Младшие ульяновы дмитрий и мария ч. 11

                ч.11
                МЛАДШИЕ УЛЬЯНОВЫ: Дмитрий и Мария

    В  этой части, мы пока наш  главный герой Владимир Ульянов  и он еще не придумал себе псевдо «Ленин» надеясь таким  дурацким способом  обмануть российских жандармов, совершает свое первое и последнее ( к большому сожалению не только  всех жителей  Российской империи)  свадебное путешествие Санкт-Петербург - Шушенское и там,  несколько лет гостит в доме крестьян в  так называемой «Сибирской Швейцарии», мечтая  все же «переселится» в настоящую Швейцарию  исключительно для  подготовки мировой коммунистической революции! (А всем революционерам мира давно известно, что лучшего места в мире для подготовки переворотов и революций больше нет), то мы с вами уважаемый  читатель можем спокойно и не спеша  разобрать  в биографиях и деяния  двух  младших детей М.А. Ульяновой- Дмитрия и Марии.
    И чтобы больше на эту тему не отвлекаться и исключительно сосредоточится на личности В. Ульянова. И вот тут меня сразу поразила, хотя меня и трудно уже чем то удивить, та личная характеристика, что давал при жизни В. Ульяновым своему брату Дмитрию и сестре Марии. А эти данные взяты автором из книги Георгий Александрович Соломон (Исецкий) (1868—1942) — видный деятель российской социал-демократии, меньшевик, невозвращенец, -Ленин и его семья (Ульяновы) http://www.rummuseum.ru/lib_s/solo00.php  и вот что он писал:
   «Но прежде чем говорить о самом Ленине, я приведу краткие характеристики остальных членов его семьи.
     В дополнение к тому, что я уже сказал об Анне Ильиничне, не могу не привести любопытного мнения о ней самого Ленина. Это мнение было высказано им тоже в Брюсселе.
— Ну, это башкистая баба, — сказал он мне, — знаете, как в деревне говорят — «мужик-баба» или «король-баба»... Но она сделала непростительную глупость, выйдя замуж за этого «недотепу» Марка, который, конечно, у нее под башмаком...
      И действительно, Анна Ильинична — это не могло укрыться от посторонних — относилась к нему не просто свысока, а с каким-то нескрываемым презрением, как к какому-то недостойному придатку к их семье.
    Она точно стыдилась того, что он член их семьи и ее муж. И, обращаясь к нему, такому грузному и сильному мужчине, она, такая маленькая и изящная по всей своей фигуре, всегда как-то презрительно скашивала свои японские глаза и поджимала губы.
    И нередко она с досадой, почти с ненавистью останавливала свой какой-то русалочный взгляд на грузной и добродушной фигуре своего мужа. По-видимому, и он чувствовал себя дома «не у себя». Конечно, несмотря на нашу дружбу с ним, я никогда не касался этого вопроса, но мне больно было видеть, как этот добродушный великан не просто стеснялся, а боялся своей жены.
И вот мне вспоминается, как раз его, такого сдержанного и много терпеливого, что называется, прорвало.
     В тот раз Анна Ильинична была особенно раздражительна в обращении с ним, обрывая его на каждом его слове...
— Ах, Марк, — резко оборвала она его, когда он начал что-то рассказывать, — я не понимаю, к чему ты говоришь об этом, ведь, право же, это никому не интересно... Ты забываешь хорошую поговорку, что слова серебро, а молчание золото...
    Ведь и Георгию Александровичу скучно слушать...
Марк Тимофеевич остановился на полуслове.
Понятно, и я был неприятно озадачен...
— Что же это, моя женушка, — добродушно и, стараясь владеть собой, спокойно ответил он, — ты что-то уж очень меня режешь...
— Я просто напомнила хорошую русскую поговорку,— заносчиво парировала Анна Ильинична.
— Ну, ладно, — поднимаясь с места, также спокойно заметил Марк Тимофеевич, — я уж лучше пойду к себе...
— И хорошо сделаешь, — колко ответила Анна Ильинична.
        А между тем чем больше я узнавал Марка Тимофеевича, тем больше я находил, что это человек вполне почтенный, человек большого аналитического и творческого ума, с большими знаниями, очень искренний и прямой, чуждый фразы, не любивший никаких поз.
   Напомню, что после большевистского переворота он, по настоянию Анны Ильиничны и Ленина (См. мою книгу «Среди красных вождей». — Авт.), стал народным комиссаром путей сообщения и не скрывал от меня, что не разделяет ленинизма, и очень здраво, критически относился к самому Ленину.
     Он, между прочим, первый забросил в меня идею о ненормальности Ленина.
Чтобы покончить с характеристиками остальных членов семьи Ульяновых, отмечу, что брат Ленина, Дмитрий, был безо всякого давления со стороны его назначен на какой-то весьма высокий пост в Крыму.
   И по этому поводу, как мне передавал Красин, Ленин в разговоре с ним так отозвался о своем брате:
— Эти идиоты, по-видимому, хотели угодить мне, назначив Митю... они не заметили, что хотя мы с ним носим одну и ту же фамилию, но он просто обыкновенный дурак, которому впору только печатные пряники жевать...
     Младшая сестра Ленина, Мария Ильинична Ульянова, с давних пор состоящая на посту секретаря коммунистической «Правды», всегда в своей собственной семье считалась «дурочкой», и мне вспоминается, как Анна Ильинична относилась к ней со снисходительным, но нежным презрением.
    Но сам Ленин отзывался о ней вполне определенно...
     Так, когда мы с ним встретились в Брюсселе — я подробно остановлюсь на наших встречах с ним ниже, — говоря о своей семье и упомянув имя Марии Ильиничны, он, лукаво сощурив глаза, сказал:
— Ну, что касается Мани, она пороху не выдумывает, она... помните, в сказке «Конек-Горбунок» Ершов так характеризует второго и третьего братьев:
Средний был и так и сяк,
Третий просто был дурак...
     И тем не менее М. И. Ульянова, по инициативе самого Ленина, еще в до большевистских времен была назначена секретарем «Правды». Впрочем, она является на этом посту лицом без речей, но, как сестра «самого», она все-таки окружена известным ореолом. Так, имеются несколько приютов «имени М. И. Ульяновой»….
       Ну а теперь как бы зная точную «ленинскую» характеристику Дмитрия и Марии мы и начнем наше повествования. И начнем с официальной биографии Д. Ульянова которую я по мере необходимости буду дополнять нужными фактами и описаниями тех иди иных событий, имевших место в его жизни.
     Дми;трий Ильи;ч Улья;нов (4 (16) августа 1874, Симбирск — 16 июля 1943, Горки Ленинские) — российский революционер и партийный деятель, младший брат известных революционеров Александра и Владимира Ульяновых.
        Окончив Самарскую гимназию в 1893 году, Дмитрий поступил на медицинский факультет Московского университета.
  А вот как оно было на самом деле.
  «В 1883 году Дмитрий был зачислен в Симбирскую мужскую гимназию, но проучился он здесь всего 4 класса. После тяжелых событий для семьи 1886-1887 гг. - смерти отца и казни брата Александра за участие в подготовке покушения на царя Александра III, семья уехала в Казань. Дмитрий продолжил обучение в Казанской, а затем в Самарской гимназии.
     За всеми членами семьи Ульяновых был установлен негласный надзор полиции, не избежал этой участи и Дмитрий. Тем более что в декабре 1887 года за участие в студенческой сходке был арестован и сослан в село Кокушкино под Казанью брат Владимир. Директорам гимназий поручалось «иметь за поведением Ульянова особое наблюдение и тщательно следить за его отношением к товарищам».
    Тем не менее своих связей с Симбирском Дмитрий не прерывал никогда. Он постоянно переписывался со своим детским товарищем Алексеем Яковлевым, сыном чувашского просветителя И.Я. Яковлева.
      Вот выдержка из письма, где Ульянов  уже  буду студентов Московского униветситета в 1894 году рассуждает о порядках в современной гимназии:
   «Учителям больше приходится действовать палкой, а не учить (в более благородном смысле этого слова)<…> Неужели так уж виноват ученик I класса, который зевая и скучая учит про царя Навуходоносора и т. подобных, только с тем, чтобы через 2-3 года все это за исключением некоторых имен, вылетело вон из головы. Мне кажется, что набивать голову стоит только тем, что, по крайней мере, хоть не вылетит из нее…».
     Сам Дмитрий частенько был «замучен» латынью, но несмотря на то, что медицина пользуется латинскими терминами, выбрал именно эту стезю и в 1893 году поступил на медицинский факультет Московского университета.
    Вскоре местные московские революционеры его «заприметили» и втянули его в свои дела.
   Так студент Д. Ульянов стал участвовать в революционном движении, поскольку был убежденным сторонником социалистического преобразования России.
    Подпольными кличками Дмитрия были Герц, Юноша и Андрей.
   Но и российские жандармы свое дело знали и на свободе Д. Ульянов пробыл не много. В 1898 году Дмитрия арестовали по делу «Союзного совета объединенных землячеств» и «Рабочего союза и заключили в Таганскую тюрьму на 9 месяцев. Затем был выслан в Тулу и через месяц переехал в Подольск, где жил с 1898 года под гласным надзором полиции.
Но и после своего освобождения дела у Д. Ульянова не улучшились ибо возникла трудность с окончанием обучения в университете. Полиция категорически не хотела его там появления. Но опять же исключительно хлопотами матери, Дмитрия  удалось пристроить в русскую заграницу и свое образование он завершит в декабре 1901 года в Тартусском (Юрьевском) императорском университете.
   Потом последовали годы переездов, партийной работы в Туле, Одессе, Киеве и в Симбирской губернии, куда он приехал в 1905 году со своей женой и помощницей - фельдшерицей Антониной Ивановной Нещеретовой. Друзья сообщили, что в Симбирске есть вакантное место санитарного врача.

    В 1903—1914 гг. совмещал революционную деятельность с работой врача.
     К примеру:
     В 1903 году на революционной работе в Туле, делегат II-го съезда РСДРП, затем агент ЦК РСДРП в Киеве. Неоднократно подвергался арестам. В годы Революции 1905—1907 годов работал врачом в Симбирске и был членом комитета РСДРП, потом в Серпуховском уезде Московской губернии, затем в Феодосии, в Крыму.
Теперь о том как Д.Ульянов  служил врачем в Симбиорске.
Вот отрывок из воспоминаний местных краеведов: «Холера - болезнь социальная. Под влиянием революции 1905 года власти симбирского земства сделали либеральный жест - ввели должности двух санитарных врачей, чтобы улучшить медицинскую обстановку в деревне. Тем более, что ожидали эпидемию холеры.
    На одно из этих мест был принят Дмитрий Ильич, на другое – врач и по убеждениям социал-демократ Зиновий Петрович Соловьев.
    За несколько лет скитаний у Дмитрия Ильича появился стабильный заработок. Ульяновы поселились в Симбирске на Смоленской улице в доме Кротковой, за семьей был установлен негласный надзор полиции, так как они были члены преступной, с точки зрения власти, группировки - Киевское отделение РСДРП (б).
     Населения в Симбирской губернии было в то время полтора миллиона человек, а врачей не более десятка, поэтому работать приходилось не покладая рук.
    Всю весну и лето 1905 года Дмитрий Ильич провел в разъездах, чтобы наладить работу фельдшерских пунктов и собрать сведения об эпидемиях холеры, которые бушевали здесь в 1892 и 95-м годах. Изучая эти материалы, он потом напишет статью, где сделает социальные выводы, что «холера вообще является бичом» для «низших» классов, особенно в тех уездах, где крестьяне голодают и особенно разорены.
         Вообще же врачебная деятельность Дмитрия и его революционная работа сильно переплетались. Он вошел вместе с Соловьевым в местный комитет партии, много выступал на митингах, занимался в кружках учащейся молодежи. После поражения революции 1905-1906 гг. в России возобладала реакция, и в начале 1906 года симбирское земство сократило должности санитарных врачей, и Дмитрий Ильич остался без работы…»

    Но далее судьба   для Д. Ульянова сделала небольшой подарок исправить свою карму или действительно образумится и пойти другим путем. Так в Первую мировую войну Д. Ульянов был мобилизован в армию, служил военным врачом в Севастополе, Одессе, в сануправлении Румынского фронта, и даже за свою службу удостоился ордена св. Анны.
    Далее случился всем известный «Октябрьский переворот 1917 г.» ранее в российской истории громко называвшейся Великой Советский социалистической революцией 1917 г.) и у Д. Ульянова  был выбор- бороться  с большевизмом ( как офицер и дворянин) или  пойти к нему на службу. Он выбрал втрое.
   
    После Октябрьской революции вёл активную борьбу за Советскую власть в Крыму.
    Так, официальные  биографы сообщают, что с  декабря 1917 года член Таврического комитета РСДРП(б). Во время борьбы за установление Советской власти в январе 1918 участвовал в боях под Бахчисараем и Симферополем.
    В том же 1918 г. вошел в состав губкома партии и редколлегии его газеты «Таврическая правда». Когда в Крым вторглись кайзеровские войска, переехал в Евпаторию, здесь был зампредседателя подпольного уездного ревкома.

