«Чем аукнется – тем и откликнется,
а месть – блюдо, которое подаётся
как холодным, так и горячим»
(народная мудрость)
Нелегко было жить детям в семье, где нет любящего их отца, живя в такие времена, когда кто-то завоевывал власть в стране, а кто-то всеми силами пытался помешать становлению новой большевистской власти.
По возвращению домой, после похорон Климентия, Акулина, занялась своими нехитрыми женскими делами. Делами по дому, она пыталась отвлечься от грустных мыслей, терзающих её душу. Гибелью Климентия, она была опечалена не меньше чем её подруга Наталья. В смерти Климентия, она винила себя, а также злилась на своего мужа, думая: «Ведь если б он был дома, то убили бы его, а не Климентия. Но, тогда бы не было и той сладкой ночи, если бы Евсей был дома. Боже милостивый, за что же ты мне посылаешь такие испытания? Чем я провинилась перед тобой? Ведь я всего лишь слабая женщина. И ведь я, так сильно любила этого человека. Вначале ты сделал так, что он женился на моей подруге, а не на мне. Потом и вовсе забрал его не только от меня, но и от Натальи. За что ты так со мной?».
Мужа Акулины до сих пор не было дома, и где он был, об этом никто не знал. Акулине казалось, что он, словно в воду канул. И теперь, кроме женских дел, на её плечи легла и нелёгкая мужская работа. Весна на исходе, а это значило, что каждый день становился всё дороже. Летом, как обычно, наступала жара, от которой сочная майская трава сохла. Поэтому, Акулине, нужно было спешит управиться с покосом. Кукуруза, которую она посадили на делянке со своей дочерью, начала всходить, и её тоже нужно было пропалывать, освобождая от сорняков. Но кроме той работы, которую она раньше выполняла вместе с мужем в поле, ей было нужно теперь ещё и каждый день выполнять мужскую работу. Она сама теперь колола дрова, косила траву, которую заготавливала на корм скоту. Сама запрягала быков или лошадь, если нужно было ехать на рынок или куда-нибудь ещё.
В один из тех дней, когда Акулина с дочерью работала в поле, пропалывая кукурузу, ближе к вечеру, домой вернулся Евсей. Проезжая по улицам станицы, сидя верхом на своём коне, Евсей с опаской оглядывался по сторонам. Улицы станицы были почти безлюдны, потому что многие из станичников до позднего вечера трудились на своих делянках и наделах. Около дворов на брёвнах, служащих лавочками и лежащих как обычно неподалёку от ворот у плетней, сидело несколько стариков. Сидели они по два-три человека и о чём-то беседовали меж собой. Проезжая мимо них, Евсей почтительно здоровался, и больше не говоря ни слова, проезжал мимо, никому, не объясняя причины своего долгого отсутствия в станице. Наконец он подъехал к своему двору. Поспешно спешившись и, взяв коня под уздцы, вошел во двор. Во дворе никого не было. Дома был заперт на ключ, а на некоторых подсобных помещениях, висели навесные замки. «Где же их черти носят?.. наверное, в поле?» — подумал Евсей и, привязав коня к столбу, пошел к кладовой, где хранились продукты. Связка ключей лежала на прежнем месте – под одним из обломков кровельной черепицы, которыми была обложена клумба возле кладовой. Открыв замок, он вошел в кладовую. Первым делом, что он сделал – накинулся на большой кусок копчённого свиного окорока. Отрезав увесистый кусок кинжалом, он начал с жадностью поедать его. За то время пока он был в бегах, Евсей сильно похудел. Его щёки впали, и лицо осунулось, а под глазами виднелась синева. Держа в руках большой кусок окорока, он вышел из кладовой и пошел к дому. Открыв ключом дверной замок, он вошел в дом. Достав из тумбы-стола хлеб, отрезал ломоть, присел к столу и доел окорок. Напившись кваса, снял сапоги, повесил портянки на перекладины между ножками табурета, чтобы те просохли, прилег и задремал. Но проснулся Евсей от того что кто-то тяжелый и большой, навалившись на него, крепко удерживал его руки, связывая их верёвкой. И всего через несколько секунд уже кто-то другой, запихнул ему его грязную и вонючую портянку вместо кляпа в рот.
— Что сукин ты сын, наконец-то попался!? Думал, что тебе удастся отсидеться, да?! Нет, милок, за свои поступки тебе придётся отвечать. Братцы!.. Тащите его во двор, и уходим отсюда по-быстрому, — давал распоряжения всё тот же распорядитель банды зелёных здоровенный казак Панкрат.
Вскоре, небольшая группа людей, схватившая Евсея, была в лесу. Въехав на поляну, они подъехали к землянке их командира Найды Евстигнея Дормидонтьевича. Панкрат столкнул Евсея на землю со спины своего коня. Евсея он вез со связанными руками и кляпом во рту. И когда Евсей упал на землю, то не издал ни единого звука или стона, хотя ему было больно. Панкрат спешившись, вынул кляп изо рта Евсея, но руки развязывать не стал. Когда Евсей попытался подняться и встать на ноги, то Панкрат воспрепятствовал ему это сделать. Поэтому, Евсею, пришлось стоять посреди поляны на коленях.
— Всё, милок, добегался! Сейчас командир придёт! – злобно сказал Панкрат. Вскоре выйдя из землянки, к ним подошел командир банды зелёных.
— Ну что друг мой любезный скажешь в своё оправдание? Попался наконец-таки! — закричал на своего бывшего друга Евсея Павлова Евстигней Найда. — Что ж ты как пёс трусливый в бега подался? Что ж ты мне прикажешь делать теперь с тобой? Скажи?! Ну что ты молчишь?
— Поступай, как хочешь… Скулить как щенок и пощады вымаливать у тебя не стану. И от своего не отступлюсь!
— Ну что ж… ты сам это заслужил. И я теперь вынужден расстрелять тебя за предательство и измену нашему общему делу. Это ведь по твоей милости полегло более двадцати человек из нашего отряда, под огнём пулемётов красноармейцев! Что же ты сукой такой оказался, а ведь был моим лучшим другом! Ты хоть знаешь, что Клим погиб?! А ведь он из-за тебя погиб! Не его я хотел расстрелять той ночью, а тебя! — сказал Евстигней и его лицо, сделалось багрово-красным от злости.
— Ну что ж, коли так, давай расстреливай. Твоя воля, друг мой ситный. Только что же ты, командир драный, по ночам-то расправы учиняешь? Что, днём тебе на людях показаться слабо аль стыдно? Не будет и не придёт ваша власть никогда, потому что вы бандиты и грабители, а не защитники Отечества! Нет больше империи, она, к сожалению, пала! А я уж навоевался вдоволь и с меня хватит! Я казак, а не вор и грабитель! И, изменником я себя не считаю, а вы все подохните в лесу от голода как трусливые шакалы! Я знаю, что тебя бесит. Ты не за погибших бандитов переживаешь. Ты мне никак не можешь простить того, что Акулина не за тебя, а за меня замуж вышла. Ведь ты был с детства неудачником. А ещё пусть все твои подчинённые услышат то, как ты… — но, не успев договорить, Евсей замолк навсегда. Трясущимися от злости руками Евстигней, выхватил из кобуры пистолет и несколько раз подряд выстрелил в голову своему бывшему другу, крича: «Замолчи! Заткнись, сволочь! Замолчи на веки!».
