Мы жили в Белоруссии, в чудесном г. Бобруйске, на берегу прекрасной реки Березина. Мы - это небольшая семья: папа, мама, сестра старшая Зоя и я. Сестре в этом году исполняется 83 года, а мне-76. Когда начиналась война, Зое шел одиннадцатый год, а мне четвертый. Эти наши воспоминания о войне и "жизни" в немецкой оккупации. Вымысла в рассказе нет, и предположений тоже. Только то, что твердо запечатлела наша детская память.
Довоенное время помню плохо. Видать, время берёт своё. А вот начало войны и войну припоминаю. Немцы продвигались стремительно и где-то числа 25 июня находились недалеко от города. Папе, как работнику горсовета, обещали для эвакуации каких-то документов и семьи прислать машину. Однако время шло,а машины не было.
Решили идти пешком. Выйдя за город, мы влились в поток беженцев и частей отступающей Красной армии. Это был не поток, это была людская лавина, двигающая, толкающая, тянущая тележки, коляски, тачки вперемешку с армейской техникой. По мосту через Березину нас, беженцев, военные пропускали можно сказать, прогоняли, в спешном порядке, опасаясь, чтобы мы не попали под обстрел немецкой артиллерии или налёт авиации.
В этот день мы прошли двадцать пять - тридцать километров. Стояла жара нестерпимая, поэтому шли быстро, сосредоточенно и молча. Дошли до деревни Михалёво. Солнце клонилос к закату, мы очень устали и решили здесь заночевать.
Утром всей семьёй: папа, мама, старшая сестра, я и наша собака Дружок, - двинулись дальше, в сторону г.Рогачёва. Память моя не сохранила всех подробностей того дня, помню только, что Дружка оставили в Михалёво, а почему, не помню, или не знаю. К полудню добрались до, как там называют, местечка Малые Бортники. И тут начался, если только он существует, настоящий кромешный ад. Налетели немецкие самолёты, закрутили карусель, посыпались бомбы, и вся эта людская масса пришла в движение. Стоны, детский крик и плач, душераздирающие вопли женщин - всё это слилось с воем самолётов и превратилось в сплошной невообразимый рёв.
- Мама, заткни мне уши, - закричал я и упал под какое-то длинное деревянное сооружение.
Страх страхом, а детское любопытство сильнее. Хотя мама прикрывала меня собой, я одним глазом наблюдал за самолётами, как они, пикируя, сбрасывали бомбы и как взмывали вверх для следующего захода. Когда ты под бомбёжкой и из самолёта сыпятся бомбы, ощущение такое, будто они предназначены только для тебя. Подробностей бомбёжки я не помню. Всплывают в памяти какие-то отдельные эпизоды. Помню. что кто-то из военных начал стрелять из винтовки, пытаясь сбить самолёт, разрывы бомб на шоссе.
Когда всё улеглось, самолёты улетели, люди пришли в себя и двинулись дальше. Иногда на горизонте появлялась какая-то техника, но этому не придавали особого значения. Поздним вечером уставшие и опустошённые доплелись до деревни Большие Бортники, стали табором на ночлег,а утром разбудили нас немцы.
Так мы оказались в оккупации. Бежать дальше не было ни возможности, ни смысла. Обреченные пошли обратно в Бобруйск. По дороге иногда попадали под обстрел. Помню, что, когда вблизи разрывался снаряд, я почему-то оказывался впереди всех. Сестра рассказывала, что я пробежал километров тридцать и ни разу не попросился на руки.
Голодные, усталые, измотанные пришли домой, а дома-то нет. Пепелище, да трубы печные торчат. Это всё, что осталосьот дома. Сгорел не только наш дом, почти треть города было сожжено или разрушено. Ещё когда подходили к городу, поняли, что шли здесь ожесточённые бои. Моста не было, его разбомбили, а вокруг стояли разбитые орудия, миномёты, сгоревшие танки, автомашины, валялись неубранные трупы солдат. Большинство наших. Об этих боях под Бобруйском хорошо сказано в трилогии Константина Симонова " ЖИВЫЕ и МЁРТВЫЕ".