    В апреле 1919 вернулся в Симферополь, был избран членом обкома партии, назначен наркомом здравоохранения и социального обеспечения. 5 мая избран председателем Совнаркома Крымской Советской Социалистической Республики. В 1920—1921 годах член Крымского обкома РКП(б) и Ревкома.

    С 1921 года Дмитрий Ульянов стал жить в Москве, где работал в Наркомздраве, Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова, Коммунистическом университете трудящихся Востока, в научном секторе поликлиники Сануправления Кремля, а также вёл работу в Центральном музее В. И. Ленина.

    В 1930-х гг. вместе с сестрой М. И. Ульяновой написал воспоминания о Ленине, неоднократно публиковавшиеся впоследствии.
В 1941—1942 гг. жил на родине в Ульяновске, затем в Москве. Делегат XVI и XVII съездов ВКП(б).
Умер в Горках, похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
В честь Дмитрия Ильича Ульянова назван ряд улиц в населённых пунктах бывшего СССР.
   В 1941—1942 гг. жил на родине в Ульяновске, затем в Москве. Делегат XVI и XVII съездов ВКП(б).
   Умер в Горках, похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Жёны и дети
Антонина Ивановна Нещеретова, брак бездетный.
Александра Фёдоровна Карпова (1883—1956), дочь Ольга (4 марта 1922 года — 25 марта 2011 года).
Внебрачный сын Виктор (1917—1984) от Евдокии Михайловны Червяковой. (Про него я уже писал в первой части этой работы под названием «ВНУКИ ИЛЬИЧА»)
  Официальные потомки Виктора — сын Владимир, дочь Мария, внуки Надежда (дочь Владимира) и Александр (сын Марии) являются единственными прямыми потомками семьи Ульяновых
    Ну а теперь о неофициальной части биографии Д. Ульянова и почему  я считаю ,что отрицательная характеристика  данная  Владимиром Ульяновым своему брату  все же  правильная.
Беспристрастную, но не лишенную иронии, характеристику Дмитрия Ильича оставил в своих воспоминаниях «Крым в 1917-20-е годы» князь Владимир Оболенский, депутат I Госдумы от кадетов. В Крыму с 1903 года занимался земской деятельностью и в 18-м даже был избран председателем Таврической губернской земской управы. Он хорошо знал и Владимира Ильича, и его младшего брата. Кстати, именно Владимир Андреевич организовал поддельный паспорт Владимиру Ильичу на имя Николая Ленина в 1900 году, по которому будущий «вождь» сумел выехать из России за границу. «Доктор Ульянов сохранил свои свойства и на посту председателя Крымского Совнаркома, — писал князь. -Пьянствовал ещё больше, чем прежде, властности не проявлял, но, как добродушный человек, всегда заступался перед чрезвычайкой за всех, за кого его просили».
Боле подробно  о «крымском периоде жизни Д.Ульянова  рассказано в статье «У ДОКТОРА БЫЛ ПРОСТОР ДЛЯ МАНЕВРА»

      «Крымский период жизни Дмитрия Ильича (1911-1921) увековечен памятником в Симферополе и четырьмя мемориальными досками — две в Феодосии и по одной в Евпатории и Севастополе. В каждом из названных городов есть улица Дмитрия Ульянова.
     Почти все «вывески» начинаются с пояснения: «младший брат В.И.Ленина», и уже потом профессиональный революционер, старейший член КПСС, один из организаторов Советской власти в Крыму.
    В справочниках и путеводителях обязательно указывалось, что помимо легальной стороны жизни земского врача Д.И.Ульянова, была и другая «скрытая от глаз чиновников земства, от полиции и жандармов».
      О «другой» жизни Дмитрия Ильича как раз написано много, а вот о личной, легальной совсем мало.
     Сведения путанные и фрагментарны, не проясняющие его семейные отношения. Известно, что в Крым по состоянию здоровья 37-летний Дмитрий Ильич перебрался в мае 1911 года с женой Антониной Ивановной Нещеретовой и приёмной дочерью. Но, как сообщается в биографии «Дмитрий Ульянов» (автор Борис Яроцкий) из серии «ЖЗЛ», в 1916 году Антонина Ивановна, проживавшая в Феодосии, написала Дмитрию Ильичу в Севастополь, что «их отношения стали формальными, поэтому нет смысла считать себя мужем и женой; Дмитрий Ильич с ней согласился. И они оформили развод».
      И в следующем же абзаце: «В 1914 году… он познакомился с Александрой Федоровной Карповой. Она была коренной жительницей Севастополя. Здесь родилась и выросла… В конце 1916 года они поженились. Их судьба сложилась так, что большинство дней супружеской жизни они провели врозь. Напряженная партийная и врачебная работа заставляла Дмитрия Ильича постоянно находиться в гуще масс.
    О семейном уюте он только мечтал. Тяжелые годы гражданской войны разлучили их надолго, и только после освобождения Крыма Красной Армией Дмитрию Ильичу удалось отыскать ее». Отыскал он ее только в конце 21-го, и уже в Москве через год у них родилась дочь Ольга.
    Так что до этого времени в «гуще масс» у Дмитрия Ильича оставался простор для маневров. 1917 год в жизни Ульянова-младшего скорректирован биографами так, что его с Евпаторией никакие события не связывали и переводят его из Крыма в Одессу до середины осени — делопроизводителем управления санитарной части армии на Румынский фронт.
     Но крымские газеты того времени сообщают, что Дмитрий Ильич живет и работает в Евпатории и к нему собирается в гости Ленин!
— Крым тогда был охвачен паникой, в связи с предполагавшимся приездом Ленина, фигуры для обывателя таинственной и демонической, — рассказывает Вячеслав Зарубин. — Якобы его целью была встреча с проживавшим в Евпатории братом и проведение неких загадочных манипуляций в главных городах полуострова.
    Толпы зевак специально приезжали на вокзал ко всем прибывающим поездам. А Евпаторийский Совет рабочих и солдатских депутатов, как сообщала «Ялтинская Новая жизнь» от 6 мая 1917 г., даже заслушал доклад и признал приезд Ленина нежелательным: «Совет обратился к начальнику гарнизона с просьбой выделить караул для ежедневной поездки на станцию «Саки» с целью недопущения проезда Ленина в Евпаторию. Если бы Ленину удалось другим путём проскользнуть в Евпаторию, решено немедленно арестовать его и выслать из города». Такие кипели страсти!

ДРУГОЙ ИЛЬИЧ

«— Мне если честно, Дмитрий Ильич очень симпатичен», — говорит историк Зарубин. — Он как-то вжился в Крым, такой образ своеобразного крымского интеллигента со свойственными такому типу южными похождениями. Мог и романс спеть своим простуженным тенором, подыгрывая на гармошке.
   Такой добродушный, веселый гуляка. Он весьма отличался от своего брата и был человеком совершенно другого склада.
   Ничего плохого о нем сказать нельзя, наоборот, он еще кучу народа спас. Интересно и то, что никаких следов его причастности к красному террору в Крыму, нет.
    Он же был в руководстве Крыма вовремя 1920-21 годов, когда тут свирепствовали Землячка и Бела Кун. Максимум, что мне удалось найти — это то, что Дмитрий Ильич входил в тройку по чистке Таврического университета.
    Но там ведь никого не расстреляли. Он был человеком склонным к мирным действиям — выпивал… Причем он пил не потому что стрелял, наверное, а потому что ему это нравилось. За ним это фиксируется еще до террора.
    А потом это стало для него удобной ширмой, чтобы отгородиться от всего жуткого, что у нас тогда творилось. Его ведь в конце концов, по просьбе товарищей, и убрали из Крыма за чрезмерное пьянство.
— Следов бурной революционной борьбы до 17 года, которую ему приписывают, я ни где в архивах не встречал, — рассуждает Вячеслав Георгиевич. — Ну был он членом РСДРП, ну может выполнял какие-то поручения… Но ничего сверх крамольного он здесь не совершал. А если что-то и делал, то это было настолько мелко, что на него полиция толком не обращала внимания.
     Ну, мелкий он был в этом плане человек. Мне любопытно, другое, в этой связи. 1918 год, пала власть большевиков в Крыму. Немецкая оккупация. А родной брат Ленина спокойно живет в Евпатории, его не трогают.
      Потом приходят части Антанты. Я думаю, он не очень-то афишировал своё родство с Лениным, иначе его бы в то лихое время либо пристрелили просто-напросто, либо тут же схватили, либо немцы, либо белая контрразведка — это какой же козырь: держать брата Ленина в заложниках!»
Ну пьянство-пьянством, а тем не мене за Д. Ульяновым еще числился один серьезный грех и связан он с именем Фанни Каплан. Той самой террористки, которая не смогла если верить официальной пропаганде убить В. Ульянова (Ленина) хотя и имела для этого все возможности! Если бы это ей удалось то дальнейшие события в России уже бы пошли другим путем и в целом наш МИР  то что построен  нашей  цивилизацией на планете Земля  не  подвергся бы такому  чудовищному  эксперименту как  попытка построения КОММУГИЗМА….

  И вот что по этому повоуд написал Майк ЛЬВОВСКИ в своей статье «Фанни Каплан могла стать родственницей … Ленина или КУРОРТНЫЙ РОМАН УЛЬЯНОВА И ТЕРРОРИСТКИ»

      «В Крыму Дмитрий Ульянов познакомился и ухаживал за террористкой с Волыни, прославившейся покушением на его старшего брата — лидера большевиков и основателя советского государства В.И.Ленина. «Сегодня» собрала подробности этой истории, которую замалчивали официальные биографы семьи Ульяновых.
      Факт знакомства, и даже более того, курортного романа младшего брата Ленина с Фанни Каплан — той самой роковой женщиной, подстрелившей 30 августа 1918 года вождя мирового пролетариата — в советское время методично замалчивали. Такой эпизод из жизни Дмитрия Ильича совершенно не вписывался в «канонизированную» Институтом марксизма-ленинизма биографию семьи Ульяновых.
     Но прозрачные намёки на эту романтическую историю просачивались в мемуарах революционеров и сохранялись в устных преданиях евпаторийских старожилов. Именно в Евпатории в мае 1917 года пересеклись пути земского врача Дмитрия Ильича Ульянова и амнистированной Временным правительством России от бессрочной каторги Фейги (Фанни) Ройтблат-Каплан.

     РЕВОЛЮЦИОННЫЙ СЕЗОН ЛЮБВИ
         Для 28-летней Каплан, которую родные звали Фейгой, а друзья-каторжане — Фанни, поездка в Крым была первой в ее жизни. Она как политическая узница, пострадавшая от царского режима, получила от профсоюза социалистов-революционеров путевку в евпаторийский санаторий — Дом каторжан. Десять лет в Акатуйской тюрьме (625 км от Читы) с работами на свинцово-серебряных рудниках существенно сказались на ее здоровье — переболела туберкулезом, ухудшилось зрение.         
    В приемном отделении Дома каторжан она впервые увидела доктора Ульянова — уездного врача, курировавшего это заведение. Дмитрий Ильич к тому времени уже шесть лет прожил в Крыму. Сначала он практиковал в Феодосийском уезде, а после Февральской революции поменялся местами службы с евпаторийским санитарным врачом С.И.Крыловым.
  Между этим Дмитрий Ильич честно служил в действующей армии во время Первой мировой войны, получив после мобилизации назначение ординатором во 2-й Севастопольский временный военный госпиталь.

         Краевед Хорошко.
— О близких отношениях Фанни Каплан и Дмитрия Ильича я впервые услышал и осознанно воспринял эту информацию где-то году в 68-м, в застольных беседах своего деда — лётчика, полковника ВВС, лично знакомого с Василием Сталиным и Аметханом Султаном, — рассказывает евпаторийский краевед и экскурсовод Павел Хорошко.
 — У нас дома часто собирались его друзья — евпаторийская элита того времени: старые большевики, офицеры, интеллигенты, из которых почти всем пришлось пройти сталинские лагеря. Сомневаться в достоверности этого факта мне никогда не приходилось, потому что и без этих рассказов о романе Каплан и Ульянова у нас в городе в 50-60-х годах уже прошлого века сохранялось немало устных свидетельств других очевидцев. По понятным причинам, тогда никто не решился бы эти истории записать и оставить для потомков на бумаге. В СССР людей за анекдоты сажали, а тут — по-настоящему крамольная история с упоминанием имени самого младшего брата вождя!
      С Павлом Гертрудовичем мы прошли по ульяновскому маршруту в Евпатории. На улице Пушкина, сохранившей свое название с дореволюционных времен, сегодня находится то, что осталось от большого санаторно-оздоровительного комплекса «Дом каторжан» — один из спальных корпусов, неприметное за деревьями 2-этажное здание. Сейчас это жилой 12-квартирный дом рядом с морем. (По соседству, кстати, примечательный новострой — общинная церковь мормонов). В 1917 году на территории здравницы было несколько корпусов, а также клуб, столовая, лечебница и обширный парк. На бывшей Вокзальной (сейчас, естественно, ул. Дмитрия Ульянова) мемориальной доской отмечен дом, где жил младший брат Ленина. Правда, доска сейчас на реставрации — ее периметр обозначен четырьмя дырками на фасаде. Уездному врачу просторный, добротный дом выделяло земство. Только советские историки «прописали» там Дмитрия Ильича с мая 1918 года по апрель 1919 года.

