Глухой звук ударов далеко разносился в упругом холодном воздухе. Едва уловимый запах свежей древесины чуть пьянил. Светло-жёлтые щепы, словно буквы, осыпались на поверхность лежалой листвы, не складываясь, однако, в слова и мысли. Сашка второй день рубил свой ясень.
Спешить некуда. Батя задумал расчистить под посадку пространство за огородом ещё в прошлом году, но как-то всё не до того. Наконец, пару недель назад, когда чуть подсохла на холоде осенняя почва, отец взял топор, и, позвав своего десятилетнего помощника, принялся зачищать. Показал, как подрубать корни молодняка, чтоб вытаскивались целиком, как грамотно оприходовать густой шиповник, не царапаясь, что делать с высокой травой, мешавшей работе.
«Дальше сам. Без нужды не рви. Найдёшь свой ритм – работа поплывёт будто. Сам не заметишь, как сделаешь»
Лесопосадка, простиравшаяся сразу за огородом, представляла из себя густую поросль самых разных пород. Ива, верба, ольха, шиповник, одичалая малина. Смешение. Пограничный участок между лесом, сельскими огородами, защитными насаждениями железной дороги, ничейный удел. Что-то переходное и вынужденное между системным и стихийным, культурным и диким – как и само время, в котором он произрос. Год тысяча девятьсот девяносто второй.
Вместе с первыми холодами ощущалось по всей стране и ледяное дыхание рыночных отношений. Народ привычно ходил на работу, пытаясь удержать знакомый уклад, но зарплату каждый месяц подъедала инфляция. Многие из тех, кто не нашёл в этом смысла, беспробудно пили. Деревня загрубела, потекла крышами, стала пустеть. Редкий стук калитки да весёлые шлепки по лужам всё чаще создавали ошалевший от безлюдья ветер, молчаливый дождь. Молча покуривая по утрам с кружкой тёмного чая, ёжась по вечерам у экранов телевизоров, страна в очередной раз подумывала потянуться к топору. В этот раз её генетический порыв был разрешён в бескровном смысле. Ожидания лучшей жизни ещё тлели огоньком надежды, а упрямство продолжало шептать о правильности сделанного исторического выбора. Извечная вера в справедливость осаживала горячие головы и принуждала ждать. Кто ждать уже не мог, приспосабливались. Кто-то рубил медные кабеля и сдавал пережжённый цветмет перекупщикам, кто валил лес, отправляя кругляк за бугор, многие, как Сашкины родители, просто расширяли огороды, чтоб хотя бы не голодать зимой. А там как-нибудь… «Ну, вот тебе и взрослая работа, помощник. К весне успеешь» - сказал батя, вручая топор.
Приняв поручение со всей ответственностью, Сашка заступал регулярно после школы. Поляна меж зарослей потихоньку ширилась. Вторая неделя работы – уже появились аккуратные кучи порубленного кустарника и молодняка. Рядом штабель длинных жердей, пойдут на ограду и столбы. Кое-где обрубки толстых стволов, которые не смог откатить в одиночку. Посреди этого пространства как столп, ещё не осознав наступившего одиночества, простирал ветви к небу высокий ясень. «Красивый» - мелькнуло в голове.
В предыдущие дни уже подступал к нему, но, пару раз ударив, ощущал – нахрапом не взять. «Серьёзный соперник. Нужно время». Отступался и откладывал на потом, возвращаясь к расчистке поляны. И вот, наконец пришёл пораньше. Снял свитер, утоптал землю вокруг дерева, примерился. Пора.
Первые удары шли легко, но, углубившись в толщу, работа замедлилась. Сколы стали широкими тонкими, звук ударов - глухим и долгим. Удар, ещё удар. Удар. «Будто не берёт ничто… По крошке снимается… Но по-другому вроде никак. Надо терпеть». Долго-долго доносился с края огорода монотонный стук. Когда солнце потушило день, ещё некоторое время из темноты были слышны удары, но вскоре стихли.
