Медлить Филипп не стал потому, что упускать такую возможность легкой наживы было нельзя. И если он промедлит, то о событиях, случившихся несколько часов назад в карьере, узнают многие другие жители близ лежащих к карьеру станиц. Поэтому шанс поживится чем-либо у него с братом упадёт, либо вовсе сведётся к нулю.
Проезжая по одной из улиц станицы Старощедринской, где жил его брат, он ни с кем из своих знакомых встретившихся ему на пути особо не разговаривал. Не рассказывал он никому, конечно же, и о главной новости, а лишь поздоровавшись, проезжал мимо. Вскоре он подъехал ко двору Климентия.
Вечерело. В окнах доме Климентия был виден свет от зажженных керосиновых ламп. В доме деда Данилы света видно не было потому что, скорей всего, он со своей женой уже лёг спать так же как это и делали большинство людей его возраста. «А чего допоздна с молодёжью байки травить – в шутку говорили старики – куры на насест, и мы след за ними в дом спать идём…». Филипп спешился, привязал уздечку коня к столбу у ворот и вошел во двор. Подойдя к двери дома Климентия, постучал в дверь и, не дожидаясь разрешения войти, вошел. Климентий в это время ужинал, сидя за одним столом с Натальей и детьми.
— Доброго вам здоровьичка и приятного аппетиту! — сказал Филипп.
Климентий поднявшись из-за стола, поздоровался с братом, крепко пожал ему руку и обнялся. Затем, Климентий предложил брату присесть к столу и поужинать вместе с ними. И когда Филипп согласился поужинать и присел к столу, Климентий спроси его:
— Рад видеть тебя, братка! Что-то случилось?
— Да нет. Всё нормально...
— Наверное, ты что-то скрываешь. Небось, что-то с Маврушей случилось? — с тревогой в голосе спросила Наталья.
— Да нет же, я вам говорю! Всё у нас нормально и с Маврушей тоже всё хорошо. Не уж то я свою племянницу в обиду дам? – успокаивая Наталью, ответил Филипп. — Я вот по какому поводу на ночь глядя, припёрся: дело есть. Склады в тупике сожгли, но много добра осталось. Мавруша с соседской девочкой-немтыркой по окрестностям гуляла и наткнулась на полуобгоревший эшелон. По её рассказу добра там всякого осталось не меряно. Надо бы поспешить, а не то, когда люди об этом узнают, всё растащат и уже поздно будет.
— Ну что ж, от такого грешно отказываться — согласился Климентий. — Не мы так другие всё сметут. И греха в том не будет — ведь всё равно добро брошено. Нужно ехать. Утром поедет. Думаю, что за ночь не успеют всё растащить. Как ты, брат, думаешь?
— Думаю, что не успеют. Тем более, я об этом никому ничего не рассказывал. Мавруше, также наказал молчать, а немтырка, думаю, ничего не сможет рассказать до утра – кроме своих родителей.
— Ну, тогда договорились. Так и поступим, — ответил Климентий.
— Тогда я поеду домой, а утром в карьере встренимся.
Проводив Филиппа, Климентий приготовил мешки, а также посуду на случай если будет что-то из полезных и нужных жидкостей для дома. Например, если будет подсолнечное масло, керосин, дёготь или что-нибудь другое. Управившись с делами, он сразу же лёг спать чтобы успеть выспаться, а ранним утром, когда солнце ещё не взошло, Климентий и Наталья были в пути.
Карьер тот располагался возле Шамилёвской крепости, а находилась эта крепость и тупик недалеко от станицы Шелковской и от Старощедринской — километров двенадцать-пятнадцать.
Весть о том, что Белогвардейцы сожгли эшелон полный всякого добра, разлетелась по близ лежащим станицам очень быстро. Хотя Филипп и Климентий думали, что об этом узнают нескоро, но на утро следующего дня о новости уже знали многие. Поэтому все спешили попасть в карьер пораньше, думая и надеясь, что они будут первыми.