— На самом деле, Дмитрий Ильич поселился в нем раньше, сразу же, как получил место уездного врача, — говорит Павел Хорошко.
   — Не исключаю, что Фанни Каплан оставалась здесь ночевать. Их роман развивался стремительно и бурно. Доктор был известен как дамский угодник, ходок и он не мог пропустить мимо такую видную барышню. Фанни, по словам старых евпаторийцев была красивой женщиной, и эта оценка весома, потому что на курорте, как нигде, умели из толпы выделять красавиц.
   А революционерки отличались от обывателей свободными нравами, к тому же они за годы каторжного заключения истосковались по мужским ухаживаниям. Впервые они увиделись в приемном отделении Дома каторжан. Дмитрий Ильич вел учет всех прибывших на оздоровление, поскольку контингент был непростой, многие с тяжелыми заболеваниями после каторги. Он прописывал им курс лечения, направлял к специалистам.
     И потом у Дмитрия Ильича с Фанни было немало вариантов для продолжения знакомства в его нерабочее время. Знаток городской светской жизни — он знал, где и как развлечь даму.
     Помимо десятков ресторанов, винных погребков и кофейнь, в городе давали спектакли артисты театральной студии Леопольда Сулержицкого — первого помощника Станиславского, работал кинотеатр «Наука и жизнь». Свои мероприятия организовывали и бывшие политкаторжане с концертами и диспутами, прогуливались не только по набережной, но бывали и на митингах рабочих, посещали заседания местных Советов.
     В элитном кругу революционеров бывали и «афинские вечера», где свобода взглядов распространялась и на сексуальные отношения. Необычный курортный сезон 17-го года набирал обороты, атмосфера была пронизана ожиданиями крутых перемен, над городом витал дух романтики и авантюризма!
    На пляжах евпаторийцы с изумлением наблюдали за выходками пропагандистов общества «Долой стыд!» — обнаженные люди призывали отдыхающих освобождаться от обывательских предрассудков и раздеваться…

ФАННИ БЫЛА КРАСАВИЦЕЙ
        Упоминание об особых отношениях Фанни Каплан и Дмитрия Ульянова оставил в своих мемуарах Виктор Баранченко — автор книги о Гавене (из серии «Жизнь замечательных людей»), который отличился своей революционной деятельностью в Крыму. Виктор Еремеевич и сам был человеком удивительной судьбы: до революции — анархист, потом большевик, в Гражданскую войну — член коллегии Крымской ЧК, а перед выходом на пенсию — член историко-литературного объединения старых большевиков Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.
       С Каплан он как раз познакомился в Евпатории, где также поправлял своё здоровье в Доме каторжан. Его жена социал-революционерка Фаина Ставская была подругой Фанни. Не для печати, Виктор Еремеевич записал свои воспоминания о быте и нравах Дома каторжан.
     В конце 90-х годов на эту рукопись под названием «Жизнь и гибель Фаины Ставской», которая и по сей день хранится в Центральном муниципальном архиве Москвы, обратил внимание историк, доцент МГУ Ярослав Леонтьев и первым опубликовал из нее выдержки. Виктор Еремеевич запомнил Фанни Каплан, как большеглазую, пышно причесанную, осанистую, не похожую на коротко стриженных, эмансипированных нигилисток того времени, а скорее на раздобревшую фельдшерицу:
    «Нечего греха таить, во многих случаях дружбы перерастали тут, в знойной Евпатории, в нечто большее. От некоторых старых политкаторжан беременели молодые мартовские социалистки… Иные из таких связей вскоре проходили, а другие перерастали в прочные узы на всю жизнь. Был тут роман такой и у подслеповатой Ройтблат».
    В жизнеописании своей жены Баранченко не уточняет — кто же именно был курортным избранником Каплан, но он об этом рассказывает Семену Резнику, который в 60-е годы был редактором популярной серии биографий «ЖЗЛ». Литературная запись этой беседы была опубликована в 1991 году в историко-литературном альманахе.
    Семен Ефимович, эмигрировавший в США еще в 82-м и потом успешно сотрудничавший с «Голосом Америки», пересказывает слова Баранченко: «Дмитрий Ильич любил ухаживать за хорошенькими женщинами. Особое внимание он оказывал Фанни Каплан, которая была очень красива и пользовалась успехом у мужчин».
        Этот образ еврейской красавицы кардинально отличается от того, который тиражировали в СССР. Каждый школьник знал, что Каплан — это мерзкая тетка, которая стреляла в Ленина и ранила его пулями с ядом кураре. Люди постарше запомнили кадры из знаменитого фильма 1937 года «Ленин в Октябре»: жуткая террористка — вся в черном, с растрепанными волосами и злым оскалом… Во время съемок картины матросы, изображавшие толпу, настолько прониклись происходящим, что повыбивали зубы актрисе, игравшей роль Каплан…

           УЛЬЯНОВ ЕДВА НЕ ЖЕНИЛСЯ НА КАПЛАН
— Я склонен к тому, что две слабости Дмитрия Ильича — вино и женщины, вполне могли привести к знакомству с Каплан, — комментирует «Сегодня» крымский историк, автор нескольких десятков книг и научных публикаций по проблемам Гражданской войны в Крыму Вячеслав Зарубин. — Такое вполне возможно.
      Не могу на 100 процентов утверждать, что это было или не было, но в свою книжку «Без победителей» — в примечании, я такой факт ввел. Не зря видимо этот слух родился, ведь судя по косвенным источникам, похождений Дмитрия Ильича было такое количество, что с ним всё могло случиться. Ну, и Ярослав Леонтьев достаточно серьезный московский исследователь, он занимается в частности левыми эсерами, очень неплохо это знает, и мое личное с ним общение показало, что это человек, к мнению которого стоит прислушаться. Виктор Баранченко — тоже солидный человек, а не досужий рассказчик, который действительно был связан с чекистскими кругами, который был в Крыму и много чего здесь видел. Он несомненно человек знающий.
          В Евпатории, по словам Павла Хорошко, подметили, что для Дмитрия Ульянова ухаживания за Каплан были чем-то большим, чем курортный флирт. Бывшая каторжанка буквально расцветала на глазах, ее видели в красивых платьях на вечернем моционе по набережной. А доктор щеголял в офицерской форме. На фотографиях заметно, что он с удовольствием позирует в фуражке, с шашкой на боку. Долгое время в местном краеведческом музее под стеклом был один из таких снимков — военврач с погонами капитана царской армии. В земской управе сплетничали о его романе, тем более что он давал повод для таких разговоров.
— Не однажды по земской линии отмечали отсутствие пары лошадей, которые были закреплены за уездным врачом, — рассказывает краевед. — Утром бидарка — двухколесная повозка, на месте, а лошадей нет. Дмитрий Ильич отправлялся с Фанни в романтические путешествия на Тарханкут. От Евпатории это более 60 верст, поэтому без ночевки туда и обратно обернуться было бы очень утомительно.
      Ну и спешить им было некуда: вокруг потрясающие пейзажи, море с рыбацкими шхунами, пустынная степь с дрофами, развалины древнегреческих крепостей и городищ. Отдохнуть от верховой езды они останавливались в трактире «Беляуская могила» — на полпути, возле озера Донузлав, а ночевали в имении вдовы Поповой в Оленевке. Такие по-настоящему романтические прогулки только укрепляли их взаимные чувства. Их роман вполне мог закончиться свадьбой, если бы в их отношения не вмешались партийные товарищи. Эсеры не хотели, чтобы их соратница в это революционное время перешла в лагерь политических конкурентов — стала женой брата лидера большевиков! Фанни просто попала под жесткий прессинг своих товарищей и боевых подруг, и в конце концов брачному союзу предпочла революционную борьбу. Для чувствительного Дмитрия Ильича это стало серьезным испытанием, горечь расставания он заливал добрым крымским вином в погребках.
        Павел Хорошко предполагает, что и для Фанни это решение было болезненным, ведь в критический момент, когда ее допрашивали чекисты, как основную подозреваемую в покушении 30 августа 1918 года на Ленина, она говорила, что перед первым выстрелом вспомнила ласки Дмитрия на мысе Тарханкут.
— До 3 сентября, когда Каплан расстреляли и сожгли в бочке за Кремлевской стеной, ее допрашивали несколько раз и не все протоколы опубликованы, — утверждает Хорошко. — Известно, что десять страниц отсутствуют, как раз связанных с показаниями о ее пребывании в Крыму. Мы даже предположить не можем что там записано.
        Но я уверен, что они не уничтожены, а находятся в каком-то отдельном хранении, а где это хранение — нужен особый дар исследователя, который поймет куда могли переложить эти бумаги. Как я понимаю, задачей более позднего большевистского времени было максимально отвести Фанни Каплан от Дмитрия Ульянова. Максимально! При «канонизации» Ленина, превращении его в «святого» задача ставилась, чтобы и в его семье все были святыми. Что им в принципе и удалось сделать.
  Ну,   о самой Фани Каплан и ее  жизни и смерти мы поговорим в последующих частях  этой работы, а  сейчас закончив  с Дмитрием Ульяновым  с Божьей  естественно помощью ибо как тут  объективно можно разобраться в этих хитросплетениях изначально сфальсифицированных  биографий  перейден к  изучению личности Марии Ульяновой.

     Лично я еще будучи школьником и часто рассматривая в школьной «Ленинской комнате» портреты Ленина и его родственников как то на уровне очевидно интуиции замечал, что вот «младшенькая» сестра Ленина, ну какая то неправильная. Ее лицо как-то уж сильно отличалось от остальных членов семьи. Потом повзрослев и поумнев я понял что в случае с Марией Ульяновым имеет место тот случай что дети иногда рождаются с дефектами умственной деятельности и что это самый «дефект» проявляется и на их лицах.
    И только ознакомившись с «ленинской « ее характеристикой я понял, что М.Ульянова  страдала  каким то психическим заболеванием, снижавшим ее интеллектуальный уровень понимания  окружающей ее действительности со всеми для нее вытекающими отсюда и обстоятельствами. Ни образования ни  семьи ни светлого будущего так обещанного ей самим Владимиром Ильичем…

  А официальные  биорафы пишут так:
    
     Мария Ильинична Ульянова родилась 6 (18) февраля 1878 года в Симбирске и была самым младшим ребёнком в семье директора народных училищ Ильи Николаевича Ульянова и его супруги Марии Александровны. В семье её называли «Маняша».
    Училась сначала в симбирской гимназии, затем в московской, которую закончила в 1893 году.
      В 1895 году подала прошение на физико-химическое отделение математического факультета Высших (Бестужевских) женских курсов в Петербурге.
     Но туда её не приняли, и она вынуждена была поступить в 1896 году на двухгодичные курсы в Москве. После их окончания получила диплом домашней учительницы.

     С 1898 года — член РСДРП. Вела пропаганду в рабочих кружках, доставляла нелегальную литературу, выступала связной. Несколько раз была арестована.
      В сентябре 1899 года после арестов членов московского РСДРП выслана под надзор полиции в Нижний Новгород.

       В ночь на 1 марта 1901 года арестована и заключена в одиночную камеру Таганской тюрьмы, после семимесячного заключения выслана в Самару.
       Третий раз была арестована в январе 1904 года, освобождена под залог в июне того же года, после чего уехала в Швейцарию.

     В 1905 году вернулась в Петербург, где работала секретарём Василеостровского районного комитета РСДРП.

       2 мая 1907 года арестована. В 1908 году после освобождения переехала в Москву и работала в Московской партийной организации.

       С осени 1898 года слушала лекции в Новом университете в Брюсселе на химико-физическом факультете.

          В 1908—1909 годах жила в Париже и училась в Сорбонне, где получила диплом учительницы французского языка.
         Летом 1910 года, скрываясь от ареста, работала домашней учительницей в деревне Леппенино около станции Териоки (Великое княжество Финляндское).

         Вновь арестована в мае 1912 года, заключена в тюрьму. Позднее выслана в Вологду. С февраля по апрель 1915 года в Москве обучалась на курсах сестёр милосердия. Летом 1915 года отправилась на Западный фронт с лечебно-питательным отрядом.

        С 1915 в Московской организации РСДРП, вела переписку с Заграничным бюро ЦК. После Февральской революции 1917 кооптирована в бюро ЦК РСДРП(б).

      Принимала активное участие в развитии социал-демократической, а затем коммунистической прессы в России. С 1900 года была агентом «Искры», в 1917—1929 годах входила в состав редколлегии «Правды». Один из организаторов рабкоровского и селькоровского движения.

      С 1903 года — в Секретариате ЦК РСДРП. Член бюро ЦК РСДРП(б) с 1917 года.

      Член Центральной контрольной комиссии ВКП(б) в 1925—1934 годах, член Президиума ЦКК ВКП(б) (1932—1934). Член Комиссии советского контроля при СНК СССР (с 1935 года). Член ЦИК СССР с 1935 года.