Дома, садясь ужинать, Сашка оглядел свои натруженные ладони, саднившие от мыла, сжал-разжал пальцы. Заметив, мама нежно взяла их в свои, развернув, провела пальцем по огрубевшим подушечкам. «Труженик. Женщина полюбит эти руки». Подняв вопросительно брови, Сашка посмотрел на маму. Мама почему-то всхлипнула и отвернулась.
Следующий день начался как обычно. Школа, обед, полчаса на кроликов и кур, и вот – снова ясень. Сашка огляделся – вроде другой работы пока не требуется… Перекинул в руках топор, провёл пальцем по лезвию… Зияющая выемка на стволе была не так уж и велика – за весь предыдущий день углубился лишь сантиметров на десять, и лишь с одной стороны. Сильное дерево. И корни мощные. Это сколько ж пень корчевать придётся, если только рубки неделя? Ну, что делать? Ладно. Поехали!
Вновь до кромешной тьмы звук ударов доносился с посадки. Поединок. Дыхание выровнялось, чувство времени ушло, ритм ударов слился с биением сердца. В сознании возник размеренный диалог. Почему мама плачет? «Тук, тук». Кем стану, когда вырасту? Сколько росло здесь это дерево? «Тук, тук». А почему я пришёл и рублю? Почему всё умирает? «Тук, тук, тук». Неужели всё умирает так же, без причины? Распаренное тело стало будто отдельным, сознание вело беседу с самим собой. Сашка и не заметил, как вечерний ноябрьский воздух стал колким, забираясь в пазы рубахи, а жаркие выдохи вырывались белым дымком. Ещё некоторое время было видно, как маленький силуэт монотонно покачивается возле мощного ствола, упорный в желании победить, но вскоре всё наглухо затушевалось пасмурной осенней мглой.
Не вспомнить уже, во сколько Сашка пришёл домой, лёг спать. Когда наступило утро, он не встал в школу. Да и вообще не смог встать. Мутное марево перед его глазами вопило и рушило в тьму. Воспалённое сознание бросало в жар и обдавало ледяным холодом. Сашка болел. Тягуче, болезненно, сильно.
Но не только он болел этим хмурым утром... Вся огромная страна, ещё менее года назад бывшая единой, билась в агонии и бреду, не в силах подняться. Корёжась в тихом стоне, полыхала огнём на окраинах и замерзала в сером бетоне пятиэтажек. Скованная внешним льдом, горела изнутри. Молодые республики, ещё только успев провозгласить суверенитет, уже заряжали обоймы, собираясь выпустить их друг в друга. Вирус. Жестокая резня русских и междоусобица в среднеазиатских республиках, война между почти всеми этносами вспыльчивого Кавказа, беспочвенное братоубийство в Приднестровье – холодная осень девяносто второго оказалась крайне горячей. Гиперинфляция, конституционный кризис, дефицит. Голод, бартер, шоковые реформы… И ещё много-много непривычных, непонятых слов, пронеслось по стране, сея всполохи страха. Всё, что жило и дышало на огромном пространстве великой страны, вдруг поняло, что худшее впереди, и, перекрестившись, приготовилось ждать.
Посреди опустевшей поляны одиноко стоял высокий ясень. Лучи солнца поблёскивали на плёнке засохшей бесцветной крови. Никто не явился сегодня на поединок с ним, казалось, что это дело может остаться незавершённым, как и многое другое, начатое в то мутное время.
Но противостояние уже не могло не разрешиться. Всё вокруг было надорванным и всё больным. Мироздание, поняв, что натворило, готовилось безропотно начать выдачу своих бессмысленных жертв. Глубоко-глубоко, где нет места сознанию и мыслям, где царствуют сны и невыразимая навь, началась совсем другая борьба.
