Весной 1920 года красноармейцы стали стремительно наступать, двигаясь на Кавказ, захватывая с каждым днём новые города и станицы как донских, кубанских, так и терских казаков, устанавливая в них свои законы и порядки. Но власть белогвардейцев была сильна ещё на Дальнем Востоке, где войсками командовал Колчак А.В. В других же районах России, в частности на Кавказе, где главнокомандующим Южного фронта вооруженных сил Росси был Деникин А.И., белогвардейцы терпели поражения и понемногу отступали к Крыму.
В один из тех дней Акулина решила съездить на хутор Парабоч к тётке, а заодно проведать своих кумовьёв и крестницу, заехав также и в станицу Старощедринскую. Вчера её муж приехал домой сидя верхом на коне, сам не свой. Он вёл себя так, будто за ним гнались черти. Въехав во двор, он громко крикнул:
— Акулина! Где тебя черти носят?!
— Тут, я! На базу! Сейчас приду! — ответила Акулина, услышав недовольный голос мужа и оставив свои дела, поспешила к нему. Увидев его, она поняла, что Евсей, был явно чем-то встревожен. Он с опаской оглядывался по сторонам, с коня не слезал и явно нервничал.
Подойдя к нему поближе, Акулина спросила:
— Что случилось?
— Некогда объяснять! Быстренько собери мне узелок со жратвой на пару дней и сменное бельё не забудь положить! — ответил Евсей. И когда узелок был собран, он пришпорил коня и поспешно скрылся в неизвестном направлении так ничего и не объяснив толком.
Наследующий день, Акулина запрягла лошадь в подводу и, оставив Стешу дома под присмотром соседей, тронулась в путь, дав указания дочери в делах по хозяйству.
«Весна… вон как жаворонки в небе заливаются. Щебечут себе и всё им нипочём. Колесо в подводе скрипит, а ведь говорил ему чтобы смазал. Муж, объелся груш! Придётся самой смазать. Подался невесть куда и теперь ищи-свищи ветра в поле. А Клим, так и не смотрит мне в глаза при встрече…» — размышляла Акулина, управляя подводой, двигавшейся по дороге от станицы Гребенской в сторону станицы Шелковской.
Много прошло лет, но Акулина ничего не забыла. Все эти годы она не могла забыть той короткой, но страстной и жаркой встречи с Климентием. Вспоминала, как в один из праздников по поводу крестин Мавруши, она гуляли на вечеринке, живя ещё там, в Кахановской и, после которой у неё родилась дочь, на год младше Мавруши и которую, назвали Степанидой. Её муж Евсей, по-прежнему ни о чём не догадывался, хотя Стеша не была похожа на него, но Евсей этого или не замечал, или не придавал этому значения: «Наверное, она похожа на кого-то из дальних родственников жены. Такое часто бывает» — думал он, даже не подозревая того, что отцом Степаниды, был его лучший друг. Порой, Евсей, высказывая свои недовольства жене, говорил: «Акулина! Нам бы казака родит – наследника нужно. Вырастит Стешка, выйдет замуж – отрезанный ломоть. В старости и кружку воды некому подать будет». На что Акулина ему отвечала: «Евсей, наверное, у меня по-женски не всё в порядке – погодим чуток. Поезжу к своей тётке в Парабоч, полечусь, она у меня ведь лекарь-травница, может Господь нам и пошлёт ещё ребёночка. Рожу тебе казака – как ты и хотел».
Климентий же, глядя на Степаниду, находил что-то своё в чертах её лица, но не догадывался о том, что она его дочь, а Акулина ему об этом не говорила. И каждый раз при встрече с Акулиной, вспоминал ту ночь, чувствуя себя подлецом, поэтому и старался не смотреть своей куме в глаза, думая: «Ну, надо же, чёрт по пьянке попутал, а тут ещё это длительное воздержание было потому, что Наталья приболела по-женски. Истосковался по бабской ласке, вот и подмял под себя Акулину. Дурак! Жеребец! Чёрт эту Акулину подсунул под меня! Но как же всё-таки она красива… Стерва!.. От её красоты, мало кто устоит. Вот и я не смог устоять. Ничего… один разок согрешил, что ж теперь?.. Один раз не в счет, да и по пьянке всё было. Главное — это, никаких последствий и она не забрюхатела от меня…».
Доехав до станицы Шелковской и проехав по одной из её улиц некоторое расстояние, Акулина свернула влево на другую улицу и поехала по ней, так как в конце той улицы шла дорого ведущая к хутору Парабоч.
Подъехав ко двору тетки она увидела, что дом закрыт и на дверях висит замок. «Где же она, может быть? — подумала Акулина. — Наверное, травы лечебные в лесу или бурунах собирает?».
