Деревенский анекдот
Постапокалипсис, но...
Пронзительно звонко, с надрывом, с клёкотом орали петухи по деревне Захаровка. Бабы в самотканых рубахах, подвязанных фартуками, выгоняли коров на росу и висли грудью на калитках в ожидании, когда мимо них пройдёт пастух Митрич в своих неизменных латаных портах, гонящий стадо в луга. Митрич по утрянке особо-то и не спешил: понимал, что какая-нибудь хозяйка заспалась, может, да и не успела подоить свою Зорьку или Белянку. Оттого шёл он не спеша, покуривая да почёсываясь, и у баб было время поболтать-посплетничать через улицу:
– Слышь, у Филатовых-то сын вернулся, Василь!
– Да ладно брехать-то! Его ж пять годов уже не было, они его и похоронили уж! Как ушёл тогда с ополчением Хана бить…
– Я брешу? Иди вон сама спроси у Нюньки Алгишкиной, она как раз его вчера на окраине встретила в коноплях.
– Поди и не узнала? А где он был-то пять лет?
– В плену, грит, у азиятов каких-то, на юге далёко. Вырос, грит, хотя худой…
– Понятно, на рабских-то харчах не посправнеешь. Скока годов ему?
– Как пропал – пятнадцать былО… Вона Митрич волокётся, хромает!
– А мать-то рада, небось?
– Ой, да ты что! Нюнька сказала, как увидала сына-то – хлоп в оморок! Еле откачали, водой святой ажно брызгали… Ну, пошла, Зорька, пошла, некогда мне тут…
Жизнь шла своим чередом. Не так и худо было, а чего ж? Никто с самой Последней Войны Захаровку не трогал, из района только раз в год приезжал воевода за ополчением, чтоб границы района стеречь от лихих людей да нелюдей, ещё вот Хана воевать – повадился какой-то князёк из степей набеги делать.
Ну да ништо, победили его, погибших оплакали, поминки справили, мир сотворили и давай дальше жить как-то.
…А у Филатовых в хате и впрямь стало светлее и легче дышать. Отец – не старый ещё, кряжистый – гордо сидел в красном углу, сухонькая мать суетилась, метала на стол. А возмужавший, хотя и худоватый Василь наглядеться не мог на них да на стены родной хаты. Вот мать, ловко орудуя ямками, вытянула чугунок с разварной утятиной, бухнула его на стол и, наконец, села возле сына, пригорюнилась, даже слезу пустила.
– Мать, кхе-кхе, – кашлянул отец с намёком.
– Ой, счас, счас! – мать убежала за занавеску у печи и вынесла маленькую бутылку с самогоном.
Отец налил себе и сыну, в молчании выпили.
– Ну так чего ж, сынок, расскажи хоть, как да что, – просительно сказала мать.
Василь сидел, задумавшись. О чём рассказать?
О том, как пять годков назад он да дружок его Ванька потолклись за ополчением в район, битву хотели поглядеть, два дурака?
О том, как ополчение пошло дальше, через месяц встали у речки. А за ней – войско Хана, не дававшее покою этим краям спустя почти четверть века от Последней Войны.
О том, как бились воины, умирали. А он, мальчишка ещё, впервые увидав огнестрельное оружие в деле, испугался и упал ничком прямо на неостывшее тело соседа?
О том, как проигравшие битву ханцы, после мирного договора всё же не отдали пленных, а выволокли его да Ваньку, да ещё человек двадцать и продали куда-то на юг в рабство?
О том, что видел он по дороге: разрушенные города с пустыми гляделками окон, нищие и больные люди, чуднЫе звери, от которых нет заступы?
О том, как в южных степях среди стойбищ они копали колодцы для воды, да такие глубокие, что из них неба не было видно?
О том, как сбежали, а Ванька по дороге заболел и помер, а он, Василь, остался совсем один?
О том, как прибился к бродячим артистам, как долго шёл домой, целых пять лет?..
