Аннотация к роману
Это - роман поиск. Поиск не только героини Надежды Новиковой, ищущей путь к воплощению мечты. Но и самого автора, идущего к осознанию, что от него, как от «вершителя судеб», ничего не зависит. Это – роман в романе.
Надежда мечтает написать книгу. Голубые с грустинкой глаза взглянули однажды через экран. И ей захотелось разгадать, по ком же эта грустинка? Она поняла вдруг, что вот Он - ее прототип.
Мирон Мироненко, выдающийся актер, но для нее в рукописях, в мыслях, в чувствах, Он был всегда просто - Он, а Она просто - Она. Вернее, таковыми являлись герои еще ненаписанного романа.
Куда приведет ее эта мечта? Ведь в полной мере посвятить себя ей - невозможно. Надежда замужем за военным летчиком, у них есть дети.
С каждою новой строчкой Она все больше убеждается, что становится героиней собственного романа. Что эта грустинка – по ней! Надежда мечется между мечтой опубликовать книгу и семейным долгом. Как поступить: разжать ли пальцы, отпуская на волю мечту или же сцепить их в замок?
Возможно ли удержать мечту? Ведь мечта - на то и мечта, чтобы сбыться!
Все события и персонажи вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми случайны
Эпиграф
Мечта - на то и мечта, чтобы сбыться
Глава 1. Туда, навстречу к Самому Свету
Он был на сцене. Как всегда гениален, непростительно гениален. На сцене Он был – бог.
Он знал: Она должна прийти. Отыскивал ее глазами в глубине темной ложи, отыскивал и не находил на привычном месте. Она умышленно выбрала другое. Зачем - чтобы удостовериться, действительно ли Он ждал ее? Нет. Сомнений не могло быть: Он ждал. Только и жил одним этим ожиданием. Может, тогда - чтобы помучить его? Нет и нет! Его душа была настолько измучена, что одна мысль о новых его страданиях приносила ей боль почти физическую.
С пугающим величием на сцене раскинулся космос. И мириады мерцающих звезд слепили своим нервным светом. А там, где уже не светилось ни единой звезды, на самом краю своего одиночества, был – Он.
Она знала наверняка, что это только вначале Он будет высматривать ее, а потом забудется совершенно. Он - станет уже не Он. Каждой клеточкой растворится в том, которого играет. Знала и то, что неизбежно наступит такой момент, когда своею игрою он заставит позабыть и ее, кто Он такой и кто такая Она, и по какому поводу они здесь находятся.
Она специально купила билет подальше от его, а теперь и ее друзей, чтобы никто не помешал, чтобы никто не украл ни песчинки этого времени. Скинув туфли и чуть наклонившись вперед, одними губами Она повторяла за ним:
Сердце таяло, как от болезни,
Порываясь к неведомой выси.
Я подумаю: Боже Небесный!
По тебе горевать бесполезно:
Ты меня все равно не услышишь…
И они были связаны этой ниточкой слов: Она в зрительном зале, Он на сцене, – они были вместе.
Через две минуты антракт. Она не сможет усидеть на месте: пойдет за кулисы и увидит его. Занавес еще не был опущен, как вдруг Он опустился на одно колено, затем на другое… Она знала: запланированным это не было. Широко распахнутыми глазами Он искал что-то в сумраке зрительного зала. Она понимала, что именно. Точнее, кого - ее.
Позабыв про туфли, босая, рванулась к нему, споткнулась в темноте сцены, разбила коленку. Обняла руками его голову и… стала петь. Тоненький голос по-церковному легко летел ввысь. Голос, казалось, желал добраться до самых небес, но, утыкаясь в свод театра, расплывался по зрительному залу. И никто не подозревал о неладном, полагая, что происходящее – лишь импровизация. Ну, а если бы кто-то и заподозрил, то непременно бы выкрикнул: «Идиотка! Поет вместо того, чтобы звонить в скорую!»
Ее пение всегда действовало на него успокаивающе, каким-то необъяснимым образом смягчало эти внезапные приступы нервного перенапряжения. Но только не в этот раз. Она чувствовала: только не в этот. Приложила руку к его лбу, медленно провела через переносицу вниз, подчеркивая и как бы прорисовывая эту ей так знакомую горбинку. Он открыл глаза:
- Ты не забудешь? – спросил еле слышно.
- Никогда! Как мне забыть незабываемое?
Он улыбнулся одними только глазами, в которых теперь более чем когда-либо прочитывалось небо. Вот сейчас, в самую эту минуту, в них светилось какое-то неземное, невидимое никому, кроме него одного, счастье.
Она сидела, не моргая, со слезящимися глазами, держа его голову на своих коленях, и твердила:
- Знаю, ты отправляешься к Самому Свету. Совсем скоро ты и сам сделаешься светом. Знаю, что не увижу больше и позабыть буду не в силах. Все чувства умерли во мне… вместе с тобой.
Точно в бреду говорила она все это, пока кто-то, наконец, не выкрикнул «занавес» и «врача»!
К счастью, ничего подобного с тем, кто был столь непростительно гениален - не произошло. Он был жив и здоров. Вернее, все это произошло, но только в ее воображении. Она писала роман: о нем, о себе. Собственно, не то, чтобы напрямую о себе или о нем, но о двух людях весьма схожих с ними. Его звали Мирон Мироненко. Ее - Надежда Новикова. Но для нее, в рукописях, в мыслях, в чувствах, Он всегда был только - Он, а Она была только - Она. Вернее, таковыми являлись герои ее романа.
Они - как представители противоположных полов, как два неизбежно притягиваемых полюса. Она и Он. Он и Она. И если Он был актер, то кто же такая была - Она? Успешный корреспондент, правда, когда-то давно, в далеком прошлом, таком далеком, что, кажется, просто не в этой жизни. Ей должно было исполниться тридцать. Веха немаловажная. Что-то навроде экзамена с подведением итогов. Чего добилась, чего достигла?
Весь последний год, когда ничего этого еще не было, когда не было написано ни единой строчки романа, Она чувствовала в себе какой-то надрыв, какой-то мучительный перелом.
Как выразить словами? Наверное, так: душа моя мятется. Как объяснить? Вот, например, порежешь палец, кровь идет и говоришь: больно. А как объяснить, что кровоточит душа? Какая-то невидимая душа! Этакое невесомое облачко внутри. Как объяснить, что оно разболелось, нахмурилось и, разрастаясь в свинцовую тучу, разрывает грудь изнутри?
Она часто ощущала, что прямо сейчас, в эту самую минуту, с нею происходит нечто, что-то невозвратимо меняется. Чувства были обострены, что еще задолго Она умела распознавать запах дождя. Когда налетал порыв ветра, ощущала, что в нем - свобода. Ветер волен гулять, где хочет. Когда пила воду, ощущала, что в ней - жизнь. Из воды мы рождаемся по плоти, водою крестимся в жизнь вечную, рождаясь по духу. Когда смотрела на языки пламени, думала, что огонь - совокупность стихий - подытожит и довершит неистовство их всех, постав тем самым конечную точку бытия.
Весь год Она чувствовала себя потеряно. Точно маленькая овечка, отбившаяся от пастыря, заблудилась и теперь не знает, что делать, куда держать дальше путь. Она приставала с вопросами к Господу:
- Ну, что же это такое: испытание, искушение? Зачем это внутреннее беспокойство, борьба? Когда все закончится?