«Бабка Шлычиха» — так называли тётку Акулины станичники станицы Шелковской и хуторяне близлежащих к станице хуторов Парабоч и Терновский.
При встрече с ней многие казаки и казачки разговаривали с ней насторожено, боясь сказать чего-то лишнего. Но некоторые её откровенно боялись и, завидев Шлычиху издали старались обойти её стороной потому, что на вид она была очень строгой и даже сердитой женщиной. И думали о ней так, наверное, потому что она вела несколько иной образ жизни, чем все станичники и хуторяне, часто пропадая в лесу, собирая лечебные травы, либо бродила в степи в поисках того же. Случись беда у кого или корова перестанет давать молоки, или заболеет кто – Шлычиха виновата.
Про неё ходили слухи что она, якобы, могла, обернувшись змеёй, заползти в чей-либо двор, да и высосать всё молоко у коровы из вымени. Могла также в полнолуние превратиться и в свинью, проделать своим рылом дыру в плетне и перерыть все грядки в огороде. «…Да мало ли чего ещё могла сделать бабка Шлычиха, но не пойман – не вор» — говорили между собой и думали многие. Но высказать свои подозрения о её проделках, никто из казаков и казачек не осмеливался, потому что почти все женщины, обращались за помощью именно к ней, если случалась беда. Например, если кто-то, простудится и заболеет либо возникнут проблемы с трудностями забеременеть. Поэтому её старались не обижать всевозможными высказываниями, по поводу того, что, якобы, она колдунья и оборотень. Но может быть, все попросту боялись высказать ей это: «Мало ли что может наколдовать Шлычиха? Выскажи ей правду о ней. И, что тогда?..» — но на самом деле она была глубоко верующим в Бога человеком, а не ведьмой как её считали многие. И душой, добрее, чем она, пожалуй, не было никого в станице и близлежащих хуторах. Тётку Акулины звали, по фамилии Шлыкова (Вересова до замужества). Своего мужа Спиридона она похоронила год назад и жила теперь одна потому, что детей у них не было. Но, зато, были племянники и племянницы, которые не забывали её и частенько приезжали к ней в гости.
Кроме Акулины тётку приезжали проведать и другие родственники, и одними из них были “турчата”.
Брат Спиридона Кузьма Прокопьевич Шлыков привёз себе с русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов в жены турчанку по имени Кира. Поэтому всех детей Кузьмы и Киры в дальнейшем называли "турчатами”, а жили они в станице Старощедринской.
Увидев подъехавшую ко двору Шлычихи Акулину, соседка вышла со своего двора и, подойдя к Акулине, спросила:
— Акулина, да ты никак в гости к тётке приехала? Давненько тебя что-то не было? Как твои дела?
— Доброго вам здоровичка, тёть Люба! — ответила на вопросы соседки Акулина. — Всё нормально, а тётя Паша где?
— Да в больницу она пошла. Там жуть, сколько тифозных нынче привезли — почти целый эшелон. Она взяла какие-то настойки и ушла. Ты ко мне заходи, чаю попьём, а она, того глядишь, в скором времени домой вернётся.
— Да нет, благодарствую, но я, пожалуй, к ней схожу.
— Да ты что Акулина, с ума сошла что ли? Там же тифозные! Ты не боишься заразиться?
— Тёть Люб, чего бояться? Если будешь бояться, то и заболеешь. Ничего со мной не случится. Вы за лошадью присмотрите? Я во двор её к тётке загоню. Хорошо?
— Хорошо, милая, присмотрю. Ступай с богом. А что, у тебя что-то срочное к тётке, раз ты даже подождать не можешь?
— Да нет. Просто я ещё в Щедрины хотела успеть съездить. Стешка дома одна осталась, надо бы до темков назад поспеть вернуться.
— А что ж ты без Евсея в этот раз приехала или он занят чем, аль уехал куда?
— Ой, тёть Люба… долго рассказывать. Два дня его дома не было, а вчера утром приехал. А когда я ему узелок собрала, он тут же вскоре и уехал, и нет его до сих пор. Наверное, что-то случилось, а что – я и сама толком не поняла. От кого-то видать скрывается. Всё никак не навоюется! — ответила Акулина и пошла к больнице.
Соседка, сделав вид, что озабочена произошедшими событиями, покачала головой и сказала: «Ну, надо же… дела-то, какие. Ай-яй-яй. А от кого же он прячется?» — бурча что-то себе под нос и махнув рукой с досады от того, что ей не удалось узнать больше ничего, соседка пошла к себе домой и занялась своими делами.