       М. И. Ульянова скончалась 12 июня 1937 года. Похоронена в Москве на Красной площади у Кремлёвской стены

И как сам видит читатель из этой куцой биографии М.Ульянова  с точки зрения  российской полиции была  законченной «рецидивисткой». Ведь она была 5 раз арестована и осуждена. И никаких выводов из применённых к ней мер воздействия не сделала! И есди бы не  «Октябрьский перверот»  то ее арестантский и тюремный  стаж  без сомнения  пополнился бы новыми судимостями, каторгами и ссылками….
     Тем не менее я  чтобы оживить свой расказ  далее приведу  панагенрический очерк « Мария - сестра Ленин» написаный еще во времена СССР и вот какие заслуги М.Ульяноволй  отмечали в СССР:


     "ДВА ГОДА существовала старая "Правда", поддерживаемая рабочими грошами. Ее гнали, запрещали, отбирали в типографии, арестовывали и ссылали ее редакторов и сотрудников, но она снова и снова возрождалась под другим заголовком и все с той же волей и решимостью к победе,- писала Мария.-
    И только черный вихрь реакции, налетевший вместе с началом империалистической бойни, смел, убил, заставил умолкнуть громкий, бесстрашный голос любимицы рабочих масс - "Правды".
    Она молчала два с лишним года. Но не молчали те воспитанные, организованные ею в большевистские колонны рабочие-передовики, которые продолжали, теперь уже подпольно, подрывать основание старой, подгнившей машины царского самодержавия. И через два с половиной года после закрытия "Правды" она воскресла вновь".
      "Правда" зародилась заново 5 (18) марта 1917 г., и с этого же дня Мария Ильинична Ульянова становится секретарем газеты, а затем и членом редколлегии на долгие годы.
     У Марии Ильиничны был огромный опыт партийной работы, талант публициста; она писала статьи, правила рукописи, встречалась с корреспондентами.
     Но со здоровьем у нее было по-прежнему нехорошо - ведь она так измучена постоянными арестами, ссылками, тяжелыми тюремными условиями, слежкой полиции... Кроме того, после революции Маняша (так называл ее Владимир Ильич) рассталась с любимым человеком. Она очень тяжело переживала это. Мария так и не вышла замуж.
     Мне очень грустно писать об этом. Очень больно за нее, что так и не сложилась ее личная жизнь...
В дни Великой Октябрьской социалистической революции редакция "Правды" размещалась в Смольном. Мария все время находилась там: готовила газету к печати, напряженно работала с утра до глубокой ночи, не зная отдыха.
      После переезда Советского правительства из Петрограда в Москву в марте 1918 г. Мария живет вместе с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной в Кремле. Как и прежде, все дни проводит в редакции "Правды".
     Только болезнь Ленина отрывает ее от любимой работы в газете. Около полутора лет - с конца 1922 г. по январь 1924 г.- Мария почти все время находится в Горках рядом с Владимиром и Надеждой. Здесь часто бывают Анна и Дмитрий.
       В день кончины В.И. Ленина - 21 января 1924 г.- рядом с Владимиром Ильичем находились Надежда Константиновна, Анна, Мария и Дмитрий Ульяновы.
      Надежда Константиновна и Мария Ильинична остались вдвоем в небольшой квартире Владимира Ильича.
        Их всю жизнь связывали духовная близость, сердечная дружба, общность интересов...
         После смерти Ленина в газетах и журналах стали появляться воспоминания о нем. Относившаяся с большой ответственностью к показу правдивого образа Ленина, Мария Ильинична и от других требовала того же. 8 июня 1924 г. в "Правде" была опубликована ее статья "О некоторых "воспоминаниях" об Ильиче".
     В ней, в частности, говорилось: "Воспоминания о Ленине нужно писать. Каждый факт, каждый штрих из его жизни, описанный его современниками, будет иметь значение для будущего биографа Ленина. Но только факты, строго проверенные".
           Мне хорошо запомнилось, как мой отец вместе с Марией Ильиничной работали над воспоминаниями о Ленине. Обычно после работы, по вечерам, они встречались на квартире Марии или чаще у Дмитрия - мы жили неподалеку от нее, тоже в Кремле.
Подолгу они сидели в кабинете отца, обсуждая отдельные факты и эпизоды из жизни Владимира Ильича. На некоторых рукописях Марии сохранилась правка, сделанная рукой моего отца.
         Когда в 1934 году из печати вышла небольшая книга Д.И. и М.И. Ульяновых "О Ленине", Мария, получив ее, вся светилась от счастья...
           В "Правде" Мария Ильинична работала до весны 1929 г. Бесценен ее вклад в становление и развитие партийной печати. С именем Ульяновой навсегда связаны понятия "рабкор", "селькор": она была активнейшим организатором рабселькоровского движения, которое называли "железным фундаментом "Правды". Избиралась членом Комиссии советского контроля, делегатом многих партийных съездов. В 1933 г. ее наградили орденом Ленина.
           Ее работа была большой помощью социалистическому строительству. "Сил своих она не жалела, - писала о ней Н.К. Крупская, - работала с утра до 3-4 часов ночи, без отдыха, без перерыва".
         Поистине, великой заслугой Марии перед советским народом является то, что она вместе с сестрой Анной подготовила и издала в 1930 году письма Владимира Ильича к родным, снабдив их ценными научными комментариями.
            Обладая большой наблюдательностью и незаурядным литературным талантом и будучи, как все ее братья и сестры, необычайно трудолюбивой, Мария написала воспоминания о Ленине, о своих родителях, о старшем брате Александре и о сестре Ольге.
Из "породы Ульяновых"
          «Мария была человеком удивительных душевных качеств. Чуткая, отзывчивая, добрая, всегда и во всем справедливая. И внешне она была красива - густые седые волосы обрамляли ее овальное лицо, умные, живые, карие глаза искрились. Я вспоминаю рассказы Марии Ильиничны об их семье, теплые, живые рассказы... Мне они запомнились на всю жизнь.
          Родители часто оставляли меня, девочку, на попечение тети Мани. Она с нежной заботой относилась ко мне, несмотря на большую загруженность по работе, находила время проверить, как я сделала уроки, выучила ли задания по математике, немецкому, музыке. А ведь у нее было столько дел, гораздо более важных...»
          7 июня 1937 г. до 8 часов вечера Мария была на Московской областной партконференции. Оттуда она сразу поехала на работу. Здесь ей внезапно стало плохо. Врачи решили, что перевозить Марию Ильиничну в больницу нельзя - слишком тяжелым было ее состояние. В консилиуме врачей участвовал Дмитрий Ильич. Отец как врач понял, что состояние сестры критическое. 12 июня Марии не стало.
       "Мария Ильинична была обаятельным человеком, в котором изумительно сочетались большевистская принципиальность, несгибаемость, умение ставить интересы партии выше всего с мягкостью и особой ильичевской заботой о людях, - писали в некрологе в "Правде" Д.И. Ульянов, Н.К. Крупская, Г.М. и З.И. Кржижановские, Е.Д. Стасова и другие старые большевики. -
       Она умерла на боевом посту, прослужив партии, рабочему классу, больше 40 лет своей сознательной жизни".
        Близкий друг моего отца, хорошо знавший Марию Ильиничну, известный советский историк академик Алексей Иванович Яковлев, узнав о ее смерти, писал Дмитрию Ильичу:
"Кончина Марии Ильиничны подкралась с такой молниеносной быстротой, что сразу не соберешься с мыслями... Удар жесток, но и силы вашей Ульяновской породы велики. Крепко тебя обнимаю и желаю тебе бодрости и твердости духа перенести ужасное несчастье... Да послужит вам утешением то, что образ Марии Ильиничны неизгладимо врезан в летопись мировой революции возле имени ее великого брата".
 И тем не менее, я лично как автор данной работы хотел бы  отметить тот факт, что собранные  пусть и тенденциозно подобранные отдельные факты  из жизни В. Ульянова опубликованные в мемуарах М. Уляновой  все же  для  современных историков  мыслящих критически и способных переосмыслить официальную историография  являются  важным  историческим документом.

  Вот ведь судите сами. 12 июня 1937 года скончалась Мария Ильинична Ульянова, сестра Ленина, так и не успевшая закончить работу над воспоминаниями о жизни и болезнях брата, которые затем на долгие годы засекретили.  А все понят 1937 г.  когда красный сталинский террор достиг своего апогея, и все старые большевики были «ликвидированы» тем или иным путем. И я боюсь, что эта участь быть отравленной сотрудниками НКВД СССР не миновала и Марию Ульянову.
     Далее, я все же почти случайно, в одной их киевских библиотек обнаружил воспоминания М. Ульяновой  и далее  с учетом  так сказать общего направления  своих публикаций как  своего родда личной « ленинианы»,  их публикую. Так сказать для сведения, чтобы читатель далее  легче смог понять  жизнь и смерть нашего главного героя В. Ленина (Ульянова)   наиболее интересные фрагменты ее мемуаров.
     Кончина и похороны сестры основателя Советского государства оставили у современников двойственное впечатление. С одной стороны, газеты писали о Марии Ильиничне Ульяновой в превосходных степенях: старейший член большевистской партии, ближайший соратник Владимира Ильича Ленина, ответственейший работник Комитета советского контроля при Совнаркоме СССР.       
         С другой — прощание с ней проходило в Клубе управления делами Совнаркома. Как будто речь шла лишь о каком-то не слишком значительном сотруднике аппарата правительства.
         Однако ничего странного в этом не было. Руководство страны всего лишь демонстрировало свое отношение к близким вождя мирового пролетариата. Ведь за годы, прошедшие после смерти Ленина, они доставили Сталину и его окружению немало хлопот.
       Но настоящей головной болью для Сталина стала вдова Ленина Надежда Константиновна Крупская. По разным принципиальным вопросам она поддерживала оппозицию и даже после полного и окончательного разгрома внутрипартийного инакомыслия продолжала, хотя и в гораздо меньшей степени, высказывать свое мнение, идущее вразрез с генеральной линией партии.
      Не сдержалась она и во время прощания с Марией Ильиничной — высказалась о разворачивающихся в стране репрессиях. Сотрудник Наркомата оборонной промышленности Александр Григорьевич Соловьев записал в своем дневнике:
"У гроба, сгорбившись, сидела Крупская. Я высказал ей свое сочувствие и печаль. Она поблагодарила. Я поинтересовался, отчего так рано умерла. Крупская тяжело вздохнула и сказала, что не могла пережить тяжелых условий, творящихся вокруг нас. Присмотритесь, говорит, повнимательнее: неужели не замечаете нашей совершенно ненормальной обстановки, отравляющей жизнь".
      Мария Ильинична, как могло показаться, была единственная в семье, кто безропотно подчинялся указаниям ЦК: она сдерживала порывы Крупской и вместе с Дмитрием Ильичом написала воспоминания о великом брате, соответствующие генеральной линии на создание светлого образа Ленина. Однако написанный ею рассказ о недугах стал лишь фоном, на котором современный читатель чья голова  свободна ит прежних идеологических штампов  теперь сможет увидеть реального Ленина и его реальную жизнь…..
         "Владимир Ильич,— писала Мария Ильинична,— был от природы крепким, жизнерадостным человеком. До переезда в Петербург, осенью 1893 года, он редко хворал и из серьезных болезней перенес в 1892 году в Самаре только брюшной тиф... и в 1893 году малярию. Весь этот период своей жизни он провел в семье, пользовался хорошим домашним столом, не был перегружен нервной работой, имел возможность проводить лето за городом...
     Большое влияние на здоровье Владимира Ильича в положительном смысле оказывал и правильный образ жизни. Он не любил нарушения его (например, обеда не вовремя и т. п.), и в дальнейшем, особенно в заграничный период его жизни, распорядок во времени питания был введен самый строгий. Обедать и ужинать садились в точно назначенный час, не допуская в этом никакой оттяжки.
     На эту точность влияло и то обстоятельство, что за границей все учреждения, в том числе и библиотеки, закрываются в определенные часы дня на обед и ужин, а также и то, что все время у Владимира Ильича было точно рассчитано, уложено в определенные рамки.
         Переехав в Петербург, Владимир Ильич был впервые лишен семейных удобств: пришлось жить в комнатах, питаться в столовках. Сказалась на его здоровье и нервная работа революционера. Он нажил себе скоро катар желудка, небольшие приступы которого у него бывали, впрочем, и раньше, и не скоро смог избавиться от него. Эта болезнь особенно обострилась у Владимира Ильича в 1895 году, и, поехав на несколько месяцев за границу, он принужден был несколько раз обращаться к докторам и провести определенный курс лечения...
       Но окончательно от своей желудочной болезни Владимир Ильич не излечился, она давала чувствовать себя и позднее, и ему не раз приходилось прибегать к минеральной воде, которую прописал ему заграничный врач... Непорядки с желудком обострялись у Владимира Ильича всегда от неправильного образа жизни, а также от всяких нервных волнений, которых у него в жизни было так много. Но лишь удавалось наладить более правильный образ жизни с меньшим количеством нервной трепки — он чувствовал себя лучше.
       В доме предварительного заключения Владимир Ильич пробыл при первом своем аресте более года. В шутку он называл тюрьму "санаторией", и действительно, в одном отношении она являлась для него санаторией.
          Хотя недостаток воздуха и сказался на Владимире Ильиче — он сильно побледнел и пожелтел за время заключения, но благодаря правильному образу жизни и сравнительно удовлетворительному питанию (за все время своего сидения Владимир Ильич получал передачи из дома) желудочная болезнь меньше давала себя знать, чем на воле; в большем порядке были и нервы.         А недостаток в движении Владимир Ильич восполнял всякого рода гимнастикой.
              Жизнь в ссылке оказала хорошее действие на здоровье Владимира Ильича — он вел там правильный образ жизни, много гулял и в результате значительно окреп и поправился. Но чем больше приближался конец "шушенского сидения", тем Владимир Ильич становился нервнее: с одной стороны, он обеспокоился, что срок ссылки будет ему продлен, с другой — волновали мысли и планы о дальнейшей работе.
          Владимир Ильич похудел, стал страдать бессонницей и, помню, поразил и мать, и всех нас своим видом, когда наконец выбрался из Сибири и приехал к нам в Москву.
 