И вот теперь, к тридцати годам, ощутив в себе, что «душа моя мятется», Она вдруг ясно осознала, что это - не закончится никогда. Что так будет всегда, до самой смерти, с тою лишь разницей - в большей или меньшей мере.
Спеша разобраться в себе, как утопающий - за соломинку, хваталась Она за карандаш и бумагу. Это помогало привести мысли в порядок и заново сложить о себе какое-то мнение: кто Она, зачем здесь и что сделать ей, чтобы, наконец, отыскать себя настоящую. Свои размышления Она записывала на клочках бумаги, которые валялись теперь по всему дому. И вот однажды, чтобы привести мысли к общему знаменателю, Она собрала исписанные обрывки, которые начинались со слов «к тридцати…» И вот что из этого вышло.
Глава 2. К тридцати
К тридцати годам начинаешь задумываться, что же это за явление такое – мечта? И что нужно для того, чтобы она сбылась? Вот, все трубят сегодня «управляй своей мечтой». Но разве это есть сопоставимые вещи – управление и мечта? С тем же успехом можно пробовать совместить лед и пламя. Лед, к примеру, разжечь, а пламя - заморозить. Управлять мечтой. Что за бред? Ведь на то она и мечта, чтобы, как птица, парить на свободе! Мы же ее так цепко держим – не даем ей вздохнуть, не даем ей вспорхнуть… А секрет очень прост: чтобы она сбылась, нужно разомкнуть ладони и отпустить мечту на волю. И тогда она – воспарит!
К тридцати все больше и больше избегаешь оставаться наедине с собой. Под разными благовидными предлогами стараешься заполнить свое временное пространство чем угодно, лишь бы не случилось остановиться и послушать - сердце. Боишься! Знаешь, что внутренний мир истощился настолько, что теперь являет собой жалкое зрелище. Он стал так гулок и пуст, что пройди по нему пусть даже в комнатных тапочках, непременно послышится эхо. И еще понимаешь: мало толку просто слушать сердце, его нужно - слушаться.
К тридцатилетию осознаешь, если вдруг под тобою поколебалась земля и привычный мир в одночасье рухнул, опереться возможно лишь на привычные и обычные, знакомые и весомые, старые, как мир, прописные истины. И когда в голову стукнет сходить с ума, понимаешь, что лучше всего - сходить в церковь.
К тридцати годам берешь в толк, что свобода не в том, чтобы делать все что захочется, а в том, чтобы этого не делать. Свобода от греха.
К тридцатнику убеждаешься на собственной шкуре, что существует непреложная аксиома жизни: даже маленькая неправда порождает шлейф других неправд.
К тридцатилетию понимаешь, что русский язык не только могуч и богат, но еще удивительно прост. Вот если взять, к примеру, на первый взгляд серьезное и солидное слово «совещание» и разложить его, как говорится, по косточкам, то получится: вещать «со», то есть совместно. Вещать - весть. Значит, делиться совместно вестями. Или возьмем «обмануть»: поманить «об», то есть вокруг или около. Другими словами, поманить не туда. Взбрести - бред. Убогий, значит, «у» Бога находится на особом счету. Логичное объяснение зачастую найти можно практически любому слову. И как же не подивиться одновременному величию и детской простоте родного языка!
К тридцати хочется острее прочувствовать это родное слово - Родина. И кажутся абсолютно дикими фразы типа: защищать, умирать, а зачем? А что, собственно, сделала для меня эта Родина и за что ее нужно любить? Да хотя бы за одно то, что эта земля родила тебя и меня! И ей не тяжело нас носить.
К тридцати годам на собственном опыте убеждаешься, что дети хрупки, беспомощны и беззащитны - лишь с первого взгляда. Если же познакомиться с ними вплотную, реальность такова: они капризны, эгоистичны, безжалостны и, по сути, вообще вредны для здоровья взрослых. Так что процесс воспитания дражайшего чада нередко выливается в процесс подогревания на медленном огне самих родителей. Такая вот своеобразная проверка на жаропрочность.
К тридцатилетию приходит некий опыт, начинаешь чувствовать людей на расстоянии, так сказать, прощупывать их, не входя в вербальный контакт. Кожей начинаешь ощущать, кто человек, кто пока еще человек, а кто уже - нелюдь.
К тридцати видишь, что в основном люди привыкли брать, а вот с тем, чтобы давать – большие проблемы. Хочу иметь друзей, хочу иметь мужа, хочу иметь ребенка. Брать-брать-брать! Вместо: хочу быть другом, хочу быть женой, хочу быть матерью. А ведь за этими тонкостями скрывается мощный смысл: живу ли я для кого-то или же кто-то обязан жить для меня? Лишь два слова: «давать» и «брать». И еще два слова «человек» и «потребитель». Чтобы не сделаться потребителем, а оставаться человеком, нужно принуждать себя давать-давать-давать! Потребитель же никогда не обретет себя: ведь не имея собственной сути, состоит лишь из того, чем обладает.
К тридцатнику будь то человек, картина, музыка или пьеса - обращаешь внимание не на отточенную безукоризненность фраз, не на правильность линий и звуков, не на приглаженность и прилизанность, а на правдивость, искренность, простоту и естественность.
К тридцати в полной мере осознаешь весь ужас современной журналистики. Катастрофы, наводнения, землетрясения попросту становятся наживой. Свежим куском мяса. И вместо того, чтобы протянуть руку помощи, рука тянется к фотоаппарату и видеокамере, чтобы во всех подробностях заснять это - еще живое мясо. Так, зачастую журналистика, обернувшись лицом к экрану, поворачивается спиной к реальному человеку. А ведь за спиною может оказаться каждый из нас.
К тридцати начинаешь понимать, почему «не судите да не судимы будете». Потому что вот сейчас хоть и стоишь, а через секунду - тоже уже поскользнешься. Ведь природа человеческая вероломна! А еще начинаешь осознавать, что поступок - лишь следствие, первоначален всегда мотив. Человеческий глаз рассчитан на следствие, Бог же - сердце видит. Бог в этом смысле по поступкам не судит. Пусть даже и плохо получилось, главное, что намерение было доброе.
К тридцати годам понимаешь, что любовь это… Что толком нельзя объяснить, что же такое - любовь. Невозможно поставить тире и дать толкование. Любовь сочетает в себе абсолютно не сочетаемые вещи: слабость и силу, правду и ложь, смелость и страх, милосердие и жестокость, бурю и тишину, противостояние и покорность, одиночество и единение. Любовь - не для разума, но для сердца. Она не постучится и не спросит разрешения - просто войдет в сердце и поселится там хозяйкой.
А еще к тридцати вдумываешься, что слово «любить» - это не просто слово, это - действие. Любить – значит делать. Жертвовать время, силы, деньги. Любить означает взять часть забот на себя. Когда любишь, жертвуешь собою охотно, с радостью. Потому что иначе просто не можешь.
К тридцатилетию начинает потихонечку укладываться в голове, почему красивая, здоровая девушка выбрала в мужья инвалида-колясочника. Пожалела, полюбила. Есть в русской душе какая-то особенная светлая жалостливая струнка. Если видит, что помощь нужна – просто не в силах отвернуться и пройти стороной. В этой женщине тайна: как принесла себя в жертву? И в мужчине тайна: как эту жертву он принял?
