Варя
На набережной, там, среди оледеневших, застывших скульптур ветра, ветра, моря и холода, стояла она. Маленькая, сгорбленная, курносая, вглядывалась куда-то туда, куда даже я не смотрел, и по щекам текли брызги. У меня был выходной, у меня было 24 часа неуставного отношения к жизни. Она повернулась ко мне, как кукушка из часов и заикала как та кукует. А я понял, именно в то время, в ту секунду, я никогда не буду счастлив. И виной тому ни обручальное кольцо, ни эта неизбежная прядь волос мотающаяся как в дешёвых фильмах. И это была тоска. Два человека, два облизанных мокротой с неба, с земли и внутри.
Это позже, когда наша лодка ушла, на год, когда после команд, вахт и хотелось выть, а в отсеке только гудение, как часы, и давление в ушах, губы, перестёганные поцелуями, тело обокраденной кожицами, это всё потом. Движения плеч, молчаливое царапанье, вот так же звук пусковых установок, вот так же кружится голова, при внезапном всплытии. И я выходил на мост, спускался по трапу и там, возле вертушек и сопол, когда громадина была за спиной, и я знал, что дальше, и дальше грезил.
А потом отказало что-то, мы легли на грунт, и маяки стучать не могли и мы экономили воздух, и я струсил, я послал матросов к реактору, я так хотел вернуться к ней, зная, что она замужем, зная, что она, случайно, по слабости и я вряд ли, и обо мне вряд ли, и для меня вряд ли.. Тогда уже стало не важно, либо я, либо остальные.
Я рос трусливым и слабым, мой папа бил меня ремнём, а мама щипала, и я не понимал за что? В школе девочки плевали в меня, а одноклассники обзывали «Воротами», я на них не сердился, на родителей, на то что у меня большой рот, на то что я слаб, не важно. Зато на лето меня отдавали полусумасшедшему моему деду, которого я любил больше всего в жизни.
Он, ещё помнивший Эссена, он бывший комбриг, и снова вернувшийся из тюрьмы, благодаря Кузнецову, отвоевавший чорт знает, сколько лет на тральщике, с одной медалью, потом, после, стал смотрителем Маяка. И на лето, на губе.. меня отвозили на пыльном газике, и на всё лето мои родители были спокойны. Это мой дед сказал.. Жди, это он учил меня красть у чаек яйца так, что бы они не шевелились. Это он сказал слово «Ворота», а я, не поняв его, думал что это женское имя, и лёжа на топчане, химическим карандашом рисовал её, ах, как это было давно.
По распределению, меня, как троечника и вечного губиста отправили в Северодвинск, я , почти застывший в вагоне, в свежеотстиранной форме, с прощальным поцелуем Барышни Оля, обещавшей ждать, отбыл, и Там в штабе, доложившись по форме и отдав документы НСЧК был отброшен на 2 дня пустоты, духости общаги, тошнотворности запаха рыбы и чая из ведра. Вот, так, начались мои шаги в глубину, так, с каждой секундой я приближался к воротам, тем, что говорил дед, к тем, что мне сейчас. Слышь, ты, там, кто сверху, я иду.
Шагнул.
Телефонный звонок.
Да?
Тишина
Вокруг мятые простыни и женская спина.
Сон?
Нет
На часах 3 ночи, значит я дома. Значит это всё приводилось. А кто та, что спина похожа на мороженное, а ростом с танкиста. Я встаю и иду, одна комната – книги. Вторая, компьютеры и мерцание, в третьей спят дети, я пытаюсь их сосчитать. Голос сзади «Коля» Оборачиваюсь.. теперь только этот вон, ну.. перекрыть, возвращения не будет, И я, исчезая за вентилем, дурацким – думаю, налегаю и проваливаюсь и Ворота открылись
Пусто. Тихо. Хочется сбежать. Впереди только огонь, плита, надпись « Слава героям морякам погибшим» и столбцы фамилий.. и 3 сверху моя…
А на руке наколка «Варя» я отошёл, сдвинулся на набережную и там, на набережной, там, среди оледеневших, застывших скульптур ветра, ветра, моря и холода, стояла она.
Г. Москва
27 марта 2016 г.
Н. Антонов