Подчиненные, наблюдавшие за казнью учиненную их командиром, начали недоуменно переглядываться между собой, думая: что же не успел досказать их командиру Евсей?
— Чего стоите и рты разинули?! Уберите тело с поляны, а когда ночь настанет, отвезите на наше станичное кладбище и закопайте. Крест на могиле не забудьте поставить и, хотя во многом по его причине наши казаки погибли, а всё одно он моим товарищем был. И не забудьте опосля до Акулины заехать и сообщить где его могила.
— Ладно, командир, всё справно сладим. Не переживай, — ответил за всех стоящих казаков на поляне, распорядитель Панкрат.
***
После гибели Климентия прошло не так уж и много времени. Настала осень – конец октября 1921 года. Угрозы, высказанные комиссаром в тот день Даниле, когда он пытался защитить мальчика Васю, постепенно начали осуществляться не только где-то там далеко в стране, но и у них в станице. И не успели казаки толком оправиться от пережитого горя за годы гражданской войны и слёзы жен по мужьям, а матерей по погибшим детям не успели высохнуть, как большевики снова начали творить очередное зло над казаками.
После окончания гражданской войны, которая на Северном Кавказе можно сказать закончилась в середине весны 1920 года, большинство терских казаков не только за сопротивление Советской власти, но и даже за прямую либо косвенную помощь и укрывательство белогвардейцев или зелёных, были расстреляны. Но кого они щадили, не расстреляв, тех, переселили в другие районы из вновь провозглашенной Горской области. Ну а тех, кого не выслали – обложили трудгужповинностю и за невыполнение трудгужповинности карали по статье 61-й саботаж, после чего выселяли. А чтобы земли не пустовали, приглашали переселенцев из малоземельных районов. К 1921 году жизнь русского населения всех станиц кроме находящихся в Кабарде, стала невыносима. Горцы – чеченцы и ингуши – с приходом большевиков восприняли их покровительство как то, что им теперь дозволяется грабить русских людей; что можно отнимать у них лошадей либо быков; что теперь можно свободно нападать на безоружных, работающих в поле казаков, раздевая их порой догола и уводить в плен как рабов. А также, насиловать жен и дочерей казаков у них на глазах. И казаки, не могли дать достойный отпор, потому что были давно разоружены, хотя всё население горных аулов имело оружие в избытке и их, никто не разоружал. Но кроме оружия, казаков также лишили и земель. Из проекта постановления Политбюро ЦК РКП (б), принятого 14 октября 1920 г.: «По вопросу аграрному признать необходимым возвращение горцам Северного Кавказа земель, отнятых у них великорусами, за счет кулацкой части казачьего населения и поручить СНК немедленно подготовить соответствующее постановление».
(В.И.Ленин, ПСС, т.41, с.342.)
***
В один из тех дней во двор совместного подворья деда Данилы и Климентия, вошли непрошеные гости. Во двор они зашли и загнали свои телеги без приглашения хозяев, бесцеремонно распахнув ворота настежь. Когда Наталья вышла им навстречу из дома, то они потребовали открыть все замки на подсобных помещениях. Но она, не стала открывать их, отдав связку ключей одному из солдат. Отдав ключи, она стояла и молча, смотрела на то, как бесчинствуют непрошеные гости.
— Так… и это тоже забираем, — распоряжался один из комиссаров. Оба комиссара были в кожаных куртках, а на их головах красовались кожаные фуражки с красными звёздочками на околышах. Несколько красноармейцев выносили вещи из домов, как деда Данилы, так и покойного Климентия. Загружали они их в подводы и брички, стоящие, как во дворе, так и на улице возле распахнутых настежь ворот.
Вынеся почти все ценные вещи из дома деда Данилы, комиссар направился к дому Натальи и покойного Климентия. В дом комиссары вошли с несколькими солдатами. Но до этого, один из комиссаров успел заставить снять висевший на поясе Данилы кинжал. Другой комиссар – его младший помощник – сорвал с груди деда Данилы награды и положил себе в карман, видимо для того, чтобы сдать серебряный Георгиевский крест солдатской славы и другие награды на переплавку или в ломбард как драг метал.
Данила, после того как его оскорбили и можно сказать даже обесчестили таким поступком, присел на скамейку возле дома. Сидел он, молча, и не мог прийти в себя после пережитого потрясения, а также надругательства над его святынями. Теперь за все эти смутные годы начала революции, его обидели уже во второй раз и обидели очень сильно. Те угрозы, высказанные ему год и семь месяцев назад, были ничем по сравнению с нынешней обидой. Он даже не мог ожидать того, что с ним так могли поступить те, кто гораздо младше его по возрасту. Его жена Арина сидела с ним рядом и пыталась успокоить.
— Не горюй дед, на всё милость Божья. Значит, в чем-то мы прогрешились пред Господом Богом, — говорила она, слегка поглаживая мужа по спине ладонью. Наталья в это время была в своём доме, где находились солдаты и комиссары.
— Так хозяйка, а это что ещё такое?! Ведь был указ сдать всё имеющееся в доме оружие! — злобно сказал комиссар, обращаясь к Наталье. — За несоблюдение наших указов, я могу расстрелять вашу семью. Контра недобитая! Вы этого хотите?!
— Пощади, голубчик, не губи ты нас! Ведь не знали мы того, что кинжал казацкий относится к опасному оружию для советской власти. Ведь всё оружие деда Данилы и своего покойного мужа – пистолеты, шашки и карабины мы сдали, а кинжал мужа я оставили на память о нём его детям, — умоляла комиссара о пощаде Наталья.
Всё тот же помощник комиссара, который сорвал награды с груди деда Данилы, подойдя к открытому сундуку, начал в нем рыться. Кроме кинжала, который они только что изъяли, там лежали: черкеска, казацкая папаха, “татарский” платок с завернутыми в него первыми погонами Климентия и награды, а также – и прочие вещи других членов семьи.
Увидев белый ритуальный шелковый “татарский” платок, он достал его из сундука. Такие платки (белые, чёрные, зелёные, но ни в коем случае не разноцветные) были для всех членов семьи казаков реликвией. Когда-то давно на этом платке, постеленном на спину коня, годовалого Климентия посвящали в казаки. В тот платок были бережно завёрнуты первые погоны Климентия, нательный серебряный крестик, золотое обручальное кольцо и его немногочисленные награды. Кольцо, христианский крестик, Георгиевские кресты и другие награды, комиссар, молча, положил себе в карман, а шелковый платок, скомкав вместе с погонами, бросил обратно в сундук.