          Неоднократно приходилось Владимиру Ильичу обращаться к врачам и во время эмиграции. При этом на его желудочное заболевание влияло опять-таки всегда состояние его нервов, а также слишком напряженная работа. Владимир Ильич рассказывал мне, что, обратившись раз к одному крупному специалисту-врачу в Швейцарии, он был удивлен его словами: "C`est le cervean" ("Это мозг").
       Не знаю, какое лекарство прописал Владимиру Ильичу этот специалист — он забыл название и потерял рецепт,— но говорил, что оно оказывало на него хорошее действие.
         Жизнь в эмиграции с ее сутолокой, дрязгами, нервностью и далеко не обеспеченным материальным положением не могла не сказаться на здоровье Владимира Ильича. Временами у него бывала бессонница и головные боли; нервы приходили в плохое состояние, и порой он чувствовал себя из-за этого совершенно неработоспособным...
   Особенно плохо чувствовал себя Владимир Ильич после II съезда партии (17 июля--10 августа 1903 года.—) с его расколом, который он переживал очень тягостно.
       На почве нервного расстройства у него обнаружилось в это время какое-то нервное заболевание, заболевание кончиков нервов, выражавшееся в сыпи, которая очень беспокоила Владимира Ильича. К врачу в Лондоне Владимир Ильич не обратился, так как это стоило довольно дорого, а средства у Ильичей (Владимира Ильича и Надежды Константиновны) были в обрез, и по совету К. Тахтарева, медика не то 4, не то 5 курса, Владимиру Ильичу смазали больные места йодом. Но это лишь усилило его страдания, и по приезде в Женеву пришлось все же обратиться к врачу. Эта болезнь скоро прошла, но нервное равновесие установилось не скоро...
       Но отдых и здесь помог — прогулка пешком по Швейцарии восстановила его силы... Но и позднее, особенно в периоды обострявшейся склоки и дрязг, нервы Владимира Ильича приходили нередко в плохое состояние, бессонницы усиливались и он чувствовал себя больным. Однако бодрость и кипучая энергия не изменяли Владимиру Ильичу никогда".
"Это была порядочная дрянь"
        Мария Ильинична подробно описала быт Ленина в эмиграции:
         "Если только бывала возможность, он устраивал себе после усиленной работы ежегодно в заграничный период хотя бы небольшой отдых, уезжая куда-нибудь за город, на лоно природы на несколько недель или на месяц. Обыкновенно для этого выбирался дешевый пансион, чтобы дать возможность отдохнуть от хозяйства Надежде Константиновне и ее матери, на которой лежали хлопоты по хозяйству. Раза два во время своих заграничных поездок в летнем отдыхе Владимира Ильича принимала участие и я. Пансион выбирался обычно самый простой, недорогой и нелюдный.       Чтобы хорошо отдохнуть, Владимиру Ильичу нужна была спокойная обстановка, безлюдье.
        Свою работу Владимир Ильич не оставлял и за городом, после 1-2 дней полного отдыха, когда он нередко устраивался где-нибудь под стогом сена, чтобы отлежаться. Но работал меньше и много гулял, стараясь взять от отдыха возможно больше. Казалось, что и ел-то он в пансионах лучше, чем дома, как ни упрощен бывал стол в пансионах, где мы селились. "Надо доедать все,— говорил он нам, бывало,— а то хозяева решат, что дают слишком много, и будут давать меньше". Это предположение не было лишено основания, так как цена за пансион бывала так низка (2-2,5 франка в день с человека на всем готовом), что содержатели пансионов, порой не имевшие даже собственного помещения и снимавшие комнаты для жильцов у крестьян, едва ли много на них зарабатывали. Однажды Владимир Ильич и Надежда Константиновна пробыли месяца полтора в пансионе, где было, правда, очень дешево, но и слишком уж упрощенно: их держали почти исключительно на молочной диете и не давали даже сахара к кофе, и они возмещали недостаток его ягодами, которые собирали в горах...
        При усиленной мозговой и нервной работе, которую он вел, нужно было и усиленное питание. Между тем в этом отношении условия в заграничный период жизни Владимира Ильича были не вполне благоприятны. Правда, он пользовался там почти всегда домашним столом, но ввиду плохого материального положения и строгой экономии все было самое упрощенное и всего было в обрез.
      Суп варился нередко из кубиков Магги (сухой спрессованный вегетарианский суп), на второе бывали или мясные котлеты, или жареное мясо с овощами. Третьего не полагалось, вместо него пили чай.
    Все бывали сыты и питались, несомненно, лучше, чем многие и многие из эмигрантов, однако мне кажется, что для Владимира Ильича при той громадной затрате сил и нервов, которых стоила его работа, необходим был более разнообразный и легкий стол. Но в то время он и сам бы не допустил никаких лишних трат, и окружавшие его великолепно это сознавали. Помню, однако, с какой жадностью набросился Владимир Ильич на курицу, которую ему подали как-то в Петербурге, когда он вернулся туда в 1917 году. За границей он их не ел и на нас с сестрой произвел впечатление человека, питавшегося за границей далеко не удовлетворительно...
        Живя в Цюрихе перед революцией, Владимир Ильич, впрочем, обедал не дома, а в студенческой столовой — за 60 сантимов обед! Он находил его вполне удовлетворительным, рассказывал товарищ Корнблюм. По существу же это была порядочная дрянь.
        Обстановка жизни Владимира Ильича и Надежды Константиновны соответствовала их питанию. Они жили за границей до минимума скромно. В Мюнхене, Женеве, Лондоне, Париже они занимали обычно квартирку из двух комнат (в одной помещались Владимир Ильич и Надежда Константиновна, в другой — Елизавета Васильевна, мать Надежды Константиновны) и кухни, которая служила в то же время и столовой. Меблировка состояла из кроватей, простых столов, стульев и полок для книг.
       Когда Владимир Ильич в 1909 году снял в Париже более просторную квартиру, имея в виду, что с ним поселюсь и я, а также мать, которую он звал пожить с собой, квартирные хозяева были так поражены и шокированы нашей меблировкой (Ни одного дивана! Ни одного кресла или ковра!), что чуть не отказали Владимиру Ильичу от квартиры и согласились оставить ее за ним лишь при условии, что он заплатит вперед за четверть года... Скромность квартиры и обстановки Владимира Ильича поразила и товарища А. Догадова, приехавшего из Баку и жившего в Балаханах в рабочих казармах. После смерти матери Надежды Константиновны Ильичи жили уже в одной комнате и без кухни...
        О том, каково было материальное положение Владимира Ильича в последние годы его эмиграции, видно, между прочим, из следующих его слов в письме к товарищу Шляпникову. "О себе лично скажу,— писал Владимир Ильич в сентябре 1916 года,— что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!!
       Дороговизна дьявольская, а жить нечем". И прося далее снестись с Горьким относительно посылки денег за посланные работы, переговорить о том же с Бонч-Бруевичем, устроить переводы (Ильичу приходилось думать о переводах накануне Февральской революции!), он прибавляет: "Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьезно, вполне, вполне"".
"Быстро ходил с куском во рту"
                О послереволюционном времени Мария Ильинична писала:
         "В советский период Владимир Ильич утомлялся от работы невероятно. Время его было заполнено до отказа: заседания (их бывало иногда по несколько в день), приемы, доклады, публичные выступления, телефонные переговоры и проч. и т. д. В то же время Владимир Ильич находил время просматривать русские и иностранные газеты и следить за книжными новинками.    Читал он уже вечером или поздно ночью. На стульях около его кровати лежала обычно кипа книг, которые ему надо было просмотреть. С заседания Совнаркома Владимир Ильич приходил вечером, вернее, ночью, часа в 2, совершенно измотанный, бледный, иногда не мог даже говорить, есть, а наливал себе только чашку горячего молока и пил его, расхаживая по кухне, где мы обычно ужинали.
         Вообще, когда Владимир Ильич бывал очень переутомлен и нервен, он не мог есть, сидя за столом, а быстро ходил с куском во рту из угла в угол и иногда бормотал что-то себе под нос. Так было, например, в начале 1918 года, когда в результате отказа советской делегации подписать мир с Германией и одновременного заявления ее о прекращении войны с державами Четверного союза, германское верховное командование, заявив 16 февраля о прекращении перемирия с Советской республикой, в 12 часов дня 18 февраля начало наступление, заняв один за другим: Минск, Луцк, Ровно, Полоцк, Оршу и т. д.
        Мы редко видели Владимира Ильича более взволнованным, разъяренным, чем в эти дни, когда "левые коммунисты", составлявшие большинство ЦК, упорствовали на формуле Троцкого "мира не подписывать, но и войну не продолжать" и Владимир Ильич метался, как раненый, предвидя гибель Советской республики.
          Перед тем как лечь спать, Владимир Ильич уходил обычно пройтись по Кремлю (мы мечтали тогда, шутя, что, когда будет разбит Деникин, мы разведем на кремлевском дворе садик) — это было его излюбленное средство против бессонницы, но и оно далеко не всегда помогало. Или, если бывал кусочек свободного времени, ехал на автомобиле за город".
     Поворотным моментом в состоянии Ленина, как писала Мария Ильинична, стало ранение:
 
        "30 августа 1918 г. Владимир Ильич был ранен на заводе бывш. Михельсона, где он выступал на митинге... Несмотря на тяжелое ранение, Владимир Ильич, которого привезли с завода в Кремль, сам поднялся на третий этаж в свою квартиру, отклонив предложение товарищей внести его. Он шел по лестнице, куда я выбежала встречать его, довольно бодро и на мой вопрос
     "Что случилось?" ответил спокойно:
        "Ничего, ничего, совсем легкая рана". На деле было, однако, не так. Первую помощь оказал Владимиру Ильичу А. Н. Винокуров (нарком социального обеспечения РСФСР.—"Власть"), которого я вызвала с заседания Совнаркома (ждали только Владимира Ильича, чтобы открыть его). Владимир Ильич имел еще силы пошутить:
      "Подкузьмили мне руку"... Вслед за Винокуровым прибыли врачи-коммунисты: В. М. Величкина-Бруевич, Обух, Вейсброд, а затем и Семашко. Владимиру Ильичу уже успели впрыснуть морфий, раздеть и уложить его более удобно.
       Первый осмотр произвел на врачей самое гнетущее впечатление: благодаря слабости пульса, который временами совсем пропадал, и характеру ранений положение казалось им на первый взгляд безнадежным... Ранение верхушки левого легкого вызвало сильное кровоизлияние в полость левой плевры... На этой почве можно было опасаться воспаления легкого и заражения. Очень слаба была и деятельность сердца. Прогноз, по мнению профессора Минца и других врачей, был "весьма серьезный"... Владимир Ильич лежал с мертвенной бледностью на лице, с холодным потом на лбу и с совершенным похолоданием конечностей. Нарастающее кровоизлияние и упадок сил вселяли во всех окружающих Владимира Ильича большую тревогу.
     В первые дни ранения Владимира Ильича в 1918 году кое у кого из врачей было подозрение, не отравлены ли пули, подозрение, подтвердившееся следствием по делу правых эсеров в 1922 году.
        При этом не было, однако, учтено, что отравленная, хотя бы и ядом кураре, пуля не то, что отравленная стрела у дикарей. Если в последнем случае поражение такой отравленной стрелой бывает смертельным, то при отравлении пули не может получиться такого же действия. Этот яд легко разлагается под влиянием высокой температуры, при выстреле разлагается и теряет свои ядовитые свойства.
          Утром 31-го Владимир Ильич чувствовал себя уже несколько лучше, улыбался нам и пытался говорить, а вечером уже шутил с лечившими его врачами... Уже 1 сентября утром он потребовал, чтобы ему дали газеты. Но, так как это было категорически запрещено, он просил по крайней мере хоть вкратце рассказывать ему все новости... Каждый следующий день приносил улучшение в состоянии здоровья Владимира Ильича!"
"Никакого улучшения не наступило"
Спустя три года наступило резкое ухудшение:
          "В конце лета 1921 года Ф. А. Гетье, который лечил Надежду Константиновну и Владимира Ильича, нашел у него небольшое расширение сердца и посоветовал ему поехать на две недели в Горки.
          Этого было, конечно, недостаточно, так как отдыха полного опять-таки не получилось — Владимир Ильич продолжал и там, хотя в меньшей степени, работать. По нашей просьбе Гетье, который приехал в Горки через две недели, чтобы проведать Владимира Ильича, посоветовал ему остаться там еще на одну неделю. Но и эта неделя мало ему дала. Однако о более продолжительном отпуске нечего было и думать — Владимир Ильич рвался к работе. Никто не подозревал тогда всей серьезности его положения.
       А между тем с этого времени приблизительно начался, уже по заключению (в дальнейшем) профессора Крамера, продромальный период болезни Владимира Ильича, болезни сосудов головного мозга, которая через два с половиной года свела его в могилу.
Вернувшись к работе, Владимир Ильич скоро стал страдать сильными головными болями, не говоря уже об обычной для него в это время бессоннице, и ослаблением работоспособности. В начале зимы он снова уехал за город, но это не дало ему облегчения.
        В декабре он должен был выступить на Всероссийском съезде Советов и очень беспокоился, как сойдет у него доклад.
         Такой он был мрачный, утомленный перед ним, так плохо чувствовал себя, что было страшно за него. Однако против его ожидания доклад прошел очень хорошо, и это сразу подняло его настроение.
          Владимир Ильич заявил после окончания заседания съезда, что надо куда-нибудь поехать отпраздновать этот успех, и мы отправились вместе с находившимся в Большом театре Н. И. Бухариным в Метрополь, где он жил тогда. Владимир Ильич был очень весел и оживлен. Он с большим юмором принялся рассказывать нам о своей недолгой юридической практике в Самаре, о том, что из всех дел, которые ему приходилось вести по назначению (а он только по назначению их и вел), он не выиграл ни одного и только один его клиент получил более мягкий приговор, чем тот, на котором настаивал прокурор.
          Затем был вытребован т. Мануильский, который славился своим умением рассказывать анекдоты и "изображать" товарищей. Мануильский был в этот вечер в ударе, и его слушатели хохотали до упада. Домой мы вернулись чуть не в 4 часа ночи.
           Головные боли не оставляли Владимира Ильича, и он жаловался все время на ослабление работоспособности. Врачи посоветовали ему поехать опять за город, больше быть на воздухе, больше отдыхать — ничего, кроме переутомления, они тогда у него не находили. Владимир Ильич так и сделал и одно время (в январе) приезжал в Москву только на Политбюро и на особо важные заседания.
        Но улучшения в состоянии его здоровья не наступало. Мало того: за это время у Владимира Ильича было два обморока, или, как он их называл, головокружения... Кроме Ф. А. Гетье об этих головокружениях знал только товарищ П. П. Пакалн (старший группы охраны Ленина.— "Власть"), которому Владимир Ильич строго-настрого запретил кому бы то ни было говорить о них. Лишь в мае, когда Владимир Ильич слег, Петр Петрович решился нарушить это запрещение Владимира Ильича и рассказал об обмороках мне, а затем Кожевникову и Крамеру...
 