Перед уходом из города все документы и ценные вещи мама спрятала - закопала в саду под яблоней. И теперь, воротившись, в первую очередь бросились искать их. К счастью, всё оказалось целым и невредимым. Но каковы были наши радость и удивление, когда в печи папа обнаружил уцелевший чугунок с едой - обед, не съеденный перед отступлением. И не было предела нашему разочарованию: обед, при виде которого (а мама была мастерицей готовить) у нас потекли слюнки и свой голос подали желудки, оказался прокисшим. Но обед обедом, а день клонился к вечеру, и нужно было искать какое-то жильё. Правду говорят, что нет худа без добра. Прямо здесь, на пепелище мама повстречала свою подругу, предложившую нам полдома на Октябрьской улице. Дом стоял внутри двора с садом и огородом, что очень понравилось папе. Он любил копаться в земле - был Великим Огородником. К огороду не то что нас с сестрой даже маму не допускал. Нет, я не в папу, нет! А жаль!..
Так началась наша оккупационная жизнь. Немцы наводнили город, установили свои законы и правила, нарушения которых большинстве своём карались смертной казнью: через расстрел или повешение. Начались погромы и облавы.
Облавы немцы устраивали в основном на молодёжь и детей, потом увозили их в Германию для работы, для опытов. Очень много детей фашисты отправляли в госпитали. Один из таких находился недалеко от нас, в городке Марьина Горка. Здесь детей откармливали и использовали как доноров для раненых. Кровь выкачивали почти всю, многие дети умирали.
Мы все это знали и боялись. При облавах немцы сами не бегали за людьми, а спускали собак . Собака догоняет человека, сбивает его с ног и держит до подхода хозяина. Коль поднялся такой шум, значит, идёт облава. От таких облав спасались и мы с сестрой. Как удалось увернуться нам с ней от рабства, до сих пор не можем понять ни я, ни она. То до ночи хоронились в малине у соседа, и только ночью украдкой возвращались домой, то прятались между бревнами.
Еще один случай был зимой. В тот год, какой не помню, выпало очень много снега и, спасаясь от облав, мы залезли на чердак сарая и прыгали в сугроб, а потом родители нас оттуда доставали. Под снегом собаки нас не находили ни следов, ни запаха. Несколько раз попадала и мама, но не под облаву, а под мародёрство. Забирали воротники, снимали сапоги, пальто, шапки, платки, шали. Маму раздели на базаре при всём честном народе, днём, и не полицаи (полицейские – полу бандиты), а немецкие солдаты.
Папа был неплохим сапожником. Шил приличные сапоги, ремонтировал обувь, этим мы и жили. Продукты обычно покупали на базаре или выменивали за одежду. За хлебом очередь занимали с вечера или ночью.А что это был за хлеб, даже объяснить сложно. В общем это было нечто тёмно лилово чёрного цвета с примесью картошки, жёлудиной муки (молотые жёлуди) и ржаной половы (труха, шелуха от зерна). Но и этому были рады. А что такого? Вполне вегетарианская пища.
Мы, жители городка, как-то влачили ещё своё существование, а вот пленным нашим вообще приходилось туго. Не знаю, как и чем их там в лагере кормили, только, когда прогоняли колонны на работу, они подбирали на дороге всё, что можно съесть: огрызки, очистки.
В Бобруйске был лагерь военнопленных, в котором находилось около четырнадцати тысяч человек. Возможно, я что-то путаю, но кажется, их по каким-то причинам 23 февраля 1942 года расстреляли. Помню, мы забрались на крышу сарая, а со стороны лагеря доносилась пулемётная и автоматная стрельба, а в небе полыхало жуткое зарево пожара.
Очевидцы рассказывают, что дома двухэтажные сначала подожгли и, когда люди начали выпрыгивать из горящих помещений, их расстреливали в упор.