— Ладно, не скули баба, а то голова и так болит. Прощаю вас на первый раз – живите пока. Дюже опасных казаков для нашей власти, считаю, что у вас нет в семье. Дед ваш, не сегодня так завтра и сам помрёт. Но, как я уже говорил, имейте в виду, что можем и выселить из станицы. Сама знаешь, что в стране напряженная обстановка. В Поволжье уже люди голодуют, но не сегодня так завтра может начаться голод и во всей стране. Но если будете покорны и выполнять трудгужповинность – не тронем. Но если же нет, то выселим, и в ваши дома будем заселять людей из малоземельных районов России. Те станицы, которые уже выслали, мы отдали чеченцам и ингушам в пользование. Теперь это будут не ваши, а их земли. Зажрались вы тут, а честные люди нашей рабоче-крестьянской власти с голоду пухнут.
Рыжеволосый помощник комиссара, надеясь найти ещё что-нибудь ценное и полезное для себя, наконец-то закончил рыться в сундуке и отошел в сторону. Подойдя к Наталье сзади, он ухватил её рукой за ягодицы, пытаясь прикоснуться пальцами к её интимному месту.
— Ух! Должно быть, ты сладкая баба? — сказал он и по его лицу, расплылась похотливая улыбка.
Наталья, недолго думая, резко повернувшись к нему, отвесила нахалу звонкую и жгучую пощёчину и выбежала из дома. На щеке рыжеволосого помощника появилась пятно малинового цвета и от злости он закричал: «Ну, сука! Вражина! Стерва казацкая! Сейчас я тебе сотворю козью морду! Я тебе покажу, как на власть руку подымать! Сейчас я тебя затащу в хлев и плёткой-то угомоню, чтобы ты была сговорчивой, и чтобы тебе наука на будущее была! Стерва!».
Прокричав это, он попытался выбежать след за Натальей на улицу, но его строгим окликом остановил комиссар.
— Нестеренко! А ну стоять на месте! Ты что себе позволяешь!? Что о нас другие люди могут подумать? Подумают, что мы разбойники, грабители и насильники?
— Извините, товарищ Кузьмин. Я об этом не подумал. А что она руки распускает? Могла бы и поласковей быть…
— Нестеренко! Что ж ты за жеребец такой? Ни одной юбки мимо себя не пропустишь. Смотри у меня, а то, поставляю вопрос о твоём пребывании в нашей партии большевиков ребром. Она тебе не комсомолка, а казачка – значит враг наш! Поэтому, не веди себя так, как ты ведёшь себя с нашими молоденькими комсомолочками. Комсомолки, на то и вступают в комсомол чтобы комсомольцев, а когда и нас большевиков удовлетворять и не давать скучать в одиночестве, — уже не так строго, сказал комиссар, выходя из дома на улицу. — Всё! Хватит болтать! Отдавай приказ и будем уходить со двора. Пожалуй, мы уже всё у них конфисковали, а в буруны их или куда ещё выселять, пока не будем. Не было пока такого приказа, хотя не мешало бы и эту станицу выслать куда-нибудь подальше – к чертям на кулички. Но кто тогда в поле работать будет? Вон уж второй год пошёл, как мы земли казачьи чеченцам и ингушам отдали, но они их почему-то не обрабатывают и лишь коров да баранов на них пасут. Видать с землёй возиться – не в их обычаях. Все фруктовые сады казаков скотина объела, а поля стадами баран затоптаны. Где ж хлебу для страны взяться после всего этого? Туркестан стал наш и Закавказье тоже, но там, в Туркестане, одни пески, а в Закавказье – горы. На Кубани и Ставрополье тоже наша власть, но там, как и здесь, казачьё непокорное – не хотят хлеб стране отдавать. Приморье и Дальний Восток ещё белогвардейцы контролируют под покровительством японцев. Но ничего, скоро мы и туда доберёмся. Добьем Антанту, и будет тогда повсюду наша рабоче-крестьянская власть. Правда, сейчас кругом разруха и голод. Ну да ничего… Мы всё равно построим наше светлое будущее.
— Ой ли… Ежели так будем с ними сюсюкаться, то нескоро… — возразил Нестеренко.
— Хватит болтать и казачек щупать, Нестеренко! И не нам судить, что и как нужно делать. Идеи Ленина промашки не дадут, потому что он всё заранее предусмотрел, а нам с тобой ещё нужно всё это конфискованное имущество сдать на склад и ехать в другой двор. Работы полным-полно, а ты ерундой занимаешься. Контры недобитой вокруг полно, а ты с казачками заигрываешь.
— Не надо, прошу вас товарищ Кузьмин, не сообщайте о случившемся. Уж больно баба смачная, потому плоть и взыграла, но я вам обещаю, что больше не буду вести себя так.
— Ладно, успокойся, Нестеренко. Не сообщу… Но, смотри у меня!
Мавруша и Мифодий сидели на лавке рядом с дедом Данилой и бабкой Ариной. Евдокима рядом с ними не было. В это время он сидел под крыльцом отцовского дома и плакал: «Нельзя, ни за что и никак нельзя показывать свои слёзы врагам. Ведь я казак, сын казака. Так мне говорил мой отец. И сказал бы сейчас, будь он жив» — пытаясь сдержать свои слёзы, размышлял Евдоким. Но как он не пытался сдержать себя, слёзы текли у него почти ручьём. А плакал он потому, что видел печальные глаза его любимого коня Грома, когда того выводили со двора. И в ушах всё ещё звучали слова красноармейцев: «И корову с тёлкой выводи и, коня – тоже. Если конь не на колбасу, так на мыло пойдёт».
Раскрытые настежь ворота, слегка раскачиваясь на осеннем ветру, скрипели своими не смазанными петлями и наводили тоску. Во дворе царила тишина и безмолвие.
Успокоившись и утерев слёзы, Евдоким вылез из-под крыльца. Данила, сидевший на лавочке возле своего дома, наконец-то поднял голову. Всё это время он смотрел вниз, о чем-то думал, но увидев Евдокима, сказал:
— Внучек, иди ко мне. Что у тебя глазки красные? Ты плакал? – ничего не ответив, Евдоким лишь кивнул в знак согласия, подошел к деду и, смутившись, опустил глаза. Данила, обняв внука и прижав к себе, сказал:
— Ничего, внучек, ничего. Может всё ещё наладится. Ты поплачь – на душе станет легче. Я бы и то с тобой вместе поплакал да ком к горлу подступил и дышать тяжко. Мавруша! Внученька! Принеси водицы, а то у меня что-то в глазах темно! – негромко крикнул Данила.
