Письмо

Письмо

Автор - Крикунов Виктор Степанович
Автобиографическая повесть

  Добрый день, Оля!
Сегодня я решил поговорить ещё на одну тему. Может Вам она покажется неинтересной и скучной, но мне хочется выговориться и излить душу.
       В какой форме выплеснуть свои мысли  и чувства? Пожалуй, это будет небольшой рассказ. Повествование пойдёт о действительных событиях, имевших место в наше время, в цивилизованном, гуманном и самом демократичном обществе. Вначале моего повествования я напишу стихотворение, по всей видимости, по стилю и по теме, Евгения Евтушенко.
До сих пор говорят с содроганием в голосе:
О войне, о фашистах – двуногих зверях.
До сих пор не забыты кошмарные полосы –
Униформа на узниках в концлагерях.

Эта пёстрая форма, как стон, как проклятье.
Это боль унижения, ужас и смерть.
И её, будь мы люди, действительно, братьями,
Никогда б не решились на брата надеть.

Но прошло 20 лет, и на прошлое плюнули.
И опять, словно призраки, вышли извне
Полосатые формы! И где бы вы думали?
В «прогрессивной», «свободной» советской стране.

Нет, как видно, в Москве фантазёра хорошего.
И покрой, и расцветка – «А-ля Бухенвальд».
А не лучше бы в клетку или в горошинку?!
Пусть забавно, но свой, не нацистский наряд.

Человек - человеку! Как здорово сказано!
Скажем просто: «Красивая, звучная ложь».
Мы сегодня в полоску, а завтра нас газами!
Человек человека не ставит ни в грош.

Вместо номера – бирки. Острижены головы.
Отрешённость. В глазах – обречённый вопрос.
Поперёк или вдоль на осужденных полосы,
Оттого не меняется сущность полос.

Методичный процесс унижения личности
В рамки закона введён, а закон нерушим.
В государстве, кричащем о демократии,
Как насмешка, над нею – «особый режим».

И не столь отдалённые, но и не близкие
Лагеря, как зловещая память стоят.
И овчарки, и вышки, как видно, нацистские.
А на вышках? Не странно ль?
                Советский солдат.

       Полосатая форма, заимствованная у фашистов. Если б только это, то было бы ещё терпимо. Русского человека веками приучают к унижению, к великому страданию и терпению. И с формой он как-нибудь сумел бы примириться. Но вот остальное: садистские издевательства, террор и репрессии – до этого очень далеко даже фашистам.
       Меня обрядили в полосатую форму в легендарных «Крестах». И в этом одеянии вывели на общее свидание с моей невестой. Привели из камеры смертников, где я сидел по специальному постановлению прокурора г.Ленинграда, за мою склонность к побегу, за мою неискоренимую тягу к свободе.
        Я шёл под охраной двух лейтенантов, не ведая, куда меня ведут. Мысли были, как вспугнутые куропатки, вылетавшие из-под снега.  «Куда ведут?», «Опять кто-то из подельников «спалился»?», «Новое дело открыли?» Откажусь от допроса сразу. Я не могу сосредоточиться. Три месяца одиночки, на положении смертника, уже дали о себе знать. «Держись»,- скомандовал я сам себе. Открыли дверь кабинета. За столом сидел капитан, а сбоку на стуле – моя невеста. Диночка, моя ненаглядная, моя удивительная и несравненная декабристка. Влюбилась в меня во время судебного процесса (он длился 2 месяца) и вселила в меня веру, что я ещё могу иметь бессмертие. Биологическое, в своих детях. («Хотя бы в одном ребёнке», - я о большем даже боюсь мечтать.) Я остановился перед ней. Она в удивлении, даже в страхе раскрыла глаза. Ужас промелькнул в них, голубых, бездонных глазах – это литературный штамп. Глаза на самом деле у Диночки были карие. Очень выразительные. В которых готическим шрифтом отпечатались такие предложения: «Кого ко мне привели? Неужели это страшилище тот милый и красивый Витенька?» От страха и неожиданности она онемела. Я же сумел среагировать на неожиданную встречу и постарался взять естественный тон.
       «Здравствуй, моя милая Дин! Не удивляйся, пожалуйста, моему виду. Здесь не Рио-де-Жанейро», - попытался я пошутить. Она была в трансе. Мне скомандовали: «Садись!» Я сел напротив. Протянул руки к Дине, но на руках были наручники и я почувствовал, что пугаю её этим движением и опустил их на колени. «Бывают, Диночка, положения, так что не удивляйся этому». Она сумела собрать всю волю и ответила: «Да, я понимаю, Виктор.  Я просто не ожидала». Я её положение хорошо понимал и представил, что она сейчас испытывает, глядя на меня. Вид у меня был действительно сногсшибательный.  Обрит наголо. Бороду мне стригли тоже машинкой. Глаза воспалённые и красные. Всю ночь читал интересный роман под маленьким лучиком света. Водил книгу под ним, как под рентгеном. Камера по освещённости напоминала кротовую нору. Темнота – сильное наказание.  Так же как постоянный яркий свет. (В этот раз меня наказывали темнотой). Одежда на мне была старая. Пережила уже сотню человек, а может быть, даже больше.
       Я называю «смертников» людьми. Может, я не прав?  В «смертники» попадают садисты, убийцы нескольких человек, насильники-маньяки, крупные государственные и хозяйственные (экономические) преступники. Но в их преступлениях виновато общество, и поэтому я с них всю вину за преступление снимаю и для меня они люди, доведённые до жестоких преступлений неправильным воспитанием.
       Ведь что такое, Оля, преступность?    
       «Это нормально поведение нормальных людей на ненормальные условия жизни» - так определяют преступность учёные.
       Так вот, я  сидел в стиранной, довольно измятой, пропахшей трупным и смертным духом одежде, а напротив сидела прекрасная, очаровательная принцесса из другого недоступного, как Галактика мира. Она собиралась на свидание, она тщательно к нему подготовилась, она хотела покорить моё сердце. Она помнила меня таким, каким я был на суде: в «фирме», в джинсах, с длинными волосами (за время следствия успел отрастить). И вот я предстал перед ней в другом виде.  Разительный контраст вызвал у Диночки шок. Она не могла даже представить, что её идеал может так низко упасть. Это непостижимо – кричало всё её существо. Что же с ним сделали? Где же тот прекрасный, сильный и умный парень? Неужели из тысячи кандидатов на единственного и неповторимого мне подсунули «кота в мешке». Я уже фантазирую: про кота, Оля, она не думала.  Моя Диночка смотрела мне в глаза и говорила: «Виктор, ты прости меня.  Я очень растерялась.  Милый, я  тебя люблю! Я две недели добивалась свидания.  Дошла даже до начальника тюрьмы.  Ты знаешь, когда мы пришли все вместе второй раз (а до этого они приходили: сёстры, жёны, подруги и матери – все в один день и к моим подельникам), то всех вывели, а  тебя нет.  Я не поверила и стала добиваться. И вот я добилась».  «Молодец, Дин! Я очень рад тебя видеть!  Я мечтаю о нашей нормальной встрече. Диночка, но я боюсь, что у тебя будут неприятности. Тебя не поймут родители и близкие. Ты пойми, моя радость, у меня 15 лет «особого» режима – это же не шутка. Я не хочу усложнять тебе жизнь». Мой монолог Диночка прервала и с обидой в голосе ответила: «Ты знаешь, Виктор, мне самой нелегко: я как будто разрываюсь.  Я не говорила своим родителям. И я даже не могу представить, что будет, когда они всё узнают. Но я люблю тебя и пойду за тобой хоть на край света. Я никогда не испытывала такого чувства, это сильнее меня, моего разума. И, пожалуйста, родной мой, не обижай хоть ты меня. Меня и без тебя многие отговаривают».  «Милая Дин, это нереально. Ты знаешь мой характер; ты могла понять, что я за человек. И расписываться в моём положении – это абсурд».  «Ну почему?»  «Свидание закончено» - с властными, металлическими нотками в голосе провозгласил капитан. Я подпрыгнул, как ужаленный.  «Ну почему?»  - крикнул я в негодовании этому манекену.  Во всех, кто в форме тюремщиков, я людей не вижу. Проработав определённое время, они перестают быть людьми.  «Тридцать минут прошло», - последовал ответ на мой вопрос.  Я вложил в голос всю злость, всё возмущение и сказал: «Так я же не смертник, и нам положено часовое свидание». Один из лейтенантов дёрнул меня за рукав и сказал: «Прекрати». Я уже понял и сам, что брякнул лишнее. А Диночка с непонимающим видом переводила глаза, то на них, то на меня. «Ладно, разрешаю ещё полчаса», - как будто милостыню бросил капитан. Я заулыбался и весело посмотрел на Дин. Ощущение, что я ещё полчаса побуду с ней, очень радовало. «Дин, расскажи о себе, о наших знакомых». Чувства чувствами, а знание о делах «на свободе», пожалуй, по значению для моей жизни, было важнее. Она иносказательно передала всю информацию, которую вложили ей мои друзья. Новости были печальные. Из наших рядов «болезнь» скосила многих.  Опять срока, опять пытки, опять изломанные, исковерканные судьбы.  «Отличные парни «горят» - с долей огромного сожаления думал я. Мне было в этом плане легче, а из них многие «первоходы». У многих дети, жёны и матери. Таким во много раз труднее. В чём-то я счастливее их, так как у меня только две сестры и племянница. Остальные родственники в категорию близких не попадают. «Своеобразный жизненный парадокс: чем меньше близких, тем меньше горя». Такие мысли, как искры, успели промелькнуть в мозгу. Диночка за это время уже освоилась. Неотрывно смотрела мне в глаза, и я  видел, что она прежняя, уже до боли родная и близкая мне девчонка. 26 лет, разве это возраст, тем более, никакой рассудительности. Наивная идеалистка, как и я сам. Мечтательница и фантазёрка. Увидела во мне героя – Котовского.  Я старался подавить бушевавшую в душе страсть. Я понимал, что это судьба мне сделал щедрый подарок, и я не вправе его отвергать, но условия обитания заставляли меня охлаждать душу. «Прекрасная Дин, я не могу позволить принести тебе неприятности», - пытался я её образумить. Но глаза, видимо, выдали меня. Они могли говорить только об обратном. Они молили, они просили о желанном. «Последний шанс оставить после себя наследника, преемника моей фамилии», - это реально и здраво понимал я. «Больше у меня такой возможности не будет».
       На какой почве, Оля, возникает любовь? Причин, как известно, бывает много. Я раньше к этому вопросу даже не снисходил. Не забивал себе голову пустяками. « Ах, какие ножки!» До чего хороши! Не пугайся, крошка, телефон запиши….» Всё просто. Какая любовь? Какие чувства?
       И вот в 30-летнем возрасте я вдруг почувствовал необыкновенное, сильное чувство – это было чувство (инстинкт) отцовства. У женщин очень сильное, самое сильное из всех развитых – это чувство материнства.
       Природа диктует свои Законы.
       И вот, в 1983-ем году, я ощутил этот всемогущий диктат Природы и сбежал из пермской следственной тюрьмы. Через две недели я уже нашёл избранницу. И почти два месяца подчинялся естественному закону Природы. Я – даже удивительно – до встречи с ней не входил в близость с девочками, а выбор был огромный. Я жил на базе отдыха. Природа, река, лес, беззаботный отдых и развлечения. Такие условия могли способствовать разврату, но я выжидал, и моё терпеливое ожидание было вознаграждено. На базе отдыха появилась Она, которая почти по всем статьям очень близко подходила к моему идеалу: красивая, начитанная, образованная, закончила СИНХ и музыкальную школу. Правда, была немножко избалованной и капризной, но это были незначительные мелочи, которые не могли существенно влиять на её характер, и поэтому я решил сначала завоевать её душу, а уж потом и тело. Дьявольское намерение. Ну что ж, в дьяволов нас превращает сама жизнь. В других условиях, может быть, я  был бы другим. Два дня я мастерски проводил обработку: я не «лип», не приставал с назойливыми ухаживаниями. Я возбуждал её интерес  к себе, её восхищение, её удивление. И мне было легко это сделать, так как  я имел богатый опыт. И она, 23-летняя неискушённая девочка, быстро попалась в расставленную сеть.
       Конечно, я ей говорил, что мне всего 25 лет (она этому не верила и думала, что меньше, а мне шёл уже 31 год). И к этому времени я уже не только был опытный Дон-Жуан, но и матёрый, опасный преступник, находившийся во всесоюзном розыске. И мой побег удостоился высокой чести быть под личным контролем у министра внутренних дел. Не знаю, насколько мои преступные способности находились в противоречии с душой, но я смог завоевать её душу своими человеческими качествами, а ведь это, Оля, намного труднее, чем завоевать тело.
       В ласках и нежности я тоже оказался на высшем уровне, и после двух ночей, которые мы провели вместе, она поехала в посёлок, где отрабатывала положенный срок по распределению в институте, и дала форменный разнос своему жениху. Он был её ровесник (в этом его слабость и недостаток), родители и родственники, правда, были состоятельными (а в наш технический, бездуховный век это для многих имеет огромное значение) и они собирались подарить на свадьбу машину (дядя был директором леспромхоза) и прочие материальные стимулы. Приехала Лена на базу и рассказала обо всём мне. Я до этого находился в неведении о женихе, и готовящейся свадьбе. Реакция моя была бурная и неожиданная для Леночки. Если она собиралась меня этим порадовать, то ошиблась. Когда она мне обо всём подробно рассказала, то меня удивил не сам поступок (это было нормально и вполне естественно), а то, что она при разговоре его оскорбила. Назвала ничтожеством и дешёвкой.  «Видимо, крупный был разговор»,- сделал вывод я. «Леночка, разве он виноват в том, что ты познакомилась со мной? Оставайся с ним в хороших отношениях – это будет человечнее.  Ведь если бы ты не встретила меня, то вышла бы за него замуж, и, следовательно, он тебя многим устраивал». Она согласилась с моими доводами.  Я быстро приручил её. Она была готова ради меня на всё, на любые крайности. Но мне не нужна была экстремистка. Мне нужна была женщина, будущая мать моего ребёнка. И я настойчиво внушал ей такую мысль: Леночка, если родишь мне, то я  обязательно женюсь. Я вынужден был пойти на обман. Но я считаю, что в этом случае больше святого, чем подлого. Да, я конечно, предвидел, что у неё будут сложности в случае рождения ребёнка от меня, но для этого у неё есть жених. И она сможет реабилитироваться и перед обществом, и перед близкими и родственниками. Вряд ли даже кто-нибудь «доедет», что это мой ребёнок. А что мне оставалось делать? Я ведь, Оля, находился, по сути дела, вне закона (официально это, правда, не объявляли, но фактически это было так). И вообще, я был залётным, дикий гусь в её мире. И куда меня занесёт скачущая вразнос судьба? Кто мог ответить на этот довольно сложный вопрос? В крайнем случае (далеко не худшем) меня опять ждёт каторга. И этот вариант я предвидел, и собирался обеспечить далеко не безбедную жизнь её и моего ребёнка.
       Путь для этого у меня был один: я собирался выпотрошить какого-нибудь дельца или подпольного миллионера. Правда, в противоположность Остапу Бендеру, я с ним церемониться не буду. Собирать на них досье с компрометирующим материалом и шантажировать – это требует много времени, а также большой доли ума. Ума бы, пожалуй, у меня хватило, но вот желания быть щепетильным  в выборе средств – этого уже у меня не было. Оно выветрилось после четырёх лет моральных и физических пыток: унижения, садизма и репрессий. Дайте мне только развернуться, и я буду давить этих мразей, как гадов (вот, Оля, написал, и самому смешно «мразей, как гадов». Или как гадов, или как мразей.  Но в таком сочетании я ещё не встречал. Это видимо для того, чтобы сильнее выразить). Оля, вы, наверное, после этих слов подумаете: надо же, сколько в человеке ненависти. И вот, представьте, что я только в этой системе испытываю клокочущий вулкан ярости и бешенства, но когда я попадаю на свободу: я становлюсь мягче и добрее. Но я продолжу: я готовился «бомбить» по большому счёту. Только жизни лишать не буду – так думал я, так как на это право я у Бога не получал, а вот пытки применю любые, и опять же, только в том случае, если буду знать, что ценности находятся на все 100%. Предложу выбор, и пусть решают, что им дороже. Вот в этом я уже не сомневался. Раньше, до судимости, я редко причинял боль. Каким-нибудь негодяям, если сильно попросят. Но стоило мне попасть в этот ад, который называют исправительно-трудовой колонией, то я понял, что был святым и даже ангелом, поп сравнению с теми, у кого власть, у кого закон.
       Война, непримиримая и жестокая, ждала меня в скором будущем, и я сам объявил священную войну за чистоту общества. Если в природе волк – санитар леса, то в нашем обществе я стал волком. Затравленным, злобным и одиноким. Об этих мыслях и планах, я, конечно, Леночке не говорил. «Катил» (как у нас на жаргоне говорят) за спортсмена-легкоатлета, заканчивающего свою спортивную карьеру, и собирающегося поступать в физкультурный институт им. Лесгафта в Ленинграде. Она верила, но чисто интуитивно догадывалась, что я был, не так прост, каким прикидываюсь. Невольно, незначительными поступками, а, может, даже словами, я выдавал свой внутренний, тщательно скрываемый мир. Загадочность и таинственность этого мира - и ей ещё больше захотелось познать меня. Тайна – всегда вызывает интерес, а я оказался своего рода ходячей тайной.
       Мои отношения с Леночкой стали такими, что я на время забывался, кто я есть, и мне захотелось прокатиться с ней по всему союзу.  Показать нашу страну во всём её многообразии и красоте. Мир путешествий – это так увлекательно и прекрасно! Но было одно существенное «но»: моё незапланированное вмешательство в её жизнь рушило планы многих людей; я уже успел расстроить свадьбу, даже против своей воли, меня уже считали новым кандидатом в женихи. Хотя, надо отдать хоть немного должного уважения и мне, я откровенно предупреждал её мать – Людмилу Сергеевну, что ещё рано делать какие-то серьёзные выводы. Также я предупреждал, что я собираюсь учиться, а брак будет мешать этому занятию. В общем, любой человек понял бы, что эти причины ровным счётом – техничный, закамуфлированный отвод.  Убедившись в том, что мои аргументы неприняты, я решил как можно скорее «свалить» с орбиты их жизни. Дать возможность восстановить положение и поэтому я расстался с Леночкой.
       Разлука была печальная, хотя я уверял её, что в Ленинграде я её встречу, но после того, как она рассчитается на работе. А это было очень сложно сделать, и за то время, пока она будет добиваться увольнения, настойчивые стремления жениха вернуть её, очевидно, сбудутся. Пусть я не великий предсказатель Нострадамус, но такую жизненную ситуацию я просчитал, как компьютер. И не сомневался в благополучном исходе дела.