Не далеко от лагеря военнопленных размещалось еврейское гетто. Сюда свозили евреев со всех сторон. Были из Могилёва, Витебска, Украины, Варшавы. Всего двадцать тысяч человек,обречённых на уничтожение голодной смертью. Их могли не кормить дней десять, а потом гнать в Киселевичи или Каменку на строительство крематория или на лесоповал. Того, кто не выдерживал, а их было большинство, падал и не мог подняться, просто пристреливали, а потом укладывали штабелем в траншею. По мере строительства крематория, тупы, извлекались из траншей и сжигались.
В начале 1944 года участился налёт нашей авиации на город. Завораживающее зрелище- бомбёжка ночью! Прилетят самолёты, развесят осветительные бомбы, мы их фонарями называли, светло, как днём, виден каждый камешек на земле, поразительно приятный свет. И начинают долбить. Долбят, долбят, долбят. В таких случаях мы не прячемся, нет, а всей семьёй выходим во двор и любуемся, наслаждаемся этим зрелищем. Конечно, не исключена была возможность падения бомбы к нам во двор, но об этом никто не думал. Бомба, всё -таки, своя, авось пронесёт, упадёт и не взорвётся. И радость наполняла нас после удачного налёта. Сестра прыгала от счастья и твердила:
- Вот вам, гады, Фрицы да Гансы! Так вам и надо! То ли ещё будет! Вас сюда никто не звал! Потом счастливые ложились спать. А утром бежали на место бомбёжки посмотреть результат ночного налёта. Эффект был ошеломляющим. Воинская часть немцев была уничтожена.
Казалось бы, бомба, будь она немецкая или советская, никого не щадит: ни женщин, ни мужчин, ни немцев, ни русских. Но бывает и по-другому. Однажды к нам подошла молодая женщина, на вытянутых руках на подушечке она держала младенца, подушечка вся была изрешечена, в прямом смысле, осколками бомбы, а младенец крепко спал, без единой царапины...
- Вот что значит своя бомба, - сказала она и пошла, осторожно ступая, боясь разбудить ребёнка.
Но не ко всем так благосклонна судьба. У нас в доме зачастую укрывалась связная партизанского отряда. Родители прятали её в хитром (потайном) чулане или заваливали в погребе мешками с картошкой. Назвалась она Раей. Ее родословной мы, естественно, интересоваться не стали. Рая так Рая. Она поведала нам о своей трагедии.Жила их семья в деревне недалеко от города. По какой-то причине, возможно, по доносу, что в деревне есть партизанские семьи, немцы решили провести облаву. Хватали всех подряд. Угодили туда и Раина мама, и тринадцатилетняя сестренка. Сама Рая успела спрятаться в кустарнике и оттуда наблюдала за происходящим.
- Из-за кустов мне всё хорошо было видно, - всхлипывая, рассказала Рая, - А вот то, что от арестованных требовали, какие показания выбивали из них, слышала плохо, далековато было.
Вдруг немцы загалдели, заорали и, толкая прикладами автоматов в спины, погнали арестованных в сторону траншеи, которую рыли военнопленные недалеко от деревни. И тут, как молния, меня пронзила страшная мысль - ведь это их повели на расстрел! Я стояла, оцепенев, с широко раскрытыми глазами, не в силах сдвинуться с места. Их поставили на краю вдоль траншеи. Мама прижала к себе сестрёнку, повернулась спиной к карателям, пытаясь хоть как-то уберечь своё дитя от пули извергов. Раздались выстрелы...
Что было дальше, я не помню... Очнулась - лежу на земле, кругом звенящая тишина, а в небе ярко мерцают звёзды, - так закончила свой трагический рассказ Рая. Глубоко вздохнув, пошла спать в свой хитрый чулан, чтобы завтра исчезнуть также незаметно, как и появилась.
Взрослели мы быстро. Война учила многому: и самостоятельности, и взаимовыручке, и доброте, и мудрости. Пятилетним мальчишкой уже понимал, что люди делятся не только на хороших и плохих- наших и немцев. Учились, видя зверства фашистов, проживая все ужасы войны, и, как частенько бывает, задавая детские, удивительно невпопад вопросы.Так получилось и сейчас.
