Так случилось, коллегами мы были недолго. Звалась она Татьяной. Главной её изюминкой был г-кающий украинский говорок и юмор, снимающий самые острые моменты в коллективе. Улыбка всегда озаряла её лицо, но она шутила:
- Это мой свёрнутый набок нос виноват – кажется, что я строю рожицы и улыбаюсь…
И я сразу уверовала в радость её жизни – лёгкость бытия, стала чаще улыбаться вместе с ней людям. Как-то ждали мы у ворот завода служебный автобус. Её постоянно окликали, ожидая шутки в ответ на приватные фразы. Помахав кому-то на прощанье, она вдруг залилась доверху каким-то неизбывным горем и начала рассказ:
- У меня мама от рака умирала. Её последние дни с постоянной периодичностью повторяются в моей памяти. Я, чтобы не сеять в её душу смятенья, то ворчала на неё шутливо, то убеждала, что при её болезни нужно есть определённые продукты, чтобы поправиться.
И старалась перед смертью накормить её всем тем, в чём она всю жизнь себе отказывала, поднимая нас с сестрой. Отец был сыт большой тарелкой борща с увесистым куском мяса, а её порция всегда была без мяса и жиденькая совсем – из того, что оставалось на дне кастрюли и не могло наполнить даже одного половника.
Она собирала корки от хлеба, что мы, дети, оставляли после еды, и крошила в свою тарелку. Не осмеливалась протянуть руку к лакомствам, что покупались нам, детям.
Подрастая, мы с сестрой старались её принуждать к этому, и тогда она брала угощение и ела маленькими порциями. А, когда дни её были сочтены, покорно ела, нахваливая, всякие гастрономические и кондитерские изыски и повторяла:
- А ты права, Танюша, я крепче себя начинаю чувствовать. Бог даст, поднимусь.
И вдруг сделалась какой-то отсутствующей. Вроде понимала, кто перед ней. Реагировала на мои попытки покормить её. Только ей нужно было говорить: открывай рот, жуй, глотай.
Когда я произносила развёрнутые фразы, смысл их она уже не отлавливала. А потом замолчала.
Только в последний свой день промолвила:
- Всё…
И через полчаса отошла.
А через полгода отец привёл нам мачеху с крутыми боками, круглой грудью, красным носом картофелиной. Не жить, познакомиться. И сказал, что уезжает к ней в деревню. Это было в конце зимы.
- У неё хозяйство. Корова должна отелиться, помогать надо.
И мы остались втроём – с сестрой и её дочкой Машенькой. И с маминым портретом.
- Знаешь,- говорила сестра,- мне кажется, будто теперь мама смотрит с фотографии как-то растерянно и вот-вот заплачет. И заливались слезами за неё мы.
А в начале апреля Машка заболела воспалением лёгких. Врач не велела с месяц водить её в садик, и мы поехали к мачехе. Отца дома не застали – где-то в деревне на работах был.
- Проходите, - подошла она к калитке в побитом молью верблюжьем платке.
- Оставляйте, - равнодушно согласилась, глядя на отощавшую Машку с синяками под глазами.
- Ничего, - успокоила ещё одним словом, когда мы ей объяснили, что Машка после болезни почти ничего не ест.
- Хорошо, - отреагировала на то, что мы заберём Машку дней через десять или приедем по первому звонку, если ребёнок станет капризничать или в тягость.
Но звонили без конца мы с сестрой.
Машка подходить к телефону отказывалась. Было слышно, как она дурачится с котёнком или распевает что-то.
- Как она там? – Интересовались мы Машкой.
- Да ничего. – Без интонаций отвечала мачеха.
Мы отправились в деревню в следующие выходные, после разлуки с ребёнком. Уже припекало солнышко, от вскопанного крупными глыбами огорода, дрожа, поднимался пар. По дорожке к калитке бежала к нам какая-то круглощёкая румяная девочка в том, отведанном молью платке и телогрейке, подвязанной бельевой верёвкой, в глубоких калошах на грубый шерстяной носок.
- Мама! Тётя Таня! – Это была наша Машка. Вернее, совсем не наша – такой сдобной булкой она никогда не была.
На пороге избы стояла мачеха. С такой же безучастной миной, какой запомнилась за две встречи со дня знакомства. Когда нас пригласили к чаю, мы первым делом спросили, как она заставила Машку есть.