Эшелон белогвардейцам спасти не удалось, так как часть железнодорожное полотно была испорчена во время артиллерийского обстрела и восстанавливать его, видимо, не было времени. Поэтому белогвардейцы сожгли почти всё что можно было сжечь для того чтобы оставленное ими добро не досталось противнику, но много товара осталось почти целым, не сгорев в огне. Бери сколько угодно – не ленись. Но, правда, это дело рисковое – могли и расстрелять за мародерство. Но расстреливать, скорей всего, их было некому потому, что хозяева брошенного добра поспешно отступали к Крыму, а новые “хозяева” их преследовали и им было тоже не до этого.
— Мам, посмотри какая красота! Можно взять? — спросила Мавруша разрешения у матери, рассматривая дешевую бижутерию и прочие украшения. Кроме всякого полезного и нужного в хозяйстве добра были там также и прочее безделушки такие как бусы, гребешки для волос, румяна с пудрой и прочее. Мавруша тем утром была в карьере чуть раньше её отца и матери, приехав со своими родственниками дядькой Филиппом и его женой тёткой Агнетой. Поэтому она уже знала, что в каких вагонах лежит.
— Бери, доченька, всё. В подводе места хватит, — ответила Наталья и, положив в подводу два рулона сукна и ситца, она пошла за рулонами с шелком и парчой. В подводе заполненной к тому времени почти доверху кроме рулонов с материей лежало несколько самоваров различных форм и объёмов, утюги, которые нагревались, как и самовары, древесным углем, посуда из фарфора и стекла – несколько рулонов обоев. В одной из двух небольших кадок, которые предусмотрительно приготовил и взял с собой в дорогу Климентий, была помещена соль. В другую кадку он уложил растёкшееся по земле мыло, нарубив его большими кусками топором и отодрав отрубленные куски от земли. Рядом с кадками в кузове подводы стояла ещё два запечатанных бочонка которые он выкатил из полуобгоревших вагонов. В одной из бочек находилась сельдь, а в другой – подсолнечное масло. Климентий и Наталья неспешно занимались своими делами аккуратно улаживая товар, оставив место в подводе, конечно же, и для себя.
Погрузив все, что можно было погрузить, они собрались в обратный путь.
Другие люди, почти управившись с работой по растаскиванию добра, ближе к обеду, тоже стали разъезжаться по станицам, но многие ещё сновали словно муравьи в муравейнике, бегая от вагонов к телегам, бричкам и подводам, загружая их всевозможным товаром.
— Климентий, думаю, пора убираться, пока “жареным” не запахло, — сказала Наталья.
— Да, пора, пожалуй, — ответил он. — Всего не заберёшь… и так, слава богу, хорошо набрали. Теперь бы успешно всё это довезти до дома.
— А мы всё это прикроем сеном и поедем по дороге, ни от кого не прячась. Пусть думают, что сено везем, — сказала Наталья. — Что, зря его что ли, сюда везли в подводе?
— Верно, кумекаешь – так и сделаем, — сказал Климентий, и они занялись делом. Прикрыв содержимое подводы сеном и попрощавшись с родственниками, они тронулись в путь. Климентий ехал сидя на своём коне верхом, а Наталья с Маврушей — в подводе.
Проехав метров триста от места где стоял эшелон, Мавруша, обращаясь к матери и отцу, ехавшему рядом, сказала:
— Стойте! Вон там, в кустах на обочине, кто-то скулит или мяукает. Может кто-то котёнка потерял или выбросил? – и путники приостановились.
— Мы ничего не слышим, — ответили родители и Наталья, дёрнув вожжи, заставила кобылу двигаться дальше.
— Да нет же, стойте! Вот, слышите? Опять…
— Да, теперь слышим, — ответили родители Мавруши, услышав стон, и Наталья остановила подводу.