До чего же смешными кажутся к тридцати эти вот фразы «…в горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит…» Разве властен человек над будущим? Разве можно заставить себя полюбить или разлюбить? Любовь – это как состояние «здесь и сейчас». Нет, не выдерживают клятвы проверку временем. Не поэтому ли написано в Библии: «не клянись вовсе… потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет».
К тридцати осознаешь, что абсолютно всякий человек по природе своей талантлив. Пусть даже в чем-то малом может, нет, обязан быть поистине виртуозен. Почему? Потому что все мы по Образу и Подобию. Бог наделил каждого щедро. Вопрос тут в другом: для чего и зачем мы зарываем талант в землю? Не потому ли что так нам удобней?
К тридцати годам начинаешь понимать, что незаурядные умы человечества, скажем, Пушкин и Достоевский, Есенин и Бунин – не полубоги и не последние грешники. Такие же точно люди, только намного несчастнее. Страдающие души, страждущие, Богом наделенные способностью чувствовать остро, на грани. Как не можем чувствовать мы. Именно за это и любишь: не за стихи или прозу, а за страдания, рожденные той нескончаемой борьбой, которую они всю жизнь вели сами с собою.
Все эти записи уместились всего-то на двух листах. Было тут и предчувствие перемен, и какой-то внутренний переход от одной вехи к другой, и ожидание что-то, чего Она себе объяснить толком пока не могла. Но одно она понимала отчетливо: если до тридцати Она инстинктивно преследовала цель вобрать в себя, напитаться, то теперь настало время - отдавать.
И как раз в это самое время сомнений-томлений, страданий-терзаний Она наткнулась на один фильм. Восьмидесятилетняя героиня, затитулованная наградами в мире искусства, а в жизни - до безобразия вредная и ехидная старушонка будто бы к ней обратилась с экрана:
- Послушайте, хи-хи, почему вы, хи-хи, роман не пишете?
- Таланта, наверное, нет, - вслух с досадой ответила Она.
- Ха-ха! Это неправда, это у вас мечты просто нет. Хи-хи! Мечты всей вашей жизни. Вяло как-то живете, по глоточку.
Что ж, возражать нечего: это была чистейшая правда. Она жила потихонечку, вполсилы, не вызывая своей жизнью никаких эмоций даже у самой себя. Чахло и несмело. А ведь когда-то у нее действительно была мечта! Чуть ли ни с самого детства она горела желанием написать книгу. И верила, что напишет. Шло время: поступила на журфак, блестяще отучилась и отлично поработала. Вышла замуж, родила детей. Дни летели, а Она все мечтала: лелеяла свою мечту, качала ее на руках и гладила по головке. И мечта начала засыпать, а потом потихонечку угасать, пока от нее не осталась лишь слабая струйка дыма.
- Каждый человек творит свою мечту сам, - проговорила с экрана старушка, подняв костлявый палец. - Но не каждый осмеливается воплотить ее в жизнь. Многие так и остаются всего лишь - мечтателями.
Так что же: может, и вправду набраться ей духу и последовать за своею мечтой? Может быть, вправду единственным смелым поступком в ее жизни станет этот еще не написанный роман?
- А что если все же решиться разомкнуть руки и выпустить мечту на волю? – вслух спросила Она самое себя.
Глава 3 Луч и Маняша
Так с чего же именно начался этот роман? Да с какой-то ерунды, фантазии, хохмы дурацкой! На весну и лето Она уезжала с детьми за тысячу километров из мегаполиса на свою малую родину, в село с таинственным названием Тайное, где дом по-старинке со ставнями. Там под окном пахло хвоей и липами, а полы в комнате и на кухне от солнечного света становились горячими. Этот дом, построенный еще ее дедом, хранил в памяти радости и невзгоды сразу трех поколений, а теперь вот запомнит еще и правнуков. Со временем ее родители сделали ремонт и небольшую пристройку, провели газ и воду. Этим летом ей предстояло в одиночку следить за домом, поскольку родители уехали к родственникам для решения каких-то семейных вопросов.
С приездом сюда менялся сам уклад жизни, сама ее суть. Если в мегаполисе жизнь для нее текла еле-еле, а иногда и вовсе застревала, точно в трясине, и как бы странно это ни звучало, целью городских будней было, чтобы они поскорее закончились, то здесь каждый день всегда отличался от предыдущего, был окрашен своим неповторимым оттенком, преподнося постоянно что-то новое - либо праздник, либо подарок, либо подвох. В общем, как-то так совпало, что именно этой весной в свет вышел и наделал много шуму фильм про знаменитого русского писателя «Федор Михайлович». Разумеется, Она решила непременно смотреть. В главной роли – какой-то там Мироненко.
И вот однажды, когда дело обстояло из рук вон плохо и буквально из них вываливалось, а детские шалости едва не обернулись травмой, чтобы немного отвлечься и снять скопившееся к вечеру напряжение, захотелось придумать что-нибудь такое же абсолютно нелепое, как весь этот день. Чтобы можно было от души посмеяться. Так вот, не имея точного представления ни о внешности актера, ни о его титулованности, Она решила поразвлечься такой вот игрой, которая начиналась бы со слов: «а что если…»
А что если Она, по профессии журналист, окажется на пресс-конференции? И не возьмет в руку ручку, не измарает ни одного белого листа, а только будет смотреть на него. Просто так, из праздного любопытства. Знаменитость ведь как-никак!
А что если Он почувствует этот настойчивый взгляд, и ему узнать захочется, собственно – что? У него пятно на лбу что ли!
А что, если Он тогда покажет на нее пальцем и с раздражением бросит:
- Вот, вы! Да, да - вы. Не оборачивайтесь, это я к вам обращаюсь. Наверное, вы хотели о чем-то спросить, раз так смотрите! Ну, просто, ей-богу!
А что если Она тогда возьмет да и ответит из вредности:
- Знаете ли, эта пресс-конференция идет уже так долго, что давно бы пора и поужинать!
А что если Он с усмешкой предложит:
- Давайте тогда поужинаем вместе!
Журналистская братия прыснет со смеху, кто-то начнет аплодировать. Фото и видео-объективы будут устремлены на нее.
Что дальше? А что если тогда Она кое-как наспех похватает вещи, по пути столкнет чью-нибудь сумку и выбежит в коридор. А - Он? Что сделает Он?
А что если Он не сделает ничего? Тогда и сказочке-то конец! Точка.
А что если все же попробовать запятую и - Он помчится за ней попятам?
- От меня еще никто не убегал! - прокричит набегу Он.
- Я стану первой! – в ртвет прокричит Она и тут же зацепится ботинком за кочку, рискуя растянуться.
- Похоже, что ваш правый башмак уже «каши просит», - глядя на оторванную подошву, усмехнется Он и предложит. – А пойдемте-ка покормим его! В ресторан. Ну?
- Ага, в таком-то вот виде!
А что, если тогда Он обрадуется и скажет:
- Отлично! Значит, поужинаем у меня в номере!
И что же мы имеем? Назревающий роман, главный герой которого навис над героиней, как знак вопрос. Плюс эксклюзивное интервью у него в номере.
- Ну же, решайся скорее, мой персик! – а что если Он подмигнет ей и приобнимет за талию?