Идти до больницы была не так уж и далеко. Здание больницы, к которому шла Акулина, было построено в виде буквы «П» и было двухэтажным. Рядом со зданием располагалось несколько подсобных помещений и жилых домов, а до начала гражданской войны в нём размещался кадетский корпус. Стояло здание недалеко от карьера и в карьере добывали глину для изготовления кровельной черепицы и кирпича. Но после того как началась гражданская война добыча глины прекратилась, а карьер был приспособлен под железнодорожный тупик и склады.
Акулина долго не могла найти свою тётку. Зайдя в больницу, она ходила меж заболевших тифом людей, лежавших как в палатах, так и коридоре. Санитары ходили с носилками и, погрузив на них умерших, уносили к большой вырытой неподалеку от больницы яме. Затем, пересыпали тела хлорной известью и вновь шли за другими телами умерших людей.
Кроме нескольких солдат-санитаров и одного единственного военврача, в больнице больше никого не было, потому что все боялись заразиться и люди, заболевшие, были предоставлены, можно сказать, на милость судьбы: «Не заболеешь – твоё счастье, ну а ежели заболеешь – на всё воля божья…» — думали медицинские работники и добросовестно выполняли свои обязанности.
— Тёть Паша! Я к вам! — крикнула радостная Акулина, увидев тетку.
— Акулина! Ты с ума сошла? Зачем пришла сюда? У тебя Стеша ещё маленькая, ведь ты заболеть можешь! Что случилось?
— Да ничего серьёзного, а, впрочем, кое-что случилось: Евсей куда-то запропастился. Вчера утром появился, я ему узелок собрала, он уехал из дому и исчез. Хотя и обещал, что ночью обязательно приедет и всё объяснит. Не знаю даже где его теперь искать и, где он может быть?
— Как? – удивлённо спросила Прасковея. — Где ж его черти носят?
— Не знаю. Ведь говорила ему, что доиграешься! Так нет же, героизма ему захотелось! К зелёным подался! Евстигней Найда его сманил — он во всём виноватый! Не сиделось ему дома, справедливости пошел искать. Вот где его теперь искать? — всё это Акулина рассказывала своей тётке с тревогой в голосе. Своего мужа она, конечно же, не любила, но всё же, какой-никакой, а муж.
— А от меня то, чего хотела? Я чем тебе могу помочь?
— Я подумала, что может быть он к вам приезжал?
— Да нет, милая, не приезжал он ко мне. Может где загулял? Может быть, у кого-нибудь из друзей отсиживается. Видать… дела у него неважные. Ты не горюй, всё само собой образуется. Ты бы в Щедрины съездила, может он у Клима?
— Дай-то бог тёть Паша, дай-то бог. Потому я и пришла в больницу: ждать, силы нет у меня более.
— Подожди, милая, сейчас я управлюсь, и мы домой пойдём. Хотя… тут вряд ли вообще управишься. Мрут люди, словно мухи перед заморозками, и я бессильна им помочь.
Разговаривая с Акулиной, Прасковея стояла перед лежащим на кровати молоденьким офицером, а тот, бредил и тихо стонал, находясь в бессознательности. Его лицо и шея, была покрыта потом и пот, собравшись в капельки, стекал на подушку. Через какое-то время офицер очнулся, придя в себя и увидев склонившуюся над ним Прасковею, заговорил:
— Мамаша, родненькая, помоги мне. Ведь я ещё молод и не хочу умирать. Я богат. У меня отец владелец соляных копий. И деньги у меня с собой есть, правда немного. Помоги выжить, — сказав это, он потянулся к кителю, который висел на спинке кровати. Стянув его со спинки, достал из внутреннего кармана небольшой мешочек, в котором лежало несколько золотых червонцев, и протянул его Прасковеи. — Вот, мамаша, держите. Если жив, останусь, то отблагодарю вас ещё раз, но уже как следует.
Прасковея, посмотрев в глаза совсем ещё юного офицера, но поняв по чертам его осунувшегося лица, что он уже не жилец, ответила:
— Конечно же, голубчик, я тебе обязательно помогу. Вот, на, попей, отварчика моего. Должен помочь, — налив из большой бутыли отвар в кружку и, приподняв голову офицера от подушки, чтобы ему было легче пить, Прасковея его напоила.
Когда офицер пил отвар, то смотрел на свою спасительницу с благодарностью, и надеждой на лучшее. После нескольких глотков целебного, жаропонижающего и болеутоляющего отвара, ему стало немного легче. Прасковея, взяв из рук офицера мешочек с золотыми червонцами, положила его обратно в карман кителя и, сказала: «Не нужно мне милок твоих денег. Я тебе и так помогу. И хотя у меня такого богатства отродясь не было, но я всё одно богаче многих других. И не в деньгах счастья, да и не к чему они мне. Оставь их себе. Богатый человек — это не тот, у кого много денег, а тот, у кого в душе много божьей любви, которой хватает на всех людей».
