Юджин Дайгон FTV 8
8
Кэркок сидел на стуле, среди других присяжных. Судебное заседание вел человек. Рассматривалось дело семерых сектанток-тирионопоклонниц, которые занимались тем, что совокуплялись с карликом и затем, родив от него детей, совместно их поедали, приготовив, как молочных поросят. Все сектантки были рослые, наголо обритые, в розовых мужских халатах и красных сафьяновых сапогах. Они расположились в стеклянном аквариуме, на традиционно неудобной скамье и имели наглый, вызывающий вид.
«Где они взяли карлика? – думал Кэркок. – В наш век продвинутых генно-инженерных технологий никаких карликов быть не должно. Должно быть, его специально вывели, например для цирка или для театра».
Преступление носило ритуальный, групповой и серийный характер, поэтому рассматривалось не судебным компьютером, как все обычные дела, а судом присяжных. Деятельность секты вызывала возмущение свои особым цинизмом. Сами матери-каннибалки ничуть не раскаивались в содеянном. Впрочем, при расследовании обнаружилось, что у всех у них в генных картах присутствуют гены пауков.
«Наверное, тех самых пауков, самки которых поедают свое потомство», - подумал Кэркок.
Зал суда был оформлен традиционно, воспроизводя обстановку двадцатого века, включая старинные электрические плафоны на потолке, освещавшие его достаточно ярко, хотя и с оттенком хирургического холода. И, собственно, являлся музеем в здании департамента юстиции.
«Какие все-таки среди женщин встречаются чудовища, - думал Кэркок, разглядывая молодчиц-людоедок. – Хорошо еще, что для своих целей они использовали карлика, а не ребенка. Но почему они среди всех персонажей избрали именно Тириона, роль которого играл этот карлик? На роль инфернального злодея мартиновский Тирион явно не претендует. Возможно, сектантки просто безумны. Они явно принадлежат к одной генетической серии. Возможно, вся эта серия бракованная и всех, относящихся к ней, следует взять под наблюдение. Сейчас многие хотят, чтобы у них рождались дочери-амазонки, не являющиеся представительницами слабого пола. Вот и разрабатываются в лабораториях различные гибриды, удовлетворяющие экспансивным фантазиям. А дальше будущая мать просто приобретает эмбрион с интересующими ее характеристиками и параметрами».
Сами обвиняемые утверждали, что ими управляли инопланетяне, но присутствовавшие на суде представители братьев по разуму заверили, что не имеют к этому никакого отношения.
- Мы с такими землянами никаких дел не имеем, и тем более ими не управляем, потому что из-за своего низкого интеллекта они интереса для нас не представляют, - заявил синекожий, похожий на кенгуру в доспехах, инопланетянин с огромными глазами, полными космической пустоты. На его большой голове сидела фиолетовая каракатица, вяло шевелившая щупальцами.
«Мне все ясно, - решил Кэркок. – Сектанток отправят на психиатрическую экспертизу. А потом признают невменяемыми и стерилизуют, чтобы они больше не пожирали собственных младенцев».
Назначенный судом адвокат действительно напирал на невменяемость своих подзащитных.
Сам же карлик словно испарился. Даже никаких следов его не осталось. Но на попавших в руки полиции и продемонстрированных в ходе заседания видеозаписях оргий и актов самого каннибализма карлик присутствовал. И карлик этот был чернокожий.
«Наверное, карлик скрылся в Африке, - предположил Кэркок. – Вероятно, это был натуральный пигмей. В Африке еще сохранились племена, ведущие первобытных образ жизни, в который входит и ритуальное поедание человечины».
В средствах массовой информации и в Сети процесс над сектантками освещался с большим ажиотажем. Подсудимые яростно осуждались одними и вызывали неистовые симпатии у других, называвших их бунтарками против системы, несчастными женщинами, не нашедшими понимания у общества и доведенными жестким тотальным контролем Большого Брата до последней черты. Некоторые правозащитницы даже утверждали, что в поедании матерями собственных детей нет ничего криминального, и что женщины были правы, распорядившись своим потомством, как им заблагорассудилось. На всех этих правозащитниц тоже завели дела за пропаганду каннибализма. А сам процесс транслировался в прямом эфире.
