Мы идем вдвоем по гребню хребта из Чебаркуля в Чикотлан. Я, как обычно, замыкающий. Камни под ногами, скользкие от утреннего дождя, то и дело устремляются вниз. Смотреть туда опасно – и я гляжу либо под ноги, либо вперед, на твою спину. Вернее, на огромный абалаковский рюкзак, ядовито-оранжевый, в косых крестах перетяжек. Сколько лет уже не удается разглядеть твое лицо, закрытое огненным чудовищем? И почему мы опять тащимся по бесконечному маршруту, через бесчисленные стоянки, привалы и бивуаки, оставляя за собой несчетные кострища, банки от консервов и репеллентов, обрывки упаковок от чипсов, кофе «три в одном» и диетических хлебцев? Во мне нет ответа – но есть ли он в тебе?
По тому, как напрягся огромный абалаковский рюкзак, я догадываюсь, что ты строго поджала губы. Эта твоя способность – угадывать мысли – раздражает меня. Ну и пусть. Снова буду думать о том, что на тебя нельзя положиться. Ни на привале, ни даже на длительной стоянке. Этому мешает огромный абалаковский рюкзак. Всякий раз, когда пытаюсь на тебя положиться, ядовито раскрашенная тварь оказывается между нами. Ревнует ли он? Или, быть может, ты сама носишь на спине часового, словно аксельбантами затянутого в шнуры, скрывающего табель к посту под огромным клапаном?
Дорога идет полого вниз, слева, под отвесным обрывом, шуршит галькой море. Наверное, оно блекло-лазоревое у стены, но эту голубизну отсюда не видно. А дальше вода густо-синяя, в белых дефисах волн, и под поверхностью угадываются спины рыб. Упасть туда – это сначала проскользить по пологой осыпи щебня, затем беспомощно нестись все быстрее и быстрее, сбивая в кровь ладони и колени, и, наконец, коротко подпрыгнуть на краю, на ничтожный миг увидеть, как оранжевой искрой блеснет огромный абалаковскиий рюкзак и далее бесконечно падать вдоль километрового каменного обрыва, замирая сердцем и ожидая всплеска. Знаем, бывало. Вот потому-то на ногах ласты, здоровенные зеленые лопасти, норовящие зацепиться за камни.
На прошлой стоянке, когда мы только-только взошли на плато Путорана, из-за Гималаев вышел старик-удмурт. Лицо его было изъедено оспой и мошкой, в морщинах слежался вулканический пепел. Трехлитровая бутыль с молоком яка, мандала в холстине и кок-сагыз, на котором он наигрывал грустные перуанские напевы – вот все имущество, которое было с ним. Мы устроились в юрте старца. Прежде чем покинуть ветхое жилище, мудрец погладил мандалу и шепнул мне на ухо: «Тебе никогда не удастся на нее положиться. Тот огненный дракон, что стережет спину женщины, не позволит. Столкни ее в озеро за перевалом и ищи другой жизни». Я молча пожал плечами, и тогда старик коротко кивнул, заиграл на кок-сагызе и вышел в ночь, чтобы навсегда затеряться в сельве. Я же стал сворачивать вигвам, стараясь поплотнее уложить шкуру и жерди в свой дорожный баул.
Мы входим в заросли чебоксаров, совершенно непроходимые в это время года.
- Привал! - говоришь ты. Я подчиняюсь, сбрасываю ласты, снимаю акваланг и бросаю все на теплый песок. У самых пальцев ног волны лениво шевелят трухлявые кокосы и обрывок сети, чуть выше мелкие крабы строят из рыбьих костей подобия муравьиных куч. Пальмы, поваленные осенними штормами, почти касаются воды кронами. После морозной Земли Королевы Мод дойти, наконец, до тропического острова – это здорово.
Ты, не снимая своего огромного абалаковского рюкзака, садишься на песок и строго поджимаешь ноги. При этом открывается изумительный вид на округлые холмы, кудрявые рощи и стройные стволы пушек берегового бастиона.
- Идем купаться! – зову я, и ты входишь в море. Идя вслед, я всматриваюсь в твое отражение в воде, пытаясь уловить черты лица. Но единственное, что удается обнаружить – огромный абалаковский рюкзак на груди, ядовито-оранжевый, в косых крестах перетяжек, скрывающий всё.
И я вновь горестно поджимаю губы.