Достаток в семье обернулся для меня недостатком отцовского внимания. Родион из-за своей работы все меньше времени проводил дома, возвращаясь лишь поздно к вечеру, и вскоре я почти привык к его отсутствию… Если хорошенько вдуматься, то становится очевидным: отец никогда не был и не мог стать ни домоседом, ни родителем, который посвящал бы своё свободное время ребёнку. Но тогда я этого не понимал. Мама вечерами занималась моей сестрой, бабушка хлопотала на кухне, а сидеть в своей комнате с прабабушкой мне было не интересно. Вот и начались мои «хождения по соседям».
В нашем подъезде жили ещё три семьи, в каждой из которых было по двое детей. В одной были только девочки. Старшая, моя ровесница, училась игре на виолончели. Однажды я зашёл к ней в гости и заодно попросил разрешения попиликать на инструменте. К её большому изумлению, у меня получилось извлечь из виолончели какой-то сложный звук. Если вспомнить про Музыканта (которого я видел лишь раз в жизни, когда меня водили к нему на прослушивание), то, может, какое-то родство с ним и впрямь есть, и мне перепал кусочек «виолончельного» гена?.. На прослушивание меня повели, когда решался вопрос с обучением меня музыке. Родители тогда купили пианино для моей сестры, но у неё не оказалось необходимых для этого данных. А вот у меня, по мнению Музыканта, они были… К моему большому сожалению, я отказался учиться – сказав, что игра не стоит свеч….
В семье, проживавшей в квартире напротив нас, было двое мальчиков. Старший, Андрей, был на год взрослее меня, а младший – ровесник моей сестры. Их отец был токарем высокого разряда на станках, как говорили, «с оптической наводкой». И когда он не тратил времени на обычную водку и следовавшие за ней семейные расправы, то уделял время своим сыновьям и нередко что-то мастерил с ними за письменным столом. А я стоял за их спинами, ожидая разрешения поучаствовать.
Этажом ниже, в квартире под нашей, жила семья бакинцев: отец – торгпред в Тунисе, мать – врач-терапевт и двое детей. С их сыном Артуром, тоже старше меня на год, мы дружили. Вечерами я часто спускался к ним в квартиру поиграть с Артуром, и раза два они забирали меня с собой на дачу. Я навсегда запомнил их благоухающий по вечерам огород из пряных трав и пристрастился к свежей зелени на обеденном столе.
Как-то нас с Артуром родители записали в секцию фигурного катания – где-то на открытом катке, куда нас возила его старшая сестра. Но все эти «фонарики», «пистолетики» и «ласточки» нас мало увлекали, и однажды жалобы тренерши на наше поведение довели сестру Артура до слёз. Вернувшись домой, она пожаловалась своей бабушке. Та, недолго думая, поднялась к нам и при моей маме, с порога, влепила мне пощёчину (сообщив, что Артур уже своё получил). Попробуйте такое сделать сейчас! Вопрос, конечно, спорный, но тогда общество выполняло ещё и воспитательные функции. «Кто стукнет, кто свистнет, кто шмякнет, кто звякнет – вместе получается воспитание», – как говорил один из персонажей уже забытого А. Райкина.
Так сверху вниз, и от Артура к Андрею и по домам моих однокашек, я «скитался» достаточно долго, чувствуя, что часто бываю лишним в их семьях. Однажды я поинтересовался у мамы: «А где МОЙ папа?» И услышал в ответ, что наш папа много работает... чтобы в нашей семье было… (так-то и так-то), и чтобы у тебя было… (то-сё, пятое-десятое). Вобщем, вы сами понимаете, что в тот момент мне могла объяснить моя мама. Наверное, тогда я понял всё по-своему, потому что мне хотелось, чтобы было всё, как объяснила мама, но был и папа тоже…
Шло время. Мои друзья и многие одноклассники корпели над уроками всё больше, а времени на игры оставалось всё меньше. И я стал после (или вместо) продлёнки пропадать на улице в компании другой, настоящей и вынужденной, как я, безотцовщины. Но отца я по-прежнему уважал и побаивался. Моё уважение к нему подпитывалось и маминой «пропагандой»: она постоянно твердила, какой у нас хороший папа… И я в это верил.