Через несколько минут офицер закрыл глаза и задремал. Ещё через какое-то время, пока Прасковея поила своим целебным отваром других заболевших сыпным тифом людей, надеясь на то, что её отвар им поможет, офицер умер. Когда она подошла к нему снова, то увидела, что он перестал дышать. Его открытые глаза бессмысленно смотрели куда-то в потолок. Рот был открыт, а лицо исказилось жуткой гримасой от пережитых болезненных мучений. Подошедшие санитары, которых она позвала, погрузили его на носилки, вынесли из здания и понесли к яме. Оставив бутыль и кружку санитарам, Прасковея и Акулина пошли домой.
Идя по дороге и заметив, что смерть совсем ещё юного офицера шокировала Акулину, Прасковея, чтобы успокоить её, сказала:
— Я гляжу, ты к смерти ещё не привычная. Надо привыкать понемногу. Не заметишь, как и тебе самой время придёт помирать. Все мы помрём однажды, ежели родились. Страшна не смерть в этом грешном мире, а бессмертие или смерть души на том свете. Все ждут конца света, а вот я жду конца тьмы. Грешно, конечно же, так рассуждать, но вот что я об этом думаю: где-то там, на небесах, есть тот свет. Да и в Библии сказано: сотворил Бог кроме мира, видимого – ещё и мир невидимый. И все мы когда-то там жили, до того, как нам родиться предстояло и вновь попасть на эту грешную землю. И думается мне, кто прогрешился больше всего, тому и срок жизни огромный отпущен – порой до 100 – 120 лет. Но некоторые, совсем можно сказать безгрешные, так они, умирают только что, родившись – ещё младенцами. Значит, те души людей мало грешили в прошлой жизни. Поэтому, Господь им и срок на исправления душевных грехов в новом теле совсем маленький отпускает, наподобие того, как и мы люди, преступников наказываем – каторгой либо тюрьмой. Вот и у каждой людской души свой срок. У кого-то он большой, а у кого-то маленький.
Акулина, задумалась над рассказом своей тёти и, в конечном итоге согласившись с её мнением; успокоилась и смирилась с участью каждого из живущих на грешной земле людей.
Придя домой, они тщательно вымыли руки с мылом и поставили самовар. Пока самовар согревался, они перекусили, как говорится, чем бог послал. Когда вода в самоваре закипела, налили в чашки чай и продолжили беседу.
— Акулина, а как у тебя дела с Евсеем? Всё ли в порядке? Он мне в прошлый раз, кода ты приезжала с ним вместе, жалился. Говорил: помоги мол, а то у Акулины видать, что-то по-женски не в порядке. Но я ведь знаю, что у тебя всё хорошо. Акулина, не темни. Скажи от кого Стеша?
Лицо Акулины сделалось красным от смущения, потому, что Прасковея спросила о сокровенной тайне. Акулине показалось, что кто-то рассказал ей о её давней и тайной связи с Климентием, и она теперь всё знает.
— Ну что вы тётя такое говорите?! Стеша дочь Евсея!
— Ты кому-нибудь другом это расскажи, только не мне. Я ведь всё вижу. Как ты думаешь, почему меня люди бояться и ведьмой, правда, за глаза обзывают? Да по тому, что я, почти обо всех всё знаю. Ну, если не хочешь говорить так и не надо. Придёт время, и сама всё расскажешь, потому что терпеть больше сил не будет. Только грех этот будет жечь тебе душу всю жизнь до конца дней твоих. Но ежели поделишься с кем-нибудь, то и на душе немного легче станет. Жить с потаённым грехом – всё одно, что раскалённые угли в руках держать. Выкинь и станет легче, хоть и ожоги останутся. Ты не бойся… об этом кроме нас с тобой никто и никогда не узнает. Ведь мне Бог детей не дал потому, что муженёк мой, царствия ему небесного, бесплодным был, а вот на стороне согрешить и понести от кого-нибудь я не решилась. Ну а ты хоть и грешно поступила, но всё же правильно сделала: дала жизнь Стеше. Хоть не сын, а дочка, которая выйдет замуж, да и уйдёт в чужой дом жить, а всё одно тебя в старости не бросит.
— Хорошо, тять Паша, скажу: Климентий отец Стеши. Ты ведь сама знаешь, как я его любила, да и до сих пор люблю.
— Да… уж, девонька… Ну и натворила ты дел. Ведь Наташка твоя лучшая подруга, да и Евсей с Климом друзья не разлей вода. А Клим-то хоть знает, что он Стешин отец?
— Ну что ты? Конечно же, нет! Об этом кроме меня, а теперь и тебя, никто не знает.
