Понедельник запищал тонко и отрывисто, как назойливый птенец, выпавший из гнезда, визгливым будильником на циферблате телефона. В коротких снах, обрывчатых и залитых алкогольно-осенним солнцем, всё было медово-жёлтым и смеющимся, листва шелестела весело и сказочно, дороги были вымощены оранжевым кирпичом, и можно было летать, отталкиваясь от земли, в белом платье из шифона по улицам средневековой Вероны, смеяться, танцуя под задорный джаз с фавнами в красных новых туфельках. Есть сливочный зефир из рожка трубадура, превращаться в птицу, ходить по морю и бросать звёзды в бурбон. Но понедельник неумолим. Ровно три минуты после вдохновляющего солнечного сна Марика лежала в холодной постели, одна, с закрытыми глазами, слушая, как за распахнутым окном гудят и шипят машины под серым небом, словно станки на производстве. Как лают плешивые глупые собаки, как смеются дьявольским смехом чужие, слава Богу, дети. Серость наваливалась уже в первые тридцать секунд. Отсчёт пошёл. Из солнечного сна уходить не хотелось, да и некуда было. Будто каждое утро Бог радужных снов выгонял Марику из дома, и она слонялась по миру реальности как неприкаянная городская сумасшедшая.
Ровно три минуты. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Очень хочется улыбок, объятий и к морю, бросать в воду круглые жилистые камушки. Восемь, девять, десять… В вечерних тёплых ресторанах сжимать руки друг друга и вся прочая сентиментальная чушь… Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Как назло приходят картины из прошлого. Язвительно отретушированные фильтрами романтики и добра. Марика просыпалась и впадала за это ничтожное время в глубочайшую депрессию. Хотелось было плакать, но слёз как-то даже и не было. После чего, Марика боялась открыть глаза и просто лежала, вытянув бледные тощие руки над головой, вспоминая, кто она, зачем живёт и что сегодня на завтрак в её этой паршивой и никому совершенно не интересной жизни. Руки были фарфоровыми, с прожилками веточек-вен. Суицид – вторая утренняя мысль Марики. И тут же она начинала представлять, как умирает… Как расстраивается её несносная мамаша Дороти, а противный муж-авиатор, может быть, даже всплакнёт и как полетит её оплёванная душа к воротам Рая… Или в чёрную трубу Ада… Вообще-то, Марика, конечно, хотела бы после смерти досмотреть все свои зефирные солнечные сны, но была не уверена, что по ту сторону показывают именно их. Но вот, наконец, три минуты прошли, и падение в чёрную трубу приостанавливалось на том, что из воспоминаний – тех самых, отфотошопленых сентиментальностью, всплывала джезва, и в голове сам собой возникал аромат кофе с корицей на взбитом топлёном молоке. Пожалуй, суицид можно и отложить. В конце концов, здесь можно хотя бы выпить бокал Каберне или потанцевать, а там придётся всё время лежать в тесном неудобном гробу, в уродском саване. Марика вздыхала, стягивала с лохматой короткостриженой блондинистой головы синее одеяло, залезала в вязаные белые угги и, прямо как была, в майке на тощем теле, в коротких спальных шортах, топала на кухню, еле волоча ноги. Семь сорок – показывал телефон. Это утро явно не задалось. Как и тысяча других.
Начинался понедельник. Одинокий и панельный.
Раздвинув рыжие кухонные занавески, Марика слегка сощурилась от бесцветного неба, на которое были будто бы наклеены серые крыши соседних домов. Полароид урбана. Бельмо реальности.
Мужа дома не было. Была только измятая записка на холодильнике со списком продуктов и магнит-смайлик из Кейптауна.
Мужа Марики никогда не было дома, потому что он работал авиатором. Сначала Марика думала, что авиатор - это почти что ангел. Ангелов тоже никогда нет дома, им же надо постоянно сидеть на чьём-то плече и кого-то «хранить». Только на ангела Андрэ явно не тянул, поэтому, наверное, и летал на железяке, а не на белых мягких крыльях. Да и хранил, разве что, коллекцию пробок от Flensburger ...