- Утром на полотенце булку горячего хлеба положу, крынку сметаны поставлю. В огороде зимний лук лесом встал. Вот она, набегавшись за день, нащиплет луку, намешает со сметаной да и наестся с хлебом…
Ехать домой Машка отказалась.
- Оставляйте до конца лета. – Предложила индифферентно мачеха. Мы с сестрой открыли рты, а Машка завопила от восторга.
- Отца дожидаться будете? Он после заката придёт, а автобус в город через два часа.
И мы уехали. Дорогой опять вспоминали маму. Как она по ночам вязала отцу носки из наших, ставших малыми шерстяных вещей, ставила за батарею его обувь и утром подносила её, тёплую, к ногам отца. А он наклонялся и целовал маму в макушку. Решили навестить её могилку.
Она смотрела на нас с фотографии безучастно потупившись, словно мы предали её всей семьёй.
***
Я была к этому готова. В полном объёме. Сначала в журнале «Наука и жизнь» прочла статью о диагнозе долгожителей. Вернее, об ужасном кресте медицинского персонала, который на него ложится, когда дети престарелых родителей с этим диагнозом перекладывают на них свои тяготы. Но мне подумалось, если бы у смертного одра моей матери встал Господь и предложил даровать ей многие лета вплоть до потери здравого рассудка, я бы согласилась. А потом…
Машка заканчивала первый класс, просилась на лето к бабушке. Не к родному деду, который любил её как-то неизбывно отчаянно, а к чужой женщине, одинаково скупой на чувства и слова. И эта женщина ранним утром позвонила:
- Отец впал в беспамятство. Повторяет вторые сутки:
- Пусть приедет Таня…
Когда я одной рукой притронулась к его голове, а другой взяла и поцеловала его, уже высохшую с фиолетовыми, вышедшими наружу венами руку, он поднял веки уже не видящих глаз и как-то очень стараясь донести до моего сознания главное, трижды повторил:
- Не бросай её.
И тогда мне стало ясно, что это мой крест. Я уволилась с завода. Меня просто с великой радостью приняли в селе на работу на почту. Я поняла почему.
Имея подворье и хозяйство, после каждодневного таскания посылочных ящиков, жизнь становится не в радость. Думалось, что послеоперационные мои швы, спустя десяток с лишним лет, перестали иметь место быть.
Но через месяц моей сельской жизни я почувствовала их в полном объёме, словно моё нутро было шито рыболовной прочной леской. А мачеха – я сразу стала её звать мамой, словно предчувствуя сложность предстоящих отношений с ней – она ещё не страдала этим диагнозом, просто была вампиром.
Об этом лучше где-нибудь прочесть, чем испытать на себе. А, кто уже эти тяготы вынес, не перекладывая на других, наверное, грустно усмехнётся, если рассказать, как она, злорадствуя, тащила шланг через весь участок только что подрыхленной мною картошки, ровняя с землёй не только валики, а и цветущие картофельные кусты.
Кричала, чтобы слышала вся деревня, что я приехала загнать её в могилу. А, когда сдавали мои нервы, и я укладывала чемодан, звала всех владык в свидетели, что я бросаю её на смерть за всё доброе.
Тогда мне работа моя на почте стала в радость. Ведь я таскала не просто почтовый груз, а чью-то заботу друг о друге. И радовалась, что именно в этом я могу людям помочь. Я стала обходить крюками стариков, солидарных с моей мамой, а те, кто жил с ними под одной крышей, подходили ко мне, касались моей руки и просили:
- Крепись.
Я крепилась. Ходила к папе на погост, пыталась успокоить его, рассказывая, молча ему, что всё у нас хорошо. И, однажды, задержавшись у его креста до закатного солнца, задремала.
И во сне папа, положив мне, как я ему перед смертью, руку на голову вымолвил:
- Не лги мне, Таня.
И пошёл меж могил к воротам кладбища. Я проснулась и пошла туда же…
Папа мало прожил во втором браке, а моего стажа на его обломках уже скоро тридцать лет.
Я могла бы защитить диссертацию по озвученной выше теме, ведь
у меня богатейший материал. Но он только констатирующий, а путей, решающих эту проблему, нет.
Однажды, мы даже не вздорили, я потеряла сознание. Пришла в себя – надо мной она во весь рост, толкает меня носком кожаного тапка в ягодицу:
- Ну, ну, вставай!
- Она меня переживет – покойная мысль родилась в моей, возвращающей ясность, голове…