«Ой… Ай…» — еле слышно доносились стоны из кустов терновника. Маврушей и Наталья слезли с подводы. Климентий спешился и все трое пошли к кустарникам, росшим рядом с дорогой проходящей через лес к железнодорожному тупику. И подойдя ближе к тому месту откуда доносились стоны, они увидели на земле в густой траве рядом с непролазными зарослями терновника лежащего мальчика. Он был худой, а вся его одежда была перепачкана кровью. Мальчику на вид было лет четырнадцать, может шестнадцать. С левой стороны под глазом у него был огромный синяк. И это был даже не синяк, а сплошное месиво в виде кровоточащей раны.
— Господи! Да кто ж его так?.. за что?! — вскрикнула Наталья. Климентий молча, подошел к мальчику; взял его на руки; понёс к дороге где стояла их подвода и положил на свободное место в подводе. И когда женщины сели в подводу, а Клим сел в седло своего коня по кличке Гром, то все поехали дальше.
Мальчик время от времени то открывал, то вновь закрывал глаза. Мавруша с жалостью смотрела на мальчика, думая: «Кто же его мог так сильно избить и главное – за что? У него такая же форма, как и на том убитом машинисте, которого я с Марьяной вчера видела». Открыв глаза, мальчик попросил воды и Мавруша напоила его, поднеся баклажку к его губам. Сделав несколько жадных глотков, мальчик пришел в себя на какое-то время; показал пальцем в сторону лесной поляны и тихо, едва слышно, произнёс:
— Там, там, мой папа. Может он, ещё жив?..
Ни Климентий, ни Наталья не могли видеть того, что было на поляне, находящейся в нескольких метрах от дороги, по которой они ехали в карьер к вагонам стоящих в тупике потому, что было ещё темновато. Теперь же, проезжая мимо той поляны, они увидели ужасное зрелище. На веревке подвязанной к суку дерева за руки висел мужчина средних лет. Им был офицер, одетый в китель белогвардейца. Неподалёку от дерева, лежали несколько трупов солдат. Чуть дальше от остальных тел убитых солдат, лежало ещё одно тело. Судя по его форменной одежде, им был либо машинист, либо его помощник, а возможно – это и был отец мальчика. Убирать тела для того чтобы их похоронить, явно никто не спешил. И сколько они пролежали на поляне — было также неизвестно: может сутки, а может и больше. Висевший на толстом суку дерева офицер был зверски замучен и умер скорей всего, не вынеся пыток. Его руки, связанные за запястья верёвкой, были за спиной, и в таком положении он висел на дереве. Видимо, таким зверским способом, поднимая офицера от земли и выворачивая ему руки, его пытали красноармейцы, пытаясь вызнать планы и дальнейшие действия белогвардейцев.
Мальчик, видимо, тоже находился на той поляне вместе со всеми и последнее что он помнил – было то, что широкоплечий верзила, видимо, пожалев патрон на раненого мальчика, ударил его со всей силы торцом приклада винтовки по лицу. Мальчик упал, потеряв сознание, а верзила и другие исполнители казни не стали проверять, жив мальчик или нет.
— Патрон ещё тратить на этого выродка белогвардейского, — сказал ударивший мальчика широкоплечий здоровяк.
— Митроха, да ты его и без патрона кажись, ухайдакал? Ишь, вначале ножками подрыгал, а сейчас затих и не дышит, — сказал своему дружку по казни над людьми другой красноармеец.
— Ну и хрен с ним. Одной гнидой белогвардейской меньше будет! Выродок белогвардейский! Айда быстрей, а то наши уже уходят. На обед бы не опоздать. Интересно, что наш кашевар сегодня приготовил? Жрать хочется, как из ружья. Пошли быстрей, Макар, — ответил ему Митрофан.
Мальчик не помнил того сколько он пролежал на той поляне вместе с убитыми, но когда открыл глаза, то в голове всё кружилось. Ему показалось будто он переворачивается с ног на голову, и он, снова потерял сознание. Затем снова пришел в себя и пополз прочь от этого ужасного места подальше. Сколько он пролежал в кустах терновника этого он тоже не помнил. Ему очень хотелось пить. В его голове звенело и всё кружилось перед глазами. И неизвестно чем бы всё закончилось если бы Мавруша не услышала его тихий, едва слышный стон.
