благовест церквей.
Усобицы кромсали Русь ножами.
Скупые дети Калиты
Неправдами, насильем, грабежами
Ее сбирали лоскуты.
В тиши ночей, звездяных и морозных,
Как лютый крестовик-паук,
Москва пряла при Темных и при Грозных
Свой тесный, безысходный круг.
Здесь правил всем изветчик и наушник,
И был свиреп и строг
Московский князь - «постельничий и клюшник
У Господа», - помилуй Бог!
Гнездо бояр, юродивых, смиренниц -
Дворец, тюрьма и монастырь,
Где двадцать лет зарезанный младенец
Чертил круги, как нетопырь.
Ломая кость, вытягивая жилы,
Московский строился престол,
Когда отродье Кошки и Кобылы
Пожарский царствовать привел.
Антихрист-Петр распаренную глыбу
Собрал, стянул и раскачал,
Остриг, обрил и, вздернувши на дыбу,
Наукам книжным обучал.
Империя, оставив нору кротью,
Высиживалась из яиц
Под жаркой коронованною плотью
Своих пяти императриц.
И стала Русь немецкой, чинной, мерзкой.
Штыков сияньем озарен,
В смеси кровей Голштинской с Вюртембергской
Отстаивался русский трон.
И вырвались со свистом из-под трона
Клубящиеся пламена -
На свет из тьмы, на волю из полона -
Стихии, страсти, племена.
Анафем церкви одолев оковы,
Повоскресали из гробов
Мазепы, Разины и Пугачевы -
Страшилища иных веков.
Но и теперь, как в дни былых падений,
Вся омраченная, в крови,
Осталась ты землею исступлений -
Землей, взыскующей любви.
Они пройдут - расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдет молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
Цареву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж -
Наш неосуществимый сон!
«И вижу берег очарованный и очарованную даль…», «На плечи крест, на выю трон…». Жаль, жаль, что не умею писать стихов, но, слава богу, есть поэты, которых хочется читать, читать… и слушать «подводный благовест церквей».