Сны всегда несут в себе неразрешённое прожитое. Ясень не мог не прийти. Он явился пред ребёнком, взывая к ответу, но уже не требуя диалога… Месть, священная и первобытная, бушевала в нём. Все удары, нанесённые дереву, теперь болезненно возвращались обратно. «Тук, тук, тук» - хлопало откуда-то изнутри. Могучее дерево властвовало в комканном пространстве восприятия, то притягивая, то удаляя на тысячи километров и лет, удивлённое сознание ребёнка. Ветви возносили высоко над землёй, а потом резко вдавливали вглубь мокрой почвы, неотвратимо смыкающейся поверх глаз и ноздрей. Сашка задыхался и силился открыть глаза… «Тук, тук, тук…» Густым дождём падали жёлтые щепки. Время превратилось в тягучую болезненную явь, заставляя дрожать и искривляться видимое. С неба который раз уже летел сухой тонкий лист, так и не коснувшись земли… Сашка знал, что он и есть этот лист.
«Лихорадит ребёнка. Надо жар сбивать» - констатировал очевидное пожилой фельдшер, касаясь ладонями лица. «Нету антибиотиков. В городе только» - добавил он. «Отвар надо сделать – кора ясеня и лист смородины, два к одному. Потом шиповник – отдельно. Ну, и таблетки, какие есть... Пробуйте». В тот день было мало слов. Мама носилась вокруг с градусниками, тазиками, таблетками. Полчаса сидел на кухне, покручивая в пальцах сигарету, отец, а потом молча вышел.
Кора. Узловатая, глубокая, тёмная. Изрезанная реками трещин и вершинами наростов, увенчанных, будто снежными шапками, островками неубиваемой седой плесени… Растрескавшееся лицо земли, покинутой жизнью. Пустыня, в которую медленно стала превращаться огромная страна… Ещё кочевали по ней все известные формы жизни, ещё текла по иссохшим впадинам влага, но какая-то часть этого пространства уже была обречена… Сминая в сильных ладонях древесную плоть, отец медленно крошил кору в сосуд.
В сознании, наконец, поплыли голые ветвистые кроны. Серое-серое небо, молчаливые стражи деревьев, охраняющие путь… Шорох холодного воздуха, скрип колеса… Сашка понял, что он снова родился – это всего лишь коляска, и он катится в ней, упеленанный коконом. Где-то рядом мама, её тёплые руки. И стоит лишь потерпеть вновь, прожить что-то – и всё снова вернётся к тому, где оборвалось… «Тук, тук, тук» – далёкий стук превратился вдруг в мягкое уверенное биение сердца. Тепло и спокойно. Чьим-то сильным нажатием разомкнулся рот и влилась терпкая микстура. «Деревья, пап… Деревья… » - шептал Сашка.
Они стояли на пустой поляне вдвоём. Отец и сын. Прошла неделя после того, как Сашка был здесь последний раз, и сегодня, немного окрепший, встал пораньше, одел рабочее и побрёл в огород. Батя, поняв, куда тот направился, пошёл следом. На поляне было чисто и светло, штабели порубленной растительности аккуратно рассортированы. «Собираешься продолжать? Не оправился же ещё». Сашка пожал плечами.
Ясень взирал со своей высоты. Корни ещё легко качали воду из недр, на голых ветвях покачивались гирлянды семенников, которые предстояло пустить по ветру весной. Но он был уже обречён. Подросток серьёзно потрудился. В середине светло-жёлтого тела обнажилось коричневое древесное сердце. «Лет сорок, наверное? Красивый, - погладив кору, произнёс батя. - Даже жалко».
Следующие два дня у Саши пошли слабо. Что-то смутное шевелилось в душе. Непоправимое! Живое! Дерево – живое! Росло много лет – красивое, мощное, полное жизни, создавало вокруг себя жизнь. И вот кто-то пришёл его убить. Просто так. Старше в четыре раза. Убить. Ясень молчал, и от этого совесть терзалась всё сильнее. Почему убивают? Почему рождаются? Есть ли главный смысл? Как всё вернуть назад? Для чего, вообще, жизнь? То ли сам Сашка, то ли молчавший до этого ясень – кто-то стал вдруг задавать вопросы… Тяжёлые, колкие.
