Плач Ярославны. Часть 1. Постап
Наверное, я не смогла бы никогда и никому объяснить, куда я иду и чего теперь хочу. А чего мне хотеть – кто бы сказал...
Теперь он умер, тот самый, который обещал никогда меня не бросать. Он аккуратно закопан чуть в стороне от нашего с ним дома, от нашего пристанища, от нашего семейного очага – и это отнюдь не фигура речи: очаг был тем, что мы отремонтировали сразу, как только пришли сюда после того, как весь мир обрушился.
Он умер, тот, кто берёг меня и хранил во все годы этого ужаса и бреда, благодаря кому я и была до сих пор жива, относительно здорова. Умер тот, кто научил меня не выживать, а жить в этом странном мире, да что там – он меня научил стрелять, только поэтому я …
...Не знаю даже, почему в тот момент я не испугалась. Просто остановилась, как будто выключил кто-то. И потом, когда эти двое пыхтели надо мной, я даже не боялась, что убьют. Я на это надеялась.
Когда во дворе нашего дома-крепости отчаянно залаял Разбег, мы с Ярославом не особенно насторожились. Ну, бродит за забором всякое зверьё, иной раз странное такое, но, в основном, привычные волки и лисы, вот пёс и мается. Разбег долго не унимался, и мой осторожный, хотя очень смелый Ярослав, мой Ярик пошёл его успокоить, как-то не подумав, отчего это он заливается. Мы с Яриком так долго не видели людей, что, наверное, забыли, какими они бывают животными, а особенно в дни лишений, когда человек человеку – волк.
Я осталась в доме, подкинула дров в печь и стала сметать в совок мелкую пыль и щепочки, оставшиеся от поленьев. И в этот момент грянул выстрел, за ним – ещё... и Разбег взвыл от боли и ужаса, от предательства человеческого. Дверь ахнула, сорванная с петель, в дом ввалились двое в самодельных шубах, обмёрзшие, облепленные снегом и сосульками, бородатые и густо пахнущие псиной и смертью. От них в доме стало холодно и страшно, будто волки глядели из под больших меховых козырьков... У меня подкосились ноги. Да, второй выстрел убил Разбега... а первый?
– Ярик… – выдохнулось безотчётно, перед обмороком.
Очнулась я в тот момент, когда один из этих мужиков, даже не сняв малахай, навалился на меня, будто куль с песком, и сдавленно пыхтел, размеренно двигаясь, тыча мне в лицо своей вонючей бородищей. Они даже не связали меня, настолько я казалась им беспомощной. Отец и сын. Да, наверное, они были родными, очень уж похожими оказались их рыжие бороды, бледно-серые глаза и манеры. Второй – тот, что младше – точно так же пыхтел надо мной и запрокидывал голову, когда...
И я надеялась, что они меня убьют. Ну, а что ещё им со мной можно сделать? Это было бы логичное решение. И я только ждала. Голова была пустая, будто сквозняком выдуло. Если Ярик не вернулся в дом, значит – его уже нет. Я, правда, не помню, было ли мне больно, наверное, было.
И почему они не убили меня сразу после своих утех, почему так глупо, по-идиотски оставили валяться на полу хозяйку дома, который смог продержаться после войны целых семь лет и был уничтожен в одно морозное утро? Бросили на полу возле печки и пошли рыскать по дому в поисках съестного и полезного. Конечно, нашли. Иначе, что бы я была за хозяйка? Полезли в подпол и с радостным рёготом принялись вытаскивать маринованные грибы и солёное сало в банках...