- Папа, помнишь, - спросила Зоя у отца, - Ещё в самом начале войны к нашему дому подъехала машина с лётчиками, и мы бросали им цветы? Одному я преподнесла букетик фиалок, но он не принял его. Посмотрел на меня так, будто был передо мной ужасно виноват:"Мы этого не заслужили" - сказал он и отвернулся.
- Пап, почему не заслужили?
- Наверное, чувствовали себя виновными в том, что не смогли остановить немцев,- ответил папа.
Нередко у нас на квартире стояли немцы. Всякие попадались. Были хорошие, были нормальные, попадались и идиоты. Всё как и у нас. Запомнился один, звали его Вилли - сын коммуниста, за что попал на передовую. Добрый такой дядька. Иногда продуктами нам помогал. При нём можно было говорить на любые темы. Если бы он доносил, нас давно бы расстреляли. Мне кажется , что про Раю в хитром чулане он тоже догадывался. Как-то в разговоре с папой он сказал:
- Я воевать не буду. Русский придет, я руки у гору (вверх) и буду жить.
А однажды к нам заявилась целая компания, аж шесть человек. В немецкой форме, при оружии. Зашли в дом, сели за стол, достали свои продукты. Потребовали рюмки. Мама поставила им шесть штук. Но они пили из одной. Наливают одну полную и пускают по кругу. Нужно отдать им должное - вели себя достаточно пристойно. Попировали и ушли. Не успела мама убрать со стола, как появились жандармы. Обыскивать не стали, но внимательно всё осмотрели, спросили, сколько их было. Перед уходом сказали нам, что это были дезертиры.
Об идиотах не хочется и вспоминать. Последнего кролика и того сожрали.
Как-то раз, друг мой по несчастью, соседский мальчишка, звали его Гарик, предложил:
- Давай попросим у немцев конфет. Были у фрицев такие соблазнительные,похожие на шашки, только поменьше, разноцветные конфеты. А назывались они "Бом-Бом".
Уселись на улице под забором, ждём. Вот проходит мимо немец.
- Пан, " Бом-Бом", - просит Гарик.
- Никс, никс,- замахал руками и пошёл дальше немец.
Наконец-то нам повезло. Идут и о чём-то лопочут два солдата.
- Пан, "Бом-Бом", - прошу я.
Немец улыбается и подзывает нас к себе. Мы несмело подходим.
- Я имейть цвай киндер, - сказал немец и протянул нам небольшую упаковочку конфет.Так, штук десять.
Мы с Гариком на седьмом небе. Будут домашние наши сегодня чай сладкий пить. Не вприглядку, а с настоящими конфетами и вприкуску.(Вприглядку - это когда мизерный кусочек какой-нибудь сладости кладётся не в стакан, а под его донышко. Видеть-то этот кусочек видишь, а откусить не можешь). Ободрённые таким успехом, мы решили продолжить, если можно так назвать, нашу охоту. И вот подошёл слегка подвыпивший офицерик.
- Пан, Бом-Бом" - попросил Гарик. Немчик улыбнулся, подошёл к нам, повернул нас к себе спиной и как врежет нам пинком под зад, аж искры у нас из глаз посыпались. И не оглядываясь, пошёл дальше. Ну, а мы? Мы поплелись домой с горящими, как в огне, попами и думали, как будем объясняться с родителями.
Наступил Новый 1944 год. Зимой ни та, ни другая стороны активных военных действий не вели. Оттрещали морозы, отвыли метели, наступила весна. Светит яркое весеннее солнышко и не верится, что идёт война, что где-то кого-то расстреливают, вешают, жгут, убивают эти всеми проклятые фашисты.
Дни стали прозрачнее и длиннее. Участились налёты на город нашей авиации. Бомбили днём и ночью. Особенно запомнилась одна ночь. Бомбёжка началась около десяти часов вечера и продолжалась до утра. От разрывов бомб дом скрипел, шатался и трёсся, как в лихорадке. Вдруг раздался сильнейший взрыв, и что-то зашуршало по крыше. Мы подумали...всё! Конец нам! И нашему дому - конец! Очнулись... Пришли в себя. Нет,живы. Поутру вышли, осмотрели дом. Вроде бы цел. Только оконные ставни все изрешечены осколками, а вместо дома напротив - одни развалины.
