С козырька, прямо на выцветшее пальто женщины, держащей меня за руку и пахнущей каким-то до боли знакомым, но едва уловимым цветочным запахом, какой обыкновенно бывает на протяженной аллее, тянущейся и огибающей наш дом, усеянной зеленью по бокам вытоптанной тропинки, центральной линией и сердцем бульвара, капала роса. Мы почему-то остановились на самом крыльце, за мгновение до того, как сделать шаг и ступить на мокрый асфальт: границу между тем, домашним миром, пахнущим рассыпчатой пудрой, «Красной Москвой» и пожелтевшими газетами, принадлежавшими еще одной женщине, такой же, как та, что сейчас держит меня за руку, только старше, такой же, как я, только позже; и этим – преддверием чужого и неизведанного. Я мягко переступаю с ноги на ногу, щурюсь от яркого солнца и закрываю глаза свободной рукой, вторая рука находится между крепко сцепленными пальцами моей матери: я под защитой, а потому спокойна. Мать разжимает ладонь, и я , наконец переступив невидимую черту, бегу навстречу новым ощущениям.
Я открываю глаза. Мои запястья обвивают шершавый ствол старого дуба, возвышающегося надо мной, опрокидывающего густую тень, такую, что добрая половина двора находится в ее власти, сохраняя утреннюю прохладу от знойных лучей. К небу, к облакам тянутся его могучие ветви, а я своими маленькими ладошками тянусь вслед за ними. Сколько же ты помнишь, Друг? Я прижимаюсь к стволу все сильнее, чтобы получше расслышать шепот старого дуба, чтобы вновь послушать его рассказы о далеком прошлом, узнать, сколько птиц свили свои гнезда на его еще молодом челе, сколько лиц он запомнил за тысячи дней, сколько нежных слов услышал при свете луны, обещаний и клятв в безграничной верности. Я слышу шелест шагов за спиной, шум машин и гул заводов, с каждой секундой все ближе подкрадывающийся ко мне…
Я открываю глаза. Двора больше нет. Нет бульвара с зеленой аллеей и моей незримой границы. Женщина за моей спиной все более стала походить на ту, что постарше, а последняя и вовсе утратила знакомые мне прежде черты. Подросла и я: заострились некогда нежные черты лица, проступили первые несмелые морщинки возле печальных глаз, в которых по-прежнему отражается небо, пусть не такое голубое, пусть с посеревшими, словно от времени, облаками. Лишь ты все так же непоколебимо стоишь прямо передо мной, только крона твоя пожелтела да склонилась к земле, будто скорбит по утраченному и забытому прошлому. Сколько же ты помнишь, Друг!