Век новаторства и извращения. Марика считала самолёты просто дьявольским извращением. Во-первых, потому что, когда садишься в него, ты не уверен, что приземлишься живой, а во-вторых – они похожи на уродливых роботов-птиц. Андрэ застревал между небом и землёй на своей железной птице и видел всё свысока. Без людей. Общими картинами. Поэтому на земле Андрэ тоже людей практически не замечал. По привычке. И всё время где-то висел, над домами, полями, над желеобразным океаном... Как одинокая звезда. Как поставленная в небе точка. То он бороздил небо над Ниццей, то над Вильнюсом. Марика изредка включала телевизор, когда, с розовой жвачкой во рту, надувая огромные кривые пузыри, гладила бельё и видела его улыбающееся белозубое лицо, похожее на лицо Кена. Марику начинало тошнить, когда она слышала его голос по телевизору. Ей казалось, что он прилетел в её голову и потерпел там крушение, а потом потонул в океане её депрессии и почему-то никак не может всплыть, привязанный её белой свадебной фатой к огромному камню на дне. Но нет. Новости говорили, что Андрэ Фокс где-то летает.
«Даже, когда он рядом, он всё время где-то летает» – подумала Марика. Мистер Фокс никогда не звонил своей жене. А его имя было записано у Марики в телефоне (так, на всякий случай) – очень лаконично и по-деловому – Андрэ Борхес Фокс. Марика даже толком не поняла, как они поженились, и кто же на самом деле был в этом виноват. Андрэ Борхес Фокс, вообще-то был ничего, но всё дело в том, что для Марики его давно уже и не было. С тех самых пор, как Марики не стало для мистера Фокса. Поэтому с ним всё было ясно. Когда Марику спрашивали, вместе ли она со своим мужем, она обычно делала круглые глаза и отвечала:
- Нет же! – Хотя, она, надо сказать, совсем не имела в виду того, что они в разводе. Не вместе – это значило, что они друг друга больше не чувствуют. Что они больше не радуются тому, что есть друг у друга и вообще сами, кажется, не понимают, на кой чёрт друг другу нужны. Но фотографии всё ещё рассажены по рамкам, как картофель по грядкам, а на годовщину всё ещё звонит тётушка Нобель и поздравляет «молодожёнов». Отмучились, дескать, ещё годик. Но спрашивающие были слишком материальны и заземлены.
- Как это «не вместе», когда «вместе»? – Спрашивали они с напором. Марика пожимала плечами. Она не умела объяснить необъяснимое и, может, поэтому каждое её утро становилось Чистилищем. Если бы у Мари было больше объяснимых мыслей, она была бы куда счастливее. Андрэ Фокс отправил её к психологу, когда она попыталась начать от скуки заговаривать банки с водой стихами Шекспира и консервировать их. Марика где-то увидела передачу о том, что вода меняет свойства под воздействием слов. Одну банку, с полуторалитровым сонетом, ей даже удалось продать какому-то тонкочувствующему фрику с серьгой в носу и крашеной шевелюрой. И вот. Кабинет. Окно. Свитер и доктор Рошель…
Доктор Рошель… Мысль о нём появилась в голове Марики внезапно, как будто в каком-то отделе её девичьего мозга рыжий кот уронил кадку с цветами, и земля рассыпалась по идеально белому паркету. Нужно бы позвонить ему. Все вчерашние события казались фантастикой. Уж не сошла ли она с ума?... Да вроде бы нет. Доктор Лоррельфельд действительно существует. Засовывая в рот банановую чипсу, Марика встала на колени, на стул и принялась искать в маленькой коричневой сумке визитку Рошеля. Телевизионный пульт со стуком упал на пол. Сумка, подвинутая Мари, видимо, решила, что пульту больше не место на стуле.
- Чёрт… - Выругалась Марика. Она достала из сумки визитку, застегнула молнию и нажала на красную кнопку, чтобы включить какой-нибудь музыкальный канал, наполнящий звенящую тишину квартиры. Телевизор мягко зажёг экран.
- … И на третьей строчке нашего хит-парада группа «Двенадцатый дом» с композицией «Green Street»…
Что?... Дом 12… Зелёная улица. Марика так и замерла с пультом в руке, не успев даже взять телефон в руки, чтобы позвонить Рошелю. На экране появился молодой парень с короткими белыми волосами, в зелёной рубашке и запел, кривляясь под звуки электрогитары:
- No Masters or Kings
When the Ritual begins…
«Нет ни повелителей, ни королей, когда начнётся обряд…» - перевела Марика. Дальше на телевизионном экране замелькали помехи, и вскоре всё изображение съела тёмная нечёткая рябь. Марика сосредоточенно нажимала одну за другой клавиши тонального набора на своём телефоне. Вот. Сейчас несколько секунд тишины и она расскажет об этом Рошелю.