Мавруша, сидевшая на пороге отцовского дома и о чём-то думая, поднялась и быстрым шагом пошла к летней кухне, где стояли ведра с водой. Кроме стола, лавки ведер и кое-какой другой хозяйственной утвари на кухне она больше ничего не заметила. Полки, на которых ещё совсем недавно лежали продукты были сметены подчистую, словно по ним прошелся опустошительный ураган. В кладовой комнате тоже кроме небольшого мешочка с пшеном и другого мешка, который был чуть больше, находились кукурузные початки и, больше она ничего не обнаружила. Зачерпнув ковшом воды из ведра, она подумала: «Ужин не из чего приготовить будет» — и вышла из кухни. Когда она вышла из кухни, то увидела, что вернулась её мать, которая спасаясь бегством, убежал со двора куда подальше. Она стояла возле деда Данилы и обмахивала его полотенцем, потому что тому от пережитых волнений стало плохо с сердцем.
— Дедушка! Миленький! Что с тобой? — подбежав с ковшом воды к Даниле, спросила Мавруша. — На вот, попей водички и тебе станет легче.
— Спаси Христос, Маврушенька, благодарю тебя. Но легче мне не станет. Душа моя скорбит и ноет от обид. Видать, я скоро помру. Не могу я смотреть на то, что сотворили эти нехристи большевики поганые. Я проклинаю их! Будь они прокляты! Они и дети их детей до седьмого колена! – женщины взяв под руки Данилу, увели в дом и уложили в постель. Мавруша, тем временем, сбегала до повитухи-лекаря. И хотя Варвара уже была в годах, но выглядела она неплохо и вскоре пришла к ним домой чтобы оказать медицинскую помощь.
— Данила! Что же ты скис дружок? Разлёгся тут, понимаешь ли, посередь бела дня в кровати и лежишь, притворяешься. А помнишь, как мы с турецкой войны домой возвращались? Как нам было там тяжело, но и то мы не скисали. Не переживай, всё будет хорошо! Ещё поживёшь, Бог даст. Нельзя тебе никак сейчас помирать потому, что один ты теперь в доме главный. Вон внук твои Мифодий совсем ещё маленький. Тебе сейчас просто отлежаться нужно. Красавицам я твоим рецепт расскажу и объясню, как тебя лечить нужно. Страшного у тебя ничего не случилось. Простой приступ грудной жабы 1*. Попьёшь пока настой из валерьянового корня, и отвар из корней тутовника 2*. Он кровь твою разжижит, а потом уже через недельку-другую, попьёшь отвар из двудомной крапивы. И жаба у тебя пройдет, словно её и не бывало. Вот помянешь мои слова. Ну ладно, девоньки, пойду я, пожалуй, домой. Мавруша, пойдём со мной, я тебе трав ещё кое-каких для отвара дам.
Домой Мавруша вернулась, держа в руках не только пучки разных трав, он и узелок, в котором были продукты.
— На, мама, держи, а я-то… думала, что же мы будем, есть на ужин. А баба Варя дала нам продукты… — сказала Мавруша, обрадовавшись гостинцу.
Первое время после того как из их дома почти всё вынесли, кроме Варвары Алексеевны, им помогли также и многие другие станичники – кто мог помочь и, кого обошла участь быть наказанным за несоблюдение требований трудгужповинности. Но, лишившись запаса продовольствия и некоторого домашнего имущества, они были безумно рады тому, что их не обвинили по статье 61-й саботаж и не выслали из станицы, как выслали многие другие семьи казаков. И как удалось пережить зиму их семье – это лишь одному Господу Богу известно да самой семье.
***
Пришла весна 1922 года. Здоровье деда Данилы улучшалось. В Щедринском лесу начала прорастать черемша. Даниле удалось раздобыть пару ведер пшена, а помидорным рассолом, оставшимся от засоленных в бочке помидор, который они добавляли в черемшу и кашу, с ними поделилась соседка. Пшенная каша на завтрак, пшенная каша без хлеба и масла на обед, пшенная каша на ужин… но, и этому они были рады. Принесённая из Щедринского леса черемша, слегка отваренная в солёной воде, имела как всегда немного необычный резкий чесночный вкус. Но, тем не менее, была излюбленным лакомством почти для каждого терского казака и казачки. Отваренная в подсоленной воде, она была на вкус совсем не жгучий и приносила разнообразие к их скудному столу. Когда лёд на Тереке начал сходить, Данила стал изредка приносить домой пойманную в кубарях и вандах рыбу, и эти дни для них были настоящим пиршеством. Но, и о дне завтрашнем, они заботились тоже, засаливая излишки рыбы. Слава богу, хоть с солью особых проблем не было. Зорьку, которую комиссары не забрали, возможно, пожалев семью Натальи, а возможно потому, что корова была старой, оставили и она отелилась. И они были безумно рады этому, потому что корова начала давать молоко. Ведь кроме Натальиной любимицы Зорьки да мешка с кукурузными початками и половиной мешка пшена комиссары ничего больше им не оставили. Но, как-то однажды, в один из тех дней, к ним в гости приехал их давний друг семьи Заурбек.
В качестве гостинца, он привёз им немного кукурузной и пшеничной муки – килограмм по двадцать.
Горцев, выселение из своих домов, геноцид и жестокие репрессии Красного террора, не задели в те далёкие двадцатые годы и в отношении вопроса касающегося продовольствия, они жили гораздо лучше казаков.
Во время Красного террора терских казаков, можно сказать, уничтожали не только комиссары, но и чеченцы с ингушами, воспользовавшись удачным моментом отомстить казакам за былые обиды. И под покровительством комиссаров, они не оставались в стороне. Но, не все чеченцы и ингуши были злыми и мстительными по отношению к казакам. Были среди них и хорошие, отзывчивые к чужой беде люди. Например, Заурбек и многие другие. Но, и были такие, как например Асламбек Шарапов. Его головорезы, под покровительством большевистских комиссаров вырезали порой казаков и русских целыми семьями, а затем их добро они делили меж собой либо раздавали награбленное своим родственникам и друзьям. И не могли казаки дать отпор бандитам, потому что были расказачены советской властью и полностью разоружены.
Спешившись, Заурбек вошел во двор. Коня, на котором он приехал и второго, навьюченного мешками коня, он оставил у ворот на улице. Навстречу ему вышел дед Данилы, а позже вышли и все остальные.
— Мир ваша дом! – радостно поприветствовал членов семьи и самого деда Данилу Заурбек. — Как твоя здоровий, Данила? – спросил он, говоря на ломаном русском языке.
— Слава богу, Заурбек, жив пока. Нельзя мне никак умирать. Один я в доме старший из мужчин остался. Вот внуков на ноги подниму, тогда и помирать можно.
— Э, зачем так говоришь. Живи долго, ты хороший человек. Пусть Всевышний Аллах, хвала имени Его, продлит дни жизни твоей. Как ваша тут живёт? Моя слышал ваша горе и беда. Мая узнала совсем недавно. Ничво, главный эт, в дом живёш и жив остался. Мая хотеть приехать зима, но раньше весна, никак не могла. Снег много в горах был. Я пирвёз немножк мука – пышка делай, дургой, кукурузный мука, чурек пеки.
— Благодарим тебя, Заурбек. Добрая ты душа. Дай тебе бог здоровья, —поблагодарил Заурбека Данила.