Ну, нет, это - слишком! – отмахнулась Она. - Нет, это совсем уж не про него, в смысле не про того, кому доверено было сыграть самого Достоевского. Он - не такой! А какой? Кто же такой - этот, как его там… Мироненко?
Резкий стук в дверь выдернул из фантазии на тему «а что, если…» Ну, надо же! Что за хохму Она сочинила? И, мотнув головой, чтобы прогнать нелепые мысли, Она пошла
открывать.
На пороге стояла Маняша, подруга детства. Они интуитивно чувствовали друг друга и почти без слов понимали, что у другой творилось на душе.
- Привет… - поздоровалась Маня.
И от того, как было произнесено это «привет» ей сделалось как-то тревожно.
- Что случилось?
- Меня Артем ударил.
- То есть как?
- Как в фильмах бывает. Только по-настоящему, - подруга откинула прядь темных волос, показывая яркий след на щеке.
- Тетя Маня пришла! Ура, ура! – из другого конца дома с топотом и визгом мчались дети, и уже через секунду висели на Маняше.
- Верочка, Лёва, вы же задушите тетю!
- Или свернете ей шею, - добавила Маня, - ну-ка отцепитесь на минутку, сорванцы!
Маняша проворно вытащила из сумки «лисью морду», надела и заговорила нараспев театрально:
- Здравствуйте дети, это я, лиса Патрикеевна, я конфеты вам принесла. Кто будет?
- Я, я! Мне! Нет, мне! – гомонили малыши.
- А где Алиса? – спросила Вера.
- С папой поехала в город. Я ее к вам завтра поиграть приведу.
- Ну, ладно, дети, забирайте конфеты и тетину лисью маску и бегите пить чай.
- И что же теперь будет… - призадумалась Она, вернувшись мыслями к их прежнему разговору.
- Что будет? – усмехнулась подруга. - Думается, развод теперь будет!
- Послушай, Артем ведь тебя любит. Это сгоряча… и, может быть, можно…
- Нельзя! – с присущей вспыльчивостью оборвала Маня.
Как выяснилось, Тема ударил Маню за то, что та после спектакля гуляла по городу с каким-то актером, игнорируя звонки мужа. Очевидно, Артем испугался, что что-то случилось, а когда узнал доподлинную причину, вспылил. Разумеется, это не было оправданием. И факт оставался фактом: муж ударил жену, что давало теперь полное право подруге высвободиться из уз брака. Воспользуется ли обстоятельствами Маняша? Вполне вероятно, что - да, ведь Она знала характер подруги с малолетства.
С Маняшей они познакомились в церкви, куда та зашла из любопытства. Она же - напротив, частенько бывала в храме, помогала бабушке убирать догоревшие свечки, протирать иконы, раскладывать товар в церковной лавке. Ей нравилось стоять у краешка Распятия и смотреть, как на подсвечнике пританцовывают маленькие огоньки. Этот день запомнился до мельчайших деталей, которые каким-то невероятным образом смогла удержать детская память, пронеся их через года. Именно тогда, пожалуй, Она испытала одно из самых ярких впечатлений.
Службы не было, в храме царил полумрак, было сыро и зябко, и от этого становилось как-то безрадостно, даже уныло. Господи, вот если бы – солнышко! - попросила Она. И вдруг откуда-то сверху спустился огромный столп света, лучи разогнали уныние, оставив на полу яркий широкий блик. Ей захотелось скорее туда, к этому свету. Она вошла внутрь луча и подняла голову: из окошка под самым куполом мягкими волнами сочился свет, и стало так хорошо и так радостно, что очень захотелось поделиться с кем-то своею радостью. Неподалеку Она заметила девочку и позвала:
- Иди сюда, здесь тепло!
Девочка подошла и сказала:
- Привет, меня зовут Маня.
- Смотри, Маня, Он – там.
- Где? – девочка, запрокинув голову, вглядывалась в окошко
- Он там, в этом луче.
- Кто?
- Господь мой и Бог.
- Там никого нет. Бежим лучше кораблики пускать! – и Маня панибратски потащила ее к выходу, будто бы они были знакомы всегда.
А Она все никак не могла оторваться от света: Ты – там, я знаю, Ты прячешься в этом луче. Но я Тебя все равно найду! Отыщу золоченую лестницу и поднимусь к Тебе прямо на небо, – неслышно шептала Она, глядя на солнечный столп и уходя за Маняшей. Тогда им было лет по шесть, не больше. Наверное, собственно, с этого и началась ее сознательная память: с луча и Маняши.
А что это было за босоногое время! Время познаний и открытий, и время безграничной сво-бо-ды. Ну, разве можно объяснить, как много это значит - проснуться на зорьке с петухами, выйти на двор вместе с бабулей, которая торопится доить корову, и смотреть, как ширятся, алеют яркие полосы на небе, вдыхать утреннюю свежесть и слушать щебетание встрепенувшейся ото сна птахи. А потом запах парного молока, треск дровишек и красные угли – это бабушка растопила печку.
- Миленькая, да поспала бы еще, - скажет бабуля. - Вот жаворонок!
- Не хочу, баб, я на велике – можно?
И – дорога, залитая утренним солнцем, а вот – овраг, где зимою целый день ребятня и санки, старенькая церковь на пригорке, теперь поворот, перелесок и все – речка. Вода тут сказочная, почти вровень с берегами, и всегда ледяная, даже в жару, да такая чистая, что видно как мельтешат туда-сюда рыбешки у дна. Крикнешь: э-ге-гей! - и по воде прокатится эхо. Здесь неподалеку от деревянного подвесного мостика есть очень печальное место. На противоположных берегах стоят рябина и ясень. И через эту узенькую, но стремительную речку все тянут и тянут свои ветви друг к другу, так и не в силах никак дотянуться. В юности ей нравилось здесь подолгу бывать и представлять, что это река жизни разлучила двух возлюбленных.
А какой тут воздух! Напоенный лесными травами. Как же хорошо всей грудью вдыхать этот запах, смотреть, как легкое облачко зацепилось за макушку сосны, и слушать дыхание утра. В эти ранние часы, когда тени принимают четкие очертания, солнечный луч настолько прям и чист, что не допустит ни малейшего искажения. Луч проникает в волосы, под одежду, в каждую клеточку тела, наполняя свежестью и жизнью. И хочется ликовать, бежать по мокрой траве туда, в самый центр утреннего свечения. И, кажется, нет и не будет конца этим просторам, нет и не будет конца этой свободе!
Конечно, не только одно приволье заключает в себе деревенская жизнь, есть и обязанности: дел огородных полно, а еще кур и собаку накормить нужно, да корову с луга пригнать. Но все как-то в радость, всегда весело и по-новому! А вечером над домами нависнет запах натопленных бань и огромная, лениво раскинувшаяся на небе, Большая Медведица.
- А вот и мой Мишка! Привет, и где же ты пропадал? Не прячься больше за хмурыми тучами, ладно? Без тебя мне темно. Будь рядом, всегда!
На ночь уляжешься к бабушке под бок и просишь:
- Бабуль, а бабуль, расскажи сказку.
И слушаешь про царей-государей, про волшебный клубочек и ковер самолет, про верность слову, доброту сердца и преданную любовь.
- Баб, я хочу, чтобы волосы у меня были волнистые, как у царевны из сказки! Видишь, я их на пальчик накручиваю?
- А ты, миленькая, попроси у Господа и все сделает.
- Что - правда сделает?
