….Этакое пёстрое, можно сказать, сшитое из лоскутков письмо… Может быть оно кого-нибудь развлечёт?…
...Как-то недавно, в одной из местных радиопередач, во время прямого эфира – не помню уже, на какую тему, одна женщина, рассказывая о себе, сообщила о том, что она уже вот 59 лет как проживает в городе Омске.
Из её разговора я понял, что она – приезжая, и вот совершенно неожиданно для себя, как бы даже пропуская мимо внимания всё то, о чём в то утро говорили в прямом эфире (меня это не слишком увлекает или волнует), я подумал о том, сколько же лет я сам живу в этом городе? Ведь я тоже приезжий. Но почему-то никогда об этом не думал, вернее не считал, сколько лет своей жизни я провёл здесь.
Оказалось, - больше шестидесяти... Почти всю жизнь.
Не помню, в каком году я приехал сюда с отцом и матерью. То ли в 1953-м, то ли в 1954-м…. Да это и не важно. И даже совершенно не важно, как я провёл здесь свою жизнь.
Я не скажу, что я постепенно прозреваю. Здесь и прозревать нечего.
Просто я совершенно спокойно, может быть, что называется, с "позиции лет", думаю о "духе" этого города, и думаю об этом духе так, что это – продолжающийся оставаться здесь "дух крепости, острога и каторги" (с чего и начинался город) и "дух эвакуации" (ну, это и так понятно).
Так или иначе, но это накрепко вошло в его "гены", и весь этот "дух" из него уже никогда не выветрится.
...Некоторое время назад по ТВ прошла передача о бракосочетании оперной дивы Анны Нетребко. Может, смотрели?..
После развода она снова вышла замуж: за одного из своих коллег – оперного певца Иосифа Эйвазова.
Я и раньше смотрел передачи о ней, слушал её пение, удивлялся её иногда экстравагантному артистическому стилю, рассказам о её жизни.
Но всегда больше всего моё сознание поражала одна характерная, присущая Анне, черта – это, бьющая через край и, кажется, никогда не иссякающая в ней энергия жизни.
Да, это – молодая женщина, сильная духом, крепкая телом, с энергичным умом, горячим сердцем и, наверное, обострёнными желаниями.
Проецирую ли я на себя эту черту? Не знаю. Но часто думаю об этом.
Я родился от слишком зрелых и даже, можно сказать, пожилых родителей и какой-то неиссякаемой жизненной энергией в своей жизни, наверное, не обладал.
Хотя раньше и не думал об этом. Разве что стал думать об этом сейчас.
...Я бы назвал этот кусочек письма: "Маленький Рабинович".
У американцев есть неплохой фильм 1993 года - "Неспящие в Сиэтле". Именно под таким названием он шёл в прокате и показывался по ТВ. Там играли Том Хэнкс, Мэг Райан…
Насколько помню, действие фильма разворачивается на фоне этаких «ток-шоу», ночных радиопередач, построенных в форме разговоров, вопросов и ответов в прямом эфире.
Вот и здесь, "в случае с Рабиновичем", нечто подобное. Таки да! Ток-шоу…
Просто в моём городе много Рабиновичей, может быть даже переизбыток. "Улица им.Рабиновича" и одноимённая остановка транспорта в центре города... Сейчас вспоминаю, что когда то, в моём детстве и юности, на местном радио была диктор (и весьма хороший диктор!) Клавдия Рабинович…
Однажды я учился в институте с одним Рабиновичем.
После окончания учёбы, как и многие из нас, он работал на заводе, но имел своеобразный характер и однажды подался в критики качества товаров и российской жизни, что, в общем-то, и похвально. И теперь он - во главе местного общества защиты прав потребителей.
В сущности, нормальный и в чём-то даже умудрённый опытом мужик, пытающийся обратить внимание общественности на многочисленные недостатки нашей жизни.
И вот он сподобился очень часто по утреннему радио, когда я бреюсь перед уходом на работу и когда идёт этакое местное "ток шоу", встревать в разные передачи и задавать удобные и неудобные вопросы.
Как правило, их у него всегда два.
И ведущая передачи уже привыкла к этому. Чувствуется, что всё это ей импонирует, и она всегда представляет его в эфире: "Это наш постоянный слушатель,- Евгений Яковлевич"…
Она никогда не называет его фамилию…
И что из этого?
