Случай в Карлсбаде, или тайна процентных бумаг
I
Весну 1890 года Соломон Исаевич Холманский провёл в Карлсбаде, как в те времена назывался город Карловы Вары. Разумеется, главной целью поездки названа была поправка здоровья на водах. Матушка же его, Софья Леопольдовна, надеялась, что там он встретит девушку из хорошей еврейской семьи и у неё наконец-то появится возможность нянчить внуков.
Между нами говоря, ни в какой поправке здоровья Холманский не нуждался. Был он подвижен и крепок, хорошо сложен, хотя уже заметно было намечающееся брюшко, что, впрочем, для его возраста – 30 лет – и его образа жизни было явлением вполне обычным.
- Да, не атлет, - думал он обиженно, замечая смешки в глазах встречных барышень, - ну так не циркачеством на хлеб зарабатываю. «Не циркачеством» – это верно сказано. Профессия у Холманского была почтенная – антиквар и букинист. Дело оставил ему отец, Исайя Соломонович, сам проводивший большую часть года вдали от Одессы, в разъездах по делам торговой фирмы. Соломон вырос среди книг, был начитан, да что там «начитан» - он был вполне европейски образован, знал языки, включая мёртвые, музицировал на фортепиано и писал акварелью. Главной же его страстью, помимо книг и антикварного дела, разумеется, была починка напольных часов. Впрочем, рассказ об этом у нас ещё впереди. А сейчас вернёмся в Карлсбад.
Тёплым апрельским днём Шломо – так его называла матушка, так же будем называть его и мы – фланировал по набережной маленькой речки Тепла, где обыкновенно совершали свой моцион отдыхающие. Деревья ещё не покрылись листвою, но трава… Тут Шломо вспомнил Плещеева, стихи про травку, солнышко, ласточку и улыбнулся. Он был в хорошем расположении духа, энергичен, ему хотелось шалить, но всё же не до такой степени, чтобы эпатировать почтенную публику.
Проходя мимо скамейки, он невольно подслушал чужой разговор. Две дамы, по виду малороссийские дворянки, обсуждали новости и между прочим упомянули о загадочном ограблении особняка г-на Петровскаго, случившемся на прошлой неделе в Карлсбаде. Шломо несколько дней был в отъезде, в Праге, и это событие ускользнуло от его внимания. Антиквар сел на соседнюю скамейку, развернул свежий номер «Hamburger Nachrichten» и обратился в слух.
Вечером он прочитал все газеты, какие смог найти, и составил себе мнение о произошедшем. Дело было так.
В начале марта 1890 года в агентство по найму прислуги г-жи Беднаржевой обратился Дмитрий Иванович Петровский, финансист и биржевой спекулянт, приехавший с семьёй из России. Он снял особняк, нанял штат прислуги и стал жить на широкую ногу. Через две недели он отказал от места лакею. Доподлинно о причинах увольнения ничего не было известно и слухи ходили самые оригинальные. Впрочем, событие это было рядовым и быстро затмилось приездом на воды какой-то знатной англичанки. Эти британцы, ну вы знаете, они такие чопорные у себя на острове, но стоит им появиться на континенте – откуда что берётся…
Петровский вновь обратился к г-же Беднаржевой для приискания новаго лакея. Требования к кандидату в этот раз он предъявил весьма подробные: знание русскаго, немецкаго и французскаго языков, хорошие манеры, высокий рост и непременно голубые глаза при чёрной шевелюре. Сразу такого сыскать не удалось. В газетах поместили объявление и через пять дней из Лемберга (в наши дни город называется Львов) телеграфировали: такой человек есть.
Он и вправду был хорош собой: высок, статен, имел пронзительно-голубые глаза и непослушные чёрные кудри. Пан Клюдановский, а именно так звали новаго лакея, был услужлив и расторопен, но без подобострастия.
А через неделю случилась покража.
II
Петровский так рассказывал обстоятельства дела начальнику местной полиции Гейдрике.
- Не смотря на воскресный день, я встал раньше обычного, в семь с четвертью. Мне нужно было подготовить письма своим партнёрам и это заняло никак не меньше двух часов. Затем я прошёл в столовую и позавтракал. Пора было выезжать на прогулку и я позвонил было в колокольчик, вызывая лакея. Но он не явился. Удивлённый этим обстоятельством, я велел немедля сыскать его. Прислуга обыскала весь дом, но тщетно: Клюдановский исчез.
Почувствовав неладное, я стал осматривать - всё ли на месте. И вот, когда казалось, что беда миновала, что ничего не украдено, я открыл потайной ящик моего письменного стола, где держал ценные бумаги. Их не было.
- Герр Петровский, - строго спросил Гейдрике, - кто знал о бумагах и месте их хранения?
- В том-то и дело, что никто! Даже жене я не говорил об этом…
Видя, что жена надула губки, он принялся уверять её, что это делалось в интересах дела, в её собственных интересах, и окончательно запутался. Строгий герр Гейдрике выждал приличиствующуюся случаю паузу и продолжил допрос.