На какое-то время Кэркок словно выпал из происходящего. Он будто погрузился в мрачный омут садизма и неистовый злобы. Во мгле он услышал чей-то монолог, полный страдания и черной ненависти, но не лишенный инфернального очарования.
«Я проповедую гибель и даже смерть. Тем более смерть, что без нее невозможно воскреснуть, тем более переродиться. Она – итог, поэтому она прекрасна. Не важно, кем ты родился, хотя появление в жизни тоже должно быть красиво. Реал возьми, рождение должно быть прекрасно! Но прекрасно, как смерть, как ее малая часть. Каждый миг существования – не только миг жизни, но и миг смерти. Мы постоянно, непрерывно рождаемся и умираем. Хотя в принципе, неважно, как ты родился, важно, как ты умер.
Ты можешь подготовить самоубийство, подойти к краю (обрыву, петле, ножу) и посмотреть на Него (на Нее, на Них) и за Него (за Нее, за Них) – и совершить все мысленно, и воскреснуть, потому что воскресают назад во времени, возвращаясь в тот момент, когда еще не поздно сделать шаг назад, а память о смерти остается, но все выглядит так, словно не осуществилась она, настоящая смерть, окончательная и обжалованию не подлежащая. Правда, кое-кому пришлось бы сделать не просто шаг назад, а шаг назад в утробу.
А память, призрачная память о свершившейся смерти, прекрасней, чем что бы то ни было.
Да здравствует красивая смерть!
Славьтесь, все ее пророки и проповедники!
Она дает нам мир, ибо мы шагаем назад, в миры иные. Те, прежние миры, остаются за ее порогом, за ее дверью. Дверью, ключ от которой каждый, шагнувший назад, носит с собой и не может его потерять, даже если очень захочет. У шагнувшего назад остается смутное, как привидение, ощущение, что что-то здесь не так, в этом ином мире. В нем не то, чтобы неудобно жить, не то, чтобы он хуже или лучше, а как-то непривычно. Правда, когда нам лучше в новом, посмертном нашем, послесмертном нашем мире, об этой непривычности мы вспоминаем реже. Сделанный шаг невелик – на миллионную долю Рая или Ада.
Так сделаем же шаг назад свой, райский или адский, войдя в дверь смерти, и обретя ключ от нее. Счастье в том, чтобы иметь свою собственную дверь и ни с кем ее не делить. Ведь многим большего и не дано».
«Однако! – подумал Кэркок. – Насколько любопытные вещи могут посетить во время суда над сектантками! Вероятно, здесь присутствуют сущности и из Мира Теней, наблюдая за нашим процессом, и, пожалуй что и участвуя в нем».
Тем временем, монолог незримого проповедника, не показывающего себя, продолжался.
«Если все Силы действуют преимущественно не вне, а внутри нас, то и Апокалипсис свершится не вне, а внутри нас, в каждом из нас – в свое время, ибо рано или поздно для каждого настает Время Апокалипсиса, пора, в которую мы будем судить себя, и окружающую среду, свои и чужие миры, все внутренние и внешние вселенные – и суд наш будет страшен, тем более, что каждый из нас станет вершить свой суд, а вернее, свои бесконечные бесчисленные суды самостоятельно, словно оборотень, становясь то подсудимыми, то судьями, то адвокатами, то прокурорами, то всеми сразу – судя, защищая, обвиняя и оправдываясь, вынося приговоры и приводя их в исполнение, убивая и умирая, сажая и садясь в тюрьму, выпуская на свободу и выходя на нее. Тогда каждый сам себе прокурор, сам себе адвокат, сам себе преступник и сам себе судья. Утверждая и отрицая, создавая и разрушая, благословляя и проклиная.
Так будет. Так есть. Так было.
А после всех самораздираний и самосшиваний получится нечто, уродливое, отдаленно напоминающее прежних нас, но по-своему, непостижимо для нас прекрасное. И будет в нем что-то от мумий и от оживших трупов, от нечистого духа и от его колдунов, от мутантов и от стеклянных гоблинов, от мутно-серых божеств мглы и тумана, от промозглых нудных привидений, от траурных мячиков зрячего мира и от стеклянных глаз, отражающих восходное и закатное солнце, от безумной мудрости, от ночных факельных шествий под барабанный бой и от черепашек-ниндзя.
Так будет.