Не знаю… Просто – "наш постоянный слушатель,- Евгений Яковлевич"…
Иногда мне хочется послать им письмо и предложить редакции новый цикл передач под рубрикой "Рабинович спрашивает". Я думаю, за мой сарказм меня не обвинят в антисемитизме?
Не уверен, но если моя идея будет одобрена, то передача всё равно будет выходить под рубрикой "Евгений Яковлевич спрашивает".
И вот в день 156-тилетия (!) Антона Павловича Чехова, который случился недавно, Евгений Яковлевич звонит на студию, и своим немного скрипучим голосом, размеренно и неторопливо говорит о Чехове, о своей любви к его произведениям, и чувствуется, что он много читал и читает Чехова, глубоко знает его и, наверное, даже готов наизусть цитировать его произведения.
И вот он рассуждает о рассказе "Хамелеон" и о том, что многие из нас по жизни, в сущности, хамелеоны… И я, кажется, внутренне соглашаюсь с ним... И задушевно, и очень метко рассуждает о рассказах "Толстый и тонкий" или, например, "Палата номер шесть"....
А потом он говорит о великолепной повести Антона Павловича "Дама с собачкой" и ненароком спрашивает во всём поддакивающую ему и очень довольную этим разговором ведущую: "А вы помните, какая порода собаки была у героини этой повести?"...
И та вдруг замолкает в недоумении. И, как бы сбившись, отвечает, что… увы… что вот как-то так получилось… но она, вероятно, не слишком внимательно читала эту повесть, хотя точно помнит её сюжет и описанную в ней любовную интригу и вспоминает актёров, которые когда-то так здорово сыграли героев этой повести в кино… (наверное, помните?, - Ия Савина, Алексей Баталов)…
И в нерешительности и замешательстве, после некоторой паузы, ведущая предполагает: "Неужели… овчарка?"…
Я почувствовал её иронию и даже какой-то её сарказм в этом диалоге наших, глубоко провинциальных "неспящих в Сиэтле"….
Конечно, это был маленький белый шпиц. И я хорошо помню, как в повести он слегка оскалил зубки и зарычал, когда на веранде ялтинского кафе, обедавший там Гуров незаметно предложил ему косточку, чтобы хотя бы таким образом завязать знакомство с понравившейся ему дамой.
И я представил ту самую Даму…
На ялтинской набережной…
В жаркий летний день…
С белым ажурным зонтиком...
С овчаркой…
...Я не поздравил своих родственников в У** с Новым годом. И переживал об этом. Но в тот момент, когда 31 декабря я звонил и поздравлял кого-то с наступающим новым годом, я как-то не задумывался о том, чтобы точно также позвонить в У**.
После всех этих разговоров , я позвонил также в К**, поговорил с Л**, Г**, потом с В** и поздравил их с наступающим новым годом. Увы, но я как-то не подумал о том, что у меня ещё есть родственники, что одно время я добивался возобновления отношений с ними, и вот – в этот раз не позвонил им, и не сказал им доброго слова…
Потом я улетел в Прагу.
Не думаю, что меня отпустил этот вопрос. Подспудно я думал об этом, о своём невнимании, и даже можно сказать - безразличии… Мне было безмерно жалко кого-то... Как будто кто-то остался за бортом, а я прошёл мимо.
Позавчера я всё-таки позвонил Н**, ведь она моя "дальняя", но сестра. Она обрадовалась, и ответила мне радушно. Мы достаточно долго поговорили по телефону. Она мягко упрекнула меня в том, что я куда-то пропал (и это был намёк на то, что я не поздравил её и никого из дальних родственников с Новым годом).
Оказывается, они поздравили меня с праздником, на страничке "В Контакте". Именно так Н** и сказала. Но я ответил ей, что ещё недавно смотрел свою страничку в этой социальной сети и ничего там не обнаружил.
Потом она сбивчиво уточнила: "Наверное, в "Одноклассниках"… Н** не "дружит" с компьютером. Но я ответил ей, что уже тысячу лет не заходил на свою страничку в этой сети и даже не помню ни своего логина, ни пароля.
Я поздравил Н** с Новым годом, мы поговорили о жизни в У**, о дачных делах и о работе в саду, о нашем давлении, холестерине и лекарствах.
