Неподалёку от нашего дома, у магазина, долго ютился стихийный рынок. Картошка, соленья, ягоды, разноцветные половички. Там же торговал чеканками народный умелец. Я видела его панно: цветы, корабли, якоря, волны, дельфины. Недорого. Примитивно, но романтично — людям нравилось, работы его раскупались. Когда исчез рынок, вместе с ним пропал и умелец. Только его послания, уверена, так и висят на стенах. Было в них что-то нездешнее, но живое и настоящее, то самое, которого так порой не хватает. Чеканщик тоже запомнился: сухонький, с руками — цепкими птичьими лапками.
Дома над телевизором, сколько себя помню, висела чеканка, небольшая, размером с мужскую ладонь, портретик на цепочке. Работа того умельца. Откуда на его прилавке взялся портрет? Кто эта девушка, которой ветер дует в лицо? Ассоль? Нет, не Ассоль. На портрете профиль дерзкой девчонки, вздёрнувшей подбородок. Ветер?! И пусть себе дует: всё, на что хватает вашего хвалёного ветра, это откинуть назад мои волосы — пускай развеваются бунчуком!
Как мне хотелось быть такой же отчаянной! Настоящей!
Отец, я даже не помню, чтобы ты называл моё имя. Маму ты замечал, а меня словно не было для твоего безразличного взгляда. Он оживлялся, лишь находя объекты желаний, а желал ты одного — любви. И пусть остальное катится в преисподнюю — оно ничего не стоит. Только трофеи и токование: ты загорался от вида, от взгляда пылал, получив ответный сигнал, срывался в погоню.
Мне казалось, мы живем в логове паука. Обладая коварством и недюжинной силой, он выползает, хватает добычу. Потом, обернув жертву коконом, наслаждается умиранием, и дом наполняется стонами. Это мучилась мама. Рядом с тобой она скоро поникла: женщины, как мухи, не переводились. А когда-то вы были блистательной парой — на свадебной фотографии. Смакуя, ты рассказывал ей об охоте: как охмурял с полуслова, на ходу плёл из фантазий дурёхи морские узлы, потом поджимал, брал своё и растворялся как не было. И теперь та, конечно, рыдая, ждёт прекрасного своего капитана. Но ты, вытянув сладость нового, никогда не возвращался, разве обратно к маме. Мы ждали день, два, три, ждали неделю. Я долго не могла привыкнуть к твоим «командировкам». Но не это самое страшное.
Мамино отчаяние сводило с ума. Она жила лишь великой своей любовью. Однажды, мне было лет двенадцать, я хотела тебя загрызть! Ведь ничего, кроме крепких зубов, не имела.
Помню, в тот вечер бродила по улице затемно, гуляла с соседской овчаркой. Ты пропадал вторую неделю. Мама погрузилась в себя, будто в воду ушла, с каждым днём спускаясь всё ниже и ниже, на мрачное дно. Меня терзали предчувствия, возвращаться домой не хотелось, но куда я пойду? Всё пыталась себя успокоить, вспомнить хоть что-то хорошее...
Розы! Огромный букет чайных роз, золотистых цветов с пламенными краями! Изумрудная кипень вокруг колючих стеблей. Несколько лет назад мама принесла их с работы — подруги на день рождения подарили. Ароматные красавицы какое-то время оставались свежими благодаря тщательному уходу: аспирину, подрезанию стеблей, погружению на ночь в холодную ванну. Но день ото дня их пышные головки сгибались, блёкли и морщились. Как старушки, жалела я. Усыхая, розы продолжали благоухать. Иногда встречаются такие красивые старушки — видеть их радостно, они похожи на добрых волшебниц. Но угасающие розы томили невыносимо. Запомнилось навсегда: вместе с розами умирает мир, всё вокруг меркнет и вянет. Однако нет цветка прекраснее розы!
Как жалко, что маме моя поддержка была не нужна, расколдовать я её не умела. Умирать рядом с ней не могла тоже — моё жизнелюбие бурно протестовало.