И прилетят вампиры-карлсоны, а за ними прокрадутся маньяки микки-маусы и расчленят те детские трупы, что оставят им карлсоны, выпив всю кровь».
«Это что-то странное, - решил Кэркок. – Какие-то юридические эманации. Возможно, от судьи. Наверное, он, когда учился, роли всех участников процесса через себя прогонял, постигая, как функционирует судебная машина. Обычно при всех внутренних апокалипсисах сам человек себя не судит, не садит в тюрьму и, тем более, не убивает. Даже если со стороны так кажется. На самом деле во всем этом, как минимум, представители мира, незримого для большинства, участвуют».
Вернувшись к слежению за происходящим в зале суда, он обнаружил, что свои показания дают матери обвиняемых, одна как раз в слезах покидала место для свидетелей, а другая спешила его занять.
- Моя дочь всегда была странной, - рассказывала худенькая невысокая короткостриженная шатенка средних лет. – Котят нашей кошки топила, ее даже на учет в ювенальном отделе за это поставили. Куклы просила купить ей страшные. Древнюю порнографию с разнополыми партнерами смотрела. В клоуна из «Оно» на Хэллоуин наряжалась. Мрачная всегда была и тихушница. Учиться на техника-ассенизатора пошла, потому что там роботы по туннелям ползают, как в страшных играх. Всегда одна ходила, пока сектанток этих не встретила. А с тех пор сразу изменилась. Раздражительная стала, а потом и вовсе к ним переехала. И с тех пор со мною даже не виделась.
«Как-то я упустил, откуда записи в полицию попали, - подумал Кэркок. – Дрон, наверное, патрульный случайно заснял. Или кто-то из соседей заметил, что сначала женщины ходят беременные, а детей потом, или колясок никаких не заметно – и просигнализировал. Или карлик вызвал подозрения и стали за ним следить…»
Свидетели сменяли друг друга, и выяснялись новые детали жизни и работы сектанток.
Заседание закончилось, как и предвидел Кэркок – направлением тирионопоклонниц на экспертизу в закрытое и строго охраняемое психиатрическое отделение.
Дома Кэркок за завтраком поделился с супругом подробностями скандального процесса и, погрузившись на полчаса в медитативно-релаксационный сон в камере тонких полей, напрочь забыл обо всем, кроме своей работы. На которую затем и отправился, выйдя для разнообразия в дневную смену.
Кэркок изучил очередной сценарий, и тот навеял ему зыбкий поток причудливых образов. Погрузившись в них, Кэркок поплыл по течению, привычно удивляясь и недоумевая. При этом он не забыл надеть акцепторный шлем и включить мнемозапись.
(«Свет и Тьма без Холодного Рацио – тени. Оно – их каркас, их скелет, без него они не смогут удержать даже самих себя, тем более что-то сделать. Свет и Тьма постоянно, одновременно и поочередно убивают друг друга. Они – эфирны, летучи и призрачны. Холодное Рацио – единственная реальность. Скала, раскрашенная черным и белым. И звери Мрака и Сияния бродят внутри Сияния Света и Тьмы и Мрака Тьмы и Света. Придет ядерная зима и эти звери замерзнут. Ее сменит ядерная весна, и новые цветы распустятся на пустошах Фоллаута. Из них составятся неведомые нам радуги. И новые твари возникнут, населив переродившийся мир, и нельзя будет отнести этих тварей ни к одному из царств. И некоторые из них будут иметь прекрасный лик и изощренный разум, и ходить на двух ногах. Но наши телепаты не услышат их мыслей, и посчитают их немыми. И глаза этих тварей будут не такими, как у нас. Таких глаз вообще было прежде не встреть, потому что в них – отражение ядерной весны. Сознание разольется в воздухе, словно влага, и напоит каждого обитателя переродившегося мира. А скапливаясь в особых местах, сознание станет разряжаться молниями. Ветры выдуют из гор прах городов, превратив их руины в обычные камни, будто в этих местах никто никогда не жил. И Солнце станет призраком и Полной Луной для самого себя. А когда ядерная весна переполнит себя, ее вырвет собственным ядом и внутренностями, и боль вывернет переродившийся мир наизнанку. Вспыхнут миллионы ложных солнц и единственное, истинное, затеряется между ними. И