Потом я нашёл свой логин и пароль в "Одноклассниках", и обнаружил, что Л**, её дочь, - последовательно поздравила меня с Новым годом, а потом с Рождеством, а потом и с Крещением….
...На короткое время у нас наступила оттепель. Температура повысилась до +2-х градусов, но в прошедшее воскресенье стало прохладнее…
Я поехал в сад, чтобы засыпать снегом теплицу (у меня там под зиму снова посеяны семена помидоров на рассаду, и надо было прикрыть перекопанную землю хорошим слоем снега, чтобы они окончательно не вымерзли).
Правда, перед отлётом в Прагу я не удосужился снова забросать теплицу снегом, который там растаял во время очередной оттепели перед наступлением новогодних праздников. А во время моего заграничного турне в Омске были сильные морозы, так что всходы моих семян теперь "под вопросом".
Перед нынешней оттепелью был обильный снегопад, снег уплотнился, схватился крепким настом, и снеговой лопатой можно было рубить целые куски и относить их на грядки в теплицу.
Вот так я провёл выходные.
По приезде домой я распил бутылочку пива "Амстел" под селёдку "под шубой", и съел тарелку горячей куриной лапши.
Купленное бутылочное пиво "Амстел", сваренное и разлитое в России, на удивление, в сравнении с каким-либо светлым пражским пивом, оказалось неплохим. Я удивился и тому, что в супермаркете можно было купить и пшеничное пиво "Амстел" (lager, не осветлённое), которое я попробовал во время чешского пивного тура и которое тогда назвал на вкус достаточно мягким и "дамским".
...Ностальгирую ли я по Чехии? Скорее всего, нет, чем да. Иногда я просматриваю свои фото, напоминающие мне о красивых улицах, улочках и витринах, а также о ночных видах зимней Праги.
...Перед сном я что-нибудь читаю и засыпаю с журналом или с книгой в руках. Из журналов, это обычно - STORY. Из книг – Веллер с его классическими легендами Невского проспекта или Арбата.
Из опыта засыпания с уверенностью могу сказать, что с книгой засыпать быстрее и легче, чем с журналом.
Перед поездкой в Прагу и после неё я почему-то после долгого перерыва, продолжавшегося с юности, стал читать Хэмингуэя. Почему я говорю: «почему-то»?
Наверное, потому что в мире (как я это ощущаю), независимо от нас самих существует то самое, что называется "причинно-следственная связь" (как и "осознанная необходимость" да, собственно, как и "горе от ума" и т.д. и т.п.).
Я стал читать "Праздник, который всегда с тобой". Это скорее всего – эссе, в котором автор написал о днях своей жизни в Париже, о встречах с писателями, с Гертрудой Стайн, которая именно тогда выразилась о всей этой когорте как о "потерянном поколении". О том, как и сам автор пытался стать серьёзным писателем и писать рассказы…
Я помнил эту книгу с юности, когда многие из нас чем-то увлекались. И почему-то особенно помнил рассказ автора об однажды испытанном им в Париже голоде и завтраке в "brasserie" на одной из парижских улиц (как оказалось, – пивном баре).
А после приезда, продолжая потихоньку и весьма рассеянно читать перед сном эту книгу, поймал себя на мысли о том, что вот что-то из испытанного мной за время пребывания в Чехии чем-то очень напоминает мне описанные в книге чувства автора, хотя в данном случае речь не идёт об испытанном голоде или завтраке, а о чём-то совершенно другом.
Я слепил эти мысли в этакую небольшую новеллку, написанную от третьего лица.
"Ранним Пражским утром…"
(Читая "папу Хэма"…)
"...ты всё стараешься найти себе оправдание. Голод полезен для здоровья, и картины действительно смотрятся лучше на пустой желудок. Но еда тоже чудесная штука, и знаешь ли ты, где будешь сейчас обедать?
У Липпа - вот где ты будешь есть. И пить тоже".
До Липпа было недалеко, и все те места на пути к нему, которые мой желудок замечал так же быстро, как глаза или нос, теперь делали этот путь особенно приятным. В brasserie было пусто, и, когда я сел за столик у стены, спиной к зеркалу, и официант спросил подать ли мне пива, я заказал distinque - большую стеклянную литровую кружку - и картофельный салат.