Ситуация вырисовывалась совершенно обыкновенная. Лакей Клюдановский каким-то образом вызнал расположение потайного ящика, сделал дубликат ключа и обокрал финансиста. Герр Гейдрике счёл дело совершенно очевидным и отправился к себе готовить отчёт о раскрытии его, не забыв дать поручение подчинённым собрать детальные приметы вора и разослать их, как полагается в подобных случаях, для скорейшей поимки.
III
Лёгкость, с какой лакей обворовал Петровского, сумма украденного – более восьмидесяти тысяч рублей в процентных бумагах, изящество проведённого следствия – решительно всё в этой истории нравилось публике и будоражило интерес. Газеты описывали демоническую красоту Клюдановского, сообщали о шайках международных грабителей и мошенников, расплодившихся в последнее время, а некоторые издания позволили себе неприличные намёки в отношении жены Петровского и его лакея.
Однако кажущаяся простота этого дела интриговала Шломо; ему казалось, что не всё здесь так просто. Годы работы антикваром и букинистом приучили его к тому, что за любым, самым ординарным событием или предметом может скрываться неожиданный подтекст, а то и нюанс.
- Возьмём хотя бы этого Клюдановского, - говорил он сам себе, прогуливаясь вдоль Теплы, - зачем бы Петровскому назначать такие детальные подробности при приискании лакея? Ну ладно знание языков и манеры, – это полезно. Но непременно голубые глаза при чёрной шевелюре? Такие сочетания не часто встречаются в природе. Не можем ли мы заподозрить…
Шломо остановился. Он некстати вспомнил, что в Риме у гравёра Бальдини после недавнего его самоубийства найден литографный камень, предназначенный для подделывания русских процентных бумаг. Мысль антиквара побежала по этой дорожке, и вот уже он связывал воедино в своём уме гравёра, поддельные бумаги, лакея и политические общества самых крайних оттенков. И хорошо ещё, если это будут какие-нибудь младо-чехи или ультра-мадьярская оппозиция в пештской палате депутатов, а ведь могут оказаться и бомбисты с нигилистами…
Так, размышляя и помахивая тросточкой, он, сам того не замечая, покинул набережную и стал подниматься в гору. Помимо его воли, ноги привели его к особняку Петровского.
Хозяева как-раз выходили на прогулку. На козлах экипажа фигурировал крупный чех с простоватым лицом, украшенным несуразными бакенбардами. Жена Петровского, изрядно напудренная, что-то обиженно выговаривала мужу, поминутно поднося к лицу кружевной платок и резво размахивая им, рисуя в воздухе некие загогулины. Видно было, что она – женщина глупая, очевидно жадная и что своими упрёками она досаждает мужу немилосердно. Сам Петровский сохранял хладнокровие, смотрел не на жену, а куда-то вдаль, поверх лесистых холмов. Но при этом в его поведении не было внутренней правоты, но чувствовалась какая-то фальшь и водевильная наигранность.
- А ведь он слишком спокоен после потери таких денег, - подумал Шломо, - подозрительно это.
Вечером Соломон написал матушке обстоятельное письмо, перечислив все подробности дела о процентных бумагах, и присовокупил свои подозрения и свои догадки. Собственно говоря, догадок, или, как их называют в детективных романах – версий, было немного. Всего восемь основных и несколько варьянтов.
Мы понимаем, что нарушаем законы жанра, но всё-таки раскроем некоторые, самые, на наш взгляд, любопытные.
Версия №1. Ценные бумаги украдены женой Петровского в сговоре с лакеем, который отправился на Лазурный берег дожидаться свою пассию. Жена же финансиста, после нескольких ссор, должна обидеться и уехать к Клюдановскому.
Версия №2. Никакой кражи бумаг не было. Петровский таким изящным способом пытался покрыть растрату или крупный проигрыш в карты.
Версия №3. Ценные бумаги Петровского были фальшивы, напечатаны в Риме гравёром Бальдини и, опасаясь разоблачения после отыскания литографного камня, он уничтожил их таким остроумным способом.
Пожалуй, довольно.
Шломо запечатал конверт, отнёс его на почту и стал ждать совета матушки. Через неделю он получил телеграмму из Одессы.
IV
Здесь надобно сделать небольшое разъяснение. Софья Леопольдовна была женщиной властной, но жизнерадостной и, в отличие от своей золовки, Эстер Соломоновны, слыла большой поклонницей прогресса. С появлением в нашей жизни телеграфа она начала говорить короткими, как бы обрублеными фразами. Сама она называла такой стиль «телеграфным» и предрекала, что через несколько времени этим стилем станут писать известные беллетристы. Эстер Соломоновна с ней не соглашалась и читала многословные романы Эмиля Золя и Вильки Коллинза.