Не знаю,под каким влиянием или просто сказался детский инстинкт самосохранения, я начал копать блиндаж. Выкопал небольшую ямку и прятался в ней во время бомбёжек. Прятался - название условное. Скорее всего это метод страуса наоборот: голова наружу, а всё остальное в окопчике.
Помню канун освобождения города. Было около трёх-четырёх часов дня, в конце июня, числа эдак двадцать шестого, двадцать седьмого. Немцы напоминали развороченный муравейник. Бегали, суетились. Слышалась частая стрельба, начались пожары. Горела нефтебаза, горели обе железнодорожные станции Бобруйская и Березина. Подала свой голос и артиллерия. Всё гремело, взрывалось, выло. И вдруг среди этого воя и скрежета металла появился прерывисто воющий звук. Мы обернулись. С западной стороны в лучах заходящего солнца, с шипеньем над нашими головами неслась масса добела раскаленных осколков. Это дал залп по немцам дивизион знаменитых "КАТЮШ".
Мы, раскрыв рты, как завороженные любовались этим зрелищем. Особенно восхищена была мама. Я же, пятилетний мальчишка, воспринимал это все как большое красочное чудо, сказку.
Кабы не нажить беды, мама загнала нас домой, а сама закрыла все ставни.
Немцы здорово укрепились, и сомнений не было, что город просто так они не сдадут. Значит будет большая битва. Нужно спасать хотя бы самое необходимое. Вещи, постельное, на первое время, связывали в узлы, потом так пригодившиеся нам. А более-менее ценную семейную посуду: ножи, вилки, ложки,- умудрённая прежним опытом, мама затолкала в печки.
Закончив со сбором вещей, закрылись на все запоры и уселись, ждём. А чего ждём - сами не знаем. Скорее всего, пережидали перестрелку на улице. За стенами дома раздавались автоматные очереди и взрывы не то гранат, не то снарядов.
- Ой! Что сидим? - заволновалась мама, - Не дай бог немцы придут, выгонят из дома и погонят впереди себя, как живой щит .
- Это мы уже проходили. Зоя, помоги мне одеть папу,- сказала она и пошли в спальню к папе. Папа болел и с трудом передвигался. Время у нас оставалось всё меньше. Надо было торопиться, тем более, что где-то на подступах к городу уже шли бои.
Взяли с собой из вещей, что могли унести, большая часть, конечно, осталась. Мы вышли во двор - город пылал. Жара стояла удушающая. У соседа был оборудован блиндаж, но, к нашему сожалению, его затопило водой. Пошли искать прибежище дальше. Но всё тщетно, во всех укрытиях народу набилось, как кильки в бочонке. Вернулись к своему блиндажу и начали вычерпывать воду. На помощь подоспели соседи. Мы работали, не обращая внимания на вой бомб, разрывы снарядов, трескотню пулемётов и на жару, от которой сворачивались листья на яблонях. Часть воды осталась. На дно окопа набросали доски, ветки, полешки, но это мало помогло. Тогда на этот настил бросили узлы с вещами, а сами улеглись на них. Как-никак, а голова дороже тряпок.
Натиск наших войск всё усиливался, но и немцы стояли насмерть. Земля тряслась, как при землетрясении в семь балов. Трудно было понять, где земля, где небо, где верх, а где низ. Всё вертелось, всё крутилось, как в огромном смерче. Когда хоть немного утихала эта круговерть, мы выползали из блиндажа, чтобы глотнуть пусть горячего, с привкусом пороха и тротила , "свежего" воздуха, а заодно посмотреть, что творится с нашими домами.