само безумие сойдет с ума. Небо запоет, раскалится докрасна и расплавится, а затем с него прольется дождь из жидкого пламени. И тогда настанет ядерное лето. Люди, пережившие ядерную зиму и ядерную весну в глубоких норах, выйдут из них, пробудившись ото сна, в котором они пребывали, словно ходячие мертвецы. Лето, словно безжалостный маньяк, разбудит их, сотрет в мелкое крошево все горы и засыпав норы, в которых спасались выжившие, размолет травы в пыль, заставит континенты растрескаться до самых корней своих. И люди назовут смерть Полднем, а время с утра до вечера – казнью, а воздух – горящим во всех составленных в матрешку мирах. Лето станет великим убийцей для всех новых тварей. Но ночами те, кто смог пережить летние дни, продолжат жить, охотясь друг на друга и зарываясь в щели и ямы, как в могилы, с первыми лучами ослепительного восхода. А в конце ядерного лета возродится ядерная весна, но ненадолго. Ибо она сменится ядерной осенью, которая высушит все. И каждый зеленый лист поменяет свой цвет на желтый. И каждая новая тварь станет собственным трупом, не способным окончательно погибнуть, а только обратиться в сухую, как пергамент, полный памяти, ждущую прочтения и оживления, мумию. Небо при этом перестанет сверкать, как алмаз, потускнеет, и станет золотым, а значит, замолчит. Но в конце ядерной осени часть мумий воскреснет для мудрого буйства и истребит немногих из новых тварей, оставшихся в живых. И кончится ядерная осень. Никто не будет знать, что сменит ее, но о новом властителе Земли узнают все уцелевшие люди. Он придет, обладая челюстями обезьяны, мозгом человека и телом неутомимого могучего электрического демона, ступая медленно и сотрясая почву, словно ожившая статуя титана. Что произойдет во владычество многочисленного нового народа, не узнает никто, потому что новые властители Земли уничтожат всех, кто мог бы нам об этом сообщить, оставив только своих преданных слуг, и окончательно умертвят прежний разум нашей планеты, сделав его для нас непостижимым. И ни один прорицатель не предскажет событий, которые произойдут за этой чертой, что разделит страсти до и после нее – ибо не к кому будет ему обратиться. Тьмы и Света не будет за этой чертой – только Зелень, Краснь, Искрость, Лазурь и Сталь Зеркальная. Эти начала станут не тенями, но обретут все признаки привидений. А налепят их Силы на тонкий каркас Холодного Рацио, ибо вечно оно, как осмысленная жестокость, направленная на достижение цели. И пока существует цель, останется вечным Холодное Рацио.
Я помню, как начнутся зеркальные разливы в зените ясного дня, и мутно-серые, мглистые – в зените звездной ночи. Как звезды задрожат в сумеречной серой мути, превращаясь в ксеноморфных вампиров юности и оборотней любви-ненависти. Как на закате тонет амальгамное солнце в сиренево-лиловой мантии обмана, а может, недоступной истины.
Под амальгамным солнцем новые властители построят новый мир – свой, страшный и прекрасный, превосходящий в совершенстве все, что было до него. Таким я помню это грядущее царство – не разумом, а яростью, не мыслью, а символом, бессмысленным и вдохновенным естеством.
Я слепну – следовательно, я прозреваю. Прозревают мои вкус, обоняние и слух, и многие другие вассалы моего ума. Все они – сеньоры во владениях, лежащих в провинциях моих. Один мудрец хотел прозреть – и выколол себе глаза, чтоб не мешали. Нам часто глаза мешают ВИДЕТЬ, уши – СЛЫШАТЬ. К кому мы обращаем голос наших глаз? Они кричат и надрываются, и ничего потом не слышат. Они приковывают нас к цепям, протянутым сквозь Вечность. Они немы, всего лишь надо – научить их говорить. Но дар произносить волшебные слова – проклятие, с которого начинаются все превращения: небеса стекают в океан, его же воды выплескиваются вверх фонтаном. Так небеса и океан меняются местами, но этого никто не замечает. Блаженные слепы – ведь им известно то, чего все зрячие не видят. Давайте слепнуть. И давайте прозревать, и умирать, и воскрешаться. Ведь в этом Вечность, а не мелких человеческих страстях».)
