К свету!

… Нет, пожалуй, здесь слишком тесно и темно. И душно. Как в гробу. А может быть, я и в самом деле в гробу? Чудовищно! Это было бы очень жестоко. За что? Нет, не может быть… Какие-то глупости лезут в голову. Просто меня чуть-чуть присыпало землей. Ну, вот, наконец, и свежий воздух. Вот и пространство. Вон уже и огонёк вдали мерцает. Фонарь? Да, фонарь. И какие-то тени вокруг мелькают. Кружатся и кружатся, словно мошки. А это и впрямь мошки. К свету летят от земли. Попались, родимые? Просвещения вам захотелось? Так получайте! А я пока лучше в сторонке постою. Сам по себе. Отряхнусь от земли. За вами понаблюдаю. Я-то знаю, что фонарь волшебный. Меня не проведёшь. Вы им все зачарованы. Так и будете биться, пока крылья себе не обломаете и не упадёте на родную почву. Эх вы, мошки-однодневки…
… Кто-то приоткрыл дверь, прошмыгнул в неё и тотчас захлопнул. Пойти или не пойти? Уже давно иду, а спрашиваю. Грязно тут. Ну и слякоть! Трубы навалены штабелями. Дом не достроен, а в нем живут. Удивительно! Ага, вот и дверь. Как много в зале народу! Все в спецовках, защитных касках. Гудят, как пчёлы в улье. Что? Вы мне? Пожалуйста. Согласен, дверь надо за собой закрывать, но зачем же так грубо ко мне обращаться? Расхозяйничался тут, понимаешь! Сам-то пьяный, кажется. Ну да – пьяный. И ведь наглый какой: руку тянет, слова просит. И что вы думаете? Дали ему слово, идёт выступать. Куда только в президиуме смотрят! Кое-как добрался до трибуны. Стоит, качается. Ага, заговорил, кажется. Совсем лыка не вяжет.
Он что, говорит на каком-то не понятном мне языке? Кому это он всё время кулаком грозит? А-а-а… Там, на другой стороне сцены – два молодых строителя. Стоят, опустив головы. Их, должно быть, ругают. За что, говорите, ругают? Без спроса повысили производительность труда? Да-да, понимаю. Много себе позволяют. Коллектив берёт их на поруки. Всё правильно. Ну вот, пьяный заканчивает своё выступление. Гляди-ка, раскланивается, как фрейлина. А это как понимать? Человек из президиума обнимает его за плечи, вручает грамоту, трясёт руку, улыбается. Кругом вспышки фотоаппаратов. Своды зала содрогаются от аплодисментов. Со всех сторон – крики «Браво!». Зал скандирует: «Па-та-пыч! Па-та-пыч!». Пьяный пускает слезу, бьёт себя правой рукой в грудь. Что-то пытается сказать, но его не слышно. Из последних сил держась на ногах, отвешивает низкий поклон залу. И вдруг теряет равновесие и ничком падает в зал, прямо на руки людей. Народ ликует и беснуется. Потапыча уносят за кулисы…
… Свет погас, и начали показывать фильм. Я прошел вперёд и сел на свободное место.
– Как фильм-то называется? – толкнул меня в бок сосед, сплёвывая шелуху от семечек.
– Не знаю, – ответил я. – А что здесь, собственно, происходит?
– Как что? Вечер у нас сегодня. По случаю дня строителя. Сперва была фицальная часть, таперича – культурная программа.
– Значит, культурная программа?
– А что, неясно сказал? Фицальная часть «Пьянству бой» кончилась, а щас – культурная программа!
– Молодцы. Хорошо поставили. Поздравляю! Патапыч ваш – талант. С ним и на Островского можно замахнуться. А то и на Шекспира.
– Какого Шекспира? Мы этих умников предупредили: еще раз такое повторится – уволим. А пока, для начала, лишим премии. Понял? А то, вишь ты, придумали чё: «Хорошо поработал – хорошо заработал»! Да кто ж им даст? Котёл-то один, общий. У нас ведь социализм. Значит – всем всё поровну. А они у своих же товарищей кусок оттяпать норовят? Шибко умные! Пущай годков десять повкалывают, как все, тогда, можеть, будут получать. Понятно? А Потапыч – молодец! Грамотно стружку снял. Директор хотел уволить, чтоб другим не повадно было. А Потапыч заступился: молодые, дескать, еще зелёные, образумятся. А ты несогласный что ли?