– Нет, мать, ничего там интересного. Кормили хорошо, но работа тяжёлая. Ночью бураны пыльные, такие, что аж до туалета ходили по верёвке. Чтоб не заплутать, значит… А вот когда…
Мать сдавленно всхлипнула и отёрла глаза уголком косынки:
– Вот ведь, ироды, азияты, заставляют детей по верёвкам ходить, что в цирке!.. И как же вы ходили по им, не падали об земь-то?
Василь даже не нашёлся, что ответить на такой странный вопрос. Видя, что мать его не поняла вовсе, хотел было объяснить, да она упала ему на грудь и заплакала в голос.
– Будя, будя реветь-то! – приструнил отец. – Сын ведь жив-здоров, женим его, внуков будешь нянчить…
После таких обещанок мать вовсе разревелась и ушла в горницу.
Позавтракав, Василь поднялся из-за стола:
– Пойду к Ванькиным, расскажу про него. Он как помирал, просил. Всё, говорил, хочу посмотреть мамку да Лизку – сестру. Я ему обещал.
…Ванька умирал тяжело, не вздыхивал, с хрипом тянул воздух в себя, говорил на отдышке, почти шептал. Лежал он на куче соломы, в попутной деревеньке брошенной, в крайнем сарае.
– Ты, слышь, обещай!.. Сходи к моим, скажи – помер я, чтоб не ждали уж… Мамку жалко… А Лизке-сопливке гостинец передай вот (он вытащил из-за пазухи бисерную куколку, какие делали в южных степях мамаши для своих маленьких узкоглазых девчушек). Лизка рада будет, она кукол любит… Ты скажи…
– Я знаю, знаю. Скажу. Отдыхай, – успокаивал он Ваньку, а на сердце будто холодная жаба лежала… Как подумаешь – один во всём свете, а до дому ещё ой как далёко…
– А, так Ванькины родняты теперь на Бедняцком конце живут, – сказал отец, отвлекая его от дурных мыслей. – Тогда, как Ванька-то пропал, они в кабалу к сотнику попали, он за долги хату взял. А им на Бедняцком хижинку выделили.
Тут из горницы выскочила мать и запричитала сходу:
– Ишь чего удумал, на Бедняцкий конец он пойдёт! Да на что тебе та родня Ванькина, когда он и сам помер давно! С голодранцами этими знаться – себе дороже! Нечего туда ходить, много им чести!.. У них и коровы-то нетути в хозяйстве, лошадёнка только чахлая!
Она бы ещё долгонько могла так покрикивать. Но отец неожиданно громко и увесисто ахнул кулаком об стол, и она замолкла, будто подавилась.
– Сядь молча! – резко сказал отец. – Он другу обещал, что ты понимаешь! Нехай идёт!
В полном молчании Василь вышел из хаты и медленно побрёл на край деревни, на Бедняцкий конец, где в хижинках и землянках жили обедневшие семейки или уж вовсе алкаши, не способные к хозяйству. Бабы по дороге с интересом обглядывали его, молодые девки хихикали и краснели, мужики степенно подходили, жали руку. За деревней шумел лес, а на просторных полях уже стеной стоял синий лён. Будут теперь рубахи да платья на новину…
Пробегавший мимо пострелёнок указал ему нужный домишко. Василь вошёл и обомлел немного. Зрелище, впечатлившее его, было таким: напротив входа он увидел молодую, довольно пышную женщину, которая мыла полы, высоко подоткнув просторную юбку. Она его не заметила, и он минуту-две обозревал её стройные босые ноги, ловкие движения сильных полных рук. Женщина напевала очень мелодичным и низким голосом. Несколько минут он молча стоял, любовался, думая, что вовсе не туда попал, но не имея сил отвести глаза.
Почувствовав на себе его взгляд, она резко распрямилась и повернулась. Мокрая тряпка обвилась вокруг белого колена. Он увидел милое круглое лицо и русую косу, перелетевшую через плечо.
– Здрасьте, – дружелюбно сказала она. – А мамки нету, она в огороде.
