Сначала это просто зернышко, посаженное глубоко в груди. Крохотное, плотное, горячее. Даххак просыпается среди ночи, прислушивается и выдыхает с облегчением, когда вновь ощущает его внутри. Иногда он ловит неподвижный, отражающий лунный свет взгляд брата или сестры. Он знает, что они не спят по той же причине. И также точно угадывает момент, когда их глаза блекнут, теряют это особое выражение, и он больше не отражается в их зеркальных зрачках, просыпаясь в душной, влажной темноте. Они крепко спят. А днем смотрят на него уже иначе – с затаенной завистью и покорностью. Потому что в какой-то момент он остается один.
Их последняя надежда.
Его зернышко растет медленно, вместе с ним. Дни складываются в годы, годы в десятилетия. И вот оно уже вовсе не похоже на зернышко. Это скорее клубок – беспокойный, живой, который заставляет его содрогаться всем телом. Клубок пускает в нем корни, забираясь все глубже, оплетая его тонкой невидимой сетью, подчиняя и подчиняясь.
Даххак не может найти себе места, перестает обращать внимание на родных, часто уединяется под кронами могучих дубов или высоко в горах, в крутых, почти отвесных расщелинах. Их влажные, густые тени успокаивают пылающую голову, усмиряют нестройный рокот сильного сердца. Даххак сворачивается клубком, набирает полные ноздри щекочущего, терпкого запаха самой жизни и медленно, с шумом выдыхает. Его глаза открыты, и он грезит наяву невиданными далями - бескрайними, дикими лесами, могучими горами со снежными шапками и бурлящими, ледяными водами.
Отец не позволяет сестре и матери задавать ему вопросы или останавливать. Братья давно держатся на почтительном расстоянии. Идет время и Даххаку кажется, что и во взгляде отца что-то меняется. Со временем Даххак понимает – в нем появляется признание его превосходства.
Еще в самом начале пути к Старику Даххак чувствует беспокойство и раздражение. Время не стоит на месте, и почему он должен слушаться какого-то выжившего из ума провидца? Почему они все должны? Разве не он, Даххак, сам вершитель своей судьбы?
Он не делится своими сомнениями, идет, куда велено, забираясь все выше и выше в горы, не в силах справиться с терзающим его недоверием. Зрелище, открывающееся его взору, лишь распаляет его гнев – старик жалок. Он едва может шевелиться, взгляд его мутен и пуст, глаза подернуты поволокой безумия.
«Ну, вот и ты», - хрипит Старик без всяких приветствий, а затем издает сиплый звук, который оказывается не кашлем, как в первую минуту думает Даххак, а дребезжащим, старческим смехом.
«Да, я, - отвечает Даххак со всем возможным достоинством. – Последний из рода…»
«Знаю-знаю, - перебивает Старик. – И ты так этим гордишься, верно?»
Насмешливый тон старика приводит Даххак в бешенство – он еще слишком плохо контролирует себя, хотя, пожалуй, уже должен бы. Но и его сила – не в пример велика. Для угасающего рода это настоящий дар.
«Ты думаешь, что ты настоящий дар небес для своей семьи, не так ли? – продолжает Старик, словно читая его мысли. – Но вот что я тебе скажу, малыш, ты не дар, ты – проклятие. Несдержанный, зарвавшийся несмышленыш, который всех нас погубит. И то, что ты так лелеешь, чем так сильно дорожишь, твои враги вскоре обратят против тебя, против всего нашего рода».
«Что ты несешь?» - язык едва слушается Даххака.
Внутренности его наливаются нестерпимым жаром, кажется, что кожа вот-вот начнет пузыриться и лопаться. Старик неожиданно ловко придвигается к нему, выпрямляясь во всей свой исполинский рост.
«Полегче, несмышленыш. Я жил в этих горах, когда твой род тут еще даже не появился, когда леса и озера были девственно чисты, когда ни луга, ни горы не знали звука человеческого голоса или стука его орудия. Так что передай своему отцу – я велел его выродку убраться как можно дальше от моих земель…»
Взгляд старика проникает глубоко внутрь, завладевает помыслами и чувствами Даххака, но совсем ненадолго. Стоит последним словам прогреметь над его ухом, как он приходит в себя. Он не думает, не планирует, не рассчитывает своих действий. Одно молниеносное движение, громкий, отвратительный хруст и Старик грузно оседает на камни. Свет его глаз тускнеет медленно, постепенно – так бледнеет луна в предрассветных сумерках. Но прежде чем жизнь окончательно покидает их, Даххаку кажется, что он видит змеиную ухмылку, и его берет оторопь.
Подгоняемый ужасом содеянного, он несется вниз, не разбирая дороги, не обращая внимания на ушибы и окутавшие его клубы каменной пыли. Но, оказавшись у подножия горы, успокаивается. Сделанного не воротишь. И он все еще может согласиться на изгнание – теперь уже добровольно. Но Даххак точно знает, что останется. Как бы ни была сильна его тоска по заморским далям, сейчас не время для путешествий. Есть то, что он должен совершить здесь, более не откладывая.
«Старик мертв», - по возвращении объявляет он ни на кого не глядя, но физически ощущая овладевающий ими страх.
«Темные времена грядут», - тихо говорит отец, и мать отвечает ему сдавленным звуком.
Братья и сестра опускают головы. Они трепещут. Трепещут перед ним. Перед будущим. Они ведут себя недостойно, и Даххак испытывает презрение. Он разворачивается, чтобы уйти.
«Куда ты?»
В голосе отца не угроза, но предупреждение. Даххак даже не оборачивается. Нет такой силы, что способна остановить его. Отец слишком дряхл и почти отошел от дел, а сам он сильнее каждого из них почти вдвое. Его зернышко, которое он так лелеял когда-то, давно разрослось и готово стать с ним единым целым.
Даххак не отвечает. Он разбегается и отталкивается от склона мощными лапами, с оглушительным хлопаньем разворачивая мощные, кожистые крылья.
Он летит в долину. Он летит к людям. Он будет сжигать их дома, воровать их скот и женщин, будет безжалостным настолько, насколько это потребуется, чтобы они признали нового Владыку этих краев.
Подлетая к деревне, он слышит знакомый с рождения рев горна и видит огненные всполохи, от которых тянутся в небо дымные нити. Сигнальные костры? Что ж, это что-то новенькое. Но даже если Старик был прав, если его погубит собственная мощь, Даххак не повернет назад. Пусть его век будет короток, но ярок. Пусть о нем сложат легенды и песни, а его имя будет приводить в ужас целые поколения, и еще долго не сотрется из памяти потомков.
Даххак закладывает вираж, подлетая к высокому, увенчанному куполами зданию на центральной площади, и с клокочущим ревом впервые извергает из себя расплавленное золото обжигающего, смертоносного пламени…