Женщины, зная о том, что в разговор мужчин вступать нельзя, если, конечно же, мужчины сами не спросят женщину о чем-то, молчали и вели себя скромно стоя в сторонке чтобы ненароком не обидеть тем самым обычаи и традиции гостя.
— Данила, моя смотреть, твой семья очень плох живёт. Давай я Мавруш и Евдоким к себе забирать. Мавруш с моими дочками будет хорошо. Евдоким дружит с моя сыновья. Мавруша на заработок ходит вместе с моя жена Фатима и другая дочка. Евдоким мне помогать. У тебя совсем плохо. Кушать нет. У моя много мясо есть. Моя барашка резить.
— Ну что ж. Предложение заманчивое, - сказал Данила. – Мавруша и Евдоким, вы как, не против этого? – спросил Данила внуков, стоящих неподалеку от них.
— Нет. Я дома останусь, — ответил Евдоким. – Пусть Мавруша одна едет, если захочет. А я тебе буду дома помогать. С кем ты будешь на рыбалку ходить и кубаря проверять? Тебе ведь это, уже трудно делать. Да и сено косить на зиму нужно будет. Я тебе помогать буду. Так что я, дома останусь, — решительно ответил Евдоким, которому ещё не исполнилось и десяти лет.
— Э, какой джигит растёт. Настоящая казак! — одобрительно сказал Заурбек, радуясь рассудительности и уважительному отношению Евдокима к старшим.
— А я поеду, — ответила согласием Мавруша. – Я с Румисой и Камилой, уже давно не виделась.
— Хорошо. Тогда не над время терятся. Моя ещё нужно ехать в Червлённая, мука мой родственник везти. У них ночевать, а на обратный путь за Мавруш заехать. Как раз другая конь без мешок будет, — сказав это, Заурбек вышел со двора, сел на коня и направился в станицу Червлённую.
Переночевав в Червлённой у своих родственников кунаков-казаков, ранним утром, Заурбек собрался в обратный путь. По пути, как он и обещал, заехал за Маврушей. Родственники попрощались с Маврушей. Дед Данила помог внучке взобраться на спину коня. Когда та уселась в седло, Наталья вручила дочери узелок с вещами, и путники тронулись в путь.
— Смотри! Смотри! Заурбек к нам русскую в село привёз! — кричали на своём родном для них языке чеченские мальчишки, игравшие на улице.
— Чего глазеете! Расходитесь по домам! — строго, приказным тоном прикрикнул на них Заурбек, обращаясь на понятном для них чеченском языке. — Что русскую девочку никогда не видели? Уйдите с дороги!
Вскоре они подъехали ко двору Заурбека. Навстречу им вышли жена Заурбека и его сыновья. Камила и Румиса были заняты своими делами и поэтому не видели, что к ним в гости приехала их подружка. Но через какое-то время, услышав русскую речь возле ворот своего двора, вышли и они. Сыновья, взяв коней отца под уздцы, повели их в конюшню, для того чтобы напоить и накормить с дороги, а дочери Заурбека, поочерёдно обнявшись с Маврушей, повели гостью в дом.
— Как хорошо, Мавруша, что ты приехала к нам, — радостно и неплохо говоря по-русски, сказали Камила и Румиса. — Нам очень жаль, что с вами сделали эти приезжие русские комиссары и наши бандиты. Ну, ничего Мавруша… главное, что они вас не выслали из вашего дома и не убили. А добро и богатство – это дело наживное. Как здоровье твоей матери, братьев и деда Данилы и бабушки Арины?
— Спасибо вам за сочувствие и переживания. У нас, слава богу, всё нормально – живы пока. Только без отца жить тяжелее стало.
— Извини, Мавруша, наша семья поздно узнала о твоём горе. Поэтому наш отец не был на похоронах твоего отца. Крепись. А ты к нам надолго?
— Не знаю… поживу столько, насколько вы меня примите…
— Мавруша, зачем обижаешь и почему ты так говоришь? Живи у нас, сколько тебе будет угодно. Ведь ты нам как сестра, — и они, повели показывать Мавруше комнату, где она будет жить вместе с ними.
Мавруша понимала, о чем разговаривали не только её подруги, говоря на чеченском языке потому, что когда-то давно языку её учил отец. Она даже могла говорить, но не хотела говорить потому что боялась того, что над ней будут смеялись, слыша её ужасный акцент. Но её подружки Камила и Румиса, могли хорошо говорить по-русски, так как у них в роду были казаки. Но неплохому знанию языка они научились также и от своих подружек, живущих по соседству, потому что их мать была терской казачкой.
Когда-то давно, её, себе в жены, похитили чеченцы. Похитили её то ли из станицы Гребенской, то ли из Каргинской. Долго её искали родственники, а когда нашли, та уже родила и была беременна, нося под сердцем второго ребёнка. На предложение отца и братьев вернуться в станицу, она отказалась, сказав: «Да кому я теперь нужна из казаков? Будут плевать мне вслед, и кричать: чеченская подстилка. Не хватило у меня волюшки наложить на себя руки после моего позора. Уж лучше вы меня убейте, либо оставьте жить с басурманом ненавистным. Испоганил он мне жизнь. Даже имя изменил. Была я Марусей, а они теперь зовут Марьям. Мне всё одно жизнь не мила. Только вот дитя жалко, которого родила и которого родить придётся…». На что отец и братья ей ответили: «Живи, Маруся и пусть хранит тебя Бог. Родниться мы, сама знаешь, не будем. Но коли надумаешь вернуться или же, если он тебя из дому выгонит, мы тебя обратно примем».
Мавруше жилось в доме Заурбека неплохо. Все члены семьи с уважением относились к ней чуть ли, не считая её одним из членов их большой и дружной семьи. Ноги, конечно же, сноха Заурбека Исира, ей не мыла перед сном, также, как и дочерям Заурбека, как мыла всем остальным членам семьи. Но относилась к Мавруше также хорошо и радушно.
Мавруша вместе с остальными женщинами Заурбека ходила на заработки. Они нанимались пропалывать плантации кукурузы, приносили хворост, и дрова из леса, собирали для себя и на продажу черемшу. Когда черемша отошла, они стали собирать лесные орехи, груши, яблоки, мушмулу, кизил. Выполняли они кроме этого, также и всю работу по дому и хозяйству.
Мужчины в семе были ленивы и почти никогда не работали. Правда, сыновья Заурбека, поочерёдно пасли стадо своих баран и коров, что и можно было назвать их работой. Но кроме этой роботы, никакой другой у них не было.
Работать для мужчин-горцев считалось позором. И для того чтобы избежать позора их прямой обязанностью, было: есть, спать или отдыхать под тенью навеса. Но кроме этого в их обязанность входило: всегда носить при себе оружие и защищать семью от своих кровников и других врагов, а также воровать где это получится или нападать на беззащитных путников, едущих по дорогам, устроив им на дороге засаду.