Ближе к полудню охотники за лёгкой добычей были дома. Заехав во двор, Климентий взяв мальчика на руки; снял с телеги и понёс к дому. Вышедшие им из своего дома навстречу старики удивились, увидев такую картину. Данила, недоумевая, спросил:
— Какой же это зверь так мог поступить с мальцом?
Арина, глядя на мальчика, запричитала: «Свят-свят-свят, Господь милостивый! Да кто же его так? Мало того, что ранен пулей в грудь, так ещё и избит».
Когда Климентий занёс мальчика в дом, женщины сняли с него грязную, порванную, перепачканную кровью одежду и обмыли, а найдя для него чистую одежду переодели и уложили в постель. А Маврушу послали к станичной знахарке-лекарю и повитухе — всё к той же единственной и неповторимой Дьячковой Варвары Петровны — чтобы взять у неё мази, а также травы для лекарственных отваров и примочек, а также для того чтобы она извлекла пулю из его раны.
Управившись с мальчиком, они разгрузили привезённое добро, распределив его в дальнейшем между родственниками, друзьями и знакомыми. Наталья сварила мальчику бульон из петуха, которого зарубил дед Данила чтобы покормить найдёныша.
Кроме взрослых членов семьи найдёнышу помогали также Мавруша, Евдоким и даже, четырёхлетний Мифодий. Дети, как и взрослые желали чтобы тот поправился и пришел в себя: меняли его нагревшиеся компрессы и примочки на холодные. На третий день мальчик пришел в себя и даже попытался встать, но был настолько слаб, что не смог этого сделать, да и ухаживающие за ним не давали ему этого сделать, вновь улаживая его в постель.
— А ну-ка лежи! Куда собрался? Нельзя ещё тебе вставать. Ты лучше скажи, как тебя зовут? - спросила его Наталья. Мальчик, немного подумав, ответил:
— Васей, наверное…
— Чей же ты будешь? Откуда ты? — вновь спросила Наталья, но мальчик не помнил откуда он, а также не мог вспомнить не только своей фамилии, но, возможно, с трудом вспомнил и то, что его зовут Васей. Он, может быть, ещё бредил, а может, что-то случилось с его головой потому что он, то и дело говорил: «Там. Там… остался мой отец. Он ждёт меня. Паровоз скоро уедет, и папа меня будет ругать. Мне нужно поддерживать нужную температуру в котле. Он мне скажет, что я плохой ученик и машиниста из меня не получится».
— Тихо, тихо мой хороший. Всё пройдёт, Васенька, всё пройдёт. Всё будет хорошо, — говорила Наталья, успокаивая мальчика, прижав его голову к своей груди и по-матерински гладя ладонями по голове и спине.
Через неделю Вася стал понемногу подниматься с постели и ходить по комнате, а через две – выходить на улицу. И уже через три недели он даже старался помочь по хозяйству.
Все полюбили Васю как своего родного. Жалели его и не разрешали ему делать трудной работы. Разве что, если он сам изъявлял желание помочь. Например, подмести двор, выгрести золу из печи либо что-то подать или поднести. За это время ужасный шрам на его лице почти затянулся. И всё бы хорошо, но мир не без “добрых” людей, и нашлись такие люди, которые донесли. Люди, если, конечно же, их можно назвать людьми, сообщили: «…Товарищ комиссар! У нас в станице мальчик прижился. И он, кажись, сынок ваших врагов».
Через несколько дней после доноса “доброжелателей” к совместному подворью деда Данилы и Климентия, подъехали трое вооруженных всадников. Сидя в седле своего коня, комиссар заговорил с Данилой, который подошел к плетню, увидев подъехавшим ко двору всадников.