«Хороший материал для какого-нибудь футуристического постапокалиптического боевика, - подумал Кэркок. – Нужно будет отдать в разработку сценаристам».
Едва он успел снять и убрать в ящик стола акцепторный шлем, как к нему ворвался Брэлард.
- Меня направил Муролл! – с порога воскликнул безумный создатель кошмаров. – И я пришел, чтобы попросить премию.
- Ну, если Муролл считает, что вам нужна премия, то она вам, видимо, действительно необходима, - сказал Кэркок, оглядел Брэдларда, отметив его всклокоченный вид, и осторожно спросил:
- Вам не кажется, что вы переутомились?
- Признаться, да. А что, это так заметно?
- Это просто бросается в глаза. Я, пожалуй, даже отпуск вам дам. Отправьтесь куда-нибудь на Карибы, проведите месяц на пляже, полюбуйтесь на красивые закаты, побалуйте себя коктейлями, пообщайтесь с жителями тропического рая. Вам это пойдет на пользу. И главное, не думайте о работе. Отключите в себе творческий генератор. Ваш мозг должен отдохнуть. А когда вернетесь, займетесь новым проектом. Мне пришли в голову любопытные идеи.
- Отпуск – это хорошо. Я чувствую себя, как загнанный Варг. А какого размера премия?
- Половина вашего обычного гонорара. Я бы дал вам больше, только боюсь, что вы отправитесь в один из казинополисов, и все проиграете в рулетку и в карты.
- А что плохого в казинополисах? Там тоже можно прилично отдохнуть.
- Отдых в казинополисе – это не отдых. Это работа на конвейере удовлетворения инстинктов. Казинополисы – не для вас, Брэдлард. Они для тех, кто занят однообразным и скучным трудом. А вы и так каждый день катаетесь на аттракционах, хоть и эзотерических.
- Пожалуй, вы правы. Теплое море и мягкий песок – это то, что надо. Только я не могу вот так сразу собраться. Мне нужно несколько дней одиночества в собственной квартире.
- В любом случае, Брэдлард, с завтрашнего дня вы в отпуске.
Довольный Брэдлард покинул кабинет, а Кэркок отправился перекусить.
Над входом горел лозунг:
БУДУЩЕЕ НАСТУПАЕТ ВЧЕРА.
«Ну да, - подумал Кэркок. – А прошлое уходит завтра».
Сегодня начиналось сразу три очередных сезона топовых сериалов, доведением которых лихорадочно занялся рекламный отдел - до самого последнего момента, в связи со сменой их спонсоров и следующим из этого изъятием старых элементов скрытой рекламы и включением новых. Связанная с этим авралом суета несколько утомила Кэркока.
В кабинете он достал акцепторный шлем и, надев его, нырнул в невидимое море идей и образов. Разумеется, он записывал все видения и откровения. У него уже образовался целый архив мнемограмм.
(«Все часы всех времен, всех миров и всех вселенных идут в ногу. Их шаги громкогласным своим тиканьем сотрясают до основания материки на миллионах планет. Да так, что некоторые из материков трескаются и тонут вместе с находящимися на них цивилизациями, не оставляя о себе даже памяти, не то, что каких-то следов и артефактов. А другие народы, на островах и остальных континентах не ощущают ничего, никаких часовых толчков – и остаются в целости, ничего не понимая и ни о чем не подозревая. Ведь трескаются самые большие материки, гибнут самые великолепные и выдающиеся культуры.
Это Марш Времени, это Вторжение Времени, это – война всех часов против всех существ, в особенности против собственных создателей. Так сотворенное восстает против сделавших их мастеров.
И ничего не слышно, кроме единодушного, единогласного, рацио-тоталитарного стука шестеренок – уверенной в себе поступи ни в чем не сомневающегося, ни о чем не жалеющего механизма.
Но Земля смогла уцелеть, потеряв былые гордые столицы, населенные мудрецами и целые страны, чьи достижения теперь в небытие. Вместо них удалось возникнуть новой цивилизации, которой ничего не угрожает со стороны Машин Времени. Не угрожает, пока она не станет одной из Величайших и Выдающихся, создав часы, превосходящие умом землян».)