Напасть группой из нескольких человек на одиночную повозку казака, злейшего врага чеченца и ингуша, либо – на казака, работающего со своей семьёй вдали от станицы в поле, как правило, было престижным и даже почётным занятием. Затем, как обычно, они убивали путников, забирая весь товар; распрягали коней либо тягловых быков из упряжки и уводили с собой. Бывало, часто и густо, они насиловали работающих в поле жен и дочерей казаков, после чего убивали всю семью либо уводили с собой и делали своими рабами, либо продавали в рабство.
Кровников, как правило, обычно и чаще всего, они себе наживали тогда, когда не могли разделить меж собой добычу. Но все грабежи и прочие злодеяния они обычно совершали как можно дальше от своих сёл или аулов дабы отвлечь подозрение властей в случаях разбирательства.
К рабам все относились, можно сказать, с жестокостью, но наказывать раба или рабыню-наложницу никто кроме хозяина не имел права. Ну а если в ауле либо селе появлялся человек в качестве гостя, то он был неприкосновенен. Поэтому Мавруше жилось, можно сказать неплохо.
Некоторые вещи, касающиеся быта, конечно же, удивляли её. Например, ей было непонятно: почему бы не взять и не распилить на дрова как тонкие, так и толстые брёвна, принесённые из лесу, как делали это все станичники. Но в селении, где теперь жила Мавруша, так никто не поступал. Сельчане, принеся из лесу хворост и брёвна, начинали растапливать печь хворостом. Когда хворост разгорался, запихивали конец брёвна в топку и продвигали его в неё по мере сгорания ствола. При этом дверь в дом или саклю была открыта до тех пор, пока ствол дерева не обгорит и не станет короче.
Не нравилось Мавруше и то, что мужчины с женщинами никогда не садились за один стол вместе для того чтобы позавтракать, поужинать или пообедать. Женщины всегда были в роли прислуги и питались за отдельным столом. Не говоря уже о том, если к ним придёт кто-нибудь из гостей и предстоит застолье, как это бывало в семьях казаков.
Но что касаемо веры в Бога, то тут, не было никаких недоразумений из-за разности религий и вероисповеданий. Ведь Бог, Аллах, Всевышний Создатель и Творец всего видимого и невидимого на земле един. Хотя все называют его по-разному, потому что у него множество имён. Поэтому, никто не смел, мешать Мавруши, когда она молилась: «Пусть она даже не мусульманка, а христианка, но она искренно верит в Бога. Молиться – это значить напрямую разговаривать с самим Всевышним Создателем. И не важно, принимает ли она намаз по пять раз в день, или же три раза в день молится Богу по-своему, стоя на коленях. И что скажет и сделает Всевышний Создатель с тем, кто помешал ему слушать молящегося ему?..» — так рассуждали члены семьи Заурбека.
***
В один из тех летних дней 1922 года, Мавруша вместе с остальными женщинами Заурбека, в сопровождении его второго по рождению сына Абдулы, отправились на кукурузное поле чтобы прополоть его от сорняков.
Женщины шли в сопровождении, так как это являлось одним из условий обычаев и традиций горцев. Без сопровождения мужчины никто из женщин-горянок не имел права отлучаться из своего дома. Разве что исключением были те случаи, когда им было нужно принести воды, набрав её в реке для питья или иных нужд.
Поле, к которому они шли, находилось на одном из плато неподалеку от села. Идти к нему нужно было вдоль берега Аксая вверх по течению в направлении села Ведено и Ботлих. Проходя по дороге, Мавруша увидела жуткую картину.
— Смотрите! Смотрите, там люди лежат! — вскрикнула Мавруша.
В ущелье, не его каменистом дне, лежало несколько трупов людей, одетых как в гражданскую одежду, так и солдатскую форму, а также были люди и в кожаных куртках. И эти люди были скорей всего из отряда сборщиков продналога, и состоял он из десяти человек.
Двое из них были комиссарами. На них были надеты такие же кожаные куртки в которых были и те два комиссара которые приходили осенью прошлого года к ним в станицу и вынесли со двора их имущество продукты и вывели тягловых быков, Грома и корову с телятами, оставив лишь Зорьку.
У людей в солдатской форме горло перерезано не было. Скорей всего они были заколоты кинжалами возле самого края ущелья и сброшены вниз.
В глаза Мавруши отчётливо врезался образ одного из комиссаров. Он лежал на каменистом дне ущелья лицом кверху. Другие же трупы людей лежали неподалеку от него.
От края обрыва ко дну ущелья тянулась тёмная, прерывистая полоса кровавых пятен. И по всему было нетрудно догадаться, что им вначале перерезали горло, а затем сталкивали в пропасть.
На лице одного из комиссаров была застывшая гримаса ужаса от перенесённой им жуткой невыносимой боли. Его поблёкшие глаза, неотрывно, как показалось Мавруше, смотрели прямо на неё. Его рот был открыт и в это самое время изо рта, а потом и из носа, вылетела вначале одна, затем ещё несколько больших зелёных мух, отложив в его рту и носе свои яйца. Горло комиссара было перерезано, а светлая рубашка, которая виднелась из-под куртки, была в крови. На камнях, рядом с его телом, виднелась темная лужица уже давно успевшей застыть крови.
У другого комиссара, который лежал рядом, горло тоже было разрезано от уха до уха, как и у комиссара, который смотрел остекленевшими глазами, как показалось Мавруше, то ли в небо, то ли на неё. Но кроме этого у него ещё был и распорот живот, а вокруг шеи были намотаны его же кишки. Очевидно, людей казнили хладнокровно, последовательно и тактично – одного, за другим.
— Мы видим, Мавруша. Не кричи, — ответили женщины.
— Тётя Фатима, а почему они там лежат? – спросила Мавруша. Фатима, которая плохо говорила по-русски, ответила: «Эт, палхой челвэк там лежит, г1азкхи ву пачхьалк1хан 3*! Зачем пиршол? Зачем говорил, маслу давай, сыр давай, барашка давай? Так им и над! Пусть теперь им там лежит. Питичк их кюлват будет».
Апти, который их сопровождал, давно знал о случившемся, так же как почти и все сельчане, но молчал. Эту новость Апти узнал вчера утром из рассказа его товарищей, которые были немного старше него. Они рассказывали всё в подробностях, как бы хвастаясь удалью своих отцов и братьев: «Э… Апти, видел бы ты, как наши джигиты с ними в два счёта расправились. Перерезали им горло как баранам безмозглым. Ничего… за то другим теперь неповадно будет приходить в наше село и отнимать у нас еду…» — рассказывал новость один из товарищей Апти.
Рассказали они ему и то, как именно всех их казнили.
В продотряде было четыре телеги, которыми управляли четыре извозчика, и они были гражданскими людьми. Четыре солдата с винтовками сопровождали обоз. Командовали отрядом два комиссара.
Кроме четырёх винтовок у солдат и двух пистолетов, которые висели на поясах в кобуре у комиссаров, больше никакого оружия не было.