Но и на всём пространстве – от места восхода солнца до места, где оно садилось – больше не было ни одного ответа ни на один вопрос… Люди и правительства выдавали неожиданные решения, ведомые страхом или сиюминутной выгодой. Часто себе во вред. Бесполезно было искать какой-то смысл. Царил хаос и большинство пыталось лишь не оказаться погребёнными под рушащейся громадой страны. Когда-нибудь историки и философы найдут причинно-следственные связи, всё обоснуют и объяснят. Назовут «политической целесообразностью», «исторической неизбежностью» и даже «естественным этапом развития». Но в том году философы молчали. Потому что в происходящем не было ничего естественного и ничего целесообразного. Череда хаотичных действий, ответных бессмысленному потоку случайностей. Ни закономерности, ни предопределённости. У мироздания не оказалось цели.
Произошедшее не повернуть вспять. Что случается, непоправимо. Работа теперь шла чрезмерно легко. Ясень не противился. Ещё пару дней Сашка без охоты делал лишь направляющий надруб, да без конца отвлекался на корчевание нескольких оставшихся пеньков, и наконец, поняв, что делать больше нечего, бросил топор и уселся на бревно. До самого заката смотрел на свой ясень. Не хотелось приближать конец. Сознание пыталось разобраться с навалившимися в последние дни мыслями. Или хотя бы осознать, задать вопросы... Ясень молчал.
- Заметил, с трудом работа пошла? - спросил вечером отец. - Стучишь вяло как-то. Давай завтра подойду и вместе свалим.
- Нет, пап, не надо. Я сам, пап, - у Сашки всё перевернулось в душе. Обречён! Обречён ясень… Что делать? Сам же взялся! Зачем?
Наступил новый день. Долго собираясь, растягивая время, Сашка ощутил неизбежность. Глупо. Сам придумал этот поединок, возвёл его в такой высокий ранг. Поставил зарубку в самолюбии, что должен непременно победить дерево. Зачем? Может, бате этот ясень бы и не мешал… Теперь уж сам. Теперь нужно завершить начатое. Убить. Дерево. Большое, красивое. Собеседника. Вот тебе и зарубка. Что поднималось в душе, потом отпускало, хотелось что-то сказать или выразить, но не находилось слов… Апатия сменялась возбуждением, а бодрость каким-то тягучим утомлением. Трудно начинать то, что является концом. «Прости меня» - вслух прошептал Сашка и подошёл к ясеню.
***
Прошло года, наверное, три или четыре… Однажды, принимаясь, как обычно, по весне вскапывать огород, Саша заметил, что на пограничном навале в конце участка проросли новые кусты. Подойдя, увидел, как из трухлявого, развалившегося, тела огромного бревна потянулись крепкие, уже окрепшие, побеги. Из его дерева… Год за годом, лишённые корней и питаясь лишь влагой и мёртвым телом родителя, какие-то части этого дерева пытались жить. Повзрослевший человек чуть улыбнулся, вспоминая всю важность и глупость своего первого противостояния, и вдруг почувствовал, как участилось дыхание и вопреки усилиям увлажнились глаза… Странная бессловесная мысль вдруг объединила всё, что было в жизни, и всё что должно произойти.
Годы потекли как река... Разъехавшись по городам и притонам – Сашка, ты, я, да и вообще все, объединяемые словом «мы» – сваленные на обочину, брошенные, лишённые корней, но желающие жить – мы росли. Страна гнила и распадалась на части, продавала себя первым встречным, закидывалась героином в надежде забыться. Иногда хаотично клеилась вновь, выкупая себя по дешёвке или собираясь всем миром на поминки и войны. Мы осуществили, наверное, худшие ожидания из всех возможных. Не пытались надолго заглядывать в будущее, а к настоящему относились вовсе небрежно. Старое поколение предпочло уйти, чтоб не видеть воочию наступившую новую реальность, а собственные наши родители часто закрывали глаза на то, кем мы стали, наверняка чувствуя свою вину.
Иногда нас вытаскивали с наших помоек – к очередным выборам и войнам, но тут же старались забыть вновь. Кому-то, наверное, и было жалко, но будущего не было ни у кого.
Нас просто забыли. Похоронили. Оплакали и закопали. Никто не знал, что мы – семена.