Сегодня Кэркок получил сценарий, рекомендованный известным литературным агентством. Автор писал сюжеты для игр, перечень которых весьма впечатлял. Речь в сценарии шла о борьбе трех инопланетных цивилизаций, каждая из которых создала на Земле специфическую человеческую культуру и всячески ее опекала, даже производила гибридов людей с инопланетянами, засылала этих гибридов в свои зоны влияния. По жанру это был шпионский триллер. Гибриды внешне походили на людей. Людей, по версии автора, тоже когда-то создали чуть ли не в качестве биороботов, управляемых бессмертными духами, населявшими иные измерения, располагающиеся внутри Земли. Гибриды оказались следующим поколением таких биороботов. Зоны влияния воевали друг с другом, цивилизации внедряли агентов-гибридов к подопечным друг друга, вовсю использовались шантаж и подкуп, соблазнения и убийства. Все это выглядело крайне запутанным. В целом мнение у Кэркока сложилось весьма скептическое. Ему, пожалуй, даже не понравилось – авторский подход раздражал, все персонажи получались обезличенными, а то и просто куклами, управляемыми коварными чудовищами из космоса. К тому же все любовные линии выглядели безнадежно пошлыми, а интриги изобиловали стандартными ходами и штампами. И главным двигателем происходящего неизбежно оказывался внеземной рояль в кустах. Автор накатал целый сезон аж на шестнадцать серий. Особенно спорным и запредельно шокирующим выглядело проявление в героях различных архетипических сторон бессмертных истинных хозяев Земли.
Но к сценарию прилагалось еще и письмо автора. Кэркоку показалось даже, что это целый манифест. И вот письмо-то Кэркока как раз весьма позабавило.
«Я гений. Так решил не я – так решила моя судьба, так решило мое рождение.
Миссия моя – убивать не людей, но души.
И завораживать.
Кто меня послал? Кто угодно.
С равным успехом меня мог послать кто угодно.
Причитания – для ползущих. Причитания иссушивают крылья, истинные крылья. Когда летишь, не цепляясь за чужое крыло, лучше тебя знающее, куда тебе нужно – это лучше всего. Никто не может знать этого лучше, чем я. Не знать, куда лететь? Это бессмысленно. Каждый видит цель своего полета сам.
Чужие крылья и чужие когти – для тех, кто не знает, куда лететь. Для тех, кому некуда лететь. И не на чем. Но мне есть, куда лететь.
Только став ползающим, ты добьешься милости Когтей. И они схватят тебя, схватят. Чтобы никогда больше не отпустить.
И если я и бываю бессилен, то это оттого, что я боюсь своей силы. А она таится именно за бессилием – по ту сторону его.
Мое бессилие – это сила беса.
Время рассказывать сказки – время их забывать.
Время сочинять реальность.
Время творить миры.
Время быть Творцом.
Я – молодой мастер. Я – еще не расцветший и не распустившийся гений. Но я расцветаю, я распускаюсь. Я – молодой мастер. Я – это Я. Вот и весь мой алфавит.
Время быть гениальным.
Жизнь вообще гениальное явление, в котором нет места негениальному, в котором есть места только для гениев. И я – один из них.
Думать о гениальности можно вечно, но вечность кончается, а мысли – нет. Все, попадающееся мне, когда я думаю о гениальности, красится ею, пусть даже поверхностно. Но как может быть гениальность поверхностной?
Если бы я ударил тебя в живот, тебе было бы больно. Но зачем мне бить тебя? Я посмотрю на твой живот, и ты согнешься точно так же.
Не говори забавно-обиженно, растягивая слова и гласные, Несмышленыш:
«Ерунда, ничего не понятно».
Может быть, это ты – Ерунда, а не то, что тебе непонятно? Как может Ерунда понять Гениальность, да еще мою, больную Гениальность, Гениальность-оборотня?
Гении живут строками, думают строками – вязью на дымке, расписанной цветами и иероглифами. Гении не рождают строк, они отрывают их от себя, от своей памяти, лишаясь собственной незаменимой части.
Гении придумывают богов, у каждого из них – по нескольку собственных пантеонов.
Я гений, разве это не очевидно? Я гений, значит, я всегда не прав.
Руки старости могут рассказать больше, чем лицо младенца, но глаза их одинаково немы.
Немота моих глаз…
Глухота моих рук…
Парализованность моих волос…
Они должны быть длинными, или их не должно быть вовсе.