После того, как продотряд собрал подать в их селе, ни отправились собирать продналог в другое село. Тем временем, опередив их на несколько минут, мстители, зная по какой дороге те поедут, устроили на дороге засаду.
Место для засады они выбрали неслучайное. Дорога в том месте проходила почти вплотную к реке, проходя по крутому каменистому склону. И когда отряд достиг места засады, то мстители открыли огонь на поражение из своих винтовок и ружей.
Меткими выстрелами в спину, они ранили троих солдат. Четвёртый солдат, вскинув винтовку начал стрелять в ответ, но был убит. Пуля попала ему в голову, и он умер на месте. Комиссары не успели даже выхватить пистолеты из кобуры, как мстители, быстро спустившись со склона, напали на них, связали не только им, но и всем остальным руки; подвели поближе к краю крутого склона ущелья реки и заставили встать на колени. Многие просили о пощаде, но мстители были непреклонны и беспощадны. Первым они казнили пожилого, главного командира, которым был один из комиссаров. Стоящему на коленях старику быстрым и резким движения кинжала рассекли живот и его кишки вывалились на землю. Затем, кто-то из мстителей, пожалев корчащегося от боли старика, перерезал ему кинжалом горло от уха до уха для того, чтобы тот умер быстро и долго не мучился. Но когда кровь, фонтанируя начала струиться из раны, мститель, пожалевший комиссара, злобно выругался, потому что испачкал свою одежду в крови. Недолго думая, он схватил с земли кишки комиссара рукой и намотал их вокруг шеи старика, чтобы кровь не так сильно струилась. Пока он наматывал кишки комиссару на шею, другие мстители перерезали горло второму комиссару. И пока первый и второй комиссары, лёжа на земле, корчились в предсмертной агонии, мстители, подошли к другим стоящим на коленях людям сзади. Почти одновременно, пальцами левой руки, они схватили за ноздри людей в гражданской одежде и когда головы жертв невольно запрокинулись кверху, они начали перерезать им горло.
После того как горла у всех гражданских были перерезаны, они, недолго думая, ударами кинжалов в грудь, казнили солдат и оставили свои жертвы биться на земле в предсмертных конвульсиях, радостно подшучивая друг над другом и говоря при этом: «Смотри, смотри, как этот ногами дёргает, словно от смерти убежать хочет». – «Э… Ахмед, у тебя, видно, лёгкая рука. Если барашка будешь резать, то он, бедолага, долго мучиться будет».
Раненые солдаты, до того, как их казнить, также стояли на коленях в одной шеренге вместе со всеми в ожидании, когда им перережут горло. Но, мстители не стали им перерезать горло: «Ведь, они солдаты, а солдат или казак – это, то же самое, что и джигит. Значит, должен умереть достойно – от пули или же удара кинжалом в грудь, а не так как эти пришлые комиссары и прихвостни комиссаров извозчики в гражданской одежде» — рассуждали мстители. После чего, ударами кинжалов в грудь, они и добили троих раненых солдат, а все тела, пиная ногами, сбросили в ущелье.
Собрав лежащие на земле винтовки солдат, они повесили себе на плечи, а за пистолеты комиссаров пришлось бросать жребий – кому выпадет, тому и достанется. Развернув подводы, мстители двинулись к селу, где в дальнейшем распредели между сельчанами все те продукты, которые у них недавно изъяли комиссары, а лошадей и подводы, разделили, как и оружие, между собой.
Прополов кукурузу женщины возвращались домой той же дорогой. Мавруша, старалась больше не смотреть в сторону пропасти где на каменистом дне реки лежали люди, хотя ей это и не помогло. То, что она увидела, навсегда запечатлелось в её памяти. Той ночью, она плохо спала, вскрикивала и несколько раз просыпалась от того, что ей снились кошмары.
***
Прошло лето, и наступила осень, а за нею начались и первые заморозки. Похолодало и листья на деревьях осыпались. Работы по наймам по прополке и уборке урожая, как таковой уже не было и Мавруше предстояло возвращение домой. Как и было договорено, Данила поехал за своей внучкой в село к Заурбеку, одолжив у своего знакомого коня.
До Ножай-Юрта он добрался благополучно. На улицах села его встретила всё та же дружная ватага мальчишек, бегущая за ним следом и которая проводили его почти до двора Заурбека. Но, близко подходить ко двору они не осмелились, не желая нарваться на строгие замечания Заурбека. Данила спешился и вошел во двор, где его уже давно ждали. Встретив Данилу, добродушные хозяева накормили гостя и напоили чаем. Пока он ел, Мавруша собрала свои вещи и была готова отправится вместе с ним в обратный путь. Узелок Мавруши был теперь не таким маленьким как до приезда к Заурбеку. Теперь у неё в узелке была новая юбка и сарафан, новые сапожки и тёплый пуховый платок из козьего пуха, который связала Фатима и подарила Мавруше. Так же было и немного денег, которые она заработала.
— Счастливого вам пути, — дружно сказали дочери Заурбека, помахав вслед уезжающей от двора Мавруше. Сидя за Данилой сзади седла, Мавруша помахала им рукой в ответ и вскоре они скрылись из виду, выехав из села.
На обратном пути Данила решил заехать в Кахановку чтобы проведать могилки. «Всё равно мимо ехать будем. Чего бы и не заехать? Время ещё есть. Даст бог, к вечеру дома будем…» — размышлял Данила.
Проехав по выжженному несколько лет тому назад пустырю, где прежде стояла станица Кахановская, Данила направился к кладбищам. Кладбища были небольшими, потому что станица просуществовала не так уж и долго – всего 57 лет: с 1860 по 29 декабря 1917 года. Кресты на могилках наклонились к земле, а сами могилки заросли бурьяном. Заросли они травой потому, что мало теперь кто из станичников приезжал проведать могилки своих родных и близких. Но всё же, весной, перед православной Пасхой, многие жители сгинувшей с лица Земли станицы приезжали на могилки из других станиц для того чтобы навести порядок на могилках. И так как была не весна, а глубокая осень, то могилки успели зарасти травой.
— Вот они, могилки наших родных. Сейчас, внучка, я помогу тебе слезть с коня – держись за мои плечи, — сказал дед Данила, обращаясь к Мавруше. — Надо б хоть сухой бурьян выдрать.
— Хорошо, дедушка, я сейчас быстренько всё сделаю, — ответил Мавруша, и принялась за дело.
Постояв немного, Данила тоже наклонился и стал выдирать сухую траву, думая о чём-то своём: «Хорошо хоть, что Наталья с детьми и мужем уехали раньше тех событий…».