Пока всё было в порядке, хотя соседние улицы, да и вообще полгорода пылали. Но вот на нашей улице появились фигурки солдат с ранцами, похожими на современные опрыскиватели, за спиной. Это были огнемёты. Незаметное движение руки - из трубки вырывается струя огня и дом горит. Сосед наш, дядя Серёжа, и я чаще других выползали, чтобы глянуть, что делается с нашими домами. Вдруг он вскакивает во весь свой огромный рост с перекошенным от злости лицом. Я даже испугался, глядя на него.
- Дом, дом!!! - Закричал он. Я перехватил его взгляд. Возле его дома стоял немец с огнемётом. Миг - и дом горит. Загорелся как-то интересно, с крыши, и не пламенем, а дымком, который вился как буравчик, крутился-крутился, потом резко, разом вспыхнула вся кровля.
Дядя Серёжа бросился было спасать дом, но вовремя подоспели женщины, свалили его и придавили к земле.
- Куда тебя понесло? Убьют ненормального, - кричала жена его, тётя Клава, - сожгут этим же огнемётом, тебя и нас всех, - и потащила его в укрытие.
Пока шла борьба, дом запылал факелом. Его уже было не спасти, даже если бы и была возможность.
В клубах дыма и почти сплошного огня трудно было разобраться что, где и как. Время перевалило за полночь, но наш дом и с ним рядом сарай, полный дров и открытыми клетками для кроликов, стояли невредимыми. Где-то в глубине души надеялись, что жильё наше сохранится, мы строили планы о совместном проживании с нами семьи дяди Серёжи. Говорят мечтать не вредно. Так получилось и у нас.
Не знаю почему: то ли немцы подожги, то ли прилетела горящая головешка, то ли от разрыва гранаты только он, дом, вспыхнул весь, сразу. Потом загорелся сарай, а блиндаж, находящийся метрах в пяти-шести от него, начал дымиться. И началось, не знаю даже как это назвать. Хоть преисподней, хоть адом. В общем, сидим, как на горячей сковородке в раскалённой печи. Труднее всех папе. Он весь мокрый и задыхается. Вытащить наружу нельзя, сгорит. Приходиться терпеть. Чего мы боялись больше всего, то и случилось. Загорелся блиндаж. Как пригодилась невычерпанная вода. Сначала заливали огонь из вёдер. Но это был мартышкин труд. В экстремальных условиях головы начинают быстро соображать. Достали из узлов половики, пальто, одеяло, мочили их и расстилали на тлеющую крышу, потом опять поливали водой, поочерёдно выскакивая из блиндажа.
Под утро, на рассвете, наступила полнейшая тишина. Только слышалось иногда потрескивание головешек на пепелищах. Наружу нас, детей, пока не пускали. Мало ли что. Тишина обманчива. Мама пошла осмотреться, что к чему. Принесла несколько обгорелых, но вполне пригодных для еды кроликов. Только мы собрались полакомиться крольчатиной, как кубарем скатывается в наше пристанище мама.
- Власовцы,- выдохнула она, - Может откупимся, а нет тогда... даже и думать не хочется.
Не успела достать то, чем хотела откупиться, у входа послышались шаги.
- Посмотри, что там, - приказал кто-то.
Под полог, служивший дверью, просунулся штык и резко его отбросил. Перед нами стоял молоденький, не виденный нами три года,советский солдат. Он был в новой форме, а, главное, на пилотке сверкала красная, с серпом и молотом пятиконечная звезда. Выглядел он усталым, измотанным.
- Дайте чего-нибудь поесть, - попросил он.
- Вот всё, что есть, - сказала мама и протянула сгоревшего заживо кролика.
Он поблагодарил и отошел в сторону.
Подошли другие солдаты. А мы все, кроме папы, повыскакивали из своего "приюта", плакали от радости, обнимали и благодарили своих освободителей.
- Вы пока посидите в укрытии. Сейчас будет бой. Возможно, придётся отступить. Что-то задержались танки, - строго предупредил старший лейтенант и поспешил догонять свою роту. Пока рота лейтенанта разбиралась с немцами, подошли танки. Отступать нашим бойцам не пришлось, и мы остались живы.
Так закончилась наша жизнь в оккупации.