Окончательно продрогнув, я завела собаку хозяевам и вернулась домой. И вдруг обнаружила, что ключа нет, видно, спешила уйти и забыла сунуть в карман. Долго звонила, прислушивалась, потом начала биться в дверь: там что-то происходило, мне непонятное. Ещё немного, и я бы, ошалев, закричала на весь подъезд. И тут ты, взбешённый, едва не сломав замок, рывком отворил дверь. Перехватило дыхание: папа? Давно?! Скользнув диковатым взглядом, ты умчался, плечом снося косяки, в ванную комнату и закрылся. Там, с глухим рёвом, истерзанно кашляя, давилась и хрипела мама. «Пей! Пей, дура, больше! Пей! Чтобы всё, всё из тебя вылезло! Чтобы ты, стервоза, не доводила до белого каления!»
Догадка пронзила ещё в коридоре: мама травилась. Меня колотило, от страха и бешенства стучали зубы — как сложно мне вас любить. С ужасом я поняла, что готова была на тебя наброситься, и ничто бы не остановило — хоть убей! Лучше убей, потому что я не хочу превращаться ...в зверёныша. Эта мысль странным образом охолонила — живи.
Бессильно скуля, я прошла на кухню, механически отыскала в холодильнике что-то съестное, достала, уставилась на еду. Убрала обратно, умылась над раковиной и еле доволокла ноги до постели. Только знала, что не усну ещё долго, как всегда, в часы твоего возвращения. До утра квартира горела огнём: голые стены, доски пола, потолок, вода в батареях и трубах, воздух. Казалось, я сама горю в вашем синем любовном пламени, казалось, переплавляюсь...
Это был то ли сон, то ли бред. Любимая сказка вывернулась наизнанку, видеть которую совсем не хотелось, я мучительно пыталась проснуться. Помню смутно, как среди ночи села на кровати и, плохо соображая, в свете то ли луны, то ли уличного фонаря сделала записи в подвернувшуюся тетрадку. Она так и осталась лежать у стены, карандаш укатился на пол.
«Впрочем, Ассоль... Всё-таки, мне хотелось, чтобы Ассоль была такая, как на портрете. Я почему-то не верила, что её старый отец — добрый малый. Сдаётся мне, он добрый лишь для других. Ловко, старый хрыч, притворяется! Ассоль-то знает, каков папашка на самом деле. Но из того богом забытого края, где они перебивались с мидий на водоросли, кроме как морем, уйти невозможно. А паруса алого цвета... Да ей всё видится в алом цвете, цвете прозрачно-красной воды в ванне, где лежит женщина.
Снова вижу отца Ассоль, крепкого, битого пирата, давно забывшего своё имя. Вижу, как он, приняв дежурную порцию рома, привычно учит её жизни, то бишь, рассказывает подноготную, преисподнюю своих похождений, ибо никто, кроме Ассоль, не желает слушать его задаром. И я тоже учусь жизни, живя в преисподней.
Есть у меня тайна. Я-то знаю, что Ассоль вовсе не его ребёнок. Просто однажды он по пьяни привычно схватил какой-то свёрток, сунул в мешок, дал стрекача. А когда отоспался в надёжном месте, обнаружил, что на мешке сидит белокурая девочка с эмалевыми глазами и ждёт, когда он обратит на неё внимание. Где он видел эту малышку? Это же ангел! Не успел он об этом подумать, как ангел протянул к нему крылышки-ручонки. Так мой отец и познакомился с мамой».
