Где-то на исходе ночи, когда мрак забытья готовился рассеяться, уступая место сначала мглистому, а потом всё более яснеющему свету пробуждения, засинела и никак не хотела уходить сценка: часть комнаты, низ чёрного демисезонного пальто, чемодан коричневой кожи. Чьи-то руки опускают поклажу на пол. И тут же всплывает, повторяется и никак не хочет уходить фраза: «Вернулся, как опоздавший на поезд пассажир, задвинул в угол надоевший чемодан…» Продолжения сцены и слов не было, они не родились, но и в той, оборванной, незавершённой картинке и последовавшем за ней стройном ряде слов, было что-то, упорно желавшее остаться в памяти, быть положенном на бумагу.
Отчего так настойчиво эта сцена просила удержать её именно в том виде, в том строгом порядке слов, как пришла неведомо откуда и почему? Было ли что-то вещее, пророческое в этом несвязном видении? Вряд ли. Было ли что-то особенно значимое в такой цепочке слов? Не знаю. Но слова не вспыхивают и не складываются случайно. Какой-то голос говорил, что и то и другое необходимо сохранить в том единственном виде и в тот миг, когда они появились. Была ли особенно красива картинка? Нет, но в ней присутствовало что-то помимо красоты. Это было чудо рождения, то мгновенье, которое хочется сохранить.
Для того чтобы оно осталось, нужна скрепляющая форма.
И вот вслед за картинкой вспыхнули слова, делающие всю сцену окованной в гранит, осмысленной, как огненные знаки на стене в сказке об аленьком цветочке.
Но сначала был всё же зримый образ. И только потом подоспели слова, невидимые помощники, не опоздавшие к началу рождения младенца, успевшие омыть и спеленать полупроснувшееся дитя, удержать его на этом свете.
И знаки были так же дороги, как и впечатление. Может быть, ещё дороже. Почему? Не из-за того ли, что родившиеся чудесным образом, из миллионов возможных, а то и вовсе не рождённых и даже не предназначенных к рождению, они были единственными и оттого особенно дорогими, как дороги и любимы родившиеся из тысяч и тысяч возможных дети? Они могли не родиться, исчезнуть, как всплеск воды, как колебание воздуха. Но в какое-то неуловимое мгновение едва заметное прикосновение кресало к огниву - и во тьмы небытия засветились образы и слова. Чудо рождения видений, продолженных в светящихся алмазах слов, такое же значимое для души, как событие Большого Взрыва, ни с чем другим не сравнимое.