Я помню, все дни лета казались выходными. Я просыпалась поздно утром. Одна на бабушкиной кровати. Тени от резных занавесок и липовых ветвей скакали по белой печке напротив. Я старалась дотянуться до пульта, не вставая с кровати. Включала телевизор (звук на минимум) и смотрела "Эй, Арнольд" до самых 12. А потом выходила на кухню. И бабушка непременно оказывалась за плитой. И говорила всегда одно и то же: что-то ты мало сегодня поспала. А я была счастливая после солнечного утра и желтой и рыжей комнаты. И сразу отправлялась в огород умываться (в кухне умываться скучно), и бежала бежала чистыми пятками по мягкой тропинке. Птицы пели, петухи кукарекали- все как полагается, не думайте, что одними липами живы. Вода была холодная. Я падала в тенек, капли высыхали на моем лице, и я понимала, что вот оно- то, ради чего все.
Бабушка кричала в полисадниковое окошко с сеточкой: Марина. И я отвечала: ааа. Сильно и легко, как только могла после всех этих часов сна. И бежала назад есть блины. Они у бабушки всегда были совершенно особенные. Солнечные и жирные. Не как вы, эстеты, любите. Бабушка считала, сколько я съем. Шесть. Что-то в этот раз мало- она говорила. Но я каждый раз съедала шесть. Чудо, а не ребенок.
Иногда меня, неумытую и лохматую, прямо в пижаме посылали за блинной мукой или за сметаной. И мне было прекрасно, потому что магазин через дорогу. А дороги- реки: так мы с Дашенькой для себя решили. Она, кстати, тоже часто по утрам приходила. А съедала всегда больше, хоть и такая маленькая.
И бабушки не будет. И перестанут крутить "Эй, Арнольд" по телевизору. Но каждое лето кто-то будет спать до обеда и сонно тереть глаза кулачками. И будет кто-то, кто станет печь для него блины. Толстые и солнечные. И будут липы, занавески и печка.
Однажды и я просто лягу в пшеничном поле. Колосья прорастут сквозь меня.
И тени облаков будут напоминать мне, что окна кухни выходили на северную сторону.