- Правда-правда, ты только проси!
- Ну, хорошо. Дорогой Боженька, сделай, чтобы мои волосы стали кудрявыми, когда я проснусь завтра утром. И тогда я всегда буду помнить, что Ты – есть.
Но на утро, когда Она проснулась, чудо не произошло, оно случилось гораздо позже, когда проснулись гормоны переходного возраста. В плане физического развития Маня опережала ее всегда. Рано округлившаяся, с развитой грудью, подруга то и дело ловила на себе заинтересованные взгляды школьных мальчишек, в то время как Она сама выглядела нескладным угловатым подростком на тонких и длинных ногах. «Не могу смотреть на себя в зеркало - скелет какой-то!» - вздыхала она и отворачивалась.
Собственное лицо тоже не нравилось ей: бедное с мелкими чертами, в противовес которым - крупные зеленоватые глаза. «Ну что это за вздернутый кверху нос? – спрашивала Она себя. - А надутые, словно шарики щеки? А эти круглые кошачьи глаза с еле заметными светлыми дужками над ними?
Совсем другое дело – Маня. С угольными бровями вразлет и темными, как вишня, блестящими очами, с яркими губами и густыми почти черными волосами. Внешность подруги сразу же бросалась в глаза, и на этом фоне Она со своей бледной кожей смотрелась тоже весьма бледно. Единственное, что принимала Она в себе безоговорочно – это светлые волны кудрявых волос. Они придавали лицу какое-то волшебное обрамление, будто бы Она и впрямь сошла со сказочной страницы, как молилась она об этом в детстве. Наверное, за эту кукольную внешность ее и прозвали в деревне Куколка.
А подруга придумала себе прозвище Маняша. И требовала, чтобы все применяли именно это имя, потому что совсем скоро Маня станет знаменитой актрисой, а почти у всех знаменитых актрис есть псевдонимы, которые на афишах используются без фамилии. Называть себя Маней подруга разрешала только ей. Еще Маняша говорила, что станет влюблять в себя очень богатых парней, которые будут дарить цветы и дорогие украшения. Ну, а пока на Маню заглядывались лишь деревенские мальчишки и угощали конфетами.
Помимо яркой внешности подругу выделяли живость и непоседливость. Маняша постоянно порывалась куда-то, что-то выдумывала, бежала вовсюда. А еще подругу отличали взрывные всплески чувств, в разгаре которых Маняша способна была чуть ли не задушить в собственных объятьях. Быть может, именно это и привлекало ее в Мане, ведь сама Она была весьма замкнута и чувства свои всегда скрывала, наверное, оттого что не умела их выразить. Абсолютно разных характеров, они будто бы уравновешивали друг друга.
Она со своими спокойными от природы качествами, размеренностью и осторожностью, слаживала этот вечный порыв, эту взбалмошную Манину непоседливость. То подруге приспичит вскарабкаться на дерево и качаться на самой высокой ветке, то под ливнем бежать купаться на речку, то глубокой ночью, раздевшись почти догола, подобно ведьме, взмывать на качелях. Разумеется, ко всем своим выдумкам Маня неизбежно привлекала ее. И одна из подобных затей едва не окончилась трагически.
Глава 4 Пленницы подземелья
Она собиралась поехать с отцом в город за платьем для школьного вечера. Но как-то уж так совпало, что именно в это утро машина не завелась, и поездка была отложена. Такое совпадение не огорчило и не удивило ее по той лишь простой причине, что Она заранее была к этому готова. Она уже давным-давно привыкла, что совпадения в ее жизни – всегда являлись неотъемлемой частью ее жизни.
А потом наобум зашла Маня и обрадовалась:
- Ты никуда не поехала? Ура! Значит, полезем в катакомбы вместе!
- Куда?! – от неожиданности переспросила Она, хотя отлично знала – куда.
Катакомбами называли пещеры, которые находились на той стороне реки, у подножия крутой, почти что отвесной горы. Бабушка рассказывала, как прятались там в войну, как помогали солдатам укрывать военную технику. Мол, некоторые помещения высотой доходили аж до трех метров, а еще говорила, что даже под речкой были прорыты ходы. И, разумеется, у местной ребятни, катакомбы были объектом жгучего любопытства.
Некоторые сорви головы раскапывали лазы и пробирались внутрь. Взрослые то и дело заваливали эти подкопы, ведь старожилы поговаривали, что когда-то в пещерах случился обвал, и насмерть засыпало трех мальчишек. И вот теперь Маня собиралась возобновить «археологические» раскопки!
- Ну же, идем, - подруга дернула ее за рукав, - Что ты стоишь? Я уже лопату из сарая стащила, в кустах спрятала. Бежим!
- Ты шутишь? – спросила Она, наверняка зная, что та не шутит. Просто ей нужно было потянуть время, чтобы придумать, как переубедить Маню. - Ведь это опасно…
-А-а-а! Значит, трусишка-зайчишка, да? Да! Хорошо, тогда я полезу одна, - и подруга повернулась идти.
- Стой, ты кому-нибудь сказала, куда собираешься?
- Зачем?
- А фонарик у тебя есть?
- Нет, только свечка, - Маняша в нетерпении переступала с ноги на ногу. - Ну же, помчались скорей копать!
- Ты давай копай пока что одна, а я мигом, - и Она побежала к Темке, к Маниному соседу.
- Привет, Тем, у тебя фонарика не найдется? – прямо с порога выпалила Она.
- Нет, Федьке отдал. У него намечается романтический вечер. А тебе зачем?
- Мы с Маней лезем в катакомбы… - начала было Она.
- С ума сошли что ли? – перебил Тема. – Опять Маняша выдумала!
- Ты же сам знаешь, переубедить…
- Я с вами! – Тема начал натягивать свитер.
- Тем, подожди, не надо… - принялась уговаривать Она, зная наперед, что ей влетит от Мани. – Послушай, кто-то же должен остаться и подстраховать.
- Федька подстрахует!
- Федька - разболтает! И тогда вся деревня поднимется на уши.
С полминуты Тема раздумывал:
- Ладно. Но если в пятнадцать ноль-ноль вас на этом месте не будет… Тогда вся деревня точно будет стоять на ушах!
- Договорились, - Она благодарно улыбнулась.
Парень улыбнулся в ответ, но тут же стал снова серьезен:
- Дай слово, что не полезешь только со свечкой. Обязательно найди фонарь.
- Хорошо, – уже на бегу, крикнула Она, - даю слово!
Как оказалось, слово дать намного проще, чем раздобыть обыкновенный фонарик. Если просить большой отцовский фонарь, то на раскопках можно поставить крест. Если пойти без фонаря – крест могут поставить над ними. Ну, и что же делать? Бежать через всю деревню к Федьке, чтобы терпеть дурацкие шуточки и многозначительные взгляды с высоты двухметрового роста! Так, так, так… а, может, попробовать поискать тот светящийся брелочек в форме сердечка, который подарила Маняша? Она зашла домой и принялась перетряхивать ящики. Ну, ей-богу, иголка в стоге сена… Ура, нашелся! Правда, на фонарь это тянет с большущей натяжкой. Ладно, по крайней мере, перед Темой ее совесть будет теперь чиста.