- Абонент временно не доступен. – Выдал безучастный женский голос на том конце провода.
* * *
Долгое дребезжание звонка зудящим эхом отдалось где-то за массивной резной дверью с немного содранным от времени древесным лаком цвета молодого орешника. Длинный палец Марики, накрашенный коралловым лаком, настойчиво выжимал из белой пластиковой кнопки нервные трели.
Таксист уже уехал, было слышно только тарахтение мотора старенького Порше за углом. По подсохшему асфальту, словно эфемерный млечный путь, ползло облако серой потерявшейся в пространстве, пыли от выхлопа. Крыльцо с коваными перилами покрыли первые опавшие листья – охрово-изумрудные, с желтыми рисунками древесных капилляров. «Как старушечьи ладони» - подумала Марика. Доктор Рошель не открывал. При свете дня громада его коттеджа на фоне кривых деревьев-спрутов, оплетающих корнями массивы недостроенного фундамента по бокам, слегка пугала. Дом походил на огромное печальное лицо с погасшими глазами длинных окон, задернутыми веками драпированных штор, скалящимся ртом желтодверых ворот, готовых сожрать любого приблизившегося и переварить где-то в глубинах темных анфилад своих холостяцких комнат. Сад тоже был нежилым – видно, что за розовыми кустами никто не ухаживал, а дикий шиповник с капельками цветочной крови на ветках обживал все перевёрнутые кадки, балки и скамейки. Марика стояла на крыльце, преодолев четыре ступени подъёма. Обмотанная вязаным банановым шарфом, словно мёртвым питоном и, сняв изящную кожаную перчатку, она настойчиво звонила в дверь Рошеля Лоррельфельда. На улице никого не было. Коттеджи не теснились друг к дружке, всё пространство покрывали деревья и кустарники и весь квартал выглядел нежилым, неухоженным, как будто его уже начинала подъедать осень. Август здесь уже, робко извиняясь и собирая свои цветастые пожитки, уступал место почтенному печальному сентябрю. К почтовому столбу соседнего кирпичного домика был привязан чей-то велосипед, и его колёса тоже казались Марике огромными круглыми глазами, наблюдающими за её действиями. Марика кашлянула, чтобы нарушить эту заунывную, почти кладбищенскую тишину. Кашлянула ещё раз, чуть погромче и смелее. Вдруг за дверью послышались какие-то неясные шорохи. Девушка вздрогнула. Тишина коттеджного района ранним утром настолько поглотила её, что звук показался чем-то страшным и неестественным среди этого Сна Безмолвия. Несколько листьев приземлились под ноги.
- Кто там? – За толщей дверного орешника Марика узнала голос Рошеля – сонный и недовльный. Слава Богу, с доктором всё в порядке. Он просто спал. Мари выдохнула с облегчением. Прислонившись к двери и сделав ладони рупором, Марика почти крикнула:
- Господин Рошель, это Марика!
- Ох, чёрт бы побрал вас, Марика… - Пробурчал Рошель. – Зачем вы приехали в такую рань? Вам что, не спится? Погодите пару минут, сейчас я надену халат и открою.
Девушка отстранилась от двери и задумчиво поглядела в белое туманное небо. Несколько ворон пролетело мимо, истошно вереща, как будто испугавшись чего-то. Где-то залаяла собака. Квартал начал постепенно оживать. Тишина перестала напряжённо звенеть и стала мягкой, обыденной. Наконец, лязгнул засов и дверь с лёгким скрипом отворилась.
Марика и доктор Лоррельфельд пили горячий, цвета охры, прозрачный чай с золотистыми чаинками на просторной холодной кухне. За окном всё было серо и пронзительно безвкусно. День начинал перемалывать на жерновах круглых кухонных часов свой обычный круговорот хмурых прохожих, велосипедных спиц и лающих собак, шерсть которых волновалась от порывов ветра, как колосящееся пшеничное поле. Лёгкий, мерзкий дождь облизывал стекло и иногда плевался в него горчично-алыми листьями близстоящего высокого дерева, макушка которого уже почувствовала дыхание осени. Лето не успело попрощаться. Всё случилось внезапно, как будто август взял и умер во сне.