— Ну ладно, ладно, не переживай так сильно. Об этой тайне никто не узнает. Но сама тайна хоть и не от меня, но всё равно когда-нибудь, рано или поздно через годы, наружу выплывет. Даба в Святом Писании сказано: «Всё тайное станет явным». Но, что сделано, то уже сделано. Назад пути нет. Придется когда-то отвечать и за этот грех.
Попив чаи и попрощавшись с тёткой, Акулина села в подводу и тронулась в путь. Свой путь она продолжила, двигаясь по направлению станицы Старощедринской вдоль насыпного вала, который служил защитой от паводков при разливах Терека и проходил через Щедринский лес. Ехать этой дорогой, было намного короче. Но вот вдали показалась и околица станицы. Акулина въехала в ней и поехала по одной из её улиц к дому Климентия и Натальи. Станица жила, как обычно тихо и спокойно. Ребятишки играли как на улицах, так и за околицей станицы в чехарду и чижика. Несколько казачек шли к Тереку, чтобы набрать воды или прополоскать в реке бельё. Кто-то работал в огородах своих дворов, копаясь в грядках или же, управлялся с иными делами по хозяйству. Ну а кого-то дома не было, потому что они работали либо в поле на своих делянках, либо садах и виноградниках. Подъехав ко двору Климентия, Акулина увидела, что кроме Мавруши, Евдокима и самого младшего брата Мавруши Мифодия дома никого нет.
— Ура! Тётя Акуля, моя крёстная приехала! — увидев Акулину, радостно закричала Мавруша и выбежала на улицу, чтобы обнять свою крёстную мать.
— Маврушенька, а где мать и отец? Как у вас дела? — спросила Акулина, сойдя с подводы и обняв Маврушу.
— Всё хорошо! Мама с папой в поле на своей виноградной делянке. Бабушка и дедушка тоже с ними поехали и скоро уже должны вернуться. Евдоким, хотя я и старше него, в доме, как и полагается, за старшего остался. Борща и каши я сварила, в доме прибирала. Теперь вот, играюсь с братьями. Ты кушать будешь? С дороги. Небось, голодная? Пойдём, крёстная, я тебя покормлю.
— Благодарствую, Маврушенька, но я не голодна — у тётки Прасковьи на хуторе Парабоч перекусила. А это вот тут вам гостинцы, держи… — сказала Акулина и, достав из кузова подводы узелок, вручила крестнице. Зайдя во двор, она поздоровалась с братьями Мавруши Евдокимом и Мифодием. Мифодия, слегка ущипнув за щеку, Акулина подняла на руки.
— Большой стал! Мамку с папкой слушаешься?
Мифодий кивнул головой в знак того, что слушается. Евдоким поздоровавшись с Акулиной, отошел в сторону на тот случай, если Акулине, вдруг, захочется взять его на руки как Мифода. Лицо его было серьёзным. Ведь ему почти девять лет, и это значило что он уже не маленький, а целых полказака.
До года он жил на женской половине. В год, его остригли и крёстная мать, вынеся Евдокима из женской половины дома, вручила его стоящему на пороге крёстному отцу. Взяв Евдокима на руки, крёстный поспешил с младенцем на руках к церкви. Там возле церкви их уже ждали родственники и сослуживцы. Постелив зелёный “татарский” платок на спину неоседланного коня, крёстный усадил на него крестника и провёз вокруг церкви. Затем сняв с коня, внёс в церковь для Святого Причастия. После совершенного обряд, выйдя из церкви, на её пороге, он надел сабельную портупею на крестника и пошел с ним по улице станицы к дому крестника, держа шашку в руках. У ворот дома, передал младенца матери со словами: «Прими, мать, справного казака!».
Наталья, поклонившись со словами благодарности за сына, взяла из рук кума ребёнка на руки. Кума тем временем, сняв портупею с Евдокима, вручила её своему куму со словами: «Храни, крёстный, до срока. Нашему казаку срок не вышел. Ему ещё расти надо». Крестный, поцеловал клинок, вложил его в ножны и принял на хранение. Затем, вынув из кармана платок на котором совершался обряд принятия крестника в казаки и вручил его Наталье. В дальнейшем казаки заворачивали в них свои награды — свои первые погоны и другие реликвии. И хранился этот платок в сундуке очень долго — даже после смерти казака.
Когда Евдокиму исполнилось семь лет его уже во второй раз постриг крёстный “в скобку”, после чего он впервые пошел вместе с мужчинами в баню и стал так называемым полуказаком и переселился из женской половины дома в мужскую половину. И если бы у него были старшие браться, то они отобрали бы у него игрушки, мягкую подушку, тёплое одеяло, принесённое из женской половины и прочую роскошь сказав: «Всё, брат! Это теперь тебе не нужно, и ты уже не ребенок. Привыкай к службе казачьей». Но так как старших братьев у него не было, то в строгости его воспитывал отец и крёстный.