— Что, хрыч старый! Врагов революции укрывать вздумал!? Медальки и даже Георгиевских крестов на грудь по нацеплял!? Это тебя теперь не спасёт – кончилась ваша власть! Теперь вы не будите нашу рабоче-крестьянскую кровь пить! Я не посмотрю на то, что ты старик! Могу прямо сейчас пристрелить тебя за укрывательство врагов нашей власти. Ну да ничего, попляшете вы у нас ещё казачьё хреново! Будите перед нами как щенки на задних лапах плясать и пощады просить, прихвостни царские! Мы вам устроим хорошую и сытную жизнь!
Данила, слушая комиссара, сдерживал себя из последних сил чтобы не сорваться и в гневе не кинуться на обидчика с кинжалом, который, как и обычно, висел у него на поясе черкески.
До этого дня, за всю его длинную жизнь, Данилу ещё никто так сильно не оскорблял. Какое-то время Данила молчал, прикрыв ладонью свои награды. Он подумал, что ладонью, он, как бы, защитить их от грязи, льющейся изо рта комиссара.
Два приехавших с ним солдата седели верхом, так же, как и их командир, не слезая с сёдел своих коней. Это были одни из тех палачей, которые казнили людей на поляне неподалеку от карьера – всё тот же здоровяк Митроха и его дружок Макар.
Но не выдержав оскорблений, Данила сорвался.
— Щенок! Молокосос! Да как ты смеешь так говорить со мной! Я кровь проливал за Отечество, поэтому мне и награды дали! А ты сукин сын с голым задом в это время бегал! И что вам мальчик плохого мог сделать?! Ведь он ещё ребёнок!
— Но-но! Полегче с выражениями, дед! А то ведь я могу и в самом деле тебя шлёпнуть прямо тут в твоём же дворе! – возмутился комиссар. — Мне велено его доставить в штаб, вот я и исполняю приказания своего командира.
— А ты мне не нокай! Не запряг ещё! И мальца я тебе не отдам! Хочь расстреливай меня, хочь, что хош делай!
— Товарищ комиссар, вам бы поосторожнее со словами в обращении с дедом. Зарежет ненароком, да и уважаемый человек в станице – ноги не унесём. Тут и порешат, как щенков, ощенившихся только что, и утопит в канальчике, вон в том, что посреди улицы проходит, — тихо сказал один из солдат.
— Ничего он мне не сделает. Никакого оружия у него нет кроме кинжала, да и кинжалы у них тоже нужно было изымать, когда мы им ещё в семнадцатом по шапке надавали.
На шум и брань ко двору подошли соседи, образовав небольшую толпу.
— Ну ладно, ладно, дед, прощаю тебя. Показывай где щенка большевистского прячешь. Мы ведь всё рано без него не уйдём. А будешь упрямиться так не только тебе, но и многим жителям станицы может туго прийтись. Тащи его сюда! – прикрикнул комиссар щёки которого покраснели от злости.
— Не дам мальца! В чем он виноват? Он же дитя ещё! Чем он вам так насолил? Думаете, мстить будет, когда вырастит? Да вы ж ему все паморотки 1* отбил! Он бедолага и имя-то своё с трудом вспомнил.
— Ты дед не горячись – допросим и отпустим. Что ж мы, звери, какие?.. — сказал комиссар, успокаивая деда.
— Ну, раз так, то вон он, во дворе вместе со всеми детьми…— комиссар вошел во двор. Ничего не подозревающий Васенька, сидя на скамеечке и выгребал золу из печки, которая стояла во дворе под маленьким навесом. Подойдя к мальчику, комиссар схватил его за шиворот, а другой рукою толкая в спину, повёл на выход со двора.
Когда они вышли на улицу, то всё тот же самый верзила и здоровяк, который не добил мальчика прикладом винтовки, подхватил его, взяв за шиворот, поднял и положил перед собою вниз лицом рядом с дужкой седла. Данила, поняв, что его обманули, снова стал возмущаться.
Климентий, Наталья, Арина и дети стояли, молча наблюдая за всем происходящим. Но поняв, что с нынешней властью спорить бесполезно, Арина, подошла к мужу и отвела его в сторону — от греха подальше.