Давно-давно, ещё до последней войны, когда я однажды вошла в комнату к родителям и сказала, что собираюсь выйти замуж, они мне ни на секунду не поверили. Почему? Да просто я всегда была такой домоседкой, не склонной к авантюрам, что даже кавалера не удосужилась, как тогда говорили, завести. Не то чтобы не хотела, а не получалось как-то. В школе я всегда была для мальчишек «своим парнем», ни разу мне не доставалось счастья получать сердечки-записочки, влюблённых взглядов в мою сторону я не ловила. И всегда удивлялась, отчего это мальчишки так млеют, стоит только однокласснице Алёнке стрельнуть в них своими раскосыми глазами. А я и глазами стрелять не умела, не то что стрелять из ружья.
Я остервенело училась, училась и училась. Сперва в школе... Золотая медаль – кому она теперь нужна? Мединститут. Папа хотел, чтобы я была стоматологом. Что ж, спасибо ему огромное за то, что настоял на своём: два курса мединститута – это, пожалуй, единственное полезное, что было в моей довоенной жизни. Реально полезное.
– Замуж? – с недоверием спросил отец, поднимая голову от своей ежедневной порции Гашека. – Ну-ну, даже не смешно. Это в девятнадцать-то лет?
– А когда? В сорок? – обиделась я. – Почему нет?
– Погоди, так ты серьёзно? – изумилась мама. – Как же так, а мы его знаем?.. А кто он?
– Тракторист, – угрюмо, но совершенно серьёзно и правдиво ответила я.
До сих пор иногда улыбаюсь, вспоминая лица родителей в этот момент. Немая сцена у Гоголя для меня не столь интересна, как мама и отец, застывшие в полудеревянном состоянии. Они не понимали, как такое вообще может быть: их дочь, отличница, медалистка, начитанная донельзя, умница-разумница, по их мнению, и красавица тоже... и вдруг замуж за тракториста? Это кто? Это что за профессия? Это что за пережиток советского прошлого – тракторист?
А что я могла им тогда сказать? Я и сама не понимала, отчего это должно случиться именно так, а не иначе, отчего мне именно за этого Ярика надо замуж. За первого, кто мне вообще предложил заняться семейной жизнью всерьёз...
Но вернёмся к нашим баранам, вернее, к двум мужикам, которые сидели сейчас на чистых, вымытых недавно досках, свесив ноги в тёмный лючок подпола, и ели прямо из банки душистые солёные чернушки чавкая и шевеля рыжими бородами. Свой единственный пистолет (не знаю, какой, просто с пистолетами я дела не имела никогда) они опрометчиво положили на пол рядом с целой батареей банок.
Что я о них думала? Да ничего. Люди. Я людей уже лет пять не видела, уж и забыла, есть ли кто-то в мире, кроме меня и Ярика... Ярик. Нет, не думай, не время.
Мне не было страшно ничуть. Что ещё они могли мне сделать? Пожалуй, ничего. А вот я могла сделать им очень больно и собиралась этим заняться. Потихоньку, чтобы не услышали, я постаралась отползти к печке ещё ближе. Там, в кухонном самодельном столе за ситцевой шторочкой лежал мой личный обрез, подарок от мужа. Большое ружьё мне всегда было слишком тяжело таскать. Потихоньку, потихоньку, мягко, легко, будто на охоте к косуле подкрадываешься...
Я думаю, старший умер сразу, потому как получил пулю в мягкое, в левый бок. Рука дрогнула, хотела его в копчик припечатать, долго целилась. Младший потянулся за пистолетом и получил по рукам. Полетели стёкла разбитых банок, потек маринад. Остро запахло уксусом и кровью. Младший заорал так, что за ближним болотом, наверное, все куропатки разом взлетели из снежных сугробов. Матерясь, он зажал кисть руки подмышку и округлёнными от ужаса глазами уставился на меня.
– Т...ты что, ду-у-ура, – тоненько завыл он, вдруг осознав, что его отец убит, да и ему самому недолго осталось.
– Дура, дура, – подтвердила я, указав дулом на дыру в полу, – лезь.
Он суетливо нырнул вниз, а я захлопнула крышку и задвинула защёлку. По крайней мере, в ближайшие полчаса он меня не побеспокоит.