Держа Мифодия на руках, Акулина продолжила разговор с Маврушей.
— Мавруша, мне ждать-то особо и некогда, потому что Стеша одна дома осталась. Евсей запропастился куда-то. Ищу его повсюду. Он к вам не приезжал случайно?
— Да нет, крёстная, не приезжал. Как в прошлый раз вы все вместе приезжали, так с тех пор и не было, — удивившись таким новостям, ответила Мавруша.
— Ну, ладо, тогда я поеду домой – к темкам надо бы поспеть вернуться назад. Корова скоро из стада придёт – подоить надо. Да и Стеша одна дома осталась — бояться будет.
— А родителям-то что сказать, когда они домой вернуться?
— А ты скажи своему отцу, ежели Евсей объявится, то пусть мне сообщит и расскажет, где он запропастился и, что случилось. И почему он из дому убежал, словно за ним черти гнались. Не забудешь?
— Хорошо, крёстная, обязательно расскажу о том, что вы дядю Евсея ищите.
— Ну и ладненько, тогда я поеду обратно. Прощевайте и бывайте, здоровы, — сказала Акулина, села в подводу и отправилась в обратный путь.
«Да что же оно так скрипит? И так на душе тошно, а тут ещё этот скрип. Всё! Нет больше силы, терпеть этот скрип, нужно остановиться и смазать колесо» — подумала Акулина, выехав из станицы, после чего остановила подводу. Но смазать колесо как положено, ей так и не удалось. Ведь для этого нужно было снять колесо с оси, а одной ей с этой задачей было не справиться. Достав бутылку с дёгтем из кузова подводы, она полила им места, от которых исходил скрип. Колесо стало скрипеть меньше и к вечеру, она была дома.
Акулина думала и надеялась на то, что Евсей, возможно, появится дома сам, но её надежды не оправдались, и он, по-прежнему находился в бегах.
Прошла неделя, за ней – другая, но никаких вестей о своём муже Акулина не получала.
Спустя две недели, к ней в гости из станицы Старощедринской, приехали кумовья, Наталья и Климентий с детьми чтобы узнать не вернулся ли Евсей домой.
— Кума! Ты дома? — громко крикнул Климентий, подъехав к воротам двора Павловых, сидя на коне верхом, но в ответ никто не откликнулся. Наталья, ехавшая с детьми в подводе, остановила ее, натянув вожжи. Когда лошадь остановилась, они сошли с подводы и направившись к калитке. Климентий также спешился, привязал своего коня к плетню и следом за ними вошел во двор.
Акулина вместе со своей дочерью Степанидой были в хлеву на базу, управлялись с делами по хозяйству, поэтому и не услышали зов Климентия. Но услышав шаги и увидев гостей, хозяева обрадовались. Акулину ойкнула от неожиданности и сказала: «Ой, вы так неожиданно появились, что я даже перепугалась». Ну а Стеша, побежала обниматься с гостями. Отложив все дела на потом, Акулина пригласила гостей в дом. В скором времени самовар уже кипел во всю, и за столом лилась непринужденная беседа.
— Значит, у вас он… не появлялся? — вздохнув, спросила Акулина.
— Нет, милая, не появлялся. Клим, уже, у кого только не спрашивал об Евсее, но никто его не видел и не встречал. Не горюй кума, может всё ещё объявится, мало ли чего могло случиться? Не надо думать о плохом, всегда думай только о хорошем и, всё будет хорошо. Такова уж наша бабья доля, своих казаков из походов, а порой и не только из них дожидаться.
— Я стараюсь, но всё одно… на душе тревожно…
Наталья, пытаясь успокоить подругу, решила сменить тему разговора.
— Акулина, а вы кукурузы, где садить в этом году надумали, на старом или на новом месте? Ведь уже скоро время придёт – до пасхи б управится. Вам помочь аль сами с Евсеем справитесь?
— Да сами справимся, чего её там садить… Ткнул колышком землю, кинул пару семян в лунку, ногой пригорнул и сади следующую лунку, — сказала Акулина. Но вспомнив, что Евсея нет дома, вновь замолчала и задумалась: «Вот где его носит? Конечно же, родственники, да и кумовья в беде не оставят. Но всё же, одна… есть одна…», — ведь ей теперь, если Евсей не вернётся домой, придётся всё делать самой и не только сажать кукурузу, но и управляться со всеми делами по дому, а также и в поле. — Верно, ты Наталья говоришь. Тяжела наша бабья доля, своих мужей дожидаться. Но, думаю, что всё образуется, — Вот это уже другое дело, а то нос повесила. Правильно говоришь. Не такой человек Евсей, чтобы с бедой и трудностями не справиться. Всё будет хорошо, — подзадорил Акулину Климентий.