Климентий, зная нрав и выходки большевиков, не стал встревать в спор, опасаясь, конечно же, не за свою жизнь, а за то, что если его убьют, то дети останутся сиротами.
— Что ж вы так с мальцом-то? По-людски нельзя, что ли? – всё ещё возмущался Данила.
— Ты дед не ерепенься, сами знаем, как с ним обращаться, — ответил комиссар, садясь в седло.
Люди начали возмущаться и просили отпустить мальчика, говоря: «Изверги! Что он вам сделал? Отпустите его!». Но комиссар и солдаты, не обращали внимания на людей и делали свое дело.
Минут через десять, может пятнадцать, все станичники услышали два выстрела раздавшихся за околицей станицы и уже минут через сорок во двор деда Данилы казаки внесли тело убитого мальчика с двумя пулевыми отверстиями. Кто из них троих стрелял — осталось неизвестным. То ли это был верзила, который не добил мальчика прикладом, то ли – сам комиссар, старательно исполнял приказ командира, только мальчику было от этого не легче. Стреляли в мальчика два раза чтобы уж наверняка, наверное, думая: «А вдруг снова выживет?». Один выстрел пришелся в грудь, а второй – был контрольный в голову. Бедолагу Васеньку, похоронили на кладбище, как и положено, придав тело земле, а отмщение за его погибель – Господу Богу. И кто знает, был ли те люди счастливы, кто донёс на мальчика или нет.
После гибели мальчика Васи незаметно пролетело девять дней, а за ними – и сорок. Но не многое изменилось в жизни и судьбах станичников за столь короткое время.
Войска Добровольческой армии по-прежнему терпели поражения на фронтах, как Донском, так и Южно-Кавказском.
Казаки и солдаты Добровольческой армии не были слабее красноармейцев, просто на их поражение в той братоубийственной войне повлиял другой, более веский фактор – они перестали верить своим командирам, что скоро всё вернётся в своё привычное русло жизни. Выбирая из двух зол зло наименьшее, они стали переходить на сторону большевиков, говоря меж собой и думая: «Большевики хотя бы обещали передел земельных наделов, а что ожидать от белогвардейцев? Домовитые казаки вновь будут владеть лучшими паями, а голытьба и пластуны, как и прежде, останутся ни с чем». Уходили они, конечно же, к противнику не от хорошей жизни, но и голодными в Терском казачестве никто не был за исключением ленивых. В прежние годы наказной атаман строго следил за распределением полагаемого всем довольствия, как денежного, так и продовольственного, которое предназначалось вдовам, а также семьям в которых рождались одни только девочки, но и им земельный пай тоже выделялся. Всё делилось по совести и справедливости, но гражданская война сделала своё мерзкое дело, посеяв вражду, голод и эпидемии, ослабив могущество былой России.
Генерал Деникин, потерпев поражение в наступлении на Москву, передал остаток войск Врангелю и эмигрировал за границу, навсегда покинув горячо любимую им родину.
Озлобленные голодом в стране, эпидемиями и народными восстаниями, комиссары зверели всё больше и больше. Для народа России они приготовили продразвёрстки и раскулачивание, но им на какое-то время помешала привести их в действие Добровольческая армия Деникина и теперь, после того как армия Деникина весной 1920 года потерпела поражение, всё вернулось на круги своя.
Жизнь многих людей, не только в казачьих станицах, но и во всей России, стала невыносима. Она, будто талые воды Терека в своё летнее полноводие широко разлившись за края берегов, старалась смыть всё, что только было возможно смыть на своём пути и унести с собой в Каспий ничего и никого не жалея, сметая при этом всё, что попадалось на пути.