– Да нет, но…
– Чё «но»?
– Ну…
– Чё «ну»?
– Потапыч-то сам был в стельку пьяный, а ребята вроде трезвые. Какой же тут «Пьянству бой»?
– Да ты чё, так ничё и не понял?! Ребят мы надысь напоили, по совету Потапычы. За что им выговор-то врезать? Дошло таперича?
– А-а-а…
– На.
– А Потапыч-то почему пьяный?
– Он все время пьяный. Ты не обращай внимания. На нем вся стройка держится. Был тут у нас один начальник. Из главка спустили. Возомнил о себе – уволил Потапыча. Стройка встала. План не выполнили. Из главка – нагоняй. Потом сам перед Патапычем на коленях ползал, умолял вернуться. Так-то. У Потапыча все схвачено. Он у министра дверь ногой открывает. Понял? Голова у него варит, как у гроссмейстера. «Пьяный» – сказал тоже!
Сосед придвинулся поближе, пытаясь в темноте разобрать черты моего лица.
– А сам-то кто будешь? – насторожился он. – Не новое ли начальство?
– Нет-нет, что Вы… Я просто так зашел. Посмотреть.
Сосед перестал лузгать семечки. Мне стало не по себе.
– Вы, пожалуйста, ничего такого не подумайте. Шёл мимо. Дай-ка, думаю, зайду. Честное слово… – бормотал я, пятясь к выходу.
Но сосед, почуяв неладное, вдруг крикнул громко на весь зал:
- А ну, стой! Слышь, гврю: стой!
И потом уж совсем безобразно завопил, срываясь на фальцет:
- Товарищи, среди нас чужой! Чужой, товарищи! Стой, гнида!
Я бросился к выходу, продираясь сквозь десятки рабочих рук. Каким-то чудом мне удалось выскользнуть…
… Я долго бежал по длинному тёмному коридору. Бежал до тех пор, пока не отказали ноги. Судя по всему, погоня отстала, и я присел  передохнуть на какой-то выступ под ногами. Послышался гул. Знакомые звуки. Где я их слышал? Ну да, конечно, – в метро. Так, может быть, я в метро? Точно. Сижу в тоннеле метро. Но ведь это же очень опасно. А что если сейчас поедет поезд? Не успел я об этом подумать, как ощутил вибрацию рельса, на котором, оказывается, сидел. Скорей, скорей! Бежать отсюда, пока не поздно! Успеть до ближайшей станции! Иначе от меня останется кровавый фарш!
Ноги не слушались. Казалось, на них – пудовые гири, а почва – вязкая, как тесто. Гул сзади всё нарастал. Я бежал без оглядки, спотыкаясь о рельсы, обливаясь потом. Наконец, в конце тоннеля забрезжил свет – станция! До нее совсем немного. Главное – не оглядываться. Держать себя в руках, а то сердце вырвется из грудной клетки. Оглянешься – и всё будет кончено. Не оглянулся! Ну вот, вот уже и станция. Я у цели. Осталось залезть на платформу…
… Очнувшись, я увидел себя лежащим на станционной платформе в окружении пожилых людей. Они с любопытством разглядывали меня и обменивались репликами, смысл которых был мне не понятен. Я с трудом поднялся и спросил, где нахожусь. Мой невинный вопрос вызвал у них странную реакцию. Они дружно отвернулись от меня и не спеша разошлись в разные стороны. Только одна пожилая гражданка в пуховом оренбургском платке приблизилась ко мне и сказала, точно приговор вынесла:
– Предатель!
– В чем моя вина?
– Ты – Иван, не помнящий родства! Тебе не стыдно? Разве сам не чувствуешь, что совесть нечиста?
– Чувствую. Но разве я провинился в чем-то лично перед Вами? За что Вы меня судите?
– Хотя бы за то, что задаешь мне такой вопрос, – с горечью ответила женщина и удалилась.
«Какое-то недоразумение, – подумал я. – На кого-то все они похожи, эти пожилые люди. Вот только на кого?»…
… В одиночестве я бродил среди бараков, которыми была уставлена вся платформа, и не мог понять, почему так долго нет поезда. Вдруг на мое плечо легла рука. Обернувшись, я увидел мужчину средних лет в форме железнодорожника.
– Я видел, как Вам удалось выбежать из тоннеля и вскарабкаться на платформу. Поздравляю. Это не каждому удается. Можно сказать – единицам.