Проснулась я ближе к обеду. Как ни странно, самочувствие было не просто хорошим, а превосходным. Нет, крылья не выросли, но огромная тяжесть давить перестала. Только я собралась подскочить, как в голове появилась мысль, теперь-то, уж точно, мне подходящая. Моя мама — украденная принцесса, а папа — оборотень, среди людей обитающий в образе мужчины. Действительно, было в тебе что-то, позволяющее выходить сухим из воды, а ещё с каждым годом ты, как киноартист, становился, пусть не моложе, но интереснее. Женщины провожали глазами, мужчины вскользь отмечали взглядом. Я гордилась, что папа такой красивый, и переживала за маму: на улице она, совсем неприметная, держалась на пару шагов позади тебя. Изменить я ничего не могла. Но почему бы мне не быть дочерью принцессы и оборотня? Подобное происхождение по праву сулило магические способности, внешние данные, ум, здоровье и всяческую удачу. А пока рядом со сказочными родителями хотелось лишь одного: подрасти и уплыть, убежать, улететь. И только ветер догонит, если сумеет.
Мама тоже встала как ни в чём не бывало. Весёлая, счастливая… Гремела выдвигаемым противнем. Пела! «Я готов целовать песок, по которому ты ходила...» Ах, мама... «Мне бы стать бы синей-синей птицей...» До меня доплыл аромат выпечки. Я с аппетитом пообедала яблочным пирогом и поспешила в школу. Ты спозаранку умчался на работу.
Фантазии фантазиями, а жить приходилось не понарошку. Мама освоила открывшийся способ сброса напряжения. Вскоре у неё появилась карточка в специализированной клинике, и врач предупредил, что подаст заявление за доведение женщины до парасуицида. С тех пор ты безумно боялся лишиться свободы. Но, похоже, это обстоятельство лишь подогрело твой к маме интерес. Теперь ты давил её не только своими рассказами, но вытягивал, как ей пришло в бестолковую голову именно этим способом попытаться свести счёты и почему? Почему, если ты возвращаешься? Возвращаешься именно к ней! Разве это не есть доказательство твоей великой любви? Отвечай! Чем тебе не живётся с таким завидным мужчиной?
Но меня волновало другое. Всю жизнь на мои вопросы, чем отец её околдовал, молчаливая мама, прожившая с ним тридцать лет, отвечала просто: «Этого не поймёт никто никогда. Он внутри — ангел! Чистый ангел!»
Ангел, так ангел! А мне бы скорей повзрослеть. Школа, институт в другом городе, долгожданное общежитие — оазис покоя. Оставалось только беречься чада родительского огня. Я много читала, а с приснопамятной ночи стала записывать сны, мысли и сказки. Сказки? Да, это были, конечно, сказки — ну кто бы мне, скажите, поверил?!
Потому что отец... Он... Так и быть, мама...
Он был — ангел!
Витрина ритуальной конторы пестрила камнями. Наконец пришло время замуровать детские свои обиды, залить бетоном, облицевать, чтобы ни травинки, ни лучика не проникало следом. Вот вы и вместе, вдвоём навсегда. Остался последний штрих, виньетка вашей любви — пришёл и мой черёд что-то для вас сделать.
— Мы можем вам предложить чёрный мрамор, красный гранит, серые гнейсы, цветные мрамора: розовый, бежевый. Есть, кстати, белый, — показывал мне образцы плитки предупредительный менеджер.
— Белый? Откуда? — я тут же заинтересовалась. Белый мрамор — редкость, не чаяла отыскать.
— Кибик-Кордонское месторождение, вчера получили новую партию. Вскрыли ящики, а там белоснежный мрамор. До сих пор шёл полосчатый, с тёмными включениями, желтоватый, розоватый, а этот как снег. За пару недель разойдётся, даже не будем выкладывать на образцы. Нравится — берите сейчас.
И мы отправились смотреть мрамор на территорию конторы. Меня встретило радостное оживление: лето — сезон ритуальщиков. Несколько девушек «травили» портреты, поодаль парни разгружали машину, тут же трещала пила, резала камень. Молодые, бодрые ребята. Шутят, хохочут, довольны: и день замечательный, и работы на весь сезон. Потому что полно первосортного камня, потому что люди желают украсить родные могилы, потому что смерть — это не только траур, а кладбище — самое яркое место в городе. Куда ни глянь — цветы, венки, красивейшие изваяния. От земли исходит покой, глазам — праздник памяти и любви.
