Дверь купе открыта, вагон практически пустой. В проходе бегает пузатенькая девочка лет двух с половиной. Маму ее, видно, сморило поездной качкой, а девочке не лежится: днем она сладко выспалась, а тут все необычное. Она пробегает мимо моей двери то просто так, то в кофточке с капюшоном, то что-то напевая, то – внезапно – с пузатеньким красным шариком на палочке. Я ей интересна, но зайти страшно, поэтому она снует мимо каждые две-три минуты, замедляя шаги перед моей дверью. На пару секунд мы обе замираем и просто смотрим друг другу в глаза. Мой сын сказал бы сейчас: «Какая хорошенькая! Смотри – отбилась. Давай потихоньку ее унесем?»
Он не знает: у меня было две дочери – Валя и Маруся. И я не унесла их.
Кто-то всемогущий там наверху видит всю нашу жизнь до самого конца. Он не творит ее – честное, слово, не он. Никто, кроме нас самих. Но он видит. Смотрит не скажу чтоб мудрым или, например, равнодушным взглядом – нет, не равнодушным точно. Он смотрит понимающе. Не кидается выручать, не проклинает, ничего такого. Знаете, моя мама всегда смотрела на меня понимающе, и поэтому мне никогда не хотелось выкинуть ничего шального. Максимум вызова в подростковый период – месяц курения дешевых сигарет с одноклассниками во время практики на заводе подшипников, не оставивший никаких последствий.
Бог смотрит понимающе. Иногда – тихо любуясь. Не все люди улавливают этот взгляд: кто-то ропщет, что покинут Всевышним, кто-то славословит Его помощь. От этого и крайности: то бьют поклоны нощно и уповают, то мракобесию поддаются. А он все видит и понимает. Он просто рядом. Так Пушкин смотрит с портрета кисти Кипренского. Спокойно, руки скрестил – не кинется обнимать, не бросит едкое словцо. От скольких же мелких и крупных преступлений этот портрет незаметно спас школьников, изнывающих на уроках литературы! Потому что – «племя младое, незнакомое…». В этом много уважения. Провидения, pro-видения, готовности смотреть вперед и принять все, как есть, без прикрас. Богоматерь, кстати, никогда не смотрела на меня так с икон: все на младенца своего или – в лучшем случае – на что-то за моим плечом. Богоматерь – вещь в себе, вечно беременная материнством женщина. До меня ли ей… А вот Пушкин всегда смотрел трезво и прямо мне в глаза. Как Бог.
Бог глядел на меня и моего второго мужа и ясно понимал, что тот не для отцовства пришел в мою жизнь. Благословен тот, кто умеет чувствовать этот взгляд – он никогда не будет одинок и потерян. Ему всегда будут исповедимы пути, а значит, и неглубоки печали. Тогда я не ценила этой поддержки, толстокоже ставя цели и стремясь их достичь во что бы то ни стало.
Я хотела дочку. Дочки – одна за другой – из маленьких головастиков вырастали в рыбок, затем в малюсеньких рыбкочеловеков... Эти счастливые два месяца дрожжевого роста мне почему-то странно не моглось, чего в прежние беременности не наблюдалось, все хотелось прилечь, уснуть, забыться. Потом становилось совсем плохо, меня клали в больницу, где вскоре становилось очевидным, что плод тоже впал в нездоровый сон и забыл, что нужно жить и расти. Его так и называли в медкарте – «заснувший». Вот ты – вполне живая – ешь, лежишь, ходишь, смотришь кино, правишь какие-то тексты, обнимаешь навещающих меня, а внутри тебя – мертвый ребенок. День, два, три ты просишь в ночной тишине палаты, скребя синюю краску на стене у изголовья: «Ну, Марусенька, ну же, моя девочка! Валюша, я же так жду тебя, так жду». И врачи видят твой полный безумной надежды взгляд, и еще на день откладывают операцию, но ты… Ты самая теплая и уютная могила из всех, которые возможно придумать. Жизнь и смерть есть продолжение друг друга, но они никак не могут существовать одновременно. Иногда жизнь важнее, и она просто обязана оттолкнуть смерть.
Вторая чистка далась совсем тяжело. Я отходила от наркоза в большой палате на тринадцать кроватей. Было четвертое мая. Мимо старой больницы гулко двигалась колонна боевой техники – шла подготовка к Параду Победы на главной площади города.
В палате тихо перешептывались абортницы. В их голосах слышалось виноватое облегчение.
Рядом сидел мой муж – кто его пропустил сюда? Плакал. Меня метало по кровати, болело везде: в ушах гудело от наркоза и тяжелого лязга танковых гусениц; сердце разрывалось от жалости к себе, Вале-Марусе, женщинам-абортницам, просто женщинам, идущим на эту смертную муку; выскобленная матка тупо и тягуче ныла – так мычит корова, потерявшая из виду теленка.
Боли было так много, что единственно правильным и логичным казалось только одно – встать, держась за спинки кроватей, неровной походкой добрести до распахнутого окна, забраться на него и с облегчением шагнуть вперед – где-то там было обещание праздника, пусть и со слезами на глазах.
Я не сделала этого. Моей слабой тогда жизни и мысли о сыне, которому я по-прежнему нужна, хватило, чтобы все это преодолеть и пережить. Изнуряющее лечение, самобичевание, мужебичевание, развод, одиночество и странно навязчивое внимание к девочкам в смешных курточках с капюшончиками – что там еще? Жизнь все это победила.
Опытная акушерка говорила мне: «Аня, деточка, никто не знает, почему это происходит, почему они «засыпают». Ты не думай об этом, просто живи дальше». Теперь я знаю, что эта акушерка точно знала, что Бог смотрит и все понимает.
Спустя годы я стала чувствовать Его взгляд. Я сама научилась так смотреть. Поэтому хорошенькую малышку в вагоне мне не хочется ни унести, ни подозвать. Мне просто приятно смотреть на нее. Любуясь.