Глядя на Наталью, у Акулины возникало порой даже чувство ненависти к своей лучшей подруге из-за Климентия. «Но почему же так? Почему ей, а не мне это счастье выпало? — думала она. — Господи! Но ведь это грех большой. Ведь она моя лучшая подруга, а я от её мужа родила. Что же я натворила? Как мне жить с этим? Хорошо, что она, да и Клим об этом ничего не знают, а ведь может быть и такое, что узнают когда-нибудь? Что тогда? В петлю? А Стеша на кого останется? Будь что будет, а там видно будет. Жизнь сама всё расставит по своим местам» — и эти мысли не давали Акулине покоя, уже который год подряд, потому что её ежедневным напоминанием ей, была её подрастающая дочь Стеша.
Весеннее солнце было в зените. Гости, встав из-за стола, поблагодарили хозяйку за гостеприимство и засобирались домой.
— А может быть, у меня побудете, переночуете, а с утречка поедете? – спросила Акулина.
— Да нет кумушка – ответила за всех членов семьи Наталья – мы, пожалуй, домой поедим. Не так уж и далеко Гребенская от Щедринов. Даст бог, к вечеру будем дома. Весна, а весной не только день, но и каждый час дорог. Делов дома много. Извиняй, но мы, пожалуй, домой поедим.
Стеша и Мавруша не наигравшись и не наговорившись вдоволь, начали упрашивать Наталью и Климентия, чтобы те остались. Евдоким молчал, потому что ему не с кем было общаться. «О чём можно с девчонками говорить?» — думал он. Мифодий, которому шел четвёртый год от роду, капризничал и дёргал мать за юбку, просясь на руки.
— Мам, ну давай погостим и переночуем…
— Нет, доченька! Ты что, забыла о том, что нам ещё на хутор Парабоч нужно заехать? Вот там и погостишь недельку-другую у дядьки Филиппа.
Поняв, что уговаривать родителей бесполезно, Мавруша обнялась и распрощалась со Стешей, а за тем сказала: «Стеша, теперь вы к нам в гости приезжайте».
— Хорошо, приедем на твой день рождения, — ответила Стеша, и спросила у матери:
— Мам, мы же приедем к Мавруши?
— Конечно же, приедем. Обязательно приедем, хоть даже и Евсей не найдётся к тому времени. Ждите…
— Хорошо, крёстная, будем вас ждать в гости и надеемся, что дядя Евсей скоро объявится. «Ну, тогда езжайте с богом», — сказала Акулина и проводила гостей.
Примерно через час, они были на хуторе. Филипп и его жена Агнета радушно встретил гостей, но долго они там не были и, оставив Маврушу погостить, поехали домой.
Незаметно для Мавруши шло время. Живя в гостях, она успела подружиться с новой подружкой – соседской девочкой по имени Марьяна. Марьяна была симпатичной стройной девочкой, но имела один недостаток – она была глухонемой с рождения. Поэтому, у неё не было подружек. Да и кто из детей, её сверстниц, станет дружить с такой? Ведь мир глухих людей особенный. Почти все её сверстники смеялись над её недостатком, не понимая того, что глухота могла случиться с каждым из них. Марьяна была замкнута и порой даже злобной по отношению к людям. Но особенно ей не нравилось, когда её дразнили, в то время, когда она жестами и мимикой пыталась объяснить что-либо другому – слышащему человеку. Но Мавруша не стала, смеяться над её недостатком, а как-то однажды даже заступилась за неё. Вытянув из плетня хворостину, она отшлёпала ею хуторских мальчишек, что и стало причиной их дружбы на долгие годы. Увидев в Мавруше свою подругу, Марьяна с доверием потянулась к ней. Они часто виделись и ходили в гости друг к другу. Когда было свободное время от работы по дому то, они гуляли неподалеку от хутора. Но как-то однажды они пошли к кадетскому корпусу, который стал теперь больницей для заболевших тифом людей. Рядом с ним в одном из домов находилось фотоателье, и они сфотографировались в нём на память.
(фото подружек размещено в начале главы)
Мавруша изучала язык жестов Марьяны и им, было интересно вместе.
Однажды, гуляя по окрестностям, они, взобрались на крепостной вал, старинной почти разрушенной крепости (Шамилёвская крепость), чтобы рассмотреть окрестность. Неподалеку от крепости располагался тот самый карьер, в который совсем ещё недавно, белогвардейцы свозили людей, заболевших тифом, а потом размещали их в больнице, стоящей неподалеку от карьера. Теперь карьер пустовал, а вокруг него было тихо и безлюдно. Но вдруг легкий ветерок донёс до них запах гари из карьера.