       Единственное требование от меня – внушить Леночке мысль, что  я инопланетянин в её мире. И с этой задачей я справился отлично. Ни слова было сказано будущей матери моего ребёнка, что мы расстаёмся навсегда. Если бы это было сказано, - это принесло бы горе и несчастье в её дни. Болезненные переживания, мысли о самоубийстве.
       А когда оставалась надежда, что в скором времени мы снова встретимся, то и расстались мы без трагедии. И всё же женское чувственное мышление было выше. Она, видимо интуитивно всё поняла, и когда автобус, в котором я уезжал из её жизни, отходил от автовокзала, она пошла и горько заплакала. Я тоже был в трансе, но у мужчин непринято свои страдания показывать слезами, и поэтому я просто сидел – это внешне, а внутренне глубоко переживал и размышлял. И это происходило на всём пути из Ревды в Свердловск, а потом из Свердловска в Ленинград. Но уже по приезду в Питер, я вынужден был мобилизовать всю волю и все способности, чтобы не попасть в лапы извергов прямо на вокзале. Так, Оля, закончилась моя попытка  осуществить естественный закон Природы.
       Через полгода бурной, боевой и оригинальной жизни в Ленинграде, я снова оказался в руках инквизиторов XX-го века. Переломали у меня всё, что ломается. Пропустили через дантов ад: «пресс-хаты», карцер, морили голодом и холодом месяцами.
       Я это всё: беспредел, беззаконие и садистские издевательства – выдержал достойно, с честью для себя. И своим мужеством и стойкостью мог гордиться.          
       И когда на процессе я увидел Диночку, а она пришла с подругами и моими друзьями, то, естественно, я вёл себя геройски: улыбался, шутил, пытался развалить процесс (имел для этого достаточно оснований и фактов). У меня на этот раз было 13 подельников, из которых 6 человек были в «бегах». А на скамье подсудимых были известные «специалисты»: знатоки по антиквариату, иконам, картинам, имеющие связи с дипломатами, а также большой, значительный авторитет в преступном мире.
       Я тоже занимал в этом синдикате определённую ступень, хотя меня ценили е как мозговой центр, а как исполнителя и функционера. Можно ещё, Оля, выразиться, как боевика. По делу у нас проходило много эпизодов краж: из церквей, молельных домов, частных коллекций, магазинов и взломы сейфов.
       Одна картина была украдена из Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е.Репина, расположенного на Университетской набережной в Ленинграде. Называлась картина: «Карл Людвиг фон Пфальц и его брат Рупрехт», работы Ван Дейка и оценённая в 249.600 рублей (удивительно, какая точность!)  И эта же картина по каталогу на аукционах Сотбис или Кристи может доходить от 380 тысяч до 760 тысяч долларов. Закономерно, что такая преступная группа привлекла пристальное внимание общественности. О нас передавали по радио и печатали в газетах.
       И, конечно, желающих послушать и посмотреть процесс было много. При такой публике (достаточно даже было одних друзей и знакомых, а их были десятки), я не удержался и стал проявлять всё своё красноречие и знание уголовно-процессуального кодекса.
       Мне это было совсем нетрудно, так как в сложные жизненные ситуации у меня появляется активная работа головного мозга, и, кроме того, это была уже четвёртая судимость за четыре года (хорошая стабильность). Из них самый первый был также крупный процесс, длительностью в месяц. И что больше всего способствовало моему красноречию и обличению недопустимых методов ведения следствия – это то, что у меня уже было 15 лет особого режима, и, фактически, мне не могли дать больше. В крайнем случае, могли вывести из зала суда и судить заочно. Ещё могли дать тюремный режим, а это было очень пренеприятно.
       Оля, на описываемом процессе мне «крытую» не дали. Очень хорошо судья Сильченко и прокурор Корнильева Г.П. разобрались в моей личности, в моей душе.
       Зато через два года мне предоставили, на 5-ом суде, возможность ознакомиться с жизнью Владимирского централа (тюрьмы). Это, Оля, забегание вперёд, в будущее, не знаю, интересно ли будет читать в таком духе. В общем, события на процессе развивались по закону детектива: чем дальше, тем интереснее.
       Мои подельники, как я уже сказал, имели широкую известность в Союзе, но по одному эпизоду – разбойному нападению на священника – они сознались и всю основную вину взвалили на меня. За этот поступок их ждала бы жестокая кара, но я понимал, что я имею максимальный срок и какая мне разница? Поэтому я решил их выручить, хотя на всём протяжении следствия я стойко держался и был в «несознанке». Кроме всего, я имел железное алиби, о котором я хотел сказать только в последний момент на суде. Если бы я сказал во время следствия, то моих свидетелей смогли бы обработать следователи. У них это практикуется часто, и становится даже нормой.
       Когда я пришёл к решению выручать их, я дал показания и признал своё главное участие в разбое.  И рассказал так, что от них обвинение в разбойном нападении отпало. 
       От этого благородного поступка, а все с огромным интересом следили за ходом следствия, мои акции повысились. Вот почему среди девочек и ребят я стал пользоваться большой репутацией. И мне кричали «браво», «бис» и бросали цветы на подмостки театральной сцены. Спектакль под названием «Советский суд» вызвал бурю восторга и восхищений. Драмы, трагедии, комедии разыгрывались, как по нотам, в течение двух месяцев. У меня появились неистовые поклонницы. Сначала я просто улыбался им. Потом стал шутить и разговаривать. Среди всех я выделил Диночку.
       Она была бойкой, озорной, весёлой девчонкой.
       А когда стали зачитывать приговор, она заплакала так естественно и горько, что я просто не знал, как её успокоить.  Кричал друзьям: «Объясните Дине, что глупо плакать. У меня же уже 15 лет есть. И меньше бы мне, даже при желании, не дали. И что они могут мне сделать? Ничего не могут. Я сильнее обстоятельств. Я сильнее их» Я тоже был возбуждён, когда читают срока наказания подельникам – это тоже отражается на психике.
       Диночка, сквозь слёзы и всхлипывания, говорила: «Виктор, я буду тебе писать: я приду к тебе на свидание». Я отвечал: «Ну, конечно, милая, я буду ждать». Язык глаз давно уже сказал больше всяких слов. И вот второе свидание в «Крестах» подошло к концу. Когда я услышал слова капитана: «Свидание закончено», - я хотел обнять Диночку, но мой порыв погас, как только я подумал, что небритый, грязный, с этим вонючим запахом я просто загублю чувство, которое возникло между нами. Оно не выдержит прикосновенья. И на просьбу Диночки: «Виктор, давай распишемся здесь, в «Крестах».  Я ответил: «Милая, давай не будем спешить и подождём до зоны».
       Я надеялся, что время вылечит её от необдуманного порыва. Время – хороший доктор!
       «До скорой встречи, моя милая Дин! Передавай душевный привет моим друзьям и знакомым».
       Повернулся и вышел, гремя «кандалами», в окружении почётного эскорта. Завели сквозь лабиринт ходов и железных дверей в мой номер-люкс. Силы меня оставили, и как только сняли наручники и забаррикадировали дверь, я свалился на своё бетонное ложе, как убитый. Сон был спасением и восстановлением сил. Через час или два я воскрес, как Христос. И удивился тому, как много психической энергии я отдал на свидании. Никогда не ощущал такой слабости, такой пустоты прежде. Вагон угля разгрузить было бы намного легче.
       Восстановил в памяти все детали и подробности. Окончательно расшифровал всю полученную информацию. Радости от известий не было. Надо готовиться к худшему. Если «потечёт» «Ткач», то у меня будут серьёзные неприятности. Могу, Оля, сказать, что «Ткач» раскололся в мелочи, а в серьёзных преступлениях стоял твёрдо и получил только 5 лет усиленного режима.
       Я снова, Оля, окунулся в воспоминания и затронул совсем незначительный и короткий отрезок времени. Возможно, тон и лексика будут малопонятны и выразительны. Я и не стремился к книжности и литературности. Зачем, Оля, писать красиво?
       Жизнь грубая и жестокая, и требует прямолинейности описания, я думаю, что так будет правильнее.
       Сегодня, Оля, я коснулся не совсем приятной темы. А скорее всего, я противоречу сам себе.
       Для меня эти воспоминания незабываемы!
       Всё хорошее и плохое я помню до мельчайших подробностей. Только хорошее оставляет светлый след и хранится дольше. А плохое?
       Плохое – это не просто след, это целая колея или траншея. Просто, Оля, у меня такое свойство характера: на грязные отпечатки жизни я стараюсь не реагировать, не разжигать в душе злость, бешенство и ненависть.
       Если на каждое действие злых сил тратить свою психическую энергию, то, следовательно, на хорошие дела энергии не останется. Поэтому нужно держать психическую энергию в равновесии. Конечно, легко сказать: держать в равновесии, но когда забываешь о гармонии души, то вся моя формула  о гармонии на практике летит в тартарары.
       Как, например, случилось в первые дни испытания камерой смертников.
       Когда меня десять дюжих молодцов забросили в камеру, я сначала даже не понял, куда я попал. Решил провести анализ и вычислить ситуацию. Первым делом я провёл тщательный осмотр. Камера размером 2,5 на 3,5 метра.  Две бетонные, высотой 30 см от пола лежанки. Окно замуровано. Проходит одна труба, диаметром всего 5 см – значит, служит вентиляцией. Но воздух в неё почему-то не проходил. Совсем лишён воздуха – недовольно и зло подумал я. Грязь на цементном полу навела мен на мысль, что я нахожусь в какой-то этапной камере. Только там санитарные нормы на таком уровне. В остальном чуть-чуть получше. Глядя с отвращением на грязь и мокриц, которые гуртом ползали по углам, у меня сразу же возник вопрос: куда же меня повезут?
       В Пермь уже возили. Там меня судили за побег из тюрьмы, который я совершил с нападением на контролёров. Старшину я несколькими ударами выключил из сознания. Переоделся в его форму, «зацепил» ключи от дверей и потопал на выход. На дороге случайно оказалась контролёрша. Баба - есть баба. Подняла дикий крик и визг. Пришлось рыкнуть.  Порвал её берет, связал руки и вставил кляп. После этого я удалился из святой обители. Полгода прожил на свободе. Прекрасно и великолепно прожил.
       Но когда меня привезли в Пермь, то нет слов, что мне пришлось вынести. Компенсация за мои похождения была чересчур щедрой и запомнилась на всю жизнь.
       Я это, Оля, тоже как-нибудь опишу. Приятно вспомнить. Только почему-то меня при этих воспоминаниях кидает в дрожь, и острая боль пронзает всё тело. Порой по три дня валяюсь и не могу пошевелиться. Врачи понять не могут, а я -тем более, что такое находит на меня.
       И вот как только я представил, что, возможно, опять придётся поехать в Пермь, то я сразу же подумал: уж лучше бы в этой норе отсидеться.  А, может быть, это прибежище временное и меня сейчас куда-нибудь переведут? Ну, конечно же, разве можно тут долго сидеть, – резонно подумал я. Человеческое воспитание не соглашалось ползать в этой норе на равных с мокрицами.
       Но в  то же время, а зачем у меня отобрали все личные вещи и переодели в эту полосатую рвань? Зачем у меня сломали ручку зубной щётки и отобрали мыльницу? Тут нужно подумать. Мысли мелькали разные, как цветные картинки в калейдоскопе. Ночь я провёл в ходьбе (тусовках) по камере. Желания прилечь не испытывал. Под утро услышал, что кто-то вызывает: три-ноль, три-ноль. Когда меня закидывали: я в скорости этого действа и противоборства (не люблю, когда меня волокут) упустил такую важную деталь: посмотреть на номер хаты. И поэтому решил, что, видимо, 3.0 – это камера под номером 30, и, скорее всего, моя.
       Отозвался: «Да, да, говори». «Здорово, бродяга! Откуда приехал?» - раздался глуховатый голос.  «Сам залётный, а вязли в Питере» - ответил я. «Сколько трупов?» - раздался чей-то голос с другой стороны.   «На этот раз обошлось без покойника».  «А как ты сюда попал?» «Посадили».  «Ты знаешь, что это за камеры?»  «Нет». «Здесь держат смертников. И по ходу ты гонишь (обманываешь), что трупов нет. Ну да ладно, дело хозяйское». В этот момент раздался лязг дверей, и воцарилась абсолютная тишина.  Я замолчал и стал обдумывать ситуацию. Вот так дела.  Упрятали к смертникам.  Вот козлы.  Ну что ж, надо воевать. Стали выдавать пайку хлеба (550 гр.) и 20 гр. сахарного песка. Я отказался.  «В чём дело?» - поинтересовался старший контролёр.   «Объявляю голодовку» - коротко пояснил я.
       Кормушка захлопнулась.  Примерно через два часа снова открылась, и я заглянул в неё. В коридоре стоял майор с двумя лейтенантами и контролёр. 
 «В чём дело? Почему голодаешь?»  «А вы кто такой?»   «Я замначальника по режиму»  «Так вот, гражданин майор, меня посадили в камеру смертников и отобрали всё.  В первую очередь отдайте тетради и ручку, а потом всё остальное и тогда будем говорить»  «Матрац у тебя есть, а всё остальное не положено. За то, что объявил голодовку, получишь карцер».  «Слушайте, майор, мне положена часовая прогулка и всё остальное без ограничения, так как я не смертник и сидеть должен на общих основаниях» - пытался я внушить такое простое и естественное положение требований закона, записанных в правилах внутреннего распорядка тюрьмы. «Ты мне не диктуй: мы действуем согласно закона». Тут я хладнокровие и спокойствие меня покинули и я закричал: «Негодяи! Красная зараза! Фашисты! Вы у меня только …..,  мрази. Передавлю всех, как щенков». Кормушка захлопнулась, а я начал бить ногами и кулаками в дверь. Потом с разбегу прыгать на дверь и на стены. Пинать, орать. Часа через два выдохся и успокоился.  Руки были разбиты и опухли, на ноги больно было вставать. Дверь распахнулась и несколько человек с дубинками вошли в камеру. «К стене! Руки на стену! Ноги отодвинь!» Я занял очень неудобное положение. Стоял и ждал удара дубинкой по почкам. Если только ударят: я буду драться до последних сил. Удара не было. Оглянулся. Мой матрац был вынесен и они вышли. Десять суток на голом бетоне. Кормёжка через день. В основном 450 гр. хлеба и кипяток. Здравомыслие говорило мне: ну, что, Витёк, добился законности? Давно пора поумнеть. Лишился ко всему последних крох радости. Десять суток размышлений о смысле жизни, о правосудии, о законности, справедливости; о добре и зле; о вечных ценностях и мнимых. Чтобы не раскиснуть и не дать торжествовать этим тварям, я каждый день пел, танцевал, делал зарядку. Старался думать о весёлом и приятном. От этих мыслей улыбался и даже смеялся. Куда только я мысленно не переносился. Весь мир был у моих ног. Я наделял себя сверхчеловеческими качествами, и в результате таких необычных способностей, приводил всех грешных жителей Земли к миру, гармонии и радости. Оказывается, в мечтах, Оля, можно прийти  к идеальному обществу. А на деле я даже не мог внушить, что наказывают меня беспричинно. И таким возмутительным отношением: забрали даже тетради и ручку, мне прививают только ещё больше ненависти. Никогда, после всех издевательств, я не смирюсь с красной чумой. Эта зараза опаснее СПИДа и проказы. Там действуют вирусы и микробы, а здесь какие-то инфузории в человеческой шкуре. Стоило мне только о них подумать, как внутри начинало клокотать от ярости и бешенства. Положительный иммунитет у меня за эти годы не смог выработаться.
       И это осложняло мою жизнь. Идти против чудовищной машины, которая поглотила уже миллионы людей, - что может быть глупее этого? Может, этой машине мы служили материалом, или что-то наподобие смазки или корма? Ух……Проклятье!  Зачем только живём на этом свете, если терпим такое горе?
       Извини, Оля, пожалуйста, за такие выражения. Я действительно заклиниваюсь при мысли о коммунистах. Теперь я понимаю со всей отчётливостью и белую гвардию, и Р.О.А., и О.У.Н., и всех тех, которые находили в себе мужество и смелость воевать с распространением этой холеры. Может быть, Оля, ты думаешь, что я не могу ценить добро?  Ещё как могу. Никому, за всю свою жизнь, я на добро не ответил злом. И даже часто бывало, что зло по отношению ко мне, я прощал. Нет у меня мстительности за себя. Но когда я вижу, что зло творят в отношении моих близких, или даже простых, честных людей, то тогда я выхожу на бой с этой системой. Погибнуть ради других – это высокая честь и благородное, возвышенное дело. И погибнуть хочется не бездарно, а хоть чем-то послужить, хоть каким-то кирпичиком в здании вселенского мира.
       А пока меня держат в клетке, так как понимают, что для них, в этом случае, я не представляю опасности.  Всегда можно заморить голодом, переломать или убить. Только дадут команду и всё.  Был человек с высокими, благородными помыслами, а погибнет, как неисправимый, особо опасный преступник, «убийца», разбойник и вор.  Даже самые близкие не совсем верят мне. Какие-то сомнения появились и у них.  Даже родная, любимая сестра мне частенько говорит: «Ну, что тебе, брат, надо? Чего ты добиваешься? Сидел бы спокойно и без нарушений и уже лет через 8-10 был бы на свободе».
       «Помиловка», амнистия, условно-досрочные освобождения, «химия», поселение.  Разве трудно просидеть 10 лет, или все 15 за то, что не совершал? За то, что ты не убивал и даже в квартире не был?
       По всей моей грешной, преступной жизни мне должны были дать всего, самое большее, 5 лет.  А дали 15. А подельника расстреляли.
       А истинные убийцы гуляют на свободе. Красота!
       Но как, Оля, смирить душу? Как стерпеть незаконное обвинение? Как вообще выдержать весь этот кошмар? Может, действительно, склонить голову? Встать на колени? Признать за ними право безнаказанно топтать людей? Судить невиновных. Расстреливать по сфабрикованным делам. Что творится в этом мире? А что творится в свободном?
       Как со всем этим смириться? Может быть, самим перестроиться и прожить в своё удовольствие?
       Деньги, золото, власть, слава, женщины, вино и тому подобное. Это ведь совсем нетрудно сделать. Нужно всего лишь самую малость – перешагнуть через свою душу, через свою совесть.  А совесть, как говорил французский богослов ПЬЕР АБЕЛЛЯР, наш главный, неподкупный судья. Может быть, Оля, заплатим ей выкуп материальными благами и будем жить в довольстве и превращаться в жвачных животных. О, великая радость! О, какое огромное счастье! О, боги, вы милосердны ко мне!
       Да здравствует жизнь сибаритства и роскоши!