Железнодорожник схватил мою руку и долго тряс.
– Вы нездешний, – продолжал он, – поэтому я обязан Вам кое-что разъяснить. Вы ведь хотите узнать, где находитесь? И почему окружающие на Вас так реагируют?
Я кивнул.
– Дело в том, что по расписанию поезд должен был прийти уже давно. Но не пришёл. Никто не стал расходиться. Все верили, что поезд вот-вот подойдет. Дорога предстояла дальняя, у всех были вещи, и никто не хотел терять времени даром: кто жевал, кто болтал, кто читал, а кто возился с детьми. Все жили будущим, и те невзгоды, которые выпадали на их долю в настоящем, переносили стойко и весело. Если кто сомневался, что поезд придёт, его просили помолчать, чтобы не смущал остальных. Ведь чем дольше люди ждали, тем меньше им хотелось разувериться в своих ожиданиях. Тем меньше они позволяли себе об этом задумываться. Раз поезд придёт, а он должен прийти, его надо дождаться, полагали они. В искусстве ожидания они достигли совершенства. Они построили себе жильё (взгляните на эти бараки) – правда, плохонькое, но ведь оно временное, Вы же понимаете. Они завели себе хозяйство – не бог весть какое, зато оно давало им гарантированный прожиточный минимум. Они вырастили детей – честно говоря, кое-как. Но им некогда было заниматься детьми, ведь они всю жизнь с минуты на минуту ожидали прибытия поезда.
Вообще, всё делалось на скорую руку, второпях, потому что главным было совсем другое. И вот теперь их дети смеются над ними. Они больше не ждут поезда. Эти беспутные шалопаи живут настоящим, а не будущим. Они заняты только собой, своей личной жизнью. Те мелкие невзгоды, которые еще выпадают на их долю, они переживают остро и болезненно. Они чувствительны, как мимоза. Они малодушны и непостоянны, как прирожденные изменники. Да они и есть изменники. Серьёзно усомниться в том, что поезд придёт, они не могут. Только хихикают и озираются по сторонам, не зная, чем бы себя занять. Им даже не в чем разувериваться. Если поезд придёт, его никто не заметит. Старые слишком дальнозорки, а молодые слишком близоруки, чтобы увидеть его. Теперь Вы понимаете, в чем дело?
– Начинаю понимать. Ну, а Вы, как железнодорожник, нежели Вы не могли объяснить им, что сидеть и ждать столько лет, пока придёт поезд, – это, по крайней мере, глупо? Ведь люди сами виноваты в том, что их дети выросли шалопаями. Старшее поколение обустроило хотя бы житьё-бытьё на платформе. А что осталось их детям и внукам? Просто ждать?
Железнодорожник закусил губу.
– Вы рассуждаете, как некоторые шалопаи, которых попросили замолчать.
– Ну и что? Главное – это правда. Её подсказывает здравый смысл.
– А если поезд в конце концов придёт?
 – А если не придёт? Что если в расписание вкралась ошибка? Ведь в расписание могла  вкрасться ошибка!
– Такого не может быть.
– Почему нет? Расписание составляют люди, а людям свойственно ошибаться. Вы знаете, кто составлял расписание?
– Нет. Я – всего лишь стрелочник. Мой отец служил заместителем помощника второго секретаря начальника станции и, когда я был ещё маленьким, рассказывал, что расписание составлял один мудрый дедушка с бородой. Из уважения его все называли по имени-отчеству: то ли Карлом Марковичем, то ли Петром Ильичём…
– Да в конце концов неважно, как его звали. Главное, он был человек – такой же, как мы с Вами, – и, стало быть, мог ошибаться.
– Что Вы, так говорить нельзя.
– Вам придется так говорить, иначе Вы не найдете общего языка с этими шалопаями. Они ведь тоже – люди. Вы с ними намучаетесь.
Стараясь не терять достоинства, железнодорожник виновато улыбнулся.
– Простите, а Вы не могли бы нам помочь? Нам не хватает педагогов, особенно мужчин. Вы могли бы нам пригодиться. Старики одряхлели. Они больше не могут защищать наши ценности от нападок шалопаев. Молодые люди умеренных взглядов нужны нам, как воздух.
– Кому это «нам»?
Железнодорожник извлек из кармана френча красную «корочку» с золотым тиснением, раскрыл и показал мне.