Пиво оказалось очень холодным, и пить его было необыкновенно приятно. Картофельный салат был хорошо приготовлен и приправлен уксусом и красным перцем, а оливковое масло было превосходным. Я посыпал салат чёрным перцем и обмакнул хлеб в оливковое масло. После первого жадного глотка пива я стал есть и пить не торопясь. Когда с салатом было покончено, я заказал ещё порцию, а также cervelas - большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на две части и политую особым горчичным соусом.
Я собрал хлебом всё масло и весь соус и медленно потягивал пиво, но оно уже не было таким холодным, и тогда, допив его, я заказал поллитровую кружку и смотрел, как она наполнялась. Пиво показалось мне холоднее, чем прежде, и я выпил половину."
"...К этому времени я уже расплатился, и вышел и, повернув направо, пересёк улицу Ренн, чтобы избежать искушения выпить кофе в "Дё-Маго", и пошёл по улице Бонапарта кратчайшим путём домой.
Что же из ненаписанного и не потерянного мною я знаю лучше всего? Что я знаю всего достовернее и что мне больше всего дорого? Мне нечего было выбирать. Я мог выбирать только улицы, которые быстрее привели бы меня к рабочему столу. По улице Бонапарта я дошёл до улицы Гинеме, потом до улицы Асса и зашагал дальше по Нотр-Дам-де Шан к кафе "Клозери-де-Лила".
Я сел в углу - так, чтобы через моё плечо падали лучи вечернего солнца, и стал писать в блокноте. Официант принёс мне cafe-creme, я подождал, пока он остыл, выпил полчашки и, отодвинув чашку, продолжал писать. Я кончил писать, но мне не хотелось расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой. Это был рассказ о возвращении с войны, но война в нём не упоминалась.
Но ведь река и утром будет здесь, и я должен написать о ней, и об этом крае, и обо всём, что тут произойдёт. И каждый день - и много дней - я буду делать это. Всё остальное ничего не значит."
...Почему-то именно сейчас и именно эти отрывки из "Праздника, который всегда с тобой", и особенно из этой главы "На выучке у голода" привлекли его внимание.
Нет, он ещё с юности помнил и эту книгу, и именно этот отрывок о завтраке в парижском пивном баре, brasserie, автора тех самых записок, пытавшегося когда-то, очень давно, в далёком от нас по времени и пространству Париже, стать хорошим писателем и писать правдивые рассказы.
Почему-то с ранней юности, прочитав эту книгу, случайно купленную в большом городе К**, куда он, по обыкновению, несколько лет подряд на лето приезжал к брату, он запомнил именно этот отрывок завтрака проголодавшегося автора тех самых строк и теперь не только оживил в памяти этот сюжет, но и пристальней вчитался в другой, очень короткий отрывок очень короткого описания работы героя той книги над одним из рассказов. И даже почувствовал это, когда тот закончил писать, - как не хотелось тому расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой...
Сегодня, спустя много лет, что-то внезапно поразило его в этом коротком отрывке и отложилось каким-то ярким и очень важным прозрением в чём-то.
Ему показалось, что всё это отложилось каким-то кратким чувством и когда-то очень давно пришедшим к автору (а теперь и к нему самому) ощущением возможности обретения счастья, когда ты чувствуешь себя во всех отношениях освобождённым от любых земных оков и забот, когда ты ощущаешь, что живёшь исключительно ради себя и той идеи и цели, которые навсегда захватили твою жизнь...
И всего лишь десяток дней назад, однажды ранним утром, проходя по мощёным улицам зимней Праги, он и сам испытал какое-то неизбывное, на краткий миг возникшее чувство внутреннего раскрепощёния, настоящей внутренней свободы и счастья... Испытал и - забыл…
И только сейчас понял что именно это, "пражское", внезапно вспыхнувшее в нём, чувство свободы и счастья, тогда не угасло, а вспыхнуло и притаилось, чтобы внезапно явиться и соединить в единое целое прошлое и настоящее...
...Ранним утром он спустился к завтраку в маленький ресторан отеля. "Шведский стол" был уже почти подготовлен, но в уютном зале старинного особнячка не было ни души. Самое лучшее время для завтрака. Ты свободен в выборе, никуда не спешишь, и тебе никто не мешает.
Слева от входа, на барной стойке, как всегда в этот час разместились графины с соками и лимонной водой, чуть позади них, на отдельно стоящем столике возвышались пирамидки чистых чашечек для чёрного кофе и больших чашек для кофе с молоком или шоколадом. Подогретое молоко в стеклянном кувшине стояло на плитке кофемашины.