       Я утопаю в блаженстве и покое. Очнулся, а кругом мрачные стены. Спёртый, тяжелый, затхлый запах. Какое счастье, что такая распрекрасная жизнь мне пришла только в воображении. Я довольно заулыбался, спрыгнул с холодного бетона и от радости заорал и запрыгал, помня, как это делала рок-группа «Круиз».
       «Не позволяй душе лениться,
Чтоб в ступе воду не толочь
Душа обязана трудиться
И день, и ночь.  И день, и ночь….
Гони её от дома  к дому,
Тащи с этапа на этап
По пустырю, по бурелому,
Через сугроб, через ухаб…..»
       Я лихо скакал, бил по струнам воображаемой гитары, и орал в экстазе, словно я действительно выступал перед публикой. В самый разгар моего концерта, раздался стук в дверь, и визгливый голос заорал: «Ну, ты, артист, если пасть не закроешь, то мы тебе продлим удовольствие». Опять добавка - это значит, к десяти суткам могут ещё десять. Это несколько убавило мою громкость. И я стал петь чуть потише, но на голос я никогда не обижался. На слух, конечно, это есть. Как говорят, у меня музыкального слуха нет. Будем верить такой версии. Но это никогда не влияло на моё настроение и желание петь. Через 10 суток принесли матрац с одеялом. Значит, на этот раз пронесло и столь «желанной» добавки не дали. Удивительное событие: редко где обходился без д. п. Начали давать пищу, хотя я зря называю баланду пищей. Свиней кормят намного лучше, следовательно, наша разновидность животного мира стоит на несколько ступеней ниже. От свиней хоть мясо, а от нас одни убытки. На зоне каторжный труд, а платят за него копейки. На Западе даже не могут представить, что людей могут в открытую, законным способом грабить. Я как-то читал книгу об Анджеле Дэвис, затем о Роберте Страуде, также об условиях в тюрьмах, в странах Скандинавии, Швеции, Финляндии. Различие, как между небом и землёй, как день и ночь. У нас даже на свободе так не живут, как у них в тюрьмах. Вот теперь нужно сделать вывод. А мне на мою просьбу - я опять обратился к начальству за тетрадкой и ручкой – мне опять отказали. А тот же Страуд стал за время пожизненного заключения знаменитым учёным-орнитологом. Его всё же выпустили раньше. А меня заперли в клетку и лишают всего самого необходимого. Этим самым убивают во мне человеческие начала. Ведь, Оля, в сущности, в человеке находятся два претендента на власть – это дьявол и ангел. У них идёт постоянная война и при определённых условиях верх берёт то один, то другой. Что я могу сделать, если ангел у меня совсем безоружный? Если он воюет с вооружённым всеми видами оружия дьяволом? Ничего не может. Погибнет мой добрый, прекрасный ангел. Подпалят ему крылья, и улететь он даже не сможет. Один раз уже пытался, но пожалел меня и вернулся обратно. А ведь может улететь и больше не вернуться? И останется один владыка и властелин – Дьявол. Вот тогда, действительно, будет страшно, а пока можно топтать мою душу ногами, плевать в неё всякой сволочи. Я ещё потерплю немного; я ещё на что-то надеюсь.      
       Страшно, Оля, потерять веру и надежду. Потерять их – это значит потерять себя, как личность, как человека. И я боюсь потерять себя, и поэтому цепляюсь за любые иллюзии и миражи, даже в них стараюсь найти надежду. Самообман, сознательный и непонятный.
       Насчёт этого, Оля, я совсем недавно сочинил такие строчки:
«Вот тонкий луч надежды
Прорезал эту бездну,
В которой много лет я погибал.
И я опять, как в детстве,
Поверил той надежде,
И, как ангел, в небе залетал».
       Ничего из того, во что я поверил, пока не осуществилось. Даже намёка нет на то, что когда-нибудь исполнится. Но жить-то надо. Пусть не ради себя, но ради других. Хотя бы ради самых близких и любимых мне людей. И все мои стремления сохранить душу, сохранить, как в банке, свою человечность – всё это ради того, что я ещё не успел совершить поступков, на которые подготовлен всей прожитой жизнью, всем своим мировоззрением и характером. И я использую любые возможности, чтобы стать выше, развитее, начитаннее, совершеннее, чище морально и духовно.
       Нельзя допускать в свою душу сомнения относительно бессмысленности бренного существования. Бывает, подкрадывается эта пугающая и дикая мысль – о пустоте и никчёмности нашего бытия, о бездарных и жалких потугах представлять что-то значительное и высокое. Как, всё-таки, человек бывает ничтожен и мелок, тщеславен и чванлив. Что же это за порода такая, которая уничтожает окружающую Природу, нашу мать и нашу плоть, и всё это в угоду своих низменных страстей, своего живота и своих благ, без которых легко можно обходиться? Трудно ответить на этот вопрос.
       И я стараюсь, в поисках ответа, больше читать. И как только я немного оклемался от карцера, я потребовал, чтобы мне дали книги. Дали список наименований. Я заказал 3 книги, так так больше не давали. И это на десять дней.
       Выбора особого не было, если в американских тюрьмах преступники могли читать любую литературу и даже защищать докторскую диссертацию, то в советской, порой лишают даже карандаша (ручки) и бумаги.
       А в этом спецкрыле не давали даже бумаги для туалета – форменное издевательство над личностью
       Книги мне тоже помогали незначительно. И по истечении нескольких дней, я стал испытывать странные чувства: тревоги, страха, тоски, подавленности. Каждую ночь снились кошмары: убийства, трупы, резня. Просыпался в холодном поту,  и осознавал, что такая обстановка не благоприятствует расцвету возвышенных чувств.
       Редко на осуждённых к В.М.Н. – расстрелу, находило желание поговорить между собой. Обычно стояла тишина. Мёртвая, холодная и страшная тишина. 
       Дух смерти витал в подземелье. В такой ситуации надо быть бревном, чтобы не чувствовать чужих страданий. И среди них двоих я знал лично. Непродолжительное время под следствием сидели в одной камере. Но они здесь находились далеко от меня, в третьем отсеке. И узнал о том, что они здесь, в банный день.
       А проходил он по такой программе: выводили в коридор, машинкой стригли волосы на голове и лице. Затем 5 минут душа, то горячего, то холодного. На любой вкус. Вентили находились у контролёров. Не доверяли даже воду контролировать самим. Вдруг у кого-нибудь возникнет желание свариться в кипятке. Я уверен: будь такая возможность, то многие, Оля, грешники сами бы полезли в котёл и подбросили ещё дровишек. Это было бы легче, чем месяцами, обычно, год-два, ждать решения своей участи. Помилуют ли бюрократы или они встанут не с той ноги?
       Потом давали сменку и заводили в камеру. В ней я уже обтирался и одевался.
       Конечно, всегда при этом, вспоминал  бани-бассейны, финские сауны, парную, берёзовые и дубовые веники – дело прошлое, но я очень люблю мыться. Почти каждый день посещал бани Питера.
       Раза два посетил ночью. Представляешь, Оля, как продуктивно они работают ночью. Я расскажу об одной, которую посетил. Баня ночью – это цитадель и крепость преступного мира. На одном этаже в бассейнах плавают мальчики с путанами. Секс, как пишут, проник в наше провинциальное и патриархальное общество с Запада. Шведская семья, или как то в этом духе называется массовый разврат.  Все голые.  Ну, это, скорее всего, во мне говорит темнота и неразвитость.  Одним словом, предрассудки.  Конечно, когда в Японии плавают, не скрывая своей человеческой сущности, то это выглядит естественно, но ведь всё различие, Оля, заключается в культуре. Я в Японии не был, и не знаю, как это выглядит у них, но у нас это смотрится пошло и неприятно.  Да, и впадают в крайности – совокупляются, как собаки.
       На другом этаже идут карточные бои. Здесь собираются все знаменитые каталы (игроки в карты). Ставки: золото, деньги, иконы, драгоценности, честь и жизнь.
       НА последнем – это спортзал: бокс, каратэ, нунчаки, груши, лапы, спарринги, тренировка в умении убивать, ломать и вырубать.  Располагается, правда, всё это в несколько другом плане: первый этаж – спортзал, второй  - секс, третий – картёжники. Тут же есть места для наркоманов и всяких других дельцов подпольного бизнеса.  Почему первый этаж отдан боевикам? Они выполняют функцию охраны, хотя охрана фактически ни к чему. Существует связь с милицией, УГРО и КГБ, и поэтому никто из посторонних не сунется в этот ночной бордель. В него можно попасть, только имея солидное протеже. Официальный сторож (бывший мастер спорта по боксу) получает за одну ночь 200-300 рублей. И ему вполне хватает на пропитание. Также в этой бане ни один банщик не получает зарплату. Только левый навар, а их зарплату получает директор бани. Кроме того, банщиками работают: доценты, кандидаты наук, инженеры-конструкторы, а, может быть, «химики», бывшие спортсмены (один был в сборной Союза по боксу), также бывшие и действующие уголовники, и они держали нити управления этим притоном в своих руках. Мои друзья были уголовники и они убеждали меня, что мне нужно расслабиться от напряжённой боевой деятельности. Предлагали целую коллекцию ночных бабочек. Разных пород и мастей. Это занятие мне было противно, и я выбирал бокс и каратэ. Пусть лучше я свой запах пота буду вдыхать, чем наслаждаться любовью специалисток-профессионалок. Секс меня уже не прельщал – это был пройденный этап, и ничего нового и неизведанного он мне не открывал.
       Здесь, Оля, к этому эпизоду о банях, следует добавить, что когда я первый раз стоял голый в ожидании пятиминутного праздника души и тела, то услышал хриплый шёпот из соседней камеры: «Боярин, Боярин» (это моя кличка). Я оглянулся, и сделал два шага к двери. «Кто?» - негромко спросил я. Он назвался, и поэтому я вспомнил, что сидел с ним около месяца, а так же несколько дней возили в горсуд, на Фонтанку, 10, на процессы. У нас они по времени немного совпадали, и знал я их дело лучше своего.
       Невинная жертва производила и беззакония. В этом я был уверен на 100%. Конечно, выбор пал на него далеко не случайно. Раньше он был неоднократно судим и жил недалеко от того места, где произошли убийства.  А этого зачастую вполне достаточно, чтобы бросить на заклание, как барана.  Дело у них тоже было громким.  Общественность бушевала в негодовании. И разве могло быть иначе, само сознание, сама человеческая сущность протестует против таких преступлений. Коротко оно заключалось вот в чём:  на протяжении двух лет одна женщина продавала свою дочку, чаще всего за выпивку, определённым лицам. Их было несколько сексуально развращённых и потерявших человеческий облик садистов. Как только земля носит такую погань и мразь? Официально они занимали какие-то посты: один был парторгом завода, другой участковым милиционером (старшим лейтенантом), третий тоже бюрократ-аппаратчик. В общем, они занимались развратом с дочкой с разрешения и поощрения матери.
       Также в чудовищные лапы извращенцев попала и подружка девочки.  Когда на половых органах (и не только на них) образовались свищи, и это невозможно было вылечить домашними средствами, их убили, чтобы скрыть такое варварство. В это время им исполнилось всего 7 и 9 лет, а если учесть длительность происходившего -  два года, то….?
       Трупики девочек были обнаружены в озере.  Началось расследование, и в число подозреваемых попал и этот несчастный мужик. Он как раз освободился, и жил, к несчастью, где-то поблизости. Выбивать «царицу доказательств» следственные органы научились профессионально. Самых стойких, которых не могли сломать обычными способами: шантажом, угрозами, уговорами, обманом и побоями – бросают в «пресс-хату». А там даже камень способен расколоться и признаться в том, что он космический пришелец. А на суде этим признаниям поверят даже без экспертизы и доказательств. Подробно описывать «пресс-центр» мне, Оля, как-то не хочется.  Я прошу только, чтобы Вы не спутали это с пресс-центром корреспондентов и журналистов.  В тюремных пресс-центрах существуют самые изощрённые способы пыток, издевательств и унижений. Редко, кто проходит их без потерь. И потери бывают самые разнообразные: чести, достоинства, здоровья, веры в людей, а в законность и справедливость – перестают верить ещё на первом этапе предварительного следствия. Правда, только с одним условием, если кто-то из небожителей заинтересован найти козла отпущения.
       В общем, Оля, коротко это выглядело так: его там били, унижали, издевались, подвешивали вниз головой и подпаливали – и это далеко не полный перечень. И это он, надо отдать ему должное, выдержал и не стал оговаривать себя. Другие оговаривают всех без разбора, если будет нужно в интересах следствия, то могут и  родную мать оговорить.
       Я тоже проходил такие пресс-центры. Экзамен сдавал с волнением, как абитуриент. Боялся экзаменаторов и дрожал, в основном, за свою честь. За здоровье и жизнь я как-то не беспокоился. Интеллект у меня развитый чуть выше основной массы, находящейся в отбросах общества.  Знание психологии и умение драться – также давало мне преимущество в схватке за выживание. Поэтому я не лишился ничего из вышеприведённого.  Разве только: такими незначительными недоразумениями – мне привили ненависть и бешенство к этой поганой власти и «правосудию».  Но я также понимаю, что ненавистью – зло не уничтожить. И поэтому зашёл в философских и идеологических размышлениях в тупик.
       Сознание, что всё в этом мире бесполезно: любая борьба за власть, за светлое будущее, за совершенствование «homo sapiensа» – приводит к отчаянию и равнодушию, а также к эгоизму и эгоцентризму.
       Как-нибудь, Оля, я отдельно напишу рассказик под названием «Пресс-центр». А сегодня…, а сегодня, Оля, я постараюсь устранить все зигзаги, все перепады моего повествования. Очень жаль, Оля, что в священники выбирают только мужчин, хотя появилась новая мода: стали выбирать и женщин. И поэтому я ультрасовременный тип: выбрал для исповеди вас, Оля. У меня появилась огромная потребность высказать свои мысли, чувства и переживания. Раньше я был меньше склонен к этому. Оля, эта коротенькая ремарка, я думаю, не помешает мне закончить один из моих небольших рассказов.
       В общем, через несколько месяцев хранения такого драгоценного субъекта в подземелье: без воздуха, без прогулки, без солнца и света – меня, наконец-то, вывели. Проходя по дворику тюрьмы, от обрушившегося на меня ощущения свободы, я чуть было не упал. Поддержал за руку контролёр, и этот жест даже тронул меня. Быстренько, в распределителе, сготовили к этапу. Конвой сделал лично мне строгое внушение: «Малейшее движение в сторону: стреляем без предупреждения». Лейтенант – начальник конвоя, повертел перед моей мордой пистолет, хотел попугать. Я не стал его разубеждать, что его хлопушка, 9-ти миллиметровая, может испугать только школьника, который никогда не держал такой игрушки в руках. И если бы, допустим, мне предложили выбор, - что на пути к свободе у меня будет стоять этот лейтенантишка с пистолетиком, а у меня развязаны руки, то я, даже идя на сближение, с 10-20-ти метров сумел бы его обезоружить и связать, или выхлестнуть. Такой, как он, мне бы был не страшен. И я только усмехнулся, глядя на его зверское выражение лица. Посмешище и пугало только для ворон. Погрузили в воронок и привезли на вокзал, где нас ждал «столыпин».
«….Снова эти крылатые вагоны,
И колёс неровный перебой.
Снова опустевшие перроны,
И собак конвойных злобный вой…»
Арестантская песня.
       Более подробно описывать «столыпин», я думаю, нет необходимости – это не международный вагон. Также этапные камеры – это хлев (загон) для скота.
       Привезли меня на зону в Архангельскую губернию, есть такая станция Елс-озеро. Пробыл там чуть больше месяца и повезли на 10-ку, пос. Салт-озеро. Там продержали в закрытом буре (барак усиленного режима) чуть больше года. Без прогулки, без работы (а работа, Оля, на особом становится не наказанием, а поощрением. И люди готовы (преступники) работать только за воздух. Каторжный труд и за воздух – всё в буквальном смысле). Условия в бараке, где заключённые содержатся по камерам, антисанитарные – это мягко сказано. Там до сих пор «параши» - огромные железные бочки с двумя ручками. Один такую бочку донести не может. И вот представляешь, когда у человека прихватит живот, он ходит, ходит. Покрывается холодным потом, терпит. Краснеет, бледнеет. Потом говорит: братва, я больше не могу ждать оправки, и залазит на это сооружение. Альпинисту забраться на Пик Коммунизма бывает легче. Выносят эти бочки в оправку, а они два раза в сутки. Один раз ночью (в любое время), второй раз под вечер. Там тоже ждёт зека сюрприз. Бывали случаи, когда крысы выскакивали из засады и хватали за мягкое место. Страшно только от одной мысли, что вот сейчас острые зубы вцепятся во что-нибудь очень важное. Любой бесстрашный человек от такого нападения теряется. А от ожидания ещё больше.
       Я в детстве и юности увлекался охотой. Мне приходилось ловить голыми руками горностаев, ласку, бурундуков, белок, зайцев и лисицу. Ходил на волков, рысь и медведя. Однажды поймал руками здоровенную водяную крысу. Раньше я не боялся ничего, а здесь, в этих условиях, даже я стал побаиваться этих тварей.
       Кроме этого, я побаивался ещё одного: на меня, в буквальном смысле, открылась специальная (по лицензии начальства) охота. Контролёры искали любую причину, чтобы упрятать на год в одиночку. В П.К.Т. – помещение камерного типа. Там такие условия, такой гнёт и беспредел, что в 85-ом, за декабрь умерло 12 человек.
       Официальные причины – это обычный штамп – сердечная недостаточность, обострение туберкулёза. А на самом деле умирают от побоев. Оттого, что по несколько дней вообще не кормят, а потом дают солёную рыбу.
       Человек, теряя полный контроль над собой, набрасывается на неё, в результате истощённый организм не справляется с нагрузкой. Отказывают и сердце, и печень, и почки. Затем есть ещё коронный способ: заливают камеру водой, открывают двери и создают сквозняки, а на улице мороз. Истощённому человеку дважды два схватить тубик. Лечения никакого нет. Когда пойдёт горлом кровь, тогда бывает уже поздно. Одним словом, Оля, имеется богатый ассортимент способов уничтожения людей. В этом отношении 70-летний опыт передаётся по наследству. Ветераны делятся с молодыми. Кто не хочет его перенимать, тот сразу же покидает эту систему. Ему просто нет житья среди этой своры. Поэтому можешь сделать вывод. А среди преступников очень многие сохраняют свою душу. Теряют здоровье, годы, близких, но берегут святая святых. час острые зубы вцепятся во что-нибудь очень важное. Любой бесстрашный человек от такого нападения тьеряется. А
Конечно, очень многие ожесточаются, озлобляются, но разве может быть иначе? Мне кажется, если человек, пройдя весь террор, сумел сохранить в себе человечность – это личность. Но если он сносил все унижения, весь беспредел, как должное, то это амёба. И поэтому зло и ненависть: не к простым людям, а к системе, должно быть у всех, кто прошёл советские лагеря.