Строки, когда вы в голове, вас так много… Вы жужжите и роитесь, перепутываетесь и взаимопревращаетесь, создавая новых отпрысков – общих призраков. Но когда я ловлю вас и отринаю на бумагу, вы сжимаетесь. И вас становится мало. Слишком мало. А до этого вас было много, вас – неисчислимо много, когда вы свободны, пока вы не умерли. Каждый миг у гения умирает новый подданный его – очередная мысль. Гений – царство мыслей.
Приходится наступать на хвост собственной гениальности, чтобы не потерять ее голову.
Гениальность моя больна. И сейчас у меня очередной приступ ее болезни. Лучше бы я был просто талантлив. Но нет, я гениален, а это гораздо сложнее.
Я опустошаю свое хранилище, не зная, опустело ли оно уже, и что я извлеку из него в следующий раз. Ведь то, что в нем, превращается друг в друга и в себя.
Три замкнутых кривых царя, владыки, короля или падишаха (все равно) проецируются в два купола и башню: купол, представляющий из себя высокую гору, окруженную рвом и другой купол – хрустального небосвода.
Коридор качается вместе с моими шагами. Он убегает в перспективу, к окну, двумя рядами дверей. Он делается сетью, собственной тюрьмой. И линии его – белые прутья, складываются в прямоугольники и квадраты. А снаружи – тьма. Сначала абсолютная, затем – космическая, с туманностями и звездами.
Я выхожу на пустую площадь и кричу, подобно тысячам поэтов, выходившим на эту площадь и кричавшим тысячи лет грядущим и прошлым векам:
«Луна и звезды! Свет и Тьма! Смерть и Рождение!»
Площадь остается пустой, как пустовала она тысячи лет в ответ на страждущие крики.
Мир сотворен едино, значит, есть Творец. Богов же много, пожалуй, их не меньше, чем людей. И этих богов тоже создал Творец – как старших братьев для людей. Все старшие братья – деспоты. О, Всевидящее Око Большого Брата!
Сладостно-страшно хихикает мой никем не низвергнутый бес – где-то на заднем плане, у меня за спиной. О чем он хихикает? Его некому было низвергнуть – во мне убили бога.
Кто сделал это? Люди.
Ведь только люди умеют убивать богов».
«Вероятно, это письмо предназначалось не мне, и автор отправил его вместе со сценарием по ошибке, - решил Кэркок. – В любом случае, сценарий нам не подходит. Хотя для игры он, пожалуй, и сгодился бы».
«Обычно он обходил это место стороной. Вовсе не потому, что не понимал, чем именно занимаются там молодые волшебники, - просто аркканцлер не без оснований подозревал, что они сами этого не понимают. Казалось, наибольшее удовольствие они получали от ниспровержения всяческих истин». Это наблюдение сделал Пратчетт.
«Уроки языка продолжались, причем весьма успешно благодаря изобилию и разнообразию объектов, попадавшихся им по дороге. Крюгер чувствовал, что теперь они могли бы обмениваться мыслями совершенно свободно, и не понимал, почему этого не происходит. Оба знали уже множество существительных и порядочное количество глаголов. Постоянно увеличивался и запас прилагательных, поскольку предметов для сравнения было под рукой сколько угодно. Когда то и дело попадаются деревья разных размеров, нетрудно усвоить понятия «большой» и «маленький»; другое дело, когда надо сравнивать большую скалу и маленький кактус – неизвестно, идет ли речь о размере, о цвете или о форме или же вообще о чем-то, совершенно не имеющем отношения ни к тому, ни к другому, ни к третьему». Лингвистическое обучение, как его описал Клемент.
«Самым странным во всем этом деле было то, что Хэл не до смерти сомлел, но подумалось об этом гораздо позже. Не то чтобы никакого жуткого страха вовсе не было. Просто страх отхлынул в какой-то дальний угол разума, а все ближние были заняты лихорадочным гаданием, что стряслось и как отбиться. Растерянность и смятение, которые как скогтили его во время разговора с Ольвегссеном, так с тех пор и не отпускали, вдруг будто испарились. На смену пришла холодная и быстрая сметка: мир просматривался и был враждебен до предела». Состояние, в которое ввел своего героя Фармер.