Нет, не всё так трагично. Отец уделял мне какое-то внимание, иногда проверял уроки и дневник, и даже шлёпал, но всего этого было недостаточно. Сегодня я могу вспомнить всего несколько эпизодов нашего совместного тогда времяпрепровождения. Как на море он учил меня плавать, под мои истошные вопли: «Папочка, не отпускай!»… Как он уснул в метро, когда мы возвращались из зоопарка, а я его разбудил на нашей станции… Как он носился на коньках по ледяным дорожкам ЦПКиО, ловко лавируя между катающейся публикой, и пугал меня резкими передо мной остановками… Как после моего девятого класса на даче он дал мне попробовать повести машину, и я чуть не врезался в огромную сосну... А в остальном видятся какие-то осколки моментов, из которых ничего толком не сложишь, даже как в детской трубе-калейдоскопе.
Сейчас мне кажется, что отец ещё и недостаточно меня наказывал. Выпорол он меня всего раза три, а надо было, как у Райкина – «отец Сидоров-старший Сидорова-младшего лупил как сидорову козу». Но отец лупил меня весьма неординарным способом. Зажав мою голову между своих колен, лицом вниз, он левой рукой заводил мне руки за спину и вверх, а правой рукой, ладонью, охаживал мою «мадам-сижу».
Первую порку я получил вот за что. Тогда мне было лет восемь. Дело было зимой, и я сидел дома с воспалением уха, а в квартире была только бабушка. Каждый день мне очень хотелось во двор к ребятам, и как-то, открыв форточку в своей комнате и встав во весь рост на подоконник, я начал с ними переговариваться. Но этого мне показалось недостаточно, и, открыв уже всю створку окна, я стал бросать им вниз какие-то свои игрушки. Вскоре кто-то прибежал со двора и сообщил бабушке о происходящем. Напоминаю, что жили мы на пятом этаже. Тем же вечером, когда отец вернулся с работы, и состоялась премьера с участием вышеупомянутой мадам. С тех пор «получить, как за окно» стало нарицательной угрозой в устах моей бабушки.
Остальные два раза я получал за плохие отметки и замечания в дневнике…
Все экзекуции происходили в родительской спальне. Отец говорил: «Возьми дневник и иди в спальню…» Я заходил в комнату и как агнец божий садился на противоположный от отца конец кровати. Начиналось изучение моего дневника – этой предательской школьной принадлежности – до боли, вы понимаете, где, напоминающее анекдот:
«Отец просматривает дневник сына и видит: арифметика – 2, русский язык – 2, физкультура – 2, пение – 5. Отец, в гневе, хватаясь за ремень:
— Ах ты еще и поёшь!»
Вот, это уже точно про меня…
Я, естественно, пытался что-то вякать в свою защиту, приводя какие-то хлипенькие аргументы и ссылаясь на провалы в памяти, помехи от одноклассников и даже «непрофессионализм» учителей. Но звучало неотвратимое: «Подойди ко мне!» И, талдыча свою бесполезную мантру «пап, ну не надо… Я больше так не буду…», я начинал ёрзать на скукожившейся от страха «мадам». (Какое счастье, что заключительная фраза не описывает мой первый секс).
Наконец, у отца кончалось терпение, и, подойдя ко мне, он скручивал меня в этот «крендель». Ну, «а дальше – вопрос техники», как сказал Лёлик, прорабатывая детали операции «Дичь». Я, конечно, плакал и кричал, но больше от жалости к себе, чем от боли. Но и удовольствия я не испытывал, я не мазохист.
В последний, третий раз на мои вопли в комнату влетела бабушка и почти прокричала: «Родион, если б это был ваш сын…» Отец отшвырнул меня в сторону и с этого дня ко мне больше не прикасался. А я таким образом получил косвенное подтверждение своим догадкам, что Родион не родной мне отец, уж больно мы с ним внешне были разные. Позже, проведя собственное расследование в родительских документах в их шкафу, я нашёл, как я понял, свою бирку из роддома: маленький квадратик коричневой детской клеёнки на куске бинта. Чернильной ручкой на нём было написано: «В. Брежнев».
Но вернёмся к соседям. В соседнем подъезде жил мой ровесник Яшка**, у которого откуда-то всегда имелась французская жвачка в виде сигарет, подушечек и шариков. Внутри упаковок были вложены картинки Пифа и других персонажей французских комиксов. Выпросив их у Яшки, я раскладывал картинки под стеклом своего письменного стола… Жвачка очень незнакомо и вкусно пахла, есть её было жалко, а сигаретки выглядели настолько реальными, что я не знал: то ли жевать, то ли оставить и с понтом курить. Так табачная промышленность готовила будущих потребителей своей продукции (и конкретно в моём случае – достигла успеха).