И я выбежала во двор, думая только об одном: вдруг Ярик ещё жив, вдруг не добили...
Я знала Ярослава очень давно, почти всю жизнь. Всю его жизнь.
На лето мама и папа всегда отправляли меня к бабушке в деревню, чтобы «укрепить здоровье ребёнка». Там было довольно скучно: телевизор чёрно-белый с тремя программами, унылая корова, которую бабушка выводила на луг за село, и старый шкаф с дедовыми книжками, которые я прочла от корки до корки не по одному разу.
А куда было деться? В деревне не было библиотеки, жителей – всего-то 100 дворов, а там – одни бабки да дедки. Летом, правда, съезжались их дети и внуки. Но большинство из них были уже такого почтенного возраста, что я им сама в дочери годилась. Хотя были ребятки и помоложе, в основном – приезжие.
Одна из компаний приняла меня. Две московские девчонки, их кавалеры – откуда-то из-под Киева, маленькая сестра одного из них и местный парень – Ярик. Он казался намного старше нас всех, наверное, потому, что тогда в свои 15 лет уже был «хозяином», рабочим человеком. Его мама, парализованая из-за болезни с длинным названием.... ну, так не о ней речь, тем более, что она уже давным-давно мертва, она не дожила до войны. Ярику было уже 18, когда она умерла. Так вот, из-за этой-то её болезни Ярик и принялся работать, даже не доучившись в школе.
К нему у меня сразу возникло такое странное чувство, будто давно его знаю. Во-первых, моего папу тоже звали Ярославом, а во-вторых, этот Ярик выглядел надёжным человеком, верным другом. Немного пугали его руки – с выступившими венами чуть не в мой палец толщиной (оттого, что он много тяжёлого поднимал, как я знала) и пудовыми кулачищами – каждый с мою голову. Хотя сам Ярослав был не великанист, потому такой контраст смущал. И опять-таки, никогда не позволял он себе в этом любвеобильном подростковом возрасте сказать мне что-то неприличное или облапать, как другие. Всегда серьёзный, с жестковатым выражением на лице, надёжный и простой, как силикатный кирпич...
...Весной, на майские праздники, когда мне стукнуло девятнадцать, я приехала в родную деревню на пыхтящем автобусе. В семь утра воздух ещё влажный, прохладный, но он казался спасением после бензиновой вони автобуса. На остановке меня ждал Ярик. Он в нескольких словах рассказал мне, что бабушку мою ночью увезли в больницу с сердечным приступом, потому мы с ним сейчас снова садимся в автобус и едем обратно в район, в терапию. Я повиновалась.
Слава перестройке, с бабушкой всё обошлось, хотя неделю она в больнице пролежала. А мы эту неделю прожили вместе у неё в доме. Не знаю почему, но мне даже не пришло в голову, что я провожу дни и ночи с молодым человеком на глазах у всей деревни, а это вроде как стыдно для девушки. Не было мне стыдно.
Ярик просто вечером пришёл и честно сказал, что женится на мне. Я не возразила тогда, наверное, потому, что даже не нашлась, что сказать. Он, собственно, и не спрашивал, просто поставил меня перед фактом...
...Когда я выбежала во двор, забыв одеться, холод сразу проник под разорванную рубашку, ветер начал колоть обнажённые голени, но я заметила это лишь тогда, когда ледяные ожоги стали неметь. Я чуть не отморозила ноги, но в тот момент это было вообще не важно.
Важнее был холод внутри меня. Потому что Ярик, мой Ярослав, вечно молчащий и вечно суровый, сейчас лежал на снегу, уже заметённый пургой, белый и неподвижный. И лицо его было таким, каким, наверное, мать видела его в далёком детстве: наивные зелёные глаза без прищура смотрели в серое небо, упрямый рот расслабился и почти улыбнулся, так что даже отсутствие одного переднего зуба не мешало увидеть, что Ярик был красив, для меня – невероятно красив, сказочный мой князь... Тихо было в лесу вокруг, только я плакала и выла над его жёстким холодным телом, пытаясь согреть своим теплом, отирая его рану в груди рукавом своей рубашки. Рукав вскоре стал жёстким и заскорузлым от крови и холода. Не помню, куда исчезли три часа. Темнело. Надо было жить.