         Профессор Даркшевич не нашел у Владимира Ильича ничего, кроме "простого переутомления мозга". Он дал ему ряд предписаний, касающихся ограничения его работы, выступлений и проч., посоветовал жить вне Москвы и выразил уверенность в том, что трудоспособность восстановится после отдыха...
       Даркшевич вызвал после своей беседы с Владимиром Ильичем меня (Надежды Константиновны не было дома), расспросил об образе жизни брата и указал на необходимость развлекать его, создавать ему какие-либо интересы помимо политики, чтобы он мог отвлекаться от мрачных мыслей, от постоянных мыслей о работе.
            Как ни скептически склонен был Владимир Ильич относиться вообще к словам врачей, особенно в том состоянии, в котором он находился весной 1922 года, он все же, видимо, успокоился несколько и повеселел после беседы с Даркшевичем.
          По совету Даркшевича Владимир Ильич поехал опять за город, где ему предписано было проводить много времени на воздухе. Закутавшись в шубу, Владимир Ильич часами просиживал на террасе или в парке, делал и обтирания по совету Даркшевича, но никакого улучшения в состоянии его здоровья не наступило.
           Вызванные вскоре из-за границы профессора Ферстер и Клемперер не нашли, как и русские врачи, у Владимира Ильича ничего, кроме сильного переутомления. Они констатировали "возбудимость и слабость нервной системы, проявляющуюся в головных болях, бессоннице, легкой физической и умственной утомляемости и склонности к ипохондрическому настроению". Согласно их диагнозу, "никаких признаков органической болезни центральной нервной системы, в особенности мозга, налицо не имеется".
        Об обмороках им, по-видимому, сообщено не было, так как позднее, узнав о них, Ферстер говорил, что это дало бы им сразу ключ к правильному диагнозу болезни Владимира Ильича, органической болезни сосудов головного мозга.
        Итак, все врачи были убеждены, что ничего, кроме переутомления, у Владимира Ильича нет, но он и тогда, по-видимому, плохо верил в правильность их диагноза. Если во время ранения он рвался к работе и плохо слушал врачей, которые старались удержать его от нее, потому что чувствовал себя хорошо ("перемудрят" — было любимое его выражение в то время), то теперь Владимир Ильич был склонен расценивать свое состояние более пессимистически, чем это делали врачи.
   Так, по поводу обмороков, бывших с ним зимой 1922 года, он сказал как-то позднее Н. А. Семашко: "Это первый звонок"".
         Удивительно, но, по сути, врачи рекомендовали Ленину только отдых:
"Ферстер и Клемперер предписали Владимиру Ильичу длительный отдых (месяца три) вне Москвы, временное удаление от всяких дел. Владимир Ильич согласился на отпуск (на два месяца), прося лишь отсрочить его на некоторое время ввиду необходимости его присутствия в Москве в связи с Гаагской конференцией.
        В состоянии здоровья Владимира Ильича в это время замечалось некоторое улучшение: головные боли меньше давали себя знать, он стал лучше спать, настроение его было более ровным.         
          Позднее В. В. Крамер говорил, что такие временные улучшения бывают при артериосклерозе, показательны для него, но являются предвестниками еще большего обострения болезни.
Действительно, это улучшение было очень кратковременным, и скоро обычные для болезни Владимира Ильича симптомы — головные боли, нервность, бессонницы — сказались с новой силой. Вследствие этого он не ходил даже на последние заседания партийного съезда, выступив лишь с короткой заключительной речью да по вопросу об объявлениях в "Правде".
 
           По совету немецких профессоров до поездки Владимира Ильича на отдых ему должны были произвести операцию по удалению пули, так как профессор Клемперер признал возможность хронического отравления пулевым свинцом... Русские врачи, в частности В. Н. Розанов, были против этой операции и склонны были видеть от нее больше вреда, чем пользы. Ее производил немецкий хирург Борхардт, приехавший для этой цели специально из-за границы. Розанов ему ассистировал...
          Стали готовиться к отъезду. Немецкие профессора посоветовали Владимиру Ильичу уехать подальше от Москвы, в горы, но не выше 700-1000 метров. Перед тем как решить вопрос о месте отдыха, Владимир Ильич всесторонне выяснил у Гетье вопрос и об условиях, нужных для Надежды Константиновны по состоянию ее здоровья (базедова болезнь) ...
          Я уехала в Москву делать приготовления к отъезду и, чтобы ускорить их, решила остаться в городе и на праздничный день 25 мая. 24-го вечером Владимир Ильич позвонил мне в редакцию и спросил, почему я не приезжаю. Я объяснила ему причину, но он стал усиленно звать меня, указывая, что отъезд откладывается на несколько дней и собраться можно будет еще успеть. Что-то в его голосе поразило меня, и я поколебалась, не поехать ли тотчас же, но было уже поздно, да и работа в редакции не была еще закончена. Легла я поздно, а рано утром меня разбудил телефонный звонок.
           Мне передали с дачи, чтобы я приезжала немедленно и привезла с собой врача...
             Выяснилось, что накануне Владимир Ильич чувствовал себя как обычно за последнее время, но, поужинав (за ужином была рыба), почувствовал отрыжку и изжогу, что, впрочем, бывало у него нередко.
        Владимир Ильич лег спать в обычное время, но заснуть не мог и решил прогуляться немного, как он обычно делал во время бессонницы. Гуляя около дома, он стал бросать камешки в соловья, который своим громким пением мешал ему спать, и заметил при этом некоторую слабость в правой руке.
           Вернувшись домой, Владимир Ильич снова лег в постель, но часа в 4 с ним случилась рвота, которая сопровождалась довольно сильной головной болью. Но тем не менее Владимир Ильич заснул. Однако, проснувшись утром, он заметил, что не может высказать свои мысли теми словами, какими он хотел; взял газету, и "буквы поплыли", хотел писать и смог написать только букву "м". В то же время он почувствовал слабость в правой руке и ноге. Но такое ощущение продолжалось не более часа и прошло.
         Исследовав Владимира Ильича, Гетье нашел у него только желудочное заболевание и отрицал какую-либо связь бывших у Владимира Ильича явлений с мозговым заболеванием на предположение доктора Левина (который, впрочем, не заходил к Владимиру Ильичу, чтобы его не беспокоить), не мозговое ли это что-либо...
              В субботу поздно вечером раздался опять звонок из Горок. Петр Петрович просил меня приехать тотчас же, не откладывая до утра. Он не сказал мне по телефону, в чем действительно было дело, но и так было ясно, что с Владимиром Ильичем опять нехорошо, хотя, по словам Петра Петровича, Ильич в это время уже спал. Я принялась отыскивать врачей, но на грех не могла никого найти — все были за городом.
         Передав семейным Семашко просьбу прислать врачей с утра, я отправилась в Горки. Все в доме уже спали. Меня встретил Петр Петрович, который рассказал, что с Владимиром Ильичем творится что-то неладное.
           Желудочное заболевание прошло, он на ногах, но не всегда может найти нужное слово. Странным показалось Петру Петровичу и то, что Владимир Ильич, отправляясь в Большой дом, не надел, по своему обыкновению, на голову фуражку и что вообще, мол, в поведении Владимира Ильича заметно что-то необычное".

"А ты, Ильич, помрешь от кондрашки"

     Наверное, одной из самых поразительных деталей, описанных Марией Ильиничной Ульяновой, было то, что после резкого ухудшения состояния Ленина для помощи ему не смогли найти врачей. По случаю выходного дня все они были на дачах вне Москвы. Так что медики прибыли к главе советского правительства лишь на следующий день.

       "На другое утро (28 мая 1922 года),— вспоминала она,— около 10 часов утра приехали Ф. А. Гетье и профессор Крамер. Выяснилось, что накануне Владимир Ильич чувствовал себя с утра довольно хорошо, но к вечеру появилась головная боль, глубокое расстройство речи и слабость правых конечностей.
      Эти явления были налицо и 28 утром, когда Владимира Ильича исследовал Крамер. Тут в первый раз был установлен диагноз мозгового заболевания. Ни об отравлении свинцом, ни об отравлении рыбой уже не было речи. Для невропатолога, подробно исследовавшего Владимира Ильича, все эти предположения отпали, вопрос шел только о том, на какой почве развилось это мозговое заболевание, какие сосуды затронуты и т. п.
   Диагноз Крамера гласил: "Явление транскортикальной моторной афазии на почве тромбоза". Ставя такой диагноз, "я подчеркнул,— пишет в своих воспоминаниях профессор Крамер,— что... лично считаю все заболевание Владимира Ильича за артериосклеротическое страдание головного мозга"... Но болезнь Владимира Ильича имела совсем необычное течение, что ставило нередко врачей в тупик...
      Владимир Ильич был очень взволнован и возбужден. Он, вероятно, лучше врачей понимал свое заболевание... Однажды в мае, после одного короткого спазма сосудов, Владимир Ильич сказал Кожевникову: "Вот история, так будет кондрашка".
     И позднее, в начале зимы 1923 года, опять-таки после короткого спазма, который продолжался несколько минут, Владимир Ильич сказал Крамеру и Кожевникову, присутствовавшим при этом: "Так когда-нибудь будет у меня кондрашка.
    Мне уже много лет назад один крестьянин сказал: "А ты, Ильич, помрешь от кондрашки", и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: "Да шея у тебя уж больно короткая"".
    "При этом рассказе,— пишет Кожевников в своих воспоминаниях,— хотя Владимир Ильич смеялся и придал ему характер шутки, стало неимоверно грустно, так как по интонации Владимира Ильича чувствовалось, что он и сам придерживается мнения этого крестьянина"...
Когда приехали немецкие профессора, Владимира Ильича очень тяготило их присутствие, то, что из-за него поднято столько шума и такая суетня. Он считал, что присутствие их в Москве дает только пищу сплетням о состоянии его здоровья, которых (сплетен) было, как он знал, немало.
     При этом, чувствуя улучшение в состоянии своего здоровья, он был против "лишних трат".
Очень болезненно реагировал Владимир Ильич и на посещение врачей, присутствие которых не вызывалось необходимостью и которые к тому же не всегда достаточно тактично себя держали.      
     Когда, например, на консультации врачей 24 июня, при обсуждении вопроса, чем Владимиру Ильичу можно заниматься, один из них предложил ему играть в шашки и при этом с плохими игроками, что было прямо-таки оскорбительно, Владимир Ильич очень расстроился и не спал всю ночь.
    "Это они меня за дурака считают",— говорил он. И Владимир Ильич потребовал, чтобы лишние врачи, которые не нужны были для дела, к нему больше не приезжали...
Настроение у Владимира Ильича в первые дни его болезни было очень удрученное и подавленное.
      29 мая он целый день ничего не ел и только вечером выпил стакан молока".