Вот всё и решилось: постамент из белоснежного мрамора, на нём два прямоугольных памятника, маме немного пониже, между ними такой же простой формы белоснежная ваза. В ней будут алые, как паруса, огромные розы! И уголки, кованые уголки-виньетки с сердечками! И фотографии родителей со свадьбы, с их свадьбы! Пусть покоятся рядом, навсегда молодые! Пусть будут счастливы!
Через три недели я ставила в вазу роскошные красные розы. Ставила и говорила с отцом.
— Папа, ты любишь розы?
— Как я могу их не любить? Разве ты забыла мои букеты — охапки роз? Чайные, пунцовые, белые! Разве забыла, как вечерами мы с Розой пили вино, вспоминали молодость, море, корабль, на котором я увёз её из захолустного края? Я любил её больше жизни, любил только её одну!
— Папа... Как ты можешь?..
— Ты так ничего и не поняла? Роза, твоя мать, умная женщина, знала толк в чувствах! Мы жизни не мыслили друг без друга. Нам была дана такая любовь, и слушать тебя, уж извини, было нам некогда.
— Понимаю... Жаркая ваша любовь...
— Наконец наша дочь поумнела.
— Спасибо, папа.
— Так устроено: в этой жизни дано немногое, приходится выбирать. Я выбрал любовь, Роза — меня. Ты же знаешь, она ни разу не упрекнула.
— Знаю, ты был единственной её радостью.
— Я знал Розу лучше, чем даже она. И дал ей желанное: любить навсегда, умереть от любви. Поклялся и клятву исполнил.
— Исполнил…
— Не ёрничай. Ты выросла и должна понять. Любя друг друга, мы и тебя любили.
— Спасибо, папа.
— Это была настоящая жизнь. Мы плыли на всех парусах. Когда Роза ушла, вода обмелела. Ветер… Его больше не стало. Женщины? Они были всего-то дровами для наших с ней костров на морских островах.
— Папа, скажи, маленькая чеканка над телевизором, как она к нам попала?
— Чеканщик, это всё он. Однажды смотрю: среди кораблей и цветов портрет появился. Ты в пелёнках ещё лежала, а я сразу узнал. Мастеру говорю, будто в шутку: «Откуда у тебя портрет моей дочери? — Так это твоя дочь? Вот для кого я старался! Купишь в подарок — будет счастливой». Он был странный немного, говорил, судьбы чеканит. И голос… Как из ракушки вещал, из шума морского. Ко мне обращается, я слова понимаю, но… Язык-то нездешний, не наш. Так мне всегда казалось. Портрет я, конечно, купил — на счастье. Ассоль, для тебя!
Мама говорила, имя выбирал ты, перебрал множество разных. Сказал, у дочери будет такое имя. Как красиво ты его произнёс... Спасибо, папа.
Воспоминания прогорели костром. Как всегда, я говорила с отцом, ведь при жизни мы так и не поговорили. Обиды я не зарыла, да это и невозможно — их со временем растворила любовь. Та, что была дана. Я сидела в старом кресле отца перед старым его телевизором, глядя на небольшую чеканку. Всего на год отец пережил маму: затосковал и ушёл следом. Конечно, это мой портрет. Романтичная, дерзкая, настоящая — такой и видел, такой и любил меня папа.
Скоро квартира будет продана, вещи уедут на свалку, а я уплыву. Из детства. Теперь — на всех парусах. Но вас заберу с собой, не оставлю.
Я встала, сняла потемневшую чеканку. Протёрла, убрала в сумку. И, по обычаю, присела.
...Сквозь тишину доносился далёкий шум того самого моря. Кажется, слышу, как шлюпка пристала к берегу. Мне пора на корабль. Прощайте, далёкие острова! Пепел ваших костров наконец растворён в океане.
2014