       А меня продолжали загонять в тупик. Обложили красными флажками со всех сторон и гнали, гнали на стрелков. Я держался. Я стойко сносил все лишения. Я весь год мечтал об одном: расписаться с Диночкой и постараться на 3-х суточном свидании выполнить мою мечту. Заявления в ЗАГС были посланы в мае, а ждать было очень долго, до 13-го октября.
       Моё терпение, моя выдержка таяли, как снег весной. Только снег тает под лучами солнца,  а моя выносливость и жизнестойкость под напором беззакония и беспредела. Мне запрещали заниматься даже обыкновенной зарядкой (для меня это невозможно). Не давали возможности работать и выходить на «биржу»: на свет, воздух и движение. А движение, как известно, это - жизнь.
       Правда, выходил я иногда в школу – это был самый настоящий праздник. Там я зарекомендовал себя отличником. По многим предметам спорил с преподавателями. Историю совсем не изучал и говорил: «я эту блевотину и фальшивку учить не буду». А ведь в то время «перестройка» была только в зародыше – это 86-ой год. О том, что советская история – это отъявленная проститутка, даже не заикались.
       По другому предмету: по литературе, я писал эталонные сочинения. Директриса была очень довольна. Она была нашей классной, затем директором школы, но, кроме этого, парторгом целого посёлка, а муж к тому же был моим отрядным – и горьким пьяницей. И когда оперативные работники лишали меня школы, она добивалась вывода. Однажды попросила зайти в кабинет, в учительскую, и спросила: «Неужели, Виктор, это всё правда, что находится у тебя в личном деле? Мне дали прочитать, когда я стала на них очень сильно напирать». «Видите ли, основная причина моих похождений – это неправильное осуждение по первой судимости. С этим несправедливым приговором я смириться не мог, а официально пробить брешь в неприступной крепости: бюрократов и карьеристов, я был бессилен, поэтому с огромным риском для жизни совершил первый побег. Два месяца жил в тайге. Экстремальные условия для выживания. Всё-таки удалось выкарабкаться из авантюры. Затем поимка и снова суд. На «строгом» меня решили заморить и не дать возможности проявить свои способности. Три года длилась эта тотальная травля, но сломить меня физически, морально и психически не смогли, хотя было время, когда от бессилия и отчаяния я готовился повырезать этих извергов в форме, чем больше – тем лучше, и поставить этим самым крест на своей жизни. Чудом удержался, так как у меня ещё теплилась вера в возможность вырваться из клетки. И я вырвался. Но вот я снова здесь и уже на новом «полосатом» (особом) режиме. И снова ведётся такая же травля, только по сравнению со строгим режимом, более изощрённая. А у меня, к большому несчастью, стало меньше терпения, а больше злости. И школа для меня – это не просто времяпровождение и развлечение, а нечто большее – это, как символ относительной свободы. И она мне доставляет огромную радость». И думаешь, Оля, я смог этим откровенным разговором внушить ей, что я невиновен в убийстве, а всё остальное только следствие?
       Не могла она поверить, что бумаги сфабрикованы. Что меня месяцами и годами морили в карцерах, изоляторах и «бурах» только по липовым постановлениям.
       Разве может в это поверить нормальный человек?
       Но, всё-таки, она смогла отстоять и на этот раз. Я был ей за это благодарен. Но я уде понимал, что в следующий раз она уже ничего не сможет сделать.
      Была в нашей школе ещё одна учительница – это Елена Ивановна. Я любил с ней дискутировать. Она закончила университет и вела предметы: литературу в 11 классе, а я учился в 10-м, историю, обществоведение и географию. Ей было 27 лет. Остроумная, симпатичная, имела двоих детей и больного мужа на своих нежных, слабых руках. Мне было жаль её. Она вертелась в беличьем колесе и за огромные трудности быта, условий существования – теряла в себе личность. Я ей пытался внушить самые прописные истины, но она возмущалась: опять, Крикунов, срываешь уроки.
       А я ей всего-навсего доказывал, что капиталистическая система – самая жизненная и необходимая человеку. Что они своё преимущество доказали фактами. И приводил Японию, как самую развитую страну в экономическом и духовном отношении.
       Убеждал неоспоримыми аргументами, по крайней мере, мне они казались неопровержимыми. Сначала я приводил основные факты, но убедить ими не мог. А мне так хотелось её переубедить, поэтому я решил применить парапсихологию.
       «Елена Ивановна, вы согласны с тем, что Япония по территории в 60 раз меньше Советского Союза?» «Да, Виктор, согласна» «Вы, наверное, не будете отрицать, что природных ископаемых у них, по сравнению с нами, намного меньше?» «Конечно, меньше» «Вы должны, Елена Ивановна, знать, что японцы вынуждены ввозить в свою страну 80% промышленного сырья» «Да, конечно, знаю» «А к тому же продовольствия 30%» «Да, да, мне все это известно» - уже нетерпеливо соглашалась она. «Также природные условия у них очень сложные, - продолжал я, - горные местности, тайфуны, цунами. Ещё отрицательно должно сказываться то, что это островное государство.
       А как вы объясните тот факт, что Япония на данном этапе вышла на первое место по уровню жизни? Также она вышла на позиции первого в мире кредитора, в должниках у которого числится полсвета, включая США и ряд других развитых стран? По объёму золотого запаса (без малого 800 тонн) ей нет равных. Также по валютным запасам (78 млн. долларов).
       По судостроению они заткнули всех за пояс. По автомобилестроению, по радиоэлектронике.
       В культурном развитии и образовании они также стоят очень высоко. Одних только университетов в Японии больше, чем во всей западной Европе. Около 90% заканчивают среднюю школу второй ступени (12 классов). У них очень высокая средняя продолжительность жизни: у мужчин – 73 года, а у женщин – 78 лет, а это больше, чем в Швеции.
       И о чём всё это говорит, сделайте вывод, пожалуйста, сами?»
И тут начиналось самое смешное. Она отвечала: «У них, Виктор, капиталистическая система. Эксплуатация человека человеком, очень тяжёлые условия жизни, безработица, высокая преступность: мафия, наркомания, проституция» И тут моля выдержка кончалась, и я со злостью говорил: «Вы, Елена Ивановна, живёте догматическими представлениями; находитесь под гипнозом пропаганды доморощенных идеологов, не можете даже самостоятельно проанализировать реальной обстановки и отличить чёрное от белого. И вот вы ссылаетесь на социальные болезни общества. Да, я согласен с вами, у них они существуют. Только в нашей стране они в чудовищной степени больше. Также есть безработица. Только у нас она скрытая – это такая, когда 2-3 человека выполняют работу, с которой вполне может справиться один или даже автомат.
       А зачем, спрашивается, держать нахлебников? Всё очень просто: нет настоящего хозяина. Будь я, допустим, заинтересован в эффективности производства, я бы палкой разогнал всех дармоедов. Далее  у нас, в Союзе, есть и официальные тунеядцы, которые вообще не работают. Мы их называем «бичами», «бомжами», «трутнями».
       Ещё, Елена Ивановна, вы в защиту своей позиции приводите статистику по выпуску стали, чугуна, тракторов, добычи руды и нефти и так далее, брали для сравнения данные в нашей стране с 1913 года. Это вообще нонсенс! Я просто не нахожу слов. А почему бы не сравнить с любой развитой страной. И вообще ни к чему сравнивать всю эту добычу. Можно свернуть горы, реки и леса, а что толку, а жить от этого стали ещё хуже. И опять же вы попадаете на пропагандистский трюк. Вас запугали горьким и страшным прошлым: лаптями и голодом, который существовал в тяжелейшие годы правления диктатора – деспота Сталина. Затем вам внушили, что сейчас мы живём просто замечательно, а впереди у нас вообще распрекрасная жизнь – это полнейший коммунистический рай. Для такого внушения идёт обработка сознания по радио, телевидению, в печати. А это, я признаю, сильнейшее оружие. Ноя утверждаю, что есть много людей, которые видят своими глазами: какая огромная пропасть разделяет утверждения пропаганды о счастливой, благополучной жизни, с жестокой, убогой, нищенской действительностью. Естественно, возникают разные вопросы, но люди понимают, что спросить не у кого. А то получится, как в анекдоте:
«Один депутат на съезде спрашивает: «Скажите, пожалуйста, почему  нет мяса?»» А на второй день встаёт другой и говорит: «Я не буду спрашивать – где мясо? Я хочу узнать, куда делся Вася?»
       По всей стране процветает террор, репрессии, беззаконие и насилие. Единицы людей осмеливаются выступить честно, но они сразу попадают в опалу. Наглядным примером, можно сказать, эталоном служит академик Сахаров, Гинзбург, Орлов, Марченко и многие другие. Также у нас существует: и проституция, и наркомания, и высокая организованная преступность. Всего в изобилии, как комаров в тайге. Только нет одного: правды.
       Вы, Елена Ивановна, думаете, что преступник – это злодей в самой своей внутренней сущности, так и во внешнем виде на нём лежит отпечаток злодейства. Вот вы успели узнать меня. Видите, что я вежлив, добр, аккуратен, спокоен. Вы всё время меня расхваливаете на все лады за мои качества и знания. А вы знаете, каким жестоким я могу быть к правящей элите? Я давно потерял веру в социальную справедливость, в законность, в гуманность, в честность, в чистоту и благородство людей, призванных для исполнения высокой обязанности – вести людей за собой к всеобщему гармоничному развитию. Социализм  - это утопия и чушь собачья. Это понимают большие массы людей. Давно уже испарилась вера в лучшее будущее, в светлый завтрашний день, и в душах многих воцарились такие качества: эгоизм, приспособленчество, конформизм, лицемерие.
       Даже вы неискренни в своих убеждениях. Вы не хотите согласиться с моими доводами, так как боитесь потерять место. Где вы ещё найдете такое прибыльное занятие? Приходите на 2-3 часа 3 раза в неделю и платят вам за это около 200 рублей. А какие вы нам знания даёте? Никаких. Сплошная липа.
       Я сильно разозлился и говорил ей это прямо в глаза. Мне так хотелось пробить слои лицемерия и услышать, а что же думает она сама? Но на мою агрессивную речь она молчала, качала в удивлении, а может быть, в страхе головой и хлопала своими длинными, как у куклы, ресницами. Видя, что я её сразил наповал. И ей очень неудобно и неуютно: я говорил: и если вы не хотите признать мою правду, то лучше я пойду погуляю на свежем воздухе  - это будет для меня намного полезнее. Выходил из школы и ходил под окнами все уроки. Изредка заглядывал в окно и удивлялся: какое огромное у неё было желание оболванить десяток учеников. Она, по первости, сильно переживала, что её не слушают.(И в одном я был серьёзно неправ. Она хотела дать знания, но кому они нужны в той обстановке. Во-первых, никакой самой мало-мальской дисциплины: входят в класс и выходят без всякого её разрешения, в любое время, когда вздумается. Могут и по 10 раз ходить и она была бессильна перед такой публикой. Обязательно уходили от скучной темы школьной программы, к самой вдохновенной и интересующей всех – сексу. Многие объяснялись в любви. Были и любители «сеансов» (заглядывать через зеркало на ноге под платье). Один мой приятель, он досиживал 10-ку, также входил в толпу поклонников. И кое-как я его отговорил о поножовщины. Он готовился зарезать своего самого главного конкурента. Я приложил максимум внушения и убеждения. Находил многочисленные аргументы, чтобы он не делал такую глупость. До свободы было несколько месяцев, и там женщин хоть пруд пруди. И покрасивее, и во всех отношениях лучше. Сумел сдержать его от необдуманного порыва. Тогда он попросил у неё на память волос. Она разрешила. И он вырвал из головы целую прядь). Я тоже попросил её об одной важной для меня услуге – переслать мою писанину моим друзьям или сестре. Как раз тогда я с черновика переписал несколько рассказов и повесть. А написал я их ещё в «Крестах», когда у меня был короткий период творческого вдохновенья. Которого, увы, Оля, сейчас нет и в помине. Я только стараюсь не опускать руки и каждый день тренироваться. А почему я не испытываю огромного подъёма? У меня могут всё отобрать при шмоне. Или опять потеряю при побеге. Я уже много раз оставлял свои литературные труды на зоне, и всегда жалел, что их нельзя забрать с собой.
       Вообщем, Оля, сейчас я прохожу тренировку и пытаюсь вывести на то, чтобы начался незабываемый период творчества. Что-то мне постоянно мешает. НО, может быть, я своими стараниями посею хоть какое-то зерно в будущее. Да и мне просто, Оля, интересно вам писать.  Во время такого своеобразного общения я отдыхаю душой от мирской суеты. Не вижу мрачных стен, не разговариваю на надоевшие темы: у меня давно уже оскомина от этой тюремной жизни. А так воспоминания захватывают меня и заставляют держаться; находить силы для сопротивления неуклонно протекающему процессу деградации; как можно медленнее сдавать свои позиции, свои бастионы, свою душу вампирам и кровососам. Следует, Оля, прояснить, что многоуважаемая Елена Ивановна, не сдержала своего слова. Она мои упорные многомесячные труды присвоила себе.
       А теперь, Оля, после моей жалобы, после моего плача по моим «трудам» (слишком высоко взял), хотя для каждого свой труд представляет особую ценность. Для кого-то это будет выглядеть халтурой. Ноя стремлюсь, чтобы выразить свою душу, чтобы оставить хоть какой-то след в этой жизни. А теперь я продолжу дальше.
       И вот однажды я получил от Диночки странное письмо. В нём была неуверенность, и какая-то недоговорённость. Я, если  вы, Оля, успели заметить, по письмам могу почувствовать настроение, также могу описать характер незнакомого человека (правда, в общих чертах). И поэтому я это письмо принял, как знак непрочности взаимоотношений. Кроме того, какой-то «доброжелатель» её усиленно бомбардировал письмами и внушал мысль, что я есть зверь – полосатый тигр.
       На особом носят полосатую форму. Затем я подумал: положено 3-х суточное свидание в год. Способен ли я сейчас за 3 суток решить вопрос с наследником фамилии? Слишком я был истощён,  и мне могло не хватить какой-нибудь самой малости , чтобы зародить ещё одну жизнь. А ждать ещё год – это было невыносимо. И поэтому, Оля, я стоял перед выбором: в браке нет полной уверенности, а также в благополучном побеге. В случае невезения в побеге я могу потерять жизнь, и, следовательно, всё. Это самый наихудший вариант. Но я всегда был уверен в себе, в своих способностях и мог рассчитывать на удачу. А в случае благосклонности фортуны  я  снова буду «на коне». И тогда буду иметь всё, о чём мечтаю. А если мне не ловить журавля в небе, а согласиться на синицу. То даже синица стала проблемой. Если я буду ждать регистрации, и если она за это время не передумает, то вопрос о способностях (чисто физических) меня начал волновать.
       Одним словом, Оля, я попал в цейтнот. Размышлял обо всём серьёзно и много. Но сколько бы я не думал о своём будущем – оно рисовалось тусклым и  мрачным. Я знал прекрасно одно, что в случае ожидания регистрации, а затем об известии о беременности и через месяцы о рождении сына или дочери, на всё это могут уйти годы. За это время меня свободно упрячут в одиночку, на медленную, мучительную смерть. Там люди затухают, как свечки. И, кроме того, ожидание может выработать примирение к обстоятельствам, дьявольское терпение к унижению, потеря себя, как человека, как личность, также грозит выработка звериных инстинктов. Вполне вероятно, Оля, всё это ожидало слабого духом человека,  а меня, скорее всего, ожидало совсем другое: сознавая, что я нахожусь в безвыходном положении, не видя просвета в этой нечеловеческой жизни, я от отчаяния пойду на крайние меры. Постараюсь, как можно больше пустить в расход этих извергов и садистов, а затем прорваться на волю или погибнуть в схватке за свободу, за нормальную человеческую жизнь. Раздумья мои были долгими. Всё моё существо, каждая клеточка протестовали против такой безвыходной комбинации. «Витёк», - уговаривал я сам себя, - «наберись терпения, обмани. Надень маску разбитого, сломленного, подавленного или даже раздавленного человека. Сыграй немного, что тебе стоит? Сбей этих овчарок с хвоста». Под овчарками я, Оля, подразумеваю соглядатаев, которые следили за каждым моим шагом, и, к огромному сожалению, они были из нашего брата. А от таких спасения нет. Во-первых, их очень трудно определить, во-вторых, такие псы способны на любую подлость и коварство. Хорошо, когда им дают установку следить и наблюдать, а если обострять  отношения и выводить на конфликт – вот это намного хуже. Одними драками разрешения таких конфликтов обходятся редко. Даже если выиграешь внутрикамерные баталии, то в любом случае проиграешь, так как посадят в изолятор, как нарушителя, а двух изоляторов вполне хватает, чтобы упрятали на целый год в одиночку. Вот такие дела, даже жуть берёт, что ровным счётом со всем своим желанием и намерением отсидеть незаслуженное наказание – тебе всё равно не дадут. В любой момент, если захотят, могут подвести к новому сроку (раскрутке). Вот почему и получается тоже самое пожизненное заключение, только с огромной разницей. На Западе пожизненное заключение ухитряются отбыть и выйти на свободу. А у нас зачастую и 5 лет становятся пожизненным (без выхода на свободу, или всего на несколько дней) заключением.
       В общем, Оля, после долгих раздумий я высчитал с большой вероятностью, что меня ожидает в скором будущем. А чтобы избежать надвигающего на меня, как дамоклов меч, беспредела администрации, я  пришёл к единственному и самому верному решению – совершить побег. Тем более, зима кончилась и силу набирала весна. «А по весне линяют разные звери, не линяет только солнечный зайчик…» И я решил, что пора погулять: хватит быть роботом и пресмыкающимся. Очень осторожно стал готовиться к побегу. Сшил масхалат, достал нож, приготовил калорийную питательную смесь, на первые самые трудные 3-4 дня. Вес груза для меня имел большое значение, так как мне за одну ночь нужно было пробежать около 80 км. В это время снег ещё не сошёл и был твёрдым ледяной наст, на котором даже человек без лыж не проваливался. Это облегчило мою задачу. Также полностью оттаяла УЖД (узкоколейная железная дорога). Вот по ней я и собирался  устроить марафонский забег. Почему я был уверен, что у меня будет в запасе время?
