Хорошо, что я один сюда приехал. Хорошо, что со мной нет никого из моих родственников — которые вокруг по стенам на размытых черно-белых фотках в самодельных резных рамках — никого из моих друзей — которые тоже где-то тут, в одном из пухлых фотоальбомов, на более современных, но не менее размытых цветных с нелепой временной меткой — никого, кроме ветра, щелкающего счетчика электроэнергии и бегущей струйки воды в бачке проеденного полувековой коррозией узкогорлого хрущевского унитаза. Я в квартире моего дедушки, в глубине промзоны, на обочине широкого рабоче-крестьянского проспекта, куда я прибыл, чтобы спасти коллекцию дедушкиных картин от раздувшейся сверхновой урбанистического солнца.
Дедушка часто прибегал к небольшой художнической хитрости: брал какую-нибудь попсовую открытку с избитым туристическим видом, приклеивал на холст, размечал аккуратной сеточкой и раскрашивал поверх маслом — так, что она превращалась в густой гиперреализм, а то и в отчаянный экспрессионизм — все зависело от того, какое направление он проходил в тот момент по многотомной книге «Школа искусства». Несомненным плюсом такого подхода было то, что не нужно было каждый раз ломать голову над сюжетом, думать о пропорциях и перспективе, минус же — единственный, но, пожалуй, перечеркивающий все плюсы — заключался в том, что, будучи пойманным на использовании такой техники, автор моментально лишался всех своих наград и становился объектом презрения и усмешек со стороны других художников. Именно из-за этого риска выставлять такие работы на продажу дед не решался, и просто держал их дома, где они могли вроде безопасно демонстрироваться родственникам или гостям, не отличавшимся внимательностью. Наряду с фотографиями из разных уголков мира материалом для таких упражнений служили портреты из семейных альбомов, с помощью дедушкиной ретуши приобретавшие утерянные (или никогда не существовавшие) благородство и класс.
Я стоял у стены гостиной, увешанной раскрашенными лицами моего рода, стоял и думал о любимом — о времени. Куда девается прошлое? Ведь оно не может уходить просто в никуда, вместе со всеми своими увесистыми атрибутами и полнокровными действующими лицами — вот так — бац — и испаряться. Не может же одинокое поросшее лопухами шоссе, по которому мчится вот этот винтажный «Бьюик», просто взять и стать пустотой, памятью какого-то там маленького человечка, углерод-углеродными связями в его мозгу, который к тому же через мгновение вышибет снайперская пуля. Ведь если время — это одно из измерений, оно не должно пропадать бесследно. Взять то же шоссе — ты проезжаешь сколько-то миль, и они остаются позади, но всегда можно затормозить, развернуться и вернуться назад. Почему я не могу вернуться туда, в этот импрессионистски-фотографический пейзаж с кактусами и дюнами? А если могу, то как? Куда уходит время?
Да никуда, отвечала мне более развитая внеземная цивилизация, общавшаяся со мной через рисунок на обоях. Никуда оно не уходит, просто вмазывается в стену в двух метрах за твоей спиной, от которой ты отчаянно пытаешься уехать на своем вросшем в землю доисторическом велотренажере. Вмазывается тут и там, как попало, под разными углами, стекает, застывает и выцветает причудливо раскрашенными карточками с радостными лицами, одно поверх другого, недоумевающими лицами, напряженно-серьезными лицами, удивленно-испуганными лицами из самого начала XX века в широких паспарту с каллиграфической подписью Portrait-Salon.
Я отошел от стены к расположившемуся в углу комнаты массивному старому секретеру с пыльными сервизами на застекленных полках и принялся по очереди открывать его многочисленные ящички-на-ключике, бесцельно рассматривая их спрессованное содержимое. Я не знал, что я ищу, и они, за стеной, вероятно, тоже не знали. Истлевшие перфокарты, неиспользованная папиросная бумага, прилежно скопированные из книжек по рукоделию выкройки, пластилин — мой — кукла — сестры — жидкость для снятия лака — бабушкина или мамина? — сигареты — мои или дедушкины? — здесь все имеет одно измерение, и все принадлежит одному времени — времени ноль. В этих строительных карьерах нет геологических слоев, нет уровней и горизонтов — есть одна бескрайняя плоскость, на которой перемешаны следы прошлых популяций, условно раскиданы по квадратикам, в которые ты ставишь свой левый кроссовок, ставишь правый, ставишь эдак, ставишь так, потом как-то почти неосознанно подпрыгиваешь и начинаешь пританцовывать под диско, несущееся из соседней квартиры, где только что въехавшие жильцы празднуют новоселье. И только при очень пристальном изучении можно увидеть прямо под ногами просвечивающий краешек другой — манящей, настоящей — очень похожей на нашу, но другой параллельной вселенной.
Я задвинул последний ящичек секретера, выпрямился и посмотрел на разлапистую самодельную люстру с четырьмя лампочками, похожую на трофейный инопланетный беспилотник, намертво прикрученный к потолку. Перевел глаза с люстры на окно — а просвете между плотными шторами виднелось бело-голубое тускловатое небо. Близился полдень. Снова посмотрел на люстру: она блестела приторным лаковым блеском — дедушка обильно покрывал свои изделия лаком — свисала с прохудившегося потолка, бесконечно отделяясь от материнского корабля, отражалась в таком же без всякой меры налакированном паркете.
В этой комнате, сложенной из четырех стен, двух шкафов и толстого ковра, в этом крохотном душном и пыльном пространстве, отвоеванном человеческой цивилизацией у жестокого космоса, в звездной глуши, в галактическом рукаве, в вате темной материи, под сахарной каемкой пояса астероидов, я сидел на старом стуле — безбожно залакированном — и слушал, как на улице жалостливо лает и подвывает оставленная у магазина собака. Время шло. Я ждал. Просвет между шторами начал разгораться, накаляться железным ухватом в руках смуглого стахановца. Наконец в комнату прорвался луч выползшего из-за тучи солнца и ударил в блестящий пол, разбежавшись по нему океанской рябью и превратив его на мгновение в одно из удачных, аутентичных дедушкиных полотен. Моя рука опытного инстаграмщика машинально потянулась за телефоном. Я отложил его в сторону, встал и подошел к окну, засунув руки в карманы. Меня не проведешь, подмигнул я жирному солнцу. Объемное, гибкое, дрожащее время неслось мимо меня, продолжая плясать где-то в зеркале заднего вида. Я отвернулся от окна и неуверенно шагнул вперед, к затянутой в старинный дерматин и обитой кнопками двери, к дыре в многомерное пространство, толкнулся и пошел, заставляя сумасшедше крутиться закостеневшие датчики измерений. Было тепло и ветрено. Прохладно, на самом деле. Холодно, если честно. Мороз. Да жесть, просто абсолютный ноль. Но ничего, я доберусь, говорил я обмерзшими губами. Телефон зазвонил — машина времени у подъезда включила счетчик. Сейчас выйду, ответил я. Бросил быстрый взгляд на блестящий паркет, на фотки, на люстру, на шкаф. Затянул кран, отключил электричество. Захлопнул дверь, повернул ключ. Полетел.