        "Для русского человека немецкие врачи невыносимы"

      Несмотря на визиты к Ленину светил медицины и многочисленные консилиумы, поставить диагноз так и не удавалось:
          "Все врачи признавали, что заболевание Владимира Ильича очень серьезное, хотя одни высказывались более оптимистически, другие — наоборот.
      Профессор Россолимо, например, в разговоре с Анной Ильиничной на другой день консилиума заявил, "что положение крайне серьезно и надежда на выздоровление явилась бы лишь в том случае, если в основе мозгового процесса оказались бы сифилитические изменения сосудов".
        Но этого не было. Очень мрачный прогноз ставил и Ф. А. Гетье, хотя, по словам Троцкого, он "откровенно признавался, что не понимает болезни Владимира Ильича". Но с нами он не говорил об этом или говорил не так определенно... Но сам Владимир Ильич смотрел на свое состояние очень мрачно. Он считал, что не поправится, он был уверен, что с ним паралич...

        Улучшение, хотя и медленное, безусловно, отмечалось в следующие за первым припадком дни. Речь его стала значительно лучше, Владимир Ильич легко вспоминал названия предметов, запас этих названий у него становился все больше. Отмечалось улучшение и в чтении, а также в усвоении прочитанного. Постепенно возвращалась к Владимиру Ильичу и возможность писать, и     31 мая, например, он смог уже написать свое имя и фамилию.

     Хуже обстояло со счетом. Восстановление возможности его производить шло гораздо медленнее, чем восстановление других утраченных или ослабленных припадком функций. То обстоятельство, что счет, даже в области самых простых операций, не удавался Владимиру Ильичу, очень волновало и расстраивало его. Когда, например, 30 мая врачи предложили ему помножить 12 на 7, и он не смог этого сделать, то был этим очень подавлен. Но и тут сказалось его обычное упорство. По уходе врачей он в течение трех часов бился над задачей и решил ее путем сложения (12 + 12 = 24; 24 + 12 = 36 и т. д.)...
        И в эти тяжелые дни своей болезни Владимир Ильич не переставал думать о делах. Особенно волновал его какой-то конфликт в НКПС, и первое время Владимир Ильич не мог иногда спать ночью, все снова и снова возвращаясь мыслью к этому конфликту, который, по его мнению, надо было уладить. Об этом конфликте Владимир Ильич вспоминал и позднее. Так, 24 июня он сказал (по рассказу Кожевникова, бывшему у него вместе с другими врачами на консультации) Н. А. Семашко: "Пусть в НКПС уладят тот конфликт, о котором я узнал перед болезнью и о котором у меня даже в начале болезни был кошмар, а врачи думали, что это галлюцинации"...
Медленное улучшение в состоянии здоровья Владимира Ильича сказывалось в том, что головная боль была меньше и не держалась постоянно, сон, в общем, был хороший, настроение более ровное, хотя и довольно апатичное. Но всякое ухудшение, хотя бы и кратковременное: усиление головной боли, ухудшение речи (бывали дни, когда речь становилась менее отчетливой, ему чаще приходилось подыскивать слова, она была как бы смазанной), ослабление в движениях правой ноги или руки и проч., заставляли Владимира Ильича снова и снова возвращаться мыслью о неизлечимости своей болезни...
         На общее состояние Владимира Ильича в этот период, как и в дальнейшем, немало влияло состояние его желудка, которое нередко его беспокоило и из-за которого он подчас очень плохо ел. Лекарства, которые ему давали для лучшего действия кишечника, были в большинстве случаев недостаточны, мало или, вернее, совсем не было толка и от морковного сока, который Владимир Ильич пил в июне. Раз как-то, когда Владимиру Ильичу принесли стакан с этим соком, он сказал:            "Стоит ли его пить, от него никакого толка". И на просьбу сестры милосердия все же выпить "хотя бы для очистки совести", Владимир Ильич ответил: "Ну, все равно, давайте выпью, хотя он, кроме совести, ничего не очищает".
       В этом отношении некоторую помощь оказал Владимиру Ильичу крупный немецкий терапевт профессор Клемперер, консультация с которым состоялась 11 июня. Сначала Владимир Ильич был недоволен посещением Клемперера. В отличие от профессора Ферстера, Клемперер обладал меньшим тактом и умением подходить к больному. Его болтовня и шуточки раздражали Владимира Ильича, хотя он встретил его очень любезно и наружно был с ним очень вежлив... Но совет Клемперера относительно диеты пришелся кстати.
      Выполнив его предписание попостничать денек и только вечером поесть простокваши, а также другие его предписания, Владимир Ильич был очень доволен и сказал: "Немец — хитрый, хорошо придумал, так я чувствую себя гораздо лучше. А то давали масло и сало — это не годится"...
      В то же время Владимир Ильич сказал как-то Кожевникову: "Для русского человека немецкие врачи невыносимы".
      13 июня Владимира Ильича перенесли на носилках в Большой дом. Такой способ передвижения был ему не особенно приятен, но пришлось покориться. На носилках он сидел, одетый в свою обычную серую тужурку и кепи и приветливо отвечал на поклоны попадавшихся на пути часовых. Но вид у него был несколько смущенный".

"Занять Владимира Ильича играми"


Как писала Мария Ильинична, Ленин категорически не соглашался соблюдать постельный режим:
"16 июня Владимиру Ильичу было разрешено в первый раз встать с постели. Он ждал этого момента с нетерпением и еще накануне обсуждал вопрос о том, когда ему можно будет встать, куда пойти и т. д. Рано утром 16 сестра Петрашева, ухаживавшая за Владимиром Ильичем, сказала мне, что Владимир Ильич уже вставал с кровати, ходил, завернувшись в одеяло, в уборную, умывался стоя и проч., а теперь требует, чтобы ему дали его платье — он хочет одеться. Так как за хозяйством и вообще за домашностью присматривала я, то платье Владимира Ильича с переезда из флигеля оставалось у меня. Я зашла к Владимиру Ильичу и попробовала указать на то, что, мол, еще рано, не подождать ли вставать. Но он встретил меня хохотом и слышать не хотел ни о какой отсрочке — давай, мол, сейчас штаны, не то я так встану. И он действительно стал уже завертываться в простыню и приподыматься с кровати. Оставалось только подчиниться. Брюки были принесены, и Владимир Ильич, находившийся в очень веселом и возбужденном настроении, сейчас же встал и пустился даже со мной в пляс...
     Помню, что Кожевников сожалел, что в доме так много балконов: умывшись утром, Владимир Ильич шел на один из них и вытирал дорогой лицо, на другом — шею и т. д. Очень подвижной по натуре, Владимир Ильич считал, кроме того, что, если он будет больше двигаться, это улучшит его сон и отправление кишечника. А однажды принялся даже делать гимнастику в кровати, но вскоре вслед за этим у него был спазм сосудов и он пенял потом врачам, что они не предупредили его, что гимнастики делать нельзя. Так же, как и в физическом отношении, переутомлялся Владимир Ильич позднее и в своих занятиях письмом, чтением и проч...
23 июня Владимир Ильич опять спустился вниз по лестнице, чтобы пойти в сад, но в проходной комнате, внизу, от спазма сосудов и вызванного им паралича правых конечностей, упал... Происшествие это неприятно подействовало на Владимира Ильича.
      Как только Владимир Ильич стал чувствовать себя лучше, безделье, вынужденное отстранение от дел начало очень томить его. Найти для него, проведшего всю жизнь в революционной работе и политической борьбе, какое-либо занятие, которое могло бы заинтересовать его, было крайне трудно.
      Но первое время, пока Владимиру Ильичу не разрешали ни чтения, ни свиданий, он поневоле должен был искать себе занятие вне политики. Искали его и окружающие Владимира Ильича, но довольно безуспешно. Ему приносили книги с картинками (в большом количестве доставлял их нам Н. П. Горбунов), и Владимир Ильич перелистывал их от нечего делать, приводили довольно часто молодого ирландского сеттера — "Аиду", которого Владимир Ильич очень любил. Владимир Ильич учил его носить поноску и строил планы, как он будет с ним охотиться, когда поправится.
        Кому-то пришла в голову мысль занять Владимира Ильича играми. Из Берлина был прислан даже целый чемодан различных игр, но они, как и надо было ожидать, не произвели на Владимира Ильича никакого впечатления. Он иронически говорил о них, а когда мы присаживались около него и играли в домино или гальму, пытаясь и его вовлечь в игру, он добродушно улыбался, но отказывался присоединиться к нам и принять участие в игре.
Был поднят вопрос и о том, чтобы подыскать для Владимира Ильича какой-нибудь ручной труд.       
      Но таковой было трудно найти, потому что почти каждый из них требовал физического напряжения, которое было вредно Владимиру Ильичу. В конце концов остановились на плетении корзин из ивовых прутьев. Несколько дней Владимир Ильич занимался плетением, не проявляя, однако, к этому занятию особого интереса, но и оно стало утомлять его. Он сплел, правда, все же с помощью обучавшей его работницы, одну корзину, которую потом подарил мне, но на этом с плетением корзин было и покончено.
        Больше чего-либо другого занимало Владимира Ильича в этот период сельское хозяйство. "Если нельзя заниматься политикой,— говорил он мне как-то,— надо заняться сельским хозяйством" и неоднократно возвращался потом к этому вопросу. Уже в середине июня, когда Владимир Ильич только что начал вставать, он завел речь о том, что в Горках следовало бы завести кроликов, использовав для них место, обнесенное сеткой, которое прежним владельцам Горок служило для игры в лаун-теннис. Кролики скоро были привезены, их приносили показать и Владимиру Ильичу, но в этот период своей болезни он в общем мало обращал на них внимания, хотя просил выписать из-за границы книги по кролиководству, а также по рыбоводству, куроводству и т. п. и поощрял Надежду Константиновну, которая одно время взялась следить за ними...
     В то же время Владимира Ильича очень интересовал вопрос о культуре белых грибов. О культуре шампиньонов мы знали. Первая книга, которую Владимир Ильич стал читать, когда это было ему разрешено (в конце июня), была книга об искусственном разведении шампиньонов, и садовнику было поручено, ознакомившись с этой книгой, завести культуру шампиньонов и в Горках.
     Но данных о разведении белых грибов мы найти не могли. Однажды в старом журнале "Семья и усадьба", который оказался в библиотеке Рейнбота и в котором Владимир Ильич просматривал картинки, он нашел заметку о разведении белых грибов в парке Кшесинской, где-то около Петербурга, на островах. Способ разведения состоял в том, что у белого гриба обрезалась земля вместе с мицелиями и разбрасывалась под тонким слоем земли на том месте, где гриб был найден.            
      Решено было испробовать этот способ и в Горках. Отправляясь гулять в парк, Владимир Ильич требовал, чтобы на том месте, где находили белый гриб и разбрасывали обрезки, ставилась отметка с записью какого числа и месяца там был найден белый гриб. Как и во всем, за что он брался, Ильич требовал и здесь аккуратности и пунктуальности и нередко выговаривал мне, когда у меня для этих записей не хватало терпения. Затем он поручил мне разыскать специалиста по разведению белых грибов. Запрошен был Наркомзем, который ответил, что они могут указать и специалиста-теоретика и специалиста-практика. Первый был действительно разыскан и прислал нам свою книгу, в которой, однако, ничего не было о культуре белых грибов. Практика же, который по сведению Наркомзема жил где-то в Воронежской губернии, так и не удалось разыскать".

"Первая оборванка"
Во время вынужденного безделья Ленина, как писала его сестра, особенно отчетливо проявлялись многие черты его характера:
         "Улучшение, хотя и медленное, безусловно отмечалось во все последующее время. Скоро Владимир Ильич сам стал составлять себе арифметические примеры, а кроме того занялся переложением небольших рассказов, чтобы упражнять запоминание прочитанного. Иногда он кроме того переписывал с книги, упражняя почерк, который первое время отличался от его обычного почерка, был неровный и довольно мелкий, а порой и "сумасшедший", как называл его сам Владимир Ильич.
        Какая трагедия! С одной стороны подготовлять доклад для съезда Советов, который Владимир Ильич должен был делать в декабре 1922 года, с другой — практиковаться в примитивных упражнениях по русскому языку и арифметике. Такова была злая ирония, которую сыграла с ним болезнь.
        Интеллект сохранил всю свою силу и мощь, а какие-то мелкие сосуды головного мозга благодаря тромбозу отнимали у него возможность правильно писать и считать. Но он с упорством старался превозмочь эти недочеты и неуклонно прогрессировал в этом.
Одно время Владимир Ильич делал, на всякий случай, так сказать, попытки писать левой рукой, зеркальным почерком. Когда я рассказала ему, что видела в одном магазине писца, у которого совсем не было правой руки и он писал левой и при этом очень отчетливо и быстро, Владимир Ильич заинтересовался этим и просил меня хорошенько разузнать, как он пишет. А вместе с Владимиром Ильичем заинтересовались писанием левой рукой и мы, и на все лады практиковались в нем...
        В это время, когда тревоги за его здоровье были менее остры, мы целиком наслаждались обществом Ильича, который и к нам проявлял очень много внимания и заботливости. Он бывал весел, шутил. Объектом для шуток бывали между прочим нередко костюмы Надежды Константиновны, которая вообще крайне мало обращала внимания на свою внешность.
     Она никак не решалась, например, надеть шелковое платье, которое ей преподнесли ее сослуживицы по Главполитпросвету, считавшие, что она одевается недостаточно хорошо.
    Кажется, только один раз решилась она обновить его, и то на какой-то вечер на заводе, где можно было не снимать шубу, а потом отдала его в числе других вещей на фронт во время сбора их в период гражданской войны.
       Кроме того, Надежда Константиновна, как и Владимир Ильич, очень не любила ездить по магазинам за покупками, стеснялась этого и не привыкла тратить время на заботы лично о себе. Обыкновенно о ее платьях и других принадлежностях ее костюма заботились другие. Но и тут дело обходилось не всегда гладко. Особенно трудно бывало поладить с ней во времена военного коммунизма.
         "Купи Наде валенки,— скажет, бывало, Владимир Ильич,— у нее зябнут ноги". Валенки давали по ордерам. Достанешь, доложив об этом Ильичу. Проходит день — валенок нет.
       Что такое? Где же они? Начинаются поиски, и, наконец, выясняется, что Надежда Константиновна отдала их кому-то, кто, по ее мнению, больше в них нуждался.
 