И через минуту Она уже снова неслась во весь опор. А когда подбежала к горе, от Мани остались одни только ноги. Подруга раскопала лаз и протискивалась внутрь. Чтобы приободриться, Она отыскала глазами свой ясень, мысленно с ним попрощалась и юркнула в узкую нору. Сперва им пришлось ползти на животе, потом на четвереньках, и только спустя пять минут, они смогли выпрямиться во весь рост.
- Ух, ты! – взвизгнула Маня. – А ты была против! Вот это да…
- Впечатляет, - согласилась Она и провела ладонью по неровной стене.
Тут было душновато и тесно, но чем дальше они продвигались, пространства становилось все больше. Воздух стоял сырой и тяжелый, свеча горела неровно, нервно – то вспыхивая, то затухая. От этого на полу и на стенах появлялись причудливые устрашающие тени, так и становилось жутко. Они с Маней шли по узким коридорам, шершавые стены которых хранили выжженные или нацарапанные надписи. Она подносила свечу близко-близко и буквы, казалось, одна за другой оживали, будто бы их и впрямь кто-то сейчас вырисовывал дрожащей рукой: «За Родину, за дом!», «Очистим землю от нечисти!», «Родина-мать велит воевать!», «Победа будет за нами!» Все надписи объединяла одна только мысль - о Победе, синонимом которой являлась обычная мирная жизнь та, что была сейчас у них с Маней. И чувствовалась здесь такая мощь и сила, сплочение и единство, что низко поклониться хотелось великим тем годам.
В катакомбах, по всей видимости, прятались долго: тут были хорошо отесанные камни, выступающие прямо из стен, которые, очевидно, служили кроватями. Посередине на возвышении лежал большой валун, кругом которого были расставлены камни поменьше. Вероятно, это обеденный стол.
- Посмотри наверх, - сказала Она шепотом, - под самым потолком что-то навроде балкончика.
- Залезем туда! – обрадовалась Маня.
Внизу под балконом прорыт был узкий лаз, и они друг за дружкой начали карабкаться. Вдруг лабиринт разделился: одно ответвление уходило влево и резко вниз, другое – наверх вправо.
- Сначала на балкон! - скомандовала Маня, и они принялись карабкаться вверх.
Вскоре они оказались в крохотной комнатке, в которой едва можно было выпрямиться.
- А вот и личные апартаменты командира! – пошутила Маняша, подошла к балкончику и свесилась вниз.
- Маняш, ты что! - Она дернула подругу. – А если обвал?
- Трусишка-зайчишка! – принялась дразниться Маняша. - Ладно, пойдем проверять второй лабиринт. Чур, я первая!
Теперь им пришлось сползать ногами вниз. Она затушила свечку и, мысленно благодаря Тему, достала свой маленький фонарик.
- Ой, как тут сыро! - вскрикнула Маня, - Смотри, там дальше вода.
- Наверно, подземный источник, - предположила Она, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не увязнуть в иле.
- Смотри-ка, мостик из камней! Наверное, здесь набирали воду. Давай попьем? – предложила Маня.
- Тебе что – пить так хочется?
- Совсем не хочется, - мотнула головою подруга. - Ну, интересно же, какая на вкус тут вода!
- Ничего интересного! Пойдем, а то времени осталось - совсем ничего, - взглянула на часы Она.
- Интересно, а куда это мы торопимся? – спросила Маняша.
- Ну, в общем… - замялась Она, - …я Теме пообещала, что к трем мы вернемся.
- Трусишка-трусишка! Зайчишка-зайчишка! – еще долго не унималась подруга.
Затем они попали в галерею комнат с высокими потолками.
- Маня, ты только себе представь, - вполголоса сказала Она, - когда-то здесь стояли настоящие танки.
- Ага, и всякие там пушки! А, может, тут что-то есть до сих пор? Пойдем скорее, поищем! – и Маня чуть ли не бегом потащила ее, не разбирая дороги.
- Маня, мы шею себе сломаем! Дай посвечу под ноги, а вдруг и вправду наткнемся на что-нибудь боевое…
- На снаряд или мину! – громко шутила подруга.
- Тише-тише, говори шепотом, - попросила Она. – Нельзя здесь шуметь…
- Трусишка-зайчишка! Зайчишка… – начала было снова дразниться Маня, но тут они вошли в самую высокую залу и замерли.
Запрокинув голову, они разглядывали красную пятиконечную звезду – символ советской армии.
- Ничего себе! А как это там нарисовали? – в задумчивости спросила Маня.
- Не иначе, как стоя на танке… - отозвалась Она.
В следующее мгновение Маня разбежалась и с криком подпрыгнула, чтобы дотянуться до рукой до звезды. Тут же раздался резкий хлопок, не то взорвалось что-то, не то треснуло, потом под ногами затряслось, а над головой начало сыпаться. Стало трудно дышать от поднявшейся пыли. Они схватились за руки и бросились назад. Вдалеке с гулом все рушилось, шум нарастал и приближался к ним.
Она лихорадочно соображала: к выходу не успеем, слишком долго ползти, укрыться под камнем-кроватью или столом-валуном – тоже засыплет. Остается только одно – вниз к подземному источнику. Она резко дернула Маню за руку и скомандовала: «Туда!» - затем юркнула следом, и они словно с горы скатились к водоему.
Клубы пыли тут же нагнали их, заставляя чихать и кашлять. Еще с минуту стоял какой-то общий гул, будто бы это гора оплакивала самое себя, свою собственную кончину. Потом все стихло, воцарилась гробовая тишина, нарушал которую лишь плеск воды и их собственное частое дыхание. На ощупь пришлось им пробираться к единственному сухому здесь месту, к мостику. В темноте они перемазались и все в грязи, наконец-то, уселись.
В висках стучали металлические молоточки, и зубы стучали тоже. Охватывали смешанные противоречивые чувства: плохое, слава Богу, закончилось, но вместе с тем нельзя было сказать, что теперь началось что-то хорошее. А, может, уж лучше и не начиналось бы вовсе? Может быть, это - всего лишь начало конца? Долгого и мучительного. Леденящие ужасом мысли носились в голове: если их не отыщут, они умрут с голоду, либо поднимется вода и тогда их затопит, либо засыплет при раскопках. Глаза в глаза со смертью! От одной этой мысли хотелось закричать. Она тряхнула головой, отгоняя жуткие мысли, и рукою нащупала Маню.
- Ты только не кричи, - скорее себе самой прошептала Она.
- Я больше не буду, - отозвалась Маня. – Мне страшно.
- Мне тоже.
- Я не хочу умирать, - Маня выговорила то, что вертелось на языке у обеих.
- А мы пока и не собираемся! – начала подбадривать подругу Она. – Артем ведь знает, где мы и сделает все, как надо. И нас отсюда обязательно вызволят! Ага?
- Ага, мой сосед очень ответственный! - подтвердила Маняша. - Ой, а как думаешь, до вечера-то успеют? У меня ведь свидание с Федькой!
- Знаю, романтический вечер. Из-за которого мы остались без хорошего фонаря. Тема отдал Федьке. Кстати, свечка не у тебя?
- Нет. А зачем Федьке фонарь?
- Наверно, хотел сделать тебе сюрприз, - Она готова была перевести разговор даже на Федьку лишь бы не говорить и не думать о смерти. – К примеру, организовать поцелуй под приглушенным светом фонарика.
- А я ведь еще толком ни разу не целовалась… - Маняша всхлипнула. - Думала, вот, сегодня…
- Ничего, подождет твой Федька до завтра.