Те люди, которые были дальновидными, убрались, куда подальше, от тех событий за границу, надеясь переждать стихию событий, глядя на них со стороны и – на то, что воды реки жизни, когда-нибудь рано или поздно войдёт в свои берега. Но оставшиеся же люди, кто не смог уехать по какой-то иной причине, находясь в центре событий, с ужасом смотрели, на то, как воды реки жизненных событий, словно щепку оторвали от земли и унесли некогда могучий “дуб царской империи” вниз по течению. Но где-то там, в глубине души тот, кто уехал и тот, кто остался, надеялись на то, что всё рано или поздно вернётся в своё русло. Веря, что жизнь наладится, и река жизненных событий, радуя своим тихим журчанием успокоиться. Но, к сожалению, её буйные воды ещё долгие годы не собирались возвращаться в свои берега.
За эти годы, с начала революции, погибло общей сложностью к концу 1919 года, 13 миллионов человек. На войнах погибло около двух миллионов человек. Около двух миллионов, может чуть больше, покинули свою родину не в силах смотреть на то, что с ней делает новая власть, а остальные умерли от эпидемий, голода и репрессий со стороны большевиков.
Некоторые из патриотов России, приняли мученическую смерть. Одним из них был Александр Васильевич Колчак, его расстреляли в январе 1920 года в городе Иркутске, а тело, сбросили в прорубь реки Ангара. Лев Георгиевич Корнилов погиб 31 марта 1918 года от случайно попавшего снаряда в штаб, где он находился в станице Елизаветинской под Екатеринодаром (Краснодаром). Был похоронен, а вскоре выкопан большевиками из могилы. Затем, его уже мертвое тело, долго таскали по улицам Екатеринодара, прицепив верёвкой к лошади, а растерзав, тело сожгли. Всех героев России не перечесть. Но многим защитникам былой могучей империи удалось спасти свою жизнь, уехав на чужбину, глубоко скорбя о своей поруганной родине.
Многие люди уезжали, купив билет на пароход или поезд, а у кого денег не было, порой, уходили пешком со своими семьями через Кавказский перевал в Турцию, Иран и другие близлежащие государства.
И зависло в те далёкие годы великое зло и горе над Россией. И стали холопы мстить своим господам за былые обиды и унижения. Дрались меж собой все. Белые дрались с красными, а махновцы и зелёные бились как с красными, так и с белыми под девизом «Бей белых пока не покраснеют, а красных – пока не побелеют». Думая: «Всё одно хрен редьки не слаще». И полились реки крови. Великая империя пола. В стране царил хаос и неразбериха. Злоба и ненависть закралась в сердца и души людей, и затаилась она на многие десятилетия злобой и обидой.
Наверное, не всё можно забыть или простить. И какою же была обида, если она, спустя многие годы, вылилась скандалом и даже дракой двух стариков? А поскандалили они уже в семидесятых годах двадцатого века, живя в одном из совхозов ЧИАССР под названием «Аргунский».
— Ах ты, коммуняка! — говорил один сосед, другому. — Радуешься, что ваша взяла?! Сотворили революцию, затем создали свои коммуны и пожрали моих коров и быков лёжа под одним большим красным одеялом, и плевали в потолок от безделья! Но как еда кончилась, сразу же разбежались словно тараканы по щелям из своей коммуны! Голодранцы! Лентяи проклятые!
— Ну, я сейчас тебе покажу, контра ты недобитая! — сказал представитель бывшей коммуны, обидевшись на правду, высказанную ему прямо в глаза. И, схватив топор, устремился к низенькому забору соседа. — Мало вы крови нашей выпили, кулак недорезанный! — так, скандаля и, хватая друг друга за грудки, выясняли отношения два Ивана.
— Я не кулак, а середняк! Кто тебе не давал пораньше вставать, да свой хлеб поспевать?! Алкаш! Наплодил семерых по лавкам и ждал, когда тебе манна небесная с неба в рот посыплется.
— Убью! — кричал Иван Поликарпович, представитель коммуны на Ивана Николаевича, бывшего подкулачника. Вскоре милиция, вызванная соседями, да и сами соседи, разняли, двух дерущихся кумовьёв и сватов Иванов, и всё обошлось без ареста и штрафов по причине их преклонного возраста.
***
1. Паморотки – память.