       Дело в том, что я долго изучал обстановку. Знал, как несут свою службу контролёры и офицеры. Знал самые мельчайшие подробности, для точного анализа я составлял шифрованный дневник. И, наконец-то, совпали идеальные условия. Для этого мне пришлось приложить много хитрости и ума. Во-первых, перейти на другую камеру, которая была полностью рабочая. Во-вторых, «шнырь» в камере был питерский. И его я понял очень хорошо. Это был старик, который имел арестантские понятия и, кроме того, я специально подкармливал его шоколадом и разными конфетами, которых он до этого не ел ни разу в жизни. В этом он признался мне сам.  А эти дефициты мне присылали друзья.  Потом я имел возможность устроить ему на свободе дом в Псковской области. И не обманывал, а действительно хотел устроить ему спокойную, тихую гавань. Хоть на старости, чтобы пожил немного по-человечески. От него требовалось совсем немного: при проверке контролёрам говорить, что я болею. И для того, чтобы не подумали, что я симулирую: мне пришлось заболеть. Для этого я не применяю разного рода «мастырки» - искусственные и довольно опасные для здоровья приёмы, принятые в этой системе. И вообще калечить себя сознательно – это мне очень трудно постигнуть, понять я ещё как-то могу, но принять, как собственный метод – увольте. И поэтому я начал себе внушать. Нагнал себе температуру, где-то больше 37 градусов, поднял давление, увеличил частоту пульса. Внушил, что сильно болит голова. Но для врачей этого оказалось мало. Тогда пришлось заболеть серьёзно. Сначала пропотел в тренировке, затем разделся и лёг у открытой форточки, на сквозняке. Такая процедура оказалось очень эффективной. Заболел на целых две недели. Температура под 40 градусов, полное отсутствие аппетита. Пил только один кипяток. Даже присланные сладости не лезли в горло. По четверо суток ни крошки во рту. Мучения очень неприятные. Ночью бросало в пот так, что к утру матрац был сырой от пота насквозь. Пот шёл ручьями. Все удивлялись, а я переживал, так как весна брала своё. Снег сходил быстрыми темпами, а это не входило в мои планы. Но зато таким состоянием приучил всех. Меня уже не проверяли, даже не просили поднять голову. Ия лежал закрытый с головой под одеялом. Что мне и требовалось. Началась поправка, меня шатало, предательски дрожали ноги. Когда все уходили на работу, я выбирал угол подальше и начинал приводить организм в рабочее стостояние. Делал приседания и другие упражнения. Санька-шнырь стоял на «атасе» и вовремя предупреждал о появлении ментов. Тогда я падал под одеяло и не подавал ни одного звука. «Что, ещё не сдох?» - частенько со злорадством спрашивали они. «Вообще не встает и даже ничего не ест», - отвечал дневальный. Ни у одного не появилось даже нотки сочувствия. Врачи вообще не навещали, только изредка передавали аспирин.
       И вот подходящая смена. Я оделся для выхода в школу. Единственное, что изменил – это вместо ушитых  сапог, надел валенки. Они были лёгкие и удобные, как кроссовки. Вывели из барака, а кругом – лужи. Кого-то удивил мой вид. Ноя парировал насмешки, да и особо не давал повода для смеха. Меня знали все и лишние усмешки редко кто допускал. Зашли в школу. Если на улице, в темноте этот вид некоторых удивлял, то в школе и при нормальном свете я слишком выделялся. Пора! Все пошли по классам, а я во внутренний двор школы. Она была огорожена проволочным забором, высотой 4 метра. Зашёл за угол барака и стал вскрывать в снегу тайник. Достал масхалат и приспособления. Питание в специальном поясе было на мне. Полез по сетчатому забору. Отверстия были узкие, примерно 2Х2 см. Захватив пальцами и подтянулся. Лёгкости никакой, да и груз тянул назад. Неужели такое несерьёзное препятствие станет для меня непреодолимым? Ну, нет.  Я из последних сил подтянулся и перевалил тело через забор.
       Таким образом, я оказался в открытой зоне. Это, Оля, такая зона, в которой живут работяги, имеющие небольшие сроки и, главное, это не имеющие нарушений режима содержания.  Стоит выпить, подраться и тому подобное, как сразу же переводят к нам в закрытую зону. Где существует камерная система. В камеры набивают, как сельдей в бочку. В зоне было, в общей сложности, около 1200 человек и примерно 400-500 без работы. Тяжёлые условия быта, репрессии, да и к тому же очень сложный, криминогенный (как говорят учёные) состав. Я это, Оля, вам описываю не для того, чтобы показать, что в тот момент я бежал от трудной, суровой жизни, вследствие своей слабости или ещё каких-то неурядиц (бывает, бегут проигравшие в карты). Нет, авторитет у меня был большой. Просто, я не могу смириться с такой рабской жизнью. И вот свобода, долгожданная и милая совсем рядом. Мне ещё нужно было преодолеть: две тропы обхода часовых, три забора из колючки и один дощатый. А также на вышках часовые с автоматами. И это всё я должен был преодолеть. А мой способ, который я выдумал, ещё не применялся ни на одной зоне. Поэтому успех мне был обеспечен. Но главное для меня – это спокойствие. Если, идя по зоне, мне попадёт офицер, то ему бедолаге, несдобровать, так как мне нельзя оставлять свидетеля, и поэтому придётся его забрать в плен. Связывать и устранять в какое-то заброшенное помещение на одну ночку. Хотя бы на одну. Шёл я быстро и молил только об одном, чтобы не попался на пути какой-нибудь кретин. Слава Богу, никого не было. И вот баня, за ней очень удобно было готовиться. Я зашёл за угол. Огляделся по сторонам. Кругом тишина. Безмолвие. Только лампочки на запретке горят и покачиваются на ветру. Быстро натянул масхалат. Подошёл к большому снежному сугробу и зарылся в него, как крот. Развернулся в норе. Вход забросал снегом, а я выбрал такое место, где было много разного хлама и мусора. Щепки, доски, тряпки. Одним словом, небольшая свалка местного значения. А, может быть, помойка. Ради свободы в помойку будешь зарываться.  В общем, Оля, вход в сугроб я заделал так, что никто, проходя мимо, никогда не догадается об этом. В этом случае и фактически при тревоге был недосягаем для ментов. Перероют всю зону. Но никогда не догадаются, что я в снегу.
       За зиму выпало много снега. Сейчас он слежался и утрамбовался, сверху образовался твёрдый,  ледяной наст. Вот на него я и рассчитывал. Он должен был выдержать ходящих по тропам часовых. Начал я копать быстро. Лёжа на боку спереди выгребал снег, затем проталкивал назад и ногами уминал. Двигался быстро. Вот уже добрался до 1-ой тропы обхода. За зиму её утрамбовали очень плотно. Я взял специальный штырь и нож и начал прорезать лёд. Проделал дыру быстро и полез под снегом дальше. В этот момент я услышал свист и шаги. Я замер. По тропе, прямо надо мной прошёл контролёр. Он что-то насвистывал и топал как слон. Ледяной небосвод легко его выдержал, это была настоящая железобетонная арка. Природа строит на совесть, не как эти падлы – бюрократы в Спитаке. От радости, что я рассчитал правильно, я начал работать ещё энергичнее.  Но что интересно: под снегом оказалась талая вода, и я уже промок насквозь. В одном месте было углубление типа канавы и вдруг меня постигло непредвиденное. Я за собой весь ход забил снегом. А сверху, в насте, я отверстия для воздуха не делал. Кроме того, после болезни я не знал своих сил. Скопление углекислого газа привело к тому, что я потерял сознание.
       Очнулся. Снял капюшон и шапку. Вытер всю голову снегом и стал думать: «Почему я потерял сознание? От холода, оттого, что промок? Ерунда, я раньше занимался моржеванием. В Ленинграде, во время бегов, мне прочили лавры чемпиона города среди моржей по скорости и по длительности. Я спокойно плавал даже по полчаса».
       Конечно, Оля, не очень спокойно, тут я прихвастнул. Но, всё равно, я ни одному из моржей не уступал. Пусть даже они занимаются моржеванием всю жизнь. «Вряд ли от холода», - подумал я. И вот я догадался, конечно же, баран тупоголовый, от нехватки кислорода. Срочно проделал штырём отверстия в насте. Продышался. Сколько времени я пролежал без сознания я не знал. Мог только предположить. От холода меня всего колотило. «Надо работать!» - дал приказ я своей машине, и энергично, с ожесточением стал бурить снег. Рукавицы я снял, когда обтирал лицо и голову снегом. Одевать не стал, так как без них было, как мне казалось, удобнее. Копал долго. Состояние ухудшалось. «Вот чёрт, как тяжело. Ух, дьявол, как холодно. По моим расчётам, я давно должен был приблизиться к забору, а его всё нет и нет. Я не выдержал и сделал отверстие в снегу больше. Забор рядом, но к нему я копал не по короткой прямой, а по дуге. Сбился с ориентира после потери сознания.  Сил уже не оставалось. Забор я ещё разберу и разломаю под снегом, но там ещё несколько метров рыть снежный тоннель. На него, и это я сознавал отчётливо, сил не хватит.
У меня , Оля, было такое состояние, что я вот-вот мог потерять ещё раз сознание и это было бы уже навечно. Сколько было желания, сколько надежд, и вот результат:  не доработал и не просчитал ситуацию. «Что делать? Неужели вылазить? – спрашивал я сам себя. Может ещё рискнуть, побороться до последнего вздоха?» - так с отчаянием думал я.
       Оля, вот что значит  нет умения писать. Как трудно передать с полной ясностью и выразить моё состояние в тот момент. Все мои слова – это ровным счётом пустой звук, а вот передать психологическую борьбу и физическую – неимоверно сложно. Я буквально был потрясён неудачей, и боролся действительно до последнего предела. Когда я окончательно осознал, что ещё минуту или даже меньше я потрепыхаю в снегу, то тогда этот снежный сугроб для меня превратиться в царский саркофаг. Такую необычную пирамиду мне воздвигать не захотелось, и я пришёл к самому разумному выводу: надо вылазить, пока ещё в сознании и пока ещё остались на это последние остатки сил. А, так как я , Оля, за собой забивал и утрамбовывал снегом ход, то я вынужден был всплыть, как атомная подлодка, вследствие аварии прямо на запретной зоне. Если часовые увидят, то я попаду под перекрестный огонь. Всплытие произошло благополучно. Ночь, тишина, фигуры охраны застыли на вышке как изваяния, как манекены. Лампочки также покачивались на столбах и подсвечивали запретку. Яркие оранжевые пятна ложились на снег. Я оказался в зоне такого пятнышка, поэтому старался двигаться по-пластунски и старался двигать руками и ногами медленно. Вот где мне пригодился масхалат. Благодаря ему я удачно выбрался с простреливаемого пространства. Подполз к месту, откуда я начинал путешествие под снегом. Перевернулся на спину и стал снимать белый маскировочный парадно-выходной костюм. Развязал завязки, Оттого, что я весь промок, штаны снялись с большим трудом. А вот когда стал снимать выполненную на спецзаказ рубашку с капюшоном, то она застряла на фуфайке, и у меня не хватило сил её скинуть. Будто в капкан попал. Я стонал, ворочался, напрягался, но всё было бесполезно. Если в таком виде идти по зоне, то могу перепугать всех, кто меня увидит. Навести ужас на неподготовленных к такой встрече, как наводит на  людей привидение. И когда первые попытки избавиться от белого савана оказались бесплодными, я в бессилии опустил руки и затих. «Вот чёрт, сейчас пойдёт контролёр по тропе обхода». Они ходили через каждый час. Увидит меня и поднимет тревогу. Прибегут, будут пинать, а я даже защититься не способен. Вот это переплёт. «Ну, что ты лежишь, собака, соберись, а то дождёшься татарского набега – все кости переломают». Внушение оказало положительное действие. Я сумел надорвать один край, а дальше стало легче. Разорвал, скомкал и запрятал в мусор. Поднялся, зашёл за баню. И в этот момент меня настиг второй удар. Очнулся на снегу. Слабость была сильнейшая, от холода дыхание было прерывистым.  Дрожь пробегала по всему телу. Неужели не дойду до школы? – спрашивал я сам себя. Какие-то 100 метров, неужели не преодолею? Школа была моим спасением. Там я мог восстановить свои силы. Надо дойти, иначе – хана. Покачиваясь из стороны в сторону, добрался до школы. Завхоз школы открыл дверь и в страхе отшатнулся, видимо, думал, проверяющий, поэтому и открыл. Сам он был из Прибалтики. До свободы оставались считанные месяцы, что-то около трёх. К тому же он знал, что в случае моей сдачи ментам, его попросту ликвидируют. Вот поэтому я решил прийти в себя в школе. Он помог мне добраться до своей комнаты. Там я отогрелся и немного пришёл в себя. Почувствовав, что теперь смогу дойти до барака, я всё-таки не удержался и предупредил его: «Я думаю, ты хорошо понимаешь ситуацию, и сегодня ты вообще меня в школе не видел». Он закивал головой и стал уверять меня, что я в нём сомневаться не должен.
       Хорошо, если б все были такие: легче было бы жить в этой системе. В общем, Оля, после короткого привала в школе, я  сумел дойти до барака. Постучал в дверь. Солдат-контролёр спросил: «Кто?» «Свои, открывай!» - рявкнул я. В этом случае нужно было действовать решительно, чтобы они не успели опомниться и не вызвали дежурного или не нажали кнопку тревоги.
       Они открыли. И в растерянности стояли передо мной. «Кино кончилось?» - спросил я. «Давно», - ответили два молодых солдата и дружно, как по команде, прижались к стене. Этого мне только не хватало. Чего они так напугались? Оказывается, Оля, их напугал мой вид. Я был сильно возбуждён и ко всему промок насквозь. А меня они знали как особо опасного преступника, способного на любые преступления. Кроме того, моё неожиданное появление в 12 ночи, в то время, когда я должен находиться за двумя железными решётками и двумя надёжными замками в камере. Такой визит навёл их на разные подозрения, и, конечно, сильно напугал. А я, чтоб они не опомнились, приказным тоном сказал: «открывай камеру!» Они открыли и я зашёл. Санька-шнырь не спал и бросился ко мне. «Витька, что с тобой?» «Ничего страшного, Санёк, помоги снять одежду». Он помог мне раздеться. «А теперь уничтожь! Могут появиться менты». А сам забрался на шконку. Укрылся одеялом и попытался согреться, но меня сильно колотило. Я застонал, так как появилось такое ощущение: будто ещё немного и я отъеду в мир иной.
       Санька тоже перепугался и стал уговаривать: «Витёк, я  вызову врача?» «Ни в коем случае! Дай лучше кипятка». Я попил кипятку и укрылся двумя одеялами и бушлатами. К утру я поднялся. Санька увидел мои руки и удивился: «А с руками что у тебя?» Я посмотрел и сказал: «Содрал, как видишь». Все пальцы были содраны почти до костей. Но кровь не шла. И боли не было. Они только противно ныли. «Надо перевязать» - сказал мой добрый помощник. «Сейчас нельзя. Ночью не взяли. Могут сейчас прийти». И точно – пришли два прапорщика. «Крикунов, одевайся, на выход». Я оделся и меня привели в штаб. В кабинете у начальника ИТК сидело несколько офицеров. «Ну что, Крикунов, опять на волю захотел?» - миролюбиво и даже с оттенком отеческого участия спросил хозяин. Я сделал удивлённое лицо и вопросительно с недоумением спросил: «О чём вы, гражданин начальник?» «Всё о том же. Вчера ты подкоп делал?» «Какой подкоп?» – я продолжал искренне удивляться. У меня иногда неплохо получается. «Вчера тебя видели контролёры и написали рапорт», - опять заговорил начальник. Его тон был спокойный и это меня радовало. «Пронесёт», - думал я. И надеялся убедить в том, что это наговор на меня. «Гражданин майор, вы понимаете, что сейчас бежать – это абсолютная глупость, абсурд, нонсенс! Меня проверяют каждый час. И за час можно отбежать только на 10 км. А затем – тревога. Перекроют район. По снегу далеко не убежишь. Собаки, засады, посты, вертолёты. Вы посмотрите на меня. Разве я выжил из ума?» Моя тирада несколько поколебала их уверенность, но они продолжали держаться за эту версию. «Крикунов, солдаты напрасно на тебя писать не будут». «Да что вы им верите? Я смотрел вечером кино. Вы же знаете, когда показывают фильм. Я всегда смотрю утром и вечером, а в школу в этот день не хожу. И вообще, я очень сильно болею. Можете спросить у врачей. Вот уже скоро три недели даже не поднимаюсь с кровати. Куда мне в таком состоянии бежать? Только в рай к Всевышнему или в преисподнюю. Вы сами подумайте здраво над этим!» «Ну что же, иди в камеру».
       Меня отвели. А сами в  это время стали узнавать у всех осведомителей, призванных следить за мной. Я выставил знакомого солдата для наблюдения, и он мне говорил о тех, кого вызывают. Больше десяти человек вызвали в штаб. Но, как оказалось, у них не было единого мнения. Одни говорили, что меня в школе вообще не было. Другие, наоборот, уверяли в том, что я был на всех уроках. Третьи, что только на двух. Видя такую неразбериху, мне вечером устроили очную ставку с солдатами. Опять вызвали в штаб. Я удивился, когда увидел их в кабинете. Один буром на меня. «Товарищ майор, я Крикунова знаю хорошо. Это он пришёл в 12-ть часов и был возбуждён и мокрый». Я посмотрел внимательно на него. Он смотрел на меня  с вызовом, а второй отводил глаза. Стесняется, неудобно ему, - посочувствовал я. Но понимал, чтобы избежать целого года одиночки, мне нужно убедить в том, что они ошиблись. И говорю: «Гражданин начальник, я  вообще-то с ними в нормальных отношениях, не имел конфликтов и ссор, в общем, не знаю причин, по каким они меня нагло оговаривают и тем самым сознательно подводят к одиночке. Может, их об этом кто-нибудь попросил? Так что подумайте над этим».
       «Ладно, идите», - приказал он солдатам. «Ну, что будем с тобой делать? Пиши объяснительную». «Я ничего писать не буду. И ваши действия считаю незаконными», - ответил я. «В изолятор. Пятнадцать суток» - сказал хозяин. Меня повели в изолятор. Там посадили в «холодильник». Камера, приспособленная для пыток холодом. Находится рядом с дверями, окна разбиты. Отопление не работает и, вдобавок, очень влажная, сырая. Я в первый же день покричал своему приятелю «Зайцу». «Заяц, Заяц, ты в какой хате?» А его на несколько дней раньше посадили на десять суток за оскорбление прапорщика. «Витёк, ты как в кондей угодил?» Он знал, что я думаю идти в бега, и что я вёл себя безупречно, то же. И водворение в штрафной изолятор считал для меня провалом. Я решил сделать ещё один финт, и поэтому сказал ему: «Заяц, такие, браток, дела: вчера у сестрёнки был день рождения и вот я его отметил. А какой-то идиот какую-то нору в снегу выкопал, а думают на меня. Ну, в общем-то, ничего страшного – пятнадцать суток дали». Я знал, что наш разговор передадут. Они проверят в деле, а там всё сойдется: 25 марта день рождения моей старшей сестры. А то, что я хотел сделать себе великолепный подарок – свободу, то, обычно, стереотип мышления у администрации колонии такой: скорее всего где-то выпивал на открытой зоне, а попытку сделал кто-нибудь другой. Всего на зоне побегушников было, если говорить примерно, то каждый сотый. А таких, как я, может человек пять наберётся. И возможно, таким зейхером я добавлю сомнений в их уверенности. Они схватили эту жвачку. Но это я узнал дней через 20-ть. А в тот момент я начал неимоверно сложную, упорную и трудную борьбу за свои руки. Они у меня были обморожены, а пальцы были содраны почти до костей. Я их не стал перевязывать, так как бинты бросились бы в глаза ментам, а так я руки держал за спиной и никто не заметил, что фактически мои руки – это 100% доказательство моего участия в рытье подкопа. Так как больше негде их так содрать и обморозить. Ещё в камере Санька мне намазал пальцы, как бутерброд, какой-то дефицитной мазью. И я рассчитывал, что она мне поможет сохранить пальцы. Но этого было мало, и я стал делать многочасовые упражнения для рук.