Я похоронила Ярослава и Разбега в одной могиле. Кто-то скажет, что это неуважение к человеку или нарушение каких-то там церковных традиций. К чёрту традиции! Я не знаю, верил ли Ярослав в бога. Я не знаю, стоило ли верить в него после той Войны, которая убила наш мир. И осталась ли хоть одна церковь на многих сотнях километров от нас в разные стороны?
А Разбег был другом, был членом семьи, благодаря ему и его нюху, мы бывали сыты и защищены. И последнюю свою службу он сослужил честно, он предупреждал нас лаем, что пришедшие в меховых малахаях рыжие подонки были более животными, чем он сам.
Потому я выкопала одну могилу. Выкопала – это слишком простое слово. Я ломала землю, выбивая куски мерзлого грунта ломиком, мозоли на огрубевших руках ещё долго не давали мне спокойно даже умываться. Могила вышла неглубокой, но я пока не волновалась, что её раскопают хищники – всё же мы жили за хорошим и высоким забором из цельных двухметровых брёвнышек.
Рыжего старика я просто вытащила за ногу из дома и, проволочив без всякого сожаления через двор, с помощью обычных вил перебросила через забор. Этот звук, когда острия вил входят в мерзлое тело... Ночью его кто-то утащил в чащу через Красный Бор. Лёгкая смерть. И напрасная жизнь.
Наутро я открыла подпол и ещё раз прицелилась.
– Выходи, – сквозь зубы процедила я, вслушиваясь в шорохи и шевеления внизу.
Молодой подонок выполз, баюкая отстреленную ладонь, сейчас перевязанную тряпкой, оторванной от его одежды. Он был совершенно белым, бескровным, будто те вампиры, которых раньше, до Войны, показывали в популярных фильмах. Он сипло дышал, приоткрывая посиневшие губы.
– С-стреляй, – полушёпотом сказал он обречённо.
Наивный скот, он всё ещё думал, что для него я приготовила такую же лёгкую смерть, как для его отца. Но тьма внутри меня уже разрослась до таких размеров, что я не смогла простить.
Когда я выгнала его во двор и велела раздеваться, он ещё не понимал, как далеко завела меня моя ненависть, но уже был испуган до того состояния, когда отупело ждёшь своей участи и даже не протестуешь. Он покорно разделся до белья, показав свои кривые, поросшие рыжей шерстью ноги. Я связала его руки за спиной.
Вот тут он всё понял. Обернувшись ко мне, упал на колени прямо в снег и зарыдал, как Ниагара, не пытаясь, впрочем, подползти ко мне. Обрез в моих руках его всё ещё пугал больше, чем то, что должно было случиться.
– Поднимайся! Иди! – крикнула я. Он не посмел ослушаться, понукаемый мною, и заковылял на отмерзающих ногах к маленькой калитке в заборе.
Да, я выгнала его полураздетого и со связанными руками за забор, в дикий морозный лес. Это самое страшное, что удалось мне придумать для него. И не спрашивайте, мучает ли меня совесть, потому что тогда это делала не совсем я. Это была тьма внутри, это был плач по моей жизни. Ведь рыжий подонок тоже убил меня жестоким способом, он лишил меня моей Жизни, оставив живым моё тело...
Я заперла калитку на все засовы. Ещё с десяток минут он орал у забора, бился в него всем телом, прося впустить. Потом, видимо, понял, что крик привлечёт, скорее, не меня, а кого-то более зубастого, и замолчал.
Через полчаса из-за забора раздался сдавленный крик и жёсткий хруст ломаемого тела...