— Смотри! Там что-то в карьере горит! Значит, стрельба и взрывы, которые ты вчера вечером слышала и мне о них рассказала, всё же были, хотя я тебе не поверила. Плохо быть глухонемой. Наверное, кто-то склады поджег. Пойдём, посмотрим, что там? — объяснила Марьяна свой разговор Мавруше жестами на пальцах.
Мавруша, кивнула головой в знак согласия и они, спустившись с вала, пошли к карьеру.
Идя по железнодорожным путям, ведущим в карьер, девочки добрались до места. По дороги они увидели, что небольшой участок железнодорожного пути был испорчен тем, что между рельсов не было шпал, а параллельно идущие друг друга рельсы разошлись в разные стороны, и между ними образовалась огромная воронка, оставленная после взрыва артиллерийского снаряда. В тупике стоял железнодорожный состав, который не мог выехать оттуда из-за того, что путь был повреждён. И, скорей всего, времени на его ремонт у белогвардейцев попросту не оставалось, так как красноармейцы стремительно наступали. И, чтобы ничего не досталось противнику, белогвардейцы решили сжечь склады и вагоны. Кроме продовольствия, в вагонах были также и другие товары, предназначенные не только для нужд армии, но и торговли населению. Всё что могло сгореть на складах – сгорело. Топка и котёл паровоза ещё не успели остыть, но ни машиниста, ни его помощника с кочегаром, ни в кабине паровоза, ни рядом с ним не было. Скорей всего спасаясь от артиллерийского обстрела, они также, как и все остальные белогвардейцы покинули карьер. Но когда девочки обошли паровоз, то увидели мёртвого человека, лежащего неподалеку от ступенек, ведущих к кабине паровоза.
Человек лежал на земле лицом в низ. Его форменная фуражка машиниста паровоза, пробитая осколком, лежала чуть дальше, а на земле, вокруг головы машиниста, образовалась тёмно-красная лужица уже успевшей застыть и потемнеть крови.
Увиденная девочками картина шокировала их. Они какое-то время, не зная, что делать, смотрели друг на друга. Раньше они никогда не видели столько разного добра, наполовину испорченного пожаром, а мёртвого человека, лежащего на земле — тем более. Некоторые вагоны были сожжены полностью, другие наполовину, а некоторые остались невредимы. В уцелевших вагонах двери были раскрыты и, их содержимое валялось на обочине железнодорожного полотна. Возле одного полуобгоревшего вагона, в котором находилось хозяйственное мыло, по земле растеклась большая черная лужа. Во время пожара мыло начало плавится и гореть, но, то мыло, которое не сгорело, вытекши при пожаре из вагона на землю, уже успело застыть.
В карьере кроме них больше никого не было, и им стало страшно. Они не знали, как им нужно в таких случаях поступить: то ли бежать подальше, от этого места, то ли позвать кого-нибудь на помощь. Но отойдя от того места, где лежал машинист, они попытались успокоиться. Но, немного успокоившись, начали изъясняться жестами на пальцах:
«Машинист мёртв и ему, уже ничем не поможешь. Так что, на помощь звать кого-то – бесполезно. Видеть мёртвого человека – это, конечно же, страшно, но мёртвые не кусаются. Нужно бояться не мёртвых, а живых. Надо хоть что-нибудь успеть взять себе, пока кроме нас ещё, кто-нибудь не пришел сюда. И потом, бежать отсюда, как можно дальше…». – «Нет! Давай убежим!» — жестикулировала Марьяна, обращаясь к Мавруше. – «Нет! Смотри, тут столько разного добра повсюду просто так валяется», — всё также жестами, возражала своей подруге Мавруша. Та, призадумалась и, махнув рукой, показала на пальцах: «Давай, но только быстро. Не то кто-нибудь придет и убьёт нас тоже, как и этого машиниста».
Недолго изъясняясь жестами, Мавруша и Марьяна сделали свой выбор, но ходить и выбирать что-либо из раскиданного повсюду добра, они не стали, а набрали обуви, как женской, так и мужской.
Раскиданная повсюду обувь лежала неподалеку от того места, где они стояли. Но, правда, как выяснилось уже после того как они вернулись домой, все пары обуви были разными, то есть – на одну ногу (левую или же правую) потому, что на выбор и примерку обувь у них не было времени.
Мавруша взяла двенадцать пар, то есть дюжину. Брать больше она не стала:
«Двенадцать – это дюжина и как раз по паре на месяц, а тринадцать тоже дюжина, но только чёртова. И если я возьми тринадцатую пару, возможно с нами может что-нибудь случиться» — рассудила она.
Сложив обувь в подолы юбок, девочки поспешно покинули карьер.
Обо всём увиденном, Мавруша рассказала своему дяде Филиппу и его жене Ангнете. Филипп тут же сел на коня и поскакал в станицу Старощедринскую к своему брату Климентию сообщить новость.
***