Итак, Шломо получил телеграмму из Одессы. В ней было всего несколько слов: «Сын сапожника Опанасенко съел банку вишнёваго варенья и обвинил в проказе кота». Вот, собственно, и всё. Другой человек почесал бы в затылке и задумался над этаким ребусом. Но Соломон, казалось, только этого и ждал. Он уже привык к тому, что матушка его таким вот лапидарным и иносказательным образом, опуская подробности и долгие разъяснения, высказывает единственно-правильное мнение.
Шломо потёр руки от удовольствия и отправился в город. Время было обеденное, желудочный сок громко заявлял свои права, и антиквар не счёл возможным спорить с природою своего организма.
Надо сказать честно, кухня богемских чехов довольно однообразна, тяжела для желудка и по большей части не кошерна. Впрочем, в гаштете «Три кренделя» обещали новинку, гуляш по-триестински, который совсем не похож на унгарийский гуляш, где в супе тонут куски мяса и плавает островами разная овощь. И эту новинку имело смысл опробовать.
Каково же было изумление нашего антиквара и букиниста, когда с первых же мгновений знакомства гуляш заинтересовал его; интерес этот возрастал всё более и более, и Шломо с полным удовлетворением гастрономического чувства должен был сознаться, что давно уже не едал такой милой вещицы. Она производила впечатление и удачной разработкой основной темы, и общим тёплым, мягким кулинарным колоритом, и внезапными искрами ярких экзотических оттенков, и более или менее художественными приёмами повара.
Короче сказать, Шломо остался доволен. Надо ли упоминать, что остаток дня он провёл в неге и покое и ни словом, ни мыслью единой не возвращался более к делу финансиста Петровскаго.
V
Проснувшись следующим утром, сделав гигиеническую гимнастику и выпив кофию, Шломо Холманский развернул газету. Подробности путешествия по югу России наследника италианскаго престола, принца Виктора-Эммануила неаполитанскаго он оставил на потом, равно как и другие международные известия. Его интересовало в первую голову «Дело процентных бумаг».
Отчёт о разследовании предварял портрет полицейского начальника Карлсбада. Герр Гейдрике вид имел в точности такой, как в русских газетах изображают немецких военных или полицейских чинов: прямая спина, грудь колесом, расчёсанные на прямой пробор волосы, напомаженные усы с торчащими кверху концами и пенсне.
- Хорошо ещё, что не монокль, – подумал Шломо, – тогда он выглядел бы уж совсем юмористически.
Герр Гейдрике рассказывал репортёрам о блестяще проведённом следствии, о неопровержимых доказательствах и выражал уверенность в том, что преступник в скорейшее время будет пойман. В преступники полицейский чин назначил, конечно же, пана Клюдановскаго.
Шломо Холманский бросил взгляд на лежавшую подле книгу доктора Джона Уотсона, биографа известного лондонского сыщика-любителя, с размашистой надписью по титулу: «Моему другу и коллеге Соломону Холманскому на память о совместном разследовании. Шерлок Холмс. Одесса, 1888 год». Антиквар вспомнил свои разговоры с британским детективом и грустно улыбнулся. Не оттого, что полицейские чины бывают такими недалёкими, нет, это как-раз было правилом, а на правила не обижаются. Шломо вспомнил разговор о том, что не всегда закон нравственный совпадает с законом уголовным и что не всегда уголовный закон торжествует, даже имея на руках все очевидные доказательства.
- Не стану же я, в самом деле, писать письмо в полицию с изложением своих разсуждений, - думал Холманский, - или, того хуже, искать встречи с этим Гейдрике. Зачем? Он для себя уже всё решил, а такие люди, как он, не любят отказываться от собственного мнения. Пустое, дело закрыто и сдано в архив.
Само же дело, как о нём рассказывал антиквар домашним по возвращении в Одессу, было таково.
Во-первых, г-н Петровский назвал излишне детальные подробности при приискании лакея. Это прямо указывало на желание его принять на работу конкретного человека, которого он, возможно, уже знавал раньше, или которого ему настоятельно рекомендовали для выполнения определённой работы.
Во-вторых, сомнительно было, чтобы лакей в одну неделю сумел вызнать расположение потайного ящика, о котором не знала даже жена Петровского; сделать дубликат ключа, поскольку ящик не был взломан грубою физической силою; и скрыться так искусно, что его уже неделю ищет вся австро-венгерская полиция, но тщетно.
Следовательно, мы можем предположить – в этом месте Шломо обыкновенно делал паузу и улыбался своей обезоруживающей улыбкою – сговор. Петровский при помощи Клюдановского передал процентные бумаги третьему лицу. Кому – неизвестно. Но, принимая во внимание странную моду среди русских промышленников и купцов финансировать различные нигилистические организации, мы можем думать в эту сторону.
- И потом, - добавлял Шломо, - мама ясно написала: сын сапожника Опанасенко съел банку вишнёваго варенья и обвинил в проказе кота. Куда уж яснее?