- Думаешь, завтра нас уже вытащат? – сомневаясь, спросила Маняша.
- Думаю, да, - как можно увереннее сказала Она. – Ух-ты! Смотри-ка, твой брелочек нашелся. Оказывается, вот тут был пристегнут, к петельке куртки.
Она включила фонарик, и крохотное сердечко вспыхнуло розоватым свечением. Они стали глядеть.
- Хм, Федька… - задумалась подруга. – Наверное, меня твой Бог наказал, что я с Федькой хотела идти целоваться… Ну, а замуж идти не хотела! А тебе-то все это за что? Ты же у нас почти что святая! - в голосе подруги чувствовалось нарастающее раздражение.
- Маня, не начинай!
- Вот встанешь под свой луч и стоишь-стоишь… - продолжала подруга. - Стоишь в своей церкви часами!
- А тебе что ли жалко? Ну, успокойся, - попросила Она.
- Нет, уж давай разберемся, - настаивала Маня. - Ведь сейчас ты должна была выбирать себе платье! Почему допустил твой Бог, чтобы сломалась машина? Бог что - на тебя разозлился?
- Ну, а ты? - ответила вопросом Она. - Что должна была делать сейчас ты?
- Ну, а я должна была сидеть тут! Одна.
- И ты что – правда хотела бы сидеть тут одна? – спросила Она и сама же ответила: - Нет, конечно! Мань, да пойми, Бог ни на кого не злится, у Него нет наших с тобой земных чувств. Бог, как солнце, светит - на плохих и хороших, на добрых и не очень. Кто-то шагает под луч этого света: вот я весь, Боже, помоги! А кто-то обходит луч стороной.
- Это – я! – выдохнула Маняша. - Все брожу в темноте… а Господь – это солнце… Помоги нам, пожалуйста, Боженька! - и они стали молиться, глядя на маленькое светящееся сердечко.
Она сейчас так была рада их совместной молитве, хотя и предполагала, что при благополучном исходе, Маняша, скорее всего, обо всем этом забудет. На душе сделалось спокойней, теплее, а потом в голове начало все мешаться, смещаться куда-то… И Она погрузилась в тяжелую дрему, где сверлила одна неотступная мысль: а что если – все, конец? И как же будет там, за этой чертой? Или я уже вижу - как… Там – свет! Много яркого… нет, резкого, режущего света. А еще там ангелы какие-то странные – в касках…
- Вы – ангел? - спросила Она, жмурясь от света.
- Да, твой ангел-спаситель. Ну, с рождением, вас, девочки!
- Что? – переспросила очнувшаяся Маня.
- Со вторым днем рождения, говорю! – повторил чей-то голос.
Оказалось, что в касках расхаживали вовсе не ангелы, а спасатели. А яркий режущий свет был не чем иным, как обычным дневным светом. В подземелье они просидели почти что сутки. Как выяснилось позже, снова по какой-то необъяснимой случайности их начали раскапывать именно там, где было легче всего достать. Впрочем, совпадения в ее жизни всегда были неотъемлемой частью. Так что Она не стала дивиться этому, а в простой тихой молитве возблагодарила Господа Бога.
Правда, несмотря на то, что все закончилось хорошо, одно обстоятельство еще долго отдавалось в ней болью: подоспевшая на выручку техника повредила ветку, которую ее ясень протянул к рябине. А еще машины разворотили корни: то тут, то там они торчали теперь оголенными венами. Она не на шутку перепугалась, что теперь, из-за нее, ясень может погибнуть. В тот же день, Она взяла ведро, чтобы полить искалеченные корни, и лопату, чтобы насколько будет возможно засыпать их землей.
Вечером с виноватым видом к ней зашел Тема.
- Покажи, сильно ушиблась? – парень взял ее руку и посмотрел на болячку. - Это я виноват… Не нужно было пускать вас! Может быть, даже следовало все рассказать вашим родителям.
Она смотрела на Тему, который был ей сейчас симпатичен. Простой деревенский парень без претензии на городскую жизнь, плечистый и коренастый, спокойный и трудолюбивый, которому нравилось работать на земле и заниматься фермерским хозяйством. Из всей местной компании Она выделяла именно Артема, как надежного и серьезного, кому можно было доверять смело. И то, что Тема сейчас сокрушался, делало парня в ее глазах только выше, плюсуя ко всему еще и ответственность за других. Но было одно «но», таившееся в том, что Тема был очень и очень податлив. И если было б возможно, Она добавила бы к такому характеру настойчивости. Нет, даже напористости.
Впрочем, разве была присуща напористость ей самой? Для интереса - вспомнить хотя бы раз, чтобы Маняша не уговорила, не упросила и не склонила ее волю в пользу собственного решения. Такого Она не помнила. Поэтому к Теминому недостатку Она отнеслась с пониманием.
- Нет, Тем, ты не виноват. Ну, правда. Ты ведь пытался отговорить… - успокаивала Она, но тут взглянула на свои пальцы, которые все еще держал парень, и покраснела, не сумев дальше закончить фразу.
Артем уловил это чувство неловкости, тут же отпустил ее и перевел разговор на другую тему:
- Скоро школьный вечер.
- Я не иду, - сказала она.
- Почему?
- Что-то не хочется ночь напролет давать интервью на тему «Пленницы подземелья», - усмехнулась Она. – Предоставлю, пожалуй, Маняше играть роль первой скрипки.
- А давай, я с тобой пойду? И к тебе тогда точно никто приставать не будет! – предложил Артем.
И они пошли вместе. Вместе сидели за одним столиком, вместе танцевали, даже гуляли, держась за руки. В эту ночь Она поняла и почувствовала одну важную вещь: не мой!
Маня все видела. И как-то совсем незаметно примкнула к ним, и уже под утро они бродили втроем. Вдруг Маняша оттащила ее от Темы, улыбаясь и говоря:
- Девочкам нужно посовещаться!
Почему-то Мане ужасно нравилось слово «совещание», может, потому, что оно было для нее каким-то особенным, заумным. Теперь снова начнется! - подумалось ей. - Она уже знала, что именно должно последовать после слова «совещание». В который раз Маня решила воспользоваться одним приемчиком, который выдумала сама, чтобы привлекать к своей красоте внимание. Итак, подруга повернулась к ней лицом, склонила голову на бок, так что блестящие темные волосы заструились вниз. Она сама принуждена была теперь проделать тоже самое. И голова к голове – они отгородились от Темы водопадом из темных и светлых волос.
- А хочешь, проверим на прочность твоего женишка? – зашептала подруга. - Спорим, уже через неделю твой Артем, как преданный Артемон, будет бегать за мною? Ну?
Теперь это была какая-то не ее, а чужая ей Маня. Она знала за подругой такую черту и понимала, к чему ведет вся эта чрезмерная оживленность и блеск в глазах. Вот сейчас Маняша захохочет своим звонким смехом, поведет сахарным плечом, очарует-зачарует несчастного, чтобы потом выкинуть на камни одиночества и безнадежья. В такие моменты Она совсем не любила Маню, ей хотелось укусить за это сахарное плечо и уйти не оборачиваясь. По секрету подруга ей рассказала, что такое жестокое отношение к парням вырабатывает в себе специально. Маняша вбила в голову никогда не влюбляться, чтобы не быть привязанной, ведь Маня мечтает стать великой актрисой! А великим нельзя связывать себя семейными узами, поскольку перед ними лежит сверхзадача - покорить мир.