- Нет. – Отрицательно покачал головой Лоррельфельд. – Это начинает напоминать симптомы какой-то болезни. Панику. Понимаете? – Он прищурился, отпивая глоток, но мыщцы его лица остались почти неподвижными. В морщинках под глазами не было и тени иронии. – Скоро нам с вами будет казаться, что слова «Зелёная улица» и «двенадцатый дом» зашифрованы в штрихкоде от пачки картофельных чипсов и в номерах лотерейных билетов, в книгах. Название песни и группы – это вздор. Чистая случайность. О, Боже… - Добавил он уже тише, прислонив к виску указательный палец и нахмурившись, словно от головной боли. – Я, кажется, скоро точно начну сходить с ума. Давайте будем думать, что здесь нет никаких аллегорий. Так яснее. Что Зелёная улица – это и есть просто какая-то нам неизвестная Зелёная улица, а не песня, картина или шифр. И что дом двенадцать – обычный дом с табличкой и фасадом. Это всё слишком сложно и глупо одновременно… - Он умоляюще поднял на Марику свои красивые печальные глаза. Они были сегодня тусклыми, меланхоличными и задумчивыми.
Марика молча уставилась в окно. Ветер и дождь схлестнулись в почти равном поединке над ракитой. Рошель намазал на белый тост тонкий кусочек сливочного сыра, но так и не съел, только без аппетита откусил с самого края.
- Знаете, господин Ро… - Протянула Марика, даже не глядя на доктора. – У вас сегодня весьма печальный вид. Это из-за погоды? Перестаньте думать об этой Зелёной улице. Я уже так устала. Мне всю ночь снились кошмары, а утром. Утром я как обычно не хотела просыпаться, не знала зачем, всё пустое, всё обыденное. Теперь, хотя бы, сижу здесь. Вдвоём веселее сходить с ума, чем поодиночке. Правда?...
Рошель пожал плечами. Марика медленно отвернулась от окна и посмотрела прямо в глаза доктора Лоррельфельда. Тот не отвёл взгляд. Несколько секунд они молчали.
- Хотите я расскажу вам, как я потеряла кое-что? – Спросила Мари.
- Что? – Улыбнулся доктор.
- Смысл. Хотите я расскажу вам, как потеряла смысл?
- Ну давайте. – Неуверенно ответил Рошель.
- Раньше я думала, что есть какой-то фундамент. Те вещи, которые можно назвать «постоянной», а не «переменной случайной». Например, мама и папа. Мне и в голову не приходило, что они – обычные люди, которые однажды встретились, познакомились, влюбились… Мне казалось, что мама и папа были знакомы всегда и всегда были вместе рядом друг с другом. Это создавало ощущение близости. Я думала, что они так волшебно близки друг другу, что есть в этом какое-то таинство… Мама и папа не могли не знать друг друга. Они всегда шли в комплекте, у них одна кровь и одна плоть. А потом… потом однажды я узнала, что это просто два разных человека, которые познакомились и поженились. И я ощутила одиночество. Как будто бы мир рухнул. Если даже мои мама и папа были когда-то не знакомы и занимались любовью с другими женщинами и мужчинами и, может быть, даже любили кого-то другого, в чём тогда смысл? Я долго плакала… Мне было лет десять. Я возненавидела маму и папу, но больше всех – возненавидела себя. За то, что они родили меня и я осталась такой же одинокой. И что буду любить неизвестно кого. А потом выйду замуж. За чужого человека. Который ходил с другими в кино и даже спал с другими. И мне придётся рожать от него сына или дочку. В муках. В крови и в слизи. И никакого счастья. Почему мир так издевается над нами? Где здесь хоть один родной мне человек, доктор Рошель, скажите мне?... – Марика сжала губы и замолчала на несколько секунд. Потом шумно выдохнула, закрыла печальные искренние глаза и снова открыла. Они были холодны и полны сарказма. – Какая там девственность, доктор Лоррельфельд? Какая честь, когда есть, что терять куда поважнее. Смысл. Зачем беречь девственность? Лучше бы мы берегли смысл.
Доктор ошарашенно молчал.