Василь собрал воспоминания в кучу и вдруг обнаружил, что помнит это милое лицо… да это же Лизка, маленькая Лизка-сопливка, которая вечно крутилась у них с другом под ногами и мешала по-тихому смыться на улицу!
– Лизка, ну ты и вымахала! – выдал он первое, что пришло в голову, и протянул ей бисерную куколку, зажатую в кулаке.
Лизка ахнула и кинулась его обнимать, что-то приговаривая сквозь слёзы. Потом выскочила в огород, позвала мать. Они угощали Василя чем-то не таким вкусным, как дома, но он покорно ел и в сотый раз рассказывал им про дружка Ваньку, про его жизнь в плену и про его смерть на воле…
С этого дня начались его страдания. Лизка, проклятая, так запала в душу, что ни спать, ни есть, удавиться впору. Сдуру Василь взял да и сказал родителям, что жениться на ней хочет. А мать упорно не желала знать никаких его сердечных дел. Для неё Лизка была всего только деваха с Бедняцкого конца, ни приданого, ни интересу. Да и мать Лизкина была раньше, до Последней Войны, бухгалтером в совхозе, и чего-то они тогда ещё с Василёвой мамкой не поделили.
– Пойдёшь туда ещё раз – прокляну! – в сердцах говорила она. И даже хмурый отец, хоть и не сказывал прямо, но видно было – не одобрял.
Да и некогда стало за делами: наладились они с батей новый сенник строить, надо было брёвна распиливать, доски строгать, кузнецу помогать с приделками и гвоздями, а это означало, что надо искать в земле залежалый металл, старые железяки, оставшиеся ещё с довоенного времени, выкапывать их и волочить в кузню. Работа тяжёлая, грязная, да и места надо знать, а то задарма весь день прогорбатишься. Урабатывался парень так, что спал без задних ног как придётся, даже разом и ноги не мыл.
Но вечером как-то Василь исхитрился смыться из дому, и дорожка сама привела его к маленькой бедной хатке. Лизка сидела на лавке у калитки и колола лесные орехи. Что в мешочек складывала, а что и в рот кидала. Василь молча присел рядом, она так же молча протянула ему горсть лещины.
– Лизка, – снова сказал он с восхищением, – это ж надо, какая ты выросла за пять годов…
– А иди ты! – почему-то обиделась девушка. – Все говорят, что я вымахала, что я толстая, на вечорках плясать меня не приглашают, говорят, что грудью задавлю… Замучили все, и ты туда же!
– Лизка, да я так, ничего такого… – отчего-то замямлил Василь. – Я вот чего… Замуж за меня пойдёшь?
Лизка заподозрила издевательство и от души залепила ему шершавой ладонью по лицу. Он даже не успел рассердиться, потому как она тут же заплакала, пришлось её утешать, а у самого на душе кошки скребли: ну как выгонят из дому за такое своеволие. А Лизка, прижавшаяся к его плечу, всё-таки была дороже покою.
…Ночь в деревне. Круглая луна задумчиво зависла над лугами, пахнущими скошенным сеном. Тишина. В хате Василя, в просторной горнице мать отчего-то подхватилась и стала пихать отца в бок острым кулачком. Он сонно закряхтел, почёсывая волосатую грудь, и пробурчал:
– Нин, ну дай поспать, чего те неймётся…
– Проснись! – громким шёпотом сказала жена. – Слышь, куры-то как орут!
– Ну и пусть орут, ты-то чего разоралась!
– Мож, хорь какой в сарай залез, поди глянь!
– Нин, ну какой хорь… там же Снежок привязан, уже заблажил бы.
– Ну да! Прям! Твой Снежок такой, что хоть на танке возле него ездий, а он спать будет.
– У него ж нет такой занозы, как ты, вот и спит спокойно, – в сердцах проговорил отец. – Ничо там страшного нету, Василь – слышь – в сенях топчется, пришёл откель-то.