У меня тоже было кое-что французское... Карликовая болонка по имени Филипп появился в нашем доме благодаря Карлу Марксу. Женщина, у которой мы его купили щенком (не Карла, а Филю, разумеется) была профессиональной заводчицей, с не менее профессиональными и знаменитыми покупателями. Когда мы пришли забирать его, то, глянув через стекло кухонной двери, я увидел, что весь пол там просто кишел живым товаром – четыре семьи разных пород хинов и болонок.
Как раз было время прогулки. Усадив нас на диван в большой комнате, хозяйка открыла сначала дверь на лоджию своей квартиры в девятиэтажке, а затем кухонную дверь и скомандовала: «Гулять!» Словно живой ураган, четвероногие обитатели кухни пронеслись мимо нас, а взрослые псы ещё успели нас обнюхать, запрыгивая по дороге на диван.
Узнав, что в нашей семье двое детей, хозяйка сперва не захотела отдавать Филиппа в «нервозную» атмосферу, объясняя это тем, что у болонок очень уязвимая нервная система. Тут-то мама и ввернула выжимку из утверждения косматого бородача, что «бытие определяет сознание». И вместе с Марксом оказалась права. Более того, быстро определившись со своим сознанием, новый член семьи только добавил в неё сумасшествия.
Из всех нас он выбрал и признавал только маму, и пока был щенком, любил спать у неё на голове. После того, как мама уходила спать, в родительскую спальню нельзя было даже приоткрыть дверь: маленький пушистый белый клубок мохера, покоящийся на маминой причёске, моментально превращался в истошно лающего Филиппа. И в бдении он всегда охранял маму, не давая к ней подойти, бесконечно лая на разрыв и вызывая у меня сильное желание его укокошить.
Зимой, когда для чистки выносили на снег два наших текинских ковра (один из Туркмении ещё прислал дедушка), Филипп по большому ходил только на них, после чего, растопырив задние лапы, долго ездил на попе, нарезая круги. Некоторым соседям поначалу казалось, что ковры выносят специально для собаки. А даже если и так?.. Признаюсь, наш Филя этого заслуживал.
Любимым занятием Филиппа было подолгу лежать на полу, уставившись на затасканный кусок сосиски, который он клал перед собой на некотором расстоянии. Между ним и предметом его собачьих размышлений никто не мог пройти: он закрывал сосиску своим телом, рычал и бросался, пытаясь укусить любого. Неврастеник махровый... вернее, мохеровый.
Однажды, подпрыгнув, он-таки укусил участковую врачиху за ногу, выше сапога (не уверен, что итальянского). Маму как хозяйку собаки оштрафовали, и она очень смеялась над обоснованием штрафа: «… за укус человека собакой».
Ещё был случай, когда мама с моей шестилетней сестрой пошли в магазин и захватили с собой Филиппа. Перед входом в магазин мама оставила сестру на улице – тогда это было практически безопасно. Филя сидел за пазухой её шубки, выглядывала только его мордочка. Он ещё был подростком. Выйдя из магазина, мама увидела сестру в окружении прохожих, глазеющих на Филю. Вскоре появился какой-то сильно нетрезвый гражданин и встрял в окружение. Он постоял некоторое время в полном молчании, качаясь от броуновского движения своих мыслей, а потом громко заявил: «Это игрушка! Я знаю, она ключиком заводится», – и ушёл. Не сумев опровергнуть такой вздор, сестра разревелась.
(продолжение следует…)
_____________________________________
*Сестра Артура уже была на выданье. Незадолго до свадьбы родители подложили ей «на тумбочку» книгу о браке, семье и половых отношениях. Когда у Артура дома никого не было, мы, сопя и хихикая, разглядывали откровенные рисунки в книге, но кое-что я и прочитывал. Кое-какая информация из разных разделов книги и мои наблюдения за взаимоотношениями родителей, своих и чужих, в будущем помогли мне составить представление о том, какой я хочу видеть мою собственную семью.
**У Яшки тоже была собака – чёрный ньюфаундленд по кличке Уля. Однажды поздней осенью приключилось следующее: отец Яшки решил прогулять Улю в окрестностях Кузьминских прудов. На свою беду, в пруду плавал какой-то «морж-спортсмен». Природные инстинкты подсказали Ульяне, что одинокая голова над гладью воды – это сигнал к действию, и она рванула на помощь «моржу», рывком свалив на землю ничего не ожидавшего хозяина. Если бы на месте отца тогда был худосочный Яшка, то собака оказала бы медвежью услугу моржу, утопив заодно и Якова.