        "Надо достать другие",— резюмирует Ильич, но меня это мало устраивает.
"Володя, скажи Наде, чтобы не отдавала валенок, а то и с другими та же история будет, ведь неудобно же так часто ордера брать". И дело, благодаря его вмешательству, улаживается.

        Однако надо быть все время начеку. Вдруг начинает исчезать куда-то белье Владимира Ильича. Что за история? Что же он носить-то будет?
"Надя, ты не брала ли из шкафа Володино белье?" — спрашиваю я Надежду, догадавшись, что это дело ее рук.
          "Да, знаешь ли, пришел ко мне один парень, ничего-то у него нет, вот я и дала Володины штаны и рубашку".
"Да ты бы ему,— говорю я,— денег дала".
       "Да что же он на деньги теперь достанет",— вполне резонно возражает Надежда Константиновна, так как во времена военного коммунизма деньги действительно мало могли помочь.
       Но и меня мало соблазняет перспектива снова хлопотать об ордерах. Мое недовольство на такой образ действий недолго, однако, действовало на Надежду Константиновну, и через некоторое время приходилось опять констатировать какую-либо пропажу.
Иногда какую-либо часть своего костюма, привыкнув к ней, Надежда Константиновна носила так долго, что та приобретала совершенно прозрачный из-за дыр и потому малоприличный вид. В таких случаях вставал вопрос о том, чтобы спрятать у нее эту вещь и заменить ее другой, новой.
      Но это было не так-то просто. Надежда Константиновна могла быть недовольна на такое узурпирование ее права носить то, что ей хотелось. Для улаживания дела приходилось прибегать к помощи Владимира Ильича. Вытащив и продемонстрировав ему какую-нибудь часть костюма Надежды Константиновны, пришедшую в полную негодность, в такое состояние, что оставалось только "приделать ручку", чтобы легче забросить ее или отдать в музей древностей, как мы говорили шутя, и выслушав мнение Ильича о том, что действительно ее давно пора изъять из употребления, я обращалась к нему с просьбой поддержать меня в случае недовольства Надежды Константиновны за мое самоуправство. Ильич весело соглашался. План похищения выполнялся благодаря этому прекрасно.
         Какой-то английский корреспондент, побывавший у Надежды Константиновны в Наркомпросе, описал затем эту встречу, упомянув и о наружности и костюме Надежды Константиновны. Заметка эта была озаглавлена "The first lady" (буквально — "Первая дама", как называют жену премьер-министра в Англии). Но Владимир Ильич, который, как и мы, немало потешался, читая это описание, заявил, что правильнее было бы озаглавить заметку иначе, а именно:
          "Первая оборванка". Так это название и оставалось на некоторое время за Надеждой Константиновной".

"Калинин много говорил и утомил Ильича"

        По мере улучшения состояния Ленина окружающим казалось, что болезнь скоро пройдет. Ведь председатель Совнаркома становился все более работоспособным и требовательным:
"Однажды, это было как-то в конце июня или в июле 1922 года, к Надежде Константиновне приехал в Горки кто-то из ее сослуживцев по Главполитпросвету, кажется, товарищ В. Н. Мещеряков.
          Они уединились в комнату Надежды Константиновны и проговорили там довольно долго, а потом Мещеряков уехал. Владимир Ильич был у себя в комнате. Вдруг меня вызвали к нему. Когда я вошла, Владимир Ильич лежал на кровати.
          "Не знаешь ли, Мещеряков еще здесь или уже уехал?" — спросил меня Ильич.
"Только что уехал",— ответила я.
       "А накормили его, дали ему чаю?" — задал мне опять вопрос Ильич.
Предчувствуя недовольство Ильича, я со смущением ответила: "Кажется, нет".
Но я не могла себе представить, хотя и знала хорошо его внимание к товарищам, что недовольство его будет так сильно, что этот, казалось бы, незначительный случай произведет на него такое сильное волнение.
        "Как,— воскликнул Владимир Ильич с большим волнением,— человек приехал в такой дом, и его не подумали даже накормить, дать ему чая!".
         "Я думала, что Надя сама сделает это,— оправдывалась я.— Я чем-то занялась и упустила это из вида".
           "Надя — известная...",— сказал Ильич, продолжая волноваться и употребляя слово, показывающее, что он не очень высокого мнения о хозяйственных способностях Надежды Константиновны, особенно когда она увлечена деловыми разговорами.— "А ты-то что думала?".            
         Мне оставалось только признать свою вину...
        5 сентября я писала в своих записях: "Все эти дни Володя чувствует себя хорошо: видно, дело серьезно идет к полной поправке... Каждый день теперь бывает кто-нибудь из визитеров, сегодня был Калинин. Обедали все вместе и Енукидзе тоже, или "министр двора", как называет его в шутку Сталин. Калинин много говорил и несколько утомил Ильича, но к вечеру он был опять весел и мил. Я сообщила ему, что завтра меня зовут в гости, и он советовал поехать развлечься. Может быть, и поеду, так как давно уже не слышала музыки. Только как-то странно уехать, не уложив Ильича. Этого не было за все время его болезни".
       "Здоровье Ильича все улучшается,— значится в моих записях от 17 сентября.— Завтра Ферстер будет в последний раз перед отъездом в Германию, и с 1 октября Ильич берется уже за работу.
       Как это выйдет, не знаю, но факт, что и сиденье без дела его нервирует. За последние дни много гуляем. На днях ездили довольно далеко в лес за брусникой. Ильич очень любит детей (в противность утверждению товарища Лепешинского), и с крестьянскими ребятами у него всегда длинные и веселые разговоры. Часто бывало, мы дорогой забирали целый автомобиль белокурых головенок и катали их. На этот раз тоже был забран один мальчуган, который вызвался указать нам дорогу. Ильич всю дорогу весело разговаривал с ним"...
        3 октября Владимир Ильич первый раз после перерыва по болезни председательствовал на заседании Совнаркома, особенно многолюдном в этот вечер. Товарищи всячески старались сделать это заседание возможно менее продолжительным, и оно длилось недолго. В то же время они постарались разгрузить Владимира Ильича от чтения и ответов на записки, которыми Ильич обменивался обычно с присутствовавшими на заседании Совнаркома товарищами. Этот обычай был заведен самим Ильичем, который не допускал на заседаниях никакого шума, хождения или разговоров,— это мешало ему работать. "Если что нужно — пишите записки, а не болтайте",— говорил он обыкновенно...
          Один раз (это было 29 октября), чтобы отвлечь Владимира Ильича немного от дел, ему предложили поехать в студию Художественного театра, но "Сверчок на печи", который ставился в этот день, не понравился Владимиру Ильичу, а кроме того, он скоро устал и уехал из театра после первой картины второго действия...
         Во время ремонта нашей квартиры была сделана и застекленная терраса на крыше, на которую из коридора вел лифт. Это давало Владимиру Ильичу возможность пользоваться воздухом, не выходя на двор Кремля, что было для него довольно утомительно. И в течение короткого времени, осенью 1922 года, пока Владимира Ильича не поразил снова удар, он довольно много пользовался этой террасой, обычно вытаскивая на нее подышать свежим воздухом Надежду Константиновну и меня...
             31 октября Владимир Ильич выступил на сессии ВЦИКа. Это было его первое публичное выступление после болезни. Но оно ничем не отличалось от его прежних выступлений. Это была такая же прекрасная по содержанию и по форме речь. Первого публичного выступления Владимира Ильича после перенесенной им тяжелой болезни все ждали с большим волнением. Сам он тоже, видимо, был озабочен и волновался. Удастся ли? Как выйдет? Докладом остались довольны не только все, кто слушал его, но и сам Владимир Ильич...
        5 ноября у Владимира Ильича был спазм сосудов, клонические судороги и паралич правой ноги... Как только Владимир Ильич несколько поправился, он начал готовиться к докладу на конгрессе Коминтерна, где надо было выступать на немецком языке, что было, конечно, труднее, хотя Ильич и владел немецким языком... На докладе Владимира Ильича, который состоялся 13 ноября, присутствовали Крамер и Кожевников. Последний рассказывает об этом выступлении следующее: говорил Владимир Ильич "свободно, без запинок, не сбивался. Речь имела огромный успех. Во время речи не волновался"...
      Короткий паралич правой ноги был 11 ноября, такой же паралич был и 18. Был у Владимира Ильича спазм и на охоте, куда он отправился с Дмитрием Ильичом 19 ноября, проходив в общей сложности 5-6 часов...
       Тем не менее Кожевников, исследовавший Владимира Ильича 20 ноября, нашел, что "рефлексы в полном порядке. Патологических рефлексов нет. Сила очень хорошая". Но желудок действовал по-прежнему плохо, и Владимиру Ильичу приходилось почти ежедневно прибегать к слабительному. Он принимал обычно на ночь лакричный порошок и, если я бывала вечером в "Правде", звонил мне в редакцию, что хочет уже лечь спать и чтобы я приехала. Давать Ильичу это лекарство по вечерам было моей обязанностью.
           20 ноября Владимир Ильич выступал на пленуме Московского Совета. Этого выступления москвичи, в частности Каменев, который был в то время председателем Московского Совета, добивались давно. Ильич обещал выступить и нарушить своего обещания не мог.
      Говорил он прекрасно, с большим подъемом и очень громко, видно было, что он сильно при этом напрягался и вследствие этого взмок до нитки. Московские рабочие и работницы встретили и проводили Владимира Ильича бурной овацией. Своим выступлением он произвел на слушателей, вероятно, впечатление совсем здорового человека, и радости их не было предела. Но это было последнее публичное выступление Владимира Ильича".

"Не мог сдержать горьких рыданий"

          Как писала Мария Ильинична, Ленин не хотел верить, что его жизнь в политике завершена:
"25 ноября, когда Владимир Ильич шел по коридору своей квартиры, с ним случился сильный спазм, и он упал на пол. В это время мужчин в квартире не было, а нам было не под силу поднять его. Однако Владимир Ильич не хотел, чтобы кого-нибудь звали, и сказал, что встанет сам.      
       Действительно, минуты через 1,5-2 он встал, дошел до своей комнаты и лег в постель. Приехавшие через два часа врачи не нашли и на этот раз, как и раньше, никаких отклонений от нормы со стороны нервной системы...
          13 декабря у Владимира Ильича было с утра два паралича, причем второй захватил и руку и держался несколько минут... Врачам стоило большого труда настоять, чтобы Владимир Ильич совсем отказался от работы и уехал за город. А пока Владимиру Ильичу предложили не гулять и возможно больше лежать. В конце концов, Владимир Ильич согласился на отъезд и сказал, что "сегодня же начнет ликвидировать свои дела"...
          Дальнейшее ухудшение в состоянии здоровья (16 декабря наступил более стойкий паралич, и Владимир Ильич слег в постель) отняло у него и эту надежду, и он просил передать Сталину, что выступать на съезде не будет. Невозможность выступить на съезде очень тяжело повлияла на Владимира Ильича, и он, несмотря на свою исключительную выдержку, не мог сдержать горьких рыданий...
          В ночь на 23 декабря нога перестала действовать... Вечером в тот же день врачи констатировали "возможность движения в кисти всех пальцев. В ноге подергиваний нет, вполне возможны движения пальцев и стопы, а также сгибание колен. В остальном без перемен". Произведенная реакция Вассермана дала безусловно отрицательные результаты. Не было и лейкоцитоза...
         23 декабря Владимир Ильич попросил у врачей разрешения вызвать стенографистку, чтобы продиктовать ей в течение 5 минут по одному вопросу, который его очень волновал, и он боялся, что не заснет. Получив разрешение, Владимир Ильич вызвал Володичеву и сказал ей: "Я хочу продиктовать Вам письмо к съезду". Диктовал в течение 4 минут...
       А в феврале, когда в здоровье Владимира Ильича наступило некоторое улучшение и Ферстер разрешил ему заниматься диктовкой более продолжительное время, занятия его длились иногда 2-2 1/2 часа в день...
            
                (конец ч.11)