        Я тряс ими. Шевелил пальцами. Поднимал вверх и резко опускал вниз. Затем самовнушением и гимнастикой цигун направлял всю свою жизненную энергию в обмороженные руки. Самое главное для меня – это было нужно восстановить кровообращение.
      Для этого огромную роль играл целебный психический настрой. Для того, чтобы его создать, я делал разнообразные формы внушения. Например, я пел очень радостные, весёлые песни. Исполнял даже из детского репертуара. И, что самое удивительное, эта песня сильнее всего действовала на психику. Видимо, потому что она была связана с самым лучшим периодом жизни, с яркими, радостными переживаниями.
      А песня, Оля, была такая:
Как же нам не веселиться, не грустить от разных бед!
В нашем доме поселился замечательный сосед!
Припев.
Во время припева я размахивал руками (дирижировал). Смотрел на них и радостно, весело улыбался. Если бы в этот момент посмотрел бы кто-нибудь со стороны, то он бы, не без основания, подумал: вот гонит, пора ему на дурдом. Правда, застать меня врасплох было невозможно. Я ушами, как локаторами, ловил любые шорохи и звуки. Скрип дверей, шаги контролёров. И как только в пределах «глазка» появлялся надзиратель, я  свои лечебные процедуры прекращал. Трое суток я совсем не спал по следующим причинам: посадили в карцер - «морозильник», но важнее всего было то, что я отчётливо понимал, так как я немножко разбираюсь в физиологии, что я нахожусь в кризисном состоянии, и спать, или хотя бы, попытаться уснуть – это было бы страшно глупо. Любое расслабление в психическом напряжении – это было бы равносильно применению гильотины для моих рук. Ведь прошло уже трое суток – а они не отходят. Опять альтернатива: не обращусь к врачу, то могу лишиться рук. Обращусь за помощью к медикам, значит, выдам себя с головой и меня посадят в ПКТ в одиночку, а там, кроме нечеловеческих лишений, издевательств и репрессий, могу лишиться и жизни. «Потерплю ещё чуть-чуть», - с гаснущей  надеждой решил я. И моё стоическое терпение вознаградилось! Появилась боль, ноющая и такая радостная – кровь стала циркулировать. «Мы спасены! Ура!» - торжествовал я. Кроме этих методов, я применял ещё и народное средство. По выходу из изолятора на руках у меня были сплошные коросты, и, естественно, их скрыть от глаз сокамерников было невозможно. Кто-то этот факт передал оперативнику (куму) и меня решили внаглую упрятать в одиночку. Написали по распоряжению кума «липовый» рапорт, якобы я угрожал физической расправой солдату.
        Вызвали в штаб, к хозяину. Я стал возмущаться их провокациями (это была уже вторая, а за первую меня лишили ларька) и пригрозил: если меня посадите в одиночку и я не распишусь с невестой, тогда у меня  в душе ничего святого не останется, а я  способен на многое – вы этого, начальнички, не забывайте. После такой угрозы меня сопроводили в камеру. В камере я начал нервно ходить из угла в угол и проклинать себя за несдержанный характер.
        Вот высказал им о своём намерении отомстить в том случае, если меня упрячут в одиночку и я не смогу расписаться с Диной. И неужели я их этим испугал? Да они сотрут меня в порошок даже раньше, чем я успею приготовиться. Как же я допустил такую глупость? – я с удивлением думал о своей ошибке. Такой промах был для меня непростителен. Я, Оля, ясно понимал, что любому другому заключённому они эти угрозы могут пропустить мимо ушей (сознания) и не придать им значения. Но мои никогда не оставят без внимания, и поэтому надо быть готовым ко всему: к любой провокации и подлости. И вот, Оля, пока я так мысленно исправлял перегоревший блок в своей психофизической машине, отвечающий за самосохранение, кляня себя, на чём свет стоит: в это время начальник зоны сидел в кабинете со своими замами. Один был замначальника по режимной работе, другой – по оперативной.
       «Как вам нравится выступление этого быдла?» - спросил он их, как только за мной закрылась дверь. Режим соскочил с кресла и со злостью прошипел: «Долго мы на него ещё смотреть будем? Отдайте мне его на растерзание. Я ему устрою весёлую жизнь».
       «Нет, не горячись», - вмешался оперативник, - он затронул нас всех. И мы ему должны сообща вынести приговор. Я лично считаю, что такого пса надо убить. Только сделать это нужно технично. Мы сделаем это по-умному. Сыграем на его желании сбежать. Пусть готовится, тренируется. Здесь он у нас под колпаком и никуда не денется. Попозже отправим его обратно, на 22-ю. Он, когда везли его к нам, хотел сбежать с этапа. Его отговорил мой агент. Пообещал, что с зоны возможности будут лучше, более безопасные. Теперь мы ему дадим такую возможность: пусть бежит. А перед этапом позвоним Коле (хозяин 22-ой зоны) и предупредим. А он устроит так, чтобы его расстреляли. Лично мне кажется, это будет правильнее».
       «А если он не побежит?» - подал свой голос хозяин. «Тогда ему устроим одиночку и заморим в ней. Но я всё же уверен, что этот тип побежит. Почитайте внимательно его дело. Сколько там попыток и побегов. В общем, я это дело беру на себя и дам ему возможность подготовиться», - категорично и убедительно произнёс оперативник. «Действуй, Миша, приведи наш приговор в исполнение, а сейчас давайте отметим это дело» - хозяин достал из сейфа бутылку водки и закуску. Они выпили и ещё до тонкости разобрали свой план.
       Возможно, Оля, это происходило и не так, и у меня просто слабое воображение? Но то, что они меня приговорили к смерти – это точно на все 150%!
        А пока я не буду забегать вперёд и продолжу своё повествование. В общем, Оля, меня несколько месяцев держали в камере и никуда не выводили. Даже на прогулку!
       За это время на руках отросли ногти (я их содрал, все десять, вместе с мясом, роя в твёрдом насте путь на свободу), и я почувствовал себя настоящим тигром. Клетка до ужаса надоела. Пора, дружище, действовать, - начал я внушать себе новую мысль. Менты всё это время про меня не забывали. Проверка через каждый час.
        Иногда экскурсионные посещения (приходили целыми взводами разглядывать мою фотокарточку). Плюс – подготовка провокации. И когда два противоположных лагеря были готовы к боевым действиям, меня вызвали на этап. Опять на 22-ую.
         Обстановку я там знал, также предполагал, что меня везут в одиночку. Рушились все мои планы относительно регистрации. И я окончательно пришёл к решению: во время этапа рвануть по бездорожью автопробегом. На Пуксе, на пересылке, мы были двое суток. С нашей зоны вывезли очень много заключённых. Были среди них и нарушители режима содержания: ярые и стойкие, были и работяги: волы, трудовики, рабы, одним словом.
        Многих я знал очень хорошо. В этапной камере я всё ходил и думал, думал. Просчитывал все приемлемые варианты. Самый подходящий, самый вероятный заключался в рывке. В броске в лес. А на станции Еле-озеро, куда меня везли, он был в метрах 10-15-ти. За это время солдаты не успеют взять меня на мушку, а в лесу я уйду.
       Бегаю я быстро, тем более приедем ночью. Уверенность в том, что я не потерял былой спортивной формы, была основательная. Я каждый день тренировался часа по 2-3. Хотя мне и запрещали заниматься, но я  выбирал такие смены, на которых солдаты-контролёры меня уважали и не писали рапорты, а когда шли проверяющие, то ещё и предупреждали.
        Для разогрева и разминки Я приседал по тысяче или по две. Иногда доводил до 3-х - 5-ти тысяч. Одну тысячу я приседаю 28-35 минут, а 5 тысяч – за 2 часа 40 минут – 3 часа. Отжимался на руках. Работал на пресс. Есть, Оля, такое упражнение на римском стуле, доводил количество наклонов до 200 и более. Делал шпагаты, наклоны, вращения, прыжки. В общем, больше 5 тысяч разнообразных движений. Питание было очень плохое. Совсем не было мяса, фруктов, овощей и прочей ерунды. Питался фактически собственным соком. В туалет ходил один раз в трое-пятеро суток, так как желудок переваривал всё. Даже гвозди мог переварить, я, конечно, пошутил, но фактически так оно и было. Если за полгода на свободе, в 83-ьем году, я весил 75 кг, то за три года отбывая в клетке, я уже весил 60 кг. Лишний вес тоже ни к чему. Быть тонким, звонким и прозрачным – самое милое дело. Резкости, прыгучести и выносливости у меня было на несколько человек. Также я занимался и йогой. И самовнушением мог вызвать у себя повышенную температуру, ощущение теплоты, но главное достоинство аутотренинга и йоги – это хорошее и радостное ощущение всегда, когда захочу.
        Только перед побегом я внушал себе мрачные мысли. Разве можно себя называть человеком, терпя такие издевательства и унижения? – спрашивал я сам себя. Нет, кто способен смириться, тот в моих глазах терял уважение. Это были уже роботы и механизмы, без высоких мыслей, чувств, желаний и стремлений. Нет, такой удел не для меня. Лучше смерть в бою, чем жить на коленях. Под таким спартаковским девизом я готовился к рискованному шагу.
         Но мне не давала покоя какая-то смутная, неосознанная мысль, она, как заноза, засела в мозгу. «Почему меня везут в общей массе? Почему не надевают наручники?» - задавал я себе вопрос.
       Раньше всегда возили в тройнике одного и в наручниках, и к тому же с усиленным конвоем. Что-то не то, что-то не вяжется. Может провокация и сознательно толкают на побег? А может быть, халатность? Кругом тайга. Побегов с этапа у них тут не было, и поэтому такая безалаберность. Надо подумать. Был среди моих вариантов и такой: подбить на побег ещё несколько человек. Я подбирал среди знакомых подходящие кандидатуры. Стоит только заикнуться,  и человека три подпишутся на опасную авантюру. Только я прекрасно понимал, что подготовка у них слабая и они послужат лёгкой добычей собак и конвоя. Пока их будут бить и убивать, я оторвусь в глушь и тайгой уйду из Архангельской области, питаясь подножным кормом. Я смотрел на этих парней: видел, как они ко мне тянутся. Мы вместе питались и делили последние крохи хлеба. Они знали меня и уважали, прислушивались к моим советам. Убедить их в благополучном исходе побега мне не составляло особого труда. Я когда-то, Оля, увлекался парапсихологией и имел начальные навыки массового гипноза. Применить к ним своё умение и повлиять на них было просто, но….но за счёт их жизней добыть себе свободу – это был подлый и коварный план. И я его отбросил, как грязное бельё.  Разве можно заставить совесть молчать? – Никогда! А она, Оля, наш главный внутренний судья. А любой проступок против своей совести – это преступление. Вот поэтому нужно сохранять свою совесть (ДУШУ) в чистоте. Пусть  я формально особо опасный рецидивист, преступник, «убийца», разбойник и вор, нов полосатой шкуре скрывается чистая, искренняя, и, не побоюсь даже сказать, благородная душа. И я её сумел сохранить на протяжении 20 лет дантова ада. Вот почему, когда ко мне с планом побега подошёл грузин Нугзар, я сказал ему все слабые места. И уверил, что у него шансов нет никаких. А его морили до этого в изоляторах и даже на этап вывезли совсем без вещей (даже без фотографий родных). Я его сразу стал подкармливать и приодел. У меня с этим не было проблем. К тому же  у Нугзара было всего 7 лет!? Может, досидит и выдержит пресс? А состояние его понимал. Скажи ему только: возьми штырь и проткни мента, сделает не задумываясь. До такой степени отчаяния он был уже доведён. А ведь хороший, честный парень. И таким в ИТК труднее всего. Они не хотят мириться с унижением человеческого достоинства, с беспределом, с бесчеловечным отношением. И их ломают, морят голодом и холодом, уничтожая всеми противозаконными способами. Сталинский режим каторжане вспоминают с радостью. Тогда говорят, было проще, вольготнее и веселее. (По этому вопросу, Оля, проведи небольшой анализ. За главное направление возьми такую мысль: описание выживших писателей: Гинзбург, Мигулин , Чаламов. Они описывают всю грязь и это же самое можно перенести на нашу, сегодняшнюю жизнь). Ветераны-уголовники ГУЛАГа вспоминают с теплотой и времена Никиты Хрущёва. Свободное хождение по зоне, вольная одежда, наличные деньги, магазины, музыкальные инструменты: гитары, гармони, баяны. А теперь всё отобрано. Локалки (специальные сектора для отделения бараков друг от друга внутри зоны. Даже с друзьями, находящимися в других бараках, уже не пообщаешься. Камеры, кругом решётки и замки и внутренняя сволочь из  СВП (секция внутреннего порядка) – пародия на дружины. Только в дружинах больше сознательных, а здесь, наоборот, в секцию вступают самые подлые, ничтожные и продажные. Прогресс, Оля, не стоит на месте, на то он и прогресс. Советский же прогресс – это ПРОГРЕСС!
       Как в одном фильме агитатора спрашивают: что такое колхоз? Он отвечает: колхоз – это колхоз. И, конечно, Оля, не могу судить о том, как происходит прогресс, или наоборот, регресс, так как когда я попал в эту систему, то сразу же на меня обрушился ударный молот беззакония. Чудовищного и невыносимого. И вот только в этот, в 89-ый год, я сижу более-менее по-человечески. Но события я описываю 85-го и 86-го годов.
       В общем, Оля, не захотел я быть палачом этих ребят, которые пошли бы за мной в огонь и в воду. Только Нугзару, при посадке в «столыпин», я отдал свой мешок и сказал: всё, что нужно – бери, остальное можешь выбросить. Витёк….Что он хотел спросить, я понял и сказал: не надо (он хотел бежать со мной, я видел это по его глазам и  готовности), не надо, братишка, риск огромный.
        Везли ещё несколько часов. Я лежал на верхней полке и настраивался, настраивался. Мне нужно было сыграть соло на скрипке и вывести очень сложную увертюру. Прелюдию к дальнейшей оратории. Николо Паганини из меня не получился. В последний момент я намотал на левое предплечье полотенце – это от зубов собаки. Я знал, что мне придётся отбиваться от неё. Ножа или заточки у меня не было, но я был уверен, что ударом кулака или ноги, я выпущу из собаки дух. (Такая самоуверенность, Оля, меня подвела). Приехали, как я и предполагал, в 12 ночи. Этап был большой – 60 человек полосатых – таких, говорят, раньше не было. Естественно, ожидал усиленный конвой. Я это предвидел, но менять свой план не хотел. Стали выгружать. Осуждённые быстро выпрыгивали на корточки и садились на землю. По 28 человек на машину (их приехало три штуки, и они стояли в стороне, метрах в 100). Старший лейтенант стоял рядом, кобура была расстёгнута – это чтобы молниеносно выхватить ствол. По всей видимости пистолет был взведён и стоял на предохранителе. Около взвода солдат стояло в метрах в 30-ти.  С ними, в нетерпеливом ожидании, находились две собаки. Это мне пришлось совсем не по вкусу. Я ещё раз внимательно огляделся. «Сидеть! Головы не поднимать!» - скомандовал старлей. Все прижались к земле и застыли, кто на корточках, кто и на коленях. Ведь были и больные, и немощные. Я приучал глаза к темноте. На яркий свет не смотрел совсем. И вот команда: «Встать! К машине!» Все поднялись и пошли. У машины было три автоматчика, за вагонами стояло двое и взади около взвода. Многовато вояк – ещё раз подумал я, и, скинув с плеч телогрейку (из рукавов я руки вытащил заранее) кинулся в лес.