- Ну, так что - спорим? – повторила вопрос Маня.
И не дождавшись ответа, подруга стала встряхивать головой, чтобы темные волосы рассыпались по плечам, а потом, звонко рассмеявшись, посмотрела блестящими глазами в упор на Артема:
- Тем, Темчик, а тебе какие девочки больше нравятся – темненькие или светленькие?
В итоге оказалось, что темненькие – нравятся больше.
Глава 5 Голубые с грустинкой глаза
Маню ударил Артем. Похоже, это начало конца. Они абсолютно разные: трудяга-фермер, вросший корнями в землю и актриса, рвущаяся ввысь к новым далям. Как рассудить, кто тут прав? Наверное, правы оба. Неужели теперь ожидают их перемены - ломка всего привычного и обычного, вместо которого грядет что-то новое и пока еще непонятное? Как это бывает, переживается - как?
Весь день занимал ее такой неприятный вопрос, так что голова даже разболелась. Ну, хватит. Нужно подумать о чем-то другом. А ведь и впрямь о чем-то Она хотела подумать… Надо же - вылетело! И о чем размышляла Она еще до прихода Маняши? - Она принялась наматывать на палец прядку волос. Что-то неотступно вертелось, но мысль ускользала, едва Она пыталась ее ухватить. И что же это было? Что-то захватывающее и вместе с тем невозможное. Какое-то мимолетное и, может, от этого неуловимое? А еще - смешное! И отчего-то тревожащее… Ну, что это было такое? - Она пальцами сжала виски. Ах, да! Эта дурацкая выдумка, хохма. И стоило так напрягаться! Кстати, Она же хотела фильм еще посмотреть. А интересно, какой все-таки -
Он? Ну что ж, может быть, Достоевский подскажет!
Художник писал портрет. Загримированный в образ стареющего Достоевского, с длинной бородой и высокой залысиной, с мешками под глазами и морщинистыми руками, Он пробурчал что-то сиплым голосом и принялся покусывать уголок губ. Таким увидала Она его.
Всмотрелась и поняла: этот человек умеет страдать. В жизни его была боль, которая не отпускает и до сих пор. Она пристально разглядывала лицо, затем произнесла:
- Да, подпись подлинна. Боль расчеркивается железным пером и пишет с нажимом.
Ей и самой хорошо был знаком тот нажим, что читается в уголках глаз, складках губ, над переносицей. Не сказать, чтобы лицо было красиво. Но какое необычное это было лицо! Черты сошлись так неожиданно. Глаза и губы, по природе своей веселые - призваны улыбаться и целовать, но что-то мешало им. Может быть, лоб? Две пульсирующие жилки рассказывают, что лоб трудолюбив и чрезмерно требователен, даже суров. Но, должно быть, суровость эта направлена в большей мере на самого себя. Лоб был и всегда останется нетерпящим халтуры и недобросовестности. О, лоб, будь спокоен, с твоей волей непременно будут считаться!
Нос совершенно немужественный, плосковатый, с едва уловимой горбинкой. В детстве, верно, и вовсе был чуть заметным, но теперь стал интересен и выразителен чем-то даже. Наверно, вот этой горбинкой. И когда кадр с профилем на секунду остановился, Она поднесла руку и невесомым движением провела от переносицы вниз к губам, подчеркивая характерную для носа горбинку. В этой горбинке чувствовалось что-то такое детское, доверчивое, и оттого трогательное.
О форме подбородка сказать Она ничего не могла - он был сокрыт бородой. Но это не мешало ощущать в нижней части лица какую-то неестественную угрюмость. Такое указание шло, несомненно, ото лба. Ах, этот лоб! Ты неусыпно бдишь: губы плотно сжаты, зубы стиснуты до напряжения в скулах, взгляд сосредоточен, а лучше - строг. Лоб, ты контролируешь все черты лица! Но, должно быть, порой им все-таки случается взбунтоваться, и – тогда… Тогда лицо озаряет озорная и заразительная веселость, через которую светится молодость.
Теперь, что настораживало. Это руки. Они словно не умели, не знали, как применить к реальности опыт лба. Бросалось именно несоответствие лбу этих рук. Какими-то они были слабыми, нет, не в плане силы физической. Вот сейчас они просто бездеятельны: не жестикулируют, а безвольными плетями лежат на коленях. Но в отрешенности ощущается какое-то нервное беспокойство. И уже через мгновение пальцы начинают теребить кольцо, потом принимаются за пуговицу, словно бы не зная, куда им себя деть. Затем руки скручивают газету, а теперь тянутся к книге, но вдруг - замирают на полпути, как бы в раздумье, и передумывают вовсе. Какие неспокойные и вместе с тем нерешительные руки! Они, очевидно, избегают распахивать дверь в нашу реальность, и вовсе не приспособлены к существованию вне своего творчества. Руки - как побег от настоящей действительности.
Более всего впечатлили глаза. Точно весенний воздух, голубые и чистые. В них играла грустинка, но была такой ясною! Голубые с грустинкой глаза… А как бы разгадать эту грустинку? Отчего происходит она? На мгновение вдруг показалось, стоит лишь пристальнее всмотреться и возможно увидеть - самую душу.
Взгляд с экрана устремился на нее лишь на секунду, а потом погрузился вглубь себя, будто бы внутренне с чем-то сверяясь. Эти глаза могли быть такими счастливыми! Потому что - умели, и когда-то, наверняка, таковыми и были. Но теперь отчего-то в них поселилась грустинка. И лицо приняло печально-задумчивый вид. Хорошо, что печаль не была той безысходной печалью, мрачной и хмурой, отнимающей всякую надежду. Нет, эта печаль была - светлой.
Художник писал портрет Достоевского. И ощущалось - в актере и персонаже есть много близкого. Некие родственные ниточки, черточки… Схожесть души. А в основе - надрыв.
Фраза из фильма: он такой гениальный, добрый, несчастный… И это не только о Достоевском, - подумалось ей. - Оба знали много человеческого горя, и впитав беды героев, вынашивали в себе эту боль. Возможно, это и было их общим несчастьем. «Я всех героев - в памяти держу», - делится Федор Михайлович. И для актера тоже немыслимо позабыть сыгранные роли.
Но после таких раздумий ей стало странно на самое себя:
- Разве можно через экран почувствовать артиста? И напридумывала же себе! - мотнула головою Она. – Хотя, с другой стороны… сыграть великого писателя смог бы лишь тот, кому все это по-настоящему близко - родной по духу человек.
Художник писал. И ей было ясно: в портрете этом сошлись воедино две пронзительные личности, две выдающиеся судьбы. Видно, Творцом так заложено, истинная гениальность сочетается неминуемо с мукой. А происходит это - от неумолимой жестокой войны. Войны с собою.
Было глубоко за полночь. Титры давно прошли, экран погас. И там, в черном глянцевом зеркале, Она видела свое неподвижное отражение. Она размышляла о нем. Голубые с грустинкой глаза. Как же все тонко, чутко, на грани… И трудно об этом говорить… и, кажется, об этом молчать только можно. Но неожиданно для себя Она нарушила тишину:
- Если этому человеку понадобится помощь - обязательно для него что-нибудь сделаю!