В то зимнее декабрьское утро 1917 ничто не предвещало беды станичникам. Жители станицы занимались своими делами. Проснувшись пораньше, женщины затопили печи для того чтобы приготовить еду либо испечь хлеб. Пока печи разгорались, они убирались в домах или готовились к стирке. Маленькие дети ещё спали, а тот, кто из них проснулся – играли. Ну а те дети, которые были постарше, помогали матерям – дедушкам и бабушкам по хозяйству. Все служивые казаки способные дать отпор врагу и защитить своих жен и детей от врага в то утро, были на войне с Германией и война, всё ещё никак не могла закончиться, а позже и вовсе переросла в войну гражданскую. Предсмертные стоны детей, истошные крики женщин, видящих смерть своих детей. Хриплые предсмертные крики стариков, плачь и мольба старушек о пощаде – всё это слившись в один протяжный стон, зависло, словно кровожадный коршун-стервятник над Кахановской: чеченцы чинили расправу над казаками. Матери, схватив на руки детей, без оглядки убегали из станицы.
Над всем что случилось в те страшные годы лихолетья, молча вырывая сорную траву, растущую на могильных холмиках, Данила продолжал размышлять: «…Дома, которые не сожгли, разобрали по бревнышкам и перевезли в аулы, а теперь на месте станицы остался лишь пепел, фундаменты, на которых дома стояли, да могилы. И давно уж ветер развеял пепел пожарищ, а земля всё ещё зияет своими черными обгорелыми ранами, на которых даже и трава не растёт. Но на могилках её, хоть косой коси. Почему же всё так получилось? Ещё летом 1916-го года, ни за что, можно сказать ради забавы, чеченцы-абреки убили моего племянника Никитку. Забрав его быков, которые были запряжены в телегу. Но прежде, они заставили его танцевать лезгинку на урожае винограда, который был у него в телеге. И когда весь урожай был испорчен под ногами Никитки, видимо только тогда они ему перерезали горло. И ведь знали, как резать: надрезали горло слегка и оставили умирать на дороге. Глупый, зачем же он поехал тогда на Грозненский рынок один. Ведь, небось, знал, что на него могут напасть. Да видать понадеялся на свои силы. Деньги хотел выручить за проданный виноград, а оно вон как всё вышло: вместо денег, мучительную смертушку принял. Лежит теперь в могилке, а я вот бурьян с его холмика выдираю. Дарьюшка, тоже рядышком с ним лежит. Не вынесла бедолага смерти сына, умерла несчастная в тот же день, от сердечного приступа, когда его истерзанное тело домой принесли. Наталья, на похоронах в тот день, тоже была опечалена, да и мы тоже невесёлыми были. Ещё бы не опечалится – два гроба в один день Женка Никиты, уже спустя несколько лет, после того как чеченцы разрушили Кахановку, убежала с детьми в Грозный, а вскоре, вновь замуж вышла. Интересно, всё ли у неё ладно и как ей там живётся бедолаге?.. Ладно бы одна беда от чеченцев, так ещё и комиссары творят что хотят. Кацапы они и есть кацапы, и с нами казаками их не сравнить. Они всю жизнь жили в поклонении перед барином и тянули ярмо словно быки. Теперь вот скинули с себя ярмо и к власти устремились. Знамо дело из грязи да в князи. Вот они и мстят за свое рабское прошлое. Тяжко им жилось – не спорю. Но кто ж в том виноват? Сами и виноваты – не нужно было свою спину барину подставлять. Вон сколько беглого люду, мы, казаки, в стародавние времена к себе приняли. Но видать не всем удавалось сбежать от своего барина. Вот они и лютуют сейчас, мстя за свои былые обиды. Господи! Да что же это такое вокруг творится! За что же тогда я кровь свою проливал на поле боя, словно воду. Награды с меня тот комиссар сорвал, словно я враг какой. Бедная Россия – матушка, что с ней сделали. Поначалу я думал, что только наши терские станицы пострадали от большевиков, ай нет. Хохлы из Новощедринской вон что сказывали. Письмо кто-то из них получил. На Украине – голодомор, ну а на Кубани говорили, что казакам, тоже несладко пришлось. Отписали своим родичам, что в хуторе Протоцком 5*, почти всех казаков расстреляли. Ну а кого не расстреляли, так те и сами от голода померли. Да и как им можно было выжить? Ведь комиссары оставили им всего лишь по маленькой чашечке зерна на семью».
— Ну что дедушка, поедим теперь дамой? Могилки мы вроде прибрали немножко.
— Да, внучка, конечно, поедем. Давай я сяду в седло, а потом, помогу тебе сесть на коня, — ответил Данила, опомнившись от своих тяжких мыслей, терзающих душу.
Ехали они молча, и Данила всё ещё находился в своих тяжких раздумьях. Вскоре, незаметно для себя они подъехали к переправе через Сунжу и, переправившись на пароме, тронулись дальше к каючной переправе через Терек.
Всё тот же паромщик Наху, переправил их на другой берег реки. Приглашать к себе в саклю и угощать их чаем с сыром как обычно он угощал Климентия, паромщик не стал, видимо потому, что им самим жилось нелегко, но он и его жена порадовались за Маврушу, которой удалось заработать немного денег.
Жизнь семьи Серебряковых и Тонкогубовых немного стала лучше и предстоящую зиму они пережили гораздо лучше прошлой зимы, так как молоко у коровы было.
Из продуктов они заготовили на зиму что могли. Засолили в бочках выращенную в огороде капусту, помидоры и огурцы. В кладовой у них висела вяленая рыба, пойманная в Тереке. Засаливали они её в деревянной кадке и затем, провяливали на ветру под навесом. Но вдобавок ко всему, им удалось вырастить немного кукурузы и фасоли, посадив культуры совместно на небольшом участке, выпросив участок у новой власти. Из дома и станицы их пока, так и не выселили, видимо, переселенцы, которые должны были поселиться, так и не появились, но возможно, они поселились в других станицах. И не только они, но и многие другие казачьи семьи, радуясь этому, по-прежнему продолжали жить в своих домах. Правда, спустя несколько лет один из домов, стоящих на совместном подворье деда Данилы и покойного Климентия местные власти колхоза «Коминтерн» всё же приспособила по склад, забрав и часть двора.
Многие дома станичников уже давно пустовали. Пустовали они потому, что их хозяева, зажиточные казаки, почуяв неладное в стране, успели благополучно эмигрировать за границу. Одно из таких, покинутых хозяевами подворий, новая власть, приспособила под колхозную конюшню, другие – под склады и детский сад-ясли.
***
1. Грудная жаба – так раньше называли гипертонический криз, приступ стенокардии или же инфаркт миокарда.
2. Тутовник – тутовое дерево, оно же, например, у кубанских казаков называется шелковицей.
3. Г1азкхи ву пачхьалк1хан – в переводе с чеченского, можно примерно перевести как русские
государственные люди.
4. Протоцкий хутор – так назывался нынешний хутор Трудобеликовский (Труды Белика) названый в честь казненного в 1918 году, председателя Семёна Ефимовича Белик. Хутор находится поныне в Красноармейском районе Краснодарского края. Располагался хутор Протоцкий рядом со станицей Полтавской, гранича со станицей Славянской. Статус города станица Славянская, получила позже, и городом Славинск-на-Кубани, стала называться лишь в 1958 году.