       Офицер такой наглости не ожидал. Я проскочил у него за спиной и рвал к моему другу и спасителю – к лесу. «Стой! Стой, стой, стрелять буду!» - испуганно закричал старлей. «Давай, пали! Пули меня не берут», - подумал я, и в этот же миг резко кувыркнулся. С этими граммами шутить нельзя и они просвистели надо мной. Ещё один бросок и кувырок. Опять пули засвистели выше. Садит в ноги – мелькнуло в мозгу – так можно и просчитаться. Я был уверен, Оля, что офицер будет стрелять в корпус, а он метил по ногам, и поэтому пули свистели рядышком. Ноя уже в лесу и бежал, прикрывая лицо и глаза локтями. Кромешная темень и можно было выткнуть о сучья глаза – оставить на корм птицам. Но пробежав всего несколько метров, услышал сзади хрип и дыханье собаки. Впереди было топкое болото, и я, боясь завязнуть в нём, стал его оббегать и этим самым сократил выигрышные при первом броске метры. Собака тащила на поводке собаковода. Значение слова в данном случае не соответствует истине – собаковод. Она упиралась сильно, тянула, как буксиром, этого собаковода и помогала ему сократить расстояние. Я к этому был готов. И спокойно, хладнокровно продолжал бежать. Раза два только оглянулся назад. Оскаленная пасть и красный язык были метрах в двух сзади. В непроглядной темноте можно было только это и разглядеть. Пора применить первый трюк. Я нащупал рукой дерево потолще. Пробежал за него метра на четыре. После чего резко свернул вбок. Собака бежала за мной почти вплотную, и, естественно, она тоже пробежала это дерево. А солдат где-то метрах в 15 висел на поводке. Когда я развернулся вбок и назад, то собака поводком зацепилась за дерево – ей пришлось применять дополнительное усилие из-за трения поводком о дерево. И она по всем законам физики должна была отстать. А я в это время выходил на встречный курс бегущего собаковода и сбивал с него спесь и прыть. Забирал автомат и уходил в тайгу в полном спокойствии. Менты, зная, что я мастер спорта по биатлону, естественно, теряли спокойствие за свою жизнь. И не стали проявлять очень много рвения в поисках. Для отвода глаз проявляли бы бурную активность, а прямого, огневого контакта (перестрелки) боялись бы. Это уж точно, так как их психологию я успел изучить. Остались какие-то считанные секунды до запланированной встречи с солдатом. И вдруг на меня из-за кустов прыгнула ещё одна собака. Великолепный сюрприз. Этого я не ожидал. И резко, необдуманно, опрометчиво прыгнул назад и побежал. Теперь уже две псины хватали воздух и хрипели сзади меня. Надо ускориться – скомандовал я сам себе и прибавил обороты. Оглянулся, чтобы узнать обстановку. Одна рядышком, а у второй, как я потом узнал, упал собаковод, и милая собачка пахала им, как сохой, землю. Я этого не знал и решил выкинуть второй трюк: резко остановился, развернулся и занял боевую стойку. Она прыгнула на меня. Я выставил левую руку с намотанным на предплечье полотенцем. Она вцепилась в руку и повисла. Килограммов шестьдесят весит – прикинул я. Приподнял ей голову и распрямил ей позвонки. Потом нанёс сильный удар по носу. От этого удара она должна была упасть без чувств. Но, то ли под ногами мох спружинил, то ли просто от возбуждения, но я промахнулся. Второй удар я сделал второпях, и поэтому вложил меньше силы. Она упала на землю и завизжала. Затем сразу вцепилась в ногу выше колена. Я захватил ей правой рукой пасть и сильно крутанул голову. Она с воем полетела в кусты. В это самое мгновение мелькнули вспышки метрах в трех от меня и я ощутил три сильных тупых удара: в руку, в плечо, в лицо. Зайчики замелькали в глазах. Голова загудела, как колокол, и всё же, несмотря на такое паршивое состояние, я стоял на ногах и ухитрялся думать. Мне нужно было подумать и сосредоточиться. Мысли были в разбеге. Я упорно собирал их в одно целое и не мог собрать. «Разорвались мгновенья, а ты не горюй и не сетуй. По-прежнему вечность на всех электронных часах….»Я стоял на границе с вечностью. В это время вторая тигра прыгнула мне на спину и сбила меня с ног. Кровь лилась из ран и я лежал на земле и справлял по себе панихиду: «Всё! Готов! Хана!» Близость смерти я ощутил реально. Правда, не было леденящего её присутствия, и я не видел тёмный коридор или тоннель и свет в конце тоннеля. Но ощущал, как жизнь покидает меня. (Несравненное и необъяснимое чувство). «Сквозь полудрёму и сон слышен малиновый звон…» И вот, Оля, сквозь эту приятную полудрёму и малиновый звон в мой неземной покой стали проникать посторонние звуки. Одна собака терзала мне ногу, а вторая руку, но, так как мясо на руке было жесткое и костлявое и ей пришлось не по вкусу, то она стала хватать за горло. Этого…. хамства я вытерпеть не мог и сказал: «Витёк, прежде, чем ты уйдёшь в другой мир, покажи им, на что способен». Схватил её за голову, вывернул челюсть и она отлетела. Таким же макаром схватил вторую и она улетела вслед за первой. Потом интуиция мне подсказала, хватит валяться и загорать, надо переворачиваться нет-нет от времени. Два раза крутанулся в сторону. Пули из автомата прострочили, как швейная машина то место, где я только что был. Ещё перекат. Лязг затвора сказал мне о том, что патроны кончились и собаковод подтвердил это. Он закричал второму: «Коля, дай мне автомат, я его добью!» Тот молчал и стоял, не трогаясь с места. А этот продолжал истошно кричать: «Не подходи! Он каратист! Дай автомат – я его добью!» Понравилось попрошайничать. Где-то в лесу старлей орал: «Не стрелять! Не стрелять! Запрещаю!» Подбежал к нам. Я лежал и думал над тем: как это могло случиться, что меня подстрелили? Это невозможно – я такой хитрый, способный, умный. Я не мог, Оля, в это поверить. Но умирать у меня желание пропало. Я стал подниматься и готовился к продолжению схватки. Офицер, видя, что я встал, стал стрелять над моей головой, поближе к ушам, чтобы оглушить и испугать. Глушил меня, как щуку на нересте. Но я канонады не боялся. А вот самому вставать на расстрел – это было глупо, и такого удовольствия я им доставлять не хотел. Но в то же время, чтобы как-то тянуть паузу, я действовал на нервы, на психику: орал громко и выразительно: «Добивайте, гады! Мне не нужна такая жизнь!» Я в этот момент жить хотел сильно, сильно. Ведь к Богу, как пел Высоцкий, не бывает опозданий, - но просить, чтобы не добивали, мне не позволила гордость. Когда они поняли, что я распластался, тогда они стали натравливать собак: фас, фас. Собаки скулили, но не подходили. Успели понять, что перед ними человек. Тогда с трёх сторон меня окружили другие собаки. Стали пинать, пинать и пинать. Хоть сейчас можно взять кандидатами в сборную по футболу, а то там не хватает пенальтистов. Вкладывали в свои удары всю силу и мощь. Я ставил блоки руками и ногами. Защищал лицо и остальные жизненно важные центры. Через минуту или две у меня затрещала кость левой руки. И она выбыла из охраны жизненно важных точек на пенсию, подчистую. Я перевернулся на левый бок. Прикрыл телом свои раны (хорошо, что они были с левой стороны) и продолжал отбиваться правой рукой и ногами. В голове всё ещё была мысль: вырваться и уйти в тайгу. Собаки уже потеряли желание за мною гнаться и кусаться, а решили быть свидетелями разыгравшейся драмы. И всё потому, что я им головы завинтил в одну сторону. А от солдат с офицером я уйду легко. Но что там делать? Умирать от ран? При таком положении, Оля, я вряд ли в тайге выжил бы. И я это понимал, поэтому спокойно лежал и активно проводил защиту. Они выдохлись. Даже на лежащего не хватает силёнок, - отметил я.
       Офицер осветил фонарём. Перед ним 40 минут приблизительно, без сознания, лежал кусок мяса, похожий на бифштекс. «Ранен?» - спросил он. «Да, в руку, в плечо и в лицо», - поставил точный диагноз я. То, что ранен в лицо – это он и сам видел, так как пуля разорвала всю левую сторону лица и разворотила кости скулы, челюсти и виска и они торчали, как шипы у розы (это я увидел позже). «Оружие есть?» - спросил офицер. «Нет» - ответил я. «Встать сможешь?» - «Смогу» - такой короткий диалог произошёл между нами. Психическая энергия бурлила во мне, и поэтому я легко переносил боль. Я поднялся. Обыскали. «Беги за носилками» - приказал старлей солдату. «Я дойду сам» - уверенно заявил я. После чего мы тронулись в обратный путь. Двое солдат держали меня под руки, а офицер фонариком освещал дорогу.
       Вышли к станции быстро. Я ведь знал, что так получится, и не стал далеко убегать (вот какое убийственное предвидение). Дошли до машины. Это уже была последняя. В тех уже успели увезти заключённых. Мне казалось, что бой был скоротечный. Как потом мне рассказывали знакомые, стрельба была такая, как будто шёл настоящий бой. И что интересно, когда я прыгнул в лес, и раздались выстрелы, вся колонна (или, точнее, группа заключённых) сразу распласталась на земле. Бережёного Бог бережёт. Могли в запальчивости пальнуть и по ним.
       Вот, Оля, когда были бы невинные жертвы, это так же ложилось бы на мою совесть. В общем, подвели к автозаку. Проявили джентльменский жест – закинули в  дверь. Поблагодарить я не успел, а свалился, как куль, на лавку. Через несколько минут туда же посадили пять человек чёрненьких (со строгого режима). Они, увидев меня, в страхе забились в угол. Видимо, картина была страшная. Живой кусок мяса. Я посмотрел на их реакцию и захотел ещё больше ошарашить: «Бродяги, дело есть к вам. Слушайте внимательно и записывайте адрес сестры». Они быстро достали ручку и бумагу и я им продиктовал. «Напишите, что повезли на другую зону, и что вывезли неожиданно. Пусть ждёт нового адреса и не волнуется. Сделаете?» - «Конечно, какой разговор», - дружно ответили они. Подъехали к зоне. Сначала выгрузили их. Потом услышал женский голос: «Ему надо оказать помощь и перевязать» - «Пусть истекает» - ответил кто-то. Минут пять она уговаривала. «Врачиха, наверное», - подумал я (надо же, какой догадливый!) Прошло четверть часа. Никто не мешает мне думать. Великое дело, когда тебе не мешают. Кровь я уже сумел сам остановить. И кое-что перевязали ребятки. Они перетянули артерии, которые я им указал, кроме того, я  мысленно дал своему организму приказ: «Ни капли крови этим тварям!» И вот услышал: «Можешь вылезти, собака!» Оскорбиться на такое ругательство мне даже не пришло в голову, и я ответил спокойным голосом: «Могу». Поднялся и вылез к двери автозака. Полукругом у машины стояло десятка два офицеров и солдаты с автоматами наготове. Я спустился на землю и встал. С двух сторон на меня кинулись желающие острых ощущений. Бить раненого и безоружного – для них огромное удовольствие. И неожиданно для меня хозяин зоны – отъявленный садист и изверг – приказал: «Не трогайте его!» Успели ударить раза два. Повели в стационар. Один, всё-таки, ухитрился ещё два раза ударить о железную решётку раненым лицом. Именно раной о прутья. У меня, Оля, не было сил дать сдачи, а скорее всего, благоразумие и желание выжить диктовало мне стерпеть эти нападки мрази. Я свалился на стул в кабинете врача. Прежде подстелили клеёнку. Раздели по пояс. Сделали два укола. Залепили огромным тампоном и забинтовали лицо. Перед этим я успел заглянуть в зеркало. Себя не узнал. Если выживу – подумал я, - то поверю во Всевышнего. На плече тоже сделали повязку, а на руке дырочка от пули была маленькая и повязка не требовалась – кровь остановилась. Следы укусов собак залили йодом. Когда окровавленный комок одежды хотели выбросить, я опомнился. «Стойте! Там фотографии!» Нашли целлофановый пакет с фото. На них были сняты сёстры и друзья – самые дорогие и близкие люди  на этом свете. Был бы в тайге – знал бы из-за кого держаться зубами за эту жизнь. И в трудные времена смотрел бы на них и находил бы силы и вызывал бы дух на подмогу. После медицинской процедуры я лёг на «голый» клеёнчатый топчан. Холодно, как в морге. Сотрясало, как отбойный молоток. Принесли какую-то фуфайку. Её мне передал кто-то из заключённых. Вот видишь, Оля, а говорят и пишут о зеках только плохое, а они уже успели узнать о том, что я живой, и требовали, чтобы меня не били, а оказали мне необходимую помощь. Солидарность очень хорошо развита среди заключённых. И как администрация колоний и тюрем не препятствует такой дружбе заключённых, но вытравить не может никакими способами. А их способы равносильны соляной кислоте и способны разъесть любые проявления человечности и братства людей. Просто, Оля, не все живут материальными благами и благополучием, многие берегут душу. Уголовников писатели, режиссёры, актёры всегда стараются показать отъявленными негодяями, подлецами, тварями и дегенератами, у которых никаких моральных и нравственных границ и вообще, ничего святого за душой. Такая массовая обработка сознания народа сделала из нас пугало для непосвящённых, для тех, кто не хочет понять условий и обстоятельств – из-за чего мы становимся злыми и бешеными, почему не можем исправиться. Почему мы пьём, воруем, совершаем разные преступления. Потому что мы не видим другого выхода, потому что мы хотим быть свободными, потому что нет самой мало-мальской надежды на человеческую жизнь. Потому что развитие и воспитание заложено в нас с колыбели и даже с кровью матери.
       А перед кем, Оля, преклоняться? Перед бюрократическим аппаратом чиновников, перед властью продажной кучки, перед теми, кто говорят с высокой трибуны одно, а на деле совершают чудовищные преступления, которые по размаху и массовости даже ни в какие ворота сознания не проходят. И кто понимает такое положение, кто не способен быть лицемером, хамелеоном, приспособленцем, конформистом, фарисеем - тот страдает, мучается, и, может быть, Оля, находясь в застенках красной чумы, мы неосознанно чувствуем себя лучше.
       Может быть, наши страдания оправданны?
Из нас пытаются сделать винтики для бездушного механизма государственного аппарата, но не термической обработкой, ни закаливанием, ни коррозией не могут обработать, а также не могут сломить.
       Если б ты, Оля, знала, какой обработке подвергаются сильные и непокорные натуры, то ты бы ужаснулась и не поверила. В это невозможно поверить. Я ведь сам, пока не окунулся в этот омут, в эту трясину, думал о законности, как о гуманном и справедливом акте. Фемида – это богиня правосудия – для меня это было аксиомой. А в реальной жизни (без идеалистического налёта) оказалось бетономешалкой, в которой гибнут миллионы обречённых, или, может, драконом-людоедом. Оля, я мог бы шире взглянуть на эту пенитенциарную систему, но я надеюсь и этого короткого анализа достаточно, чтобы понять, что коммунисты - это  партия масонов и врагов народа, а не благодетелей человечества. И вот, Оля, я лежал на топчане и думал, главным образом, о жизни. Надо выжить, надо выжить, - внушал я себе. Затем действие укола и осознание, что я всё-таки остался живой (фактически уцелел чудом). И кто выходит из-под расстрела живым, тот должен жить долго. Так гласит народная примета. Значит, Оля, вам пишет один из долгожителей! И вот это ощущение наполнило меня бурной радостью, и я запел первую песню: «Наверх, вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает. Врагу не сдаётся наш гордый Варяг, пощады никто не желает….»
       Пропел я этот гимн чуть-чуть поздновато, но он очень хорошо помогает мобилизовать духовные силы. Следом за патриотической, я переключился на Высоцкого и спел очень сильную и подходящую этому моменту песню. Это стон его души: «Вдоль обрыва, по над пропастью, по самому по краю, я коней своих ногайкою стегаю. Погоняю, погоняю, чую, с гибельным восторгом пропадаю, пропадаю….Чуть помедленнее, кони…Чуть помедленнее! Вы тугую не слушайте плеть... »
После этой неповторимой, исключительной вещи, я спел из репертуара Александра Розенбаума. Особенно мне понравился последний куплет:
«…На зарю вечернюю солнце к речке клонит,
Не к добру занятная эта тишина.
Только пуля казака во степи догонит,
Только пуля казака с коня собьёт!»
       Сложность моего сольного концерта заключалась в том, что челюсть у меня была сломана, и выбито несколько зубов, и всё ходило ходуном, как на шарнирах.
       Скрипело, скрежетало, нередко я отплёвывал разные осколки от зубов и продолжал петь. На пение зашёл хозяин и спросил: «Поёшь?» - «Пою», - ответил я. «Ну, пой, пой», - буркнул он и ушёл. Тем, что я запел, я продлил себе оказание хирургической помощи почти на сутки. Он позвонил на Пуксу, куда меня должны были этапировать, и сказал: «Дотянет до утра. Дрезину не нужно».  Я, конечно, дотянул. Утром снова этап. С зоны ехало несколько человек. Одного питерского я хорошо знал. Он сразу же стал помогать мне. При этом горевал: «Как же это, Витёк, тебя угораздило?» - «Бывает, Санька, и похуже» - спокойно шепелявил сквозь бинты я. Теперь уже в «столыпине» посадили в тройнике одного. Начальник конвоя восхищённо сказал: «Ну, ты, Крикунов, выдал номер!» - «У тебя, командир, неприятностей не будет», - решил успокоить я его. Он кивнул и продолжал: «Вот это кино! Первый раз вижу такую дерзость, такой рывок». И потом спросил: «Чифирь будешь?» - «Желательно», - согласился я. Через пятнадцать минут он принёс целую кружку и конфет. Я с удовольствием стал пить чифирь, а на конфеты посмотрел и сунул в карман. Желание поесть было, а жевать было нечем. Через несколько часов приехали. От станции до пересылки метров 400. Шли по колено в грязи. При попытке обойти глубокие места, слышались резкие окрики: «Прямо!» Если мы не обращали внимания и пытались обойти глубокие лужи, то раздавалась команда: «Стой! Садись!»  Этого ещё не хватало! Мы продолжали стоять. «Сейчас положу в грязь!» - орал лейтенант, - «Выполняйте требования конвоя, иначе будем стрелять!» Мы недовольно говорили, что можно грязь и обойти. В конце-концов, чтобы не положили в грязь лицом, мы соглашались идти прямо. С таким конвоем мы прошли эти 400 метров почти за час. Там нас закрыли в открытый вагон, где мы находились ещё минут 40-50. Затем по двое стали запускать на шмон. Меня вызвали самым последним. Зашёл в помещение, где производили обыск. «Раздевайся до трусов», - приказали мне. Я стоял и думал – сколько ещё можно издеваться, словно не видят, что я не в состоянии снять одежду. Прапорщик словно прочитал мои мысли: «Мы тебе, псина, поможем!» Стали сдирать одежду. Она слетела в один момент. «Бинты тоже снять!» Один схватил за руку и хотел срывать бинты. Я не выдержал, так как боль стала невыносимой и простонал: «Сволочи, подонки…» «Сейчас по зубам схлопочешь», - предупредил прапорщик. Но бинты оставили в покое – хоть что-то осталось человеческое. А, может быть, испугались. Я был доведён до такого состояния, что ещё миг - и я сорвусь в бешенство. Я был на границе, которая отделяла меня невидимой чертой от человеческого состояния в звериное. Ещё минута и я превратился бы в Тарзана. Они, видимо, это уловили и отошли подальше. Я кое-как натянул брюки и натянул на голое тело фуфайку. Вышел в зону, а точнее, нас всех построили перед воротами, а  после запустили в зону. Меня повели в стационар.