Как всегда он взял в руки большую чашку и, наполовину налив в неё кофе, влил почти доверху порцию горячего молока. Подумав, позволил себе две маленьких порции коричневого сахара из тонких цилиндрических запечатанных пакетиков, торчком стоявших в стеклянной чашке, будто отточенные карандашики, приготовленные для того, чтобы сделать свои первые штришки по поверхности тонкой, едва заметной, молочно-кофейной пенки.
Он отнёс чашку на стол, на привычное место, полюбившееся ему за несколько дней пребывания в этом отеле, и, пройдя чуть дальше по залу, приблизился к холодильной витрине, за стеклом которой уже были приготовлены тарелки с нарезками самых разных сортов сыра, ветчины, бекона, салями, стояли чаши с небольшими, в фольге, кусочками сливочного масла и с маленькими плоскими баночками герметично запечатанного паштета, глубокие фарфоровые миски с нарезками свежих овощей – сладкого мясистого перца, листового салата, маленьких помидорчиков "черри", свежих огурчиков и прочей и прочей снеди…
Взяв в руки большую плоскую тарелку, он обернулся к довольно обширному столу, уставленному различной выпечкой и бисквитами, чашечками с подвяленной курагой, ягодами чернослива, сметаной, лёгким творожком.
В центре стола возвышался во всём своём блеске никелированный мармит с горячим блюдом под крышкой и, как всегда в этот час в нём согревалось что-то обычное, европейское: аккуратно поджаренные тонкие ломтики бекона, сосиски, либо поджаренные на гриле колбаски с горячим гарниром из отварной стручковой фасоли или фасоли в томатном соусе, сваренные вкрутую яйца или горячий омлет…
Рядом с этим сооружением как всегда соседствовал более скромный мармит с дымящейся густой кашей.
Но каждое утро его пристальное внимание всегда привлекало нечто иное, и, первым делом, он походил к этому столу прежде всего потому, что там, на деревянном подносе из дубовой доски, всегда стояла поставленная "на-попа", половина серого подового хлеба с душистым тмином, с присыпанной мукой верхней хрустящей корочкой, рядом с которой лежал большой хлебный нож с волнообразным лезвием, и он, придерживая свободной рукой через бумажную салфетку этот хлеб, сосредоточившись в этот момент на изумительно ровно и уверенно и как бы из самых глубин его души идущем срезе, отрезал от него два или три тонких аппетитных ломтя, клал себе на тарелку и только после этого неторопливо начинал выбирать из всей приготовленной снеди всё то, что составляло в это утро его завтрак.
...Покончив с едой, повязав на шею тёплый шарф и надев свою тёплую куртку, закинув за плечи небольшой рюкзак, в котором лежали его кой-какие мелкие вещицы, тёплые перчатки, фотокамера и карты этого, чужого ему города, затворив за собой витражные двери отеля, он вышел на улицу, перешёл через дорогу и неторопливо зашагал из холмистых Градчан по Нерудовой к Староместской площади и далее, до Пороховой башни.
Он спускался под горку. Мощёные мостовые и тротуары были уже свободны от снега и почти просохли за ночь. Было пасмурно, тепло. Рассветало, и идти было легко.
Навстречу попадались редкие прохожие.
Витрины лавочек, ресторанчиков, магазинчиков и бутиков в этот ранний час были освещены.
Он уже подходил к Малостранской, улавливая в своём слухе характерные звуки подъезжавшего к площади трамвая, как, проходя мимо костёла, внезапно почувствовал что-то очень новое в душе…
На несколько недолгих мгновений ему стало очень легко.
Отступило всё то, что всегда его сдерживало и томило. Улетучились сомнения. Он перестал сочувствовать кому-то, перестал сожалеть. Он перестал тревожиться – о чём-то и о ком-то.
Он почувствовал в себе силу, удивился уверенности, утвердившейся в нём в этот миг, и внезапно, без тени сомнения, поверил этой неожиданной уверенности в себе и доверился внезапному ощущению счастья.
Он сделал глубокий вдох и как будто подпрыгнул, взлетел, продолжая шагать, не касаясь земли.
И ему показалось, что он "… кончил писать, но ему всё ещё не хочется расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой…."