– Это членский билет организации, в которой я состою: Контрольно-педагогическая санитарно-эпидемиологическая станция. Она руководит жизнью платформы, используя два метода: убеждение и принуждение. Кто не поддается убеждению, подлежит принуждению.
– Какому принуждению?
– Мы заставляем людей молчать.
– Как?
Железнодорожник улыбнулся.
– Есть много способов. Так Вы согласны помочь нам?
– Знаете что…
– Не отказывайтесь, прошу Вас. Денег мы не платим, но Вы будете всем обеспечены. У членов нашей организации много привилегий. Не пожалеете. Согласны?
– Нет.
– Не спешите с ответом. Подумайте. Мы редко кому предлагаем, и уж тем более никто у нас не отказывается.
– Извините, пожалуйста, но я сейчас очень занят, – солгал я. – У меня больше нет времени. Я должен бежать.
– Позвольте задать Вам еще пару вопросов, – остановил меня железнодорожник.
– Ну, ладно, задавайте.
– Во-первых, зачем Вы лжете, будто чем-то заняты? Делать у нас нечего, и Вы, как человек умный, это прекрасно понимаете. Во-вторых, хотел бы я знать, куда и как Вы собираетесь бежать? От нас убежать нельзя. Отсюда нет выхода, кроме как через нас.
– Вот что, стрелочник, мне с Вами больше не о чем говорить. Вы – страшный человек. Прощайте.
– Э-э-э, друг сердечный, вот ты как заговорил! Жаль, спецмашина для особо вредных шалопаев сейчас на ремонте…
Не дослушав конца фразы, я ринулся к черной дыре тоннеля, из которого выбежал. Пусть из меня получится кровавый фарш, но оставаться здесь больше нельзя…
… Я бежал в кромешной тьме, пока силы меня не оставили. Гул то утихал, то нарастал. И рельсы то вибрировали, то нет. Значит, поезда ходили где-то рядом. Тоннель скорей всего не эксплуатировался или был предназначен для каких-то неизвестных мне целей. Возможно, это была какая-то заброшенная вспомогательная ветка. Единственное, чего мне оставалось – идти назад. Впрочем, «назад» означало в моём случае «вперёд». Спотыкаясь о шпалы, я поплёлся бог знает куда и зачем...
…Не помню, долго ли я шёл, как вдруг моё внимание привлёк странный шум. Меня мучила жажда, а шум напоминал журчание ручья. С каждым шагом он усиливался, становился объёмней. Все отчётливей различались составляющие его звуки. Теперь я уже догадывался, что это такое. И не очень-то радовался. Потому что это был не ручей.
Вдруг я стукнулся лбом о стену. Когда боль и испуг прошли, я нащупал дверную ручку. Повернул её и дёрнул на себя. Тяжелая металлическая дверь поддалась. Я рванул её со всей силы – и она открылась!!! Яркий свет ослепил меня …
Зал аплодировал. Нет, он не просто аплодировал – это были какие-то экстатические овации, бурлящие и переливчатые, то затихавшие, то вспыхивавшие с новой силой. Никто не обратил на меня внимания. В президиуме сидели Потапыч, железнодорожник, суровая пожилая женщина в пуховом платке…и, боже мой, боже мой – там сидел я. Сначала я не поверил своим глазам. Закрывал их и снова открывал, но ничего не менялось. Факт оставался фактом: за столом президиума сидел я собственной персоной.
Оглянувшись по сторонам, я увидел рядом с собой курносого молодого парня в грязной рабочей спецовке, с каской на коленях. Спросил его:
– А тот, крайний справа, – это кто?
– Наше новое начальство, главный инженер. С сегодняшнего дня работает. Его только что представили.
– Не подскажите, где здесь туалет?
– Там, – парень ткнул пальцем налево. Я дождался подходящего момента и бросился к выходу из зала…
…Мощный свет ударил мне в глаза, ослепил, опрокинул, смял. Я бросился назад, но вместо того, чтобы упереться в стену, погрузился в глубокий холодный мрак. Тьма сковала меня и грозила вот-вот раздавать.
Нет! К свету!
На выросших у меня перепончатых крыльях я взмыл по кривой вверх и тотчас с непривычки рухнул вниз, врезавшись в родную почву. Но я снова оторвался от неё. Я уже летел! Мрак и холод отступили, и, окрыленный, я рванулся к свету…

1976 / 2016