        В кабинете начальника больницы собралось много врачей: хирурги, терапевты, стоматологи. Медсёстры. «Ну, парень, я по твоей милости не спал всю ночь», - сказал мне здоровый мужик (как оказалось – это был «Амбал» - известный хирург и вообще-то неплохой человек). «Сочувствую Вам, удивительное совпадение, мне тоже сегодня не спалось», - с глубокой иронией ответил я. Они это оценили и дружно захохотали. «Почему бежал?» - опять спросил «Амбал» (кличка ему идеально соответствовала). «Странный вопрос задаёте, гражданин капитан, надо спросить: почему не бежал раньше? На это я отвечу: хотел расписаться с невестой и оставить на этой грешной земле наследника своей души и фамилии. Только это стремление задержало меня на 3 года в этих концлагерях». Их этот ответ шокировал. Они, видимо, привыкли быть на высоте. Со всех сторон посыпались разные вопросы. Я отвечал бойко. Мозг работал на полном пределе. И потом, я говорил всё, что я думал. В конце разговора главный хирург подвёл черту: «Так, значит, лучше умереть на свободе, чем жить в неволе». «Конечно, лучше. Только надо ещё добавить: лучше умереть человеком». «Слушай, парень, сейчас будем делать операцию, - сказал он. – но нужно вызвать с Мирного анестезиолога, а это займет много времени. Может выдержишь под местным наркозом?» И по секрету (а всех он отправил готовиться к операции) сказал: «Тюремный наш анестезиолог борщит с наркозом и многие умирают». Для справки: при мне этот барбос в звании майора за 1,5 месяца умертвил три человека. Они не проснулись после наркоза. Я, конечно, согласился на местный. Если понадобилось, то и совсем без обезболивания выдержал бы. Положили на операционный стол. Делали операцию долго. Ковыряли, штопали, отламывали кусачками кости, что-то скрепляли и сшивали, при этом разговаривали между собой и меня не забывали. Мне было интересно их слушать. Когда, например, «Амбал» сказал «Сулейману» (Сулейманов - фамилия): «Слушай, ты вроде зря эту кость отломал?» Тот ответил: «Недавно одному оставил, а она не прижилась, поэтому лучше сразу удалить». Я считал эти удаления. Девять косточек вытащили из скуловой. Что же там осталось? – невольно задавал я себе такой насущный вопрос. Потом я не сдержался и застонал. «Больно?» - спросили меня. «Угу», - промычал я. «Не терпи, а говори», - попросил «Амбал». Сделали укол опять и стали продолжать. Опять встревоженный голос «Амбала»: «Смотри глаз не задень!» «Изнутри добрались уже до глаза, - констатировал я. – глубоко копают». Неприятно сознавать, что раскопали, как планету в поисках драгоценных ископаемых. Правда, они искали свинцовые осколочки пули, и ещё что-то, о чём они меня не посвящали. Затем Сулейман спросил: «Хочешь, Виктор, мы тебе заодно удалим и гайморит? В этом случае насморка не будет». «Нет. Оставьте, пожалуйста, хоть что-нибудь» - непроизвольно своим ответом выдал я себя. Мне было немного страшновато. Уж слишком много откалывают от моей дурной башки. Может, хотят совсем дураком сделать? Доверия, Оля, у меня тюремные врачи не вызывают, также как и вольные. Среди них масса случайных людей. Затем оставили внутри раны бинтовой тампон. Концы бинта просунули через нос и входное отверстие пули, после чего зашили рану. И сразу же без перерыва взялись за вторую. Пуля, оказывается, застряла где-то в плече. А рентгеном определить времени не было. Попросили повернуть голову набок и сразу же полоснули скальпелем. Что-то холодное потекло по плечу, и я сразу замолчал. Поиск пули закончился быстро, но, правда, резали ещё: она как-то странно завертелась и ушла от входа в сторону (хорошо, что пули были обычные, а не со смещённым центром). Затем зашили и успокоили. «С рукой пока ничего делать не будем: здесь осколочный перелом лучевой кости. Перебинтуем и на время сделаем лангет» - «Вам виднее», - уже без улыбки прошептал я. «Держись, парень, молодцом!» - подбодрил меня «Амбал». Ещё минут пять потратили на накладывание лангета. Потом спросили: «Встать можешь?» - «Могу» - «Ну, тогда пошли в палату». Зашли в палату, и я лёг в кровать. Быстро заснул. Проснулся ночью оттого, что мне сделали укол. Под утро эта процедура повторилась. И я, при слабом свете начинающегося рассвета смог разглядеть медсестру. Молоденькая, симпатичная девчонка. В моём вкусе – сразу подумал я, а, возможно, об этом я подумал чуть позже: этот момент я зафиксировал не совсем отчётливо. Она осторожно взяла мою руку и прошептала: «А с рукой у вас что?» - «Собачки, девушка, погрызли» - «Но мне надо делать укол» - «Не бойтесь, делайте. Мне ваши прикосновения приятны». Она всё-таки нашла целый кусочек кожи и воткнула иглу. Ух, как здорово!« - с удовольствием выговорил я. Потом принесли завтрак. Я знал, что мне необходимо есть и набираться сил. Это первое, а  второе – аппетит был волчий, и потому я размешал мешанину из сахара (40 грамм), масла (20 грамм) и диетной каши (манки) и так как жевать мне было нельзя, то процедил эту смесь сквозь сохранившиеся зубы. Кстати, Оля, масло и сахар – это вся норма на целые сутки. Возможно, для больных этого и достаточно, я для меня было маловато. Много отдал я живого веса при подготовке к побегу.
       После завтрака был обход врачей. Хирург подошёл ко мне и спросил: «Как себя чувствуешь, беглец?» «Как в сказке, на седьмом небе или на дне – я пока и сам не разобрался.  И пульс, вдобавок, больно большой – где-то 150 ударов в минуту». У нас не было часов, а чтобы определить пульс, нужен секундомер. Он взял руку, нащупал пульс и стал отсчитывать. «Точно. Откуда узнал?» - удивился он. «А я чувствую свой организм, как автогонщик – машину». «Ну, ладно, автогонщик – крепись!» Он хорошо понимал,  что психическая энергия будет гулять в организме недолго и скоро уйдёт, и тогда мне будет очень тяжело. Так оно и оказалось. Уже через 2 дня я не мог спать от боли. Но когда многие сокамерники интересовались у меня: «Виктор, ты что, боли не чувствуешь?» «Конечно, нет! - убеждённо говорил я – для меня эти раны как царапины, или даже, как награда за смелость». Я с терпением относился ко всем процедурам. Самой тяжкой оказалось вытаскивание бинтового тампона.  Вот где обливался потом не только я, но и «Амбал». Сначала он тянул конец бинта из носа. За сутки он успевал присохнуть, и мне казалось, что у меня отрывается нос, и я даже был уверен, что его точно не существует. Затем он его вытягивал из входного отверстия пули. Вытягивал сантиметров по 10-15 и обрезал. После второго раза, а, может, даже после первого, я с искренним любопытством спросил: «Владимир Николаевич, а сколько метров бинта там было положено?» «Скоро кончится», - успокоил меня хирург и тут же спросил: «Слушай, приятель, а что же ты нарушаешь постельный режим?» Я до этого успел поспорить со всеми медсёстрами, и доказывал, что двигаться мне необходимо, так как я не враг своему организму. Пришлось ещё раз объяснять «Амбалу»: «Дело в том, Владимир Николаевич, что перед побегом я усиленно тренировался. И только приседаний делал по несколько тысяч раз за один подход. А теперь, если лежать и не пытаться ходить, то могу посадить сердце. Вы же, как хирург, должны это понимать?» Он согласился. Я бы мог ещё продолжить, что я стесняюсь обходиться уткой и поэтому собирал всю силу воли и ходил до туалета. А стеснялся, больше всего, из-за молоденькой практикантки Оли, которая мне пришлась по душе. (Да, и в любом случае, если я находил бы силы, тоя не опустился бы до такого состояния…) А в присутствии Оли я старался не показывать своего духовного тяготения к ней. Обходился обычными словами приветствия: «Доброе утро, Оленька. Как ваше здоровье?» И подобным обхождением старался скрыть своё стремление к ней. А когда она уходила, то проводил лекцию о том, как должен вести себя настоящий мужчина. Меня бесило то, что многие из-за уколов ругались, ныли, отказывались. Я этих нытиков сразу же одёргивал и бил по самолюбию: создавал атмосферу терпимости к молоденькой и ещё неопытной практикантке. Кроме того, для поднятия жизненного тонуса, я каждый день пел. Ребята любили слушать мои сольные концерты,  а затем в нашу палату стали приходить из других. Видя у некоторых ребят склонность к пению, но которые стеснялись из-за ложного представления об этом, а также зная, что за пение выпишут намного раньше. И это, Оля, только многих и сдерживало. Ведь больница в нашей стране и в нашей системе – это равносильно отпуску на Лазурном берегу или, хотя бы, в Сочи. И, всё-таки, невзирая на такие сложные условия, я смог организовать рок-группу. И в тоже время из солиста превратился в менеджера. Один поселенец, молодой и способный парнишка  оказался профессиональным музыкантом, к тому же он также был неравнодушен к Оле и когда его подключили к концертам, он показал свои таланты. Я слушал выступления многих певцов, мне приходилось слушать и в домашних условиях, и вот он ни в чём не уступал мастерам сцены. Ни в голосе, ни в слухе, ни в чувстве ритма. Процедурный кабинет находился недалеко от нашей палаты, поэтому нас слышало очень много бесплатных слушателей. Конечно, врачи не препятствовали нашему пению, так как оно им нравилось, но делало и соответствующие выводы. У них было искажённое представление о здоровье. Если человек поёт – значит, здоров. И это верно отчасти, но не совеем. Я порой пел и перед потерей сознания. В общем, они сделали соответствующие выводы, и поскольку меня невозможно было выписать, так как я лежал всего несколько дней и даже ещё не сняли швы. А вот главный исполнитель, яркая рок-звезда был выписан в два счёта и его отправили в лесной посёлок, в беспросветную глушь и на прозябание. Напоследок оставил адрес и шерстяные носки на память, а главное, оставил память о себе, как о человеке. Конечно, Оля, и этот период можно описывать долго и подробно, но я постараюсь сократить его. Выздоравливал я быстро. Конечно, не всё заживало так, как я хотел. Рана на плече зажила через две недели. Рана на руке зажила тоже быстро, но лангет сняли только через месяц. Примерно через день после операции мне делали рентген, и оказалось, что у меня 4 перелома: височный, нижней челюсти, осколочный скуловой кости и осколочный лучевой на левой руке. Кроме того, мне постепенно удалили остатки (корни) 7 зубов, которые, в сущности, приняли всю энергию пули на себя и отправили её погулять рикошетом в скуловой, а оттуда она полетела в небеса, зато моя душа осталась на земле. Хорошее дело – здоровые зубы. Граждане, берегите зубы, - они могут спасти вашу жизнь!
       После лангета оказалось, что меня ждёт гипс. Хирургу не хватало времени сделать мне операцию на руку (он обещал вставить специальный стержень), и он доверил гипсование медуборщику из заключённых. Тут, скорее всего, нужно объяснить, что он волочился за Олей, и уже сумел разглядеть, что она преклоняется передо мной. Чем я сумел покорить её? Терпением, мужеством, силой духа, оптимизмом, знанием жизни, начитанностью? Может тем, что я умею, Оля, пояснять о той страшной несправедливости, которая происходит в нашем государстве, и почему многие заключённые – это невинные жертвы произвола и беззакония. А когда я вижу к себе неравнодушное отношение, то я говорю ещё искренней и убедительней. И, конечно, Оля, она хоть и сознавала, что я преступник, но не верила в то, что я могу быть злодеем и убийцей. И вот этот тип начал накладывать мне гипс. Сначала снял лангет и начал крутить руку, то в одну строну, то в другую и делал это с таким видом, как будто ему всё равно, что может оторвать и выбросить – какая разница. Я взорвался и сбил с него садистские наклонности и спесь одной оплеухой. Тогда он обиделся, засуетился, заюлил и запричитал: «Да что ты, Витёк, я же аккуратно!» «Ты, парень, не забывайся». Он не забылся и сделал гипс как следует. Только кость срослась неправильно, но это выяснилось через 1,5 месяца, когда сняли гипс. А вот третья рана, на лице, оказалась самой тяжелой. Сначала меня мучило то, что была пробита слюнная протока, и больше трёх месяцев я при еде испытывал неприятное чувство: слюна потоком хлестала из раны (она не заживала). И в течение нескольких минут возле моих ног образовалась лужа. Удовольствие, надо отметить, ниже среднего. Подопытные собаки физиолога Павлова, бедняжки, также мучились. Затем больше года у меня были периодические опухоли, и скапливался гной. Пришлось ложиться ещё на одну операцию, но это уже произошло в тюрьме, во Владимире. В эти периоды голова болела со страшной силой. Как будто миллионы иголок выткали в голову. Ещё минута, ещё секунда и она разлетится вдребезги. И началось всё это сразу же, как только выписали из больницы. А выписали меня через 1,5 месяца, так как не хотели держать опасного преступника. А на зоне уже через 3 дня голова превратилась в футбольный мяч. Я обратился за помощью к врачу. «Будь моя воля, я бы тебя расстреляла, - заявила врач, дававшая клятву Гиппократа. – Ничего тебе, сволочь, делать не буду», - с этим напутствием меня завели в камеру. «Ну, что же, придётся самому себе делать операцию», - решил от безвыходного положения я. Немного заострил обыкновенный гвоздь, прокалил над спичкой и проткнул рану. Гной хлынул фонтаном и наступило удивительное облегчение. Потом я такую процедуру делал частенько, но за неимением гвоздя (меня опять до суда и после, в Архангельской следственной тюрьме, держали в камере смертников) протыкал деревянной палочкой. Можно только удивляться, Оля, почему обошлось без инфекции и без серьёзных последствий. А причиной этих нагноений было то, что в костях не приживались медицинские нитки, которыми их сшивали (они ещё называются лигатура) и они отгнивали, отторгались и выходили вместе с гноем. Одну я показал хирургу и тогда услышал, что их называют лигатура.
       Слюнная протока зажила сама по себе. А должны были везти на операцию в Ленинград, в больницу имени Газа. Но запрос был не срочный и меня успели осудить 5-ый раз и увезти во Владимир, на тюремный режим. Это самый тяжелый вид режима. Дальше идёт только расстрел. Во Владимире собраны самые ярые нарушители и преступники со всего Советского Союза. Есть и такие, которым заменили высшую меру.  Но это, Оля, всё происходило в будущем, а когда я лежал в больнице, на Пуксе, то на второй день после операции я срочно стал писать письмо невесте. Рука дрожала, одним глазом из-под повязки я кое-как различал линии, и вкось и вкривь писал:
«Здравствуй, моя любимая Дин!
Моя родная, моя радость, я серьёзно заболел, и очень жаль, что мы не сможем расписаться, поэтому не приезжай на регистрацию. Всего доброго и светлого. Виктор»
       Письмо очень короткое и правдивое. Отправил, и всё-таки ждал: а вдруг не послушает и приедет? Регистрация была назначена на 13 октября. И в этот день меня вызвали контролёры: «Крикунов, на выход». «Боже мой, Диночка приехала, не послушалась!» - мелькнуло у меня в голове. Невероятная радость охватила меня. Сёстры тоже собирались приехать и присутствовать при регистрации. Я хоть и не хотел регистрации, но с самого раннего утра оделся в самый лучший халат, тапочки и нижнее бельё. Побрился, хотя и не сам, а товарищи постарались. В общем, привёл в себя в божеский вид. Сделал всё, что было в моём поле с ним возможно, и отправился по вызову в штаб. Пришёл и через минуту услышал жестокий приговор: отправляйся обратно, ошибка произошла. Я шёл в стационар и думал: на что ты, парень надеешься? Морда, как у Квазимодо, на плечах будет новый срок 15 лет. Какая женитьба? Какие дети? Делай нападение, забирай автомат и в бой. Отыграйся за всю свою судьбу, за все издевательства и репрессии. А там хоть для преступного мира погибнешь героем. Потому что выиграть, Оля, в битве с Системой репрессивного аппарата – невозможно – это только могут такие единицы и личности, как Солженицын, Сахаров, Павлов и другие. Пришёл в палату, залёг на кровать и, чтобы унять всю тоску и боль – завыл каторжанские песни. Они очень хорошо передают всю безысходность. Отчаяние и боль человеческой души. Для маленькой справки: моя невеста, Диночка, не получила ни одного письма. Их все перехватывали, хотя я писал и на фамилии поселенцев (а им разрешали писать всё, что угодно), но контроль за каждым моим шагом был очень строгий. Попробуй тут обхитрить и вырваться из замкнутого круга. Но мои бесплодные, хотя и настойчивые попытки предупредить её были ни к чему. Она сама не могла приехать, так как «заболела», (но я-то знал, что просто не решилась). О том, что она заболела, я узнал много позже из её писем во Владимир. Но я прекратил переписку. Во-первых, нет условий. Жёсткий лимит на письма. Положено всего одно письмо в месяц. Во-вторых, у меня прошло это дьявольское наваждение, которое называют любовью. Испарилось, словно я ни о чём не мечтал, ни к чему не стремился. Словно волшебная сказка, словно дурман на целых два года, или словно приятный сон,  а проснулся – опять казематы, опять мрачные стены и нет больше моей милой, прекрасной девчонки. Вот так, Оля, закончился мой роман, длившийся целых два года. А когда меня повезли в Архангельск, я шёл в колонне заключённых, неряшливо одетый. Моя одежда была испорчена по понятным причинам. За плечом у меня висел мешок с личными вещами (в основном бумаги, которых у меня всегда набирается много). К станции конвой нас погнал бегом. Опаздывали к поезду. Колонна растянулась. Многие пожилые старики и женщины под тяжестью бушлатов и мешков передвигались еле-еле. Конвой орал, подталкивал. Одного старика заключённые, по их приказу, тащили за руки. А я стал «прихрамывать» на одну ногу, и ловить момент, когда можно будет прыгнуть на солдата и забрать автомат. Пусть левая рука после гипса была ещё не рабочая (она неправильно срослась и костный хрящ был тонкий. Хирург хотел наложить гипс снова, но я его уговорил и пообещал, что левой рукой я ничего делать не буду). Но ради свободы, я, как волк, который способен оставить даже лапу в капкане, лишь бы вырваться на свободу, так и я готов остаться без рук, только бы быть на свободе. Одним словом, я и с одной рукой был далеко не подарок и мог натворить шухеру на всю округу или даже на весь Союз. Но конвойные следили за мной внимательно и неустанно. Все остальные спокойно могли разбежаться, а мне такой возможности не давали. И близко ко мне не подходили. «Проинструктировали», - со злостью подумал я, и пришлось полязгать зубами и смириться. Подбежали к станции, и перешли на шаг. Поезд ещё не пришёл. На станции народу было немного. Среди кучки зевак я увидел и Олю. Она стояла с высоким, интересным парнем под руку и смотрела на меня. Я проходил всего в нескольких метрах от неё. Повернул к ней лицо и сказал: «Оля, желаю счастья и радости. Прощай, милая!» Подошёл поезд и нас стали в спешке грузить в вагон. Вот, Оля,  такая жизнь у меня в общих чертах. Дьявольски прекрасная и до боли желанная. Даже с такой жизнью трудно остаться. Только в минуты отчаяния я думал за автомат и говорил себе известные слова из  стихотворения Дж. Киплинга:
«…Знай, только риск – цена всему на свете,
А тот, кто врос в спокойное житьё,
Что паруса, утратившие ветер,
По сути дела – жалкое тряпьё…»
       И, конечно, Оля, в минуты отчаяния очень просто сделать этот шаг, но кто пострадает от меня – простые солдаты, призванные из-под палки служить в войсках МВД. Много я сумею уложить и перестрелять, а скольким матерям, отцам, сёстрам и братьям, и, может быть, невестам, я этим самым принесу горя.
       Так стоит ли свою попранную жизнь оценивать так высоко?