Мать села на кровати, и широкий лунный луч выхватил из темноты её льняную рубаху с вышивкой по горловине.
– Как откель-то? И куды это он ночами шастает?!!
– Куды-куды, – передразнил отец, поворачиваясь на бок. – За дальние пруды… К Лизке, поди. Мать, да не шебуршись уже, пусть. Лизка ничо так девка, справная и работящая.
– Поди-ка! И ты туда же! – обидчиво сказала мать. – А толку с неё, с голодранки? Нет, надо это дело кончать. А то ещё в подоле она нам принесёт. Во позору-то будет! Нет, я ему это дело завтра спроворю…
Ближе к вечеру следующего дня мать надумала, как отучить сына шляться ночами. Отцу она свой план не выдала, чтоб не проболтался. Вышла в сени и длинными гвоздями, что были отложены на сенник, прибила уличные двери к косякам, чтоб сын не смог даже выйти из хаты.
– Ты чем там гремишь-то? – спросил муж, укладываясь.
– Да так, уронила кадку, да сбила её чуток, чтоб не треснула, – радостно соврала мать и, уютно приткнувшись к горячему мужнину боку, спокойно заснула.
Василь, дождавшись полной тишины в дому, тихонько выскользнул в окно, да и пошёл по своим любовным делам. Они с Лизкой, лёжа на копне ароматного сена в лугах, строили планы на жизнь, придумывали имена будущим детям, мысленно строили себе большую избу с просторной печью. Лизка и плакала, слушая его рассказы о южных степях, и хохотала так, иной раз, что на болоте замолкали лягушки…
А под утро, когда уже начало светать и над деревней небо стало цвета клюквенного киселя, Василь, возвернувшись, присел на крылечке и закурил отцовского самосаду. Вдруг в сенях послышался страшный грохот. Что-то летало. Падало. Гремело и звенело. Раздавался такой отборный мат, какой Василь редко и в ополчении слыхивал. Отец ревел и грохотал так, что, казалось, вся деревня должна подхватиться и побежать куда-то со страху. Потом послышались глухие удары топора в дверь, она поддалась, петли клацнули, и Василь едва успел увернуться от досок, падавших плашмя на улицу.
Отец выскочил из двери и галопом помчался в кусты за хату, откуда послышалось тихое журчание. Выйдя из-за угла, батя молча сел рядом, взял у сына из рук «козью ножку», докурил и так же молча ушёл в горницу.
Василь посмеялся сам себе втихомолку и лёг спать на лавку у печи. Отчего-то спалось так славно и покойно, что он поднялся лишь, когда солнце навылет прострелило хату и уставилось ему прямо в лицо. Тут-то он и обнаружил, что мать щеголяет по дому в обновке – с хорошим фонарём под глазом. Она была на диво ласкова с отцом, а тот только кряхтел, припоминая ей гвозди, вбитые в дверь, и своё нетерпение.
– Ты глянь-ка, глянь-ка, какая затейница выискалась! – возмущался он. – Нашла заделье – гвозди разбазаривать, будто они даром у нас ведутся… Еле двери отбил до ветру выйтить. Довела меня до недержания, я ж даже до нужника не успел добечь, как собака на угол ножку-то задирал! Ой, Нин, и что за голова у тебя дурная!
Мать скорбно молчала, в который раз протирая дощатый гладкий стол, хотя и крошек на нём уже не было.
Анекдот этот про то, как Филатов-отец до ветру сходил, под вечер уже рассказывали бабы у колодца и мужики в кузне, даром, что вроде как никто ничего не слыхал и не видал.
А потом, опосля жатвы и сбора урожая, была свадьба у Василя и Лизки. Гуляли всем селом, как в старинные довоенные года, радовались новой жизни.
Уж так устроен человек, что даже страшные войны и смерть не могут заставить его печалиться вечно, остаются простые радости: дом, семья да любовь. Лишь бы в семье лад, говорили старики, а там можно и сухой коркой обедать и на сене спать…